По дороге к Магде Лайл хранил напряженное молчание. Наверное, оценивал меня. Меня и кучку бумаг, которые я собиралась продать. Ничего из того, с чем я решилась расстаться, особого интереса не представляло: пять поздравительных открыток, которые мама на несколько дней рождения подарила Мишель и Дебби, с бодрыми строчками внизу, а еще у меня была с собой поздравительная открытка от мамы Бену, которая, по моим предположениям, могла принести приличные деньги. (Все равно я чувствовала себя не просто виноватой, а ужасно виноватой. Но панический страх остаться без денег пересилил чувство вины.) На открытке по случаю его двенадцатилетия маминой рукой было написано: "Ты растешь прямо на глазах. Я и оглянуться не успею, как ты сядешь за руль!" Пришлось брать себя в руки: мамы не будет в живых, когда Бен мог бы научиться водить машину. Но он так и не научится водить, потому что не за руль сядет, а за решетку.

Мы пересекли Миссури - в воде не отражалось даже послеполуденное солнце. Чего мне точно не хотелось, так это становиться свидетелем того, как эти люди начнут читать записки: все-таки они были очень личными. Может, стоит выйти, пока они будут их рассматривать, оценивая, как старые подсвечники на дворовой распродаже?

Лайл показывал дорогу. Мы ехали к Магде через довольно благополучные районы, где проживает средний класс. Здесь на многих домах до сих пор реяли вывешенные несколько дней назад по случаю Дня святого Патрика флаги с изображениями трилистника и бородатого гнома-лепрекона в зеленом камзоле. Лайл елозил рядом, не в силах усидеть на месте, потом нетерпеливо ко мне повернулся, чуть не выбив коленями рычаг из коробки передач.

- Короче... - начал он.

- Ну?

- В общем, как часто бывает с Магдой, эта ее встреча, похоже, будет несколько отличаться от того, что изначально планировалось.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Ты ведь знаешь - она входит в группу, которая борется за освобождение Бена. Короче, она пригласила к себе кое-кого из... тех женщин.

- Господи, ну зачем! - воскликнула я и затормозила у тротуара.

- Слушай, ты же сама сказала, что хочешь рассмотреть версию с Раннером. Вот тебе и случай. Они заплатят, а ты... ты его найдешь, задашь вопросы. Поговорите как отец с дочерью.

- Дочь с отцом, - поправила я.

- Да. Дело в том, что у меня кончаются деньги. А тут тебе еще один источник наличности.

- Значит, придется выслушивать от них грубости? Как уже было однажды?

- Да нет же. Они поделятся тем, что накопали на Раннера. Облегчат тебе задачу. Ты ведь теперь считаешь, что Бен не виновен, да?

Перед глазами промелькнула картинка из прошлого: Бен смотрит телевизор, мама, проходя мимо с кучей белья под мышкой, одной рукой взъерошивает ему волосы, он улыбается, не оборачиваясь. И только когда она выходит из комнаты, приглаживает волосы рукой.

- Я пока не зашла настолько далеко. - Я снова завела мотор, по радио как раз звучала полная светлой грусти песня Билли Джоэла. - Ладно, едем, - сказала я и сменила волну.

Мы проехали еще несколько кварталов. Район, где жила Магда, был таким же дешевым, как мой, но симпатичнее. Домики здесь строили уже убогими, но у хозяев хватало чувства собственного достоинства, и они обновляли краску, вывешивали флаги, разводили цветы. Строения напоминали не блещущих красотой девиц, в пятницу вечером разодевшихся в пух и прах. Кажется, в такой толпе отыщется хотя бы одна не столь невзрачная - ан нет, нечего надеяться. Вот и дом Магды - самая страшненькая девица в этой компании, зато с наибольшим количеством пошлых украшений и дешевых изысков. Садик перед домом был утыкан садовыми фигурками: гномы покачивались на коротких проволочных ножках, фламинго - на длинных, утки при каждом дуновении ветра свертывали пластиковые крылья; там же, забытый с Рождества, мок картонный северный олень, а земля представляла собой грязное месиво с бестолковыми заплатками реденькой травки. Я заглушила двигатель, и мы оба воззрились на дергающихся обитателей палисадника.

Лайл повернулся ко мне с видом тренера, инструктирующего упрямого игрока:

- Не волнуйся. Мне кажется, самое главное - помнить, что о Бене нужно высказываться осторожно. Они очень остро реагируют на все, что с ним связано.

- Что ты имеешь в виду?

- В церковь ходишь?

- Когда маленькая была, ходила.

- Представь, кто-то входит в твою церковь и говорит, что ненавидит Бога.

Обстановка действительно напоминала церковную службу. Или вечернее бдение у гроба покойника накануне погребения. Очень много кофе, десятки что-то бормочущих людей в темной закрытой одежде, скорбные улыбки. От дыма сигарет воздух в помещении был сизым. Родной, почти забытый запах: я ведь росла в прокуренном трейлере Дианы. И я с удовольствием глубоко вздохнула.

Мы несколько раз постучались в приоткрытую дверь, но поскольку никто не отреагировал, просто вошли, и пока на нас не начали обращать внимание, несколько секунд стояли столбом, как двое со знаменитой картины Гранта Вуда "Американская готика". Пожилая дама с волосами в заколках и с застывшей на лице широкой улыбкой энергично мне подмигнула, словно подавая тайный знак. Невероятно хорошенькая брюнетка двадцати с небольшим лет оторвала взгляд от ребятенка, которому скармливала кусочки персика, и тоже улыбнулась. Присутствующие явно следовали инструкции проявлять любезность, за исключением, пожалуй, одной бабищи с комплекцией снеговика, которая метнула в нашу сторону гневный взгляд и сжала губы, крутя в пальцах крестик на шее.

Здесь были одни женщины, больше десяти человек, и среди них ни одной мулатки или чернокожей. У большинства были усталые от бесчисленных жизненных забот лица, но несколько дам имели цветущий вид людей из высшего общества, которые не один час проводят перед зеркалом. Они этим и выделяются - не одеждой или машинами, а дополнительными штрихами: старинной брошью (у богатых дам всегда имеется такая брошь) или подводкой для губ нужного тона и в нужном количестве. Возможно, они прибыли сюда из благополучного и весьма престижного восточного пригорода Канзас-Сити и теперь упиваются собственным великодушием, поскольку снизошли до убогого и непрестижного района на северном берегу Миссури.

Ни одного мужика. Диана назвала бы это сборище курами на насесте (и сопроводила бы свое замечание осуждающим хмыканьем). Интересно, как все они вышли на сидящего в тюрьме Бена и что в нем может их привлекать? Лежат в ночи на смятых простынях рядом с похрапывающими мужьями и мечтают о жизни с Беном, когда они его освободят? А может, считают его несчастным мальчиком, который остро нуждается в их заботе и участии, и между теннисными матчами и сеансами фитнеса носятся со своим альтруизмом - чем не занятие, с которым можно носиться, пока не играешь в теннис!

Из кухни притопала высоченная Магда в широченном ореоле торчащих в разные стороны волос. Я бы не узнала ее после первой встречи в клубе: все лица смазались в памяти, как на нерезком поляроидном снимке. На ней был джинсовый сарафан поверх водолазки и неуместное количество драгоценностей: длинные золотые сережки в ушах, толстая золотая цепь на шее и кольца почти на всех пальцах, кроме пальца для обручального кольца. Кольца смущали, как моллюски, присосавшиеся там, где их быть не должно. Но протянутую руку все равно пришлось пожать. Рука была теплая и сухая. Магда издала звук, похожий на мычание, и притянула меня к себе, чтобы обнять, - я оказалась накрытой ее грудью, как волной. Я напряглась, подалась назад, но Магда мою руку не отпустила.

- Не будем ворошить прошлое. Добро пожаловать в мой дом, - сказала она.

- Добро пожаловать, - почти в унисон произнесли женщины у нее за спиной.

- Тебе здесь всегда рады, - заверила Магда. - Проходи-проходи.

А что мне остается делать, раз меня пригласили, подумала я.

- Прошу внимания всех присутствующих! Знакомьтесь: Либби Дэй, младшая сестра Бена.

- Единственная сестра Бена, - уточнила я.

Дамы вокруг закивали с торжественно-печальным видом.

- Мы сегодня собрались, - обратилась Магда к присутствующим, - отчасти затем, чтобы внести ясность в сложившуюся ситуацию. И помочь. Вернуть. Бена. Домой!

Я глянула на Лайла: он слегка поморщился. По лестнице в гостиную спускался мальчишка лет пятнадцати, не худой, но гораздо менее упитанный, чем мать. На нем были плотные брюки защитного цвета, концы воротника пристегнуты к рубашке, он ни на кого в комнате не смотрел и поглаживал пряжку ремня.

Магда посмотрела на сына, но вместо того, чтобы его представить, сказала:

- Нед, поди в кухню и приготовь еще кофе.

Мальчишка покорно прошел сквозь круг стоявших женщин, уставившись в только ему видимое пятно на стене.

Магда потянула меня за собой в гостиную. Чтобы высвободиться из ее рук, я сделала вид, что закашлялась. Она усадила меня на диван между двумя женщинами. Не люблю сидеть посередине, когда ко мне с двух сторон прикасаются чужие руки и колени. Я попыталась не утонуть в подушке, сначала сидя на одной ягодице, потом на другой, но я такая маленькая, что все равно чувствовала себя Дюймовочкой, затерявшейся где-то в глубине дивана.

- Либби, меня зовут Кейтрин, - представилась одна из богатых дам, глядя на меня сверху и распространяя запах дорогих духов. - Я так вам сочувствую.

- Спасибо, Кэтрин. - Интересно, имеется ли срок давности для выражения соболезнований по поводу смерти в семье незнакомого человека? Наверное, нет.

- Нет, я Кейт-рин, - произнесла она по слогам сладким голосом, качнув золотой брошью в виде цветка.

(Вот и еще один признак, выделяющий богатую женщину: она тут же начинает поправлять, как произносится ее имя. А-ли-си-я, а не А-ли-ша; Де-бо-ра, а не Деб-ра.) В ответ я промолчала. Напротив, в другом конце комнаты, Лайл разговаривал с пожилой женщиной, повернувшись к ней в профиль. Я представила, как она что-то горячо шепчет в его миниатюрное ушко. Все кругом разговаривали и поглядывали в мою сторону. Шептались и поглядывали в мою сторону.

- Ну что, продолжим? - сказала я и хлопнула в ладоши. Конечно, получилось грубовато, но мне совсем не хотелось мучиться ожиданием.

- Что ж, Либби... Нед, унеси-ка, пожалуйста, отсюда этот кофе, - начала Магда. - Либби, мы сегодня собрались, чтобы поговорить о твоем отце как главном подозреваемом в убийствах, в которых ложно обвинили твоего брата.

- Да, в убийствах членов моей семьи.

Магда нетерпеливо выдохнула, недовольная тем, что я предъявляю права на собственную семью.

- Но прежде, чем начать работу, - продолжила она, - мы хотим поделиться с тобой тем, что знаем о твоем брате, которого любим.

С места поднялась стройная женщина пятидесяти с небольшим лет и прической администратора.

- Меня зовут Глэдис, я познакомилась с Беном три года назад через свою благотворительную организацию. Он изменил мою жизнь. Я переписываюсь со многими заключенными. - При этих словах я скривилась, и она это заметила. - Я переписываюсь с заключенными, потому что для меня христианское милосердие воплощается в любви к тем, кого другие не любят. Уверена, все вы смотрели фильм о приговоренном к смертной казни настоящем убийце и о монахине, которая становится его духовным наставником, даже провожает его к месту казни и не оставляет до последней минуты. Но когда я начала переписываться с Беном, я почувствовала в его письмах удивительную чистоту души и помыслов. В его случае в огне испытаний оказалась истинная добродетель. И при этом он еще способен заставлять меня смеяться над тем ежедневным кошмаром, в котором ему приходится находиться. Меня, хотя я призвана помогать ему. Это так удивительно.

Отовсюду посыпалось: "Он такой милый... да, это так... он чудо..." Появился Нед с кофейником и начал наполнять тут же потянувшиеся к нему пластиковые чашки; дамы, не глядя в его сторону, жестами показывали, сколько им наливать.

С места, дрожа всем телом, поднялась молоденькая женщина, по виду ровесница Лайла:

- Меня зовут Элисон. Я познакомилась с Беном благодаря моей маме - она сегодня не смогла приехать...

- Ее мать сейчас проходит курс химиотерапии, у нее рак яичников, - шепнула мне Кейтрин.

- ...у нас обеих одинаково теплое к нему отношение. Мама считает, что сможет спокойно умереть, только когда Бен выйдет на свободу. - При этих словах со всех сторон раздались хлопки. - Просто, просто... - Девушка разразилась слезами. - Он такой замечательный! А то, что с ним произошло, так несправедливо. Не могу поверить, что мы живем в мире, где такие чудесные люди ни за что ни про что оказываются в тюрьме!

Я сжала зубы, чувствуя, что к горлу подступает комок, а глаза на мокром месте.

- Лично я считаю, что ты должна восстановить справедливость, - гневно бросила снежная баба - обладательница крестика. Она вообще казалась настроенной наименее дружелюбно и даже не потрудилась подняться. - Тебе, как и многим другим, нужно исправить свои ошибки. Я искренне соболезную тому, что ты потеряла семью, действительно понимаю, через что тебе пришлось пройти, но сейчас ты должна поступить как взрослый человек и исправить положение.

Я не заметила, чтобы в продолжение этой небольшой речи кто-то из присутствующих кивнул, но молчаливое согласие было таким мощным, что казалось, я слышала звук "мм". Так гудят рельсы, когда поезд еще очень далеко, но неумолимо приближается. Я глянула на Лайла - тот незаметно для остальных округлил глаза.

Магда переместилась к центру дверного проема и заговорила громко и вдохновенно, как оратор на трибуне, который своей предвыборной речью пытается убедить слушателей отдавать за него голоса:

- Либби, мы простили тебе ту роль, которую ты сыграла в этом позоре, и считаем, что ужасное преступление совершил твой отец. У него имелся мотив, была возможность. У нас... много фактов, - сказала она, не в силах больше говорить юридическим языком. - Мотив: за две недели до убийства твоя мать Патрисия Дэй подала иск на взыскание с него алиментов. Впервые Роналда "Раннера" Дэя юридически связали с его семьей. К тому же у него были карточные и другие долги на несколько тысяч долларов. Избавление от семьи в такой ситуации серьезно поправило бы его финансовое положение - когда он шел к вам в ту ночь, он предполагал, что по-прежнему упомянут в завещании твоей матери. Но Бена дома не оказалось, а ты сбежала. Он убил всех остальных.

Я представила, как Раннер, сдвинув на затылок засаленную шляпу и тяжело дыша, с маминым ружьем наперевес рыщет по дому. Снова в голове зазвучал рык, который я слышу всегда, когда вспоминаю ту ночь, и я подумала, что его мог издавать и Раннер.

- Там, где он жил, обнаружили волокна и нити из вашего дома, хотя на эти факты все время закрывали глаза, потому что летом он то появлялся в вашем доме, то снова исчезал. Но факт остается фактом. На теле Бена не нашли ни следов крови, ни фрагментов ткани, хотя обвинение во многом строилось на том факте, что в самом доме кровь Бена была обнаружена.

- Ну не идиотизм ли! Можно подумать, нельзя порезаться, когда бреешься по утрам, - сказала злюка с крестиком.

Как по команде, женщины засмеялись.

- Итак, наконец мы вступаем в самую волнующую стадию нашей сегодняшней встречи, Либби. Стадию, которая сулит нам новые возможности. Как тебе, конечно, известно, алиби твоего отца тогда подтвердила его пассия, некая Пегги Бэннион. Так вот, чтобы ты убедилась, что нет ничего зазорного в том, чтобы исправлять ошибки, хочу сказать, что в настоящее время Пегги готовится официально отказаться от своих показаний, чем лишит Раннера Дэя его алиби. Несмотря на то, что это может ей стоить пяти лет лишения свободы.

- Нет, мы этого не допустим! - воскликнула Кейтрин.

Остальные принялись аплодировать, когда с места поднялась высокая тонкая женщина в облегающих джинсах. У нее были короткие волосы с химией, покрытой лаком в верхней части головы. Глазки у нее были маленькие и тусклые, как десятицентовые монетки, слишком долго пролежавшие в кошельке. Она глянула на меня и тут же отвела взгляд, вертя в руках чересчур крупный голубой камень на цепочке в тон голубой полоске на свитере. Я представила, как дома в ванной перед затуманенным зеркалом она подбирала его под свитер.

Стараясь не мигать, я уставилась на подружку отца - сегодняшнюю особую гостью в доме Магды.

- Хочу всех вас поблагодарить за поддержку, которую вы мне оказываете последние несколько месяцев, - сказала она пронзительным голосом. - Раннер Дэй меня использовал, как и всех других. Уверена, вы об этом знаете.

Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что она обращается ко мне. Я кивнула, но сразу об этом пожалела.

- Поделитесь с нами, Пегги, пожалуйста, - сказала Магда. Она, судя по всему, насмотрелась ток-шоу с Опрой Уинфри - нотки-то она переняла, но до теплоты Опры ей было далеко.

- Вот как все было на самом деле. Вечером второго января я готовила ужин в домике Раннера - китайское рагу с рисом, ну и, конечно, как всегда у Раннера, с морем пива. Он всегда пил пиво из банок, там крышка открывалась, оставляя острые углы, как клешни у краба, и он всегда обрезал пальцы, когда открывал эти банки. Ты помнишь, Либби? У него были вечно порезанные пальцы и кровоточащие ранки.

- Что произошло после ужина? - перебил ее Лайл.

Я ждала, что он сейчас посмотрит на меня в ожидании одобрительной улыбки, но он этого не сделал.

- Ну... у нас же были отношения. Потом у Раннера кончилось пиво, и он пошел за новым. Кажется, около восьми вечера, потому что я как раз смотрела "Козла отпущения", но серию повторяли, и я расстроилась.

- Она смотрела "Козла отпущения", - вставила Магда. - Ну не ирония ли судьбы?

Пегги взглянула на нее, не понимая намека.

- В общем, Раннер ушел и не вернулся. Зима была, поэтому я быстро заснула, а когда проснулась, он оказался дома, но в какое время вернулся, не знаю, потому что часов в доме не было. Но абсолютно точно стояла глубокая ночь, я несколько раз просыпалась. А когда мне приспичило в туалет, уже вставало солнце, то есть прошло несколько часов.

Значит, эта женщина справляла малую нужду, потом искала туалетную бумагу, возможно, так ее и не нашла, потом брела назад к кровати среди двигателей, лопастей и внутренностей от телевизоров, которые Раннер, как он утверждал, ремонтировал, может, по дороге даже споткнулась обо что-нибудь и выругалась, а я в это время ползла по снегу к своему утопленному в крови дому, где лежали мертвые тела моих родных. Я мысленно выставила ей счет.

- Утром зашли полицейские, спрашивали, где находился Раннер между двенадцатью ночи и пятью утра. Они у меня спрашивали. Но он сам все время настойчиво повторял: "Я вернулся домой рано, задолго до двенадцати ночи". Я в этом очень сомневаюсь, но тогда подтвердила его слова. Просто подтвердила, и все.

- В общем, с этой дамочкой все ясно, - сказала брюнетка с ребенком.

- Я уже год ничего о нем не знаю!

- Хороша, нечего сказать, - сказала я и тут же пожалела о своих словах.

Интересно, стала бы она все это рассказывать, если бы Раннер прожил с ней дольше? Если бы звонил каждые три месяца, а не каждые восемь?

- У него были исцарапаны руки, но я не могу сказать, что это были царапины от крышек. Я просто не помню, порезал ли он руки до того, как ушел, или кто-то его исцарапал.

- Только под ногтями одной жертвы - Мишель Дэй - обнаружены следы эпителия другого человека, что естественно, потому что ее задушили, а значит, физически она находилась к убийце ближе всех, - сказал Лайл. Мы все замолчали на несколько секунд; воркование младенца становилось все громче, постепенно переходя в плач. - К сожалению, этот фрагмент кожи из-под ногтей Мишель где-то затерялся, так и не дойдя до лаборатории.

Я представила Раннера, и его подозрительный взгляд, и его выпученные глаза, и то, как он своим весом вдавливает Мишель в матрац, как Мишель силится вздохнуть, как пытается оторвать его руки от горла и оставляет глубокую царапину на его маленьких, потемневших от машинного масла руках, а они давят все сильнее...

- Вот что я хотела вам рассказать, - произнесла Пегги и развела руками: что, дескать, поделать!

- Нед! Неси десерт! - крикнула Магда в сторону кухни, и Нед спешно вошел, втянув голову в плечи, с крошками на губах и большой тарелкой сухого печенья с застывшей сладкой серединкой. - Господи, да хватит же трескать мое печенье! - рявкнула Магда, гневно оглядывая тарелку.

- Я взял всего две штучки.

- Не ври! - Магда прикурила. - И сходи-ка в магазин, а то у меня кончаются сигареты. Заодно докупишь печенья.

- Но машина у Дженны.

- Прогуляйся пешком, тебе это не повредит.

Дамы явно собирались задержаться надолго, но это в мои планы не входило. Я пристроилась у двери, присматриваясь к конфетнице из перегородчатой эмали: слишком она хороша для Магды. Я опустила ее себе в карман как раз в тот момент, когда Лайл вел переговоры с Магдой, вопрошавшей: "Она это сделает? Она его нашла? Она действительно так считает?", открывая чековую книжку. Я заметила, что Пегги коротенькими движениями, как в странной шахматной игре с гигантскими фигурами, перемещается в мою сторону. Только я собралась зайти в туалетную комнату, как она оказалась рядом.

- Ты совсем не похожа на Раннера, - сказала она, щурясь. - Разве что нос.

- Я похожа на маму.

У Пегги появилось на лице озадаченное выражение.

- Ты долго с ним общалась? - задала я вопрос.

- Мы то разбегались, то снова сходились. В перерывах я встречалась с другими мужчинами. У него была манера возвращаться как ни в чем не бывало. Как будто мы чуть ли не заранее обсуждали его исчезновение и последующее возвращение. И вроде как все должно идти как прежде. Не знаю. Я всегда жалела, что мне не попался какой-нибудь бухгалтер или кто-то в этом роде. Никогда не умела находить правильных мужчин. Никогда в жизни.

Она посмотрела на меня вопросительно, будто интересуясь, где же находится такое место, в котором держат всех бухгалтеров и клерков.

- А ты все в Киннаки? - спросила я.

Она кивнула.

- Я бы на твоем месте для начала оттуда уехала.

Она рывком села за руль вместо Дианы, не спуская глаз с ключей в замке зажигания: "Скорее отсюда, скорее, скорее!" Диана прыгнула на место рядом, Пэтти повернула ключ, и машина с диким визгом развернулась и помчалась прочь от дома Мюллеров, вихляя задом из стороны в сторону. Все, что находилось в кузове - бейсбольные мячи, садовые инструменты и куклы девочек, - каталось и бешено колотилось о борта. Машина скакала по гравию, поднимая столб пыли, то западая на левую сторону, то резко бросаясь вправо, к кювету. Сильная рука Дианы опустилась на руль.

- Полегче-полегче.

Только выбравшись с участка Мюллеров, Пэтти широко ушла влево, остановила машину и, не отпуская руль, упала головой вперед, отчего машина издала протяжный вопль.

- Что, черт возьми, происходит? - пронзительно выкрикнула она. Так кричит обиженный ребенок, сбитый с толку и на грани отчаяния.

- Все это очень странно, - сказала Диана и потрепала ее по спине. - Поехали домой.

- Не поеду. Я должна найти сына.

При слове "сын" она снова затряслась в судорожных рыданиях от мыслей, которые кололи острыми иголками. Понадобится адвокат. Денег на адвоката нет. Ему назначат какого-нибудь провинциального неумеху. Они проиграют дело. Его посадят. Что она скажет дочкам? Сколько за такое дают? Пять лет? Десять? Она представила огромную тюремную парковку, открываются ворота, из них осторожно выходит двадцатипятилетний Бен, ее мальчик; он боится внешнего мира, щурится на свету. Приближается к ней и плюет в лицо - за то, что она его не спасла. Как жить, если не можешь спасти собственного сына? Может, спрятать его, организовать побег? Сколько денег она способна наскрести, чтобы дать ему с собой? В декабре, дойдя до крайней степени отчаяния, она продала Линде Бойлер отцовский армейский кольт. Она представила, как Дейв Бойлер, который никогда ей не нравился, рождественским утром открывает коробку, а там оружие, к которому он не имеет никакого отношения. Поэтому прямо сейчас дома припрятано почти триста долларов. Эти деньги она собиралась потратить на то, чтобы сегодня внести первую за месяц оплату, но теперь они пойдут на другое, хотя этой суммы Бену хватит всего на пару месяцев.

- Бен поостынет и вернется домой, - рассуждала Диана. - В январе на велосипеде далеко не уедешь.

- А что, если его найдем сначала не мы?

- Сестренка, за ним не гонится толпа. Мюллеры даже не слышали об... обвинении и говорили о других идиотских слухах. Чтобы все выяснить, нам надо поговорить с самим Беном, он, возможно, уже дома.

- Что за семья его обвиняет?

- Никто не сказал.

- Но ты попробуешь узнать? Не может быть, чтобы эти люди говорили такое и считали, что мы ничего не предпримем. Узнай. Мы имеем право знать, кто это говорит. Бен имеет право посмотреть на того, кто его обвиняет. Я имею такое право.

- Ладно, давай вернемся домой, посмотрим, как там девочки, а я сделаю несколько звонков. Пустишь меня теперь за руль?

Они вошли в дом под неумолчный гул. Мишель пыталась поджарить на сковородке кусочки салями и кричала на Дебби, чтобы та отошла от плиты. У Либби на щеке и на руке алели пятна в тех местах, куда попало стрелявшее горячее масло, и она сидела на полу, широко раскрыв рот, и плакала точно так же, как Пэтти плакала в машине: горько и безутешно, словно не осталось никакой надежды, а если что-то и осталось, она не в силах надеяться. Пэтти и Диана задвигались, как фигурки людей в немецких часах. Диана пошла на кухню, за руку, как куклу, притащила Мишель в гостиную и, легонько шлепнув ее по попке, усадила на диван. Пэтти подхватила на руки Либби, та обвила ее, как обезьянка, и продолжала плакать, уткнувшись матери в шею.

Мишель роняла крупные молчаливые слезы.

- Я же предупреждала, что плиту можно включать, только чтобы разогреть суп. Ты могла поджечь дом, - сердито повернулась к ней Пэтти.

Мишель обвела глазами убогую кухню и гостиную, словно задавая себе вопрос, такой ли уж серьезной была бы потеря.

- Мы проголодались, - пробормотала она. - Тебя так долго не было.

- Значит, ты решила сделать сэндвич с жареной салями, хотя мама тебе запретила это делать? - недовольно бросила Диана, заканчивая жарку. - Сейчас маме нужно, чтобы вы слушались.

- Ей всегда нужно, чтобы мы слушались, - пробормотала Дебби.

Она сидела, обняв мягкую розовую панду, которую несколько лет назад Бен выиграл на ярмарке, сбив ряд бутылок из-под молока, - у него тогда как раз дали о себе знать предподростковые мускулы. Девочки отмечали это событие так, словно он получил высшую военную награду - Почетную медаль Конгресса. Дэи ведь никогда ничего не выигрывают, поэтому все время повторяют эти слова, когда им хоть чуточку везет: "Мы же никогда ничего не выигрываем!" Девиз семьи.

- И что же, так сложно быть послушными?

Диана легонько пощекотала Дебби под подбородком. Дебби заулыбалась, еще больше опуская глаза:

- Нет.

Сказав, что пора звонить, Диана подхватила с кухни телефон и потащила за собой в гостиную, насколько хватало шнура. По дороге она успела сказать Пэтти, чтобы та накормила детей. Ее слова обидели, даже разозлили: можно подумать, Пэтти пренебрегает своими обязанностями и часто об этом забывает. Да, она готовит томатный суп из кетчупа и порошка. Да, она поджаривает черствый хлеб, слегка смазывает его горчицей и называет это сэндвичем. Но это в худшие дни. Никогда она не забывает покормить детей! В школе им положены бесплатные обеды, так что там они, по крайней мере, всегда что-то едят. При мысли о бесплатной еде стало еще горше. Потому что в детстве Пэтти ходила в ту же школу, но ей самой не приходилось получать ни бесплатное питание, ни питание с пятидесятипроцентной скидкой. У нее сжималось сердце, когда она вспоминала о детях, которых у них в школе кормили бесплатно, и о том, как снисходительно она на них поглядывала, когда они протягивали через стойку свои карточки с загнутыми концами, и столовские дамы с аппетитными формами громогласно объявляли: "Бесплатный обед!" Коротко остриженный и самоуверенный мальчишка рядом тут же шепотом делал глупое замечание: "Бесплатных обедов не бывает". И ей становилось жаль этих детей, но то была жалость, при которой не помочь им хотелось, а больше никогда не смотреть в их сторону.

Либби продолжала постанывать и плакать у нее на руках, от горячего дыхания дочери шея вспотела. Она дважды попросила Либби на нее посмотреть, и только тогда дочь, всхлипнув, повернулась к ней лицом:

- Я обожгла-а-а-ась. - И снова расплакалась.

- Девочка моя, у тебя всего несколько розовых пятнышек. Ты переживаешь, что они останутся навсегда? Нет, доченька, через неделю ты о них и не вспомнишь.

- Случится что-то плохое.

Либби всегда вызывала у нее особое беспокойство и тревогу. Она с самого рождения такая настороженная и подозрительная. Ночью ее мучают кошмары, а днем съедает беспокойство. Ни Пэтти, ни Раннер не радовались этой последней беременности, которая и случилась-то непонятно как. Они так устали от деторождения, что даже не потрудились устроить праздник по случаю скорого рождения Либби; беременность стала сплошным недоразумением - с ней были одни проблемы. Наверное, все девять месяцев Либби впитывала эти ощущения. Приучать малышку к горшку было настоящим кошмаром: она вопила каждый раз, когда видела, что из нее вышло, и голая, обезумев, бежала прочь. Когда Пэтти начала возить ее в детский сад, дочь считала, что за ней больше никогда не приедут, - она прижималась лицом к стеклу, распахнув огромные, полные слез глаза, а воспитательница в это время безуспешно призывала ее к порядку. Прошлым летом она неделю отказывалась от еды, побледнела от голода и переживаний и наконец (слава богу!) продемонстрировала Пэтти россыпь бородавок на коленке. Битый час Пэтти выуживала из нее объяснение: опустив глаза и с трудом выжимая из себя слова, Либби сказала, что приняла бородавки за такой ядовитый плющ, который постепенно покроет все тело, и (судорожное всхлипывание) больше никто никогда не увидит ее лица. Когда Пэтти спросила, почему же Либби не рассказала ей об этих страхах раньше, та лишь посмотрела на нее как на сумасшедшую.

При малейшей возможности Либби изрекала мрачные пророчества. Пэтти это знала, но от слов дочери сердце все равно екнуло. Плохое уже случилось. Но будет еще хуже.

С Либби на руках она присела на диван, гладя ее по голове и по спине. Дебби и Мишель суетились рядом, приносили и уносили бумажные платочки, что нужно было делать минимум час назад. Панда голосом Дебби говорила, что все хорошо, но Либби оттолкнула игрушку и отвернулась. Мишель спросила, а что, если она приготовит для всех суп. Они ели суп всю зиму, Пэтти хранила для него заготовки в ящике со льдом в гараже. К концу февраля от них обычно ничего не оставалось. Февраль вообще был самым тяжелым месяцем.

Забыв о салями, Мишель уложила в кастрюлю большой замороженный брикет говядины с овощами и начала откалывать лед. Вернулась Диана, прикурила, буркнув что-то вроде: "Честное слово, мне нужна сигарета", и села на диван, отчего Пэтти вместе с Либби, как на детских качелях, подскочили вверх. Диана отправила девочек во главе с Мишель на кухню, дети испуганно подчинились.

- Короче, все началось с семьи неких Кейтсов - они живут где-то между фермой и Салиной. Девочка у них ходит в школу в Киннаки, потому что рядом с ними школу еще не достроили. Бен после школы помогал ей на добровольных началах. Ты про это знала?

- Про добровольное начало? - Она покачала головой.

Диана вытянула губы дудочкой: ей это тоже ни о чем не говорило.

- В общем, неважно, по какой причине, но он помогал детям из начальной школы, и родители этой девочки говорят, что между ними началось что-то не то. Есть и другие, утверждающие то же самое. Хинкели, Патчи и Кахиллы.

- Что?!

- Все они уже беседовали со школьной администрацией и сейчас решают, что делать дальше. Насколько я поняла из того, что мне сейчас рассказали, в дело уже вмешалась полиция, сегодня следует ожидать, что к тебе придут. Поговорить с тобой и с Беном. Это последние события. В школе об этом пока знают не все - нам повезло, что сейчас каникулы, - но уже завтра, боюсь, все будет по-другому. Администрация собирается пообщаться со всеми родителями, чьим детям Бен помогал после занятий. Это где-то десять семей.

- Что мне делать?

Пэтти зажала голову между коленей. Ее колотил истеричный смех, настолько все было нелепо, настолько абсурдно.

"Я, наверное, сойду с ума, - думала она. - Может быть, и надо бы - тогда не придется ни с кем разговаривать".

Она будет сидеть в белой охраняемой палате, ее, как ребенка, начнут водить на завтрак, обед и ужин, ее действиями будут руководить разговаривающие ласковым шепотом люди, а она будет шаркать по полу, едва поднимая ноги, как умирающая.

- Насколько я поняла, сейчас все собрались в доме Кейтсов, - сказала Диана. - Я записала адрес.

Пэтти молча смотрела в никуда.

- Мне кажется, нам надо туда ехать, - сказала Диана.

- Ехать? А разве ты не сказала, что кто-то приедет к нам?

- Телефон прямо разрывался, - сказала объявившаяся в кухне Мишель, которой не следовало все это слышать.

Пэтти и Диана одновременно повернули головы в сторону телефона в ожидании, когда он начнет разрываться.

- Ну и почему же ты не сняла трубку, как мы просили? - поинтересовалась Диана.

Мишель пожала плечами:

- Я забыла, нужно снимать или нет.

- Может, подождать здесь? - предположила Пэтти.

- Пэтти, эти люди болтают там всякую... чушь о твоем сыне. Неизвестно, имеется в их рассказах зерно правды или нет, но разве ты не хочешь встать на его защиту? Неужели не хочешь узнать, что они говорят? Пусть всё скажут в лицо.

Нет, не хочет. Она хочет, чтобы обо всей этой истории забыли, чтобы она сгинула, словно ее и не было. Она не желает слышать, что эти люди (господи, да они с Мэгги Хинкель учились в одной школе) говорят о Бене. Она боялась, что не сдержится, когда вокруг замелькают разгневанные лица. Она разрыдается и будет молить о прощении. Она уже хочет прощения, а ведь они ничего плохого вообще не делали.

- Пойду надену что-нибудь поприличнее.

Она нашла свитер без вытертых подмышек и брюки цвета хаки, расчесалась и вместо малюсеньких золотых сережек-гвоздиков вдела в уши сережки под жемчуг и повесила на шею такие же бусы. Даже не подумаешь, что не настоящие, - между прочим, они даже тяжелые.

Они с Дианой направились к двери, одновременно отдавая дальнейшие распоряжения о пользовании плитой, о том, чтобы вовремя выключить телевизор и сделать что-то по дому, и тут Либби вновь завыла и помчалась к ним, махая руками, как крылышками. Мишель скрестила руки на груди поверх покрытого жирными пятнами свитера и топнула ножкой.

- Я с ней не справляюсь, когда она так себя ведет, - сказала она тоном, в точности повторяющим тон Пэтти. - Я не выдержу.

Пэтти вздохнула, решила сначала уговорить Мишель, потом подумала о том, чтобы ее заставить, но Либби плакала все громче, выла, как волчонок, и кричала сквозь слезы: "Хочусвамихочусвамихочусвами!" Мишель вопросительно выгнула бровь. Пэтти представила, как в ее отсутствие сюда войдет полицейский и увидит на полу безутешного ребенка со следами ожогов на лице. Может, взять с собой всех троих? Но кто-то непременно должен остаться, чтобы отвечать на звонки, и, видимо, лучше, чтобы оставались и Дебби, и Мишель, чем...

- Либби, иди надевай сапожки, - распорядилась Диана. - Мишель, остаешься за старшую. На телефонные звонки отвечать, двери не открывать. У Бена ключ есть, а если придет кто-то другой, это уже не ваша забота. Мишель!

- А? Что такое?

- Мишель, я не шучу. Мишель?

- Ладно.

- Вот так, - сказала Диана, и это действительно было последнее слово.

Пэтти бестолково торчала в коридоре, наблюдая, как Либби натягивает сапоги, рукавички с засохшей на них грязью, после чего подхватила дочь за руку и повела к машине. Может, и неплохо напомнить людям, что у Бена есть младшие сестры, которые его любят.

Либби не была большой охотницей поговорить - наверное, все ее слова достались Мишель и Дебби. Зато она изрекала. Люблю пони. Ненавижу спагетти. Ненавижу тебя. Как у матери, все, что она думала и чувствовала, тут же отражалось на лице. Когда она не злилась и не грустила, она просто мало говорила. Сейчас, когда ее все-таки взяли с собой, она молча сидела, пристегнутая на заднем сиденье, и смотрела в окошко, водя по стеклу пальчиком и повторяя очертания верхушек деревьев.

Пэтти и Диана тоже молчали, радио было выключено. Пэтти попыталась представить себе встречу (встречу? разве можно назвать встречей нечто столь отвратительное?), но в ушах стоял только собственный крик: "Оставьте в покое моего сына!" Она никогда не дружила с Мэгги Хинкель, но в магазине они непременно перебрасывались парой фраз, а Патчей знала, потому что они встречались в церкви. Они не злые люди, от них не нужно ждать плохого. Что же до родителей первой девочки, Крисси Кейтс, то тут Пэтти ничего не могла сказать. Она почему-то представила закончивших престижную школу ярких блондинов; наверное, дома у них стоит аромат сухих цветочных лепестков, все блестит и сверкает. Миссис Кейтс может и догадаться, что жемчуг на Пэтти вовсе не жемчуг.

Они свернули с шоссе к недостроенному поселку и проехали огромный голубой щит, хвастливо заявлявший о совершенно новом жилье прямо с мебелью в Оленьем парке. Правда, пока это были лишь ряды деревянных скелетов, в которых только угадывались очертания будущих жилищ, зато все они просматривались насквозь. На втором этаже одного такого дома-скелета, в том, чему предстояло превратиться в спальню, как Чудо-Женщина в самолете-невидимке, курила юная девица. Когда она затушила сигарету, пепел полетел вниз, в столовую.

И все же эти преддома, или недодома, действовали на нервы, пугали.

- Хороши, нечего сказать, - сказала Диана, осуждающе кивнув в их сторону.

Еще два поворота, и они в настоящем поселке с настоящими чистенькими домами; у одного из них стоит целая вереница машин.

- Будто в гости приехали, - фыркнула Диана, опустила стекло и сплюнула.

Несколько секунд они сидели молча, тишину в машине нарушало лишь покашливание Дианы.

- Солидарность, - сказала Диана. - Не волнуйся, худшее, что они могут сделать, - наорать.

- Может, останешься в машине с Либби? - предложила Пэтти. - Не хочу, чтобы они орали в присутствии ребенка.

- Нет. В машине никто не останется. Мы справимся, правда, Либби? Ты хоть маленькая, но сильная, да? - Скрипнув курткой, Диана повернулась к сидящей на заднем сиденье Либби, потом снова к Пэтти. - Пусть они ее увидят, пусть знают, что у него есть младшая сестренка, которая его любит. - В Пэтти сразу окрепла уверенность, потому что она думала то же самое.

Диана первая вышла из машины, подошла с другой стороны, освободила Либби и широко распахнула перед ней дверь. Они втроем пошли по тротуару, Пэтти подташнивало. Некоторое время язва ее не беспокоила, но сейчас в желудке бушевало пламя. Зубы были сжаты так плотно, что пришлось заставить себя разжать челюсть. Они остановились перед дверью - Пэтти и Диана впереди, Либби стояла за спиной у матери и озиралась по сторонам. Пэтти представила, что проезжающие мимо, наверное, думают, что они пришли в этот дом в гости продолжить праздник. На двери все еще висел рождественский венок. Пэтти подумала: "У людей было веселое Рождество, а теперь они перепуганы и обозлены и, наверное, думают: "У нас ведь было такое веселое Рождество"". Дом был похож на картинку из каталога, рядом стояли две "БМВ". Эти люди явно не знакомы с чувством, что в их жизни может произойти что-то плохое.

- Не хочу к ним идти, нам не следует этого делать, - выпалила она.

Диана позвонила в дверь и посмотрела на нее взглядом их отца - спокойно, невозмутимо, так, как он смотрел на нытиков. А потом в точности повторила его слова:

- Ничего не поделать - надо делать.

Дверь открыла миссис Кейтс, действительно оказавшаяся блондинкой. У нее были красные, заплаканные глаза, в руках она держала бумажный носовой платок.

- Здравствуйте, вы к кому?

- Я... вы... мама Крисси Кейтс? - начала Пэтти, но тут же расплакалась.

- Да, - сказала женщина, теребя жемчуг на шее и переводя взгляд с Пэтти на Диану. Ее взгляд упал на Либби. - Ваша малышка... неужели он... и с вашей девочкой?

- Нет. Я его мать. Я мать Бена Дэя. - Она смахнула слезы тыльной стороной ладони, потом вытерла мокрый след рукавом свитера.

- О господи! О господи! Лу-у-у-у, сюда! Скорее.

Ее голос усилился и задрожал, как звук приземляющегося самолета. Из гостиной выглянуло несколько незнакомых лиц. Из кухни мимо них в комнату прошел мужчина с газировкой на подносе. В коридоре замаячила хорошенькая девочка со светлыми волосами в джинсах с цветочками.

- Кто это? - прочирикала она.

- Сходи за отцом. - Женщина загородила собой проход, чуть ли не выталкивая их за порог. - Лу-у-у-у! - снова крикнула она вглубь дома. У нее за спиной каменной глыбой возник мужчина под два метра ростом и с видом человека, который всегда получает то, чего хочет.

- Это она, это мать Бена Дэя, - произнесла его супруга с таким отвращением, что Пэтти почувствовала, как у нее перевернулось все внутри.

- Не стойте на пороге, - сказал детина, а когда Пэтти и Диана переглянулись, нетерпеливо добавил, словно они непослушные домашние питомцы: - Входите же, кому говорят.

Создавалось ощущение, что они попали на празднование детского дня рождения. Четыре девочки пребывали в разных состояниях игры. На руках и на лицах поблескивали звездочки из фольги - такими стикерами обычно пользуются учителя, чтобы оценить по заслугам хорошую работу школьника. Кто-то сидел с родителями и ел торт, девочки смотрели на сладкое с жадностью, а у родителей за храбрым выражением лиц проглядывала плохо скрываемая паника. Крисси Кейтс, плюхнувшись на пол, играла в куклы с крупным темноволосым молодым мужчиной, который сидел напротив нее, скрестив ноги по-турецки, и пытался снискать ее расположение. Очень несимпатичные куклы из пористого материала, Пэтти видела таких в сериалах, где Мередит Бакстер-Берни и Патти Дьюк Астин играют или решительно настроенных матерей, или полных решимости адвокатов. При помощи таких кукол дети показывают, какому насилию подвергались. Крисси сняла одежду с обеих, положила куклу-мальчика на куклу-девочку и начала поднимать и опускать верхнюю куклу, бормоча бессмысленные слова. За этим действом наблюдала с коленей матери черноволосая девочка, одновременно слизывая с ногтей сахарную пудру. Она казалась слишком взрослой, чтобы сидеть на материнских коленях.

- Вот так, - заключила Крисси то ли зло, то ли нетерпеливо и отшвырнула куклу.

Молодой человек (судя по всему, психиатр и соцработник, до сих пор, поди, учится в колледже) поднял куклу и снова попытался завладеть вниманием Крисси.

- Давай, Крисси... - сказал он, держа куклу на весу, так что пенис у нее уныло уткнулся в пол.

- Кто это? - спросила Крисси, показывая на Пэтти пальцем.

Пэтти пошла к ней через всю комнату, не обращая внимания на родителей, которые начали подниматься с мест, размахивая руками, как порванными струнами.

- Крисси, - сказала она, опускаясь перед ней на пол. - Меня зовут Пэтти. Я мама Бена Дэя.

У Крисси округлились глаза, затряслись губы, она попятилась от Пэтти. На несколько секунд повисла тишина - они молча смотрели друг на друга. Потом Крисси запрокинула голову и завопила:

- Я не хочу, чтобы она здесь была! Не хочу! Вы же говорили, что мне не надо будет с ней встречаться!

Она упала на пол и начала рвать на себе волосы. Черноглазая девочка подбежала к ней, обхватила ее сверху и тоже завопила:

- Я не чувствую себя в безопасности!

Пэтти поднялась, обернулась и увидела перепуганные лица родителей и Диану, которая прятала Либби за собой и двигалась с ней в сторону выхода.

- Мы слышали о вас, - сказала мать Крисси, и ее милое усталое лицо сделалось похожим на мяч. Она отступила назад к однокласснице Пэтти Мэгги Хинкель, и та, взглянув на Пэтти, покраснела. - У вас четверо детей, - продолжала мать Крисси готовым сорваться голосом, глядя на Пэтти сквозь слезы, - а вы и с одним справиться не в состоянии. Отец у них пьяница. Вы существуете за счет социальной помощи. И оставляете маленьких девочек одних с этим... шакалом. Вы позволяете сыну глумиться над ними. Господи! Вы позволили сыну так поступить! Одному богу известно, что там у вас в доме происходит!

После этих слов дочь Патчей встала и расплакалась, слезы текли мимо ярких звезд на щеках. Она присоединилась к подругам в середине комнаты, где молодой человек бормотал утешительные слова, стараясь добиться того, чтобы девочки посмотрели ему в глаза.

- Я не хочу, чтобы они здесь находились! Пусть уходят! - снова завопила Крисси.

- Где Бен, Пэтти? - спросила Мэгги Хинкель. Ее дочь с плоским, как лопата, лицом сидела совершенно безучастная ко всему, что происходило вокруг. - Полиция очень хочет побеседовать с Беном. Надеюсь, ты его не прячешь.

- Я? Я пытаюсь его найти. Я пытаюсь во всем разобраться и все уладить. Пожалуйста. Пожалуйста, помогите. Простите меня. Пожалуйста, не кричите.

Дочь Мэгги Хинкель как будто очнулась и потянула мать за рукав:

- Мама, я хочу уйти.

Остальные девочки продолжали голосить, наблюдая друг за другом. Пэтти посмотрела на Крисси на полу, потом на психолога, который по-прежнему бережно держал в руках голую куклу-мальчика, изображавшую Бена. Желудок скрутило, и она почувствовала во рту привкус кислоты.

- Думаю, вам следует уйти, - сказала мать Крисси, поднимая дочь, как маленькую; ноги девочки доставали до пола, и мать согнулась под ее весом.

Молодой психолог поднялся, встал между Пэтти и миссис Кейтс. Он почти положил руку на плечо Пэтти, но потом перенес на плечо миссис Кейтс. Диана начала звать Пэтти от двери - если бы не она, Пэтти, наверное, не поняла бы, что надо идти. Она все ждала, когда все на нее набросятся, чтобы выцарапать глаза.

- Простите, простите, - неистово кричала она в комнату, чувствуя, что все плывет перед глазами. - Это ошибка, простите.

Перед ней снова возник Лу Кейтс, схватил ее под руку (будто не он только что приглашал их войти) и силком повел к двери под аккомпанемент четырех голосящих сзади девочек. Кругом были отцы и матери - взрослые, которые хлопотали над своими чадами, и Пэтти вдруг ощутила себя дурой. Не глупой, не смущенной, а именно совершенной, круглой дурой. Родители ворковали над дочками: "Ты молодец, все хорошо, она уходит, тебе больше ничего не угрожает, все будет хорошо, тише, тише, доченька".

Прежде чем Лу Кейтс выставил ее из комнаты, Пэтти обернулась и увидела Крисси в объятиях матери. Прядь светлых волос закрывала один глаз, девочка посмотрела на нее другим и произнесла как-то очень просто и буднично:

- Бен отправится в ад.

Итак, я уполномочена найти Раннера, но бурная деятельность на прошлой неделе совершенно меня вымотала, решимость выплеснулась и несвежей ночнушкой валялась рядом с кроватью. Я не смогла подняться, даже когда услышала, что под окнами сонными уточками топают смешные малыши. Я представила, как, обутые в высокие резиновые сапожки, они оставляют круглые следы в мартовском месиве, но все равно не смогла пошевелиться.

Мне приснился кошмар - из тех, про которые сам себе говоришь, что это всего лишь дурной сон - не более, он ничего не значит и не стоит из-за него беспокоиться. Дело было на нашей ферме, правда мало похожей на реальную - во сне это было чистое, ухоженное место. И все-таки это была наша ферма, и на фоне оранжевого горизонта я увидела скачущего ко мне галопом Раннера с улюлюканьем ковбоя Дикого Запада. Когда он приблизился, спустившись с нашей горы, и въехал в ворота, я увидела, что галоп вовсе не галоп, а движение рывками и толчками, потому что его лошадь передвигалась на колесах. Верхняя часть была из плоти и крови, а вот нижняя оказалась металлической, с длинными прутьями, как раздолбанная больничная каталка. Лошадь тревожно заржала, глядя на меня, шея напряглась, потому что она пыталась отделиться от металлического низа. Раннер спрыгнул на землю, странное существо откатилось в сторону, остановилось у пня, но по дороге потеряло одно колесо. Глаза у него побелели, но оно не оставляло отчаянных попыток оторваться от металлической основы.

- Не обращай внимания, - сказал Раннер, с улыбкой глядя на лошадь. - Я за нее заплатил.

- Неудачное приобретение, - сказала я.

Раннер сжал зубы и встал чересчур близко ко мне.

- А твоя мать говорит, что лошадка нормальная, - буркнул он.

"Ага! - подумала я. - Значит, мама жива!" Мысль была абсолютно реальна и осязаема, как камешек в кармане. Мама жива. Надо же быть такой дурой, чтобы все эти годы считать, что ее нет в живых.

- Ты лучше сначала приведи в порядок руку, - сказал Раннер, тыча в обрубок вместо безымянного пальца на моей руке. - Смотри, что я тебе привез. Надеюсь, это тебе понравится больше, чем лошадка. - Он потряс над головой матерчатым мешочком, похожим на мешочек для хранения лото или фишек.

- Нет-нет, лошадь мне очень нравится, - сказала я, пытаясь подавить в себе неприязнь. Лошадь между тем уже выдрала филейную часть из металлического остова и истекала густой, как нефть, темно-красной жидкостью.

Раннер извлек из мешочка восемь или девять пальцев. Каждый раз, когда я брала палец, похожий на собственный, он оказывался либо мизинцем, либо пальцем от мужской руки, либо не подходил мне по цвету или размеру.

- Взяла бы хоть какой-нибудь! - Раннер обиженно поджал губы. - Подумаешь, делов-то!

Я взяла палец, имевший весьма отдаленное сходство с ампутированным, и Раннер пришил его к моей руке. Истерзанная лошадь кричала позади нас, как перепуганная и обозленная женщина. Раннер швырнул в нее невесть откуда взявшейся лопатой и разрубил ее на две части - они продолжали дергаться на земле.

- Глянь-ка, - причмокнул губами Раннер, - почти как новенький.

У меня на руке между двумя небольшими пальцами торчал похожий на картофелину большой палец ноги, пришитый грубыми ленивыми стежками. Рядом вдруг оказалась подружка Раннера Пегги:

- Милый, ты что, забыл - ее матери здесь нет? Мы же ее убили.

Раннер стукнул себя по лбу, как человек, который забыл купить домой молока:

- Ах да! Надо же, из головы вылетело! Я же их всех того. Всех, кроме Либби.

Мы стояли втроем и хлопали глазами, глядя друг на друга; в воздухе запахло опасностью. Раннер вернулся к лошади, подобрал лопату. В его руках она превратилась в топор.

В этом месте я пробудилась, дернувшись так, что сбросила лампу с прикроватной тумбочки. Рассвет только-только занимался, я опустила голову вниз и посмотрела на валявшуюся у кровати включенную лампу, решив, что она, наверное, прожжет в ковре дыру.

И вот за окном уже самое настоящее утро, а я по-прежнему не в состоянии двигаться.

Но в комнате Бена горел свет! Это была сегодня первая имевшая отношение к реальности мысль: в ту ночь в комнате у Бена горел свет и кто-то разговаривал. Хотелось прекратить об этом думать, но мысль назойливо возвращалась. С чего бы это не владеющий собой убийца зашел в его комнату, закрыл за собой дверь, включил свет да еще начал болтать?

Да, в комнате Бена горел свет. Можно забыть обо всем другом: о жаждущем мести Лу Кейтсе, об обезумевшем от долгов Раннере, об отморозках, которые хотели его проучить и поэтому уничтожили его семью. Бог с ним, с тем рыком, который я слышала, - он мог и не принадлежать Бену. Но когда мы ложились спать, Бена дома не было, а когда я проснулась, у него горел свет. Помню, я даже вздохнула с облегчением: Бен дома и их с мамой ссора закончилась хотя бы на сегодня, потому что у него горит свет и он там у себя за дверью разговаривает, может быть, по своему новому телефону, может, сам с собой. Но свет горел!

И кто она, эта Диондра?!

Приготовившись подняться, я откинула одеяло. От постели тянуло затхлостью, простыни посерели. Когда же я последний раз меняла белье? Да и вообще, как часто его нужно менять? Этому не научишься. Я начала менять постель после секса, потому что несколько лет назад подсмотрела это в кино по телику: в каком-то ужастике Гленн Клоуз сделала это сразу после постельной сцены. Не помню, что там было дальше, потому что подумала только об одном: ага, значит, белье меняют после секса. Вполне логично, но раньше я почему-то об этом не задумывалась. Я росла дикой, впрочем, такой по большей части и осталась.

Я выбралась из кровати, водрузила лампу обратно на тумбочку и демонстративно (оставалось только беззаботно посвистывать) прошла в гостиную мимо автоответчика, чтобы он не заподозрил, что меня интересует, не звонил ли один человек. Надо же, от Дианы - ни звука. А ведь прошло целых четыре дня.

Ну и ладно, у меня есть и другая родня.

На этот раз Бен уже ждал меня в комнате для свиданий. Он неподвижно сидел по ту сторону стеклянной перегородки и смотрел в одну точку, этакий манекен в комбинезоне. Я хотела ему сказать, чтобы он так себя со мной не вел, потому что у меня от этого мороз по коже, но промолчала, потому что раз у меня мороз по коже, значит, я не убеждена в его невиновности.

Хотя так оно, наверное, и было.

Стул, на который я села, хранил влажное тепло предыдущего посетителя, что в этой обстановке создавало неприятное ощущение невероятной близости. Стараясь скрыть отвращение, я покрутилась на месте, изгоняя из пластика память о предшественнике, но телефонная трубка тоже была потной. Не знаю, что отразилось у меня на лице, но Бен нахмурился.

- У тебя все нормально? - спросил он, и я кивнула: да, конечно, все в полном порядке.

- Значит, ты снова здесь.

Он улыбнулся. Настороженно, но Бен и раньше всегда был настороже. Во время семейного торжества, в последний день учебного года - у него всегда был вид ребенка, который живет в библиотеке, поэтому он готов к тому, что его попросят не шуметь.

- Да, я снова здесь.

Красавцем его не назовешь, но у него приятное лицо, причем лицо порядочного человека. Заметив, что я его разглядываю, он опустил глаза вниз, на свои руки, пожалуй чересчур крупные для его невысокого роста и тонкой кости. Руки пианиста, хотя в нашей семье никто никогда не играл на пианино. Многочисленные шрамы, неглубокие, несерьезные, темно-розовые конфетти следов от укусов и царапин. Он поймал мой взгляд, поднял одну руку и показал на палец:

- Видишь, в поло сыграл.

Я засмеялась, поняв, что он тут же пожалел о своей шутке.

- Вообще-то ты должна знать, откуда этот шрам. Это память о Желтом-пять, помнишь того юного мерзавца?

Ферма у нас была небольшая, но мы все равно не давали бычкам имена. Сколько себя помню, никогда не хотела привязываться ко всяким Солнышкам, Хэнкам и Брюшкам, потому что, как только они немного подрастали, их отправляли на бойню. Через шестнадцать месяцев после рождения - как сейчас помню. Как только им исполнялся год, их начинали обхаживать и посматривать на них с нетерпением и неприязнью, как на громко пукающего гостя. Вместо имен во время рождения бычков мы присваивали им цвет и номер в зависимости от коровы-матери: Зеленый-1, Рыжий-2, Синий-3. Они выскальзывали из материнской утробы прямо на грязный пол коровника, дрыгали ногами в воздухе, сразу же пытаясь встать в навозной жиже. Люди считают скот покорным и легко управляемым. Но это никоим образом не распространяется на телят и молодых бычков! Они любопытны и игривы, как котята, и по этой причине мне никогда не разрешали входить к ним в загон - я смотрела на них из-за перекладин ограды. Помню, как Бен в резиновых сапогах осторожно к ним подбирается, двигаясь медленно и с трудом, как космонавт, подходит совсем близко, а потом делает движение руками, будто пытается схватить рыбину в реке. Желтый-5 - по крайней мере, имя всплыло в памяти - наш знаменитый бычок, который ни в какую не хотел, чтобы его кастрировали. Бедные мама и Бен! Они каждый день пытались с ним сладить, но каждый раз возвращались к ужину побежденными. Бычок оказывался хитрее. В первый вечер мы шутили, обращаясь к бифштексу, как будто он Желтый-5: "Ох, как ты пожалеешь, Желтый-5". На второй вечер это был смех сквозь слезы, а на пятый мы все хранили угрюмое молчание, а маму и Бена это заставляло задуматься, что у них толком ничего не получается: они слабые, ничтожные, нерасторопные неумехи.

Если бы не Бен, я бы так и не вспомнила о непокорном бычке. Хотелось попросить брата составить список того, что стоит вспомнить и что без его помощи я не смогу извлечь из памяти.

- Он тебя укусил?

- Нет, все было куда прозаичнее. Он оттолкнул меня как раз в тот момент, когда я решил, что он у меня в руках. Взял и боднул, я отлетел к забору и наткнулся на торчавший гвоздь. Между прочим, тот самый, который мама раз пять просила меня забить. Так что это случилось исключительно по моей собственной вине.

Я пыталась придумать, что сказать, - наверное, Бен ждет от меня чего-нибудь остроумного, чего-нибудь сочувственного, но он прервал мои мысли:

- В общем, этот шрам - от Желтого-пять. - На его лице мелькнула улыбка, потом он со вздохом опустил плечи. - Помню, как Дебби хлопотала вокруг: наложила на ранку пластырь с пропиткой, а сверху прилепила один из своих ярких стикеров - нечто с сердечками или чем-то в этом духе.

- Она обожала эти стикеры, - сказала я.

- Мне кажется, она цепляла их на все подряд.

Я вздохнула, решая, не коснуться ли еще какой-нибудь безобидной темы, скажем погоды, но передумала:

- Послушай, Бен, можно, я задам тебе один вопрос?

Он тут же напрягся, глаза сделались чужими и холодными, как у акулы, и я снова увидела перед собой осужденного, в любую минуту готового к тому, что на его голову посыплются неприятности или один за другим вопросы, а сам он задавать их не имеет права. Я вдруг поняла, какая же это роскошь, если можно себе позволить игнорировать вопрос: "О нет, увольте, об этом я говорить не желаю". Самое страшное, что за этим может последовать, - тебя просто посчитают грубиянкой.

- Ту ночь помнишь?

Он посмотрел на меня с удивлением. Конечно, помнит.

- Может, я что-нибудь и напутала насчет того, что именно тогда произошло... - сбивчиво начала я.

Он подался вперед, руки вцепились в трубку, словно это был экстренный ночной звонок.

- Но что я доподлинно помню, в чем жизнью могу поклясться... у тебя горел свет. В твоей комнате. Я заметила внизу под дверью. И еще там разговаривали. У тебя в комнате.

Я замолчала, надеясь, что он придет на помощь. Он не пришел, предоставив мне несколько секунд пребывать в состоянии свободного падения, - точно так же, поскользнувшись на льду, прежде чем шлепнуться, только и успеваешь подумать: "Ой, падаю".

- Что-то новенькое, - наконец произнес он.

- Что?

- Новый вопрос. Вот уж не думал, что появятся новые вопросы. Поздравляю.

Я вдруг заметила, что мы сидим в одинаковой позе, уперев ладонь в ребро стола, словно вот-вот готовы оттолкнуть от себя еду, оставшуюся с предыдущего приема пищи. Это поза Раннера, я вспомнила, что он так сидел, когда мы последний раз виделись лет пять или шесть тому назад. Ему нужны были деньги, и он сначала всячески подлизывался: "Либби, детка, может, ты сумеешь помочь своему бедному отцу?" Я тут же ответила "нет" - нерешительно, но неожиданно для себя. "А почему?" - разозлился он, отрывая от стола только локти и продолжая упираться в него ладонями, а я начала прикидывать в уме, сколько времени уйдет на то, чтобы он встал.

- Накануне вечером я сбежал, - сказал Бен. - Мы с мамой снова поругались, когда я был дома.

- Из-за Крисси Кейтс?

Он вздрогнул, но не стал отрицать:

- Да. Но мама мне поверила, она полностью встала на мою сторону. Вообще в этом плане она была удивительным человеком: даже если очень сердилась, в глубине души ты всегда знал, что она все равно на твоей стороне. Она мне поверила. Но очень рассердилась и... просто была напугана. Я ведь невольно продержал ее в полном неведении часов шестнадцать - я и сам не знал, что происходит, тогда же не было мобильной связи. Это сейчас, я слышал, можно целый день находиться где угодно и разговаривать по телефону.

- Да, но...

- Да, мы поругались, точно не помню, кажется, из-за Крисси Кейтс, или мы с нее начали, а потом пошло-поехало. Она меня вроде как наказала, запретила выходить из дома и велела идти в комнату. Я пошел, а через час ссора возобновилась, и я сбежал, оставив радио и свет включенными, чтобы она думала, что я дома, если ночью выйдет в туалет. Ты ведь знаешь, если уж она засыпала, то спала беспробудно и вряд ли отправилась бы меня проверять.

В устах Бена эти тридцать с чем-то шагов для мамы звучали невероятно трудным путешествием, но это была чистая правда: едва она засыпала, она была совершенно ни на что не годна. Даже почти не двигалась во сне. Помню, я неоднократно испуганно простаивала над ней, глядела на бездыханное тело не мигая, до слез в глазах, пытаясь заметить хоть какое-то колыхание, услышать хоть какой-нибудь звук. Подтолкни ее и отпусти - и она снова окажется в прежнем положении. У каждого из нас, детей, были в запасе истории о том, как мы ночью встречались с ней во время походов в туалет: она сидела на унитазе, смотрела на нас и не видела, словно мы сделаны из стекла. "Я просто ничего не знаю о сорго" или "Семена уже взошли?" - говорила она при этом и, шаркая, удалялась к себе комнату.

- Ты рассказывал об этом в полиции?

- О чем ты говоришь, Либби?! Что толку!

- Рассказывал или нет?

- Нет. И какое это имело бы значение? Они уже знали, что у нас была ссора. Говорить им, что было две? А смысл?! Я пробыл дома, наверное, всего час. Больше ничего не произошло, ни к каким последствиям это не могло привести.

Мы посмотрели друг на друга.

- Кто такая Диондра?

Я заметила, что он еще больше старается не реагировать. Я заметила, что он задумался. То, что он сбежал из дома, могло быть или не быть правдой, но сейчас я точно знала, что он собирается солгать. Имя на него явно подействовало. Он слегка наклонил голову вправо, будто говоря: "Странно, что ты об этом спрашиваешь", и взял себя в руки.

- Диондра? - Он тянул время, силясь понять, много ли мне известно. Я сделала каменное лицо. - А, Диондра... девчонка из школы... Откуда ты взяла это имя?

- Я нашла записку, которую она тебе написала. Судя по содержанию, она была для тебя больше, чем "девчонкой из школы".

- Ха! Да она, помню, была явно не в себе и вечно писала какие-то записки. Очень ей хотелось, чтобы ее считали неуправляемой.

- А мне казалось, у тебя не было подружки.

- Конечно не было. Господи, Либби, как можно связать какую-то там записку с наличием подружки?

- На основании содержания записки. - Я внутренне напряглась, зная, что меня вот-вот постигнет разочарование.

- Не знаю, что тебе ответить. Жаль, что не могу сказать, что она была моей подружкой. Она была совершенно не моего поля ягода. Я даже не помню, что получал от нее какую-то записку. Ты уверена, что там стояло мое имя? Да и где ты ее нашла?

- Неважно, - сказала я, отодвигая от уха телефонную трубку, чтобы он понял, что я собираюсь уходить.

- Либби, погоди! Пожалуйста, не уходи.

- Не вижу смысла оставаться, раз ты ведешь себя со мной, как... как зэк.

- Либби, погоди же ты! Извини, что не могу дать тебе такой ответ, который ты бы хотела от меня получить.

- Я хочу знать правду.

- Я тоже хочу рассказать тебе правду, а ты будто все время ищешь... какой-то подтекст. Просто я... господи, после стольких лет ко мне наконец приходит младшая сестра, и мне кажется, что все не так плохо. Двадцать четыре года назад она не могла мне помочь, но я это пережил, причем настолько, что, когда ее увидел, страшно обрадовался. Сижу здесь, в этом гребаной загончике, жду встречи с тобой, нервничаю, как перед свиданием с девушкой, ты появляешься, и я думаю, что, может быть, не так все плохо в этой жизни. Может быть, теперь, когда ко мне приходит родной человек, я не буду чувствовать себя так безумно одиноко, потому что... Я знаю, ты общалась с Магдой, поверь, я слышал об этом в мельчайших подробностях, то есть, конечно, имеются люди, которые сюда приезжают, проявляют заботу, но они не ты. Они меня знают только как человека с... и мне казалось, как здорово, что я имею возможность поговорить с сестрой - она меня знает, она помнит нашу общую семью, ей известно, что мы были нормальными, обыкновенными людьми. И как здорово, что мы можем посмеяться над нашими быками и коровами. Вот и все, я больше ничего у тебя не прошу. Только это. Поэтому мне и хочется рассказать тебе такое, от чего ты... снова меня не возненавидела бы. - Он опустил глаза на собственное отражение в стекле. - Но я не могу.

У Диондры обозначился небольшой живот, это вызывало смятение, пугало до смерти; и вот уже несколько недель она говорит о "шевелении". Ребенок начал двигаться, и это было особенное, очень важное событие, поэтому Бену приходилось все время класть руку ей на живот - иначе он не почувствует, как ребенок толкается. Про себя он гордился, что и живот, и ребенок появились благодаря ему, но прикасаться к животу и даже на него смотреть совсем не нравилось. Странно и непривычно - плоть твердая, но в то же время какая-то комковатая, как испортившийся окорок, и дотрагиваться до этого было занятием не из приятных. На протяжении этих недель она беспрестанно хватала его руку и прижимала к животу, внимательно глядя ему в лицо в ожидании реакции, а потом начинала на него кричать, что он ничего не чувствует. Поначалу он даже думал, уж не очередная ли это ее шутка - беременность? Чтобы он чувствовал себя идиотом. Рука, лежавшая на этом бугре под кожей, потела, и, ощущая урчание под ладонью, он думал: может, это никакой не ребенок, а всего лишь несварение желудка? Он переживал. Переживал, что, если ничего не почувствует (а он действительно ничего не чувствовал в первые недели шевеления), Диондра развопится: "Да здесь же! Как можно ничего не чувствовать, если у меня в матке словно пушка стреляет!" Переживал, что, если в конце концов скажет - да, чувствует, она будет долго смеяться прямо ему в лицо, и покрытые лаком кудряшки будут трястись, как ветки деревьев на ветру после снегопада, потому что какая она, к черту, беременная - разве он не понимает, что она попросту его разыгрывает?

Он даже искал доказательства ее лжи в виде этих огромных окровавленных прокладок, которые его мать, например, тщательно заворачивала, прежде чем выбросить в мусор, но которые в течение дня сами разворачивались. Какие еще доказательства можно искать, он не знал, как не знал и того, вправе ли задать вопрос, его ли это ребенок. Диондра говорит - его, остается верить.

Но за последний месяц стало совершенно ясно, что она действительно беременна, особенно если увидеть ее голой. Она по-прежнему ходила в школу, по-прежнему надевала эти свои огромные мешковатые свитера, но джинсы не застегивала на пуговицу и не до конца закрывала молнию - холмик живота становился все больше, она держала его обеими руками и постоянно гладила, словно магический кристалл их неясного и безрадостного будущего. Однажды она снова схватила его руку, и он почувствовал, что его толкают, и вдруг заметил, как под кожей на мгновение обозначилась крохотная ступня и тут же исчезла.

- Господи! Да что с тобой? Ты же у коров роды принимаешь! А это всего лишь младенец! - воскликнула Диондра; когда он тут же отдернул руку, снова подхватила ее и приложила к дергающемуся чему-то внутри себя.

Бен в это время подумал: "Легко сказать, отел - это совсем не то что младенец", а потом мысленно взмолился: "Ну отпусти руку. Отпусти, отпусти", словно ЭТО нечто, как в ночном ужастике, которые показывают по телику, может затащить его к себе. Он так и думал: "ЭТО", а не "ребенок".

Может, когда началось шевеление, нужно было больше об этом разговаривать, но она вдруг надулась и несколько дней подряд хранила гордое молчание. Оказывается, по столь значительному случаю он должен был ей что-то подарить, потому что беременным дарят подарки, когда плод начинает шевелиться, а ее родители, между прочим, когда у нее первый раз пришли месячные, подарили ей золотой браслет - вот так-то. Раз он не подумал о подарке, чтобы заслужить прощение, он должен был десять раз подряд кончить - таково было ее условие. Наверное, она выбрала именно этот способ отработки долга, потому что, в принципе, ему не очень нравится этим заниматься: специфический запах вызывает тошноту, особенно сейчас, когда все там кажется каким-то побывавшим в употреблении, подержанным, сильно изношенным. Это больше походило на наказание, потому что ей, судя по всему, тоже не доставляло удовольствия, она орала на него, требовала давить сильнее, лезть глубже и в конце концов, раздраженно и шумно вздохнув, хватала его за уши и тянула к тому нужному ей месту, а он в это время думал, какая же она сука, и, кончив, вытирал после нее рот. Но оставалось еще восемь раз (вот зараза!)... "Может, тебе водички, солнышко?" А она в ответ: "Нет, водичка скорее нужна тебе, а то от тебя знаешь чем сейчас несет" - и хохочет.

Конечно, ему известно, что у беременных часто случаются перепады настроения, но в остальном она вела себя совсем не как беременная. По-прежнему курила и пила, чего во время беременности делать нельзя, но она заявляла, что от этого отказываются только зацикленные на своем здоровье идиотки. И планов никаких не строила. Она вообще мало что говорила о том, что они будут делать, когда она родится. Диондра так и не пошла к врачу, но не сомневалась, что будет девочка, потому что в первый месяц ее мучил ужасный токсикоз, а это бывает только с девочками. Она с уверенностью говорила о девочке, которая из нее выйдет, но более ни о чем, что было бы как-то связано с будущим. Он сначала даже предположил, что она сделает аборт, и однажды сказал, если ты родишь, вместо когда, отчего она совершенно слетела с катушек, - он больше ни за что на свете не хочет повторения той сцены. Она непредсказуема и в своем самом спокойном состоянии - а тут на его глазах развернулась самая настоящая природная катастрофа: она царапалась, кричала, налетала на него с кулаками, вопя, что никто никогда в жизни не говорил ей ничего ужаснее, это же и твоя плоть и кровь, что ты такое несешь, ты, говнюк и мразь?!

Ни о каком другом будущем речь не велась, да и не могут они строить планы, потому что отец буквально ее убьет, если узнает, что она забеременела, не выйдя замуж. Убьет уже за то, что она вообще спит с парнем, не будучи замужем. У ее родителей одно-единственное условие: дотронуться до себя она сможет позволить только мужу. Когда ей исполнилось шестнадцать, отец подарил ей совершенно особенное кольцо - золотое, похожее на те, которые дарят по случаю помолвки, с огромным красным камнем. Она носила его на пальце, где носят обручальные кольца, и для отца это означало, что и ему и себе она дает зарок до замужества оставаться девственницей. Этот идиотизм выводил Бена из себя - очень уж это было похоже на то, что человек замужем за собственным отцом. Но Диондра говорила, что это скорее нечто вроде способа контроля для папиного спокойствия. Он взял с нее одно-единственное обещание, он на нем настаивал, и - черт возьми! - лучше уж сохранять видимость. От этого у него легче на душе - и на несколько месяцев подряд он может оставлять ее исключительно под присмотром собак. Только в этом он и видит свой отцовский долг: пусть дочь пьет, пусть балуется наркотиками, зато она девственница, поэтому меня не могут считать неудачником, хоть я и произвожу такое впечатление.

Она произносила это сквозь слезы и обычно незадолго до той стадии, когда вырубалась. Папа всегда говорит: если узнает, что она нарушила обещание, за волосы выволочет ее из дома и пристрелит. Так и будет, ведь он воевал во Вьетнаме, вот она ничего и не планирует. Поэтому Бен сам составил список того, что может понадобиться, и как раз накануне Рождества на барахолке в Делфосе купил кое-что, пусть и не новое, зато по дешевке. Было ужасно неудобно рассматривать вещи, поэтому он приобрел у женщины весь ассортимент за восемь долларов. В свертке оказалось нижнее белье для маленькой девочки от годика и старше, целая куча ношеных штанишек (женщина все время называла их рейтузиками) - вот и славно, потому что малышам совершенно точно необходимо нижнее белье. Он сложил покупки у себя под кроватью, порадовавшись, что может закрывать комнату на замок, потому что иначе сестры, обнаружив запасы, умыкнут все, что им подойдет. Но все равно он, наверное, мало думает о будущем ребенке. Впрочем, Диондра, кажется, думает и того меньше.

- Нам нужно отсюда уехать, - вдруг совершенно неожиданно подала она голос. Волосы по-прежнему прикрывали часть ее лица, в животе под рукой Бена, словно по проложенным тоннелям, туда-сюда сновал ребенок. Она слегка повернулась к Бену, на его руке лениво развалилась правая грудь. - Я больше не могу это скрывать. В любой момент вернутся родители. Ты уверен, что Мишель не догадывается?

Однажды Диондра прислала ему записку о том, как сильно она его хочет даже сейчас, а везде сующая свой любопытный нос Мишель ее нашла, когда шарила у него по карманам. Маленькая паршивка потом его шантажировала: десять долларов за то, что она не скажет маме. Когда Бен рассказал об этом Диондре, та рассвирепела. "Эта дрянь в любую минуту может на нас настучать - считаешь, это нормально? Это на твоей совести, Бен. Все из-за тебя". Диондра не могла избавиться от страха, что по этим двум словам "даже сейчас" Мишель каким-то образом догадается, что она беременна, и их разоблачат "из-за, блин, малолетки, как вам это нравится!"

- Нет, она больше об этом не заговаривала.

Он лгал, потому что не далее как вчера Мишель, заглядывая ему в глаза и уперев руки в боки, затянула с издевкой в голосе: "Ну что, Бе-э-эн, как там твой се-э-экс?" Мишель такая вредная, такая противная. Она и раньше его шантажировала - или он чего-то по дому не сделал, или стырил из холодильника лишний кусок. По мелочам. Всегда находились какие-то мелкие гадости - и Мишель тут как тут, одним своим видом напоминающая, до чего убога его жизнь. А деньги она тратила на пончики со сладкой начинкой.

Рядом в комнате Трей громко рыгнул и смачно сплюнул. Бен представил, как собаки слизывают желтый плевок, стекающий вниз по стеклу в двери. Трей с Диондрой часто плевали направо-налево. А Трей, бывало, плевал прямо в воздух, и собаки ловили плевки на лету. (Диондра говорит: "Подумаешь, часть содержимого из одного тела переходит в другое - только и всего. Что-то не похоже, что тебя очень волнует, когда ты перебрасываешь в меня часть своего содержимого".)

Телевизор в соседней комнате звучал все громче - "Эй вы там, хорош, а то надоело", - и Бен пытался придумать, что бы такое ей сказать. Иногда ему казалось, что он никогда ничего не говорит Диондре просто так - между ними происходят не разговоры, а бесконечные словесные перепалки, стычки и кулачные бои, во время которых он постоянно пытается защититься от ее вечного раздражения и сказать то, чего она от него ждет. Но он ее любит, действительно любит, а как поступает мужчина с любимой женщиной? Говорит то, что она хочет услышать, и закрывает рот. Он сделал ей ребенка, теперь он ее раб и обязан ее полностью обеспечивать. Придется уйти из школы и устроиться на работу, что очень хорошо. Знакомый пацан в прошлом году бросил школу, устроился на кирпичный завод и за год заработал двенадцать тысяч долларов. Трудно даже представить, на что можно потратить такую прорву денег. В общем, он уйдет из школы, что тоже хорошо, если учесть, что там Диондра себе напридумывала после услышанного о Крисси Кейтс.

Чушь собачья, заставившая его поначалу даже попереживать, что поползли какие-то слухи, но потом он ощутил нечто вроде гордости. Она совсем ребенок, но какой! Ее знают даже старшеклассницы - вон ведь как она их интересует. Ничего удивительного - хорошенькая, воспитанная девочка, так что это даже круто, что такая девчонка по уши влюбилась в него. Конечно, все, что Диондра ему сейчас наговорила, - не более чем ее обычное преувеличение. Что ж, у нее иногда случаются истерики.

- Эй, алё, очнись! Витаешь в облаках?! Я говорю, нам придется отсюда уехать.

- Хорошо, значит, уедем. - Он попытался ее поцеловать, но она его оттолкнула.

- Да ты что?! Так просто?! Куда мы поедем?! Как ты нас будешь обеспечивать?! У меня, знаешь ли, больше не будет денег, которыми меня сейчас снабжают родители. Тебе придется устроиться на работу.

- Хорошо, значит, устроюсь. Да вот хотя бы в Уичито к твоему дяде - или кто он там тебе.

Она посмотрела на него как на сумасшедшего.

- Ну... в этот... его магазин спорттоваров, - продолжал он гнуть свое.

- Тебе всего пятнадцать лет - ты не можешь там работать. Ты не водишь машину. Мне вообще кажется, что без разрешения матери ты не можешь устроиться работать. Когда там тебе стукнет шестнадцать?

- Тринадцатого июля. - Он сказал это, чувствуя себя так, словно надул в штаны.

Она расплакалась:

- Боже мой, боже мой, что же нам делать?!

- Дядя помочь не сможет?

- Он все расскажет родителям - какая там помощь!

Она поднялась, голая, живот так опасно выпирал и казался настолько лишенным поддержки, что хотелось подставить снизу руку. Он смотрел на нее и думал, что она еще больше раздастся вширь. Она пошла принимать душ, так и не накинув ничего сверху, хотя, если Трей до сих пор на диване, он ее со своего места увидит. В ванной утробно загудели трубы и полилась вода. Все - разговор закончен. Бен обтерся махровым полотенцем, которое взял возле корзины для белья, втиснулся в кожаные штаны, надел футболку и присел на краешке кровати, представляя, как Трей начнет упражняться в остроумии, когда они вернутся назад в гостиную.

Через несколько минут в спальню впорхнула Диондра с красным полотенцем на голове и, не глядя в его сторону, уселась перед туалетным столиком с зеркалом, выдавила в ладошку пену размером с кучку собачьего дерьма и начала наносить на волосы, тут же прядь за прядью подсушивая их феном: кучку на волосы - сушка, кучку на волосы - сушка.

Он не знал, выйти из спальни или остаться, поэтому тихо сидел на кровати, пытаясь поймать ее взгляд. Она влила в ладошку темную массу тонального крема (так, наверное, художник разводит краски) и начала втирать в кожу. (Некоторые девчонки - он слышал собственными ушами - говорят, что у нее не лицо, а маска. Но ему нравится: оно становится таким гладким и загорелым, хотя при этом шея кажется белее - прямо как ванильное мороженое, политое карамельным сиропом.) Потом она принялась за ресницы - и нанесла три слоя туши. (Она всегда говорит, что нужны три: первый - чтобы сделать ресницы темнее, второй - гуще и пушистее, а третий - для пущего эффекта.) Наконец очередь дошла до помады: нижний слой, верхний слой, блеск для губ. Она заметила его взгляд, остановилась и начала промокать губы о крошечные белые треугольнички, оставляя на них фиолетовые следы, словно от поцелуев.

- Ты должен попросить денег у Раннера, - сказала она, глядя на него из зеркала.

- У отца?

- Да. Они ведь у него есть? Трей всегда покупает у него траву.

Она бросила полотенце, выдвинула из комода ящик с нижним бельем - настоящими залежами ярких кружавчиков, оборочек и блестящего атласа, - покопалась в нем и вытащила трусики и лифчик алого цвета, отделанные черным кружевом, как в вестернах у девиц из салунов.

- Ты уверена, что мы с тобой имеем в виду одного и того же человека? - спросил Бен. - Мой отец занимается мелким ремонтом на фермах - вот его работа.

Диондра вытаращила на него глаза, одновременно безуспешно пытаясь застегнуть лифчик, из чашечек которого гигантскими яйцами вываливалась грудь. В конце концов она отшвырнула неслушающийся предмет туалета: "Гребаная фигня! нужен другой!" - и гневно воззрилась на Бена, но тут прямо на глазах с нее начали сползать трусики. Ничего из ее соблазнительного нижнего белья ей больше не подходит. Бен подумал: какая пузатая, но потом мысленно поправил себя: беременная.

- Ты это серьезно? Ты не в курсе делишек своего папеньки? Он еще на прошлой неделе продал дурь нам с Треем. - Она отшвырнула и трусики, потом надела другой - простенький - лифчик и новые джинсы, больше подходившие под ее новые размеры.

Бен ни разу не покупал наркоту самостоятельно. Трей, Диондра, да и все в их компании, у кого было что покурить, давали затянуться, иногда он участвовал в складчине, добавляя пару долларов в общий котел. В его представлении у человека, который это продает, золотая цепь на шее, пальцы в кольцах и прилизанные волосы - отец, в старой бейсболке, далеко не новых рубашках и в ковбойских сапогах, не вписывался в этот образ. Нет, он никак не может этим заниматься. И потом, у тех, кто торгует наркотой, водятся деньги, так что весь этот спор - полная чушь. Но даже если бы он и торговал наркотой и у него действительно водились деньги, он бы не дал Бену ни цента. Он бы поднял его на смех, возможно, даже протянул ему двадцатидолларовую бумажку, но так, чтобы он не мог до нее дотянуться, а потом посмеялся бы и сунул ее обратно в карман джинсов. У Раннера никогда не было бумажника, он совал скомканные доллары в передние карманы джинсов; разве это не достаточное доказательство, что денег у него нет!

- Трей! - крикнула Диондра в сторону коридора.

Она рывком влезла в новый свитер, оторвала ценник, швырнула на пол и тяжело вышла из спальни. Бен снова оказался в окружении плакатов с рок-музыкантами и астрологическими знаками (Диондра - Скорпион и очень серьезно к этому относится), магических кристаллов и книг по нумерологии. Вокруг зеркала было полно высохших букетиков на булавках, чтобы прикалывать к платью, которые дарил Диондре не он - почти все были от старшеклассника из Хайаваты по имени Гэри. Даже Трей говорил, что он редкий мудак. Естественно, Трей его знает.

Эти букетики с розово-фиолетовыми изгибами и складочками выбивали Бена из колеи, потому что были похожи на органы. Сейчас они напомнили о вонючих комочках плоти в его ящике в школе - жуткий подарочек, который оставила ему Диондра, это были женские органы какого-то животного. Она так и не призналась, где их раздобыла, лишь намекнув, что это - часть кровавого жертвоприношения, которое они совершили с Треем. Но Бен решил, что, скорее всего, это то, что осталось после опытов на уроке биологии. Как же ей нравится над ним издеваться! Когда они на уроке препарировали новорожденного поросенка, она притащила ему хвостик, посчитав, что это невероятно смешно. Но это было не уморительно, а отвратительно. Он поднялся и пошел в гостиную.

- Эх ты, дурачина и простофиля! - Трей подал голос с дивана. Он только что раскурил косяк, не отрываясь от клипа. - Ты правда не знаешь, чем занимается твой папашка? Ну ты, чувак, даешь! - Линии его голого, чуть впалого смуглого живота отличались совершенством. Под головой, свернутая валиком, лежала рубашка, которую ему подарила Диондра. - На, затянись, жалкий ты недоделок! - Он протянул ему косяк, и Бен сделал глубокую затяжку, чувствуя, как немеет затылок. - Ответь-ка мне, Бен, сколько младенцев понадобится, чтобы покрасить дом?

"Истребление и смерть..."

Снова эти слова. Он представил, как через огромный каменный камин к ним вламывается орда варваров, топор сносит Трею башку как раз в середине его очередной кретинской садистской шуточки о мертвых младенцах, голова катится по собачьему дерьму и останавливается прямо у ног Диондры в черных туфлях с пряжкой. А потом, возможно, настанет и ее очередь. Пропади все пропадом! Бен снова затянулся - мысли в голове путались - и вернул косяк Трею. Самый крупный пес - белый - подплыл к Бену и уставился на него глазами, в которых не было прощения.

- Все зависит от того, с какой силой их метать, - сказал Трей. - А почему в блендер младенца суют ногами вперед?

- Трей, лично мне не до шуток. - Диондра, видимо, продолжала разговор, в который Бен не был посвящен. - Он не верит, что его папашка приторговывает наркотой.

- ...чтобы видеть его реакцию. Чувак, то, что ты сейчас куришь, - от него! - Трей наконец повернулся к нему. - Качества дерьмового, но очень сильная зараза. Поэтому-то мы и говорим, что он при деньгах. Он и цены задирает. Кажется, он сказал, что добывает товар в Техасе. Он туда в последнее время ездил?

Из жизни Бена Раннер исчез после того, как Пэтти дала ему пинка под зад. Он вполне мог умотать в Техас. Блин, а почему бы и нет: если постараться, туда и обратно можно обернуться в один день.

- У меня его расписки имеются, - сказал Трей пьяно-прокуренным голосом. - Короче, он мне денег должен. Все мне здесь должны. Любит у нас народ делать ставки, а платить не желает.

- Эй, почему у меня в руках ничего нет! - надула губы Диондра и принялась заглядывать подряд во все ящики на крошечной кухоньке (у нее и такое имеется - надо же! - отдельная комната для бургеров и чипсов), потом приоткрыла холодильник, достала себе пива и даже не спросила, может, Бен тоже хочет. Он успел заметить, что в холодильнике, который месяц назад был забит продуктами, сейчас стояла лишь большая стеклянная банка, в которой плавал одинокий маринованный огурец.

- Вытащи-ка мне тоже пивка, - попросил он нерешительно.

Она посмотрела на него искоса и отдала свое, потом вернулась к холодильнику и взяла еще.

- Короче, найдем Раннера - у нас появятся и курево, и деньги, - сказала Диондра, облокачиваясь на стул рядом с ним. - И тогда можно отсюда валить.

Бен заглянул в этот синий глаз (Диондра всегда смотрит на него как-то сбоку - он, кажется, ни разу не видел оба ее глаза одновременно), и ему стало по-настоящему страшно за будущее. Пока ему не исполнится шестнадцать, он без разрешения матери даже школу не может бросить. Что уж говорить о работе на кирпичном заводе или в другом месте, где бы он зарабатывал достаточно денег, чтобы Диондра не начала его ненавидеть, чтобы не вздыхала, когда он вечером приходит домой. Сейчас он мысленно представлял не маленькую уютную квартирку в Уичито, а убогую фабрику где-то на границе с Оклахомой, где очень мало платят, где нужно вкалывать по шестнадцать часов в день, вкалывать по выходным, а Диондра в это время будет оставаться с ребенком, которого возненавидит. У нее напрочь отсутствует материнский инстинкт, ребенок будет плакать, а она - спать и даже не подойдет на крик, она будет забывать его кормить, начнет везде за собой таскать, будет там знакомиться с парнями и выпивать (она вечно знакомится с какими-то типами и в торговом центре, и на заправках) и оставлять ребенка где попало. Бен представлял, как она говорит: "А что с ним может случиться! Он же в пеленках, ходить не умеет! Куда он может деться!" - и начнет обвинять его во всех смертных грехах: он будет уродом и мерзавцем, который не может их обеспечить.

- Ладно, - согласился он, решив, что, как только они выйдут из дома, вопрос как-нибудь отпадет. Сам он уже терял нить разговора, голова становилась ватной и отказывалась соображать, мысли путались. Хотелось домой.

Позвякивая ключами от грузовика, в комнате возник Трей со словами: "Я знаю, где его найти", и они втроем уже почему-то топали по снегу, и Диондра требовала взять ее под руку, чтобы не упасть, и Бен начал думать, а что, если она сейчас упадет и умрет или потеряет ребенка? Он однажды слышал, как девчонки в школе говорили, что если съедать по лимону в день, можно спровоцировать выкидыш, - а не выдавливать ли ей потихоньку лимон в кока-колу? Нет, это нечестно делать без ее ведома; ладно, а что, если она упадет? Но она не упала, они сели в кабину к Трею, вентилятор обогревателя обдувал лицо, Бен, как всегда, оказался на заднем сиденье, хотя на самом деле это и сиденьем-то не назовешь - там только ребенок может поместиться, а ему приходится прижимать ноги к груди. Рядом он заметил сморщенную хворостинку картошки фри, сунул в рот и начал шарить, не завалялось ли еще хоть что-нибудь съедобное, нисколько не заботясь о возможных комментариях. Он был под сильнейшим кайфом и страшно голоден.

Продолжение следует...