После болезни, долго мучившей меня кашлем, сжатыми легкими и высокой температурой, из-за которой в голове моей не раз еще грохотал страшный барабан, я поправился всего на две недели. Потом черпнул валенками снег и простудился снова. Простуда, которою Галина Сергеевна назвала странным словом "рецидивная", оказалась легкой. Температуры не было, я только кашлял и сморкался в бумажные салфетки, которые бабушка дала мне вместо платка.

     - Платком все время будешь инфекцию к носу тыкать, а в салфетку высморкался и выбросил, - объяснила она свою идею.

     Я сидел за партой, догонял разбежавшиеся на несколько листов уроки и усеивал пол скомканными салфетками. Уроки всегда навевали на меня тоску. Открыв глаза, я ужасался своему пробуждению и всеми силами старался поспать еще, чтобы как можно дольше не начинать этот день, который весь придется прожить только для того, чтобы завтра наступил еще один, точно такой же. С самого утра я знал, что сегодня не будет ничего приятного, ничего веселого, ничего интересного. Будет столбик предложений, которые, пока я болел, писала в классе Светочка, будет математика со среды по пятницу, будет бритва и будет бабушка. И так будет завтра. И послезавтра. И до тех пор, пока я не догоню уроки. А пока буду догонять их, бабушка узнает новые. Почему нельзя заснуть, и проснуться, когда все уже будет сделано?

     Но сегодняшний день был особенным. Проснувшись утром, я почувствовал непривычную радость, которую не могла смутить притаившаяся возле парты тоска. Я радовался тому, что весь день у меня будет занятие, которому не помешают даже уроки, занятие, за которое я с радостью отдал бы все свои редкие развлечения, - ожидание. Я ждал вечера. Вечером ко мне должна была прийти Чумочка.

     Чумочкой мы с бабушкой называли мою маму. Вернее, бабушка называла ее бубонной чумой, но я переделал это прозвище по-своему, и получилась Чумочка. Чумочка приходила очень редко - в месяц раза два. Бабушка говорила, что лучше бы она не приходила вовсе, но тогда ожидание исчезло бы из моей жизни, а значит, я всегда ужасался бы своему пробуждению, и ни одно занятие не смогло бы сделать так, чтобы, открыв утром глаза, я не захотел закрыть их снова и проспать из нового дня как можно больше тоскливого и никчемного времени.

     Я любил Чумочку, любил ее одну и никого, кроме нее. Если бы ее не стало, я безвозвратно расстался бы с этим чувством, а если бы ее не было, то я вовсе не знал бы, что это такое, и думал бы, что жизнь нужна только затем, чтобы делать уроки, ходить к врачам и пригибаться от бабушкиных криков. Как это было бы ужасно и как здорово, что это было не так. Жизнь нужна была, чтобы переждать врачей, переждать уроки и крики и дождаться Чумочки.

     Жалуясь своим знакомым, как со мной тяжело, бабушка утверждала, что больше всех я люблю ее, но сам этого не понимаю, а видно это, когда я называю ее "бабонькой". Как я называю ее бабонькой, бабушка всегда показывала и при этом зачем-то делала жалобное лицо. Потом она говорила, что сама любит меня больше жизни, и знакомые, дивясь на такое счастье, восхищенно качали головами и, сокрушаясь моей несообразительностью, требовали:

     - Обними бабушку свою, что стоишь? Сколько сил она тебе отдает, пусть видит, что ты ее тоже любишь.

     Я молчал и злился. Бабонькой я звал бабушку очень редко и только если мне нужно было что-нибудь выпросить. Обнять же ее мне казалось чем-то невозможным. Я не любил ее и не мог вести себя с ней, как с мамой. Я обнял бабушку один-единственный раз после ссоры с дедушкой и чувствовал, как это глупо, как ненужно и как неприятно. Но еще неприятнее было, когда бабушка, выражая свою любовь, разворачивала меня спиной и холодными, мокрыми со щекочущими волосками губами прикладывалась к моей шее.

     - Только в шейку целую его, - объясняла она знакомым. - В лицо нельзя - зачем я ему к личику заразой своей лезть буду? В шейку можно.

     От бабушкиных поцелуев внутри у меня все вздрагивало, и, еле сдерживаясь, чтобы не вырваться, я всеми силами ждал, когда мокрый холод перестанет елозить по моей шее. Этот холод как будто отнимал у меня что-то, и я судорожно сжимался, стараясь это "что-то" не отдать. Совсем иначе было, когда меня целовала мама. Прикосновение ее губ возвращало все отнятое и добавляло в придачу. И этого было так много, что я терялся, не зная, как отдать что-нибудь взамен. Я обнимал маму за шею и, уткнувшись лицом ей в щеку, чувствовал тепло, навстречу которому из груди моей словно тянулись тысячи невидимых рук. И если настоящими руками я не мог обнимать маму слишком сильно, чтобы не сделать ей больно, невидимыми я сжимал ее изо всех сил. Я сжимал ее, прижимал к себе и хотел одного - чтобы так было всегда.

     Я все время боялся, что с мамой случится что-то плохое. Ведь она ходит где-то одна, а я не могу уследить за ней и предостеречь от опасности. Мама могла попасть под машину, под поезд метро, на нее мог напасть убийца с заточенной спицей в рукаве, о котором говорила бабушка. Глядя ночью в окно на темную улицу, где зловеще мерцали белые фонари, я представлял, как пробирается к себе домой мама, и невидимые руки из моей груди отчаянно простирались в темноту, чтобы укрыть ее, уберечь, прижать к себе, где бы она ни была.

     Я просил маму не ходить поздно вечером, просил осторожно переходить улицу, просил не есть дома, потому что бабушка уверила меня, будто карлик-кровопийца подсыпает ей в ужин яд, и ненавидел свое бессилие, из-за которого не мог быть рядом и проверять, как она меня слушается.

     Однажды мама сказала, что придет и принесет мне книжку.

     - "Я умею прыгать через лужи" называется. Лошадка тут какая-то на обложке... - сказала она по телефону.

     В тот день она очень задержалась, и, думая, что ее убили, я ходил из угла в угол, плакал и повторял про себя: "Последнее ласковое слово, которое я от нее услышал, было - лошадка".

     Слово "лошадка" относилось не ко мне, но звучало действительно ласково и очень приятно, а все приятные слова исходили только от мамы. Дедушка называл меня иногда шутливо дурачком, чмуром или подгнилком; бабушка называла меня котиком и лапочкой, когда я болел, но я забывал об этих словах как о проглоченных порошках и таблетках. Произнесенное однажды мамой слово "кисеныш" я долго потом повторял про себя перед сном.

     Я запоминал каждое сказанное мамой ласковое слово и был в ужасе, представляя, что слово "лошадка" последнее, что придется мне запомнить. Когда мама наконец пришла, я бросился к ней на шею и обнял, как вернувшуюся ко мне жизнь.

     Кроме мамы, я обнимал иногда дедушку, но, конечно, совсем не так. Я радовался, когда он возвращался с концертов с сувенирами, некоторые из которых дарил мне, обнимал его на секунду, чтобы показать, что рад его возвращению, но, кроме этой недолгой радости, ничего не чувствовал. Приехав, дедушка сразу становился привычным, и обнимать его больше не хотелось.

     И все же я думал, что тоже люблю его, не так, как маму, и даже не в половину, но все-таки люблю, и меня задело, когда однажды он вдруг сказал, что я люблю не его, а его подарки. Я почувствовал себя виноватым и злился, что такие глупые слова заставляют меня переживать непонятную вину. Я забыл о них, но потом произошла история с магнитофоном, которая случилась за несколько дней до прихода Чумочки и которую я подробно сейчас расскажу...

     Время от времени дедушка уезжал за границу, и тогда его подарки бывали действительно хороши. Правда, надо было быть осторожным и не благодарить дедушку раньше времени, потому что, случалось, предназначенный мне подарок оказывался потом вовсе не для меня. Так, вернувшись из Финляндии, дедушка вручил мне маленький фонарик, я весь день бегал с ним по квартире и всюду светил, а вечером оказалось, что фонарик дедушка привез себе для рыбалки. В другой раз дедушка привез спиннинг и сказал, что это для меня, потому что скоро на рыбалку мы поедем вместе. Я поставил спиннинг в угол у зеркала и думал, что теперь у меня есть еще одна замечательная вещь, кроме железной дороги, но дедушка унес спиннинг в гараж, а на рыбалку мы так и не поехали. Бывало и так, что подарок наверняка предназначался мне, но бабушка забирала его и говорила, что я лодырь и тунеядец, а подарок она отдаст Ленечке из соседнего подъезда, который учит два языка, занимается спортом и не пьет из своей бабушки кровь.

     Из поездки в Ирак дедушка привез магнитофон. Я не только понимал, что эта вещь не для меня, но даже не смел посмотреть на нее как следует, боясь, что дедушка заметит мой интерес и подумает, будто я на что-то претендую. Пряча глаза, полные тайного желания, я делал вид, что магнитофон меня совсем не волнует, а куда больше занимают мелочи вроде набора турецких сладостей.

     - Смотри-ка, как упаковали! - восхищенно говорил я, поворачивая в руках жестянку с халвой, и незаметно бросал в сторону коробки с магнитофоном жадные взгляды.

     - Так, ну посмотрим, что же я купил, - сказал дедушка и, взяв коробку на колени, стал ее распаковывать.

     - Магнитофон, что ли? - спросил я как можно небрежнее.

     - "Филипс", - гордо прочитал дедушка название.

     - Только кретин мог "Филипс" купить, - тоном знатока заявила бабушка. - Надо было с Белокуровым посоветоваться. У него давно такая техника есть, он разбирается. Он бы сказал тебе, что надо брать "Сони" или "Грюндиг". Но ты же осел самонадеянный, где какое дерьмо лежит, сразу, не разобравшись, схватишь.

     - Ну почему дерьмо, Нина?! Хорошая фирма, известная...

     - "Сони" или "Грюндиг"! - отрезала бабушка. - Фи, барахло, весь из пластмассы...

     Я не знал, чем отличается "Филипс" от "Сони" или от "Грюндига" и чем плоха пластмасса, но показавшийся из коробки магнитофон заворожил меня. По-прежнему боясь себя выдать, я стал невзначай рассматривать рисунок на упаковке, потом пристально заинтересовался прилагаемой кассетой, потом инструкцией, а потом интерес брызнул наружу. Пока дедушка вертел магнитофон так и сяк, не зная, с какой стороны за него взяться, я уже понял, как открывается крышка для кассеты, сунул палец между дедушкиных рук и нажал на нужную кнопку. Крышка открылась. Дедушка растерялся от моей наглости, а я достал из коробки кассету, вставил ее и закрыл крышку так уверенно, словно пользовался этим магнитофоном всю жизнь.

     - Ты что вообще?! - осадил меня дедушка. - Я тебе разве разрешил?

     - Да я просто показал, как вставлять, - ответил я, поспешно вернувшись к небрежности.

     - Ну и нечего трогать!

     - Что ты ему не даешь? Пусть разберется ребенок, что к чему, - потребовала бабушка. - У него светлая голова, он лучше тебя поймет. Будет языком заниматься с педагогом, будет записывать, что им нужно.

     Дедушка оторопел. Я тоже. Первый раз бабушка была на моей стороне. Она не только не забирала то, что предназначалось мне, она разрешала пользоваться тем, что явно должно было остаться для меня запретным!

     Чтобы не спугнуть бабушкино решение и надежду, в которую трудно было поверить, я изо всех сил сдержал в себе взорвавшееся ликование.

     - Вот пуск. Вот перемотка. Запись, - стал я показывать дедушке, стараясь оставаться по-прежнему сдержанным и небрежным. Теперь я делал вид, что для меня важно именно разобраться что к чему, а к возможности пользоваться магнитофоном, которая на самом деле меня ослепляла, я отношусь без особого почтения и даже свысока. Мы быстро освоили немногочисленные кнопки, и я предложил записать что-нибудь на кассету, но дедушке нужно было уходить. Он хотел убрать магнитофон обратно в коробку, но бабушка сказала:

     - Оставь, пусть он разберется до конца. Потом тебе покажет.

     - Я вообще-то не для него купил, - проворчал дедушка.

     - Ничего, в кои-то веки поступишься чем-то. Не всю жизнь эгоизм свой цацкать. Больной, покинутый ребенок, пусть хоть одна отрада у него будет, магнитофон этот сраный. Заслужил мальчик страданиями своими.

     Я не верил своим ушам. Дедушка ушел недовольный. Магнитофон остался на столе.

     Я смотрел на его гладкие, блестящие бока, на полированные кнопки, на стрелку в маленьком прозрачном окошке, чувствовал запах свежей пластмассы и магнитной пленки и боялся притронуться к этому внезапно свалившемуся счастью. Я включил встроенный в магнитофон приемник, поймал какую-то музыку, и оказалось, что ее можно записывать. Горела красная лампочка, крутилась кассета, прыгала в такт ритму умная стрелка. Вид работающей, послушной моей воле техники закружил мне голову. Но главное было не это! Я всегда чувствовал себя хуже других, и пределом моих мечтаний было хотя бы однажды оказаться в чем-нибудь, как все. И вдруг я впервые почувствовал себя не хуже других, а лучше! Старшие ребята из циркового училища часто собирались у нас во дворе компанией и слушали в беседке магнитофон. Звуки незнакомой и какой-то очень замечательной музыки вызывали смертельную зависть непосвященного, но приобщиться к тайне было немыслимо. Потом магнитофон появился у Борьки... Он включал мне ту самую музыку, которую крутили ребята из циркового, и объяснял, что это "Битлз". Ставил хриплого певца со звучной фамилией Высоцкий и смотрел с таким превосходством, что у меня темнело в глазах. И вот теперь у меня тоже магнитофон! Я буду слушать "Битлз", буду слушать хриплого Высоцкого, распахнув окно и поставив магнитофон на подоконник, как делал Борька, но буду лучше, потому что у меня не "Электроника", а "Филипс".

     От сердца отхлынула привычная зависть. Юные техники, спортсмены и танцоры перестали быть занозой - превосходство в чем-то успокоило меня во всем. Я понял, что если увижу теперь по телевизору отвратительного мальчика моего возраста, который поет и мотает головой на манер взрослого, или фильм, в котором такие же ребята плавают с аквалангами и ловят шпионов, в то время как я, сделав математику со среды по пятницу, сдаю с компрессом на спине анализ крови, меня не затрясет от раздражения и злости. Я усмехнусь и подумаю про себя: "Ха, а у меня зато "Филипс"!" И необычайный покой укрыл меня, как теплое одеяло.

     - Что ты вертишь туда-сюда?! Кокнешь, гицель этот потом мне всю печень выест, - сказала бабушка, застав меня в разгар эйфории.

     - Да вот, разбираюсь... - снова небрежно сказал я и тоном человека, который во многом уже разобрался, добавил: - Тут как раз кнопка есть, если с музыки на другое что-нибудь переключать. Языком, например, заниматься...

     - Вот это хорошо! - одобрила бабушка.

     Указанная мной кнопка на самом деле устанавливала на ноль счетчик, но, пользуясь бабушкиным неведением, я придумал ей другое назначение, чтобы показать - музыка меня не привлекает, я человек серьезный и магнитофон собираюсь использовать для дела. Чтобы бабушка точно не заподозрила меня в крамольных намерениях, я указал на коробку, где был нарисован орущий в микрофон волосатый певец, и вроде невзначай сказал:

     - Надо ж рожу такую нарисовать. Можно подумать, все такое записывать будут.

     Успокоенная моей благонадежностью бабушка снова оставила меня с магнитофоном наедине, и я тут же принялся крутить ручку приемника, отыскивая музыку, которую можно было бы записать. Я записал где-то с середины "Арлекино, арлекино", почти целиком "Надежда, мой компас земной" и два куплета совсем дурацкой песни, где пелось про парня, который улыбался в пшеничные усы. Улов меня огорчил. Такой музыкой было не сразить даже Борьку, что говорить про старших ребят, которые наверняка подняли бы меня на смех - особенно за пшеничного парня. Я принялся ловить снова и наконец поймал на коротких волнах достойный, хотя и булькающий от искажений рок-н-ролл. Певец, голос которого сразу нарисовал в моем воображении лицо, изображенное на коробке, взахлеб пел что-то "Бюль-бюли, аулерюри..." Я записал это на место пшеничных усов и остался доволен. Почему-то я был уверен, что поймал "битла". Теперь надо было зазвать к себе на минуту Борьку. Я пошел к телефону и услышал, что бабушка с кем-то разговаривает.

     - ... занят сейчас, - говорила она в трубку. - Не знаю, с магнитофоном возится, дедушка ему привез. Надо разобраться, что как включать, машина сложная. Да, вот так. У него нет матери, зато есть магнитофон. Ничего, магнитофон его не предаст, как некоторые...

     Три слова вспыхнули передо мной, как праздничный фейерверк: "...дедушка ему привез". Так, значит, мне!

     - Кто это? - спросил я.

     - По делу, - ответила бабушка, прикрыв трубку рукой. - Иди, не стой над душой. А то такой магнитофон будет, как прошлогодний снег. Иди.

     Поняв, что бабушка наверняка разговаривает со Светочкиной мамой, а значит, у меня есть часа два, я поторопился снова включить радио, чтобы записать что-нибудь еще. Тут вернулся дедушка. Я прокрутил ему "Бюль-бюли, аулерюри,.." и сильно пожалел об этом.

     - Ну вот что, я такого хамства не позволю! - грозно заявил дедушка и, взяв магнитофон со стола, стал запихивать его в коробку. - Вот же говно маленькое, как руки свои распустил!

     - Что такое? - спросила бабушка, которая неожиданно быстро закончила свой разговор.

     - Ничего! - гаркнул дедушка, сверкая глазами из-под бровей, как он изредка умел. - Совсем очумели! Ничего моего в доме нет! Все прибрали!

     - Успокойся, малохольный! - попросила бабушка с редким для нее миролюбием. - Кто у тебя что забрал?

     - Вы забрали! Все забрали! - ругался дедушка, и непослушная коробка никак не поддавалась его нервным рукам. - Первый раз привез что-то себе, отойти нельзя, уже этот чмур тянется. Ни разрешения, ничего! Разберется он что к чему... Без сопливых разберемся! Хоть одна вещь может моя быть, чтоб вы без моего разрешения не брали? Или все тут ваше?!

     Дедушка закрыл наконец коробку и задвинул ее стоймя за диван.

     - Будет тут стоять, и трогать не смей! - сказал он мне. - Вот я умру, будешь пользоваться. А пока знай, что не все тут твое.

     Превосходство, так ненадолго поднявшее меня над другими, разлетелось вдребезги. Я не мог больше думать: "А у меня "Филипс"!"

     Но бабушка посчитала иначе. В спальне она взяла меня за плечо, наклонилась и зашептала в самое ухо:

     - Не обращай на старика внимания. Разорался, потом забудет. Завтра пойдет жопу на бытовой комиссии просиживать, достанешь, будешь включать сколько хочешь, только к приходу его спрячешь. А потом я договорюсь, он тебе разрешит. Он тебя любит, все для тебя сделает. Просто для приличия поорал немного.

     На этом мы легли спать.

     Проснувшись утром, я почувствовал необычное желание поскорее встать. Что-то вчера изменилось в моей жизни, что-то появилось хорошее, интересное.

     "Магнитофон!" - вспомнил я, нетерпеливо вскочил с кровати и, быстро одевшись, поспешил в дедушкину комнату.

     Магнитофон стоял на прежнем месте. Дедушка одевался в прихожей, чтобы уходить. Я косился на стоявшую за диваном желтую коробку, и мне казалось, что дедушка нарочно одевается так медленно. Ну почему ему надо дважды оборачивать вокруг шеи шарф?!

     - Другие ботинки надень, - сказала бабушка.

     - Я в этих пойду.

     - Надень другие, эти холодные.

     - Почему холодные? На меху...

     - Надень, говорю, те, эти намокают, слякоть на улице.

     - Ну тебя к черту! - обозлился дедушка и наконец ушел.

     - Баба! Магнитофон можно? - затрепетал я.

     - Пожри сначала, что так неймется'?

     - Но можно?

     - Можно, можно...

     Пока бабушка готовила гречневую кашу, я бережно вытащил коробку из-за дивана и поставил ее на стол. Открыл крышку, увидел блеснувшую между пенопластовыми прокладками черную пластмассу, и руки у меня задрожали от волнения. Вдруг раздался звонок в дверь.

     - Кто там? - крикнула бабушка из коридора.

     - Я... Нина... - послышался странно отрывистый голос дедушки.

     - Прячь, прячь! - замахала бабушка рукой. Я быстро стал убирать магнитофон на место.

     - Ну... открывай же... скорей... Не могу...

     - Сейчас, погоди... Усрался, что ли? Сейчас, шнур от телефона запутался, не могу пройти.

     - Открывай...

     Бабушка глянула в комнату и, убедившись, что я поставил магнитофон как было, открыла дверь.

     - Что такое?

     - Упал, ох... Поскользнулся у гаража... Боком на камни какие-то... Ох... Помогите до кровати дойти... Не могу...

     Мы с бабушкой довели скорчившегося дедушку до его дивана и усадили.

     - Снять... Снять пальто помогите... Бок... Болит, рукой не могу шевелить... Ботинки снимите...

     - Говорила тебе, другие надень, - напомнила бабушка, снимая с дедушки меховой сапожок.

     - Молчи! Молчи, не доводи! Дай... отдышаться. Болит, вдохнуть не могу...

     Сняв с дедушки ботинки, бабушка уложила его на здоровый бок, задрала на нем рубаху и стала смазывать ушиб мазью арники. Взволнованный происшедшим, я стоял рядом, спрашивал: "Деда, как же ты так?" и, хотя действительно переживал, не мог справиться со своим взглядом, который то и дело притягивался, как магнитом, к стоявшей за диваном желтой коробке. Некстати дедушка поскользнулся.

     К вечеру дедушке стало хуже. Он не мог шевельнуться и стонал. Кожа на боку набрякла лиловым. Приехавший врач сказал, что у него трещина в ребре, сделал повязку и велел несколько дней не двигаться. Ночью, когда я уже лег в кровать, а бабушка осталась смотреть с неподвижным дедушкой телевизор, я услышал громкие крики. Дедушка кричал во весь голос и просил бабушку что-нибудь сделать. Бабушка перепугано голосила. Я решил, что дедушка умирает, и как был, без тапочек, в колготках, бросился к нему в комнату. Все обошлось, боль утихла. Через некоторое время дедушка закричал снова, и опять я вскочил с кровати, чтобы бежать к нему и дежурившей возле него бабушке. Оба раза в голове моей вспыхивало одно-единственное слово - магнитофон.

     Не могу точно сказать, какое чувство пряталось в этом слове. То ли я думал, что вот дедушка умрет и магнитофон достанется мне, как было обещано; то ли боялся, что он умрет, а магнитофон мне не достанется; то ли волновался, что умрет и бабушке будет не до магнитофона. В любом случае за дедушку я не боялся. Я чувствовал себя участником волнующего действия, которое может стать еще более волнующим, и волноваться было интересно. Мне нравилось бежать, встревожено врываться, спрашивать: "Что случилось?!" Это было словно игра, и только магнитофон был реальностью. То, что дедушка может умереть, не пугало меня. Это моя смерть увела бы меня на страшное кладбище, где я лежал бы один под крестом, видел бы темноту и не мог бы отогнать евших меня червей. Это маму могли убить, и она пропала бы из моей жизни, навсегда унеся из нее ласковые слова. А что будет, если умрет дедушка, я дальше магнитофона не видел. Дедушка с бабушкой были обстановкой, вроде шелестевших за окном деревьев, об их смерти я никогда не думал, не представлял ее и поэтому не знал, чего же в ней бояться.

     Дедушка лежал в кровати несколько дней, на меня в то же время напала простуда-рецидивистка, потом бабушка узнала уроки - магнитофон забылся. Я поглядывал иногда на желтую коробку, но это было лишь печальное воспоминание об упущенном превосходстве. В коробке магнитофон был недоступен. Бабушка с дедушкой никогда не нарушали раз сложившееся равновесие вещей, и, если что-то убиралось в ящик или оставалось нераспакованным, через пару дней к этому привыкали, и можно было не сомневаться, что пользоваться вещью никто уже никогда не будет. Коробка со швейной машинкой была подставкой под настольную лампу, сколько я себя помнил, а свинцовый сундук с посудой, который дедушка привез из Германии вместе с мебелью, громоздился на балконе с тех самых пор. Останься магнитофон на столе, к этому бы тоже привыкли, и медленно, но верно я бы к нему подобрался. Но теперь должно было свершиться что-то необычайное, чтобы он появился из коробки на свет и продержался на виду хотя бы день-другой. В день прихода мамы я совсем уже про него забыл и вспомнил случайно, совсем по другому поводу.

     Я сидел за партой, ждал свою Чумочку и услышал, что дедушка уходит. Он все еще охал и хватался за бок от неудачных движений, но уже ходил и даже сам надевал ботинки. Я вспомнил, как бежал ночью на его крики, и вдруг представил, что было бы, если бы так же расшиблась мама. От этой мысли у меня сжалось горло. Я всегда готов был заплакать, если представлял, что с мамой случилась беда. И тут в памяти моей зазвучали дедушкины слова о том, что я люблю не его, а его подарки. Неужели это действительно так?! Я подумал и решил, что, конечно, люблю не подарки, а дедушку, но просто намного меньше, чем маму. А любил бы я маму, если бы она мне ничего не дарила?

     Почти все, что у меня было, подарила мне мама. Но я любил ее не за эти вещи, а эти вещи любил, потому что они были от нее. Каждая подаренная мамой вещь была словно частицей моей Чумочки, и я очень боялся потерять или сломать что-нибудь из ее подарков. Сломав случайно одну из деталей подаренного ею строительного набора, я чувствовал себя так, словно сделал маме больно, и убивался весь день, хотя деталь была не важная и даже часто оставалась лишней. Потом дедушка ее склеил и, оставив внутри себя связанные с мамой переживания, она превратилась в драгоценность - подобных у меня было несколько, и я дорожил ими больше всего.

     Такими драгоценностями были случайно доставшиеся от Чумочки мелочи. В игрушке я видел прежде всего вещь, а потом маму. В мелочах, вроде стеклянного шарика, который Чумочка, порывшись в сумке, дала мне во дворе, я видел маму и только. Эту маленькую стеклянную маму можно было спрятать в кулаке, ее не могла отобрать бабушка, я мог положить ее под подушку и чувствовать, что она рядом. Иногда с шариком-мамой мне хотелось заговорить, но я понимал, что это глупо, и только часто смотрел на него. В сломанной и склеенной детали я тоже видел только маму. Я перестал использовать ее при строительстве домиков и положил к мелочам, среди которых хранилась даже старая жвачка. Мама как-то меня ею угостила, я пожевал и, завернув в бумажку, спрятал. Большой ценности эта жвачка, конечно, не представляла, я не смотрел на нее, не прятал под подушку, как шарик, но выбросить тоже не мог и хранил, пока она не затерялась. Мелочи я держал в небольшой коробке, которую прятал за тумбочкой, чтобы ее не нашла бабушка. Коробка с мамиными мелочами была для меня самой большой ценностью, и дороже была только сама мама.

     Мама приходила редко. Я начинал ждать ее с самого утра и, дождавшись, хотел получить как можно больше от каждой минуты, что ее видел. Если я говорил с ней, мне казалось, что слова отвлекают меня от объятий; если обнимал, волновался, что мало смотрю на нее; если отстранялся, чтобы смотреть, переживал, что не могу обнимать. Я чувствовал, что вот-вот найду положение, при котором можно будет делать все сразу, но никак не мог его отыскать и суетился, ужасаясь, как быстро уходит время, которого у меня и так было мало.

     Обычно мама приходила часа на два, но лишь несколько минут удавалось мне провести так, как я хотел. Остальное время проводила по-своему бабушка. Она садилась рядом, и обнимать маму становилось при ней неудобно, заводила какие-то свои разговоры, и я не мог с мамой говорить; вела себя, словно меня не существовало, и мне оставалось только смотреть на маму изо всех сил, стараясь взглядом возместить невозможные слова и объятия.

     Смотреть тоже приходилось недолго. Разговор, начатый бабушкой неторопливо и дружелюбно, медленно и незаметно переходил в скандал. Никогда не успевал я заметить, с чего все начиналось. Только что, не обращая внимания на мои просьбы дать с мамой поговорить, бабушка рассказывала про актрису Гурченко, и вот уже она швыряет об пол бутылку с "Боржоми". Бутылка разбивается, брызгает маме по ногам шипящими зелеными осколками, а бабушка кричит, что больной старик ездил за "Боржоми" в Елисеевский. Вот они спокойно обсуждают уехавшего в Америку Бердичевского, и вот бабушка, потрясая тяжелым деревянным фокстерьером с дедушкиного буфета, бегает за мамой вокруг стола и кричит, что проломит ей голову, а я плачу под столом и пытаюсь отскрести от пола пластилинового человечка, которого слепил к маминому приходу и которого они на бегу раздавили. Вот мама просит отдать ей шубу, и вот бабушка, крикнув: "На тебе, Оленька, шубу!", поворачивается спиной и спускает зеленые трико, изумляя меня чем-то необъятным и бело-розовым.

     - Что ж ты жопу при ребенке показываешь, хулиганка! - кричит мама.

     - Ничего, это его бабушки жопа, а не какой-нибудь бляди, которая променяла ребенка на карлика! - кричит в ответ бабушка.

     Каждый раз мамин приход заканчивался подобным образом, и каждый раз я до последнего момента надеялся, что все обойдется. Не обходилось. Я пробовал унять разгорающийся скандал, плакал, тоже кричал что-то, загораживал маму от бабушки, но меня по-прежнему не существовало. Я даже говорил, будто у меня заложило нос, надеясь, что, забыв про маму, бабушка бросится ко мне с каплями, но не помогало и это. Когда приходила мама, бабушка не соблюдала правил, и скандал вспыхивал, даже если я болел на самом деле.

     Выгнав маму, бабушка захлопывала дверь, плакала и говорила, что ее довели. Я молча соглашался. Никогда не укорял я бабушку за происшедшее и после скандала всегда вел себя так, словно был на ее стороне. Иногда я даже со смехом вспоминал какой-нибудь момент ссоры.

     - Как она от тебя вокруг стола бегала, - напоминал я.

     - И не так еще побегает, сука! Кровью харкать будет! Пришла уже, небось. Дай-ка позвоню ей, скажу еще пару ласковых.

     Бабушка звонила, и весь недавний скандал повторялся по телефону. Только теперь, оставшись с бабушкой наедине, я не заступался за маму, а, наоборот, смеялся особо удачным выражениям бабушки. Бабушка была моей жизнью, мама - редким праздником. У праздника были свои правила, у жизни - свои.

     Я не спрашивал себя, почему, оставшись с жизнью один на один, я должен быть с ней заодно и не могу иначе; почему жизнь запрещает любить маму, и, когда праздник уходит, я могу любить только стеклянный шарик, а маму тайно ждать; почему бабушка - жизнь, а мама - редкое счастье, которое кончается раньше, чем успеешь почувствовать себя счастливым. Так было, и я не представлял, что может быть по-другому. Иногда, засыпая, я мечтал хотя бы день провести с мамой, чтобы узнать и запомнить, как это; хоть раз заснуть, зная, что счастье рядом, и, проснувшись, встретить его рядом вновь. Но такого не могло быть никогда, и мечтать об этом было глупо. Рядом со мной, и утром, и перед сном, была жизнь, а счастья можно было только дождаться, прикоснуться к нему на несколько минут и снова будто пренебрегать им, как только грохнет захлопнутая за его спиной дверь. Сегодня я дождался опять.

     Я сидел за партой, писал, сморкался в бумажные салфетки и ждал маму. Скоро она придет, уже почти вечер. Осталось написать пять предложений, и я смогу ждать ее, не отвлекаясь. Только бы не оказалось ошибок!

     Взяв бритву, бабушка стала проверять, что я написал. Я с волнением смотрел, как она хмурилась над некоторыми словами, как напрягались большой и указательный пальцы, между которыми было зажато лезвие. Но нет... Лицо бабушки разглаживалось, пальцы расслаблялись - ошибок не было.

     - Хорошо, - одобрила бабушка. - Так на моих нервах, глядишь, и писать научишься. Еще математику за один день сделаешь, и все на сегодня.

     - Но сейчас мама придет!

     - Придет - подождет, пока закончишь. Давай садись.

     Я сел на стул, который от сидевшей на нем только что бабушки показался неприятно теплым, отложил безобидный на сегодня учебник русского и, содрогнувшись, открыл учебник математики. Тут зазвонили в дверь, и цифры примеров стали непонятными значками, в которых ничего нельзя было разобрать.

     - Приперлась чумища твоя. Сиди, занимайся. Не сделаешь, скажу, чтоб в другой раз пришла, - сказала бабушка и пошла открывать. Я замер за партой, прислушиваясь каждому звуку из коридора. Дверь открылась.

     - Здравствуй, мама, - послышался голос моей Чумочки.

     Я не решался самовольно встать и выбежать в коридор, но бросился к этому голосу невидимыми руками, обнял его, уткнувшись мысленно в тепло щеки, услышал внутри себя все сказанные им когда-либо ласковые слова. Парта и учебник перестали существовать. Существовал только голос и мои невидимые объятия.

     - Боже мой, что у тебя на голове? - спросила бабушка.

     - Шапка, мама.

     - Это не шапка, это кастрюля просто!

     - Другой нету.

     - Ну заходи, страхолюдина. Есть будешь?

     - Дай чего-нибудь. А где Саша?

     - Сидит занимается, просил подождать.

     - Я здесь, мам! Я уже все! - закричал я, надеясь, что упрошу бабушку оставить математику на завтра.

     - Сиди, сейчас проверю! - крикнула бабушка и, велев маме раздеваться, пошла ко мне.

     Не глядя на пустую тетрадь, бабушка взяла меня за плечо и, наклонившись к самому моему лицу, зашептала:

     - Слушай меня внимательно... Помнишь, она в прошлый раз приходила, говорила, будто я тебя у нее отобрала, и мы поругались? Ты же не хочешь, чтобы мы ругались опять? Если она снова станет врать, что я тебя не отдаю, что я отобрала тебя, встань и скажи твердо: "Это неправда!" Будь мужчиной, не будь тряпкой слабовольной. Скажи: "Я сам хочу с бабой жить. мне с ней лучше, чем с тобой!" Не смей предавать меня! Не смей Бога гневить! Скажешь, как надо, не будешь предателем? Не предашь бабушку, которая кровью за тебя исходит?

     - Не предам, - ответил я и, поняв, что математику можно не делать, побежал к маме.

     Чумочка ждала меня в дедушкиной комнате на диване и листала оставленную бабушкой книгу "Аллергические заболевания". Я обнял ее за шею и засуетился, чувствуя, как уходят мои минуты, как мало успеваю я посмотреть, прижаться. Сказать я не успел ни слова, в комнату вошла бабушка.

     - Что бы будешь, творог или винегрет? - спросила она маму.

     - Винегрет давай.

     - Лучше творог, винегрет отец придет, есть будет.

     - Давай творог.

     - Что все "давай"! Пойдешь на кухню да поешь. "Давать" холуев нету. Привыкла, что жопу до пятнадцати лет подтирали, что ж, и в сорок подтирать теперь.

     - Тридцать семь, не надо мне прибавлять, - засмеялась мама.

     - Да тебе и прибавлять нечего, ты в этой шапке на пятьдесят выглядишь. Да еще пятно это на лбу. Конечно, тобой карлики только интересуются.

     Я посмотрел на мамин лоб и с ужасом увидел на нем большое светло-коричневое пятно.

     - Видишь? - спросила меня бабушка. - Я тебе говорила.

     - Что ты ему говорила?

     - Подсыпает тебе твой "гений" чего-нибудь. Скоро вся в таких пятнах будешь.

     - Шутки у тебя, мам, ниже среднего, извини, конечно. И ты такое ребенку говоришь?

     - Шутки шутками, а онкология наверняка. Что это еще может быть?

     - Пигментация какая-то после Сочи. С тела сошел загар, на лице осталось.

     - А тебе нужны были Сочи эти? Ребенок твой загибался на руках у меня, так вместо того, чтоб помогать, ты в прислуги черноморские подалась.

     Я засмеялся и посмотрел на маму - не обижается ли она, что мне весело от бабушкиных слов. Мама не обижалась и даже усмехнулась тоже.

     - Где ж я могла помогать, когда ты меня близко не подпускала? - ответила она.

     - Так ты же не как надо делала, а как тебе в голову взбредет! То операцию ему сорвала, по сей день аденоиды не вырезаны, то в цирк увела, так что он неделю задыхался потом. А попросила в школу записать, записала так, что теперь через пол-Москвы ездим. Это ты у нас к поездкам привычная, нам со стариком мотаться невелика радость.

     - Я думала, он со мной будет жить.

     - С тобой уже живет один. Хватит с тебя.

     - Ты творог-то дашь мне? Я с утра не ела.

     - Сейчас, - ответила бабушка и пошла на кухню.

     Я скорее прижался к маме и хотел рассказать ей что-нибудь, но не знал что. Все незначительные новости вылетели из головы. Мама подвинулась так, чтобы, не убирая объятий, я мог видеть ее лицо, и заговорила сама.

     - Ну что, соскучился по мне, стосковался? - спросила она, зная, что это так.

     - Да, - ответил я.

     - А помнишь, как ты маленький совсем у меня жил и сам меня так же спрашивал?.. Пришел с гулянья, деловой такой: "Мама, ты скучала без меня?" "Да", - говорю. "Хотела плакать?" "Собиралась". "А как ты скучала?" "Да что ж за скука, за тоска мне без сыночка". А ты говоришь: "Это у тебя тоска, потому что ты таскаешься".

     Я недоверчиво засмеялся. То, что я когда-то жил с мамой, казалось мне невероятным. Я помнил ночь с разноцветными лампочками и день рождения, а потом сразу была бабушка и редкие праздники, подобные тому, что случился сегодня. Неужели праздники были когда-то жизнью? Я не помнил этого и не представлял, что такое возможно.

     - Да, чуть не забыла. Я тебе принесла кое-что, - сказала мама и, потянувшись к сумке, достала небольшую коробку. - Сначала игру тебе смешную покажу, а потом кассету хорошую послушаем, я взяла. Смотри, игра "Блошки" называется.

     Мама достала из коробки круглую металлическую тарелочку с высокими краями и целлофановый пакетик, полный пластмассовых кружочков трех цветов. Три кружочка, по одному на каждый цвет, были размером с трехкопеечную монету, остальные с двушку. На дне тарелочки была нарисована мишень - пять концентрических колец разных цветов, в середине "десятка".

     - Это надо на чем-нибудь твердом, - пояснила мама и, установив тарелочку на диване, высыпала кружочки на книгу про аллергические заболевания. - Большим кружочком нажимаешь на маленький и стараешься попасть в мишень. Вот так. - Мама надавила на один из кружочков, он прыгнул и попал в тарелочку. Мама засмеялась. - Видишь, как скачет? Поэтому и называется "Блошки". Теперь ты попробуй.

     Я попробовал, и мой кружочек тоже попал в тарелочку.

     - У тебя семь, у меня пять. Ты выиграл, - сказала мама.

     - Давай еще! - загорелся я.

     Второй раз я проиграл, но все равно был счастлив, как никогда. Рядом сидела мама, я играл с ней, смеялся и разговаривал. У меня была новая игра, и замечательно, что она такая простая. Когда праздник кончится, "Блошки" останутся, я буду видеть в них свою Чумочку и, может быть, даже спрячу кружочки к мелочам. А пока у меня еще столько времени! Бабушка задержалась на кухне, я слышу, как она хлопает холодильником. Мы можем сыграть еще раз. Я нажимаю кружочком, и моя блошка попадает в девятку. Чтобы обыграть меня, маме нужно яблочко. Она долго примеривается, нажимает... И попадает в самый центр тарелочки!

     - Да у тебя не блошка, а снайпер какой-то! - обиженно кричу я.

     - Творог холодный, из-под морозилки вытащила, подожди, согреется, - говорит вошедшая в комнату бабушка и садится на стул.

     Игра кончилась. Я поспешно собираю кружочки в тарелочку.

     - А я узнала, почему Бердичевский так дешево продал Тарасовой машину, - сообщает бабушка маме, и сразу кажется, что никакой игры не было, а неторопливая беседа, сквозь которую я не могу пробиться, потому что не существую, тянется уже давно. - Он же в Америку уехал, а у нее там родственники. Вот она и наобещала, что они ему помогут. Если так, и он поверил, и поэтому продал, то он просто дурак. Она аферистка известная, ей верить нельзя. Теперь она на машинке покатается, а он шиш с маслом увидит. Хотя кто их всех знает... такой шахер-махер кругом, не разберешься.

     - Баба, ну мама же ко мне пришла! Дай я с ней поиграю! - прошу я.

     - Играй, малохольный. Кто тебе не дает? - удивляется бабушка и снова обращается к маме: - А что, карлика твоего из театра выперли?

     - Не выперли, он сам ушел.

     - Чего ему засвербило?

     - Мам, долго рассказывать... Можно остаться с людьми, которые говорят: "Откажись от авторства, а мы тебе костюм купим"?

     - Ну... Всегда можно к общему компромиссу прийти. Его тут не знает никто, и нечего на парное дерьмо с кинжалом бросаться...

     - Баба, ну, пожалуйста, дай я с мамой поговорю!

     - Что он выиграл? Теперь его вообще ни в один театр не возьмут.

     - Между нами только, потому что боюсь загадывать, но один режиссер хороший видел постановку, заинтересовался, чья она. И, представляешь, оказалось, они с Толей были одно время в Сочи знакомы, и ему тогда еще Толины работы нравились. Сейчас ждем ответа, может быть, он его художником на свой фильм возьмет.

     - Дай-то Бог, может, он и вправду талантливый человек. Не пил бы так только...

     - Мам, ты нарочно, что ли, слышать ничего не хочешь? Я тебе уже сто раз говорила, что он три года не пьет.

     - Не знаю... Что ж он раньше хлестал?

     - А что еще делать, когда не нужен никому?

     - Правильно, теперь он тебе нужен стал. Ребенок тебе незачем, тебе Гойя курортный понадобился. Подставилась под его гений! То он только до звезд доставал, а теперь, поди, и до умывальника иногда дотягивается...

     - Баба! Мама! - кричу я безо всякой надежды. - Ну, пожалуйста, дайте мне тоже поговорить! Мама, ты ко мне пришла или к бабушке?

     - Ладно, мам, не будем меня обсуждать сейчас, - говорит Чумочка, вняв моим крикам. - Давай лучше кассету хорошую поставим. Где Сашин магнитофон? Я Высоцкого послушать принесла.

     То, что произошло в следующую минуту, так и осталось для меня непонятным. Про магнитофон я уже совсем забыл, и вдруг он снова появился в моей жизни, вынутый бабушкой из-за дивана так, словно был поставлен туда не на вечное хранение, а на пару минут.

     - Иди открывай, я не знаю, как тут... - сказала бабушка, оставив коробку на столе.

     Я нерешительно снял картонную крышку и потянул пенопластовые прокладки. Между ними знакомо заблестел гладкий черный пластик. Я не верил происходящему. Мне казалось, что это какой-то розыгрыш.

     - Ну открывай, что ты на него, как баран, уставился? - поторопила меня бабушка и пояснила маме: - Я убрала на пару дней, а то бы он никаких уроков не делал, все крутил бы эту бандуру свою.

     "Свою!" - сверкнуло последнее слово, и, быстро сбросив прокладки, я установил магнитофон на столе. Так, значит, я все-таки смогу думать: "А у меня "Филипс"!"

     Мама достала из сумки кассету, и я был счастлив, что смогу показать, как ловко умею обращаться с такой сложной техникой. Послушный магнитофон требовательно, будто протянул руку, открыл кассетную крышку, вздрогнула в прозрачном окошке умная стрелка, зазвучала из динамика гитара, поплыли, сменяя друг друга, цифры счетчика. Мама была под впечатлением!

     Высоцкий мне понравился. У Борьки я слышал скучную песню про коней, и нравился мне только хриплый голос певца, который было бы здорово дать послушать из окна прохожим, но совершенно неинтересно слушать самому. А на маминой кассете были записаны смешные песни про жирафа, про гимнастику, про бегуна, который в конце концов пошел заниматься боксом, и слушать их действительно нравилось. Даже бабушка иногда смеялась.

     - Верно! Верно! Бег на месте общепримиряющий! Гениальный певец был! - сказала она, когда кончилась короткая кассета. - Так глупо, ни за понюх, жизнь свою сгубил. Марина Влади хорошо с ним хлебнула, до конца дней хватит. А талантливая артистка была, не прислуга, вроде некоторых. И знала, ради кого хлебает. Действительно, гений был, а не с манией величия.

     - Я не Марина Влади, хлебать ничего не собираюсь, но чем могу человеку помочь, тем помогу, - ответила мама.

     - Ты тут причем?! О тебе вообще речи нет! Хотя тоже артисткой стать могла бы. Как ты в выпускном спектакле играла! Я слезами умывалась, думала, будет толк из дочери. А роль твоя первая! Все говорили: "Пойдет доченька ваша". Пошла... В потаскухи пляжные. Что из тебя теперь? Если только позировать будешь костями своими. Карлик твой пляски смерти не пишет?

     - Что за язык у тебя, мам? Что ни слово, то, как жаба, изо рта выпадает. Чем же я тебя обидела так?

     - Обидела тем, что всю жизнь я тебе отдала, надеялась, ты человеком станешь. Нитку последнюю снимала с себя: "Надень, доченька, пусть на тебя люди посмотрят!" Все надежды мои псу под хвост!

     - А что ж, когда люди на меня смотрели, ты говорила, что они на тебя, а не на меня смотрят?

     - Когда такое было?

     - Когда девушкой я была. А потом еще говорила, что у тебя про меня спрашивают: "Кто эта старушка высохшая? Это ваша мама?" Не помнишь такого? Я не знаю, что с Мариной Влади было бы, если б ей с детства твердили, что она уродка.

     - Я тебе не говорила, что ты уродка! Я хотела, чтоб ты ела лучше, и говорила: "Не будешь есть, будешь уродяга".

     - Всякое ты мне говорила... Не буду при Саше. Ногу ты мне тоже сломала, чтобы я ела лучше?

     - Я тебе не ломала ноги! Я тебя стукнула, потому что ты изводить начала! Идем с ней по улице Горького, - стала рассказывать мне бабушка, смешно показывая, какая капризная была мама, - проходим мимо витрин, манекены какие-то стоят. Так эта как затянет на всю улицу: "Ку-упи! Ку-упи!" Я ей говорю: "Оленька, у нас сейчас мало денежек. Приедет папочка, мы тебе купим и куклу, и платье, и все что хочешь..." "Ку-упи!" Тогда я и стукнула ее по ноге. И не стукнула, а пихнула только, чтоб она замолчала.

     - Так пихнула, что мне гипс накладывали.

     - У тебя не перелом был, у тебя была трещина, но ты же не жрала ничего, вот и были кости, как спички. Я потому и заставляла тебя лучше есть. Сама голодная ходила, в тебя впихивала. А ты хоть раз поинтересовалась: "Мама, а ты сыта?" Не то что любви, благодарности ни в одном взгляде не было. Только и знала последние жилы тянуть. В больницу приходила, деньги требовала!

     - Я не требовала. Я на чулки попросила, а ты начала мне спектакль разыгрывать, как скоро умрешь, и тогда мне все достанется.

     - А ты и сказала, что не можешь ждать, пока я умру!

     - Нет, я просто сказала, что чулки мне сегодня нужны.

     - Могла бы потерпеть, не таскаться, пока мать в больнице. Но у тебя папочка был перед глазами, потаскун известный, конечно, отстать боялась. Превзошла! Превзошла! Он с гениальными не якшался. Хотя не знаю, они с цирком ездили в Омск на гастроли, там вроде были лилипуты какие-то...

     - Баба, ну что вы все ругаетесь7 Дай я с мамой поговорю немножко. Я ее столько не видел...

     - Эх, Господи, сколько сил ушло, сколько нервов - все впустую. За что, Господи, одного ребенка похоронила, второго проституткой вырастила?

     - Что ж ты меня все в проститутки записываешь? У меня за всю жизнь два мужчины было, а в проститутках я у тебя лет с четырнадцати хожу.

     - Я хотела, чтоб ты училась, а не таскалась!

     - Я не таскалась, но то, что всю жизнь думала про себя, что такая ученая, а не нужна никому, - это так. И то, что не о ролях думала, а не знала, за чьей спиной от тебя спрятаться, - тоже так. И если вижу сейчас, что есть человек, который меня любит и который ради меня работает с утра до ночи, так, может, в этом и есть мое счастье. Отец тебе всю жизнь отдал, ты этого оценить не умела. Я умею. За это ты меня втаптываешь? А был бы ребенок со мной, которого ты мне пять лет не отдаешь, так, может, я и совсем счастлива была бы.

     - Человек твой не ради тебя работает, а ради квартиры, можешь себя не тешить. А ребенка ты сама бросила. Мне держать его не надо, он сердечком своим сам все чувствует. Понимает, кто за него кровью изошел, а кто на урода променял полутораметрового. Ладно, пойду пожрать тебе дам. Может, поправишься немного, Гойя твой хоть Козетту с тебя напишет, все ж не совсем прислугой будешь... - И, глянув на меня исподлобья, бабушка вышла из комнаты.

     Я снова остался наедине с мамой. Снова получил несколько замечательных минут и засуетился, понимая, что сегодня таких минут больше не будет. Я обнял маму изо всех сил и не знал, предложить ли ей еще раз сыграть в "Блошки", попросить ли что-нибудь рассказать или послушать еще Высоцкого.

     - Расскажи мне что-нибудь, - решил я наконец.

     - Не знаю даже, что и рассказать. Бабушка мне все мысли смешала, сижу, как курица, глазами хлопаю.

     - И чего вы с ней все ругаетесь?

     - Такие вот мы у тебя... Ругливые. Дядя Толя книжку принес старинную. Называется "Заветные сказки". Старинные сказки русские, необработанные. Там такие тексты, ну точно, как бабушка выдает.

     - Как? - засмеялся я.

     - А вот так! - обрадовалась мама тому, что заинтересовала меня рассказом. - Про попа, например, есть сказка, как к нему мужик нанялся работать и назвался Какофием. Работать - не работал, стащил калачей связку, в шапку попу наложил и сбежал. Поп его искать бросился, надел шапку, выбегает за ворота и кричит: "Не видали ли, люди, Какофья?!" А ему отвечают: "Видим, батюшка, видим! Что ж ты весь в говнах?"

     Я захохотал так, что в груди у меня захрипело. От сильного смеха мне иногда сжимало легкие, как во время болезни, только не так сильно, и проходило это само, без порошков Звягинцевой.

     - А еще какие? - нетерпеливо спросил я.

     - Про петушка есть еще смешнее. Был петушок один, отправился путешествовать. Вот идет он по лесу, встречается ему лиса...

     - Оля, иди есть! - крикнула из кухни бабушка.

     - Я поем, дорасскажу тебе.

     - Расскажи сейчас! - испуганно уцепился я за ослабевшие объятия. - Потом вы опять с бабушкой будете, а мы так и не поговорим.

     - Поговорим обязательно, я же еще не ухожу.

     - Ну я же знаю, как будет! Не уходи, подожди!

     - Ты же не хочешь, чтоб я с голоду умерла?

     - Ты поешь, только про петушка расскажи. Коротко хотя бы...

     - Ну он встречает лису, волка, медведя, все у него спрашивают: "Куда ты, петушок, идешь?" "Путешествовать..."

     - Ты есть идешь или нет? Что, я тебе еще и набиваться должна?

     - Я пойду, а то она ругаться начнет.

     - Мама...

     - Сейчас я вернусь.

     Объятия разорвались. Чумочка встала и пошла к двери. Тысячи невидимых рук бросились за ней, но понуро вернулись к груди, бессильные заменить две настоящих. Я знал, что мама скоро уйдет и обнять ее я уже не смогу. Но мама выглянула в коридор, быстро вернулась ко мне, прижала и зашептала в ухо:

     - Не грусти, сыночка. Скоро дядя Толя получит хорошую работу, у нас будут деньги, и я смогу тебя забрать. Мы давно хотим, но нам вдвоем сейчас совсем жить не на что, как мы втроем будем? Обязательно заберу тебя! И поговорим тогда, и поиграем, и все, что захочешь. Все время вместе будем, обещаю тебе. Ну, не куксись, кисеныш. Что ты, как маленький совсем? Я же здесь еще. Сейчас приду к тебе опять.

     - Ты идешь или нет? - снова крикнула бабушка.

     - Сейчас вернусь, здесь с тобой рядом поем, - пообещала Чумочка и вышла из комнаты.

     Я остался один на диване. Во всем, что прошептала мне мама, важны были только слова "я приду к тебе, кисеныш", остальное было продолжением сказки. Этого не могло быть на самом деле. Мама не могла меня забрать, счастье не могло стать жизнью, и жизнь никогда не позволила бы счастью заводить свои правила. Она устанавливала свои, и только им я мог подчиняться, подстраиваясь, чтобы любить маму, ничего не нарушая.

     - Сейчас она вернется, скажи, что тебе неинтересно сказки какие-то слушать про петушка... - зашептала бабушка, появившись в комнате вскоре после того, как из нее вышла мама. - Пусть она сама в говнах ходит, что она за дурачка тебя держит. Скажи, что тебя техника интересует, наука. Имей достоинство, не опускайся до кретинизма. Будешь достойным человеком, все тебе будет - и магнитофон, и все что захочешь. А будешь, как недоросль, байки дешевые слушать, будет к тебе и отношение такое...

     - Что ж ты ребенка против меня настраиваешь? - осуждающе сказала мама, войдя в комнату с тарелкой творога. - Что ж ты покупаешь его? Он слушал, у него глаза загорелись. Как он может сказать, что ему неинтересно было? Зачем ты так? Иезуитка ты!

     - Никто его не покупает! Зачем ему мать, которая припрется раз в месяц да еще сожрет то, что ему куплено? Чтоб тебе этот творог комом в горле встал! Даже волчица у сына своего куска не отнимет!

     - Спасибо, мам, я наелась... - сказала мама, поставив тарелку с творогом на стол.

     - Ох, какие мы гордые! Жанна Д'Арк пятнистая, держите меня! Что ж ты, такая гордая, прислугой нерасписанной в своей квартире ходишь? Знаю почему, боишься, что распишешься, а он тебя коленом под зад да в разменянную квартиру помоложе приведет, не такую высохшую. А он так и сделает! У него уж и на примете есть одна. Я видела!

     - Кого ты видела?

     - Увидишь, когда приведет.

     - Баба, нос заложило, - сказал я, дергая бабушку за руку. - Закапай что-нибудь.

     - Будешь одна, никому не нужная, без мужа, без детей - поймешь, каково мне пришлось всю жизнь в одиночестве задыхаться, - продолжала бабушка, не обращая на меня внимания. - Все отдавала! Внутренности вынимала - нате, ешьте! Хоть бы капля сочувствия мелькнула! Как должное хапали!

     - Про мужа не знаю, а в ребенке ты мне не отказывай! Хоть он и с тобой живет, хоть ты его и настраиваешь, а он все равно мой!

     - Нет у тебя ребенка! Променяла! У тебя карлик есть, его бди! Это мой ребенок, я его муками выстрадала!

     - Что ж ты муками своими руки себе так развязываешь?

     - Что, сволочь?! Что я муками своими делаю?! - крикнула бабушка и схватила с буфета деревянного фокстерьера.

     Я бросился к ней и, плача от ужаса, стал загораживать маму. Один раз подобное уже было, и я не помнил чего-либо страшнее. Страх застилал мне глаза. Я видел только острый угол подставки и хотел одного - чтобы тяжелая деревянная собака осталась на месте.

     - Баба, не надо! Не надо!

     - Уйди, гнида, не путайся под ногами!

     - Ненормальная, что ты делаешь?! - крикнула мама, убегая от бабушки за стол. - Поставь собаку!

     - Не бойся, поставлю, - презрительно сказала бабушка, устанавливая фокстерьера на прежнее место и смахивая с него рукавом пыль. - Отцу подарили, я о такую курву марать не стану. Да ты и не курва даже, ты вообще не женщина. Чтоб твои органы собакам выбросили за то, что ты ребенка родить посмела.

     - За что ж ты ненавидишь меня так? - спросила мама, и по щекам ее потекли слезы. - За что ж при сыне меня так топчешь? Все забрала! Вещи забрала, сына забрала, так ты и любовь его забрать хочешь? Сашенька! - схватила вдруг мама с вешалки мое пальто. - Пойдем со мной! Пойдем, я тебя забираю...

     - Оставь пальто, сука, не тобой куплено! - крикнула бабушка и снова взяла фокстерьера. - Только подойди к нему!

     Мама отшатнулась.

     - Ха, - сказал я и посмотрел на бабушку. - Да я бы и не пошел с ней. Я сам хочу с тобой жить. Мне тут лучше.

     - Все отняла! Все отняла! - в голос зарыдала мама и, отбросив мое пальто, кинулась к своей куртке.

     - Давай, давай, катись отсюда! - говорила бабушка, пока она одевалась. - И приходить больше не смей. Иди карлику яйца потные вылизывать, пока он тебя терпит! Недолго уже!

     Мама открыла дверь и с громким плачем бросилась вниз по лестнице. Бабушка распахнула балкон, схватила стоявшую под столом кастрюлю и с криком: "На, Оленька, ты есть просила!" вылила ее содержимое вниз.

     - Хорошо я ее приделала! - сообщила она, закрывая балконную дверь.

     - Попала?

     - Стоит, вермишель с плеча стряхивает.

     Я засмеялся. Праздник кончился, началась жизнь. Я не мог больше любить свою Чумочку. Я мог любить только свои тайные мелочи, а счастьем должен был пренебрегать.

     - А это что за дерьмо она тут оставила? - спросила бабушка, глядя на диван.

     - Это... "Блошки", - испуганно ответил я.

     - Блошки!!! Ну-ка дай сюда!

     Схватив тарелочку и кружочки, бабушка понесла их из комнаты.

     - Отдай! Куда ты их? Отдай!

     - Блошки! Я лекарства по пятьдесят рублей покупаю, а она блошки приносит? Чтоб у нее блошки прыгали по телу до самой смерти!

     Бабушка принесла "Блошки" на кухню и открыла мусоропровод.

     - Не надо! - кричал я, хватая ее за руки. - Не надо, оставь! Это мама подарила!

     - Мама! Я тебе жизнь дарю свою, а таких блошек могу купить сто и все переломать на голове! Убери руки!

     - Не надо! Не надо, пожалуйста! Это мама...

     Зацокали по дну ковша пластмассовые кружочки, звякнула тарелочка. Ковш, рявкнув заржавленными петлями, закрылся.

     - Что ты сделала?! - закричал я, заливаясь слезами, и бросился в спальню, на кровать. - Что ты сделала?!

     - Что плачешь из-за дерьма копеечного?! Мужчиной будь! У тебя магнитофон есть, он подороже будет! Будешь реветь, заберу, больше не получишь!

     - Что ты сделала?! - плакал я. - Как ты могла?! Никогда... Сволочь ты! Сволочь!..

     На следующий день я сидел на кровати и разглядывал пластмассовый кружочек, который случайно нашел около мусоропровода. Дома никого не было, и я мог глядеть на него сколько угодно. Отчего-то мне захотелось плакать, и, чтобы стало грустнее, я решил сделать то, что всегда раньше считал глупым.

     - А подарок твой она выбросила, - пожаловался я кружочку. Звук собственного голоса в пустой комнате послышался мне таким жалобным, что слезы не замедлили появиться. - Где ты теперь? Сколько тебя еще ждать... - говорил я, и с каждым словом из глаз выкатывались новые капли.

     Вдруг раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Бабушка предупреждала, что, если я останусь один и будут звонить, я должен затаиться и сидеть тихо, потому что Рудик хочет ограбить квартиру и ждет, когда дома никого, кроме меня, не будет. Так вот он пришел! Я испуганно сжался. Глаза зачесались от высохших мигом слез, но я боялся поднять руку, чтобы протереть их. Тихо. Может, все? Звонок повторился. Повторился еще раз и залился настойчивым трезвоном, от которого заметалось все внутри. В груди похолодело. Казалось, если я буду сидеть тихо и ничего не делать, Рудик выломает дверь этими требовательными звонками и доберется до меня неподвижного еще скорее. Замирая от страха, я встал и прокрался в коридор. Звонок разрывался у меня над головой. Рудик не верил, что меня нет дома! Он знал, что я один!

     - Кто там? - спросил я дрожащим голосом, ожидая, что сейчас буркнет Рудиков бас, и тогда я с криком брошусь от двери.

     - Я, - послышался голос моей Чумочки. - Открывай быстрее!

     - Мама?!

     Я не задумываясь открыл дверь. Чумочка вошла и, даже не обняв меня, торопливо сняла с крючка мое пальто.

     - Собирайся скорее, пойдем со мной.

     - Куда?

     - Ко мне. Жить. Я тебя забираю.

     - Как?

     - Останешься у меня насовсем. Одевайся.

     Не знаю почему, но в одну секунду я поверил, что это правда. Это было преступлением. Неслыханным преступлением, но, может быть, из-за пережитого только что страха я не думал, что же мы с мамой творим, и чувствовал только ослепляющее ликование.

     - Давай скорее, бабушка в магазине, сейчас придет. Что ты с собой берешь?

     - Вот! - показал я свою коробку, которую успел уже вытащить из-за тумбочки и в которую спрятал прилипшую к вспотевшей ладони блошку.

     - Все?

     - Все.

     - Шарф надевай, метель на улице! Где он у тебя?

     - Не знаю.

     - Ищи скорей.

     Чувствуя себя грабителем, который мечется по дому, куда вот-вот вернутся хозяева, я бросился на поиски шарфа. Его нигде не было.

     - Ладно, я тебе свой отдам. Замотай лучше, ты же простужен. Пошли.

     Мы с мамой захлопнули дверь и сели в лифт.

     "Успели! Успели!" - билась мысль, когда мы вышли из подъезда и, пряча лица в воротники от густой холодной метели, пошли к метро.

     "Успели!" - ликовал я, когда мама дала мне высыпавшиеся из разменного автомата пятаки.

     "Успели..." - думал я устало, когда мы вошли в ее квартиру.

     Казалось, я должен был бы радоваться, суетиться, получив в свое распоряжение столько чудесных минут, или, наоборот, неспешно располагаться, зная, что смогу теперь говорить с мамой сколько захочется, но я сел в кресло, и все стало мне безразлично. Мне казалось, что время остановилось и я нахожусь в каком-то странном месте, где дальше вытянутой руки ничего не существует. Есть кресло, есть стена, с которой удивленно смотрит на меня вырезанная из черной бумаги глазастая клякса, и ничего больше. А вот еще появилась мама... Она улыбается, но как-то странно, как будто извиняется, что привела меня в такой ограниченный мир. Только теперь я понял, что мы с ней совершили. Мы не просто ушли без спросу из дома. Мы что-то сломали, и без этого, наверное, нельзя будет жить. Как я буду есть, спать, где гулять? У меня нет больше железной дороги, машинок, МАДИ, Борьки... Есть коробка с мелочами, она лежит в кармане пальто, но зачем открывать ее, если мама сидит рядом? И где теперь бабушка? Ее тоже больше нет?

     Я встал с кресла и прижался к маме, чтобы вознаградить себя за все потери счастьем, минуты которого не надо теперь считать, и с ужасом почувствовал; что счастья нет тоже. Я убежал от жизни, но она осталась внутри и не давала счастью занять свое место. А прежнего места у счастья уже не было. Невидимые руки хотели обнять маму, чтобы больше не отпускать, хотели успокоиться свершившимся раз и навсегда ожиданием - и не могли, зная, что почему-то не имеют на это пока права. Я тревожно подумал, что надо скорее вернуть все обратно, и понял, что тогда это право вовсе уйдет от них навсегда. Мне стало жарко. Я уткнулся маме в плечо и закрыл глаза. В темноте замелькали красные пятна.

     - Да у тебя температура, - сказала мама и, взяв меня на руки, опустила в теплую воду. Я поплыл. По красному небу над моей головой носились черные птицы. Крылья у них были бесформенные, словно тряпки. Я нырнул и стал спускаться вдоль отвесной белой стены...

     Мама укрыла меня в кровати одеялом и, притворив дверь, вышла из комнаты, когда в квартиру вошел Толя.

     - Я все сделала, как ты сказал, - волнуясь, сообщила ему мама. - Мать в магазин пошла, я его увела.

     - Где он?

     - Лежит, разболелся совсем. Метель на улице, он и так простужен был... Толя, что я наделала! Мать меня уничтожит!

     - Он будет с нами, мы это вчера решили. Скандал будет, и не один, но поддаваться не смей. Хватит ребенка калечить. Ты его мать. Почему он должен с сумасшедшими стариками жить?

     - Она опять его отнимет. Она придет, я сдамся. Это мы повод придумывали, что денег у нас нет, что пока не расписаны... А я боюсь ее! Я только сейчас поняла, как боюсь! Забирала его, будто крала что-то. Такое чувство, что это не мой ребенок, а чужая вещь, которую мне и трогать запрещено. Она придет, я с ней не справлюсь. Она все, что захочет, со мной сделает... Толечка, не уходи никуда хотя бы первые дни! Будь рядом!

     - Я не только не уйду, я считаю, что и говорить с ними я должен. На тебя они влияют, а я им скажу все, как мы решили. То, что мы расписываемся, им все равно, но теперь я хоть говорить могу. Какие у сожителя права заявлять деду с бабкой, что внук с ними больше не живет?

     - А я тоже прав не чувствую! Я будто преступление совершила и кары жду. Они меня опять растопчут! Вырвут его, как тогда, пихнут в грудь - и все. А я и слова против не скажу, пойду только слезы глотать...

     - Подумай еще раз и скажи мне одно - ты решила насовсем его взять и отстаивать или думаешь, как получится? Если не решила до конца, лучше вези обратно прямо сейчас.

     - Да он болен совсем, как я его повезу?

     - Значит, не решила... Тогда и говорить нечего. Отдашь, когда поправится, и все. Но скоро он не только бабушке будет говорить, что маму не любит, но и тебе тоже.

     - Как?

     - Так. Он вчера почти что это сказал.

     Я спускался все глубже и глубже. Гладкая стена тянулась куда хватало глаз, и я боялся, что ничего не найду. Где же это? Должно быть здесь... Нет, опять ничего. Никогда, никогда не найду я теперь ту дверь! Откуда-то сверху донесся звонок. Я поспешил на поверхность, вынырнул под красное небо и услышал его совсем рядом. Но черные птицы шумели крыльями, задевали ими по глазам и мешали понять, что это. Звонок слышался прямо передо мной. Я моргнул. Птицы испуганно разлетелись, красное небо лопнуло, и я увидел дверь. Но это не та дверь... Та должна быть в белой стене, а здесь стена голубая, и на ней черное с отростками пятно. Но я слышу голос мамы... Она сказала, что решилась. А другой голос ответил, что будет тогда говорить. Кто это? Рудик? Звонки прекращаются. Рудик говорит: "Здравствуйте, Нина Антоновна". Видение двери растворяется в красном небе. Снова слетаются черные птицы. "Он останется у нас, это решено", - доносится из-за шума крыльев голос Рудика, и я опять ныряю на поиски двери, которая мне так нужна...

     - Здравствуйте, Семен Михайлович, - говорил Толя по телефону. - Так мы с Олей решили. Не по-хулигански, а потому что иначе нельзя было. А как иначе? И я тоже не знаю. Какие лекарства? Ну, Оля же не знала про них. Гомеопатия? Сейчас прямо? Это необходимо? Хорошо. Всего доброго.

     - Куда ты?

     - Отец твой просил за гомеопатией приехать. По телефону скандал выслушали, еще один лично, и, надеюсь, все на сегодня. Вообще он был достаточно спокоен. Может, поговорю с ним наедине, объясню все. Саша проснется, предупреди его про меня. А то до сих пор ведь, наверное, думает, что я злодей и за голову его тогда поднял, а не за плечи.

     Мама закрыла за Толей дверь, достала из тумбочки банку тигровой мази и стала растирать мне спину.

     В розовой, наполненной светом красного неба глубине я шарил по ровной гладкой стене. Вода стала горячее, и плавать было жарко. Я чувствовал, что долго не выдержу. Стена нескончаемо тянулась вдаль, вниз и вверх, и я понимал, что ничего не найду.

     "Может быть, дверь откроется в любом месте?" - подумал я и закричал:

     - Мама! Открой! Открой! - кричал я, ударяя в стену кулаками и всем телом. - Я хочу с тобой жить! Я только тебя люблю! Только тебя! Открой!

     Дверь открылась... Круглый туннель возник передо мной в стене, и я поплыл по нему, петляя многочисленными поворотами. Я повернул еще раз и в ужасе замер. В темно-красных сумерках неподвижно висел огромный черный осьминог. В щупальцах его было зажато по свече, и он медленно кружил ими перед собой, в упор глядя на меня круглыми злыми глазами. Осьминог не нападал, но немое кружение свечей было страшнее нападения. В нем пряталась угроза, от которой нельзя было укрыться, как от колдовства. А может, это и было колдовство? Я развернулся и изо всех сил поплыл назад к двери. Осьминог пустился за мной. Туннель ушел вниз глубоким колодцем, и воск со свечей потек прямо мне на спину. Я выгнулся от нестерпимого жжения, но выплыл из туннеля и, схватив дверь за ручку, потянул на себя, чтобы закрыть. Тут я увидел, что ко мне плывет бабушка. Она сунула руку в карман, и навстречу мне зазмеилось что-то длинное.

     - Ну что, предатель, шарфик-то забыл, - сказала бабушка. - Я принесла. Принесла и удавлю им...

     Я закричал, бросился обратно в туннель и захлопнул дверь. Бабушка стала звонить.

     - Кто там? - спросил кто-то маминым голосом.

     - Я, сволочь! - ответила бабушка.

     - Что ты хочешь?

     - Открой немедленно!

     Я бросился прочь обратно по туннелю и неожиданно выплыл на поверхность. Черные птицы носились вокруг меня, и за шумом их крыльев слышался бабушкин голос!

     - Такая сука, что выдумала! Увела... О-ой, что сделала с ним! По метели через всю Москву... Насквозь простужен, как поднять его теперь! Саша! Сашенька... Чем ты его намазала?! Чем ты намазала его, сволочь?! Чтоб тебе печень тигровой мазью вымазали! Там салицил, у него же аллергия! Будь ты проклята! Будь ты каждым проклята, кто тебя увидит! Будь ты каждым кустом проклята, каждым камнем! Где пальто его? Отец в машине сидит ждет!

     Черные птицы слетелись в плотные, стаи и бросились на меня. Я отбивался, но они хватали меня клювами за руки, за шею, переворачивали и говорили бабушкиным голосом:

     - Привстань, любонька. Привстань, деда ждет нас. Протяни руку в рукавчик. Помоги, сука, видишь, он шевельнуться не может? Что сделала с ним? Чтоб тебя за это, мразь, дугой выкрутило! Помоги, сказала, что стоишь?!

     Черные птицы бросились мне на голову, залепили лицо. Я схватился руками за глаза, разорвал пелену шумящих крыльев и увидел бабушку. Она натягивала на меня вязаный шлем. Мама, плача, застегивала на мне пальто.

     - Сашенька, идти можешь, солнышко? - спросила бабушка. - Только вниз спустимся, там деда нас на машинке повезет. Что сделала с тобой курва эта?.. Что ж ты пошел, дурачок, за ней?

     Шлем налез мне на глаза, но птицы стащили его и снова закружились надо мной. Я нырнул и решил спрятаться от них в туннеле.

     - Поможешь снести его, видишь, он идти не может! - слышал я бабушкин голос, уплывая в глубь жаркой розовой воды. - И больше, сука, не увидишь! Карлик твой прокатится-вернется, плодите с ним уродов себе, а к этому ребенку близко больше не подойдешь! Бери, сволочь, под другую руку, пошли вниз! Что?! Что ты сказала?! Да я с тобой, знаешь, что сделаю...

     - Люди, помогите! - прорвался откуда-то мамин крик.

     - Боишься?! Правильно боишься! Думала, я только кричать способна? Голову проломлю сейчас лампой этой! Я душевнобольная, меня оправдают. А совесть чиста будет, сама родила, сама и гроб заколочу. Пошла отсюда! Сама донесу. Хватит сил и на мощи его, и на тебя еще, гниду, останется.

     Я подплыл к отверстию туннеля и хотел в нем спрятаться, но почувствовал, как что-то обхватило меня под мышками. Я обернулся. Это был осьминог.

     - Лифт вызывай, видишь, руки заняты? - сказал осьминог бабушкиным голосом и, обвив меня щупальцами за грудь, потащил прочь от стены. Сопротивляться было невозможно. Спасительное отверстие туннеля понеслось от меня, уменьшаясь до размеров точки, и вдруг вспыхнуло ярким красным огнем на серой стене. Стена раздвинулась створками, из-за которых хлынул желтый свет, а вдалеке я увидел себя в пальто и в красном шлеме на руках у бабушки. Зеркало... Лифт...

     - Потерпи, кутенька, скоро дома будем, - прошептала бабушка мне на ухо и, повернувшись, сказала:

     - И запомни: ни звонить, ни приходить больше не смей. Нет у тебя ребенка! Ты не думай, что, если он пошел за тобой, ты ему нужна. Я-то знаю, как он к тебе относится. Он тебе сам скажет, дай только поправиться... Ты что делаешь, сволочь?! - закричала бабушка вдруг.

     Зеркало и желтый свет закрылись створками, и осьминог в темноте стал крутить меня в разные стороны. Красный огонек прыгал перед глазами, но вот он исчез, и я понял, что теперь целиком во власти тянущих меня щупалец.

     - Пусти! Пусти, убью! - кричала где-то в темноте бабушка.

     - А убивай, мне терять нечего!

     Хватка осьминога вдруг ослабла, я почувствовал, что лечу.

     - Упал! Упал, Господи! - слышал я далекие крики. - Ты что делаешь? Посмотри, что с ребенком твоим! Психопатка, ты что мать в грудь толкаешь? Ах ты, сволочь! Смотри-ка, сильная! Психопатки все сильные! Ребенок! Ребенок на полу лежит! Ах ты, отродье... Чтоб тебе отсохла рука эта! Справилась, сволочь, со старухой больной? Ну сейчас я отца приведу! Попробуй только дверь не открыть! С милицией выломаем! Ребенка подними, лежит на камнях холодных...

     Мама взяла меня на руки и отнесла в квартиру. Она положила меня на кровать, сняла с меня пальто и шлем, укрыла одеялом. Я остался в спокойной темноте и заснул.

     - Ну, сволочь, сейчас будет тебе, - говорила бабушка под дверью маминой квартиры. - Отец за топором пошел, сейчас дверь будем ломать. Выломаем, я тебе этим же топором голову раскрою! Открой лучше сама по-хорошему! У отца и в милиции знакомые есть, и в прокуратуре. Карлика твоего в двадцать четыре часа выселят, не думай, что прописать успеешь. По суду ребенка отдашь, если так не хочешь. Отец уже на усыновление подал. А тебя прав родительских лишат. Отец сказал, что и машину свою не пожалеет ради этого, перепишет на кого надо. Что молчишь? Слышишь, что говорю? Открой дверь... Затихла, курва? Я знаю, что слышишь меня. Ну так слушай внимательно. Я в суд не буду обращаться. Я тебе хуже сделаю. Мои проклятия страшные, ничего, кроме несчастий, не увидишь, если прокляну. Бог видел, как ты со мной обошлась, он даст этому свершиться. На коленях потом приползешь прощения молить, поздно будет. - Бабушка прижалась губами к замочной скважине. - Открой дверь, сволочь, или прокляну проклятием страшным. Локти до кости сгрызешь потом за свое упрямство. Открой дверь, или свершится проклятие!

     Мама, обхватив голову, сидела на кровати, где я лежал, и не двигалась.

     - Открой, Оля, не ссорься со мной. Тебе все равно лечить его, а у меня все анализы, все выписки. Без них за него ни один врач не возьмется. Не буду зла на тебя держать, заберу назад все слова свои, пусть у тебя живет. Но, раз такая обуза на наших плечах, давай вместе тянуть! Денег нет у тебя, а у отца пенсия большая, и работает он. Сейчас еще за концерты получит. Все тебе будет: и деньги, и продукты, и вещи ему любые. У тебя же, кроме пальто этого, нет ничего, все у меня осталось. Во что ты его одевать будешь? И учебники его у меня, и игрушки. Давай по-хорошему. Будешь человеком, буду тебе помогать, пока ноги ходят. А будешь курвой, сама с ним будешь барахтаться. А чтоб ты и захлебнулась, раз такая сволочь!.. Оля, открой, я только посмотрю, как он. Не буду забирать его, куда его больного везти? И отец уехал, не стал ждать меня. Правда, уехал. Послал к черту, поехал домой. Как всегда. Открой дверь, детка, нельзя же, чтоб ребенок без помощи столько был. Сейчас Галине Сергеевне позвоню, врачу его. Она приедет, банки поставит. Что ты, своему же ребенку погибели хочешь?! Вот сволочь, и ребенка сгноить готова, лишь бы мать не пустить! Что ж тебе, упрямство дороже сына? Открой дверь! Откро... ой! Ой! Ах... Ах-а-ах... - Бабушка сползла по двери на пол. - Довела... Довела, сволочь, голову схватило. А-ах... Не вижу ничего. Так и инсульт шарахнет. Где же нитроглицерин мой?.. Нету! Нет нитроглицерина! Ах... Погибаю! Врача... "Скорую" вызови... Инсульт! Ах... Нитроглицерин дай мне... Сволочь, что ж ты мать под дверью подыхать оставляешь?.. Не вижу ничего... Врача... Мать погибает, выйди хоть попрощайся с ней...

     Вот ведь мразь воспитала, бросила мать под дверью, как собаку. Ну тебе Бог сделает за это! Сама в старости к сыну своему приползешь, а он тебя на порог не пустит. Он такой! Он мне говорил, как к тебе относится. Это ты придешь, он тебе на шею виснет, а только ты за порог, так он тебя с любой грязью смешать готов. Пусть у тебя остается, мне такой предатель двуличный даром в доме не нужен. Пусти только, проверю, как он, чтоб совесть чиста была. Что ж я из-за тебя перед Богом вину нести должна?..

     Господи, за что ж такая судьба мне? - заплакала бабушка. - За что милосердия мне на троих послал? За что, за милосердие, тобой же посланное, такие муки шлешь? Всю жизнь дочери отдавала! Болела она желтухой, последние вещи снимала с себя, чтоб лимонами ее отпаивать. Платье ей на выпускной надо было, пальто свое продала, две зимы в рубище ходила. Кричала на нее, так ведь от отчаяния! Доченька, сжалься над матерью своей, не рви ей душу виной перед ребенком твоим. Вон он кашляет как! А у меня лекарство с собой! Сейчас бы дала ему да поехала домой. И он бы спал спокойно, и я бы уснула с чистой совестью. Уснула, да хоть бы и не проснулась больше...

     Пусти, Оленька, что ж я выть должна под дверью? Тебе слезы мои приятны, да? Отплатить мне хочешь? Ну прости меня. Больная мать у тебя, что ж топтать ее за это? Топтать каждый может, а ты прости. Покажи, что величие есть в тебе. Боишься, опять кричать начну? Не буду... Простишь, буду знать, что недостойна голос на тебя повысить. Ноги тебе целовать буду за такое прощение! Грязная дверь у тебя какая... Слезами своими умою ее. Весь порог оботру губами своими, если буду знать, что тут доченька живет, которая матери своей все грехи простила. Открой дверь, докажи, что ты не подстилка, а женщина с величием в душе. Буду спокойна, что ребенок достоин такой матери, уйду с миром. Открой, что ж так дешевкой и останешься?.. Слышишь меня? Ответь хотя бы! Ах, сволочь, ничего слышать не хочешь!

     Оля, Оленька... Открой дверь! Нет у меня лекарства никакого, но я хоть рядом буду, руку ему на лобик положу. Пусть он у тебя будет, но рядом-то быть позволь! Что ж ты душу мою заперла от меня?! Открой, сволочь, не убивай! Будь ты проклята! Чтоб ты ничего не видела, кроме горя черного! Чтоб тебя все предали, на всю жизнь оставшуюся одну оставили! Открои дверь!

     Пусти к нему... - Бабушка стала колотить в дверь ногами. - Закрыла, чтоб тебя плитой закрыли могильной! Проклинаю тебя! Проклинаю и буду проклинать! Змеей вьюсь, чтоб ты дверь эту открыла, так ты ж ею сердце перещемила мне! Не надо мне прощения твоего, сволочь, но боль мою пойми! Пойми, что лучше б мне в детстве умереть, чем всю жизнь без любви прожить. Всю жизнь другим себя отдавала, заслужить надеялась! Сама любила как исступленная, от меня как от чумной бежали, плевками отплевывались! Что ты, что отец, что твой калека несчастный. Алешенька любил меня, так он крохой из жизни ушел. Какая у крохи любовь? А чтоб так, как тебя, за всю жизнь не было! Думаешь, не вижу, кого он из нас любит? Хоть бы раз взглянул на меня, как на тебя смотрит. Хоть бы раз меня так обнял. Не будет мне такого, не суждено! А как смириться с этим, когда сама его люблю до обморока! Он скажет "бабонька", у меня внутри так и оборвется что-то слезой горячей радостной. Грудь ему от порошка моего отпустит, он посмотрит с облегчением, а я и рада за любовь принять это. Пусть хоть так, другого все равно не будет. Пойми же, что всей жизни голод за шаг до смерти коркой давлюсь-утоляю! Так ты и этот кусок черствый отбираешь! Будь ты проклята за это! Оля... Оленька! Отдай мне его! Я умру, все равно он к тебе вернется. А пока будешь приходить к нему, сколько хочешь. Кричать буду - внимания не обращай. Проклинать буду - ну потерпи мать сумасшедшую, пока жива. Она сама уйдет, не гони ее в могилу раньше срока. Он последняя любовь моя, задыхаюсь без него. Уродлива я в этой любви, но какая ни есть, а пусть поживу еще. Пусть еще будет воздух мне. Пусть еще взглянет он на меня разок с облегчением, может, "бабонька" еще скажет... Открой мне. Пусти к нему...

     Мама стояла у двери. Она взялась за замок и стала открывать.

     - Нина Антоновна, что вы нам тут концерты устраиваете? - послышался голос Толи. - Саша остается с нами, это решено, а вас Семен Михайлович дома ждет. Что вы с нами делаете? Меня выманиваете, как мальчика, его дверь ломать просите. Езжайте-ка домой, вам тут не подмостки. Хватит с нас Анны Карениной на сегодня.

     - Сговорились! Сговорились с предателем! Знала, что до конца предает! Чувствовала! Будьте вы прокляты все! Будьте прокляты во веки веков за то, что сделали со мной! Чтоб вам вся любовь, какая в мире есть, досталась и чтоб вы потеряли ее, как у меня отняли! Чтоб вам за этот день вся жизнь из таких дней состояла! Будьте прокляты! Навеки прокляты будьте! Будьте прокляты!.. - Продолжая кричать и плакать, бабушка уехала вниз на лифте. Толя вошел в квартиру.

     ...Я проснулся среди ночи, увидел, что лежу в темной комнате, и почувствовал, как меня гладят по голове. Гладила мама. Я сразу понял это - бабушка не могла гладить так приятно. И еще я понял, что, пока спал, мое ожидание свершилось. Я был уверен, что навсегда остался у мамы и никогда не вернусь больше к бабушке. Неужели теперь я буду засыпать, зная, что мама рядом, и просыпаться, встречая ее рядом вновь? Неужели счастье становится жизнью? Нет, чего-то недостает. Жизнь по-прежнему внутри меня, и счастье не решается занять ее место.

     - Мама, - спросил я, - а ты обиделась, когда я сказал, что хочу жить с бабушкой?

     - Что ты? Я же понимаю, что ты для меня это сказал, чтоб мы не ругались.

     - Я не для тебя сказал. Я сказал, потому что ты бы ушла, а я остался. Но прости меня. знаешь, за что - за то, что я смеялся, когда бабушка облила тебя супом. Мне не смешно было, но я смеялся. Ты простишь меня за это?

     И, увидев, что мама простила, я стал просить прощения за все. Я вспоминал, как смеялся над бабушкиными выражениями, как передразнивал моменты их ссор, плакал и просил извинить меня. Я не думал, что очень виноват, понимал, что мама не сердится и даже не понимает, о чем речь, но плакал и просил прощения, потому что только так можно было пустить на место жизни счастье. И оно вошло. Невидимые руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у бабушки стала прошлым. Но вдруг теперь, когда счастье стало жизнью, все кончится? Вдруг я не поправлюсь?

     Уличный фонарь отбрасывал через окно на потолок бело-голубой отсвет, на котором черным крестом оттенялась оконная рама. Крест! Кладбище!

     - Мама! - испуганно прижался я. - Пообещай мне одну вещь. Пообещай, что, если я вдруг умру, ты похоронишь меня дома за плинтусом.

     - Что?

     - Похорони меня за плинтусом в своей комнате. Я хочу всегда тебя видеть. Я боюсь кладбища! Ты обещаешь?

     Но мама не отвечала и только, прижимая меня к себе, плакала. За окном шел снег.

***

     Снег падал на кресты старого кладбища. Могильщики привычно валили лопатами землю, и было удивительно, как быстро зарастает казавшаяся такой глубокой яма. Плакала мама, плакал дедушка, испуганно жался к маме я - хоронили бабушку.

Окончание следует...

     Книга взорвала отечественный книжный рынок и обрела не просто культовый, но - легендарный статус! Повесть, в которой тема взросления будто переворачивается с ног на голову и обретает черты сюрреалистического юмора! Книга, в которой гомерически смешно и изощренно зло пародируется сама идея счастливого детства. Чуткий и умный Санаев все правильно понял. Оттого ценность его повести возрастает, и ей гарантировано место в истории русской литературы.