Короче, потребовалась угроза атомной войны, чтобы вновь свести нас вместе... Ну до чего романтично!
     Ладно, может, и нет.
     Дек Симмонс, мужчина, всегда берущий с собой в кино на грустный фильм дополнительный носовой платок, горячо одобрил наше решение. Элли Докерти - нет. Такова уж странная особенность, которую я подметил: женщины лучше хранят секреты, но мужчинам легче с ними жить. Через неделю после завершения Карибского ракетного кризиса Элли пригласила Сейди в свой кабинет и закрыла дверь - дурной знак. Она не стала ходить вокруг да около, а в лоб спросила Сейди, узнала ли та обо мне что-то такое, чего не знала раньше.
     - Нет, - ответила Сейди.
     - Но вы вновь начали встречаться.
     - Да.
     - Вы хоть знаете, где он живет?
     - Нет, но у меня есть телефонный номер.
     Элли закатила глаза, и кто бы поставил ей это в упрек?
     - Он что-нибудь рассказал о своем прошлом? Был ли он раньше женат? Потому что я уверена, что был.
     Сейди молчала.
     - Он не упомянул, что где-то бросил ребенка или двух? Потому что иногда мужчины так поступают, а сделав это однажды, без малейшего колебания...
     - Миз Элли, я могу вернуться в библиотеку? Я оставила за себя ученицу, и пусть Элен очень ответственная, мне бы не хотелось...
     - Идите, идите. - Элли махнула рукой в сторону двери.
     - Я думала, Джордж вам нравится. - Сейди поднялась.
     - Нравится, - ответила Элли тоном, который Сейди расценила как "нравился". - И он бы нравился мне еще больше - особенно за отношение к вам, - если бы я знала его настоящее имя и что он задумал.
     - Не спрашивай - и не услышишь, - ответила Сейди и направилась к двери.
     - И что это должно означать?
     - Что я его люблю. Что он спас мне жизнь. Что в ответ я могу отдать ему только мое доверие, и именно так я и намерена поступить.
     Миз Элли относилась к женщинам, привыкшим к тому, что последнее слово в большинстве случаев остается за ними, но этот разговор стал исключением.

     Осенью и зимой наша жизнь шла по заведенному порядку. Я приезжал в Джоди в пятницу во второй половине дня. Иногда по пути покупал букет в цветочном магазине Раунд-Хилла. Иногда стригся в "Парикмахерской Джоди", животворном источнике местных сплетен. Опять же, я привык стричь волосы коротко. Помнил, что когда-то отращивал их такими длинными, что они падали на глаза, но никак не мог вспомнить причину, заставлявшую терпеть подобное неудобство. Привыкнуть к замене боксеров на плавки оказалось сложнее, однако через какое-то время яйца перестали жаловаться на удушение.
     Вечером в пятницу мы обычно ели в "Закусочной Эла", а потом шли на футбол. Когда футбольный сезон закончился, переключились на баскетбол. Иногда к нам присоединялся Дек в свитере футбольной команды. На груди было изображение Брайана, сражающегося денхолмского льва.
     Миз Элли - никогда.
     Ее осуждение не мешало нам ездить в "Кэндлвуд бунгалос" после пятничных игр. Ночь с субботы на воскресенье я обычно проводил там в одиночестве, а утром присоединялся к Сейди на службе в Первой методистской церкви Джоди. Мы пользовались одним псалтырем и пели многие строфы псалма "Приносите снопы", начинавшегося строкой: Сейте утром, сейте семена добра... Мелодия и добрые слова по-прежнему звучат у меня в голове.
     После церкви мы обедали у нее дома, и я возвращался в Даллас. С каждым разом поездка казалась мне все более долгой и нравилась все меньше. Наконец в холодный декабрьский день, в моем "Форде" сломался шатун, то есть автомобиль однозначно дал понять, что выбранное направление движения - неправильное. Я хотел его починить (этот кабриолет "Санлайнер" - единственный автомобиль, в который я влюбился), но механик "Авторемонта" в Кайлине сказал, что требуется замена двигателя, а он не знает, где его взять.
     Я залез в мой все еще толстый (скажем... относительно толстый) загашник и купил "Шевроле" пятьдесят девятого года выпуска, с характерными задними плавниками, напоминающими крылья чайки. Я понимал, что это хороший автомобиль, и Сейди говорила, что в восторге от него, но мое сердце принадлежало "Санлайнеру".
     Рождественскую ночь мы провели вместе в "Кэндлвуде". Я поставил на комод веточку омелы и подарил Сейди кардиган. Она мне - мокасины, которые я ношу по сей день. С некоторыми вещами долго не расстаются.
     В День подарков мы обедали у нее дома, и когда я накрывал на стол, на подъездную дорожку свернул "Ранч-вэгон" Дека. Меня это удивило, потому что Сейди ничего не говорила о гостях.
     Еще больше я удивился, увидев миз Элли на переднем пассажирском сиденье. А уж когда она вылезла из автомобиля и, сложив руки на груди, строго оглядела мой "шеви", мне стало понятно, что в неведении пребывал не только я. Но - и тут надо отдать ей должное - поприветствовала она меня, прекрасно изобразив теплые чувства, и даже поцеловала в щеку. Миз Элли в вязаной лыжной шапочке, напоминавшая состарившегося ребенка, поблагодарила меня и натянуто улыбнулась, когда я снял шапочку с ее головы.
     - Меня тоже не поставили в известность, - поделился я с ней.
     Дек крепко пожал мне руку.
     - С Рождеством, Джордж. Рад вас видеть. Господи, что-то очень уж вкусно пахнет.
     Он скрылся на кухне. Через несколько секунд я услышал смех Сейди и ее голос:
     - Уберите оттуда руки, Дек! Или ваша мама плохо вас воспитывала?
     Элли медленно расстегивала пальто, не отрывая взгляда от моего лица.
     - Это благоразумно, Джордж? То, что делаете вы с Сейди... это благоразумно?
     Прежде чем я успел ответить, в комнату вошла Сейди. Принесла индейку, с которой возилась после нашего возвращения из "Кэндлвуд бунгалос". Мы сели за стол, взялись за руки.
     - Дорогой Господь, пожалуйста, благослови еду, ниспосланную нам Тобой, - начала Сейди, - и, пожалуйста, благослови нашу дружбу, каждого с каждым, разумом и душой.
     Я уже разжал пальцы, но она крепко держала мою руку своей левой, а руку Элли - правой.
     - И пожалуйста, благослови дружбой Джорджа и Элли. Помоги Джорджу помнить ее доброту и помоги Элли помнить, что без Джорджа в городе жила бы девушка с жутко обезображенным лицом. Я люблю их обоих, и так грустно видеть недоверие в их глазах. Во имя Иисуса, аминь.
     - Аминь, - весело воскликнул Дек. - Хорошая молитва! - И подмигнул Элли.
     Я чувствовал, что Элли хочет подняться и уйти. Возможно, остановило ее упоминание Бобби Джил. А может, все возрастающее уважение, которое она испытывала к школьной библиотекарше. Или на ее решение остаться как-то повлияло отношение ко мне. Мне бы хотелось так думать.
     Сейди в тревоге смотрела на миз Элли.
     - Индейка выглядит восхитительно. - Элли протянула мне свою тарелку. - Вы не положите мне ножку, Джордж? И не жалейте гарнира.
     Я знал, что Сейди ранимая, знал, что неуклюжая, но и храбрости ей было не занимать.
     Как же я ее любил.

     Ли, Марина и Джун на встречу Нового года поехали к де Мореншильдтам. Я остался в компании моих подслушивающих устройств, но когда позвонила Сейди и спросила, не приглашу ли я ее на новогодние танцы в клубе отделения "Гранджа" в Джоди, заколебался.
     - Я знаю, о чем ты думаешь, - не отступалась Сейди, - но на этот раз будет лучше, чем в прошлом году. Мы постараемся, Джордж.
     Мы приехали в восемь вечера, вновь танцевали под провисшими сетями с воздушными шариками. В этом году играла группа "Домино". Тон задавали четыре трубача, которые взяли на себя роль прошлогодних серф-гитар а-ля Дик Дейл и отлично с этим справлялись. В зале стояли те же самые большие чаши с розовым лимонадом и имбирным элем, безалкогольная и сдобренная спиртным. Курильщики все так же забивались под лестницу, чтобы не выходить на холод. Но веселья по сравнению с прошлым годом точно прибавилось. Все ощущали облегчение и счастье. В октябре над миром нависла тень атомной войны... однако потом он вынырнул из-под нее. Я услышал несколько одобрительных комментариев по поводу того, как Кеннеди заставил плохого старого русского медведя убраться в берлогу.
     Около девяти часов, во время медленного танца, Сейди вдруг вскрикнула и отстранилась от меня. Я не сомневался, что она заметила Джона Клейтона, и у меня оборвалось сердце. Но вскрикнула она от радости, потому что заметила только-только появившихся в зале Майка Кослоу, на удивление симпатичного в твидовом пальто, и Бобби Джил Оллнат. Сейди побежала к ним... и споткнулась о чью-то ногу. Майк поймал ее и закружил. Бобби Джил помахала мне рукой, немного застенчиво.
     Я пожал Майку руку и поцеловал Бобби Джил в щечку. От уродливого шрама осталась едва заметная розовая линия.
     - Доктор говорит, что к следующему лету она исчезнет, - сообщила мне девушка. - Он говорит, что никогда не видел, чтобы рана заживала так быстро. Спасибо вам.
     - Я получил роль в "Смерти коммивояжера", мистер А, - похвалился Майк. - Играю Бифа.
     - Твоя роль, - кивнул я. - Только берегись летающих тортов.
     Увидев, как он беседует с солистом группы в один из перерывов, я понял, что грядет. Когда музыканты вернулись на эстраду, солист взял в руки микрофон.
     - Ко мне обратились со специальной просьбой. Есть у нас в зале Джордж Амберсон и Сейди Данхилл? Джордж и Сейди? Подойдите сюда, Джордж и Сейди, хватит сидеть, музыка ждет.
     Мы пошли к эстраде под гром аплодисментов. Сейди смеялась и краснела. Кулаком погрозила Майку. Он улыбался во весь рот. В юношеском лице уже проступал мужчина. Медленно, застенчиво, но проступал. Солист начал отсчет, трубачи заиграли мелодию, которую я до сих пор слышу в своих снах.
     Ба-да-да... ба-да-да-ди-дам...
     Я протянул руки к Сейди. Она покачала головой, но при этом задвигала бедрами.
     - Давайте, миз Сейди! - крикнула Бобби Джил. - Станцуйте с ним!
     - Стан-цуй-те! Стан-цуй-те! Стан-цуй-те! - начала скандировать толпа.
     Сейди сдалась и взяла меня за руки. Мы станцевали.

     В полночь "Домино" заиграли "Старое доброе время" - другая аранжировка, те же нежные слова, - и вокруг нас воздушные шарики начали медленно опускаться на пол. Пары обнимались и целовались. Как и мы.
     - Счастливого Нового года, Дж... - Она подалась назад, хмурясь. - Что не так?
     А я вдруг увидел Техасское хранилище школьных учебников, отвратительный кирпичный куб с окнами-глазами. Именно в этом году ему предстояло стать символом Америки.
     Не станет. Я не позволю тебе пройти так далеко, Ли. Ты никогда не выглянешь из окна на шестом этаже. Это я тебе обещаю.
     - Джордж?
     - Меня вдруг пробрала дрожь. Счастливого Нового года.
     Я уже собрался поцеловать ее, но она задержала меня.
     - Это должно скоро случиться? То, ради чего ты здесь?
     - Да, - кивнул я. - Но не в эту ночь. Эта ночь принадлежит только нам. Поцелуй меня, милая. И потанцуй со мной.

     В конце 1962 - начале 1963-го я жил двумя жизнями. Хорошей - в Джоди и в "Кэндлвуде". Другой - в Далласе.
     Ли и Марина съехались вновь. Их первой остановкой в Далласе стал разваливающийся дом на соседней улице с Западной Нили. Перебраться туда им помог де Мореншильдт. Джордж Баух пропал из виду. Как и остальные русские эмигранты. Ли их всех отвадил. Они его ненавидели, отмечал Эл в своих записях. Ниже сделал приписку: Он этого добивался.
     Готовое обрушиться здание из крошащегося красного кирпича - номер 604 по Элсбет-стрит - вмещало четыре или пять квартир. В них жили бедняки, которые много работали, много пили и плодили орды сопливых вопящих детей. В сравнении с этой квартирой дом Освальдов в Форт-Уорте выглядел чуть ли не дворцом.
     Мне не требовались средства электронного слежения, чтобы видеть, что семейная жизнь Освальдов разваливалась. Марина продолжала носить шорты и после того, как заметно похолодало, словно упрекала Ли своими синяками. Разумеется, и ради того, чтобы показать свою сексуальную привлекательность. Джун обычно сидела между ними в коляске. Если они начинали громко ссориться, малышка уже не плакала, просто наблюдала и для успокоения сосала палец или пустышку.
     В один из ноябрьских дней 1962 года я вернулся из библиотеки и увидел Ли и Марину, кричавших друг на друга на углу Западной Нили и Элсбет. Несколько человек (по большей части женщины, учитывая время суток) вышли на крыльцо, чтобы полюбоваться зрелищем. Джун сидела в коляске, завернутая в розовое ворсистое одеяло, молчаливая и забытая.
     Ссорились они на русском, но причину пояснял указующий перст Ли. Марина надела на прогулку прямую черную юбку - я не знаю, назывались они тогда юбками-карандашами или нет - и молнию на левом бедре застегнула только наполовину. Вероятно, материя попала в зубчики, и бегунок не опускался ниже, но, судя по яростному тону Ли, выходило, что она снимает мужчин.
     Марина отбросила со лба волосы, указала на Джун, махнула рукой в сторону дома, в котором они жили - из дырявых желобов капала черная вода, на вытоптанной лужайке валялся мусор и банки из-под пива, - и крикнула на английском:
     - Ты врешь про счастье, а потом приводишь жену и ребенка в этот свинарник!
     Он покраснел до корней волос и обхватил руками тощую грудь, словно хотел приковать их к себе и не дать воли. Возможно, ему бы это и удалось - на сей раз, - если бы Марина не рассмеялась и не покрутила пальцем у виска. Наверное, этот жест одинаково воспринимается во всех странах. Потом она начала отворачиваться от него. Он развернул ее лицом к себе, при этом едва не перевернув коляску с Джун. Ударил. Марина упала на потрескавшийся бетон тротуара и закрыла лицо руками, когда он наклонился над ней.
     - Нет, Ли, нет! Больше не бей меня!
     Он ее не ударил. Схватил. Поднял на ноги, начал трясти. Голова Марины болталась из стороны в сторону.
     - Ты! - раздался слева от меня скрипучий голос. - Ты, парень!
     Я увидел пожилую женщину, опиравшуюся на ходунки. Она стояла на крыльце в розовой фланелевой ночной рубашке и стеганом жакете. Седые волосы торчали во все стороны, напомнив мне о двадцатитысячевольтовом перманенте Эльзы Ланчестер в фильме "Невеста Франкенштейна".
     - Этот человек бьет женщину! Подойди и прекрати это!
     - Нет, мэм, - ответил я дрогнувшим голосом. Хотел добавить: Я не встану между мужем и женой, но лгать не стал. Правда же состояла в том, что я не хотел своими действиями менять будущее.
     - Ты трус, - бросила она мне.
     Я едва не сказал: Вызовите копов, однако вовремя сдержался. Если старушка об этом и не думала, а я подал бы такую мысль, это тоже могло изменить ход истории. Приезжали ли копы? Хоть раз? В записях Эла такого не было. Я знал только, что Освальда никогда не привлекали к ответственности за избиение супруги. Впрочем, в это время и в этом месте мало кто из мужчин привлекался за побои.
     Одной рукой он волок Марину по дорожке к дому, другой тащил коляску. Старуха бросила на меня последний испепеляющий взгляд и, переставляя ходунки, вернулась домой. Остальные зрители тоже разошлись. Шоу закончилось.
     Из гостиной я навел бинокль на кирпичную развалюху, расположенную наискосок от моего дома. Два часа спустя, когда уже собрался прекратить наблюдение, появилась Марина с маленьким розовым чемоданом в одной руке и завернутым в одеяло ребенком в другой. Она сменила оскорбившую достоинство Ли юбку на брюки и вроде бы надела два свитера - день выдался холодным. Быстрым шагом пошла по улице, несколько раз оглянулась, опасаясь, что Ли бросится за ней. Когда я убедился, что он за ней бежать не собирается, вышел из дома и двинулся следом.
     Она дошла до автомобильной мойки, расположенной в четырех кварталах на Уэст-Дэвис, и позвонила по телефону-автомату. Я сидел на другой стороне улицы на автобусной остановке, прикрывшись газетой. Двадцать минут спустя подъехал верный Джордж Баух. Она принялась торопливо рассказывать о случившемся. Он подвел ее к переднему пассажирскому сиденью, открыл дверь. Она улыбнулась и чмокнула его в уголок рта. Я уверен, он счел за счастье и первое, и второе. Потом сел за руль, и они уехали.

     В этот вечер перед домом на Элсбет-стрит произошла еще одна ссора, и вновь при скоплении живущих в непосредственной близости соседей. Я присоединился к ним, полагая, что в толпе не привлеку к себе особого внимания.
     Кто-то - почти наверняка Баух- прислал Джорджа и Джин де Мореншильдт, чтобы те забрали вещи Марины. Баух, вероятно, справедливо рассудил, что только им удастся сделать это без драки, которую мог устроить Ли.
     - Будь я проклят, если отдам хоть что-нибудь! - кричал Ли, не замечая, сколь жадно соседи ловят каждое слово. На его шее вздулись жилы, лицо вновь стало багрово-красным. Как он, наверное, ненавидел эту особенность своего организма - краснеть, словно юная девушка, которую застукали за передачей любовной записки.
     Де Мореншильдт решил надавить на здравомыслие.
     - Подумай, мой друг. В этом случае еще есть шанс. Если она пришлет полицию... - Он пожал плечами и вскинул руки к небу.
     - Тогда дайте мне час, - попросил Ли. Его губы искривились, но отнюдь не в улыбке. - Этого мне хватит, чтобы порезать все ее платья и разломать игрушки, которые присылали эти богатеи, чтобы подкупить мою дочь.
     - Что происходит? - спросил меня подкативший на "Швинне" парень лет двадцати.
     - Домашняя ссора, как я понимаю.
     - Осмонт или как там его фамилия, да? Русская женщина ушла от него? Я скажу, давно пора. Этот тип чокнутый. Он коммунист, знаете?
     - Что-то такое слышал.
     Ли всходил на крыльцо с гордо поднятой головой, расправив плечи - прямо Наполеон, отступающий из Москвы, - когда Джин де Мореншильдт крикнула ему:
     - Прекрати это, придурок!
     Ли повернулся к ней, его глаза широко раскрылись. Он не мог поверить, что его так назвали... и обиделся. Посмотрел на де Мореншильдта, как бы говоря: Приструни свою жену! - однако де Мореншильдт молчал. Происходящее определенно забавляло его. Он напоминал театрала, смотрящего вполне пристойную пьесу. Ничего выдающегося, не Шекспир, но время скоротать можно.
     - Если ты любишь свою жену, Ли, ради Бога, прекрати вести себя как избалованный мальчишка. Будь мужчиной.
     - Вы не можете так говорить со мной. - От волнения его южный выговор стал заметнее.
     - Я могу, буду и говорю, - отрезала Джин. - Принеси нам ее вещи, а не то я сама вызову полицию.
     - Джордж, вели ей замолчать и не лезть в чужие дела.
     Де Мореншильдт весело рассмеялся.
     - Сегодня ты - наше дело, Ли. - Он стал серьезным. - Я перестаю тебя уважать, товарищ. Пусти нас в дом. Если ты ценишь мою дружбу, как я ценю твою, немедленно пусти нас в дом.
     Плечи Ли ссутулились, и он отступил в сторону. Джин поднялась по ступенькам, не взглянув на него. Но де Мореншильдт остановился и заключил Ли, теперь болезненно тощего, в дружеские объятия. Через пару секунд Освальд обнял его. Я осознал (с жалостью и отвращением), что этот мальчишка - а он и был мальчишкой - заплакал.
     - Они что, педики? - спросил парень на велосипеде.
     - Они не такие, как все, это верно, - ответил я, - но в другом смысле.

     В конце того же месяца, после выходных, проведенных с Сейди, я обнаружил, что Марина и Джун вернулись на Элсбет-стрит. Какое-то время в семье царил мир. Ли снова работал - увеличивал фотографии - и приходил домой вечером, иногда с цветами. Марина встречала его поцелуями. Однажды обратила его внимание на лужайку, с которой убрала мусор, и он ей поаплодировал. Она рассмеялась, и тут я заметил, что зубы у нее белые и ровные. Я не знал, какое отношение имел к этому Джордж Баух, но полагал, что самое непосредственное.
     Я наблюдал за этой идиллией с угла и вновь вздрогнул, услышав скрипучий голос старухи с ходунками.
     - Долго это не продлится, знаешь ли.
     - Возможно, вы и правы.
     - Он скорее всего убьет ее, я такое уже видела. - Ее глаза с холодным презрением смотрели на меня из-под всклокоченных волос. - И ты не вмешаешься, ничего не сделаешь, не правда ли, красавчик?
     - Я вмешаюсь, - возразил я. - Если станет совсем уж плохо, вмешаюсь.
     Это обещание я намеревался выполнить, хотя и не ради Марины.

     Через день после обеда у Сейди в День подарков я нашел в своем почтовом ящике листовку от Освальда, хотя подписал ее некий А. Хайделл. Эта вымышленная фамилия упоминалась в записях Эла. За "А" скрывался Алик. Так называла его Марина, когда они жили в Минске.
     Листовка меня не встревожила, потому что такую получили все, кто проживал на этой улице. Она была отпечатана на ярко-розовой бумаге (вероятно, Освальд позаимствовал ее на работе), и я видел с десяток, а то и больше в сточной канаве. Жителей далласского района Дубовый утес не научили относить мусор в положенное для него место.

ДОЛОЙ ПЕРЕДАЧИ ФАШИСТСКОГО "КАНАЛА-9"!      ДОЛОЙ ЛОГОВО СТОРОННИКА СЕГРЕГАЦИИ БИЛЛИ ДЖЕЙМСА ХАРГИСА!      ДОЛОЙ ФАШИСТА ЭКС-ГЕНЕРАЛА ЭДВИНА УОКЕРА!      Во вторник вечером в программе Билли Джеймса Харгиса "Христианский крестовый поход" "Канал-9" намерен показать интервью с ГЕНЕРАЛОМ ЭДВИНОМ УОКЕРОМ, реакционным фашистом стремящимся убедить ДФК напасть на мирных людей Кубы и нагнетающим по всему Югу антинегритянские, сегрегационные настроения. (Если у вас возникли сомнения в точности этой информации заглените в "ТВ-гид".) Эти двое выступают за все то, против чего мы баролись во Второй мировой войне и их фашистским ВОПЛЯМ не место в эфире. ЭДВИН УОКЕР - один из тех СТОРОННИКОВ ГОСПОДСТВА БЕЛЫХ, которые пытались помешать ДЖЕЙМСУ МЕРЕДИТУ учится в "ОЛЕ МИСС". Если вы любите Америку, протестуйте против бесплатного предоставления эфирного времени тем, кто пропаведует НЕНАВИСТЬ и НАСИЛИЕ. Напишите письмо! Еще лучше приходите 27 декабря на "Канал-9" и устройте сидячую демонстрацию протеста!      А. Хайделл      Президент отделения комитета "Руки прочь от Кубы", Даллас - Форт-Уорт.

     Читая, я попутно отмечал ошибки, потом сложил листовку и сунул в ящик с моими рукописями.
     Если на телестудии и состоялась демонстрация протеста, то "Грязь гералд" не сообщила о ней в номере, вышедшем на следующий день после передачи Харгиса, в которой принял участие Уокер. Я сомневаюсь, что кто-нибудь пришел, включая и самого Ли. Я точно не пришел, но во вторник вечером включил "Канал-9", потому что хотел посмотреть на человека, которого Ли - вероятно, Ли - в скором времени попытается убить.
     Поначалу показывали только Харгиса, толстяка с зачесанными назад, прилизанными черными волосами, который сидел за большим письменным столом и делал вид, будто строчит что-то важное под хоровую запись "Боевого гимна Республики". Как только хор смолк, он отложил ручку и заговорил, глядя в камеру: "Добро пожаловать на передачу "Христианский крестовый поход", соседи. Сегодня у меня хорошие новости: Иисус любит вас. Да, любит, каждого из вас. Не присоединитесь ли ко мне в молитве?"
     Харгис напрягал ухо Господа не меньше десяти минут. Говорил то же самое, что и другие проповедники: благодарил Его за возможность распространять слово Божье и наставлял благословить тех, кто посылает Ему свою любовь. Потом перешел к делу, прося Бога вооружить Его Избранных мечом и щитом праведности, чтобы мы смогли победить коммунизм, который показал свое уродливое мурло в каких-то девяноста милях от побережья Флориды. Он просил Бога даровать президенту Кеннеди мудрость (сам Харгис, доверенное лицо Большого Парня, этой мудростью, само собой, обладал) вторгнуться туда и с корнем вырвать сорняки нечестивости. Он также потребовал, чтобы Бог положил конец росту коммунистической угрозы в кампусах американских колледжей - и к этому имела какое-то отношение фолк-музыка, но Харгис потерял нить и не стал развивать эту мысль. Закончил он, возблагодарив Бога за ниспосланного Им в этот вечер гостя, героя сражений при Анцио и у водохранилища Чосин, генерала Эдвина Уокера.
     Уокер пришел в студию не в военной форме, а в костюме цвета хаки, очень эту форму напоминавшем. Стрелки на брюках выглядели достаточно острыми, чтобы воспользоваться ими вместо бритвы. Его каменное лицо пробудило во мне воспоминания о Рэндольфе Скотте, актере, сыгравшем множество ковбойских ролей. Генерал пожал Харгису руку, и они поговорили о коммунизме, который окопался не только в студенческих кампусах, но и в коридорах конгресса, и в научном сообществе. Затронули фторирование питьевой воды. А потом переключились на Кубу, которую Уокер назвал "раковой опухолью Карибов".
     Я видел, почему Уокер с таким треском провалился на выборах губернатора Техаса в прошлом году. Выступая перед школьниками, он бы усыпил их и на первом уроке, когда они наиболее бодры. Но Харгис умело направлял его, восклицая: "Восславим Иисуса!" и "Бог тому свидетель, брат", - когда занудство Уокера становилось совсем уж невыносимым. Они обсудили грядущий агитационный крестовый поход по Югу, названный "Операция "Ночная скачка"", а потом Харгис попросил Уокера высказать свое мнение в связи с "некими оскорбительными обвинениями в сегрегации, которые появились в нью-йоркской прессе, да и везде".
     Уокер наконец-то забыл, что его показывают по телевизору, и разом ожил.
     - Вы знаете, что это всего лишь грубая коммунистическая пропаганда.
     - Я знаю! - воскликнул Харгис. - И Господь хочет, чтобы вы это сказали, брат!
     - Я всю жизнь провел в армии Соединенных Штатов и в сердце останусь солдатом до моего последнего дня (если бы у Ли получилось, день этот наступил бы примерно через три месяца). И, будучи солдатом, я всегда исполнял свой долг. Когда президент Эйзенхауэр направил меня в Литл-Рок во время гражданских беспорядков в пятьдесят седьмом году, связанных, как вы знаете, с десегрегацией Центральной средней школы, я выполнил полученный приказ. Но, Билли, я также и солдат Господа...
     - Христианский солдат! Восславим Иисуса!
     - ...и как христианин, я знаю, насильственная десегрегация - решение абсолютно неправильное. Оно противоречит Конституции, противоречит правам штатов и противоречит Библии.
     - Расскажите нам об этом. - Харгис вытер со щеки слезу, а может, каплю пота, просочившуюся сквозь грим.
     - Ненавижу ли я негритянскую расу? Те, кто это говорит - и кто приложил руку к тому, чтобы выгнать меня с военной службы, которую я любил, - лжецы и коммунисты. Это знаете вы, это знают люди, с которыми я служил, и это знает Бог. - Он наклонился вперед, чуть ли не приподнялся со стула для гостей программы. - Вы думаете, негры-учителя в Алабаме, и Арканзасе, и Луизиане, и в великом штате Техас хотят десегрегации? Они видят в этом пощечину их навыкам и трудолюбию. Вы думаете, негры-ученики хотят учиться с белыми, которые по природе своей обладают лучшими способностями к чтению, письму, счету? Вы думаете, настоящие американцы хотят появления полукровок в результате такого расового смешения?
     - Разумеется, они не хотят! Воссла-а-а-авим Иисуса!
     Я подумал о дощечке, которую видел в Северной Каролине, со стрелкой, указывающей на тропинку среди ядовитого плюща. С надписью: "ДЛЯ ЦВЕТНЫХ". Убивать Уокера, может, и не стоило, но привести его в чувство следовало. И я бы "восславил Иисуса" в честь любого, кто бы это сделал.
     Я отвлекся, но слова Уокера вновь приковали мое внимание к телевизору.
     - Это Бог, а не генерал Эдвин Уокер определил положение негров в Его мире, Он дал им другой цвет кожи и даровал им другой набор талантов. Главным образом, спортивных талантов. Что Библия говорит нам об этих различиях, и почему негритянской расе отпущено так много боли и страданий? Чтобы это понять, нам достаточно заглянуть в девятую главу Бытия, Билли.
     - Восславим Господа за Его святое слово.
     Уокер закрыл глаза и поднял правую руку, словно давая клятву в суде:
     - "И выпил Ной вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам наготу отца своего, и вышедши рассказал двум братьям своим". Но Сим и Иафет - один прародитель арабов, а второй - белой расы, я знаю, вам это известно, Билли, но далеко не все в курсе, не все читали Библию, как мы, сидя на коленях наших матерей...
     - Восславим Господа за христианских матерей, говорю я вам!
     - Сим и Иафет не посмотрели. И когда Ной проснулся и обнаружил, что произошло, он сказал: "Проклят Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих, будет носить дрова и черпать во..."
     Я выключил телевизор.

     Жизнь Ли и Марины в январе - феврале 1963 года напоминала мне аппликацию на футболке, которую иногда носила Кристи в последний год нашей совместной жизни. Надпись под яростно улыбающимся пиратом гласила: "ПОБОИ БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ, ПОКА НЕ УЛУЧШАТСЯ НРАВЫ". И в ту зиму побоев в доме 604 по Элсбет-стрит хватало. Все проживавшие по соседству слышали крики Ли и плач Марины, иногда от злости, иногда от боли. Никто ничего не предпринимал, включая меня.
     Не только ей регулярно доставалось в Дубовом утесе: битье жен по пятничным и субботним вечерам входило, похоже, в число местных традиций. Первые серые месяцы нового года запомнились мне одним: очень хотелось, чтобы эта бесконечная "мыльная опера" наконец-то закончилась и я смог постоянно быть с Сейди. Оставалось только убедиться, что Ли в одиночку пытался убить генерала Уокера, а уж потом я бы поставил завершающую точку. Конечно, сам факт, что в покушении на генерала Освальду никто не содействовал, не являлся стопроцентным доказательством того, что в Кеннеди стрелял только Освальд, но я полагал, что для меня этого вполне достаточно. Расставив все точки над i и перечеркнув все "t" - во всяком случае, большинство, - я мог выбрать место и время, чтобы пристрелить Освальда так же хладнокровно, как пристрелил Даннинга.
     Время шло. Медленно, но шло. И однажды, незадолго до того, как Освальды переехали на Нили-стрит, в квартиру, расположенную над моей, я увидел Марину, разговаривавшую со старухой с ходунками и волосами а-ля Эльза Ланчестер. Обе улыбались. Старуха что-то спрашивала. Марина смеялась, кивала, вытягивала сцепленные перед животом руки.
     Я стоял у окна за задернутыми шторами, с биноклем, разинув рот. Записи Эла ничего об этом не говорили. То ли он не знал, то ли плевать на это хотел. Но я-то плевать не мог.
     Жена человека, ради убийства которого я больше четырех лет прожил в прошлом, вновь забеременела.

     Освальды вселились в квартиру надо мной 2 марта 1963 года. Свои пожитки, упакованные главным образом в картонные коробки из винного магазина, они на руках перенесли из разваливающегося кирпичного дома на Элсбет-стрит. Вскоре бобины маленького японского магнитофона начали регулярно вращаться, но большую часть разговоров наверху я слушал через наушники. В этом случае люди говорили нормально, однако я все равно понимал далеко не все.
     Через неделю после переселения Освальдов я посетил один из ломбардов на Гринвилл-авеню, чтобы купить оружие. Первым продавец выложил на прилавок "Кольт" тридцать восьмого калибра, той самой модели, которую я приобрел в Дерри.
     - Прекрасное средство защиты от уличных грабителей и проникших в дом воров, - похвалил он товар. - Гарантированное попадание в цель с двадцати ярдов.
     - С пятнадцати, - поправил я его. - Я слышал, с пятнадцати.
     Продавец вскинул брови.
     - Ладно, пусть с пятнадцати. А любой...
     ...кто по глупости попытается вас ограбить, обязательно подойдет ближе, вспомнил я слова другого продавца.
     - ...кто по глупости попытается вас ограбить, обязательно подойдет на более близкое расстояние. Так что скажете?
     Первым возникло желание сказать (чтобы нарушить чувство гармонии, пусть фразы совпали не полностью), что я предпочту какую-нибудь другую модель, скажем, сорок пятого калибра, но я тут же понял, что нарушать гармонию скорее всего плохая идея.
     Как знать? И я точно знал другое: револьвер тридцать восьмого калибра, купленный мной в Дерри, не подвел.
     - Сколько?
     - Он ваш за двенадцать долларов.
     На два доллара больше, чем в Дерри, но и прошло четыре с половиной года. С поправкой на инфляцию цена показалась мне разумной. Я согласился, с условием, что он добавит коробку патронов.
     Увидев, что я укладываю револьвер и патроны в портфель, который по этому случаю принес с собой, продавец спросил:
     - А почему бы вам не купить кобуру, сынок? Судя по выговору, вы нездешний и, вероятно, не знаете, что в Техасе можно ходить с оружием. Никакого разрешения не требуется, если вы не совершали уголовных преступлений. Вы же не совершали уголовных преступлений?
     - Нет, но я сомневаюсь, что меня могут ограбить ясным днем.
     Продавец мрачно улыбнулся.
     - На Гринвилл-авеню всякое может случиться. Несколько лет назад человек вышиб себе мозги в паре кварталов отсюда.
     - Неужели?
     - Да, сэр, около бара "Роза пустыни". Из-за женщины, разумеется. Можете себе такое представить?
     - Пожалуй, - ответил я. - Хотя иногда стреляются и из-за политики.
     - He-а, если копнуть глубже, причина всегда одна: женщина, сынок.
     Место для парковки я нашел лишь в четырех кварталах от ломбарда, и чтобы вернуться к моему новому (для меня) автомобилю, мне пришлось пройти мимо "Честного платежа", где я осенью 1960-го сделал ставку на "Питсбургских пиратов". Заплативший мне тысячу двести долларов букмекер стоял перед конторой и курил. Все в том же зеленом солнцезащитном козырьке. Он пробежался по мне взглядом, вроде бы безо всякого интереса.

     Револьвер я купил в пятницу во второй половине дня и с Гринвилл-авеню прямиком поехал в Кайлин, где встретился с Сейди в "Кэндлвуд бунгалос". Ночь мы провели вместе, той зимой это вошло у нас в привычку. На следующий день она уехала в Джоди, а в воскресенье я присоединился к ней на службе. После проповеди, когда все пожимали друг другу руки со словами: "Да пребудет с вами мир", - мысли мои, и без того неспокойные, вернулись к револьверу, который теперь лежал в багажнике моего автомобиля.
     В воскресенье за обедом Сейди спросила:
     - Сколько еще ждать? Когда ты сделаешь то, что должен?
     - Если все пойдет, как я рассчитываю, где-то через месяц.
     - А если не пойдет?
     Я прошелся пальцами по волосам и направился к окну.
     - Тогда не знаю. Есть еще вопросы?
     - Да, - спокойно ответила она. - На десерт у нас вишневый коблер. Тебе со взбитыми сливками?
     - Да. Я люблю тебя, милая.
     - Это хорошо. - Она поднялась, чтобы принести пирог. - Потому что у меня здесь положение сложное.
     Я остался у окна. Мимо медленно проехала машина - стара, но хороша, как сказали бы диджеи на Кей-эл-ай-эф, - и я вновь услышал колокольчик гармонии. Правда, теперь я слышал его постоянно, так что иной раз он ничего не значил. В памяти всплыл один из слоганов АА, который я узнал от Кристи: Ложная видимость кажется реальностью.
     Хотя тут возникла четкая ассоциация. Мимо проехал белокрасный "Плимут-фьюри". Такой же автомобиль я видел на стоянке у фабрики Ворамбо, неподалеку от сушильного сарая, рядом с которым "кроличья нора" выводила в 1958 год. Я помню, как потрогал багажник, чтобы убедиться, что автомобиль настоящий. Номерные знаки были из Арканзаса, а не из Мэна, но все же... этот колокольчик. Этот колокольчик гармонии. Иногда возникало ощущение: пойми я, что означает этот звон, понял бы все. Глупо, конечно, но...
     Желтая Карточка знал, подумал я. Он понял, и это его убило.
     Последнее свидетельство гармонизации включило левый поворотник, повернуло, предварительно остановившись под знаком "Стоп", и скрылось, взяв курс на Главную улицу.
     - Десерт на столе, - раздался за моей спиной голос, и я подпрыгнул.
     Память подсунула еще один слоган АА: Бросай все и беги.
     Вернувшись в тот вечер на Нили-стрит, я надел наушники и прослушал последнюю запись. Ожидал, что услышу только русский, но на этот раз часть разговора шла на английском под аккомпанемент всплесков воды:
     Марина (говорит на русском).
     Ли. Не могу, мама, я в ванне с Джун. (Плеск воды и смех, Ли и ребенка.) Мама, у нас вода на полу. Джун плещется! Плохая девочка!
     Марина. Вытирай сам. Я занятая. Занятая! (Но она смеется.)
     Ли. Я не могу. Ты хочешь, чтобы девочка... (Далее на русском.)
     Марина (говорит на русском, сердится и смеется одновременно).
     Снова всплески. Марина напевает мелодию какой-то песенки, часто транслируемой Кей-эл-ай-эф. Звучит неплохо.
     Ли. Мама, принеси наши игрушки.
     Марина. Da, da, без игрушек вам никак нельзя.
     Всплески становятся громче. Вероятно, дверь в ванную широко открыта.
     Марина (говорит на русском).
     Ли (капризным голосом маленького мальчика). Ты забыла наш резиновый мячик.
     Сильный всплеск, радостные крики малышки.
     Марина. Вот, все игрушки для прынца и прынцессы.
     Все трое смеются - у меня мурашки по коже.
     Ли. Мама, принеси нам (русское слово). У нас вода в ухе.
     Марина (смеясь). Господи, и что теперь?
     Я долго лежал без сна, думая о семье наверху. Наконец-то счастливы, и почему нет? Дом 214 по Западной Нили-стрит - не бог весть что, но все-таки ступенька наверх. Может, они даже спали в одной кровати, и Джун чувствовала себя счастливой, а не испуганной до смерти.
     И в этой кровати уже появился четвертый. Тот, кто рос в животе Марины.

     События начали набирать ход, как и в Дерри, только теперь стрела времени летела к десятому апреля, а не к Хэллоуину. Записи Эла, которые позволили мне пройти столь долгий путь, тут ничем помочь не могли. В части подготовки покушения на жизнь Уокера они сосредоточивались исключительно на действиях и передвижениях Ли, тогда как их жизнь этим не ограничивалась. Особенно жизнь Марины.
     Во-первых, у нее наконец-то появилась подруга. Не папик, кем хотелось стать Джорджу Бауху, а настоящая подруга, женщина. Ее звали Рут Пейн, из квакеров. Русскоговорящая, лаконично отметил Эл, хотя в более ранних записях предпочитал многословие. Встретились на вечеринке (??).2.63. Марина разъехалась с Ли и жила в доме Пейн, когда был убит Кеннеди. И потом, словно довесок, о котором вспомнили в последнюю минуту: Ли прятал "М-К" в гараже Пейнов в одеяле.
     "М-К" Эл обозначил заказанную Освальдом по почте винтовку "Манлихер-Каркано", из которой тот собирался убить генерала Уокера.
     Я не знаю, кто устроил вечеринку, где Ли и Марина встретились с Пейнами. Я не знаю, кто их познакомил. Де Мореншильдт? Баух? Вероятно, кто-то из них, потому что к тому времени остальные эмигранты обходили Освальдов за милю. Муженек - ухмыляющийся сами знаете кто, женушка - боксерская груша, упустившая бессчетные шансы навсегда уйти от него.
     Известно мне следующее: потенциальный спасательный круг Марины прибыл за рулем универсала "Шевроле" - двухцветного, белый верх, красный низ - в дождливый день середины марта. Рут Пейн припарковалась у тротуара, и на ее лице, когда она оглядывалась по сторонам, читалось сомнение: она не знала, нашла ли нужный ей адрес. Женщину отличали высокий рост (но не такой высокий, как у Сейди) и крайняя худоба. Ее рыжеватые волосы падали на высокий лоб и на плечи. Прическа эта совершенно ей не шла. Она носила очки без оправы. Нос покрывала россыпь веснушек. Мне, уставившемуся на нее через щелку между шторами, Рут показалась женщиной, не употребляющей в пищу мяса и участвующей в демонстрациях "Запретить Бомбу". Думаю, именно такой она и была: исповедовала нью-эйдж еще до того как нью-эйдж вошел в моду.
     Марина, должно быть, увидела ее из окна, потому что сбежала по наружной лестнице, радостно щебеча, с Джун на руках. Голову малышки она укрыла одеялом, чтобы уберечь от непрерывного мелкого дождя. Рут Пейн нерешительно улыбнулась и заговорила медленно, с паузами между словами:
     - Добрый день, миссис Освальд. Я Рут Пейн. Вы меня помните?
     - Da, - ответила Марина. - Да. - Потом добавила что-то по-русски. Рут ответила на том же языке... слегка запинаясь.
     Марина пригласила ее в дом. Я подождал, пока над головой заскрипят половицы, а потом надел наушники, подсоединенные к установленному в настольной лампе "жучку". Разговор шел то на русском, то на английском. Марина несколько раз поправляла Рут, иногда со смехом. Я без особого труда понял, чем обусловлен приезд женщины. Как и Пол Грегори, она хотела брать уроки русского. По их частому смеху и все возрастающей легкости разговора понял и другое: они нравились друг другу.
     Я этому только порадовался. Если бы я убил Освальда после покушения на жизнь генерала Уокера, нью-эйджевая Рут Пейн смогла бы приютить Марину. Такой вариант меня очень бы устроил.

     На уроки Рут приезжала на Нили-стрит только дважды. Потом она начала забирать Марину и Джун. Вероятно, в свой дом в Ирвинге, богатом (во всяком случае, по меркам Дубового утеса) пригороде Далласа. Этот адрес в записях Эла отсутствовал - его не интересовали отношения Марины и Рут, вероятно, потому, что он намеревался покончить с Ли задолго до того, как винтовка окажется в гараже Пейнов, - но я нашел его в телефонном справочнике: дом 2515 по Западной Пятой улице.
     В один из пасмурных мартовских дней, примерно через два часа после того, как Рут увезла Марину и Джун, Ли и Джордж де Мореншильдт подъехали к дому на коричневом "Кадиллаке". Ли выбрался из автомобиля с пакетом из плотной бумаги, боковую сторону которого украшали сомбреро и надпись "ПЕППИНО - ЛУЧШАЯ МЕКСИКАНСКАЯ КУХНЯ". Де Мореншильдт держал в руках шестибутылочную упаковку "Дос Экис". Разговаривая и смеясь, они поднялись по лестнице. С гулко бьющимся сердцем я схватил наушники. Сначала ничего не слышал, но потом кто-то из них включил лампу. После этого я словно оказался с ними в одной комнате, невидимым третьим.
     Пожалуйста, не стройте планов убийства Уокера, подумал я. Пожалуйста, не усложняйте мою и без того трудную работу.
     - Извините за беспорядок, - раздался в наушниках голос Ли. - Нынче она ничего не делает, только спит, смотрит телевизор да болтает о женщине, которой дает уроки.
     Де Мореншильдт заговорил о нефтеносных участках, которые хотел бы заполучить на Гаити, резко отозвался о жестокости режима Дювалье.
     - В конце дня грузовики приезжают на ярмарочную площадь и собирают трупы. Многие из них - дети, умершие от голода.
     - Кастро и Фронт положат этому конец, - мрачно бросил Ли.
     - Пусть провидение приблизит этот день. - Звякнули бутылки, вероятно, последняя фраза послужила тостом. - Как работа, товарищ? И почему ты сейчас не там?
     Он не там, ответил Ли, потому что ему хочется быть здесь. Проще пареной репы. Он поднялся и ушел.
     - А что они могут с этим сделать? Во всей фотолаборатории лучше меня никого нет, и старина Бобби Стоуволл это знает. Бригадир, его фамилия, - я не разобрал, то ли Грэфф, то ли Грейфф, - говорит: "Хватит изображать профсоюзного организатора, Ли". И знаете, что я делаю? Смеюсь, отвечаю: "Хорошо, svinoyeb", - и ухожу. Он свинья, и все это знают.
     Однако чувствовалось, что новая работа Ли нравилась. Хотя он жаловался на покровительственное отношение и на то, что трудовой стаж ставится выше таланта. В какой-то момент заявил: "Знаете, в Минске, если бы всех ставили в равные условия, я бы через год управлял заводом".
     - Я в этом не сомневаюсь, сын мой... Это совершенно очевидно.
     Де Мореншильдт играл с ним. Подзуживал его. Мне это не нравилось.
     - Вы видели утреннюю газету? - спросил Ли.
     - Этим утром я не видел ничего, кроме телеграмм и служебных записок. Я здесь только с тем, чтобы вырваться из-за рабочего стола.
     - Уокер сделал это, - продолжил Ли. - Присоединился к крестовому походу Харгиса. А может, это крестовый поход Уокера и Харгис присоединился к нему. Не могу сказать. Эта гребаная "Ночная скачка". Эти два дурня собираются обойти весь Юг, объясняя, что НАСПЦН - коммунистическая ширма. Они задержат десегрегацию и предоставление неграм права голоса на двадцать лет.
     - Конечно! А еще они разжигают ненависть. И сколько пройдет времени, прежде чем начнется резня?
     - Или кто-нибудь застрелит Ральфа Абернати и доктора Кинга!
     - Разумеется, Кинга застрелят. - В голосе де Мореншильдта слышался смех. Я стоял, прижимая руками наушники, по лицу катился пот. Все это ну очень напоминало прелюдию к заговору. - Это всего лишь вопрос времени.
     Один из них воспользовался открывалкой, чтобы перейти ко второй бутылке мексиканского пива.
     - Кто-то должен остановить этих двух ублюдков, - заявил Ли.
     - Ты ошибаешься, называя нашего генерала Уокера дурнем. - Де Мореншильдт заговорил лекторским тоном. - Харгис - да, естественно. Харгис - шут. И не зря говорят, что он, как и многие из ему подобных, отличается извращенными сексуальными вкусами. Утром предпочитает трахать в щелку маленьких девочек, а после полудня - в очко маленьких мальчиков.
     - Послушайте, так он же больной! - На последнем слове голос Ли дал петуха, как у подростка. Потом он рассмеялся.
     - Но Уокер... он совсем из другого теста. У него высокое положение в Обществе Джона Берча...
     - Эти ненавидящие евреев фашисты!
     - ...и я предвижу, что достаточно скоро он может его возглавить. А завоевав доверие и одобрение других крайне правых групп, он вновь попытается поучаствовать в предвыборной кампании... но на этот раз не за кресло губернатора Техаса. Подозреваю, что цель у него будет более высокая. Сенат? Возможно. Может, Белый дом?
     - Этого никогда не случится. - Но в голосе Ли слышалась неуверенность.
     - Маловероятно, что такое случится, - поправил его де Мореншильдт. - Но не советую тебе недооценивать способность американской буржуазии пригреть фашизм под именем популизма. И не забывай про мощь телевидения. Без телевидения Кеннеди никогда не победил бы Никсона.
     - Кеннеди и его железный кулак. - Похоже, президент изрядно насолил Освальду. - Он не успокоится, пока Фидель срет в горшок Батисты.
     - Нельзя недооценивать и ужас, который испытывает белая Америка перед обществом, где законом жизни станет всеобщее равенство, независимо от цвета кожи.
     - Ниггер, ниггер, ниггер, мексикашка, мексикашка, мексикашка! - взорвался Ли. Чувствовалось, что ярость переполняет его. - Только это я и слышу на работе!
     - Нисколько в этом не сомневаюсь. Когда в "Морнинг ньюс" говорят "великий штат Техас", подразумевают "ненавидящий штат Техас". И люди слушают! Для такого человека, как Уокер - для такого героя войны, как Уокер, - шут вроде Харгиса - всего лишь средство достижения цели. Точно так же Гитлер использовал фон Гинденбурга. При помощи хороших политтехнологов Уокер сможет пойти очень далеко. И знаешь, что я думаю? Человек, который убьет американского генерала-расиста Эдвина Уокера, окажет обществу услугу.
     Я тяжело плюхнулся на стул рядом с маленьким магнитофоном. Его бобины медленно вращались.
     - Если вы действительно верите... - начал Ли, и тут громкое жужжание заставило меня сорвать наушники. Сверху не донеслось ни криков тревоги или ярости, ни звуков шагов - если только они не сумели быстро сориентироваться и полностью скрыть свою реакцию, - поэтому я предположил, что "жучок" в лампе не обнаружен. Вновь надел наушники. Тишина. Попытался использовать дистанционный микрофон, встав на стул и чуть ли не прижав пластмассовую миску к потолку. Слышал бормотание Ли и редкие реплики де Мореншильдта, но не мог разобрать ни единого слова.
     Мое ухо в квартире Освальдов оглохло.
     Прошлое упрямо.
     Разговор продолжался еще минут десять - может, о политике, может, о сварливости жен, а может, о планах по подготовке убийства Эдвина Уокера, - после чего де Мореншильдт спустился по наружной лестнице и уехал.
     Шаги Ли - кламп, клад, кламп - пересекли гостиную над моей головой. Я последовал за ними в спальню и поднял над головой дистанционный микрофон в том месте, где они остановились. Ничего... ничего... а потом тихий, но безошибочно узнаваемый храп. Когда двумя часами позже Рут Пейн привезла Марину и Джун, Ли все еще спал, усыпленный "Дос Экис". Марина будить его не стала. Я бы тоже не мешал спать этому низкорослому вспыльчивому сукину сыну.

     После этого дня Освальд начал все чаще прогуливать работу. Если Марина и знала, ее это не волновало. Возможно, она этого не замечала. Теперь все ее мысли занимала новая подруга, Рут. Побои пошли на убыль, но не потому, что улучшились нравы. Просто Ли отсутствовал столь же часто, сколь и Марина. Уходя, он обычно брал с собой фотоаппарат. Благодаря записям Эла я знал, куда он ходит и зачем.
     Однажды, когда он направился к автобусной остановке, я прыгнул в автомобиль и поехал на авеню Дубовый лужок. Я хотел обогнать автобус Ли, и мне это удалось. С запасом. По обеим сторонам Дубового лужка хватало парковочных клеток, но мой красный "шеви" с задними плавниками, напоминавшими крылья чайки, слишком уж выделялся среди других автомобилей, а я не хотел, чтобы Ли его заметил. Поэтому повернул на Уайклифф-авеню и оставил автомобиль на стоянке универсама "Альфа-Бета". Потом прошелся до бульвара Черепаший ручей. Дома здесь напоминали асьенды, с арками и оштукатуренными стенами. Вдоль подъездных дорожек, пересекавших широкие лужайки, росли пальмы. Кое-где встречались и фонтаны.
     Перед домом 4011 подтянутый мужчина (удивительным образом напоминавший сыгравшего стольких ковбоев Рэндольфа Скотта) косил траву. Увидев меня, Эдвин Уокер приветственно вскинул руку, словно отдавая честь. Я ответил тем же. Человек, которого собирался убить Освальд, продолжил катать по лужайке механическую газонокосилку, а я прошел мимо.

     Интересовавший меня квартал Далласа очерчивали четыре улицы: бульвар Черепаший ручей, на котором жил генерал, Уайклифф-авеню (на которой я припарковался), Эйвондейл-авеню (на которую я свернул, ответив на приветствие Уокера) и Дубовый лужок, где находились небольшие торговые предприятия. Эта авеню проходила за генеральским домом. Дубовый лужок интересовал меня больше всего, потому что десятого апреля Освальд попытается подобраться к генералу именно с этой стороны и по этой улице будет уходить после неудачного выстрела.
     Я остановился перед магазином "Техасские туфли и сапоги", подняв воротник джинсовой куртки, сунув руки в карманы. Примерно через три минуты на углу Дубового лужка и Уайклифф остановился автобус. Две женщины с матерчатыми хозяйственными сумками вышли из салона, как только открылись двери. За ними последовал Ли. В руке он держал маленький пакет из плотной коричневой бумаги, в каких рабочие часто носят ленч.
     На углу высилась большая каменная церковь. Ли неспешно шел вдоль металлического декоративного ограждения, остановился у доски объявлений, внимательно прочитал все, что там написано, достал из кармана блокнотик, что-то записал. Потом двинулся в моем направлении. Я этого не ожидал. Эл исходил из того, что Ли спрячет винтовку около железнодорожных путей на другой стороне авеню Дубовый лужок, в доброй полумиле отсюда. Но возможно, в записи вкралась ошибка, потому что в ту сторону Ли даже не посмотрел. Он находился уже в семидесяти или восьмидесяти ярдах от меня, и расстояние это быстро сокращалось.
     Он заметит меня и заговорит со мной, подумал я. Спросит: "А не вы ли живете под нами? И что вы тут делаете?" Если это случится, будущее изменится. Нехорошо.
     Я неотрывно разглядывал туфли и сапоги в витрине и чувствовал, как на загривке выступает пот и каплями скатывается по спине. Когда же рискнул и бросил взгляд влево, Ли исчез, как по мановению волшебной палочки.
     Я зашагал по улице. Пожалел, что не надел кепку или даже темные очки. Ну почему я об этом не подумал? Паршивый из меня получался секретный агент.
     Я подошел к кофейне в середине квартала. На табличке в витрине прочитал: "ЗАВТРАК ВЕСЬ ДЕНЬ". В зале Ли не было. За кофейней начинался проулок. Я медленно поравнялся со входом в него, посмотрел направо, увидел Ли. Точнее, его спину. Он достал из бумажного пакета фотоаппарат, но не фотографировал. Пока не фотографировал. Исследовал мусорные баки. Поднимал крышки, заглядывал внутрь.
     Каждая клеточка моего тела - то есть каждое нервное окончание - требовала, чтобы я миновал проулок не останавливаясь, прежде чем Ли повернется и заметит меня, но острое любопытство заставило чуть задержаться. Думаю, на моем месте так поступило бы большинство. Часто ли доводится наблюдать за человеком, планирующим хладнокровное убийство?
     Он прошел чуть дальше, затем остановился у круглой металлической крышки, лежавшей на бетонном основании. Попытался поднять. Не вышло.
     Проулок, без асфальта, весь в рытвинах, уходил вглубь ярдов на двести. Примерно в середине его перегораживала металлическая цепь, за ней тянулся заросший сорняками пустырь, ведший к высокому дощатому забору, увитому плющом, сильно усохшим за холодную зиму. Ли отодвинул плющ в сторону, попытался раскачать доску. Она отошла, и Ли заглянул в дыру.
     Аксиома насчет яиц и омлета, несомненно, верна, но я чувствовал, что слишком уж долго испытываю терпение удачи, и прошел дальше. В конце квартала остановился у церкви, которой заинтересовался Ли. Называлась она церковь Святых Последних Дней на Дубовом лужке. На доске объявлений указывалось, что регулярные службы проходят утром каждое воскресенье, а по средам в семь вечера проводятся специальные службы для новичков, за которыми следует час общения. С закусками и напитками.
     Десятое апреля выпадало на среду, и план Ли (при условии, что это не план де Мореншильдта) перестал быть для меня тайной: заранее спрятать винтовку в проулке и подождать, пока служба для новичков - и час общения, разумеется - подойдет к концу. Услышать прихожан, выходящих из церкви, смеющихся и громко разговаривающих по пути к автобусной остановке. Автобусы ходили каждые четверть часа, буквально следовали один за другим. Выстрелить, вновь спрятать винтовку за качающейся на одном гвозде доской (а совсем не у железнодорожных путей), потом смешаться с прихожанами. И уехать на первом же автобусе.
     Посмотрев направо, я успел заметить, как Ли выходит из проулка. Фотоаппарат вновь лежал в бумажном пакете. Он направился к автобусной остановке и привалился к столбу. Подошел мужчина, о чем-то спросил. Скоро они уже увлеченно беседовали. Ли болтал с незнакомцем или с еще одним другом де Мореншильдта? Обычным прохожим или другим заговорщиком? Может, со знаменитым Неопознанным Стрелком, который - согласно версии заговора - стрелял с заросшего травой холма около Дили-плазы, когда там появился кортеж Кеннеди? Я сказал себе, что это бред, но узнать, о чем они говорили, не представлялось возможным. И я на это плюнул.
     Я все равно не мог знать что-либо наверняка, во всяком случае, пока собственными глазами не увижу, что десятого апреля Освальд работает в одиночку. И хотя это не полностью рассеяло бы мои сомнения, но позволило бы действовать.
     Позволило бы пойти на убийство отца Джун.
     Автобус подкатил к остановке. Секретный агент Икс-19 - также известный как Ли Харви Освальд, прославленный марксист, поколачивающий жену, - вошел в салон. Когда автобус скрылся из виду, я вернулся к проулку и прошел до конца. Он выводил на большой двор. По одну руку, рядом с колонкой для заправки сжиженным газом, стоял "Шевроле-бискейн" пятьдесят седьмого или пятьдесят восьмого года. По другую я видел треногу с мангалом. А за мангалом - задний фасад большого темного дома. Генеральского дома.
     Посмотрев вниз, я заметил в пыли следы: здесь что-то волокли. Они вели к одному из мусорных баков. Я не видел, как Ли переставлял его, но понял зачем. Вечером десятого апреля он собирался положить на контейнер винтовку, чтобы стрелять с опоры.

     В понедельник, двадцать пятого марта, Ли шел по Нили-стрит с длинным свертком. Приникнув к щелке между шторами, я разглядел отпечатанные на плотной коричневой бумаге большие красные буквы: "ЗАКАЗНОЕ ОТПРАВЛЕНИЕ" и "ЗАСТРАХОВАНО". Впервые у меня возникло ощущение, что он нервничает и воровато оглядывается, действительно видя Нили-стрит, а не странные пейзажи, нарисованные его воображением. Я знал, что в свертке: винтовка "Каркано" (известная также как "Манлихер-Каркано") с оптическим прицелом, купленная в магазине "Спортивные товары Клейна" в Чикаго. Через пять минут после того, как он поднялся по лестнице на второй этаж, оружие, с помощью которого Ли намеревался изменить историю, уже стояло в стенном шкафу над моей головой. Шесть дней спустя Марина сфотографировала его с винтовкой в руках у окна моей гостиной, но я этого не видел. Знаменитая фотосессия проводилась в воскресенье, когда я находился в Джоди. По мере того как приближалось десятое апреля, уик-энды с Сейди становились все более важными, все более дорогими днями моей жизни.

     Я проснулся как от толчка, услышав чей-то едва слышный шепот: "Пока еще не поздно". Потом понял, что шептал сам, и заткнулся.
     Сейди что-то пробормотала во сне и повернулась на другой бок. Знакомый скрип пружин позволил мне определиться с местом и временем: "Кэнддвуд бунгалос", 5 апреля 1963 года. Я нащупал часы на прикроватном столике и всмотрелся в фосфоресцирующие цифры. Четверть третьего утра, то есть уже шестое апреля.
     Пока еще не поздно.
     Не поздно для чего? Дать задний ход, оставить все как есть? Позволить плохому случиться? Бог свидетель, такая идея выглядела очень привлекательной. Если бы я продолжил начатое и что-то пошло не так, эта ночь могла стать последней ночью с Сейди. Навсегда.
     Если ты и должен его убить, тебе не обязательно убивать его прямо сейчас.
     Что правда, то правда. После неудавшегося покушения на жизнь генерала Освальд переедет в Новый Орлеан, в еще одну паршивую квартиру, рядом с которой я уже побывал, - но не сразу, а только через две недели. Этого времени мне вполне хватило бы, чтобы остановить его часы. Однако я чувствовал: ждать слишком долго - ошибка. Я мог найти причины для того, чтобы тянуть время. Лучшая лежала сейчас рядом со мной - длинная, красивая, гладкая, обнаженная. Возможно, еще одна западня, расставленная упрямым прошлым, но это не имело значения, потому что я любил эту женщину. И представлял себе сценарий - очень отчетливо, - в котором мне придется бежать после убийства Освальда. Бежать куда? В Мэн, разумеется. Надеясь, что я буду опережать копов, пока не нырну в "кроличью нору", из которой выйду уже в будущем, где Сейди Данхилл будет... э... примерно восемьдесят лет. Если она доживет. А учитывая ее пристрастие к сигаретам, рассчитывать на это не приходилось.
     Я встал и подошел к окну. Ранняя весна, практически все бунгало пустовали. На стоянке я видел лишь заляпанный грязью и навозом пикап с прицепом, загруженным, как я предполагал, сельскохозяйственным оборудованием, мотоцикл "Индиан" с коляской, пару универсалов, двухцветный "Плимут-фьюри". Луна то пряталась за облаками, то выскальзывала из них, и в этом переменчивом свете не представлялось возможным определить цвет нижней половины "Плимута", но я практически не сомневался, что знаю, какой он.
     Я надел брюки, майку и туфли. Вышел из бунгало и направился к стоянке. Ледяной воздух кусал теплую после постели кожу, однако я не замечал этих укусов. Да, я видел перед собой "Плимут-фьюри", с белым верхом и красным низом, но с номерными знаками не Мэна или Арканзаса, а Оклахомы. "ВПЕРЕД, ТОРОПЫГИ", - призывала переводная картинка на заднем стекле. Я наклонился к окну, разглядел лежащие на заднем сиденье учебники. Какой-то студент, направляющийся на юг, чтобы повидаться с родителями во время весенних каникул. Или пара сексуально озабоченных учителей, решивших воспользоваться либеральной политикой владельцев "Кэндлвуда".
     Еще одно не выходящее из ряда свидетельство того, что прошлое стремится к гармонии. Я прикоснулся к багажнику, совсем как в Лисбон-Фоллс, и вернулся в бунгало. Сейди сбросила одеяло до талии, и когда я открыл дверь, дуновение холодного воздуха разбудило ее. Она села, подтянув одеяло к груди, потом отпустила его, увидев, что это я.
     - Не можешь спать, милый?
     - Мне приснился кошмар, и я вышел подышать свежим воздухом.
     - Какой именно?
     Я расстегнул джинсы, сбросил туфли.
     - Не могу вспомнить.
     - Попытайся. Моя мама говорила, если ты сможешь пересказать сон, он никогда не станет явью.
     Я лег ей под бочок в одной лишь майке.
     - А моя мама говорила, что сны никогда не станут явью, если поцелуешь свою любимую.
     - Она действительно так говорила?
     - Нет.
     - А знаешь, очень возможно. - В голосе Сейди слышалась задумчивость. - Давай попробуем.
     Мы попробовали.
     И увлеклись.

     Потом Сейди закурила. Я лежал, наблюдая, как дым поднимается вверх и становится синим в лунном свете, проникавшем в комнату сквозь наполовину задернутые занавески. На Нили-стрит я никогда не оставляю шторы наполовину задернутыми, подумал я. На Нили-стрит, в моей другой жизни, я всегда один, но тем не менее задергиваю их полностью. За исключением тех моментов, когда подглядываю, затаившись.
     И в такие моменты я себе совсем не нравился.
     - Джордж?
     Я вздохнул.
     - Это не мое имя.
     - Знаю.
     Я посмотрел на нее, она глубоко затянулась, искренне наслаждаясь сигаретой, как делали люди в Стране прошлого.
     - Я не располагаю какой-то секретной информацией, если ты об этом подумал. Но это логично. Твое прошлое выдуманное, так ведь? И я рада. Мне имя Джордж не по душе. Оно какое-то... ты иногда используешь это слово... какое-то отстойное.
     - А Джейк тебя устроит?
     - Сокращенно от Джейкоба?
     - Да.
     - Мне нравится. - Она повернулась ко мне. - В Библии Иаков боролся с ангелом. И ты тоже борешься, да?
     - Полагаю, борюсь, но не с ангелом. - Хотя Ли Освальд не тянул на дьявола. Джордж де Мореншильдт гораздо больше подходил для этой роли. В Библии Сатана - искуситель, который делает предложение, а потом отходит в сторону. Я надеялся, что де Мореншильдт такой же.
     Сейди затушила окурок. Ее голос звучал спокойно, но глаза потемнели.
     - Тебе может достаться?
     - Не знаю.
     - Ты уедешь? Потому что я не уверена, что выдержу, если тебе придется уехать. Раньше я бы скорее умерла, чем произнесла эти слова, но после кошмарных месяцев, которые я провела в Рино, все изменилось. Потерять тебя навсегда... - Она медленно покачала головой. - Не уверена, что я это переживу.
     - Я хочу жениться на тебе.
     - Господи, - выдохнула она. - Когда я уже готова сказать, что этого никогда не случится, Джейк-он-же-Джордж делает мне такое предложение.
     - Не прямо сейчас, но если следующая неделя пройдет, как я рассчитываю... ты выйдешь за меня?
     - Разумеется. Но я обязана задать тебе один маленький вопрос.
     - Холостяк ли я? Официально? Это ты хочешь знать?
     Сейди кивнула:
     - Да.
     Она шумно выдохнула и улыбнулась, как ребенок. Потом стала серьезной.
     - Могу я тебе помочь? Позволь мне тебе помочь.
     От этой мысли внутри у меня все похолодело, и она это заметила. Сейди прикусила нижнюю губу.
     - Тогда это что-то плохое. - Ее лицо стало задумчивым.
     - Скажем так, я нахожусь совсем близко от огромного зверя с пастью, полной острых зубов, и этот зверь со всей скоростью несется на меня. Я не могу позволить тебе находиться рядом, пока не покончу с ним.
     - И когда? - спросила она. - Твоя... ну, не знаю... дата твоей встречи с судьбой?
     - Ее еще предстоит определить. - Я чувствовал, что уже сказал слишком много, но раз уж зашел так далеко, решил еще чуть продвинуться. - Что-то должно случиться вечером в эту среду. Я должен это засвидетельствовать. Потом приму решение.
     - И я никак не могу тебе помочь?
     - Думаю, что нет, милая.
     - Если окажется, что могу...
     - Спасибо. Я это ценю. И ты действительно готова выйти за меня?
     - Теперь, когда я знаю, что тебя зовут Джейк? Естественно.

     В понедельник утром около десяти, у тротуара остановился универсал, и Марина уехала в Ирвинг с Рут Пейн. Я тоже собирался уйти по делам и уже направился к двери, когда услышал гулкие шаги на наружной лестнице. По ней спускался Ли, бледный и мрачный. С растрепанными волосами, лицо покрыто россыпью прыщей. В джинсах и абсурдно длинном пальто, полы которого путались в ногах. Он шел, прижав руку к груди, словно у него болели ребра.
     Или он что-то нес под пальто. До покушения Ли пристреливал свою новую винтовку неподалеку от Лав-Филда, написал Эд. Меня не волновало, что и где он пристреливал. Тревожило другое: я едва не столкнулся с ним лицом к лицу. Без должных на то оснований предположил, что пропустил момент его ухода на работу и...
     А почему, собственно, он не на работе в понедельник утром?
     Я отмел вопрос и вышел из дома, размахивая портфелем. В нем лежал роман, который я не собирался заканчивать, бумаги Эла и описание моих приключений в Стране прошлого.
     Если вечером десятого апреля Ли будет не один, кто-то из соучастников покушения может заметить меня и даже убить, тот же де Мореншильдт. Я по-прежнему думал, что вероятность этого невелика, а шансов убежать, убив Освальда, гораздо больше. Тем не менее меня могли поймать и арестовать за убийство. Я не хотел, чтобы кто-нибудь - к примеру, полиция - нашел записи Эла или мои мемуары, если уж такое произойдет.
     Восьмого апреля я счел, что важно увезти мои бумаги подальше от сбитого с толку агрессивного молодого человека, который жил в квартире наверху. Приехал в "Первый зерновой банк" Далласа и совершенно не удивился поразительному сходству сотрудника, который меня обслуживал, с банкиром из "Хоумтаун траст", помогавшим мне в Лисбон-Фоллс. По фамилии Линк, а не Дьюсен, но он все равно выглядел как стародавний кубинский руководитель джаз-оркестра Хавьер Кугат.
     Меня интересовали депозитные банковские ячейки. Скоро все рукописи лежали в ячейке 775. Я вернулся на Нили-стрит, и на мгновение меня охватила жуткая паника, потому что я не мог найти ключ от банковской ячейки.
     Расслабься, сказал я себе. Он в твоем кармане, а если его там нет, тогда твой приятель Ричард Линк с радостью даст тебе дубликат. Возможно, тебе это обойдется в один бакс.
     И, словно эта мысль подействовала на ключ, он нашелся в глубинах кармана, под мелочью. Я повесил его на кольцо с другими ключами, чтобы больше никуда не делся. Если придется бежать к "кроличьей норе" и возвращаться в прошлое еще раз, ключ останется при мне... хотя произойдет сброс на ноль всего, что я сделал за четыре с половиной года. И рукописи, которые сейчас лежали в банковской ячейке, затеряются во времени. Возможно, это следовало отнести к хорошим новостям.
     Но точно так же затеряется и Сейди, а это была плохая новость.

Продолжение следует...