Итак, я еду к брату, совсем взрослому человеку. После встречи с Лайлом "У Сары" я прямиком отправилась домой и открыла руководство "Твоя тюрьма - твоя семья. Как научиться не замечать решетку", которое прислала Барб Эйчел. После нескольких глав путаного повествования о том, как действует пенитенциарная система штата Флорида, я вернулась к году издания - 1985-й. Совершенно бесполезное чтиво. Она прислала мне имевшие еще меньшее отношение к делу брошюрки о вышедших из строя аквапарках в Алабаме, проспекты с красноречивыми снимками разрушенных гостиниц в Лас-Вегасе, статьи со страшилками о проблеме 2000 года.

В конце концов организацию поездки я перепоручила Лайлу, сказав, что никак не могу связаться с нужным человеком и это совершенно выбило меня из колеи. Но по правде сказать, у меня не было ни сил, ни желания заниматься тягомотиной: нажимать на кнопки, ждать ответа, что-то говорить, снова ждать, потом вести учтивый разговор со злой теткой с тремя детьми и ежегодно принимаемым решением вернуться в колледж - эта зараза просто ждет не дождется повода сорвать на ком-нибудь зло. Она, конечно, стерва, но ведь ни с того ни с сего ее так не назовешь, потому как если брякнешь что-либо подобное, тут же вернешься в исходную позицию - и начинай сначала. А это значит, что когда снова до нее дозвонишься, придется с ней еще больше миндальничать. Нет уж, пусть этим займется Лайл.

Тюрьму, в которой сидит Бен, построили в 1997 году прямо рядом с Киннаки после очередной серии укрупнений фермерских хозяйств. Городок находится недалеко от Небраски и почти посередине штата Канзас, если говорить о его западной и восточной границах, и когда-то присвоил себе звание географического центра сорока восьми смежных штатов Америки. Сердце Америки! В восьмидесятые годы, когда всех нас захлестнула волна патриотизма, по этому поводу ломалось много копий. Высокое звание пытались отстоять и другие города, однако жители Киннаки с гордым упрямством игнорировали их притязания. Больше ничего интересного в городе не было, и местные власти пускали в продажу плакаты и футболки с названием города, красиво вписанным в сердечко. Каждый год Диана покупала племянницам по новой футболке: отчасти потому, что нам нравились сердечки в любом виде и любой формы, отчасти потому, что "киннаки" - старое индейское слово и на языке местных индейцев означает "маленькая фея". Диана всегда пыталась заставить нас встать на путь феминизма. Мама отшучивалась, говоря, что лично она бреется редко, а это уже кое-что. Я не помню, что она говорила именно это, зато помню, как об этом рассказывала Диана в своем трейлере, большая и сердитая, какой она стала после убийств, с дымящейся сигаретой в руке и стоявшей перед ней пластиковой чашкой холодного чая.

В конце концов, однако, выяснилось, что мы все ошибались и официальный центр США - город Лебанон, тоже в Канзасе. А Киннаки, как оказалось, делал выводы, основываясь на недостоверной информации.

Я думала, что пройдет не один месяц, прежде чем удастся получить разрешение на свидание, но исправительное учреждение Киннаки, похоже, не затягивает с оформлением разрешений на визиты. ("Мы полагаем, что общение с друзьями и родственниками благотворно влияет на заключенных, помогая им не терять связи с внешним миром, с обществом".) Я оформила необходимые документы, заполнила какие-то бланки, и у меня осталось еще несколько дней, которые я провела за чтением собранных Лайлом документов и стенограмм судебных заседаний, на что раньше у меня никогда не хватало мужества.

Я читала, и меня бросало в пот. Мои показания представляли собой невразумительный детский лепет ("Мне кажется, Бен привел в дом ведьму, вот она нас и убила", - выдала я, на что прокурор только и сказал: "Гм, давай поговорим о том, что произошло на самом деле") и явно заранее отработанные ответы на вопросы ("Я стояла у маминой двери и видела, как Бен грозил маме нашим ружьем"). Сторона защиты обращалась со мной бережнее некуда, оставалось разве что завернуть меня в мягкие салфетки и нежно уложить на перину из лебяжьего пуха ("Либби, может быть, ты немножко путаешь?", "Ты точно-точно помнишь, что это был твой брат?", "А не рассказываешь ли ты нам то, что, как тебе кажется, мы хотим от тебя услышать?" На что я, соответственно, отвечала: "Нет", "Да", "Нет".) В конце концов мои ответы свелись к "наверное", а это свидетельствовало о том, что меня доконали.

Адвокат Бена упирал на пятна крови на простыне Мишель и кровавый след на полу от таинственной мужской туфли, но не предложил убедительной альтернативной версии. Там мог находиться кто-то еще, но во дворе не нашли ни следов от обуви, ни следов от колес, чтобы подкрепить это предположение: утром 3 января резко потеплело - снег растаял, и двор превратился в грязное месиво, в котором утонули все следы.

Помимо моих показаний, были и другие обстоятельства, говорившие не в пользу Бена: глубокие царапины на лице, происхождение которых он не смог внятно объяснить; рассказ о каком-то заросшем человеке, который, как Бен сначала утверждал, и совершил убийства, он быстро заменил на немногословное "ниче не знаю - дома не ночевал"; клок волос Мишель, обнаруженный на полу в его комнате; плюс его совершенно неадекватное поведение накануне днем. Он перекрасил волосы в черный цвет, что всем показалось чрезвычайно подозрительным. Согласно показаниям нескольких учителей, он "что-то вынюхивал" возле школы, и они предположили, что он пытается незаметно вытащить из своего шкафчика часть фрагментов мертвых животных, которые он там держал (фрагменты мертвых животных?!), или собирает для дьявольской мессы личные вещи других учеников. А несколько позже в тот день он, судя по всему, отправился в какую-то забегаловку на отшибе, где похвалялся жертвоприношениями Сатане, которые совершал.

Бен и сам здорово себе навредил. Алиби на время совершения преступления у него не было; у него имелись ключи от входной двери (ее не взламывали); утром второго января он поссорился с матерью. Да и вообще вел себя как идиот. Когда сторона обвинения объявила его убийцей-сатанистом, он принялся с энтузиазмом рассуждать о ритуалах сатанистов, называть любимые песни, которые воспевают преисподнюю и великую силу сатанизма. ("Сатанизм позволяет делать то, что хочется, ведь все мы по своей сути животные".) А один раз прокурор даже попросил его "оставить в покое свои волосы и вести себя серьезно - разве ты не понимаешь всю серьезность положения?!"

- Насколько я понимаю, серьезным его считаете вы, - отвечал Бен.

Это и вовсе не было похоже на того Бена, каким я его когда-то знала, - моего тихого и всегда такого скованного брата. В папке Лайла нашлось несколько снимков Бена во время процесса, которые тогда появлялись в газетах: черные волосы забраны в хвост (ну почему адвокаты не заставили его подстричься!), кривобокий пиджак, - и на всех он либо нагло ухмыляется, либо сидит с безучастным выражением лица.

Конечно, он себе навредил, но все равно чтение стенограммы заставило меня краснеть от стыда. С другой стороны, я почувствовала и некоторое облегчение: оказывается, не одна я виновата в том, что брат в тюрьме (если он, конечно, невиновен, действительно невиновен). Все внесли свою лепту - все были немного виноваты.

Встреча с Беном состоялась через неделю после того, как я на нее решилась. Я возвращалась в родной город, где не была по крайней мере лет двенадцать; независимо от моей воли он превратился в тюрьму. Разрешение на свидание было получено так быстро, что я не успела морально подготовиться и заставила себя сесть за руль, лишь постоянно успокаивая себя: я еду не в сам город и совсем не по той длинной грязной дороге, которая ведет к дому. Хотя моего дома там тоже уже не было - много лет назад участок с постройками кто-то купил. Новый хозяин тут же снес дом - больше нет стен, которые мама украшала дешевыми плакатами с цветочками; окон, в которые мы дышали, высматривая, кто к нам едет; косяков, где мама карандашом отмечала, как растут Бен и сестры (на меня у нее не хватило сил - там была всего одна отметка: Либби 96 см 52 мм).

Три часа я ехала вглубь Канзаса, двигаясь сначала то вверх, то вниз по Каменным холмам, потом по равнине. Придорожные щиты приглашали посетить Музей-выставку борзых, Музей телефонии, крупнейший в мире клубок шпагата, и я ощутила всплеск патриотизма внутри: следует побывать во всех этих местах хотя бы ради того, чтобы посшибать идиотские вывески на дороге. Наконец я свернула с автомагистрали и по сложному переплетению проселочных дорог среди пасторального многоцветья сельского пейзажа начала подниматься к северо-западу, то и дело переключая радиоканалы с выбивающих слезу мелодий "кантри" на христианский рок, гитарный перебор, и обратно. Еще не набравшее силы, но очень яркое мартовское солнце согрело машину и зажгло жуткий красный венец у моих рыжих корней. Это тепло и этот цвет снова напомнили о крови. Рядом на пассажирском сиденье лежал мерзавчик с водкой, которую я для храбрости хотела выпить по приезде на место. Я сама определила нужную дозу, но всю дорогу мне стоило немалых усилий сдерживаться и не опрокинуть ее в себя прямо в пути.

Словно по волшебству, едва я подумала, что приближаюсь к месту назначения, как вдали у плоской линии горизонта показалась крохотная точка дорожного указателя. Я точно знала, что на нем написано: "Добро пожаловать в Киннаки - сердце Америки!" - эту надпись сделали еще в пятидесятых годах. Так оно и было, я, кажется, даже различила россыпь дырочек от пуль в левом нижнем углу, куда Раннер стрелял из своего пикапа лет тридцать назад; правда, подъехав ближе, поняла, что это всего лишь игра воображения. Щит подремонтировали, покрасили, и он выглядел как новый - только надпись оставалась прежней. Молодцы ребята, продолжают настаивать на лжи - мне это нравится. Почти сразу после приветственного щита показался другой: "Исправительное учреждение Киннаки (штат Канзас)" - со знаком следующего левого поворота. Я подчинилась указателю и поехала западнее через земли, на которых когда-то располагалась ферма семейства Ивли.

"Так вам и надо, негодяи", - подумала я мстительно, так и не припомнив, почему наградила их подобным эпитетом.

По этой новой незнакомой дороге на дальнем конце города я ехала медленно, почти ползком. Киннаки никогда не был процветающим местом - вокруг него располагались фермы, по большей части находившиеся в бедственном положении, да оптимистичные особняки из клееной фанеры из кратковременного периода нефтяного бума. Тюремный бизнес не спас городок - сейчас все это смотрелось еще хуже. По обеим сторонам улицы тянулись ломбарды и хрупкие строения лет десяти от роду, но уже покосившиеся и кривобокие. В неопрятных дворах слонялись неулыбчивые дети. Повсюду валялся мусор: окурки, разноцветные соломинки, упаковки от еды. У кромки тротуара какой-то горе-едок оставил целую пластиковую коробку с обедом. В грязной луже неподалеку веером валялись чипсы, которые кто-то сначала успел обмакнуть в кетчуп. Даже деревья имели жалкий вид: костлявые и низкорослые, они как будто не желали давать почки. На холодной скамейке придорожного кафе сидела упитанная молодая парочка и таращилась на проезжающие машины, как в телевизор.

На телеграфном столбе неподалеку развевалась на ветру зернистая ксерокопия снимка неулыбчивой девушки лет шестнадцати-семнадцати, пропавшей в октябре 2007 года. Через два квартала я увидела, как мне показалось сначала, изображение той же девушки, но выяснилось, что это еще одна - пропавшая в июне 2008-го. У обеих был неряшливый, угрюмый вид, наверное, поэтому с ними не носились, как с Лизетт Стивенс. Я тут же про себя решила, что на случай собственного исчезновения нужно непременно запастись снимком в выигрышном для себя ракурсе.

Через несколько минут на выжженной солнцем лысой площадке возникло здание тюрьмы.

Я представляла себе куда более впечатляющее строение. Это же - вытянутое и скучное - могло сойти за региональный офис какого-нибудь хладокомбината или телекоммуникационной компании, если бы не колючая проволока вокруг стен - своими завитушками она почему-то вызвала в памяти телефонный шнур, из-за которого незадолго до конца мама и Бен вечно ругались. Он все время попадался под ноги. Когда Дебби кремировали, у нее на запястье оставался шрам, который она из-за него получила. Я начала кашлять, чтобы услышать хоть какой-то живой звук.

После часа тряски по ухабам и кочкам заасфальтированная парковка показалась удивительно ровной. Я припарковалась и замерла, уставившись в никуда. Машина потрескивала, остывая после поездки, из здания неслись возбужденные мужские голоса: у заключенных было время отдыха. С усилием, как лекарственный препарат, я влила в себя приготовленную водку, пожевала мятную жвачку и выплюнула в упаковку от сэндвича. В ушах слегка зашумело. Под радостные возгласы убийц, бросающих в баскетбольную корзину мяч, я залезла под свитер и расстегнула бюстгальтер, чувствуя, как грудь ухнула вниз и повисла собачьими ушами. Это, заикаясь и тщательно подбирая слова, посоветовал сделать Лайл: "Там не аэропорт. В твоем распоряжении одна-единственная попытка пройти через металлоискатель, поэтому все металлическое оставляй в машине... мм, в том числе, как это там у вас называется... короче, лифчик - там вроде есть металлические элементы. Из-за них возникнут... могут возникнуть сложности".

Ладно - и я сунула эту деталь туалета в бардачок.

Охрана внутри здания держалась вежливо, словно они досконально изучили видеоруководство по воспитанности и хорошим манерам: да, мэм... пожалуйста, в эту дверь, мэм. На меня бесстрастно смотрели глаза роботов. Неоднократный личный досмотр, вопросы, да, мэм, и ожидание, ожидание, ожидание. Открывались и закрывались двери, снова открывались и закрывались, затем следующие, - меняясь в размерах, прямо как в Алисиной Стране чудес, только металлической. От пола несло хлоркой, откуда-то проникал влажный тошнотворный мясной дух - наверное, где-то рядом столовка. На секунду у меня возникло ностальгическое воспоминание: мы, четверо Дэев, в нашей школьной столовой держим подносы, на каждом - тарелка с гуляшом и стакан молока комнатной температуры, грудастая буфетчица кричит в сторону кассы: "Это бесплатники!"

Бен все правильно рассчитал, подумала я: когда произошли убийства (тут я мысленно осеклась от неожиданности, поняв, что привычную фразу "когда Бен всех убил" впервые сформулировала иначе), на смертную казнь (а ее в Канзасе то отменяли, то снова вводили) был объявлен мораторий. Его приговорили к пожизненному тюремному заключению - спасибо, что из-за моих показаний хотя бы не убили.

Перед похожей на люк подводной лодки металлической дверью в комнату свиданий я замешкалась. "Ничего не поделать - надо делать, - крутилась в голове присказка Дианы, - ничего не поделать - надо делать". Нет, ни к чему сейчас семейные фразы. Строгий и немногословный охранник жестом дал понять: "Только после вас!" Я распахнула дверь и заставила себя переступить порог. Внутри в ряд выстроились пять кабинок, одну занимала грузная женщина-индианка, разговаривавшая с сыном-заключенным. Гладкие черные волосы женщины имели зловещий вид. Она что-то монотонно гудела, а парнишка время от времени тряс головой, прижимая трубку к уху и опустив глаза.

Я заняла кабинку через две от индианки и не успела перевести дыхание, как в дверь стремительно вошел Бен - так кошки вырываются на волю из надоевшего помещения. Он был невысокого роста - метр семьдесят, не больше, - с волосами цвета потемневшей ржавчины. Они закрывали плечи, он по-девчоночьи заправил их за уши. Очки в тонкой металлической оправе, оранжевая форма - он очень напоминал увлекающегося чтением автомеханика. Комнатка была небольшой, поэтому он дошел до своего места в три шага, все время тихо улыбаясь. Даже сияя. Он сел, приложил ладонь к стеклу и кивком пригласил меня сделать то же самое. Я не смогла заставить себя прижать руку к стеклу со своей стороны кабинки - только робко ему улыбнулась и взяла трубку.

С трубкой в руке он откашлялся, потом, глядя вниз, начал что-то говорить и остановился. Где-то с минуту я не могла оторвать взгляд от верхней части его головы. Когда он поднял глаза, они были полны слез, две слезинки одновременно выкатились и побежали вниз по щекам. Он смахнул их тыльной стороной ладони, улыбнулся дрожащими губами.

- Господи, как же ты похожа на маму, - выдохнул он и закашлялся, снова вытирая слезы. - Я и представить себе не мог. - Он переводил взгляд с моего лица на свои руки. - Как ты, Либби?

- Кажется, ничего, - сказала я, тоже сначала покашляв. - Вот, решила, что пора увидеться.

"Я действительно похожа на маму", - думала я. Потом я мысленно произнесла "мой старший брат" и почувствовала такую же, как в детстве, распиравшую изнутри гордость. Мы были так похожи: та же бледность, тот же вздернутый нос картошкой - нос Дэев. С тех пор Бен тоже не очень-то вырос, словно после той ночи кто-то не давал расти нам обоим. Мой старший брат... и он рад нашей встрече. "Он знает, как обвести тебя вокруг пальца", - предупредил внутренний голос. Но я отбросила эту мысль.

- Я рад. Очень рад, - сказал Бен, продолжая рассматривать свою руку. - Все эти годы я много о тебе думал, пытался представить, как ты живешь. Здесь этим можно заниматься сколько угодно... думать и представлять. Время от времени мне в письмах о тебе рассказывают. Но это совсем не то.

- Не то, - согласилась я. - С тобой нормально обращаются? - задала я глупый вопрос, глядя прямо перед собой стеклянными глазами, и вдруг начала плакать. Хотелось сказать только одно: "Простипростипрости!" Но вместо этого я молча уставилась на созвездие прыщиков в уголке его губ.

- У меня все нормально, Либби. Либби, посмотри на меня. - (Я глянула в его глаза.) - Правда нормально. Я здесь получил среднее образование - на воле мне вряд ли удалось бы это сделать. Скоро колледж закончу. Факультет английского языка. Читаю, блин, Шекспира. - Он издал утробный звук, который всегда пытался выдать за смех. - Воистину, вонючка.

Я не поняла, что означает последняя фраза, но улыбнулась, потому что он, похоже, ждал от меня улыбки.

- С ума сойти, Либби, я бы только и делал, что смотрел на тебя и слушал твой голос! Не представляешь, какое счастье тебя видеть. Ты вылитая мама - тебе, наверное, все время об этом говорят?

- Кто скажет? Некому. Раннер неизвестно где, а с Дианой мы не общаемся.

Мне захотелось, чтобы он меня пожалел, чтобы заполнил жалостью пространство вокруг меня. Вот они мы - последние из Дэев. Если он меня пожалеет, обвинять меня будет не так просто. Слезы продолжали литься - я их не сдерживала. Через две кабинки от нас индианка прощалась с сыном, глухо рыдая:

- Никто с тобой не водится, говоришь? Нехорошо это. Надо, чтобы за тобой тут лучше смотрели.

- Родился заново? - брякнула я, не вытирая слез. Бен нахмурился, не понимая. - Неужели это значит, что ты меня прощаешь? Ты ведь вовсе не обязан быть добрым по отношению ко мне. - Но как же я нуждалась в том, чтобы он простил, просто физически ощущала эту потребность, словно хотела избавиться от раскаленной на огне тарелки.

- О нет, я совсем не добрый, - сказал он. - И злоба во мне кипит по отношению к очень многим людям. Просто ты в их число не входишь.

- Но... - Как ребенок, я проглотила рыдание. - А мои показания? Я ведь, наверное... не знаю, то есть...

"Это должен быть он!" - снова мысленно предостерегла я себя.

- Ах вот ты о чем. - Он произнес это так, как говорят о мелком неудобстве - мелкой неприятности во время летнего отпуска, о которой лучше забыть. - Наверное, ты не читаешь моих писем?

Я неуклюже пожала плечами и попыталась что-то объяснить.

- Твои показания, говоришь?.. Меня тогда удивило одно - что тебе поверили. Меня не удивило, что ты говорила: ты ведь такое пережила. К тому же ты всегда немножко привирала. - Он снова коротко рассмеялся, я подхватила - мы оба понимали, о чем речь. - Раз тебе поверили, что это могло значить? Только то, что меня собирались посадить, что я не мог сюда не попасть. А что можно взять с семилетней козявки! Ты же была совсем крохой... - Он мечтательно поднял глаза к потолку. - Знаешь, о чем я на днях почему-то вспомнил? О фарфоровом крольчонке - том самом, которого мама заставляла нас ставить на крышку унитаза.

Я покачала головой, не понимая, о чем он говорит.

- Ты не помнишь? Не помнишь крольчонка? У нас плохо работал унитаз - не справлялся, если мы за час там бывали дважды. Вода не успевала набираться, и смыть было невозможно. Поэтому если кто-то какал как раз в то время, когда он не работал, мы должны были закрывать крышку и ставить на нее крольчонка. Чтобы никто случайно ее не открыл, когда в унитазе полно какашек. Потому что вы, девчонки, стали бы визжать. Неужели не помнишь? Я ужасно злился, считая это идиотизмом. Злился, что приходится пользоваться одним туалетом с вами. Злился, что живу в доме с одним-единственным туалетом, который к тому же не работает. Злился из-за этого несчастного кролика. - Он засмеялся своим сдавленным смехом. - Я считал, что крольчонок вроде как унижает мое достоинство. Что из-за него я не чувствую себя мужчиной. Можно подумать, специально для меня мама должна была найти фарфоровую машинку или ружье. Господи, как же меня это изводило! Я, бывало, стоял над унитазом с упрямой мыслью: "Не буду его ставить" - и уже готов был уходить, но потом думал: "Черт побери, придется все-таки поставить эту фигню, а то сейчас кто-нибудь из мелюзги зайдет и развопится (а повопить вы были большие мастерицы!), а я не хочу связываться, поэтому вот вам ваш уродский кролик на ваш уродский унитаз!" - Он снова засмеялся, но это воспоминание далось ему нелегко: лицо раскраснелось, а на носу выступили капельки пота. - Дурацкие мысли меня посещают.

Я попыталась отыскать крольчонка в своей памяти, вспомнить туалетную комнату и что там стояло, но, кроме воды, ничего не вспомнила.

- Прости, Либби, что заставил тебя такое вспоминать.

Я приставила палец к нижней части разделяющего нас стекла и сказала:

- Все нормально.

Некоторое время мы сидели молча, делая вид, что прислушиваемся к шуму, которого на самом деле не было. Мы только что начали разговаривать, но свидание уже подходило к концу.

- Бен, можно, я тебя кое о чем спрошу?

- Наверное, да. - Его лицо сделалось бесстрастным, словно он к чему-то готовился.

- Ты ведь хочешь отсюда выбраться?

- Конечно.

- Почему же ты сейчас не сообщишь полиции о своем алиби на ту ночь? Ты же ни в каком сарае не ночевал.

- Просто у меня не очень хорошее алиби, и все. Так бывает.

- Потому что это оправдание на ноль целых ноль десятых? Как же, помню. - Я потерла под столом култышку на руке и пошевелила двумя оставшимися пальцами на правой ноге.

- Ты не представляешь... - Он отвернулся. - Ты не представляешь, сколько недель, лет я здесь провел, изводя себя за то, что не повел себя по-другому. Мама, Мишель и Дебби могли бы остаться в живых, если бы я просто... поступил по-мужски, а не как сосунок. Сидел в сарае, злился на маму. - На трубку в его руке упала слеза, мне даже показалось, что я услышала "кап!". - Я заслужил наказание за свое поведение в ту ночь... заслужил. Так что все правильно.

- Не понимаю. Не понимаю, почему ты не... не оказал содействия следствию?

Бен дернулся, лицо стало похоже на посмертную маску.

- Господи! Да просто. Я был неуверенным в себе мальчишкой. Либби, мне было пятнадцать лет. Всего пятнадцать! Я понятия не имел, что значит быть мужчиной. Раннер мало чему меня научил. До этого я был ребенком, на которого никто особо и внимания-то не обращал, а тут вдруг ни с того ни с сего люди стали на меня смотреть так, будто я их напугал. Я в одночасье сделался взрослым.

- Взрослым, которого обвиняют в убийстве членов своей семьи.

- Хочешь назвать меня идиотом, придурком - называй, твое право. Но для меня все было просто: я сказал, что этого не делал, я знал, что этого не делал, и - не знаю, может, сработал защитный механизм - я не отнесся к этому с должной серьезностью. Если бы я реагировал так, как того от меня ожидали, я, возможно, не оказался бы здесь. По ночам я выл в подушку, но днем, когда меня могли увидеть, изображал из себя крутого парня. Поверь, я знаю, что вел себя как последний кретин. Но разве можно ожидать слез от пятнадцатилетнего подростка, который дает показания в суде в присутствии знакомых! Я считал, что меня, конечно, оправдают, а потом в школе все будут восхищаться моей крутизной. Дурак, я себе это все время представлял. Я и подумать не мог, что нахожусь в реальной опасности... оказаться в этих стенах. - Он плакал. - Видишь, меня теперь не очень заботит, что меня видят плачущим.

- Мы должны все исправить, - наконец произнесла я.

- Ничего не исправишь, Либби, - по крайней мере, пока не найдут того, кто это сделал.

- Тебе нужны новые адвокаты, - пустилась я в рассуждения. - Сейчас можно столько всего при помощи исследования ДНК сделать... - ДНК мне казалась чем-то вроде волшебной палочки, способной вызволить из тюрьмы.

Бен засмеялся, не разжимая губ, точно так же как делал в детстве, от этого смеха становилось не по себе.

- Ты сейчас говоришь, как Райнер, - сказал он. - Приблизительно каждые два года я получаю от него письмо: "ДНК! Нам нужно раздобыть немного ДНК". Как будто у меня где-то залежи этого добра, а я не хочу делиться. "Д-Н-К", - повторил он тоном Раннера, так же, как папенька, энергично тряся головой и выпучивая глаза.

- Ты знаешь, где он сейчас?

- В последнем письме сказано, что его можно найти в мужском приюте Берта Нолана - это где-то в Оклахоме. Он попросил прислать ему пятьсот долларов, чтобы продолжить исследования от моего лица.

Приподняв рукав, Бен почесал руку, и я успела заметить, что там вытатуировано женское имя, которое заканчивалось то ли на "олли", то ли на "алли". Я постаралась сделать так, чтобы он понял, что я заметила татуировку.

- A-а, это? Бывшая любовь. Мы сначала были друзьями по переписке. Я думал, что люблю ее, думал жениться, но она не захотела связываться с человеком, осужденным пожизненно. Жаль только, что не сказала об этом до того, как я сделал татуировку.

- Больно было, да?

- Скорее щекотно.

- Я имею в виду ваш разрыв.

- Вообще-то хреново.

Охранник предупредил, что в нашем распоряжении осталось три минуты, и Бен вздохнул:

- Трудно решить, что сказать за три минуты. За две минуты можно начать строить планы на следующее свидание. За пять минут - закончить разговор. А что за три? - Он вытянул губы дудочкой и присвистнул. - Я очень-очень надеюсь, что ты снова приедешь ко мне. Благодаря тебе я понял, как соскучился по дому... Вы с мамой - просто одно лицо.

После ухода Лена Пэтти снова заперлась в ванной. Перед глазами стояла его плотоядная улыбка, словно предлагавшая нечто отвратительное - помощь, которая, она это точно знала, ей не нужна. Дочери высыпали из детской, как только услышали, что дверь за ним закрылась, но после короткого совещания громким шепотом за дверью ванной решили оставить ее в покое и вернуться к телевизору.

Тело покрылось холодной испариной: родительская ферма погибла. Где-то в животе шевельнулось то самое чувство вины, которое когда-то помогало быть послушной и хорошей девочкой, - этот вечный страх расстроить, разочаровать родителей ("Пожалуйста, Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы они не узнали"). Они доверили ей ферму, а она не оправдала доверия. Они сейчас смотрят на нее с небес - папа обнял маму за плечи - и укоризненно качают головами: "Ну как такое могло произойти, что в тебя вселилось!" Так говорила мама, когда ее ругала.

Придется переехать в другой, совершенно незнакомый город. В Киннаки квартир нет, и ютиться им теперь в какой-нибудь тесной квартирке, пока она не подыщет работу, если вообще ее найдет. Ей всегда было жаль людей, которые жили в квартирах и были вынуждены слушать, как за стеной ссорятся соседи или как их мучает отрыжка. Ноги подкосились, она осела на пол. Нет сил покидать ферму и никогда не будет. За последние несколько лет Пэтти выжала из нее все, что могла. Иногда по утрам она была физически не в состоянии выползти из-под одеяла, дочерям приходилось, упираясь ногами в пол, буквально вытаскивать ее из постели; а пока она готовила завтрак и как-то собирала их в школу, она мечтала о смерти. Что-нибудь такое очень быстрое, скажем сердечный приступ среди ночи или дорожное происшествие. Мать четверых детей попала под автобус. Детей вырастит Диана - она не потерпит, чтобы они весь день проводили в пижамах, она непременно будет вызывать им врача, когда они заболеют, и проследит, чтобы они как следует выполняли свои обязанности по дому. А Пэтти, слабая и нерешительная, не женщина - ошибка природы. Она быстро воодушевляется, но еще быстрее приходит в уныние. Ферму должна была наследовать не она, а Диана. Но Диана категорически этого не хотела, а в восемнадцать лет и вовсе уехала из родительского дома и начала самостоятельную жизнь, легко и радостно, и в конце концов устроилась администратором у какого-то врача в Шибетоне всего в тридцати милях от Киннаки - вроде и близко, но так далеко.

Родители мужественно перенесли отъезд старшей дочери, сделав вид, что так и было задумано. Пэтти вспомнила, как однажды дождливым октябрьским днем, когда она училась в средней школе, родители и Диана приехали посмотреть на ее выступление в группе поддержки команды Киннаки. Пришлось три часа ехать на машине почти до штата Колорадо; пока шла игра, все время моросил дождь. А когда игра закончилась (команда Киннаки тогда проиграла), к ней на поле поспешили ее седые мама с папой и сестра в теплых пальто; глаза за тремя парами забрызганных дождем очков радостно светятся, они улыбаются с такой гордостью и благодарностью, словно ей удалось спасти человека от рака.

Родители умерли рано, но их смерть не была неожиданностью, Диана по-прежнему работала администратором у того же врача и жила в доме на колесах в аккуратном и чистеньком трейлерном парке, окруженном цветами.

- Эта жизнь как раз по мне, - всегда говорила она. - Не представляю себя ни в каком другом месте.

Такова Диана. Способная, все знающая и умеющая. Она всегда помнит о мелочах, которые так нравятся дочкам, и ни разу не забыла про футболки, покупает их каждый год: Киннаки, сердце Америки! Диана придумала, будто на местном индейском наречии "киннаки" означает "маленькая фея" - это вызывает у девочек ликование, и Пэтти так и не хватило духу рассказать им, что это всего лишь камень, или ворона, или нечто столь же безрадостное.

Ее мысли прервал звук клаксона Дианиной машины - обычный радостный троекратный сигнал.

- Диана! - взвизгнула Дебби, и три пары ног бросились к двери.

Пэтти представила, как они выскакивают на улицу и, мелькая косичками, несутся к машине, как Диана сажает их всех в машину и везет кататься, оставив ее одну, и как дом вдруг погружается в тишину.

Она заставила себя подняться с пола, вытерла лицо чьей-то брошенной в стирку рубашкой с легким запахом плесени. У нее всегда красное лицо, всегда красные глаза, трудно понять, плакала она или нет. Вот, пожалуй, единственное преимущество того, что выглядишь как освежеванная крыса.

Когда она открыла дверь, сестра разбирала три пакета с продуктами и посылала девочек к машине забрать остальное. Запах коричневых бумажных пакетов у Пэтти прочно связан с Дианой - так давно сестра привозит им продукты. Чем не типичный пример из жизни неудачницы: живет на ферме, а еды в доме не хватает.

- Я привезла им еще книжку с наклейками, - сказала Диана и шлепнула ее на стол.

- Ты их балуешь, Ди.

- Но я же купила одну на троих, им придется делиться. Разве плохо? - Она рассмеялась и начала готовить кофе. - Не возражаешь?

- Конечно нет. Я должна была сама заняться, прости.

Пэтти пошла к буфету за любимой тяжелой чашкой Дианы размером с голову - когда-то эта чашка принадлежала их отцу. Услыхав за спиной вполне ожидаемый плюющий звук, Пэтти обернулась и ударила по проклятой кофеварке, которая после третьего ручейка кофе всегда останавливается.

Дочери вернулись, с усилием водрузили пакеты на стол в кухне и под руководством Дианы начали их разбирать.

- Где Бен? - спросила Диана.

- Мм, - промычала Пэтти, накладывая в чашку Дианы три чайные ложки сахара.

Она подошла к детям - они уже без прежнего энтузиазма извлекали банки из пакетов и нетерпеливо поглядывали на взрослых, делая вид, что их разговор им совсем не интересен.

- Он попал в беду, - не выдержав, выпалила Мишель не без злорадства. - Опять.

- Расскажи ей о его... ну этом самом... сама знаешь... - толкала Дебби сестру в бок.

Диана повернулась к Дебби с таким выражением, словно ожидала услышать рассказ как минимум о функциональном половом расстройстве, а то и об увечье.

- Девочки, тетя Ди привезла вам книжку с наклейками...

- Идите играть к себе в комнату, чтобы я могла поговорить с мамой.

Диана всегда разговаривала с ними жестче, чем Пэтти, подражая манере рассерженного отца: тот, когда они сами были детьми, так преувеличенно-шумно на них ворчал и с такой напускной суровостью, что они уже тогда понимали, насколько это несерьезно. Пэтти, в свою очередь, просительно посмотрела на Мишель.

- О, книжка с наклейками! - В восклицании Мишель было лишь чуть-чуть больше восторга, чем она на самом деле испытывала.

Она всегда охотно приобщалась к любым тайнам взрослых. А как только Мишель делала вид, что ей чего-то хочется, Либби, сосредоточенно сжав зубы, тут же была готова это у нее отнять. Либби родилась в Рождество, а это означает, что ей всегда будет мало подарков. Пэтти обычно откладывала для нее лишний - а теперь мы поздравим Либби с днем рождения! - но все прекрасно знали, что Либби почти всегда чувствует себя обделенной.

Пэтти знала все это о своих дочерях, но почему-то всегда забывала. Нет, с ней определенно что-то не так, ведь ее каждый раз удивляют эти их особенности.

- Хочешь, пойдем в гараж? - спросила Диана, хлопая по пачке сигарет в нагрудном кармане.

- A-a... - начала было Пэтти.

С тех пор как Диане исполнилось тридцать, она бросала и вновь начинала курить по крайней мере дважды в год. Сейчас ей тридцать семь (и выглядит она куда хуже Пэтти), но Пэтти давно поняла, что лучшая поддержка для сестры - не комментировать ее решения и идти в гараж. Так же вела себя мама с отцом. Он умер от рака легких вскоре после того, как ему исполнилось пятьдесят.

Пэтти последовала за сестрой, готовясь рассказать, что ферма потеряна, и ожидая, что сестра, возможно, начнет ругать Раннера за то, что он тратил деньги направо и налево, и ее за то, что позволяла ему тратить деньги направо и налево. А может, будет молчать и просто кивнет, как она это умеет делать.

- Так что там у Бена с "этим самым, сама знаешь"? - процитировала Диана племянницу, садясь на любимый скрипучий раскладной стул. Она прикурила и тут же отогнала дым от Пэтти.

- Ничего страшного. Странно - да, он покрасил волосы в черный цвет. Что бы это могло значить?

Она ждала, что Диана рассмеется, но та молчала.

- Как у Бена дела, Пэтти? В целом? Как он себя ведет?

- Не знаю. Ходит угрюмый.

- Он сроду такой. Даже крохой вел себя как кошка. То ласковый, то вдруг смотрит на тебя, будто понятия не имеет, кто ты такая.

Так оно и было. Уже в два года Бен был поразительным существом. Вдруг немедленно требовал любви и нежности - хватал ее за грудь, за руку, но как только получал нужное (а это случалось быстро), обмякал и ни на что не реагировал, пока его не отпускали. Она возила его к врачу, Бен там сидел неподвижно, плотно сжав губы, - мальчик-стоик в водолазке и с удручающей способностью никого не пускать в душу. Кажется, тогда даже врач не на шутку перепугался и, сунув Бену дешевый леденец на палочке, велел прийти через полгода, если в поведении ребенка ничего не изменится. Ничего не изменилось.

- Угрюмый вид - это не преступление, - сказала Пэтти. - Раннер тоже угрюмый.

- Раннер мудак, а это не одно и то же. Бен на него не похож.

- Ему пятнадцать лет, - начала Пэтти и замолчала.

Взгляд упал на банку со старыми гвоздями на полке, банку, которую вряд ли передвигали с тех пор, как ее туда поставил отец. На банке была прилеплена бумажка с надписью "Гвозди" прямым отцовским почерком.

От цементного пола в гараже тянуло холодом сильнее, чем с улицы. В одном углу стояла старая пластиковая бутыль с замерзшей водой, деформировавшей стенки. Воздух, который они выдыхали, да и сигаретный дым, прежде чем раствориться, долго стоял столбом. Но все равно она чувствовала себя удивительно хорошо среди всех этих старых инструментов, которые до сих пор мысленно представляла в руках отца: грабли, топоры самых разных размеров; на полках теснились банки с шурупами, гвоздями и шайбами. Добрые чувства вызывал даже металлический ящик для льда с проржавевшим дном: в нем отец остужал пиво, когда слушал здесь радиорепортажи с бейсбольных и баскетбольных матчей.

Вот только было тревожно оттого, что Диана так мало говорит, ведь обычно она предлагает множество версий, даже если не придерживается никакой конкретной точки зрения. Еще больше тревожило, что сестра сидит почти неподвижно, а не озирается вокруг, примечая, что бы поправить или переставить, потому что Диана - натура деятельная и не может просто так сидеть и разговаривать.

- Пэтти, я должна тебе рассказать то, что слышала собственными ушами. Я сначала вообще не хотела ничего тебе говорить, потому что это конечно же неправда. Но ты мать, и тебе следует быть в курсе и... черт, не знаю, просто ты должна знать.

- Говори.

- Играл ли Бен когда-нибудь с сестрами так, чтобы это выглядело подозрительно?

Пэтти молча смотрела на Диану, не понимая, о чем она толкует.

- Так, чтобы люди могли заподозрить... сексуальные намерения?

Пэтти чуть не задохнулась:

- Он их ненавидит! - Она удивилась облегчению, с которым это произнесла. - Он старается общаться с ними как можно меньше.

Диана прикурила следующую сигарету, коротко кивнула:

- Это хорошо. Но это не все. Одна приятельница рассказала мне, что ходят слухи, будто кто-то жалуется на поведение Бена в школе. Несколько девочек из начальных классов, ровесницы Мишель, сказали, что целовались с ним, а он вроде бы то ли трогал их, то ли еще что. Может, и того хуже. То, о чем я слышала, - это еще хуже.

- Бен?! Ты понимаешь, что это полная чушь!

Пэтти подскочила, не зная, что делать с ногами, куда девать руки. Она дернулась направо, потом налево, как потерявшаяся собака, и тяжело опустилась обратно на стул. Ремень, удерживавший ножки, лопнул.

- Я прекрасно понимаю, что это полная чушь. Или какое-то недоразумение: кто-то что-то недопонял, неверно истолковал.

Это было худшее, что могла сказать Диана. Едва она произнесла последние слова, как Пэтти поняла, что боялась именно этого. Что-то неверно истолковать - этакая тонкая грань между возможным и невозможным, - и невинное действие превращается в нечто ужасное: погладишь кого-то по голове, а это воспринимают как поглаживание по спине, а там уже и поцелуй в губы, а там, глядишь, уже и стены рушатся.

- Неверно истолковать? Но Бен не способен на такое! На то, чтобы целоваться с маленькими девочками или как-то особенно к ним прикасаться! Он такого не допустит! Он не извращенец. Да, не без странностей, но он не больной. И не сумасшедший. - Пэтти столько лет доказывала, что Бен - обычный ребенок, без странностей. Она вдруг поняла, что сейчас готова согласиться с обратным. - Ты там сказала, что он никогда такого не сделает? - У нее по щекам катились слезы.

- Я готова сказать об этом всему Киннаки, даже всему штату Канзас, но, боюсь, на этом история не закончится. Не знаю... я услышала об этом вчера днем, но дело принимает все более серьезный оборот. Я хотела приехать еще вчера. Но потом остаток вечера провела, убеждая себя, что это какая-то ерунда. И ночью тоже думала. А утром встала и поняла, что не ерунда.

Пэтти знакомо это ощущение; она частенько подскакивает часа в два ночи от приснившегося кошмара и пытается себя успокоить: с фермой все нормально, в этом году она поднимется, дела наладятся. А когда через несколько часов просыпается от будильника, ей становится еще хуже, чем было ночью, и она чувствует себя виноватой и обманутой. Удивительно, как ночью можно часами притворяться, что все не так плохо, а утром, едва рассветает, знать, что это не так.

- Значит, ты везла продукты и книжку с наклейками и все это время у тебя на уме была эта история с Беном, которую ты собиралась мне рассказать?

- Я же говорю... - Диана сочувственно посмотрела на сестру.

- И что теперь? Ты не знаешь, как зовут этих девочек? Собирается ли кто-то мне звонить, или поговорить со мной, или поговорить с Беном? Я должна найти Бена.

- Где он?

- Не знаю. Мы поссорились... из-за его волос. Он куда-то уехал на велосипеде.

- А что там с его волосами?

- Не знаю, Диана, не знаю! Какое значение это имеет сейчас?!

Но Пэтти, конечно, понимала, что это имеет значение. Отныне везде и во всем люди будут искать скрытый смысл.

- Мне кажется, можно подождать до завтра, - тихо произнесла Диана. - Вряд ли так уж необходимо разыскивать его прямо сейчас, если, конечно, он не нужен тебе прямо сейчас.

- Он мне нужен прямо сейчас.

- Хорошо, давай тогда начнем обзванивать людей. Дай мне список его друзей, и я начну звонить.

- Я не знаю его нынешних друзей. Сегодня утром он разговаривал с кем-то по телефону, но так и не сказал с кем.

- Давай нажмем на повторный набор.

Диана крякнула, раздавила окурок сапогом, поднялась и повела Пэтти за собой в дом. Когда скрипнула дверь в комнате девочек, Диана цыкнула на них и велела никуда не выходить. Подойдя к телефону, она ткнула в кнопку повторного набора - аппарат послушно выполнил задачу, но, не дождавшись гудков, Диана повесила трубку.

- Это мой номер.

- Ах да. Я же звонила тебе после завтрака, чтобы узнать, когда ты приедешь.

Сестры сидели за столом. Диана сварила себе еще кофе. За окном завьюжило.

- Нужно найти Бена.

В грусти и печали, как схватившая двойку второклашка, я ехала домой с мыслями о Бене. С семи лет я представляла его жуткими вспышками: черные волосы, плотно сомкнутые губы на каменном лице, в узком коридорчике он с топором набрасывается на Дебби, издавая низкие утробные звуки. Забрызганный кровью, с диким воем вскидывает ружье...

А ведь когда-то в моей жизни был совсем другой Бен - застенчивый и серьезный, с весьма своеобразным чувством юмора и шутками. Мой родной брат, который просто не мог сделать то, в чем его обвинили. В чем обвинила его я.

Остановившись на красный свет, я судорожно порылась за своим сиденьем, выхватила конверт, в котором мне прислали какую-то квитанцию, и над прозрачным окошечком написала: "Подозреваемые". Потом: "Раннер". Остановилась. "А может быть, это кто-то, у кого был на него зуб?" Ага: "Кто-то, кому Раннер задолжал деньги". Раннерраннерраннер. Снова Раннер. Мужской голос, гремевший в нашем доме в ту ночь, мог принадлежать не только Бену, но и Раннеру. И врагу Раннера. Хочу, чтобы именно так и было. И чтобы это можно было доказать. Меня вдруг охватила паника: я больше не могу жить с этой своей виной - с тем, что Бен в тюрьме. Хочу, чтобы с этим было покончено. Мне нужно знать. Я, моя, мне... Тот же предсказуемый эгоизм.

Я миновала поворот к нашей ферме, но так и не смогла взглянуть в ту сторону.

На окраине Канзас-Сити я завернула на заправку и там же в круглосуточном магазине купила белый хлеб, плавленый сыр, колу, а для своего старого голодного кота - кошачий корм и поехала домой "вон туда по вон той дороге". Оказавшись на своей горе, я вышла из машины. На крылечке напротив, несмотря на холод, восседали все те же две пожилые дамы, глядя прямо перед собой и упорно меня не замечая. Уперев руки в боки, я смотрела на них, пока одна из них не бросила взгляд в мою сторону. В духе ковбоев Дикого Запада я величаво помахала рукой, старушенция кивнула в ответ. Чувствуя, как меня распирает от торжества, я вошла в дом и накормила бедолагу Бака.

Пока оставались силы, я намазала на хлеб ярко-желтую горчицу, уложила сверху куски липкого сыра и начала поглощать бутерброд, одновременно ведя телефонные переговоры с тремя одинаково недовольными операторами подряд, - с их помощью я пыталась дозвониться до мужского приюта имени Берта Нолана. (Кстати, еще одно потенциальное место работы, чтобы успокоить старину Джеффриза, - телефонный оператор. Не помню почему, но многие девочки в мое время мечтали, когда вырастут, стать телефонистками.)

Кусочек хлеба пристал к нёбу, но тут мне ответил голос из приюта - к моему удивлению, это был Берт Нолан собственной персоной. Странно, а я-то полагала, что если приют носит имя человека, то этот человек уже умер. Я сказала, что пытаюсь найти Раннера Дэя, на другом конце замолчали.

- Знаете, он то исчезает, то возвращается, а за последний месяц почти все время отсутствовал, но я с удовольствием ему все передам. Слушаю внимательно, - сказал Нолан голосом, напоминающим звук клаксона старой машины. Я назвала свое имя (оно, судя по всему, ему ни о чем не говорило) и стала диктовать номер телефона, но он меня остановил: - Не надо, сразу предупреждаю: он вряд ли сможет оплатить звонок в другой город. Наши постояльцы предпочитают общаться посредством почты. Они пишут письма. Менее пятидесяти центов - и нечего беспокоиться о том, что придется выстаивать в очереди к телефону. Не хотите оставить адресок?

Я не хотела: меня бросило в дрожь от одной мысли, что Раннер появится у меня на пороге, уперев испачканные руки в бока и победно улыбаясь, словно обыграл меня в какой-то игре.

- Если хотите, на словах можете через меня передать ему все, что угодно, а адрес я запишу, но ему не сообщу, - сказал Нолан рассудительно. - Я перешлю вам от него письмо, и он даже индекса не узнает. Многие родственники так и поступают - грустная, но необходимая мера. - Где-то в глубине помещения гудел автомат, выплескивая газировку с сиропом, кто-то спросил Нолана, не хочет ли он содовой, на что он ответил: "Нет, спасибо, я пытаюсь себя ограничивать" - голосом доброго провинциального врача. - Вы не против, мисс? В противном случае с ним будет сложно связаться. Он совсем не из тех людей, кто сядет у телефона и будет ждать, когда ему перезвонят.

- Электронной почты у вас тоже нет?

В трубке хмыкнули:

- К сожалению, нет.

Насколько я помню Раннера, он никогда не был большим любителем писать письма, но все же писал больше, чем звонил, поэтому я решила, что, пожалуй, рискну - тогда не придется тащиться в Оклахому и там, в приюте, еще и высиживать в ожидании Раннера.

- Вы не могли бы ему передать, что мне необходимо поговорить с ним о Бене и той ночи? Я к нему приеду, если он укажет день.

- Хорошо... Вы сказали, о Бене и той ночи?

- Да.

Я была убеждена, что Лайл будет торжествовать по поводу того, что я изменила (точнее - могу изменить) мнение о Бене. Я представляла, как он в одном из своих тесных пиджачков с победным видом рассказывает соратникам, что убедил меня поехать к Бену в тюрьму. Она, дескать, сначала наотрез отказывалась, наверное, из боязни узнать о Бене... да и о себе самой что-то неожиданное. И все будут восхищенно на него смотреть и радоваться тому, чего он добился. Это раздражало.

С кем мне действительно хотелось поговорить, так это с тетей Дианой. Дианой, которая заботилась обо мне в течение семи из моих одиннадцати сиротских лет, пока я не достигла совершеннолетия. Она первая забрала меня к себе в свой трейлер. В чемодане у меня лежала одежда да любимая книжка - и ни одной игрушки. Обычно всех кукол Мишель забирала на ночь к себе - у нее это называлось ночным девичником, но, когда ее задушили, куклы оказались в моче. Накануне убийств Диана подарила нам книжку с наклейками - цветочками, котятами и носорогами (не в одной ли она из коробок под лестницей?).

Диана не могла себе позволить новое жилье. Вся мамина страховка пошла на приличного адвоката для Бена. Диана сказала, что мама именно так распорядилась бы этими деньгами, но говорила она это с таким убитым лицом, что казалось, будь у нее возможность, она бы очень серьезно потолковала с сестрой. Поэтому на нас денег не осталось. Я была совсем мелкая и помещалась в чулане, куда, если бы не я, поставили бы стиральную машину. Диана ради меня даже его покрасила. Она работала сверхурочно, а еще регулярно возила меня в Топику на сеансы психотерапии, пыталась проявлять нежность и ласку, хотя ей тяжело было обнимать меня - жалкое подобие убитой сестры. Ее руки окружали меня этаким хулахупом - словно в какой-то игре, где нужно заключить человека в объятия, но прикасаться как можно меньше. И все равно каждое утро она повторяла, что любит меня.

В течение следующих десяти лет я дважды полностью выводила из строя ее машину, дважды ломала ей нос, однажды выкрала и продала все ее кредитные карточки, а еще убила ее собаку. Это ее и доконало. Грейси, похожая на обросшую шерстью помесь швабры с собакой, появилась вскоре после убийств. Собачонка была маленькая и вздорная, она без конца визгливо лаяла, но Диана любила ее больше меня - по крайней мере, мне так казалось. Много лет я ревновала Диану к собаке, наблюдая, как тетка расчесывает Грейси, а потом с розовым пластиковым гребнем в большой, как у мужчины, руке собирает шерстку в прядь и увенчивает заколкой; как вытаскивает из кошелька фото Грейси, а не мое. Собачонке не давала покоя моя искалеченная нога с оставшимися на ней двумя пальцами, тощими и шишковатыми. Она их всегда обнюхивала, словно понимая, что с ними что-то не так. Любви к ней это не внушало.

Это произошло летом перед десятым классом. Меня за что-то наказали, и, пока Диана была на работе, я сидела в раскаленном трейлере и злилась на собачонку, а та распалялась все больше и больше. Я не желала идти с ней гулять, поэтому она принялась бешено накручивать круги, прыгая с дивана и несясь на кухню, оттуда в чулан, затем обратно, все время тявкая, повизгивая и нападая на искалеченную ногу. Я сидела перед телевизором, не в силах справиться с гневом и отвлечься на мыльное действо на экране. На очередном вираже Грейси резко затормозила передо мной, вцепилась острыми зубками в мизинец на больной ноге и начала мотать головой. Помню, подумав: "Если эта дрянь отхватит еще один...", я пришла в ярость при мысли, какое убогое зрелище собой представляю: девушка с обрубком пальца на левой руке - обручальное кольцо надеть не на что - и морской походкой из-за недостающих пальцев на ноге - в городе, со всех сторон окруженном сушей. Девчонки в школе называли культю на руке кочерыжкой и хихикали в сторону, что было еще обиднее. (Недавно один врач сказал, что можно было обойтись и без ампутации: "Вам, должно быть, попался провинциальный эскулап с непомерными амбициями".) Я схватила Грейси, чувствуя под пальцами хрупкую грудную клетку. Дрожание тщедушного тельца разозлило еще больше, я с трудом оторвала ее от пальца на ноге и швырнула в сторону кухни. Она ударилась об угол стола и дергающейся кучкой шлепнулась на пол, заливая линолеум кровью.

Убивать я ее не хотела. Она умирала минут десять (могла бы и побыстрее), а я в это время ходила вокруг трейлера, пытаясь придумать, что делать. Когда Диана вернулась домой с жареными цыплятами из церковных пожертвований, Грейси так и лежала на полу, а я только и сумела выдавить: "Она меня укусила".

Я хотела сказать что-то еще, объяснить, почему здесь нет моей вины, но Диана выставила передо мной трясущийся палец: "Молчи!" - и вызвала по телефону лучшую подругу по имени Валери, женщину до такой же степени хрупкую и заботливую, до какой Диана была грузной и грубоватой. Диана стояла, сгорбившись над раковиной, и смотрела в окно, пока Валери заворачивала Грейси в одеяльце. Потом, поговорив о чем-то за закрытой дверью спальни, они возникли в комнате, и Диана велела мне паковать вещи; заплаканная Валери молча стояла с ней рядом и зябко ежилась. Оглядываясь сейчас назад, я предполагаю, что они были больше чем подругами: каждый вечер Диана забиралась в постель и перед сном долго разговаривала с Валери по телефону. Они ничего не скрывали друг от друга, у них даже стрижки были одинаковые. Впрочем, в то время меня нисколько не занимало, кем они друг другу приходятся.

Последние два года средней школы я жила у вежливой супружеской пары в Абилине, моими то ли троюродными, то ли четвероюродными родственниками; их я терроризировала не слишком сильно. Диана звонила каждые несколько месяцев. В ухо неслись вечные помехи на линии и дыхание курильщицы Дианы. Я представляла ее полуоткрытый рот возле микрофона, пушок на подбородке и круглую светлую родинку у нижней губы, которая, если ее потереть, как однажды со смехом сказала Диана, исполняет желания. Я слышала неприятный скрип и знала, что Диана открывает дверцу среднего стола на кухне. Я знала ее трейлер лучше, чем наш дом на ферме. Мы обе производили много ненужного шума, делали вид, что чихаем или кашляем, после чего без всякого на то основания, поскольку обе до этого молчали, Диана произносила: "Погоди, Либби". Обычно рядом с ней всегда находилась Валери, и они тихо переговаривались, голос Валери мягкий, уговаривающий, Дианы - ворчливый; потом Диана еще с полминутки со мной говорила и, сославшись на дела, прощалась.

Она прекратила телефонное общение со мной после выхода в свет книги "советов Либби Дэй" "Начните новую жизнь!", сказав лишь: "Как такое могло произойти, что в тебя вселилось!" Для грубоватой Дианы это было чересчур мягким высказыванием, но ранило больнее площадной брани.

Я не сомневалась, что у нее тот же номер телефона и она продолжает жить в своем трейлере, который прирос к ней, как раковина к моллюску. Минут двадцать я копалась в стопках бумаг по всему дому в поисках тетрадки с адресами и телефонами, которую завела еще в начальной школе; с обложки смотрела похожая на меня рыжеволосая девчонка с двумя косичками, но в отличие от меня она улыбалась. Телефон Дианы был записан моим круглым, как воздушные шарики, почерком, а имя я когда-то подчеркнула фиолетовой ручкой.

Каким тоном с ней говорить? Как объяснить, почему я звоню? Отчасти хотелось услышать в трубке ее свистящее дыхание и голос футбольного тренера, которым она прогремит в ухо: "Ну-у, и почему же тебе понадобилось столько времени, чтобы перезвонить?" Отчасти - узнать, что она думает о Бене. За все время она ни разу не сказала о нем ни одного плохого слова, она вообще всегда аккуратно о нем высказывалась - за что я ей теперь тоже очень благодарна.

Я набрала номер, вжимая голову в плечи. В горле пересохло, дыхание перехватило, но я это поняла, только когда после третьего гудка включился автоответчик и я наконец выдохнула.

Голос Валери попросил оставить сообщение для нее или Дианы.

- Привет, мм... Это Либби. Вот звоню поздороваться и сказать, что у меня все нормально. - Повесила трубку. Снова набрала номер. - Считайте, что я еще ничего не сказала, хорошо? Это Либби. Я звоню, чтобы попросить прощения за... за... да много за что. И еще я хотела бы поговорить... - Не закончив фразу, я оставила свой номер телефона и отсоединилась, продолжая сидеть на краешке кровати, готовая в любую минуту подняться, но не зная зачем.

За этот день я сделала больше, чем за весь предыдущий год. Пока телефон оставался в руках, я заставила себя позвонить Лайлу, рассчитывая услышать автоответчик, но, как обычно, он ответил сам. Не дожидаясь, когда он меня разозлит, я сказала, что встреча с Беном прошла нормально и я готова услышать, кто, по его мнению, убийца. Я говорила с ним сухо, тщательно взвешивая каждое слово, словно выдавала информацию мерной ложкой.

- Я знал, что он тебе понравится и ты изменишь свое мнение о нем, - не без гордости произнес он, и я снова порадовалась за себя, потому что после этих слов не повесила трубку.

- Я этого не говорила, Лайл. Я сказала, что, если хочешь, я готова выполнить следующее задание.

Мы снова встретились в "Гриль-баре Тима Кларка". Очередная престарелая официантка, а может быть, и прежняя, но уже в рыжем парике, теннисисткой-профи порхала между столами в спортивных тапочках на пористой подошве, и мини-юбка на ней разлеталась в разные стороны. За столиком, где в прошлый раз толстяк любовался приобретенной на барахолке вазой, сейчас сидели четверо длинноволосых мужиков и, рассматривая игральные карты семидесятых годов, потешались над волосатыми лобками изображенных на них голых теток. Лайл напряженно застыл за соседним столиком, неловко отодвинув свой стул подальше. Я подсела к нему и налила себе пива из его графина.

- Ты ожидала увидеть его таким? Что он говорил? - Лайл, как всегда, тряс под столом ногой.

Я рассказала, умолчав лишь о фарфоровом кролике.

- Ты поняла, что имела в виду Магда, когда говорила, что он потерял надежду?

Я понимала.

- Мне кажется, он смирился с тюремным заключением. - Я поделилась этим наблюдением только потому, что в прошлый раз парень выдал мне триста долларов, и я хотела, чтобы финансирование продолжалось. - Он считает его искуплением за то, что его не было рядом и он не смог нас защитить, - что-то в этом духе. Толком не поняла. Вообще-то я ожидала, что он обрадуется, когда услышит от меня, что мои показания... того... несколько преувеличены, но нет, он не прыгал от радости.

- Столько времени прошло, и сейчас с юридической точки зрения это не очень повлияет на ситуацию. Магда говорит, если ты хочешь помочь Бену, мы должны собрать больше доказательств, а потом после обращения в вышестоящую инстанцию ты можешь публично отказаться от прежних показаний - тогда это действительно наделает шуму. Ведь на этом деле очень многие сделали головокружительную карьеру.

- Магда, похоже, знает немало.

- Она возглавляет группу, которая борется за освобождение Бена из тюрьмы. Я иногда у них бываю, но там в основном женщины. Поклонницы.

- А ты, случайно, не слышал, что у Бена были с кем-нибудь серьезные отношения? Из этой группы фанаток. И чтобы ее звали или Молли, или Салли, или Полли. У него на руке татуировка с именем.

- Никаких Салли нет - это точно. Полли больше напоминает кличку - у моей двоюродной сестры так зовут собаку. Есть одна Молли, но ей под семьдесят.

На столе перед Лайлом появилась тарелка с жареной соленой смесью - официантка определенно отличалась от прежней своим дружелюбием, их роднил только возраст. Мне нравится, когда официантки, обращаясь ко мне, говорят "милок", "дорогуша", эта так и говорила.

Лайл некоторое время молча поглощал смесь, предварительно выдавив на тарелочку кетчуп, который он еще посолил и поперчил. В него он обмакивал каждую хрустяшку и с девчачьей аккуратностью клал в рот.

- Ну и кто, по-твоему, это сделал?

- Сделал что?

Я вытаращила глаза и обхватила голову руками, как будто для меня это было слишком. Впрочем, так оно и было.

- Ах да! Я считаю, что это сделал Лу Кейтс, отец Крисси Кейтс. - Он удовлетворенно откинулся на стуле, словно только что разгадал тайну убийства мистера Бодди в очередной партии настольной игры "Улика".

Крисси Кейтс - имя отозвалось во мне чем-то давно забытым.

- Ты ведь знаешь о Крисси Кейтс? - Когда я промолчала, он продолжил несколько покровительственным тоном: - Крисси Кейтс училась в вашей школе в пятом классе. Днем перед убийствами полиция хотела допросить Бена - Крисси обвинила его в сексуальных домогательствах.

- Что?!

- Да, именно так.

Я уставилась на него как на сумасшедшего.

- Но она не давала показаний против Бена... - начала я.

- Верно. Это заслуга его адвоката, благодаря которому удалось сделать так, что эти два дела - сексуальные домогательства и убийства - в суде не связывали. Но на присяжных это повлияло. У вас там не было человека, который бы не слыхал, что Бен грязно приставал к славной малышке из хорошей семьи, и это, вероятно, и привело к тому, что он совершил "убийства во славу Сатаны". Мы же знаем, как распространяются слухи.

- Дело Крисси Кейтс дошло до суда? - спросила я. - Доказали, что Бен так с ней поступил?

- Оно ни во что не вылилось - Бену не предъявили обвинений, - сказал Лайл. - От районной школьной администрации Кейтсы получили какую-то материальную компенсацию за моральный ущерб и вскоре переехали. Но знаешь, что я думаю? Лу Кейтс в ту ночь отправился к вам, чтобы потолковать с Беном. И вот этот качок приходит в ваш дом, и тут...

- Впадает в такую ярость, что решает перебить всех?! Но это же лишено всякого смысла.

- Мне удалось раскопать, что в молодости этот парень отсидел три года за убийство: он со всей силы кому-то зарядил футбольным мячом, и человек умер. Крутого нрава парень - могу представить его ярость, когда он узнал, что его дочери кто-то гнусно домогался. А потом, чтобы отвести подозрения, изрисовал стены.

- Мм, тут нет никакого смысла. - Я действительно силилась увидеть в версии Лайла хотя бы долю здравого смысла.

- Не имеет смысла как раз то, что убил твой брат. Это безумное преступление, абсурдное. В нем вообще много такого, что лишено смысла. Именно поэтому оно владеет умами стольких людей. Если бы в нем был хоть какой-то смысл, то и тайны бы никакой не было.

Я промолчала, про себя согласившись с его последним замечанием, и начала нервно вертеть в руках солонку и перечницу, удивительно подходившие для того, чтобы их прикарманить.

- Но разве ты не считаешь, что эту версию хотя бы не нужно сбрасывать со счетов? - настаивал Лайл. - Прямо в день убийства твоей семьи вдруг всплывает столь чудовищное обвинение!

- Возможно. Ты начальник - тебе и решать.

- Слушай, давай ты попробуешь поговорить с кем-нибудь из Кейтсов, пока ищешь Раннера. Пятьсот долларов, если это будет Крисси или Лу. Очень хочется услышать, продолжают ли они и сейчас настаивать на своем. И при этом сохраняют мир в душе, понимаешь? Я уверен, что они лгали. Согласна?

Меня вновь терзали сомнения. Только этого еще не хватало. Тем не менее я цеплялась за косвенное доказательство невиновности брата: Бен в жизни не проявлял сексуального интереса ко мне. Будь у него склонность приставать к малолетним девочкам, разве бы он не начал с собственной младшей сестры?

- Да.

- Вот именно, да, - повторил Лайл.

- Не уверена, что мне удастся узнать больше, чем удалось бы тебе. Я ведь сестра человека, который, как они считают, приставал к их дочери.

- Я пробовал, но ничего не добился, - пожал он плечами. - У меня не очень хорошо это получается.

- Что?

- Действовать хитростью.

- Да, это явно мой хлеб.

- Вот и отлично. Если тебе удастся договориться о встрече, я бы хотел поехать с тобой.

Я молча пожала плечами и поднялась, намереваясь оставить его разбираться со счетом, но он окликнул меня, не дав сделать и трех шагов:

- Либби, ты в курсе, что у тебя в кармане солонка и перечница?

Я секунду поколебалась - может быть, всплеснуть руками: "Ну надо же, угораздило, я такая рассеянная". Но вместо этого я просто кивнула и выскользнула за дверь. Они мне нужны.

Лайлу удалось выяснить, что мать Крисси Кейтс живет в Эмпории, что между Топикой и Уичито, от второго мужа у нее тоже была дочь, появившаяся на свет через двадцать лет после рождения первой. За прошедший год он много раз ей звонил, оставлял сообщения с просьбой перезвонить, но безрезультатно. Дальше он не продвинулся.

Если до кого-то действительно необходимо дозвониться, сообщения оставлять нельзя - надо звонить и звонить до тех пор, пока не поднимут трубку (от злости или из страха), и тогда очень важно, успеешь ли сказать то, что заставит человека не бросить ее.

Я звонила матери Крисси двенадцать раз, она ответила на тринадцатый, после чего я тут же выпалила:

- Это Либби Дэй - младшая сестра Бена Дэя - вы его помните?

На другом конце облизали губы, и слабый голос пробормотал:

- Да, я помню Бена Дэя. А что такое?

- Я бы хотела поговорить с кем-нибудь из вашей семьи о тех обвинениях, которые против Бена выдвинула ваша дочь Крисси.

- Мы об этом не говорим... Лиззи, так вас, кажется, зовут? Я снова вышла замуж и практически не общаюсь с прежней семьей.

- Вы не знаете, как я могу отыскать Лу или Крисси?

Она выдохнула, как будто до этого затянулась сигаретой:

- Вероятно, Лу сидит в баре где-нибудь в Канзасе. А Крисси? Езжайте по семидесятому шоссе в западном направлении и сразу после Колумбии сверните налево к одному из тамошних стрип-клубов. И больше сюда не звоните.

На розовом листочке картона из ящичка Крисси он написал: "Угадай, кто сейчас о тебе вспоминает" - и поставил внизу букву "Б". Она наверняка запрыгает от радости. А если взять что-нибудь из ее ящичка и подбросить Либби? Нет, пожалуй, не стоит: если у Либби вдруг обнаружится симпатичная вещица, это покажется подозрительным. Можно себе представить, какие шутки отпускают в школе у них за спинами по поводу его самого и сестер. Почти всю одежду девчонки донашивают или за ним, или друг за другом. Мишель бегает в его старых свитерах, Дебби носит то, что переходит от Мишель, а Либби приходится довольствоваться тем, что остается после Дебби: штопаные-перештопаные мальчиковые джинсы, застиранные, с въевшимися пятнами футболки, дешевые трикотажные платьишки, которые Дебби вытянула на животе. У Крисси все по-другому - у нее шикарные наряды. И у Диондры, с ее классными джинсами. Если джинсы у нее выцветшие, то только потому, что это последний писк моды; если на них пятна, похожие на следы от хлорки, значит она с этими пятнами их и купила. Родители щедро снабжали ее деньгами на карманные расходы, иногда она брала его с собой в магазины и там пыталась напялить на него все подряд, как на маленького. Невинно моргая, она говорила, что он может отдать долг, когда заработает. Он не знал, могут ли парни разрешать девчонкам покупать им одежду, не знал, круто это или нет. О'Малли, учитель с продленки, всегда шутит по поводу новых рубашек, которые его заставляет носить жена, но ведь это жена. В общем, Диондре нравится, когда он надевает черное, а у него нет денег ни на что новое. Блин, она всегда добивается своего.

Вот и еще одна причина, почему ему так клево с Крисси: она считает его классным, потому что ему пятнадцать лет и он ей кажется невероятно взрослым. К тому же она совсем не похожа на Диондру, которая вечно над ним хихикает в щекотливых ситуациях. Он ее спрашивает: "Что тут смешного?" - а она в ответ, давясь от смеха: "Ничего. Ты просто прелесть". Когда они в первый раз пытались заняться сексом, он настолько неловко начал возиться с презервативом, что она расхохоталась - и эрекции у него как не бывало; во второй раз она вырвала презерватив у него из рук, швырнула в сторону и сама все куда надо запихнула.

При одном этом воспоминании он страшно возбудился - джинсы в паху встали колом. И тут, в совершенно неподходящий момент, в дверь вошла миссис Дарксилвер, которая учит второклашек. Он как раз опускал записку в ящичек Крисси.

- Здравствуй, Бен, - улыбнулась она, - что ты у нас делаешь?

На ней были джинсы и свитер, на ногах шлепанцы, а в руках какой-то плакат и ленточка. Она двинулась в его сторону.

Он повернулся к ней спиной и рванул к двери в свой корпус:

- Так... ничего... просто хотел кое-что положить в ящичек сестры.

- Ну куда ты так заторопился? Подойди, я тебя обниму. Ты совсем перестал у нас появляться.

Она неумолимо приближалась, стуча шлепками по бетонному полу, с улыбкой во весь рот. В младших классах он даже был в нее влюблен и обожал эту ее черную челку. Он неуклюже заковылял к двери со все так же рвущимся наружу членом. Уже поворачиваясь к ней спиной, он понял: она догадалась, что с ним происходит, - радостная улыбка на лице уступила место брезгливой гримасе, и она больше ни слова не произнесла. Обо всем догадалась. И теперь стоит перед ящиком, где только что находился он, и видит, что это ящик Крисси Кейтс, а не его сестры.

Он почувствовал себя подстреленным кроликом, которого нужно добить еще одним выстрелом. Иногда ему мерещатся ружья, он даже ощущает прикосновение дула к виску. Однажды, пока ждал, когда из здания школы уйдут футболисты, чтобы начать уборку, Бен записал в одну из своих тетрадок слова Ницше, которые вычитал в бартлеттовской книжке знаменитых изречений: "Мысль о самоубийстве утешает - именно она помогает пережить не одну тяжелую ночь".

Нет, он ни за что на свете не наложит на себя руки. Совсем не хочется оказаться жалким придурком, по которому при этой новости начнут лить слезы девчонки, хотя при его жизни они с ним ни разу даже не заговорили. Это почему-то казалось еще более унизительным, чем вся его жизнь. И все же по ночам, когда было особенно хреново и он чувствовал, что вляпался по полной, приятно было представлять, как он залезает в материн сейф с оружием, набрав код 12-5-69 (между прочим, это дата свадьбы родителей, что теперь кажется чуть ли не насмешкой), извлекает оттуда ружье, ощущая приятную металлическую тяжесть в руках, легким движением, словно выдавливая зубную пасту из тюбика, отправляет в патронник пару патронов, приставляет дуло к виску и тут же стреляет. Выстрелить непременно нужно сразу, иначе можно передумать. Все должно делаться на одном дыхании - и тогда упадешь на пол, как пальто с вешалки: р-раз! - и вот оно, бездыханное тело на полу, и теперь ты чья-то, а не собственная, головная боль.

Нет, он не собирается делать с собой ничего подобного, но, когда хотелось расслабиться, а сбросить напряг не получалось или он уже сбрасывал напряг и хотелось расслабиться еще больше, он частенько думал именно об этом. Его тело валяется на полу кучей грязного белья в ожидании, когда его заберут стирать.

Он метнулся на территорию средней школы, и в паху тут же все обмякло, словно один лишь факт пребывания здесь лишал его мужества. Он подхватил ведро, сунул обратно в чулан и вымыл руки с мылом.

А когда спускался вниз к двери черного хода, мимо него к парковке прошли старшеклассники. Голова под черными волосами вспотела, когда он представил, что они, как и тренер, считают его полным придурком. Но никто ничего ему не сказал - они, кажется, вообще не посмотрели в его сторону. Секунд через тридцать он пошел следом, рывком распахнул дверь на улицу - его ослепило игравшее на снегу яркое солнце. Будь это фильм, картинку сопровождал бы сложный гитарный аккорд - бдр-р-ы-ыммм!..

На парковке парни забрались в грузовик, и машина, петляя, двинулась на выезд. Он снимал цепь с велосипеда, когда в голове застучала пульсирующая боль и на руль капнула кровь. Он смахнул ее кончиком пальца, потом потрогал лоб и, не задумываясь, отправил палец в рот, словно измазался в невесть откуда взявшемся там желе.

Нужно срочно сбросить напряг. Очень бы кстати оказалось пиво, а то и косячок. Попытать счастья можно только у Трея. Нет, не у него дома - он вообще не рассказывал, где живет. Но если Трей не торчал у Диондры, он почти наверняка сидел в Бараке, до которого можно доехать по длинной грязной дороге, съехав на нее с 41-го шоссе. Едешь-едешь, вокруг деревья, и вдруг перед глазами открывается пустырь, а на нем - заброшенный склад с толстыми жестяными стенами. Вся эта конструкция на ветру скрипела и дребезжала. Зимой внутри гудел генератор - его мощности хватало на несколько обогревателей - и телик со слабой антенной. На грязном, вонючем полу лежали десятки ковриков, кто-то расстарался и даже притащил сюда парочку старых драных диванов. Люди устраивались группками вокруг обогревателей, словно вокруг костров, с пивом в руках (банки держали в ящиках снаружи на морозе) и гоняли косяки. Заведение обычно было открыто с семи утра до одиннадцати вечера, часто кто-нибудь привозил несколько десятков буррито - и разогретых, и в замороженном виде. Если оставались лишние, их складывали прямо на снегу, рядом с пивом.

Без Диондры он туда не совался - это была ее компания, но куда, блин, он в таком случае может сейчас отправиться? Разбитый лоб там почти наверняка вызовет сдержанный одобрительный кивок; возможно, он на халяву даже получит банку пива. Наверное, особого дружелюбия в их поведении не будет, но они никогда никого не выгоняют - это не в их правилах. Конечно, Бен окажется самым юным из посетителей, хотя там бывали люди и помоложе: однажды туда пришла молодая пара с малышом, на котором были только джинсики. Пока взрослые вокруг тащились, ребятенок молча сидел на диване и сосредоточенно сосал палец, не сводя глаз с Бена. И все-таки основную массу посетителей составляла молодежь от двадцати до двадцати двух лет - возраст, когда люди получают высшее образование, если доучились в средней школе. Он туда зайдет - кто знает, может, его и примут, и тогда Диондра, возможно, перестанет звать его "конфеткой": она так к нему обращалась, когда брала его с собой. По крайней мере, они не станут возражать, если он на пару часов устроится с пивом где-нибудь в уголке.

Может, конечно, правильнее было бы вернуться домой? Нет, пошло все на фиг!

Здание склада сотрясалось, стены вибрировали от бешеных гитарных аккордов. Иногда пацаны притаскивают с собой электрогитары и до полного изнеможения лупят по ушам посетителей. Сейчас там явно играл не новичок - что-то из репертуара группы "Веном", на сто процентов соответствовавшее его настроению: приближаясь, скакали всадники - мародеры, грабители и поджигатели. Это был звук хаоса.

Он бросил велосипед прямо на снегу, размял руки, потер шею. Голова болела, но это была не простая головная боль - она прошивала насквозь. И еще страшно хотелось есть. Он несколько раз проезжал поворот, пока не уговорил себя повернуть. Нужно убедительное объяснение, почему у него рана на лбу - что-нибудь такое, что не заставит окружающих затянуть: "Ой-ой-ой, посмотрите, малыш упал с велика!" Он думал, как было бы хорошо, если бы тут вдруг оказалась Диондра (или Трей): тогда они вместе вошли бы внутрь - подумаешь, делов-то! - и народ начал бы улыбаться и предлагать выпить.

Не тут-то было - придется входить самостоятельно: на много миль вокруг блестел снег, и сюда ни с какой стороны не приближалась ни одна машина. Он открыл дверь и осторожно протиснулся внутрь. Бешеные аккорды бились о стены, как загнанный в угол зверь. Бен и раньше видел этого гитариста. Тот заявлял во всеуслышание, что входил в группу технического сопровождения "Ван Халена", с которым мотался по гастролям, но как-то не очень распространялся о том, что именно входило в круг его обязанностей и что это за штука такая - гастроли. Парень посмотрел куда-то мимо Бена; кажется, он его даже не заметил: взор блуждал по толпе фанатов, которую он представлял у своих ног. Четверо парней и девчонка - все старше Бена, у всех волосы мелким бесом после химии, - развалившись на полу, курили косяк, передавая друг другу, и тоже едва на него взглянули. Самый страшненький из парней облапил деваху, которая на нем почти лежала. У нее был маленький носик и красное прыщавое лицо. Похоже, она находилась под глубочайшим кайфом.

Бен пересек огромное пространство, которое отделяло его от ковриков-квадратиков, сел на тонкий зеленый квадратик метрах в полутора от живописной группы и начал украдкой поглядывать в их сторону: вдруг придется кивнуть. Никто ничего не жевал, так что с мыслью о том, чтобы что-то перехватить, пришлось расстаться. Если бы он был не он, а Трей, то мотнул бы головой и небрежно бросил: "Мне там оставьте затянуться, лады?" - и тогда смог бы с ними хотя бы покурить.

Гитарист, которого звали Алекс, кстати, очень неплохо играл. Гитара была еще одной мечтой Бена. Когда они с Диондрой как-то заехали в магазин музыкальных инструментов в Канзас-Сити, он никак не мог от них оторваться. Он, пожалуй, сумел бы ее освоить - по крайней мере, выучил бы достаточно аккордов, чтобы исполнять парочку действительно офигенных мелодий, вернулся бы сюда и поставил на уши эту дыру со всеми ее посетителями. У всех, кого он знал, хотя бы что-то в жизни получалось очень хорошо, даже если это что-то было просто тратой денег, как у Диондры. Едва он заговаривал с ней о том, что ему хотелось бы узнать и чему научиться, она принималась хохотать и говорила: что ему действительно нужно, так это получать приличные бабки.

- Ты должен понять, что все стоит денег: и продукты, и электричество, - говорила она.

Сама Диондра оплачивала кучу счетов - это точно, потому что родители часто отсутствовали, но ведь она выкладывала не свои деньги, а их. Он, правда, не мог точно сказать, так ли это здорово - подписывать чек. Интересно, который час? Может, нужно было просто поехать к ее дому и подождать там? Но теперь придется поторчать здесь еще часок, чтобы эти типы не подумали, что он уходит, потому что никто с ним не разговаривает. Джинсы в том месте, где на них попала вода из ведра, все еще были влажными, а от переда футболки несло несвежим тунцом.

- Эй, - подала голос девица. - Але, привет, малыш!

Он поднял голову, черная прядь упала на один глаз.

- Разве ты не в школе должен сейчас сидеть? - Слова выходили из нее ленивыми кучками. - Почему ты здесь?

- Потому что каникулы.

- Говорит, у него каникулы, - передала она его слова своему дружку, покрытому коростой парню со впалыми щеками и пробивающимися усиками. Тот с трудом поднял глаза.

- Ты здесь кого-нибудь знаешь? - спросил парень.

- Его знаю. - Бен махнул рукой в сторону Алекса.

- Эй, Алекс, ты знаешь этого паренька?

Алекс прекратил играть, но так и остался стоять в позе рокера с широко расставленными ногами и глянул в сторону сгорбившегося на полу Бена.

- He-а, не знаю. Я не вожу дружбу с малолетками.

Вот так они с ним всегда. А ведь он надеялся, что черные волосы помогут ему выглядеть старше. Над ним обычно или подтрунивают, или просто не обращают внимания. Может, телосложение виновато или походка, а может, с ним самим что-то не так? В любой игре, где подбирают команду, он всегда оказывался третьим с конца, на кого падал выбор: типа так себе парнишка, но, так и быть, сойдет, раз всех крутых уже разобрали. Парни, похоже, это чувствовали сразу - они заигрывали с Диондрой прямо в его присутствии. Будто знали, что у него душа уходит в пятки, куда бы он ни вошел. Как же, гребаный блин, это ему осточертело.

- Отсоси! - пробормотал он.

- У-у-у! Наш малыш сердится!

- Он вроде бы с кем-то подрался, - заметила девица.

- Что, чувачок, правда подрался?

Музыка совсем перестала играть. Алекс прислонил гитару к ледяной стене и курил с остальными, улыбаясь и покачивая головой. Голоса фейерверком бились в потолок и отскакивали от него, рассыпаясь.

Бен кивнул.

- И с кем же?

- Ты все равно не знаешь.

- Может, скажешь мне? Я ведь почти со всеми хорошо знаком. С кем? Может, с младшим братом? Не братишка ли тебя так отоварил?

- Трей Типано.

- Не свисти, - сказал Алекс. - Трей бы тебя знаешь как отделал!

- Ты дрался с этим долбанутым индейцем? Он, кажется, индеец только наполовину, да? - сказал спутник девчонки, на этот раз пропуская мимо ушей замечание Алекса.

- Майк, какая, блин, разница? Тебе не по фигу? - подал голос еще один парень.

Он затянулся, ярко-розовое перышко дыма плыло над ними в холодном воздухе. Девица докурила косяк и засунула картонный мундштук в волосы, отчего сбилась набок завитушка ее волос невзрачного мышиного цвета.

- Я слыхал, он занимается какими-то жуткими делами, - сказал Майк. - Типа играет с дьяволом в опасные игры.

Насколько Бен мог судить, Трей любил пускать пыль в глаза. Разглагольствовал об особых сборищах в полночь в Уичито, где при проведении каких-то там ритуалов они проливают кровь. Однажды, еще в октябре, он появился у Диондры на взводе и без рубахи; с него капала кровь. Он клялся и божился, что вместе с какими-то приятелями завалил быков где-то под Лоуренсом. Сказал, что они даже собирались нагрянуть в местный университетский городок и похитить какого-нибудь студента, чтобы и его принести в жертву, но вместо этого перепились и обкурились. Возможно, в тот раз он и не соврал, потому что на следующий день во всех новостях писали и говорили о том, как кто-то зарубил мачете четырех коров, а потом вытащил из них внутренности. Бен видел снимки: туши лежали на боку огромными кучами с печально вытянутыми узловатыми ногами. А ведь убить корову или быка невероятно трудно - может, поэтому при выделке кожи из нее получается такой прочный материал. Вообще-то можно допустить, что с такой грудой мышц, которыми Трей так гордится, он в состоянии убить корову при помощи мачете, и придурок он каких поискать, чтобы сделать это так, ради хохмы, но при чем здесь Сатана? Дьявола скорее устроило бы нечто менее бесполезное, чем коровьи внутренности. Золото, например. Или даже младенец. В доказательство преданности, что ли: как у преступников, когда банда требует, чтобы новенький кого-нибудь пристрелил.

- Да, действительно он... то есть мы связаны с темными силами, - сказал Бен.

- А мне показалось, ты говорил, что просто с ним подрался, - сказал Майк и (наконец! вот оно, счастье!) потянулся назад, где за спиной у него стоял ящик с пивом, извлек оттуда запотевшую холодную банку и вручил Бену. Бен залпом влил в себя пиво, протянул руку за следующей порцией и, к своему удивлению, получил вторую банку. И при этом никто не вылил на него кучу дерьма!

- Драки, конечно, случаются. Знаешь, если заниматься тем, чем занимаемся мы, дело непременно закончится потасовкой. - Эта его сентенция прозвучала так же неопределенно, как рассказы Алекса о гастрольных турах.

- Ты, случайно, не из тех, кто осенью замочил коров? - задала вопрос девица.

Бен кивнул:

- Пришлось, куда деваться! Это был приказ.

- Странные вам отдают приказы, чувак, - раздался голос парня, до этого тихонько сидевшего в уголке. - Это ведь был мой гамбургер.

Все засмеялись, Бен попытался принять непринужденный, но суровый вид. Он тряхнул головой так, что волосы упали на глаза, и почувствовал расслабляющее действие пива. Две опрокинутые залпом банки пива на пустой желудок - и его повело, но ему не хотелось, чтобы его приняли за слабака.

- Так почему вы убиваете коров? - спросила девица.

- Это приятно делать, да и принято. Нельзя просто принадлежать к какой-то организации - нужно еще и выполнять возложенную на тебя миссию.

Бен бывал на охоте: однажды его взял с собой отец, а мать и вовсе настаивала, чтобы он с ней ходил. Она считает, что охота сближает. Ей и невдомек, до чего неприятно охотиться с собственной матерью. Правда, именно она научила его метко стрелять, смягчать отдачу, определять, когда лучше всего жать на спуск, часами терпеливо ждать в укрытии. На его счету не один десяток зверей, от зайцев до оленя.

Вдруг вспомнился случай с мышами. Их кот однажды разорил мышиную нору с новорожденными детенышами, сожрал парочку, а еще полдюжины разбросал по земле. Раннер тогда только что отбыл - это был его второй отъезд, - поэтому добивать несчастных выпало на долю Бена. С закрытыми, словно склеенными, глазами они беззвучно извивались, как розовые червячки, и пока он дважды бегал от сарая к дому, решая, что предпринять, их облепили муравьи. Наконец, вооружившись лопатой, он одним ударом вогнал их в землю, отчего на руки попали брызги плоти, его это разозлило, и он начал молотить по земле, с каждым ударом распаляясь все больше и приговаривая: "Что, Райнер, думаешь, я девчонка, слабак, сосунок несчастный?! Ты так думаешь?!" Когда все было кончено, на земле осталось только липкое пятнышко. Он обливался потом, а когда поднял глаза, заметил, что из-за сетки на двери за ним наблюдает мать. В тот день за ужином она сидела молча и глядела на него печально и встревоженно. Так и хотелось повернуться к ней и сказать: "Знаешь, иногда так приятно кого-то отыметь. Вместо того, чтобы кто-то, как всегда, имел тебя".

- Типа? - Девица нетерпеливо толкнула его локтем.

- Типа... это... короче, иногда твари не могут не умирать. Приходится их убивать. Сатане нужны жертвы не меньше, чем Христу.

Он произнес слово "Сатана", словно это всего лишь имя какого-то знакомого пацана. Очень естественно и без всякого страха. Как-то буднично, со знанием дела. Сатана. И легко его представил: вот он, рядом, этот длиннолицый, увенчанный рожками парень с раскосыми козлиными глазами.

- И ты в эту белиберду всерьез веришь, как там тебя?

- Бен. Дэй.

- Бен-гей, говоришь?

- Это ты сейчас о ком?

Ни у кого не спрашивая разрешения, Бен выудил из ящика очередную банку пива. С тех пор как завязался разговор, он на несколько футов приблизился к компании этих ребят, пиво снимало напряг, и все, что он сейчас говорил, вся та хрень, которую он нес, казалась чем-то значительным и непререкаемым. Он может - да-да, конечно, может! - стать для них непререкаемым авторитетом. Вон как обернулось то, что начиналось с шутки.

Они раскурили очередной косяк, девчонка снова извлекла из волос мундштук, и непослушный завиток вернулся на свое законное место - нет, так ей определенно хуже! Бен затянулся поглубже (только не кашлять! ни в коем случае не кашлять!), но все равно не так глубоко, как надо, поэтому в горле застряли частицы травы. Трава-то у них дрянь - небось, росла где-то у сточной канавы. Такая будоражит, развязывает язык, превращает в параноика, вместо того чтобы приятным кайфом разливаться по телу. У него на этот счет было собственное объяснение: химическая отрава со всех ферм оказывается в земле, а оттуда ее втягивают в себя эти злобные, жадные растения. Химия их отравляет - а теперь и инсектицид, и ярко-зеленое удобрение оседают уже в его легких и мозге.

Девица теперь смотрела на него осоловелыми глазами (точно такой же взгляд появляется у Дебби, когда она слишком долго торчит у телика), словно хотела что-то сказать, но ей жутко лень было двигать губами. Его мучил голод - бросить бы внутрь что-то съедобное.

"Дьявол никогда не бывает голодным". Эта мысль возникла вдруг, словно появилась из ниоткуда, и зазвучала в голове, как молитва.

Алекс снова забренчал на гитаре. Сначала что-то из репертуара группы "Ван Хален", потом "Эй-Си/Ди-Си", потом из битлов, и вдруг перешел к рождественской "О малый город Вифлеем" - от умиротворяющих нот у Бена еще сильнее разболелась голова.

- Эй, але! Не надо рождественских песен - они Бену не по вкусу, - громко сказал Майк.

- Ни хрена себе! Гляньте-ка, у него кровь! - воскликнула девица.

Из открывшейся на лбу раны кровь стекала по щеке струйкой и капала на джинсы. Девчонка протянула ему бумажную салфетку, но он отмахнулся и размазал кровь рукой, прямо через все лицо, как боевую раскраску.

Алекс прекратил играть. Все молча уставились на Бена, слегка отпрянув и смущенно улыбаясь. Майк протянул ему косяк, держа его кончиками пальцев, чтобы Бен, не дай бог, до него не дотронулся. Бену, хотя он совершенно этого не хотел, пришлось снова затянуться до жжения в легких.

В эту минуту тонкая дверь жалобно скрипнула, и вошел Трей. Вошел, остановился на пороге в ленивой позе, расставив ноги и скрестив руки на груди, обвел глазами помещение и, увидев Бена, дернул головой, словно наткнулся на протухшую рыбину.

- Ты что здесь делаешь? Ты с Диондрой?

- Она в Салине. А я вот решил зайти... ну, чтобы убить время. Мне тут ребята не дают скучать.

- Мы слыхали, что вы подрались, - сказала девица, расцветая лукавой улыбкой в два тонких полумесяца. - И про другую жуть тоже.

Лицо Трея, словно высеченное из мрамора, оставалось непроницаемым: невозможно было понять, о чем он думает. Он смотрел на расположившуюся на полу группу и устроившегося рядом Бена и, похоже, впервые в жизни не знал, как реагировать.

- Ну и о чем же он вам рассказал? - Он выхватил у девчонки банку с пивом, даже не удостоив ее взглядом, - он не спускал глаз с Бена. Бен вдруг подумал, а не спал ли Трей с ней: он однажды стал свидетелем того, с каким пренебрежением тот бросил своей бывшей подружке: "Я встрече с тобой не рад, но и не злюсь из-за этого. Мне вообще по фигу, есть ты или нет".

- Он рассказывал какие-то страсти про дьявола и чем вы занимаетесь, чтобы его ублажить, - сказала девица.

При этих словах ухмылка сошла с лица Трея, он сел почти напротив, но Бен старался на него не смотреть.

- Слушай, Трей, - подал голос Алекс, - ты вроде как индеец, да?

- Да. Хочешь, чтобы я снял с тебя скальп?

- Но ты ведь только наполовину индеец? - сказала девчонка.

- У меня мать белая, и я не кадрюсь с индейским бабьем.

- Почему? - спросила она, проводя мундштуком по волосам.

- Потому что Сатана предпочитает трахать белых цыпочек. - Он усмехнулся и посмотрел на нее, слегка наклонив голову; она было захихикала, но он не менял выражения лица, и она замолчала, а ее страшненький парень снова обхватил рукой ее ягодицу.

Конечно, треп Бена им понравился, но у Трея был куда более зловещий вид. Он сидел перед ними, скрестив ноги, и смотрел на них, казалось, вполне дружелюбно, но в этом взгляде не было теплоты. И сидел-то он вроде как в простецкой позе, но и руки и ноги были устрашающе напряжены. Во всем его облике было что-то очень недоброе. Никто больше не отваживался передавать косяк по кругу.

Несколько минут они сидели в напряженной тишине. Трей своим видом напрочь лишал их присутствия духа. Обычно он вел себя шумно - этакий крутой парень, большой охотник до пива и помахать кулаками, но когда бывал не в духе, казалось, он сотней невидимых пальцев тычет всех в плечо. И опускает. Всех.

- Ты остаешься или как? - вдруг обратился он к Бену. - Я на колесах. Можем поехать к Диондре, ключи у меня есть. Чем торчать в этой дыре, подождем ее дома.

Бен кивнул, неловко помахал присутствующим и последовал за Треем; тот, выйдя на улицу, швырнул в снег банку из-под пива. Что-то внутри у Бена определенно изменилось. Слова застревали в горле. Залезая в кабину, он попытался извиниться перед Треем, который по какой-то непонятной причине спас его от позора. Кстати, а почему у него ключи от дома Диондры? Может быть, потому что он их у нее попросил?

- Ну что, готов доказать, что способен на то, о чем ты там трепался? - сказал Трей, сдавая назад. Его грузовик больше напоминал танк, поэтому Трей направил машину прямо через чье-то поле: она запрыгала по пенькам от прошлогодней кукурузы, то и дело перемахивая через ирригационные каналы. Бен чуть язык себе не откусил - пришлось ухватиться за подлокотники. Трей бросил многозначительный взгляд на его побелевшие от напряжения руки.

- Конечно готов.

- Что ж, может, сегодня вечером ты станешь мужчиной. Может быть.

Он щелчком включил магнитофон. Из динамиков прямо в лицо Бену ударили слова из песни "Железной девы": "Число Зверя шесть-шесть-шесть... Сатана... жертвоприношение..."

Музыка билась в голове, мозг кипел, как горячее масло на сковородке, внутри просыпалась дикая злоба - эти ощущения возникали всегда, когда он слушал тяжелый рок. Гитара не отпускала, заводила все сильнее, и голова в такт заходила ходуном - вперед-назад, вперед-назад; звуки ударных били в позвоночник, поднимаясь вверх. Дикая злоба перерастала в безумную ярость, не давая здраво мыслить и заставляя трястись, как заводную куклу. Казалось, тело сжато в кулак и готово распрямиться и нанести удар.

Продолжение следует...