Вечером двадцать пятого августа, в субботу, Марина надела красивое синее платье и нарядила Джун в вельветовый комбинезон с вышитыми на груди цветами. Ли, как обычно угрюмый, вышел из спальни в своем единственном костюме. Смешном, из шерстяной материи - сшить такой могли только в России. Вечер выдался жарким, и я не сомневался, что Ли будет обливаться потом до того, как он закончится. Они осторожно спустились по лестнице (продавленную ступеньку так никто и не починил) и направились к автобусной остановке. Я сел в "Санлайнер" и поехал к углу Мерседес-стрит и Уинскотт-роуд. Увидел троицу у столба с белой полосой. Марина и Ли о чем-то спорили. Это уже не удивляло. Подъехал автобус. Освальды поднялись в салон. Я двинулся следом, как за Фрэнком Даннингом в Дерри.
     История повторяется - всего лишь иной способ сказать, что прошлое стремится к гармонии с собой.
     Из автобуса они вышли в жилом районе в северной части Далласа. Я припарковался и наблюдал, как они шагают к небольшому, но симпатичному тюдоровскому особняку из плитняка и бруса. В конце подъездной дорожки в сгущающихся сумерках мягко светились каретные фонари. На этой лужайке росичка не росла. Все здесь кричало: Америка дает результат! Марина с ребенком на руках шла чуть впереди, Ли отставал и выглядел потерянным в своем двубортном костюме, полы пиджака которого болтались почти до колен.
     Марина вытолкнула Ли вперед, указала на звонок. Он позвонил. Питер Грегори и его сын Пол появились на пороге, а когда Джун протянула ручонки к Полу, молодой человек рассмеялся и взял ее на руки. Рот Ли дернулся, уголки опустились.
     Из двери вышел еще один мужчина. Я его узнал, он приезжал со старшим Грегори в день первого урока Пола и с тех пор побывал в доме Освальда три или четыре раза, привозил продукты, или игрушки для Джун, или и то и другое. Я практически не сомневался, что это Джордж Баух (еще один Джордж, прошлое во всем стремится к гармонии), и хотя до шестидесяти ему оставалось не так много, у меня создалось впечатление, что он влюбился в Марину.
     Согласно записям повара блюд быстрого приготовления, который втянул меня в эту историю, именно Баух убедил Питера Грегори устроить вечеринку, где все могли наконец-то познакомиться. Джордж де Мореншильдт на ней не присутствовал, но скоро о ней узнает. Баух расскажет де Мореншильдту об Освальдах и особенностях их семейной жизни. Он также расскажет, как Ли Освальд устроил на вечеринке скандал, восхваляя социализм и русский коллективный труд. Этот молодой человек показался мне безумцем, скажет Баух. Де Мореншильдт, с давних лет специалист по безумцам, решит самолично встретиться с этой странной парой.
     Почему Освальд устроил скандал на вечеринке Питера Грегори, оскорбляя желавших ему добра эмигрантов, которые могли бы вывести его в люди? Точно не знаю, но могу выдвинуть достаточно правдоподобную версию. Марина в голубом платье, очаровавшая всех (особенно мужчин). Джун в подаренном комбинезоне с вышитыми на груди цветами, словно сошедшая с картинки в "Вулвортсе". И Ли, потеющий в отвратительном костюме. Быстрый разговор на русском он понимает лучше Пола Грегори, но все равно не поспевает за ним. Его жутко злила необходимость кланяться всем этим людям, пользоваться их гостеприимством. Я надеюсь, что злила. Я надеюсь, что он не находил себе места.
     Задерживаться там я не стал. Меня интересовал исключительно де Мореншильдт, следующее звено в цепи. Скоро он появится на сцене. А пока все трое Освальдов покинули дом 2703 и не могли вернуться раньше десяти вечера. Может, задержались бы и подольше, потому что в воскресенье Освальд не работал.
     Я поехал обратно, чтобы подключить "жучок" в их гостиной.

     Мерседес-стрит праздновала субботний вечер на всю катушку, но поле за домом Освальдов оставалось тихим и пустынным. Я думал, что мой ключ откроет дверь черного хода точно так же, как и парадную, однако эту гипотезу проверить не удалось, потому что дверь оказалась не заперта. В период моего проживания в Форт-Уорте я ни разу не воспользовался ключом, купленным у Айви Темплтон. Жизнь полна иронии.
     В доме меня встретила идеальная чистота. Высокий стульчик стоял между стульями родителей у маленького стола на кухне, за которым они завтракали, обедали и ужинали. На стульчике - ни крошки, ни пятнышка. То же самое я мог сказать и об ободранной столешнице, и о раковине с заржавевшим кольцом сливного отверстия. Я поспорил с собой, что Марина оставила Розеттиных девочек в свитерах, и пошел в спальню Джун, чтобы проверить. Захватил фонарик размером с авторучку и провел лучом по стенам. Да, девочки остались на прежнем месте, только в темноте они выглядели скорее жутковатыми, чем веселыми. Джун, вероятно, смотрела на них, когда лежала в кроватке и сосала палец. Я задался вопросом, запомнит ли она их, на каком-то уровне подсознания. Этих нарисованных мелком девочек-призраков.
     Джимла, подумал я безо всякой на то причины и содрогнулся.
     Я отодвинул комод, подсоединил проводки к клеммам штепселя лампы, просунул в ранее просверленную дырку. И все шло хорошо, а потом едва не случилось несчастье. Огромное несчастье. Когда я придвигал комод к стене, он об нее ударился, и Пизанская лампа упала.
     Будь у меня время на раздумья, я бы застыл на месте и эта чертова хреновина разбилась бы об пол. И что потом? Вытащить "жучок" и оставить осколки? В надежде, что они решат, что лампа, и прежде неустойчивая, упала сама по себе? Большинство людей такая причина вполне бы устроила, но большинству людей не свойственна параноидальная подозрительность по отношению к ФБР. Ли мог найти просверленную в стене дыру. А если бы нашел, бабочка расправила бы крылья.
     Но я не думал, а действовал. Протянул руки и перехватил лампу на пути к полу. Потом какое-то время стоял, держа ее в руках, и трясся. Воздух в маленьком домике прогрелся, как в духовке, и я чувствовал запах собственного пота. А если бы по возвращении они тоже его унюхали? Разве могли не унюхать?
     Я спросил себя, а не рехнулся ли я? Конечно же, в такой ситуации оптимальный вариант - убрать "жучок"... а потом убраться самому. Освальда я вполне мог найти десятого апреля следующего года, наблюдать за ним, когда он попытается убить генерала Эдвина Уокера, а потом, убедившись, что он действует в одиночку, убить его, как убил Фрэнка Даннинга. Будь проще, как говорили на собраниях АА, которые посещала Кристи. Почему, скажите на милость, я возился с этой гребаной дешевой настольной лампой, если на кону стояло будущее мира?
     Мне ответил Эл Темплтон. Ты здесь потому, что окно неопределенности все еще открыто. Ты здесь потому, что Освальд, возможно, не одиночка, возможно, у Джорджа де Мореншильдта двойное дно. Ты здесь, чтобы спасти Кеннеди, и спасение его начинается сейчас. Так что поставь эту гребаную лампу на прежнее место.
     Я поставил лампу на прежнее место, хотя ее неустойчивость тревожила меня. А если Ли сам столкнет ее с комода и увидит "жучок", когда керамическое основание разобьется? А если Ли и де Мореншильдт будут общаться в комнате, не зажигая лампу, и такими тихими голосами, что мой дистанционный микрофон ничего не уловит? Тогда получится, что я зря старался.
     С таким настроем тебе никогда не приготовить омлет, дружище.
     Что меня убедило, так это мысль о Сейди. Я любил ее, и она любила меня - по крайней мере раньше любила, - а я все бросил, чтобы поселиться на этой проклятой улице. И, клянусь Богом, я не собирался уходить, не попытавшись услышать, что скажет Джордж де Мореншильдт.
     Я выскользнул через дверь черного хода, зажав фонарик в зубах, подсоединил проводки к магнитофону. Сунул его в ржавую жестянку из-под разрыхлителя теста "Криско", чтобы уберечь от непогоды, и спрятал в кучке кирпичей и досок, которую приготовил заранее.
     Потом пошел в свой маленький проклятый дом на этой маленькой проклятой улице и начал ждать.

     Они никогда не пользовались лампой до наступления полной темноты. Думаю, экономили на электричестве. Кроме того, Ли работал. Ложился спать рано, а она ложилась с ним. Проверив пленку в первый раз, я услышал главным образом разговоры на русском. Более того, невнятном русском, из-за супермедленной скорости записи. Если Марина пыталась переходить на английский, Ли ругал ее. При этом с Джун он иной раз говорил по-английски, если она начинала шуметь, всегда тихим, успокаивающим голосом. Случалось, даже пел малышке. На супермедленной скорости эти песни напоминали колыбельные орков.
     Дважды я слышал, как он бьет Марину, и во втором случае запаса русских слов не хватило, чтобы выразить распиравшую его ярость.
     - Ты никчемная, ноющая дрянь! Я думаю, может, моя мама и права насчет тебя! - Хлопнула дверь, заплакала Марина. Все звуки оборвались, потому что она выключила лампу.
     Вечером четвертого сентября я увидел подростка лет тринадцати, идущего к дому Освальдов с холщовой сумкой на плече. Ли - босой, в футболке и джинсах - открыл дверь. Они поговорили. Ли пригласил подростка в дом. Они снова поговорили. В какой-то момент Ли взял книгу, показал подростку, который с сомнением посмотрел на нее. Я никак не мог воспользоваться направленным микрофоном, потому что похолодало и окна были закрыты. Но Пизанская лампа горела, и следующей ночью, забрав пленку, я заполучил запись любопытного разговора. Когда прослушал его в третий раз, перестал замечать растянутость голосов.
     Подросток распространял подписки на газету - а может, журнал - под названием "Грит". Он сообщил Освальдам, что в газете публикуются интересные материалы, мимо которых проходят нью-йоркские издания ("новости глубинки"), плюс спорт и советы садоводам. В газете читатель мог прочитать "выдуманные истории" и посмотреть комиксы. "Вам не найти Дикси Дуган в "Таймс гералд", - заверил он. - Моя мама любит Дикси".
     - Что ж, сынок, это хорошо, - кивнул Ли. - Ты у нас, значит, маленький бизнесмен, так?
     - Э... да, сэр.
     - Скажи мне, сколько ты зарабатываешь?
     - Я получаю всего четыре цента с каждого дайма, но дело не в деньгах, сэр. Больше всего мне нравятся призы. Они лучше, чем те, которые можно получить, продавая "Кловерин". Это ж надо! Я смогу выиграть винтовку двадцать второго калибра. Папа говорит, что она будет моей.
     - Сынок, ты знаешь, что тебя эксплуатируют?
     - Что?
     - Они берут даймы себе. Тебе достаются центы и обещание винтовки.
     - Ли, он хороший мальчик, - вмешалась Марина. - И ты будь хорошим. Оставь его в покое.
     Ли ее проигнорировал.
     - Тебе нужно знать, что написано в этой книге, сынок. Можешь прочитать название на обложке?
     - Э... да, сэр. Тут написано "Положение рабочего класса". Фридрик Инг-галс?
     - Энгельс. Книга о том, что случается с мальчиками вроде тебя, которые думают, что могут стать миллионерами, торгуя всяким хламом от двери к двери.
     - Я не хочу становиться миллионером, - возразил паренек. - Я хочу заполучить мелкокалиберную винтовку и отстреливать крыс на свалке, как мой друг Хэнк.
     - Ты зарабатываешь центы, продавая их газеты. Они зарабатывают доллары, продавая твой пот и пот миллиона таких же мальчиков. Свободный рынок совсем не свободен. Ты должен повышать свое образование, сынок. Я так делал, и начал примерно в твоем возрасте.
     Ли прочитал торговцу подпиской "Грит" десятиминутную лекцию о пороках капитализма, пересыпанную цитатами из Маркса. Паренек терпеливо слушал, наконец спросил:
     - Так вы подпишетесь на газету?
     - Сынок, ты услышал хоть одно слово из сказанного мной?
     - Да, сэр!
     - Тогда ты не мог не понять, что эта система обобрала меня точно так же, как обирает тебя и твою семью.
     - Так вы на мели? Почему вы сразу не сказали?
     - Я пытался объяснить тебе, почему я на мели.
     - Да, конечно! Я мог бы обойти еще три дома, но теперь мне придется возвращаться домой, потому что уже поздно.
     - Удачи тебе! - пожелала ему Марина.
     Парадная дверь открылась, заскрипев на ржавых петлях, потом захлопнулась (слишком старая, а потому без громкого стука). Последовала долгая пауза, которую нарушил унылый голос Ли:
     - Видишь? Вот что нам противостоит.
     Вскоре после этого лампа погасла.

     Мой новый телефонный аппарат по большей части молчал. Дек позвонил однажды - короткий, дежурный звонок из разряда "как поживаете?" - и все. Я говорил себе, что никаких звонков и не стоит ждать. Начался учебный год, а первые недели - всегда суета. Деку хватало забот, потому что миз Элли вернула его в школу. Он рассказал мне, поворчав, что позволил включить свою фамилию в список замещающих учителей. Элли не звонила, потому что ей приходилось одновременно делать пять тысяч дел и тушить пятьсот пожаров.
     И только после того, как Дек положил трубку, до меня дошло, что он не упомянул Сейди... а через два вечера после лекции Ли юному коммивояжеру я решил, что должен с ней поговорить. Услышать ее голос, даже если она скажет: Пожалуйста, не звони мне, Джордж, все кончено.
     И когда я протянул руку к телефонному аппарату, он зазвонил. Я снял трубку и сказал, абсолютно уверенный, что ошибки не будет:
     - Привет, Сейди. Привет, милая.

     Последовала пауза, достаточно долгая, и я подумал, что все-таки ошибся и сейчас услышу: "Я не Сейди, я просто неправильно набрал номер". Потом она спросила:
     - Как ты узнал, что это я?
     Я почти что ответил: Гармония, и она могла бы это понять. Но "могла бы" в данной ситуации меня не устраивало. Разговор предстоял важный, и я не хотел напортачить. Никоим образом не хотел напортачить. Поэтому в последующем диалоге с моей стороны участвовали двое: Джордж, который говорил вслух, и Джейк, который находился внутри, говоря все то, что не мог сказать Джордж. Возможно, в любом разговоре, когда на кону стоит любовь, с каждой стороны участвуют по двое.
     - Потому что я думал о тебе весь день, - ответил я (Я думал о тебе все лето).
     - Как ты?
     - Отлично (Мне одиноко). Как ты? Как прошло лето? Ты все сделала (Законным образом порвала все связи со своим странным мужем)?
     - Да. Решенный вопрос. Так ведь ты частенько говоришь, Джордж? Решенный вопрос?
     - Пожалуй. Как школа? Как библиотека?
     - Джордж? Мы будем продолжать в том же духе или собираемся поговорить?
     - Хорошо. - Я уселся на продавленный, купленный на распродаже диван. - Давай поговорим. Ты в порядке?
     - Да, но я несчастна. И растеряна. - Она помялась, потом продолжила: - Летом я работала в "Харрасе". Ты, вероятно, знаешь. Официанткой, разносила коктейли. И кое-кого встретила.
     - Да? (Черт.)
     - Да, очень милого мужчину. Обаятельного. Джентльмена. Чуть моложе сорока. Его зовут Роджер Битон. Он помощник сенатора-республиканца от Калифорнии, Тома Кучела. Заместителя лидера фракции меньшинства в сенате. Я про Кучела - не Роджера. - Она засмеялась, но не так, как смеются над чем-то веселым.
     - Я должен радоваться тому, что ты встретила кого-то милого?
     - Не знаю, Джордж... Ты рад?
     - Нет (Я хочу его убить).
     - Роджер симпатичный, - говорила она бесстрастным голосом. - Приятный в общении. Учился в Йеле. Он знает, чем занять девушку, чтобы она хорошо провела время. И он высокий.
     Тут мое второе "я" более не пожелало молчать.
     - Я хочу его убить.
     Она рассмеялась, и в этом смехе слышалось облегчение.
     - Я говорю это не для того, чтобы причинить тебе боль или испортить настроение.
     - Правда? А для чего ты мне это говоришь?
     - Мы встречались три или четыре раза. Он меня целовал... Мы немного... обнимались, как дети...
     (Я хочу не просто убить его. Я хочу убить его медленно.)
     - Но это не так, как с тобой. Может, станет со временем. Может, и нет. Он дал мне свой номер в Вашингтоне и попросил позвонить, если я... как он это сказал? "Если устанешь ставить книги на полки и вздыхать по ушедшей любви". Я думаю, смысл такой. Он говорит, что бывает в разных местах и ему нужна хорошая женщина, чтобы сопровождать его. Он думает, что я могла бы стать такой женщиной. Разумеется, мужчины часто это говорят. Я не такая наивная, как прежде. Но иногда они говорят серьезно.
     - Сейди...
     - Однако все было не так, как с тобой. - Ее голос звучал отстраненно, задумчиво, и впервые у меня возникло подозрение: может, что-то не так в ее жизни помимо личных переживаний, может, она больна? - Если говорить о светлой стороне, то швабра точно не просматривалась. Разумеется, иногда мужчины прячут швабру, верно? Джонни вот прятал. И ты тоже, Джордж.
     - Сейди?
     - Что?
     - Ты прячешь швабру?
     Последовала пауза. Более продолжительная, чем в самом начале разговора, когда я назвал ее по имени, и более продолжительная, чем я ожидал. Наконец она ответила:
     - Я не понимаю, о чем ты.
     - Судя по голосу, ты сама не своя, вот и все.
     - Я же сказала тебе, что растеряна. И мне грустно. Потому что ты все еще не готов сказать мне правду, верно?
     - Сказал бы, если бы мог.
     - Хочешь знать кое-что интересное? У тебя в Джоди добрые друзья, и никто из них не знает, где ты живешь.
     - Сейди...
     - Ты говоришь, что в Далласе, но твоя телефонная станция - Элмхерст, а это в Форт-Уорте.
     Я об этом не подумал. И о чем еще я не подумал?
     - Сейди, я могу лишь сказать тебе, что делаю очень важное...
     - Да-да, я в этом уверена. Как и в том, что сенатор Кучел делает очень важное дело. И Роджер пытался мне это сказать, а также намекал, что я, если присоединюсь к нему в Вашингтоне, буду сидеть... у подножия власти... или у двери в историю... или что-то такое. Власть возбуждает его. Это то немногое, что может в нем не понравиться. Но я думала... и думаю до сих пор... кто я такая, чтобы сидеть у подножия власти? Я всего лишь разведенная библиотекарша.
     - И кто я такой, чтобы стоять в дверях истории? - изрек я.
     - Что? Что ты сказал, Джордж?
     - Ничего, милая.
     - Может, тебе лучше не называть меня так.
     - Извини (Мне не за что извиняться). Так о чем мы говорим?
     - Можем ли ты и я воспринимать нас как "мы" или нет? Наверное, все бы упростилось, если бы ты сказал мне, почему ты в Техасе. Потому что я знаю, ты приехал сюда не для того, чтобы писать книгу или учить детей в школе.
     - Очень может быть, что рассказать тебе - это значит подвергнуть тебя опасности.
     - Мы все в опасности. В этом я согласна с Джонни. Рассказать тебе то, что я узнала от Роджера?
     - Давай. (Где он тебе это рассказал, Сейди? Вы вели этот разговор в вертикальном или горизонтальном положении?)
     - Он пропустил стаканчик-другой и разговорился. Мы были в его номере отеля, но ты не волнуйся. Мои ноги оставались на полу, а одежда - на мне.
     - Я и не волнуюсь.
     - Если не волнуешься, то ты меня разочаровал.
     - Хорошо, я волнуюсь. Так что он тебе рассказал?
     - По его словам, ходит слух о важном событии в Карибском море этой осенью или зимой. Подавление очага напряженности. Я предположила, что он имел в виду Кубу. Он сказал: "Этот идиот Джей Эф Кей собирается поставить нас раком, чтобы показать, что у него есть яйца".
     Я вспомнил всю ту чушь о конце света, которой потчевал Сейди ее бывший муж. Любой, кто читает газеты, знает, что это грядет, и мы все погибнем от радиации. Наши тела покроются язвами, и мы будем выкашливать наши легкие. Это производит впечатление, особенно если произносится уверенным и сухим тоном учителя физики. Производит впечатление? Нет, оставляет в памяти шрам.
     - Сейди, это бред.
     - Да? - Сейди заманивала меня в ловушку. - Как я понимаю, у тебя есть доступ к конфиденциальной информации, а у сенатора Кучела - нет?
     - Можно сказать и так.
     - Хватит об этом. Я еще дам тебе время все мне рассказать, но не слишком много. Может, только потому, что ты хороший танцор.
     - Так давай потанцуем! - неожиданно для себя предложил я.
     - Спокойной ночи, Джордж.
     И прежде чем я успел произнести хоть слово, она положила трубку.

     Я уже собрался позвонить ей, но когда телефонистка спросила: "Номер, пожалуйста?" - здравомыслие вернулось. Я положил трубку на рычаг. Она сказала все, что хотела. Попытка заставить ее сказать что-то еще ни к чему хорошему привести не могла.
     Я попытался исходить из того, что ее звонок - стратегический ход, призванный убедить меня раскрыться, типа говорите за себя, Джон Олден. Однако эта идея не показалась мне здравой, потому что Сейди никогда так себя не вела. Этот звонок больше всего напоминал крик о помощи.
     Я снова снял трубку и на этот раз, услышав вопрос телефонистки, продиктовал номер. После второго гудка раздался голос Эллен Докерти:
     - Да? Кто говорит?
     - Привет, миз Элли. Это я, Джордж.
     Возможно, молчание заразительно. Я ждал.
     - Привет, Джордж, - ответила она. - Я давно не звонила, да? Просто в последнее время не могла поднять...
     - Головы, понятное дело. Я знаю, что такое первые две недели учебного года. Я звоню вам, потому что мне позвонила Сейди.
     - Да? - В голосе добавилось настороженности.
     - Если это вы сказали ей, что моя телефонная станция в Форт-Уорте, а не в Далласе, все нормально.
     - Я не сплетничала. Надеюсь, вы меня понимаете. Я подумала, что она имела право знать. Сейди мне дорога. Разумеется, мне дороги и вы, Джордж... но вы уехали. Сейди - нет.
     Я все понимал, однако укол обиды почувствовал. Вернулось ощущение, что я на космическом корабле, летящем в межзвездную даль.
     - Насчет этого у меня вопросов нет, да и не такая уж это выдумка. Скоро я перееду в Даллас.
     Ответа не последовало, да и что она могла сказать? Возможно, вы и переедете, но мы оба знаем, что лгать вам не в диковинку?
     - Мне не понравился ее голос. Вам не кажется, что с ней что-то не так?
     - Не уверена, что хочу отвечать на этот вопрос. Если скажу, что есть такое, вы можете примчаться сюда, а она не хочет вас. видеть. Во всяком случае, при сложившихся обстоятельствах.
     Если на то пошло, она ответила на мой вопрос.
     - Когда она вернулась, вам показалось, что она в норме?
     - Да. Радовалась встрече с нами.
     - Но теперь голос у нее расстроенный, и она говорит, что ей грустно.
     - А что тут удивительного? - В голосе миз Элли послышались жесткие нотки. - Здесь Сейди есть что вспомнить, и многое связано с мужчиной, к которому она до сих пор питает теплые чувства. Я говорю о милом человеке и прекрасном учителе, который, к сожалению, оказался не тем, за кого себя выдавал.
     Эти слова действительно жгли.
     - Есть вроде бы и еще одна причина. Она говорила о каком-то грядущем кризисе. Услышала о нем от... - Выпускника Йеля, сидящего у дверей истории? - От одного человека, которого встретила в Неваде. И муж забил ей голову всяческой ерундой...
     - Ее голову? Ее милую, красивую головку? - Теперь жесткость ушла: я ее разозлил. Мне стало совсем не по себе. - Джордж, передо мной гора документов высотой в милю, и мне надо разобраться со всеми. Вы не можете заниматься психоанализом Сейди Данхилл на расстоянии, а я не могу помочь вам с вашими любовными проблемами. Единственное, что могу вам посоветовать, так это объясниться с ней и снять все вопросы. И лучше сделать это раньше, чем позже.
     - Полагаю, ее мужа вы не видели?
     - Нет! Спокойной ночи, Джордж!
     Второй раз за вечер женщина, к которой я питал теплые чувства, бросила трубку в разговоре со мной. Я поставил новый личный рекорд.
     Пошел в спальню, начал раздеваться. Вернулась "в норме". "Радовалась" встрече со всеми друзьями в Джоди. Сейчас уже не в норме. Потому что разрывалась между симпатичным, спешащим по дороге к славе парнем и высоким загадочным незнакомцем с неопределенным прошлым? Возможно, такое могло случиться в женском романе, но если б случилось в жизни, почему она не пребывала в унынии после возвращения?
     В голову пришла неприятная мысль: может, она пила. Много. Тайком. Или такого быть не могло? Моя жена долгие годы много пила тайком - начала до того, как я на ней женился, а прошлое стремится к гармонии. Легко отмести эту идею, сказать себе, что миз Элли заметила бы признаки, но пьяницы иной раз такие хитрые и изворотливые. Если Сейди приходит на работу вовремя, миз Элли может и не обратить внимания на налитые кровью глаза и запах мяты изо рта.
     Я понимал, что идея эта, возможно, нелепа. Все мои подозрения строились исключительно на предположениях, и причину следовало искать в том, что мои чувства к Сейди не изменились.
     Я лежал на кровати, уставившись в потолок. В гостиной булькала печка, работающая на жидком топливе: выдалась еще одна холодная ночь.
     Забудь об этом, дружище, посоветовал мне Эл. Ты должен. Не забывай, ты здесь не для того, чтобы заполучить...
     Девушку, золотые часы и все-все-все. Да, Эл, понял тебя.
     А кроме того, возможно, у нее все отлично. У кого проблема, так это у тебя.
     Больше одной, если по-честному, и прошло много времени, прежде чем я уснул.

     В следующий понедельник, в очередной раз проезжая мимо дома 214 по Западной Нили-стрит в Далласе, я увидел длинный серый катафалк, припаркованный на подъездной дорожке. Две толстые женщины стояли на крыльце, смотрели, как двое мужчин в черных костюмах задвигают носилки через заднюю дверцу. На носилках лежало тело, прикрытое простыней. С балкона - выглядел он так, будто мог рухнуть в любой момент - за действом наблюдала молодая пара, снимавшая квартиру на втором этаже. Их младший ребенок спал на руках матери.
     Инвалидное кресло с прикрепленной к одному из подлокотников пепельницей одиноко стояло под деревом, где старик провел чуть ли не все дни ушедшего лета.
     Я подъехал, постоял у своего автомобиля до отбытия катафалка. Потом (хотя и понимал, что время выбрано, мягко говоря, неудачно) пересек улицу и направился к крыльцу. Остановился у первой ступени, приподнял шляпу.
     - Дамы, приношу соболезнования в связи с вашей утратой.
     Мне ответила старшая из женщин - жена, ставшая вдовой:
     - Вы здесь бывали и раньше.
     Действительно бывал, хотелось сказать мне. Это будет покруче профессионального футбола.
     - Он вас видел. - Не обвинение, а констатация факта.
     - Я искал квартиру в этом районе. Вы будете жить здесь и дальше?
     - Нет, - ответила молодая толстуха. - От него осталась стра-а-аховка. Единственное, что осталось. Не считая медалей в коробке. - Она всхлипнула. Поверьте, у меня защемило сердце, потому что они действительно горевали.
     - Он говорил, что вы призрак, - продолжила вдова. - Говорил, что мог видеть сквозь вас. Потому что рехнулся. Три года тому назад, когда у него случился удар и ему подвесили этот мешок для мочи. Мы с Идой возвращаемся в Оклахому.
     А может, поедете в Мозель? - едва не вырвалось у меня. Вроде бы туда отправляются те, кто съезжает с квартиры.
     - Чего вы хотите? - спросила дочь покойного. - Нам надо отнести его костюм в похоронное бюро.
     - Мне нужен телефонный номер вашего арендодателя, - ответил я.
     Глаза вдовы блеснули.
     - И сколько вы готовы за него заплатить, мистер?
     - Я дам его вам бесплатно, - вмешалась молодая женщина с балкона второго этажа.
     Скорбящая дочь посмотрела вверх и предложила женщине закрыть свой рот. Обычное дело для Далласа. Для Дерри тоже.
     Приветливые соседи.

     Пришествие Джорджа де Мореншильдта случилось пятнадцатого сентября, в субботу, во второй половине этого мрачного и дождливого дня. Он сидел за рулем "Кадиллака" цвета кофе, совсем как в песне Чака Берри. Компанию ему составляли Джордж Баух, его я уже видел, и еще один мужчина, мне незнакомый, сухощавый, с ежиком седых волос и прямой спиной военного, отдавшего армии много лет и, судя по всему, не пожалевшего об этом. Де Мореншильдт обошел автомобиль и открыл багажник. Я поспешил за дистанционным микрофоном.
     Когда вернулся, Баух держал в руках складной манеж, мужчина с военной выправкой - ворох игрушек. Де Мореншильдт ничего не нес и первым поднялся по лестнице, вскинув голову и расправив плечи. Высокий, крепко сложенный, с зачесанными чуть набок седеющими волосами, он всем своим видом говорил (по крайней мере мне): Мои дела, цари, узрите - и отчайтесь. Ибо я ДЖОРДЖ.
     Я вставил в розетку штепсель магнитофона, надел наушники и навел миску с микрофоном на дом на другой стороне улицы.
     Марины в гостиной не было. Ли сидел на диване, читал при свете стоявшей на комоде лампы какую-то толстую книгу в бумажной обложке. Услышав шаги на крыльце, он нахмурился и бросил книгу на кофейный столик. Наверняка он думал: Опять эти чертовы эмигранты.
     Но Ли поднялся, чтобы ответить на стук в дверь. Он протянул руку незнакомцу с серебристыми волосами, но де Мореншильдт удивил его - и меня, - обняв Ли и расцеловав в обе щеки. Потом, взяв за плечи, отстранил Освальда на расстояние вытянутой руки. Заговорил громко, с сильным, как мне показалось, немецким, а не русским акцентом:
     - Дайте мне взглянуть на человека, который отправился в столь дальние края и вернулся, сохранив идеалы!
     Вновь обнял Ли. Голова последнего чуть возвышалась над плечом де Мореншильдта; и я увидел нечто еще более удивительное: Ли Харви Освальд улыбался.

     Марина вышла из малой спальни с Джун на руках. Радостно вскрикнула, увидев Бауха, и поблагодарила его за манеж и за игрушки, которые называла, с учетом ограниченного запаса слов, "детские, чтобы играть". Сухощавого мужчину Баух представил как Лоренса Орлова - полковника Лоренса Орлова, если изволите, - а де Мореншильдта - как "друга русского сообщества".
     Баух и Орлов принялись расставлять манеж посреди гостиной. Марина стояла рядом с ними, щебеча на русском. Как и Баух, Орлов не мог оторвать глаз от молодой русской мамы. Марина вышла к ним в топике и шортах, выставлявших напоказ бесконечно длинные ноги. Улыбка Ли поблекла. Он возвращался к привычной угрюмости.
     Только де Мореншильдт этого не допустил. Он заметил лежавшую на кофейном столике книгу, которую читал Ли, и поднял ее.
     - "Атлант расправил плечи"? - Он обращался только к Ли, полностью игнорируя остальных, которые восторгались новым манежем. - Айн Рэнд? И зачем это читать молодому революционеру?
     - Чтобы знать своего врага, - ответил Ли, а когда де Мореншильдт радостно расхохотался, вновь заулыбался.
     - И что вы думаете cri de coeur мисс Рэнд? - Когда я прослушивал пленку, эта фраза зацепила меня: она практически полностью повторила вопрос, который задала Мими Коркорэн, спрашивая меня о романе "Над пропастью во ржи".
     - Я думаю, она проглотила ядовитую наживку, - ответил Освальд, - а теперь зарабатывает деньги, продавая ее другим людям.
     - Совершенно верно, мой друг. Лучше и не скажешь. Я в этом уверен. Но придет день, когда все рэнд этого мира ответят за свои преступления. Вы в это верите?
     - Я это знаю, - будничным тоном ответил Ли.
     Де Мореншильдт сел на диван, похлопал по нему радом с собой.
     - Присядьте. Я хочу услышать о ваших приключениях на моей родине.
     Но тут Баух и Орлов подошли к Ли и де Мореншильдту. Далее все заговорили на русском. На лице Ли отражалось сомнение, однако де Мореншильдт что-то сказал ему, после чего Ли кивнул и повернулся к Марине. Его слов я не понял, но взмах руки в сторону двери и не требовал комментариев: Иди, мол, иди.
     Де Мореншильдт бросил ключи Бауху, который их не поймал. Когда он наклонился, чтобы поднять ключи с истертого зеленого ковра, де Мореншильдт и Ли обменялись веселыми взглядами.
     Затем Баух и Марина с малышкой на руках вышли из гостиной и уехали на роскошном "Кадиллаке" де Мореншильдта.
     - Теперь у нас будет несколько минут покоя, мой друг. - Де Мореншильдт повернулся к Ли. - И мужчины раскроют бумажники, что хорошо, правда?
     - Меня мутит от постоянного раскрывания бумажников, - ответил Ли. - Рина начинает забывать, что мы вернулись в Америку не для того, чтобы купить новый холодильник и кучу платьев.
     Де Мореншильдт отмел его нытье.
     - Пот со спины капиталистического борова. Парень, разве не достаточно того, что ты живешь в таком жалком доме?
     - Да уж, он оставляет желать лучшего.
     Де Мореншильдт хлопнул Ли по спине с такой силой, что тот едва не слетел с дивана.
     - Крепись! За все, что ты терпишь сейчас, потом тебе воздастся сторицей. Ты ведь в это веришь? - А после кивка Ли добавил: - Расскажи мне, как идут дела в России, товарищ... можно я буду называть тебя "товарищ", или тебя не устраивает такая форма обращения?
     - Назовите хоть горшком, только в печь не ставьте. - И Ли рассмеялся. Я видел, что он тянется к де Мореншильдту, как цветок - к солнцу после дождя.
     Ли заговорил о России. Многословно и помпезно. Меня не очень-то интересовали его разглагольствования о том, как коммунистическая бюрократия отняла у народа все блестящие довоенные социалистические идеи (о Великой сталинской чистке тридцатых годов он не упомянул). Ли назвал Никиту Хрущева идиотом, однако и эти его суждения не вызвали у меня никакого интереса: в любой здешней парикмахерской или будке чистильщика обуви американских лидеров называли точно так же. Менее чем через четырнадцать месяцев Освальд мог изменить курс истории - но оставался занудой.
     Заинтересовало меня другое: как слушал де Мореншильдт. В этом он не отличался от самых обаятельных и харизматических личностей. Всегда задавал нужный вопрос в нужное время, не отрывал глаз от лица говорящего, ненавязчиво подводя своего собеседника к мысли, что тот - самый знающий, самый мудрый, самый интеллектуальный человек на всей планете. И вполне возможно, что с таким слушателем Ли встретился впервые в жизни.
     - Я вижу, что у социализма осталась только одна надежда, - подвел черту Ли, - и это Куба. Там революция еще чиста. Я надеюсь когда-нибудь поехать туда. Может, получить гражданство.
     Де Мореншильдт степенно кивнул:
     - Не самый худший вариант. Я там часто бывал до того, как нынешняя администрация значительно усложнила поездки на остров. Прекрасная страна... А теперь, спасибо Фиделю, эта прекрасная страна принадлежит людям, которые там живут.
     - Я это знаю. - Ли сиял.
     - Но! - Де Мореншильдт назидательно поднял палец. - Если ты веришь, что американские капиталисты позволят Фиделю, Раулю и Че беспрепятственно творить свою магию, то живешь в мире грез. Шестеренки уже крутятся. Ты знаешь этого Уокера?
     Я навострил уши.
     - Эдвина Уокера? Генерала, которого уволили? - спросил Ли.
     - Его самого.
     - Я знаю его. Живет в Далласе. Баллотировался в губернаторы и получил коленом под зад. Потом ездил в Миссисипи, чтобы вместе с Россом Барнеттом противодействовать попытке Джеймса Мередита провести десегрегацию "Оле Мисс". Еще один маленький Гитлер сегрегации.
     - Он расист, несомненно, но для него идея сегрегации и ку-клукс-клановские ритуалы - всего лишь подручные средства. Борьбу с правами негров он воспринимает как дубинку, которой можно разнести социалистические принципы, пугающие его и ему подобных. Джеймс Мередит? Коммунист. НАСПЦН ? Ширма. СККНД ? Видимость черная, содержимое красное.
     - Конечно, - кивнул Ли. - Именно так они и работают.
     Не могу сказать, верил ли де Мореншильдт в то, что говорил, или просто заводил Ли.
     - И в чем эти уокеры, и барнетты, и скачущие проповедники вроде Билли Грэхема или Билли Джеймса Харгиса видят движущую силу злобного коммунистического монстра, любящего черных? В России!
     - Это я знаю.
     - А что они считают занесенным кулаком коммунизма в девяноста милях от Соединенных Штатов? Кубу! Уокер больше не носит военную форму, но его лучший друг по-прежнему на службе. Ты знаешь, о ком я говорю?
     Ли покачал головой. Его глаза не отрывались от лица де Мореншильдта.
     - О Кертисе Лемее . Еще одном расисте, который видит коммунистов за каждым кустом. В чем Уокер и Лемей убеждают Кеннеди? Разбомбить Кубу! Вторгнуться на Кубу! Превратить Кубу в пятьдесят первый штат! Позор в Заливе свиней только прибавил им решимости! - В речи де Мореншильдта восклицательными знаками служили удары кулака по бедру. - Такие, как Уокер и Лемей, куда более опасны, чем эта сучка Рэнд, и не потому, что они при оружии. А потому что у них есть сторонники.
     - Я признаю, что такая опасность существует, - кивнул Ли. - И начал формировать в Форт-Уорте группу "Руки прочь от Кубы". Человек десять уже заинтересовались.
     Для меня это стало новостью. Насколько я знал, Ли в Форт-Уорте занимался только сборкой алюминиевых сетчатых дверей да регулировкой дворовой вертушки для сушки белья в тех редких случаях, когда Марине удавалось уговорить его развесить детские пеленки.
     - Тебе лучше действовать быстро, - пробурчал де Мореншильдт. - Куба - рекламный щит революции. Когда угнетаемые граждане Никарагуа, или Гаити, или Доминиканской республики смотрят на Кубу, они видят мирное аграрно-социалистическое общество, в котором сбросили диктатора и разогнали тайную полицию, причем кое-кому загнали в зад его же дубинку.
     Ли рассмеялся. собен предпринять такую попытку, и скоро. Он прислушается к Лемею. Прислушается к Даллесу и Энглтону из ЦРУ. Все, что ему нужно, так это хороший предлог, а потом он это сделает, чтобы показать миру, что он не трус.
     Они продолжили разговор о Кубе. Вернулся "Кадиллак", на заднем сиденье лежала гора продуктов - их хватило бы на месяц, а то и дольше.
     - Черт, - вырвалось у Ли. - Они вернулись.
     - И мы рады их видеть, - добродушно улыбнулся де Мореншильдт.
     - Оставайтесь на обед, - предложил Ли. - Рина не такая уж повариха, но...
     - Придется уйти. Жена ждет от меня отчета, и, думаю, сегодня мне будет что ей рассказать. В следующий раз я привезу ее, идет?
     - Да, конечно.
     Они пошли к двери. Марина болтала с Баухом и Орловым, пока мужчины вытаскивали из багажника картонные коробки с консервами. Не просто болтала - еще и немного флиртовала. И Баух мог в любой момент встать перед ней на колени.
     На крыльце Ли что-то сказал о ФБР. Де Мореншильдт спросил, сколько раз. Ли поднял руку с тремя оттопыренными пальцами.
     - Одного агента звали Файн. Он приходил дважды. Другого - Хости.
     - Смотри им прямо в глаза и отвечай на их вопросы! - порекомендовал де Мореншильдт. - Тебе нечего бояться, Ли, и не только потому, что вины за тобой нет, а потому, что ты прав!
     Баух, Орлов и Марина теперь смотрели на него... и не только они. Появились девчонки-попрыгуньи и замерли на полоске твердой земли, которая служила тротуаром в нашем квартале Мерседес-стрит. Слушателей у де Мореншильдта прибавилось, и он не мог их разочаровать.
     - Вы у нас убежденный сторонник определенной идеологии, юный мистер Освальд, поэтому они, само собой, придут. Банда Гувера! Очень может быть, что они и сейчас наблюдают за нами, возможно, из соседнего квартала, возможно, из дома напротив!
     Де Мореншильдт ткнул пальцем в зашторенные окна моего дома. Ли повернулся в указанном направлении. Я застыл в тенях, радуясь тому, что успел убрать усиливающую звук пластмассовую миску, пусть и обклеил ее черной лентой.
     - Я знаю, кто они. Это они и их двоюродные братья из ЦРУ многократно приходили ко мне, чтобы заставить меня доносить на моих русских и южноамериканских друзей. А после войны разве не они называли меня тайным нацистом? Разве не они заявляли, что я нанимал тонтон-макутов, чтобы избивать и пытать моих конкурентов в нефтеразведке на Гаити? Разве не они обвиняли меня в том, что я давал взятки Папе Доку и заплатил за убийство Трухильо? Да-да, и это еще далеко не все.
     Девочки-попрыгуньи смотрели на него разинув рты. Как и Марина. Раскочегарившись, Джордж де Мореншильдт, сметал все на своем пути.
     - Будь смелым, Ли! Когда они придут, не тушуйся! Покажи им это! - И он рванул рубашку на груди. Отлетели пуговицы, рассыпались по крыльцу. Попрыгуньи ахнули, слишком потрясенные, чтобы захихикать. В отличие от большинства американцев того времени де Мореншильдт майку не носил. Кожа его цветом напоминала полированное красное дерево. Обвисшие грудные мышцы заплыли жиром. Он постучал правым кулаком повыше левого соска. - Скажи им: "Здесь мое сердце, и сердце мое чисто, и оно принадлежит моей идее!" Скажи им: "Если Гувер вырвет у меня сердце, оно не перестанет биться, а со временем так же забьется тысяча сердец! Потом десять тысяч! Потом сто тысяч! Потом миллион!"
     Орлов поставил на пол коробку с консервами, которую держал в руках, чтобы одобрить эту речь жидкими сатирическими аплодисментами. Щеки Марины раскраснелись. Но самым интересным мне показалась перемена в лице Ли. Создавалось впечатление, что его, как Павла из Тарсы на Дамасской дороге, внезапно осиял свет с неба.
     Пелена спала с его глаз.

     Проповедующий, рвущий на себе рубаху де Мореншильдт - ничем не отличающийся от колесящих по стране евангелистов с крайне правыми взглядами - очень меня встревожил. Я надеялся, что, прослушав беседу этой парочки, смогу в значительной мере приблизиться к важному для себя выводу: де Мореншильдт не играл главной роли в попытке покушения на генерала Уокера и тем более оставался в стороне от убийства Кеннеди. Беседу я прослушал, но она не успокоила, а принесла новые волнения.
     Одно не вызывало сомнений: пришла пора сказать Мерседес-стрит не столь уж нежное adieu . Я уже снял квартиру на первом этаже дома 214 по Западной Нили-стрит. Двадцать четвертого сентября загрузил в состарившийся "Форд" кое-какую одежду, книги, пишущую машинку и уехал в Даллас.
     Две толстухи оставили после себя воняющий больницей свинарник. За уборку я принялся сам, благодаря Бога, что "кроличья нора" Эла выводила в то время, когда в магазинах уже продавались аэрозольные баллончики с освежителем воздуха. На распродаже я купил портативный телевизор и поставил его на кухне, рядом с плитой (или "хранилищем древнего жира"). Скреб, мыл, тер и распылял под сериалы о борьбе с гангстерами вроде "Неприкасаемых" и комедии вроде "Машина 54, где вы?". Когда топот и крики детей в квартире наверху затихали, тоже укладывался в постель и спал как убитый. Без сновидений.
     Я оставил за собой лачугу на Мерседес-стрит, но больше ничего интересного в доме 2703 не происходило. Иногда Марина усаживала Джун в коляску (еще один подарок от ее пожилого воздыхателя, мистера Бауха) и катила малышку на автостоянку у склада. После чего возвращалась обратно. Во второй половине дня, когда занятия в школе заканчивались, девочки-попрыгуньи часто сопровождали их. Раз или два Марина прыгала через скакалку и пела какую-то русскую считалочку. Малышка громко смеялась, глядя на прыгающую маму с взлетающей и опускающейся копной волос. И девочки-попрыгуньи смеялись. Марина не возражала. Она много говорила с ними и никогда не раздражалась, если они хихикали и поправляли ее. Наоборот, выглядела довольной. Ли не хотел учить ее английскому, но она все равно учила язык. И молодец.
     2 октября 1962 года я проснулся в своей квартире на Нили-стрит в зловещей тишине: над головой никто не бегал, молодая мать не кричала двум старшим, что пора в школу. Все семейство уехало под покровом ночи.
     Я поднялся наверх и попытался открыть дверь своим ключом. Не получилось, но замок оказался пружинного типа, и я легко справился с ним с помощью плечиков для одежды. Нашел пустой книжный шкаф в гостиной. Просверлил маленькую дырку в полу, вставил в розетку вилку второй настольной лампы с "жучком", пропустил концы проводков через дыру в мою квартиру, вернул книжный шкаф на место.
     "Жучок" работал отлично, но бобины маленького японского магнитофона могли прийти в движение лишь после того, как новые жильцы наверху включат лампу. Квартиру несколько раз показывали разным людям, однако до приезда Освальдов я жил в доме 214 один. После шумного карнавала Мерседес-стрит меня это только радовало, хотя мне и недоставало девочек-попрыгуний. Я воспринимал их как собственный греческий хор.

     По ночам я спал в своей далласской квартире, а днем в Форт-Уорте наблюдал за Мариной, гуляющей с девочкой в коляске. И пока делил время между этими двумя городами, приблизился еще один переломный момент шестидесятых, но я не придавал этому значения. Слишком уж занимали меня Освальды, переживавшие очередной домашний кризис.
     В один из дней второй недели октября Ли пришел домой раньше обычного. Марина гуляла с Джун. Они говорили у бетонных плит, заменявших подъездную дорожку. Ближе к концу разговора Марина спросила:
     - Что значит lay-doff ?
     Ли объяснил на русском. Марина вскинула руки - ну что тут поделаешь? - и обняла его. Ли поцеловал ее в щеку, потом взял малышку. Джун смеялась, когда он поднял ее над головой. Руки девочки потянулись к его волосам. В дом они вошли вместе. Счастливая маленькая семья, на долю которой выпало еще одно испытание.
     Мир продлился до пяти пополудни. Я уже собирался возвращаться на Нили-стрит, когда заметил Маргариту Освальд, приближающуюся со стороны остановки на Уинскотт-роуд.
     Надвигается беда, подумал я, и не ошибся.
     Вновь Маргарита перешагнула через не починенную ступеньку. Вновь вошла в дом не постучавшись, и сразу же загремел фейерверк. Вечер выдался теплым, так что все окна были открыты. Я не потянулся за дистанционным микрофоном. Ли и его мать ссорились в полный голос.
     Как выяснилось, ни о каком временном увольнении из "Лесли уэлдинг" речь не шла. Он просто ушел. Босс позвонил Вейде Освальд, разыскивая Ли, потому что рабочих рук не хватало, а потом, не получив помощи от жены Роберта, позвонил Маргарите.
     - Я солгала ради тебя, Ли! - кричала Маргарита. - Я сказала, что у тебя грипп! Почему ты заставляешь меня лгать ради тебя?
     - Я тебя не заставляю! - крикнул он в ответ. Они стояли нос к носу в гостиной. - Я ничего не заставляю тебя делать, но ты все равно делаешь!
     - Ли, как ты собираешься кормить свою семью? Тебе нужна работа!
     - Работу я найду! Не волнуйся об этом, мама!
     - Где?
     - Не знаю...
     - Ли! Как ты собираешься платить за аренду?
     - ...но у нее много друзей. - Он ткнул большим пальцем в сторону Марины, которую передернуло. - Особого проку от них нет, но с работой они мне помогут. Тебе лучше уйти, мама. Возвращайся домой. Мне надо прийти в себя.
     Маргарита шагнула к манежу.
     - А это откуда взялось?
     - Друзья, о которых я тебе говорил. Половина богата, прочие тоже не бедны. Им нравится болтать с Риной. - Ли фыркнул. - А старики таращатся на ее сиськи.
     - Ли! - В голосе звучал шок, а на лице отразилось... удовлетворение? Mamochka радовалась сыновней ярости?
     - Иди, мама. Оставь нас в покое.
     - Она понимает, что люди, которые что-то дают, потом требуют что-то взамен? Понимает, Ли?
     - Убирайся к черту! - Тряся кулаками, чуть ли не пританцовывая в бессильной ярости.
     Маргарита улыбнулась.
     - Ты расстроен. Разумеется, расстроен. Я вернусь, когда ты почувствуешь, что можешь держать себя в руках. И помогу. Я всегда готова помочь.
     Потом внезапно бросилась к Марине и малышке, словно намеревалась напасть на них. Покрыла лицо Джун поцелуями и большими шагами пересекла гостиную. У двери остановилась и указала на манеж:
     - Скажи ей, пусть тщательно его вымоет. Старье, полученное от других людей, всегда в микробах. Если ребенок заболеет, у тебя на врача денег не хватит.
     - Мама! Уходи!
     - Уже иду. - Спокойная как танк, Маргарита пошевелила пальчиками - пока-пока - и исчезла за дверью.
     Марина подошла к Ли, держа малышку как щит. Они поговорили. Потом раскричались. Семейное единство как ветром сдуло. Маргарита об этом позаботилась. Ли взял малышку, покачал на руке, а потом, без всякого предупреждения, ткнул кулаком жену в лицо. Марина упала, громко плача, кровь хлынула изо рта и носа. Ли смотрел на нее. Заплакала и Джун. Ли погладил ее по волосам, поцеловал в щечку. Покачал на руке. Марина появилась в поле моего зрения, поднимаясь с пола. Ли пнул ее ногой в бок, и она снова упала. Теперь я видел только копну ее волос.
     Брось его, думал я, хотя и знал, что она этого не сделает. Возьми ребенка и брось его. Уйди к Джорджу Бауху. Согрей его постель, если придется, но побыстрее уходи от этого костлявого, затерроризированного мамочкой монстра.
     Но ушел Ли, во всяком случае, на время. Больше я его на Мерседес-стрит не видел.

     Это был их первый разрыв, и Ли в поисках работы отправился в Даллас. Я не знал, где он поселился. Согласно записям Эла, в общежитии Ассоциации молодых христиан, но, как потом выяснилось, Эл ошибся. Может, Ли нашел койку или комнату в одном из дешевых пансионов в центре города. Меня это не волновало. Я знал, что квартиру надо мной они снимут вместе, и полагал, что пока я им сыт по горло. Расценивал как праздник отсутствие необходимости слышать его невнятный голос, в каждом разговоре по десять раз повторяющий: Я знаю.
     Спасибо Джорджу Бауху, Марина вышла из этой ситуации без потерь. Вскоре после визита Маргариты и ухода Ли Баух и еще один мужчина приехали на пикапе "шевроле" и увезли ее. Когда пикап отъезжал от дома 2703 по Мерседес-стрит, мать и дочь сидели в кузове. Розовый чемодан, который Марина привезла из России, был обложен одеялами, и Джун крепко спала в этом уютном гнездышке. Пикап тронулся, и Марина положила руку на грудь малышки, чтобы удержать ее. Девочки-попрыгуньи наблюдали. Марина помахала им рукой. Они ответили тем же.

     Я нашел адрес Джорджа де Мореншильдта в справочнике "Белые страницы Далласа" и несколько раз проследил за его передвижениями. Мне хотелось знать, с кем он встречается, хотя будь он агентом ЦРУ, приспешником Лански или участником какого-то широкомасштабного заговора, сомневаюсь, что мне удалось бы вывести его на чистую воду. Могу лишь сказать, что он ни разу не общался с человеком, который вызвал бы у меня подозрения. Он ездил на работу и в Далласский загородный клуб, где играл в теннис или плавал в бассейне с женой. С ней же посетил пару стрип-клубов. К танцовщицам не приближался, но ему нравилось тискать буфера и зад жены на публике. Она не возражала.
     Дважды он виделся с Ли. Один раз - в любимом стрип-клубе Мореншильдта. В такой обстановке Ли чувствовал себя не в своей тарелке, и они быстро ушли. Второй раз они встретились за ленчем в кафетерии на Браудер-стрит. Просидели чуть ли не до двух пополудни, разговаривая за бессчетными чашками кофе. Ли уже было поднялся, передумал, сделал новый заказ. Когда официантка принесла ему кусок пирога, что-то ей протянул. Она взяла это и сунула в карман, удостоив подарок беглым взглядом. Когда они отбыли, я не последовал за ними, а подошел к официантке и спросил, не покажет ли она то, что получила от молодого человека.
     - Возьмите. - Она отдала мне листок желтой бумаги с надписью большими черными буквами: "РУКИ ПРОЧЬ ОТ КУБЫ!" Листовка призывала всех заинтересованных лиц присоединиться к местному (Даллас - Форт-Уорт) отделению этой замечательной организации. "НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ ДЯДЕ СЭМУ ДУРИТЬ ВАС! ПИШИТЕ НА А/Я 1919, ЧТОБЫ УЗНАТЬ ПОДРОБНОСТИ БУДУЩИХ ВСТРЕЧ".
     - О чем они говорили? - спросил я.
     - Вы коп?
     - Нет, но мои чаевые больше, чем у копов. - Я протянул ей пятерку.
     - Об этом. - Она указала на листовку, которую Освальд, несомненно, напечатал на новом месте работы. - О Кубе. Плевать я на это хотела.
     Но вечером двадцать второго октября, менее чем через неделю после этой встречи, президент Кеннеди тоже заговорил о Кубе. И тут уж всем стало не до плевков.

     Давняя истина гласит, что ты никогда не хватишься воды, пока не пересохнет колодец, но до осени 1962 года я и представить себе не мог, что она применима к топоту маленьких ножек над головой, от которого дрожит потолок. После отъезда семьи, занимавшей второй этаж дома 214 по Западной Нили-стрит, у меня появилось неприятное ощущение, что компанию мне составляют призраки. Мне недоставало Сейди, и тревога за нее постепенно становилась навязчивой. Пожалуй, уже стала. Элли Докерти и Дек Симмонс не разделяли моих страхов, связанных с возможным появлением в Джоди ее мужа. Сейди сама не воспринимала такой вариант серьезно. Наверное, думала, что я пытаюсь напугать ее Джоном Клейтоном только по одной причине: чтобы она полностью не вычеркнула меня из своей жизни. Никто из них не знал, что ее имя, если убрать Сейди, лишь на один слог отличалось от Дорис Даннинг. Никто из них не знал об эффекте гармонизации, который, судя по всему, я создавал одним лишь своим присутствием в Стране прошлого. А раз уж дело в этом, кого следовало винить, если бы с Сейди что-то произошло?
     Кошмарные сны вернулись. Сны с Джимлой.
     Я перестал следить за Джорджем де Мореншильдтом и теперь во второй половине дня отправлялся на долгие пешие прогулки, которые заканчивались в девять, а то и в десять вечера. На этих прогулках я думал о Ли, которого взяли учеником в фотолабораторию далласской полиграфической компании "Джеггарс-Чайлс-Стоуволл". Или о Марине, которая временно поселилась у Эллен Холл, только что разведшейся женщины. Холл работала у дантиста Джорджа Бауха, и именно этот дантист сидел за рулем пикапа, на котором Марина и Джун уехали из лачуги на Мерседес-стрит.
     Но больше всего я думал о Сейди. И о Сейди. И о Сейди.
     В одну из таких прогулок я почувствовал жажду, а поскольку меня еще и донимала депрессия, заглянул в первый попавшийся на пути бар, "Айви рум", и заказал пива. Музыкальный автомат не работал, да и посетители вели себя на удивление тихо. Когда же официантка поставила передо мной стакан пива и тотчас повернулась лицом к экрану висевшего над стойкой телевизора, я осознал, что все смотрят на человека, ради спасения которого я и отправился в прошлое. Отметил бледность и серьезность его лица. Темные мешки под глазами.
     - Чтобы остановить наращивание этого наступательного потенциала, введен полный запрет на доставку на Кубу морским путем оружия нападения. Все корабли, идущие на Кубу, будут отправляться в обратный путь при обнаружении на них оружия, подпадающего под установленный запрет.
     - Господи Иисусе! - воскликнул мужчина в ковбойской шляпе. - И что, по его мнению, сделают русские?
     - Помолчи, Билл, - ответил бармен. - Дай послушать.
     - Запуск любой ракеты с ядерным зарядом с территории Кубы против любого государства Западного полушария, - продолжил Кеннеди, - будет рассматриваться нами как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты, требующее полномасштабного ответного удара по Советскому Союзу.
     Женщина в глубине бара застонала и обхватила живот руками. Сидевший рядом мужчина обнял ее, и она положила голову ему на плечо.
     На лице Кеннеди я увидел в равной мере страх и решимость. А еще увидел, что он буквально жил той работой, которую поручила ему страна. До свидания с пулей-убийцей оставалось ровно тринадцать месяцев.
     - В качестве необходимой военной меры предосторожности я увеличил численность гарнизона нашей базы в Гуантанамо и эвакуировал всех гражданских лиц.
     - Угощаю всех, - внезапно объявил Билл Ковбой, - потому что мы, похоже, в конце пути, amigos. - Положил двадцатку рядом со своим стаканом для виски, но бармен не отреагировал. Он наблюдал за Кеннеди, который теперь призывал председателя Хрущева ликвидировать "эту явную, безответственную и провокационную угрозу миру".
     Принесшая мне пиво официантка, потрепанная жизнью крашеная блондинка лет пятидесяти, вдруг разрыдалась. С меня было достаточно. Я поднялся со стула, лавируя между столиками, за которыми, уставившись в телевизор, сидели мужчины и женщины, напоминая зачарованных детей, и вошел в одну из телефонных будок рядом с автоматом для игры в скибол.
     Телефонистка известила меня, что за первые три минуты разговора надо внести депозит в сорок центов. Я бросил в щель два четвертака. Телефон-автомат мелодично звякнул. Издалека до меня по-прежнему доносился голос Кеннеди с новоанглийским выговором. Теперь он обвинял министра иностранных дел Советского Союза Андрея Громыко во лжи. Без обиняков.
     - Соединяю вас, сэр, - раздался в трубке голос телефонистки. Потом она внезапно добавила: - Вы слушаете президента? Если нет, вам надо включить радио или телевизор.
     - Я слушаю, - ответил я. И Сейди, наверное, тоже. Сейди, муж которой навешал ей на уши много апокалипсической лапши, густо замешанной на науке. Сейди, которой ее друг-политик из Йеля что-то болтанул о важном событии в Карибском море. Подавление очага напряженности, возможно, на Кубе.
     Я понятия не имел, что скажу, чтобы успокоить ее, но проблема оказалась не в этом. Телефон звонил и звонил. Мне это не понравилось. Где она может быть в Джоди в понедельник в половине девятого вечера? В кино? Я в это не верил.
     - Сэр, вам не отвечают.
     - Я знаю, - ответил я и поморщился, услышав коронную фразу Ли, слетевшую с моих губ.
     Мои четвертаки упали в окошечко для возврата мелочи, когда я повесил трубку. Я уже собрался вновь вставить их в щель, но передумал. Какой смысл звонить миз Элли? Теперь я у миз Элли на плохом счету. У Дека тоже. Они посоветуют мне самому решать свои проблемы.
     Когда я вернулся в бар, Уолтер Кронкайт показывал сделанные У-2 фотографии строящихся советских ракетных установок. Сказал, что многие члены конгресса уговаривают Кеннеди инициировать бомбардировки и немедленно начать вторжение. Для американских ракетных баз и стратегического воздушного командования впервые в истории введен уровень "ДЕФКОН-4" .
     - Американские Б-52 скоро начнут патрулировать небо вдоль границ Советского Союза, - говорил Кронкайт своим сильным, зловещим голосом. - И... что очевидно для всех нас, свидетелей последних семи лет этой все более пугающей "холодной войны"... вероятность ошибки, потенциально катастрофической ошибки, возрастает с каждым новым витком эскалации...
     - Нечего ждать! - крикнул мужчина, стоявший у стола для бильярда. - Разбомбить этих коммунистов прямо сейчас!
     Несколько криков протеста, раздавшихся после этого кровожадного заявления, потонули в аплодисментах. Я вышел из "Айви рум" и быстрым шагом направился к Нили-стрит. Добравшись туда, прыгнул в "санлайнер" и поехал в Джоди.

     Автомобильный радиоприемник снова работал, но вываливал на меня лишь обреченность, когда я мчался вслед за лучами фар по автостраде 77. Диджеи и те подхватили атомный грипп и твердили: "Боже, благослови Америку" и "Держите порох сухим". Когда диджей Кей-эл-ай-эф запустил "Боевой гимн Республики" в исполнении Джонни Хортона, я выключил приемник. Очень уж это напоминало 12 сентября 2001 года, следующий день после атаки террористов.
     Я вжимал педаль газа в пол, пусть двигатель ревел все сильнее, а стрелка индикатора температуры приближалась к красному сектору. Дороги в столь поздний час пустовали, и на подъездную дорожку дома Сейди я свернул в половине первого ночи, может, чуть позже, уже двадцать третьего сентября. Ее желтый "жук" стоял перед закрытыми воротами гаража, в комнатах горел свет, но на мой звонок дверь никто не открыл. Я обошел дом и постучал в кухонную дверь, с тем же результатом. Мне это нравилось все меньше и меньше.
     Запасной ключ она держала под первой ступенькой. Я вытащил его, открыл дверь и вошел. В нос ударил запах виски (ошибиться не представлялось возможным), перебивающий затхлую сигаретную вонь.
     - Сейди?
     Нет ответа. Через кухню я прошел в гостиную. На низком столике увидел пепельницу, доверху наполненную окурками. Какая-то жидкость впитывалась в журналы "Лайф" и "Лук", которые лежали раскрытыми на столике. Я коснулся жидкости пальцами. Понюхал. Виски. Твою мать!
     - Сейди?
     Теперь я улавливал еще один резкий запах, который хорошо запомнил по загулам Кристи, - блевотины.
     Я поспешил к короткому коридору с другой стороны гостиной. Две двери, расположенные друг напротив друга и ведущие в спальню и кабинет, были закрыты, в отличие от двери в конце коридора, за которой находилась ванная. В ярком флуоресцентном свете я увидел заблеванный унитаз. Хватало блевотины и на розовых плитках пола, и в ванне. На раковине стоял пузырек с таблетками. Без крышки. Я метнулся в спальню.
     Сейди лежала поперек кровати на сбитом покрывале, в комбинации и одном замшевом мокасине. Второй валялся на полу. Ее кожа цветом напоминала старый свечной воск, и мне показалось, что она не дышит. Потом она громко всхрапнула, всасывая воздух, и выдула его обратно. Четыре жутких секунды ее грудь оставалась неподвижной, потом раздался новый всхрап. Еще одна переполненная окурками пепельница стояла на ночном столике. Смятая пачка "Винстона", обугленная с одного края от затушенной о нее сигареты, накрывала кучу окурков. С пепельницей соседствовали полупустой стакан и бутылка "Гленливета". Практически полная - возблагодарим Господа за маленькие радости, - но волновался я не из-за шотландского. Куда больше меня тревожили таблетки. На столике также лежал конверт из плотной бумаги, из которого торчали фотографии. Я на них и не посмотрел. Тогда не посмотрел.
     Сунул руки Сейди под спину и попытался усадить. Шелковая комбинация скользила под пальцами. Девушка рухнула на кровать и вновь всхрапнула. Волосы упали на один закрытый глаз.
     - Сейди, проснись!
     Никакой реакции. Я схватил ее за плечи, прислонил к спинке кровати в изголовье. Под тяжестью Сейди она затряслась.
     - Остаменявпок! - пробормотала девушка заплетающимся языком. Но все лучше, чем ничего.
     - Проснись, Сейди! Ты должна проснуться!
     Я начал легонько шлепать ее по щекам. Глаза Сейди остались закрытыми, но руки поднялись и попытались - очень слабенько - отбиться от меня.
     - Проснись! Проснись, черт побери!
     Ее глаза открылись, она посмотрела на меня, не узнавая, вновь закрыла глаза. Но дышала она теперь лучше. Уже не всхрапывала.
     Я вернулся в ванную, достал зубную щетку из розового пластмассового стаканчика, включил холодную воду. Наполняя стакан, взглянул на этикетку пузырька с таблетками. Нембутал. В пузырьке осталось около десяти штук, так что речь о попытке самоубийства не шла. Во всяком случае, очевидной. Я выбросил таблетки в унитаз, поспешил в спальню. Сейди соскользнула вбок, голова развернулась, подбородок уперся в ключицу, дыхание вновь стало прерывистым и хрипящим.
     Я поставил стакан с водой на столик у кровати и на мгновение замер, потому что мой взгляд упал на одну из фотографий, выползших из конверта. Возможно, на ней была женщина - если судить по длинным волосам, - но точно я сказать не мог. Лицо превратилось в сплошную рану с дырой внизу. И дыра кричала.
     Я вновь усадил Сейди, схватил за волосы, откинул голову назад. Она простонала что-то вроде: "Не надо, больно". Потом выплеснул воду ей в лицо. Она дернулась и раскрыла глаза.
     - Джор? Что ты здесь делаешь, Джор? Почему... я мокрая?
     - Проснись. Проснись, Сейди. - Я начал пошлепывать ее по щекам, еще мягче, почти что поглаживать. Никакого эффекта. Ее глаза начали закрываться.
     - Уходи... отсюда!
     - Если уйду, то сначала вызову "скорую". Тогда ты увидишь свое имя в газете. Школьному совету это понравится. Оп!
     Мне удалось сцепить руки у нее за спиной и стащить ее с кровати. Комбинация задралась, а потом вернулась на место, когда ее ноги подогнулись, и она ударилась коленями о ковер. Глаза открылись, Сейди вскрикнула от боли, но я поставил ее на ноги. Она качалась из стороны в сторону, отвешивая мне все более сильные пощечины.
     - Отвали! Отвали, Джор!
     - Нет, мэм! - Я обнял ее за талию и двинулся с ней к двери. Мы уже повернули к ванной, когда ее колени подогнулись. Дальше я нес Сейди, что тянуло на настоящий подвиг, с учетом роста и габаритов дамы. Спасибо Господу за адреналин. Я опустил крышку сиденья унитаза и усадил Сейди за мгновение до того, как начали подгибаться колени уже у меня. Жадно хватал ртом воздух, отчасти от приложенных усилий, но в основном - от страха. Она начала заваливаться налево, и я звонко шлепнул ее по голому предплечью.
     - Сиди! - крикнул я ей в лицо. - Сиди, Кристи, черт бы тебя побрал!
     Она уставилась на меня. Налитыми кровью глазами.
     - Кто это Кристи?
     - Солист "Роллинг гребаных Стоунз", - ответил я. - Как давно ты принимаешь нембутал? И сколько таблеток ты приняла сегодня?
     - У меня есть рцепт. Не твое дело, Джор.
     - Сколько? И сколько ты выпила?
     - У-хо-ди.
     Я открыл кран холодной воды, потом повернул рычажок, включающий душ. Она поняла, что я собираюсь сделать, и вновь начала отвешивать мне пощечины.
     - Нет, Джор! Нет!
     Ее протесты я проигнорировал. Мне уже приходилось устраивать полуодетой женщине холодный душ, а некоторые навыки не забываются, как езда на велосипеде. Одним быстрым движением, о котором днем позже будет напоминать боль в пояснице, я перенес Сейди через край ванны, а потом крепко удерживал, когда на нее полилась холодная вода и она начала вырываться. Крича, она протянула руку, чтобы схватиться за вешалку для полотенец. Ее глаза больше не закрывались. Капельки воды блестели на волосах. Комбинация стала прозрачной, и даже в сложившихся обстоятельствах я не мог не ощутить похоти, глядя на эти роскошные формы.
     Она попыталась вылезти из ванны. Я ее оттолкнул.
     - Оставайся на месте, Сейди. Без этого нельзя.
     - К-как долго? Холодно!
     - Пока я не увижу, что со щек уходит бледность.
     - П-почему ты это д-д-делаешь? - У нее стучали зубы.
     - Потому что ты едва не покончила с собой! - крикнул я.
     Она отпрянула. Ноги поскользнулись, но она успела схватиться за кронштейн для полотенец. Рефлексы возвращались. Хороший признак.
     - Т-т-таблетки не помогали, и я н-немного выпила, вот и все. Выпусти меня отсюда, я совсем замерзла. Пожалуйста, Д-Джордж, пожалуйста, позволь мне вылезти. - Мокрые волосы липли к щекам, и выглядела она как утонувшая крыса, но бледность со щек ушла. Появился легкий румянец, то есть мы двигались в правильном направлении.
     Я выключил душ, обнял Сейди и крепко держал, когда она переступала через край ванны. Вода с мокрой комбинации потекла на розовый коврик.
     - Я думал, ты умерла, - шепнул я ей на ухо. - Когда приехал и увидел тебя лежащей на кровати, я подумал, что ты, мать твою, умерла. Тебе никогда не узнать, каково это.
     Я отпустил ее. Она смотрела на меня широко раскрытыми удивленными глазами.
     - Джон был прав. Р-Роджер тоже. Он позвонил вечером, перед речью Кеннеди. Из Вашингтона. И какое все это имеет значение? До конца следующей недели мы все умрем. Или будем сожалеть о том, что не умерли.
     Поначалу я не имел ни малейшего представления, о чем она говорит. Я видел стоящую передо мной Кристи, с которой капала вода и которая несла дикую чушь, а потому пришел в ярость. Трусливая сука, подумал я. Она, должно быть, все прочитала по моим глазам, потому что подалась назад.
     Этого движения хватило, чтобы в голове у меня прояснилось. Какое право я имел называть ее трусливой? Она в отличие от меня не знала, что ждет за горизонтом.
     Я взял банное полотенце с полки над унитазом и протянул ей.
     - Разденься и вытрись.
     - Тогда выйди. При тебе мне неудобно.
     - Я выйду, если ты скажешь мне, что очухалась.
     - Я очухалась. - Она смотрела на меня негодующе... и насмешливо. - Умеешь ты приходить в гости, Джордж.
     Я повернулся к аптечному шкафчику.
     - Больше нет. Все уже в унитазе.
     Прожив с Кристи четыре года, я все равно заглянул в шкафчик. Потом спустил воду в унитазе. Разобравшись с таблетками, выскользнул мимо Сейди за дверь.
     - Даю тебе три минуты.

     Я прочитал обратный адрес на конверте: "Джону Клейтону, Ист-Оглторп-авеню, 79, Саванна, штат Джорджия". Никто не мог обвинить этого ублюдка в том, что он прикрывается вымышленным именем и появился неизвестно откуда. Судя по дате на штемпеле - двадцать восьмого августа, - этот конверт уже дожидался Сейди, когда та приехала из Рино. Почти два месяца она размышляла над содержимым конверта. Вечером шестого сентября мне показалось, что она грустна и подавлена. Этому не приходилось удивляться, с учетом фотографий, присланных ее бывшим.
     Мы все в опасности, услышал я от нее во время нашего последнего телефонного разговора. В этом я согласна с Джонни.
     Фотографии запечатлели японских мужчин, женщин, детей. Жертв атомной бомбардировки Хиросимы, Нагасаки, а может, обоих городов. Некоторые ослепли. Многие облысели. Большинство страдало от радиоактивных ожогов. Нескольких, как эту женщину без лица, словно поджарили на углях. На одной фотографии я увидел четыре черные статуи - отшатнувшихся в ужасе людей. Эти люди стояли у стены, когда взорвалась бомба. Они превратились в пар, как и практически вся стена. Сохранились только те ее части, которые заслоняли собой люди. А черными эти статуи стали, потому что их покрыла сгоревшая плоть.
     На обратной стороне каждой фотографии он написал одно и то же, четким, аккуратным почерком: Скоро и в Америке. Статистический анализ не лжет.
     - Красиво, не правда ли?
     Голос звучал ровно и бесстрастно. Она стояла в дверях, завернутая в полотенце. Волосы влажными локонами падали на голые плечи.
     - Сколько ты успела выпить, Сейди?
     - Только пару стаканчиков, потому что таблетки не действовали. Думаю, я пыталась тебе это сказать, когда ты тряс меня и отвешивал оплеухи.
     - Если ты рассчитываешь на мои извинения, то ждать тебе придется долго. Барбитураты и спиртное - сочетание не из лучших.
     - Это не важно, - ответила она. - Оплеухи мне отвешивали и раньше.
     Я вспомнил о Марине и поморщился. Оплеуха оплеухе рознь, но все равно оплеуха. И я не только боялся, но и злился.
     Она прошла к креслу в углу, села, туже замоталась в полотенце, напоминая угрюмого ребенка.
     - Мне позвонил мой друг Роджер Битон. Я тебе сказала?
     - Да.
     - Мой хороший друг Роджер. - Ее взгляд предлагал мне как-то прокомментировать эту фразу. Я предпочел промолчать. Если на то пошло, ее жизнь принадлежала ей. Мне лишь хотелось убедиться, что Сейди жива.
     - Ладно, твой хороший друг Роджер.
     - Посоветовал обязательно послушать вечером речь этого ирландского говнюка. Так он его назвал. Потом спросил, как далеко Джоди от Далласа. Я ответила и услышала: "Возможно, достаточно далеко, все будет зависеть от направления ветра". Сам он уехал из Вашингтона, как и многие, но я не думаю, что им это как-то поможет. От атомной войны не убежишь. - Она начала плакать, громкие рыдания сотрясали все ее тело. - Эти идиоты собрались уничтожить наш прекрасный мир! Они собрались убить детей! Я их ненавижу! Я их всех ненавижу! Кеннеди, Хрущева, Кастро, я надеюсь, все они сгорят в аду!
     Сейди закрыла лицо руками. Я опустился рядом с ней на колени, как старомодный джентльмен, готовящийся предложить руку и сердце, и обнял ее. Она обвила руками мою шею, ухватилась за меня, словно утопающая. Тело было холодным после душа, но щека, которой она прижималась к моей руке, горела.
     В этот момент я тоже их всех ненавидел, а больше всего - Джона Клейтона, за то, что он посадил зернышко страха в разуме этой молодой женщины, не уверенной в себе и психологически ранимой. Посадил, поливал, выпалывал сорняки, наблюдал, как оно прорастает.
     И разве в этот вечер ужас обуял только Сейди? Разве только она обратилась к таблеткам и спиртному? Как быстро и крепко напивались сейчас в "Айви рум"? Я ошибочно предположил, что люди встретят Кубинский ракетный кризис точно так же, как и любой сложный период международной политической напряженности, поскольку ко времени моего поступления в колледж он превратился в список фамилий и дат, которые следовало выучить к следующему экзамену. Так это смотрелось из будущего. Но для людей в долине (темной долине) настоящего все выглядело иначе.
     - Эти фотографии ждали меня, когда я вернулась из Рино. - Сейди не отрывала от меня налитых кровью, затравленных глаз. - Я хотела выбросить их, но не смогла. Смотрела и смотрела на них.
     - Как и хотел этот ублюдок. Поэтому он послал их тебе.
     Она словно и не услышала.
     - Статистический анализ - его хобби. Он говорит, что со временем, когда компьютеры станут более мощными, статистический анализ превратится в самую важную науку, потому что он никогда не ошибается.
     - Ложь. - Перед моим мысленным взором возник Джордж де Мореншильдт, обаятельный человек, единственный друг Ли. - Всегда есть окно неопределенности.
     - Я чувствую, что день суперкомпьютеров Джонни никогда не придет. Оставшимся людям... если они останутся... придется жить в пещерах. Под небом... уже не голубым. Ядерная ночь, так это называет Джонни.
     - Он несет пургу, Сейди. Как и твой приятель Роджер.
     Она покачала головой. Ее красные глаза с грустью разглядывали меня.
     - Джонни знал, что русские готовятся запустить космический спутник. Мы тогда только-только закончили колледж. Он сказал мне об этом летом, и точно, в октябре они запустили спутник. "Теперь они запустят собаку или обезьяну, - говорил он. - Потом человека. И наконец, двух человек и бомбу".
     - И они это сделали? Сделали, Сейди?
     - Они запустили собаку, и они запустили человека. Собаку звали Лайка. Помнишь? Она умерла там. Бедняжка. Им нет необходимости запускать двух человек и бомбу. Они воспользуются своими ракетами, а мы воспользуемся нашими. И все из-за говняного острова, где делают сигары.
     - Ты знаешь, что говорят фокусники?
     - Фоку?.. Это ты к чему?
     - Они говорят, что ты можешь обдурить ученого, но тебе никогда не обдурить другого фокусника. Твой бывший знает науки, но он точно не фокусник. А вот русские - те еще фокусники.
     - Это какая-то чушь. Джонни говорит, что русские должны схватиться с нами, и скоро, потому что сейчас у них превосходство по количеству ракет, но оно тает. Вот почему они не отступят в вопросе Кубы. Это предлог.
     - Джонни насмотрелся новостных сюжетов о ракетах, которые проезжают по Красной площади Первого мая. Только он не знает... как, вероятно, не знает и сенатор Кучел... что у половины этих ракет нет двигателей.
     - Ты не... ты не можешь...
     - Он не знает, сколько этих баллистических ракет взорвется на пусковых площадках в Сибири из-за плохих расчетов. Он не знает, что половина ракет, сфотографированных нашими У-2, на самом деле раскрашенные деревья с картонными стабилизаторами. Это фокус, Сейди. На нем можно провести ученых, таких как Джонни, и политиков, таких как сенатор Кучел, но другого фокусника не проведешь.
     - Это... не... - Она помолчала, кусая губы. Потом спросила: - Откуда ты можешь это знать?
     - Не могу сказать.
     - Тогда я не могу тебе поверить. Джонни говорил, что Кеннеди станет кандидатом на выборах президента от демократической партии, хотя все остальные сходились на том, что это будет Хамфри, так как Кеннеди - католик. Он проанализировал результаты праймериз во всех штатах, свел все цифры и оказался прав. Он говорил, что баллотироваться Кеннеди будет в паре с Джонсоном, потому что Джонсон - единственный южанин, которого сочтут приемлемым к северу от линии Мейсона-Диксона. И в этом оказался прав. Кеннеди стал президентом, а теперь собирается убить нас всех. Статистический анализ не лжет.
     Я глубоко вдохнул.
     - Сейди, я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно. Ты уже проснулась и способна на такое?
     Какое-то время мой вопрос оставался без ответа. Потом она кивнула.
     - Сейчас у нас раннее утро вторника. Противостояние продлится еще три дня. Может, четыре, не могу вспомнить.
     - Что значит - не можешь вспомнить?
     Это значит, что в записях Эла об этом ничего нет, и знания я черпаю из курса "История Америки", экзамен по которому сдавал чуть ли не двадцать лет назад. Просто удивительно, что я помню так много.
     - Мы установим блокаду Кубы, но на единственном русском корабле, который досмотрим, обнаружатся только продукты и промышленные товары гражданского назначения. Русские поднимут дикий шум, но к четвергу или пятнице сами напугаются до смерти и начнут искать выход. Один из крупных русских дипломатов станет инициатором тайной встречи с каким-то телевизионщиком. - И тут, как по мановению волшебной палочки - такое со мной бывало при разгадывании кроссвордов, - я вспомнил фамилию. Или почти вспомнил. - Его зовут Джон Скейлари... или вроде того...
     - Скейли? Ты говоришь о Джоне Скейли, репортере новостной редакции Эй-би-си?
     - Да, о нем. Это произойдет в пятницу или субботу, когда все остальные, включая твоего бывшего и твоего приятеля из Йеля, будут ждать команды сунуть голову между ног и на прощание поцеловать жопу.
     Она порадовала меня смехом.
     - Этот русский скажет что-то вроде... - Тут я заговорил с русским акцентом. Освоил его, слушая жену Ли. А может, Бориса и Наташу из "Рокки и Буллвинкля". - "Перредайте своему пррезиденту, что мы хотим выйти из этого с честью. Вы соглашаетесь убррать ваши ядеррные рракеты из Туррции. Вы обещаете никогда не вторргаться на Кубу. Мы говоррим "хорошо" и забирраем рракеты с Кубы". Именно так и будет, Сейди.
     Теперь она не смеялась. Смотрела на меня глазами-блюдцами.
     - Ты все это выдумываешь, чтобы поднять мне настроение.
     Я промолчал.
     - Ты не выдумываешь, - прошептала она. - Ты действительно в это веришь.
     - Нет, - покачал я головой. - Я это знаю. Большая разница.
     - Джордж... никто не знает будущего.
     - Джон Клейтон утверждает, что знает, и ты ему веришь. Роджер из Йеля утверждает, что знает, и ему ты тоже веришь.
     - Ты к нему ревнуешь, верно?
     - Ты чертовски права.
     - Я никогда с ним не спала. И не хотела. - И после паузы добавила совершенно серьезно: - Никогда не лягу в одну кровать с мужчиной, который выливает на себя так много одеколона.
     - Рад слышать. Я все равно ревную.
     - Могу я задать вопрос, откуда ты...
     - Нет. Я на него не отвечу. - Возможно, мне не следовало говорить ей так много, но я не мог остановиться. И если честно, при необходимости я бы все повторил. - Но я скажу тебе кое-что еще. Ты сможешь это проверить через пару дней. Эдлай Стивенсон и русский представитель в ООН выступят перед Генеральной Ассамблеей. Стивенсон покажет огромные фотографии пусковых ракетных установок, которые русские строят на Кубе, и попросит русского представителя объяснить, почему русские утверждают, что ничего там не строят. Русский парень скажет что-то вроде: "Вам придется подождать, я не могу ответить, не получив точного перевода вашего вопроса". И Стивенсон, который знает, что этот парень владеет английским не хуже его, произнесет фразу, которая войдет во все учебники по истории наряду с "не стреляйте, пока не увидите белки их глаз" . Он скажет русскому парню, что готов ждать, пока не замерзнет ад.
     Она с сомнением посмотрела на меня, повернулась к столику у кровати, увидела прижженную пачку "Винстона" поверх горы окурков.
     - Думаю, у меня закончились сигареты.
     - Придется потерпеть до утра, - сухо ответил я. - Мне представляется, что ты выкурила недельную норму.
     - Джордж? - Голос звучал тихо и смиренно. - Ты останешься со мной на ночь?
     - Мой автомобиль припаркован на твоей...
     - Если кто-то из особо любопытных соседей откроет рот, я объясню им, что ты приехал повидаться со мной после речи президента, а потом двигатель не завелся.
     С учетом того, как нынче работал двигатель "Санлайнера", это объяснение представлялось правдоподобным.
     - Твоя внезапная озабоченность правилами приличия означает, что ты перестала тревожиться об атомном Армагеддоне?
     - Не знаю. Знаю только, что не хочу оставаться одна. Я готова заняться с тобой любовью, если смогу этим удержать тебя, но не думаю, что мы получим удовольствие. У меня ужасно болит голова.
     - Ты не должна заниматься со мной любовью, милая. У нас же не деловые отношения.
     - Я не говорю...
     - Ш-ш-ш. Я принесу тебе аспирин.
     - И загляни на аптечный шкафчик, хорошо? Иногда я оставляю там пачку сигарет.
     Пачка нашлась, но к тому времени, когда Сейди сделала три затяжки - сигарету раскурил ей я, - ее глаза осоловели и она задремала. Я взял сигарету из ее пальцев и затушил о нижнюю часть склона Раковой горы. Потом обнял Сейди и лег рядом с ней. Так мы и заснули.

     Проснувшись при первых лучах зари, я обнаружил, что ширинка брюк расстегнута и умелая рука исследует содержимое трусов. Повернулся к Сейди. Она спокойно смотрела на меня.
     - Мир пока на месте. Мы тоже. Приступай к делу. Только нежно. Голова все еще болит.
     Я выполнил ее просьбу и постарался растянуть удовольствие. Мы оба старались растянуть удовольствие. В конце она вскинула ноги, и ее ногти вонзились в мои лопатки. Это означало: О дорогой, о Господи, о милый.
     - Кем угодно, - шептала она, и от ее дыхания я содрогался, кончая. - Ты можешь быть кем угодно, делать что угодно, только скажи, что ты останешься. И что все еще любишь меня.
     - Сейди... я и не переставал тебя любить.
     Мы позавтракали на кухне, прежде чем я вернулся в Даллас. Я сказал, что действительно перебрался в Даллас и, хотя еще не поставил себе телефон, сообщу ей мой новый номер, как только он у меня появится.
     Она кивнула, повозила по тарелке яичницу.
     - Я поступлю, как и говорила. Не буду больше задавать вопросы о твоих делах.
     - Наилучший вариант. Не спрашивай - и не услышишь.
     - Что?
     - Не важно.
     - Только скажи мне еще раз, что делаешь доброе дело.
     - Да, - кивнул я. - Я из хороших парней.
     - Но когда-нибудь ты сможешь мне рассказать?
     - Надеюсь. Эти фотографии, которые он прислал...
     - Я разорвала их этим утром. Больше не хочу о них говорить.
     - Мы и не будем. Но я хочу, чтобы ты подтвердила, что никаких других контактов, за исключением письма, у тебя с ним не было. Что сюда он не приезжал.
     - Не приезжал. И письмо, если судить по штемпелю, отправлено из Саванны.
     Я это заметил. Но заметил и другое: со дня отправления прошло почти два месяца.
     - Он не из тех, кто способен на непосредственную конфронтацию. Умом он смел, но по натуре трус.
     Я решил, что это логичный вывод. Послать такие фотографии - классический пример пассивно-агрессивного поведения. Однако Сейди не сомневалась, что Клейтон не узнает, где она работает и живет, и в этом ошиблась.
     - Поведение людей с неуравновешенной психикой предсказать трудно, дорогая. Если увидишь его, немедленно позвони в полицию, хорошо?
     - Да, Джордж. - В голосе слышалось раздражение. - Мне нужно задать тебе один вопрос, и больше мы не будем к этому возвращаться, пока ты не сочтешь нужным все мне рассказать. Если сочтешь.
     - Хорошо. - Я уже пытался найти ответ на очевидный для меня вопрос, готовый сорваться с ее губ: Ты из будущего, Джордж?
     - Он может показаться тебе безумным.
     - Мы пережили безумную ночь. Спрашивай.
     - Ты... - Она рассмеялась, потом начала собирать тарелки. Пошла с ними к раковине и спросила, повернувшись ко мне спиной: - Ты человек? С планеты Земля?
     Я поднялся, подошел к ней, обнял, обхватив ладонями груди. Поцеловал в шею.
     - Абсолютно, с пяток до макушки.
     Она повернулась. Смотрела на меня очень серьезно.
     - Могу задать еще один?
     Я вздохнул.
     - Валяй.
     - Одеваться на работу мне надо минут через сорок. У тебя, случайно, нет еще одного презерватива? Думаю, я нашла лекарство от головной боли.

Продолжение следует...