Она застенчиво остановилась у барьера и ждала, пока ее заметит судья Тейлор. На ней был свежий фартук, в руках - конверт.
     Наконец судья Тейлор увидел ее и сказал:
     - Да это, кажется, Кэлпурния?
     - Я самая, сэр, - сказала она. - Пожалуйста, сэр, можно я передам записку мистеру Финчу? Она к этому... к этому делу не относится...
     Судья Тейлор кивнул, и Аттикус взял у Кэлпурнии письмо. Открыл его, прочел и сказал:
     - Ваша честь, я... это от сестры. Она пишет, что пропали мои дети, их нет с двенадцати часов... я... разрешите...
     - Я знаю, где они, Аттикус, - перебил мистер Андервуд. - Вон они, на галерее для цветных... Они там ровно с восемнадцати минут второго.
     Отец обернулся и поглядел наверх.
     - Джим, - окликнул он, - иди вниз!
     Потом что-то сказал судье, но мы не услышали. Мы протиснулись мимо преподобного Сайкса и пошли к лестнице. Внизу нас ждали Аттикус и Кэлпурния. У Кэлпурнии лицо было сердитое, у Аттикуса измученное.
     - Мы выиграли, да? - Джим даже подпрыгивал от радости.
     - Не знаю, - коротко сказал Аттикус. - Вы все время были здесь? Ступайте с Кэлпурнией, поужинайте и оставайтесь дома.
     - Ой, Аттикус, позволь нам вернуться! - взмолился Джим. - Пожалуйста, позволь нам послушать приговор. Ну, пожалуйста, сэр!
     - Неизвестно, когда это будет, присяжные могут вернуться в любую минуту. - Но мы уже чувствовали, что Аттикус немного смягчился. - Что ж, вы уже столько слышали, можете дослушать до конца. Вот что, пойдите поужинайте и можете вернуться. Только ешьте не спеша, ничего важного вы не упустите, и, если присяжные еще будут совещаться, вы дождетесь их вместе с нами. Но думаю, что все кончится еще до вашего возвращения.
     - Ты думаешь, его так быстро оправдают? - спросил Джим.
     Аттикус открыл было рот, но так ничего и не сказал, повернулся и ушел.
     Я стала молить бога, чтобы преподобный Сайкс сберег паши места, да вспомнила, что, как только присяжные удаляются на совещание, публика валом валит из зала суда, и бросила молиться: сейчас все, наверно, толпятся в аптеке, в забегаловке, в гостинице - разве что они и ужин с собой прихватили.
     Кэлпурния повела нас домой.
     - ...всех вас надо выдрать как следует. Слыханное ли дело, детям - и такое слушать! Мистер Джим, как же это вы додумались, маленькую сестренку на такой процесс повели? Мисс Александра как узнает, ее прямо удар хватит. Да разве годится детям такое слушать?..
     На улицах уже горели фонари, и фонарь за фонарем освещал разгневанный профиль Кэлпурнии.
     - Я-то думала, у вас какая-никакая голова на плечах, мистер Джим. Слыханное ли дело, потащить туда сестренку! Слыханное ли дело, сэр! И вам не совестно, неужто у вас совсем никакого соображения нету?
     Я ликовала. Столько всего случилось за один день, сразу и не разберешься, а теперь вот Кэлпурния дает жару своему драгоценному Джиму - какие еще чудеса нас ждут сегодня?
     Джим только хихикал.
     - Кэл, а тебе самой разве не интересно, что там было?
     - Придержите язык, сэр! Вам бы от стыда глаз не подымать, а у вас все хиханьки да хаханьки... - Кэлпурния снова обрушилась на Джима, грозила ему самыми страшными карами, но он и ухом не повел. - Извольте идти в дом, сэр! Если мистер Финч вас не выдерет, так я сама выдеру, - привычно закончила она и поднялась на крыльцо.
     Джим ухмыльнулся, вошел в дом, и Кэлпурния молча кивнула в знак, что Дилл может ужинать с нами.
     - Только сейчас же позвони мисс Рейчел и скажи, что ты у нас, - велела она Диллу. - Она с ног сбилась, всюду бегала, тебя искала... Смотри, утром возьмет да и отправит тебя назад в Меридиан!
     Нас встретила тетя Александра и чуть в обморок не упала, когда Кэлпурния сказала, где мы были. Мы сказали, что Аттикус позволил нам вернуться, и она за весь ужин ни слова не вымолвила - наверно, очень на него обиделась. Она уныло уставилась в свою тарелку и стала ковырять в ней вилкой, а Кэлпурния щедро накладывала Джиму, Диллу и мне картофельный салат с ветчиной, наливала нам молоко и все время ворчала себе под нос: постыдились бы...
     - Да ешьте потихоньку, не торопитесь, - скомандовала она под конец.
     - Преподобный Сайкс сберег для нас места. Удивительное дело, мы проужинали целый час, а еще удивительнее, что в зале суда почти ничего не изменилось; только скамьи присяжных опустели и подсудимого нет. Судья Тейлор тоже уходил, но, как раз когда мы усаживались, он вернулся.
     - Почти никто и с места не двинулся, - сказал Джим.
     - Когда присяжные ушли, некоторые из публики тоже вышли, - сказал преподобный Сайкс. - Мужчины принесли женам поесть, и матери покормили детей.
     - А они давно ушли? - спросил Джим.
     - С полчаса. Мистер Финч и мистер Джилмер говорили еще немного, а потом судья Тейлор напутствовал присяжных.
     - Ну и как он? - спросил Джим.
     - Что он сказал? О, он говорил прекрасно! Я на него ничуть не в обиде, он все сказал по справедливости. Вроде как - если вы верите в одно, значит, должны вынести такой приговор, а если в другое, значит, эдакий. Кажется мне, он немного склонялся в нашу сторону... - Преподобный Сайкс почесал в затылке.
     Джим улыбнулся.
     - Ему не положено склоняться ни в какую сторону, ваше преподобие, но не беспокойтесь, мы все равно выиграли, - сказал он с видом знатока. - Никакой состав присяжных не может обвинить на основании таких показаний...
     - Не будьте так уверены, мистер Джим, я на своем веку ни разу не видел, чтобы присяжные решили в пользу цветного против белого...
     Но Джим заспорил и стал разбирать все показания в свете своих собственных взглядов на закон об изнасиловании: если она не против, это уже не изнасилование, но надо, чтоб ей исполнилось восемнадцать (это у нас, в Алабаме), а Мэйелле все девятнадцать. А если ты против, так брыкайся и кричи, а уж тогда надо, чтоб тебя осилили, совладали с тобой, а лучше всего так стукнули, чтоб свалить без сознания. А если тебе восемнадцати нет, тогда и без этого будут судить.
     - Мистер Джим, - несмело перебил преподобный Сайкс, - маленькой леди не стоило бы слушать про такие вещи...
     - Да она ж не понимает, о чем речь, - возразил Джим. - Это все дела взрослые, верно, Глазастик?
     - Ничего подобного, прекрасно я все понимаю. - Наверно, я сказала это уж очень убедительно: Джим замолчал и больше про это не заговаривал.
     - Который час, мистер Сайкс? - спросил он.
     - Скоро восемь.
     Я поглядела вниз и увидела Аттикуса, он шагал вдоль окон, потом пошел вдоль барьера к скамьям присяжных. Посмотрел на скамьи, на судью Тейлора и пошел назад к окнам.
     Я поймала его взгляд и помахала ему. Он кивнул в ответ и пошел своей дорогой.
     Мистер Джилмер разговаривал у окна с мистером Андервудом. Берт, секретарь суда, курил сигарету за сигаретой; он откинулся на стуле, задрал ноги на стол. Одни только судейские - Аттикус, мистер Джилмер, спавший крепким сном судья Тейлор и Берт - вели себя, как обычно. Никогда еще я не видела, чтобы в переполненном зале суда было так тихо. Иногда закапризничает младенец, пробежит кто-нибудь из детей, а взрослые сидят, будто в церкви. И на галерее вокруг нас негры ждали не шевелясь, с истинно библейским терпением.
     Дряхлые часы, поднатужась, пробили восемь гулких ударов, которые отдались у нас во всем теле.
     Когда пробило одиннадцать, я уже ничего не чувствовала, я давно устала бороться со сном, прислонилась к уютному боку преподобного Сайкса и задремала. Но тут разом проснулась и, чтобы не заснуть снова, принялась старательно считать головы внизу: оказалось шестнадцать лысых, четырнадцать могли сойти за рыжих, сорок черных и каштановых и... тут я вспомнила: один раз, когда Джим ненадолго увлекся психологическими опытами, он сказал, если много народу, ну, хоть полный стадион, изо всех сил станет думать про одно и то же, ну, хоть чтоб загорелось дерево в лесу, это дерево возьмет и загорится само собой. Я вдруг обрадовалась: вот бы попросить всех, кто сидит внизу, изо всех сил думать, чтоб Тома Робинсона освободили, но потом сообразила - если все так же устали, как я, ничего у нас не получится.
     Дилл положил голову на плечо Джима и спал крепким сном, и Джим сидел совсем тихо.
     - Как долго, правда? - сказала я.
     - Ясно, долго, Глазастик, - весело ответил Джим.
     - А ведь по-твоему выходило - они все решат в пять минут.
     Джим поднял брови.
     - Ты еще кое-чего не понимаешь, - сказал он, а я так устала, мне даже не захотелось спорить.
     Но, наверно, я была не очень сонная, потому что стала чувствовать себя как-то странно. Совсем как прошлой зимой, меня даже дрожь пробрала, а ведь было жарко.
     Чувство это делалось все сильнее, и, наконец, в зале суда стало совсем как в холодное февральское утро, когда замолчали пересмешники, и плотники, которые строили мисс Моди новый дом, перестали стучать молотками, и все двери у всех соседей закрылись наглухо, точно в доме Рэдли. Безлюдная, пустынная, замершая в ожидании улица - и набитый битком зал суда. Эта душная летняя ночь все равно, что то зимнее утро. Вошел мистер Гек Тейт и говорит с Аттикусом, и мне кажется: на нем высокие сапоги и охотничья куртка. Аттикус уже не расхаживает по залу, он поставил ногу на перекладину стула, слушает мистера Тейта и медленно поглаживает коленку. Вот-вот мистер Тейт скажет:
     - Стреляйте, мистер Финч...
     Но вместо этого он властно крикнул!
     - К порядку!
     И все поспешно подняли головы. Мистер Тейт вышел из зала и вернулся с Томом Робинсоном. Он провел его на место возле Аттикуса и остановился рядом. Судья Тейлор очнулся, выпрямился и настороженно уставился на пустые скамьи присяжных.
     Дальше все было как во сне: вернулись присяжные, они двигались медленно, будто пловцы под водой, и голос судьи Тейлора доносился слабо, словно издалека. И тут я увидела то, что замечаешь, на что обращаешь внимание, только если у тебя отец адвокат, и это было все равно, что смотреть, как Аттикус выходит на середину улицы, вскидывает ружье, спускает курок, - и все время знать, что ружье не заряжено.
     Присяжные никогда не смотрят на подсудимого, если они вынесли обвинительный приговор. Когда эти присяжные вернулись в зал, ни один из них не взглянул на Тома Робинсона. Старшина передал мистеру Тейту лист бумаги, мистер Тейт передал его секретарю, а тот - судье.
     Я зажмурилась. Судья Тейлор читал: "Виновен... виновен... виновен... виновен". Я украдкой поглядела на Джима: он так вцепился в перила, что пальцы побелели, и от каждого "виновен" плечи у него вздрагивали, как от удара.
     Судья Тейлор что-то говорил. Он зачем-то сжимал в руке молоток, но не стучал им. Будто в тумане я увидела - Аттикус собрал со стола бумаги и сунул в портфель. Щелкнул замком, подошел к секретарю суда, что-то ему сказал, кивнул мистеру Джилмеру, потом подошел к Тому Робинсону и стал ему что-то шептать. И положил руку ему на плечо. Потом снял со спинки стула свой пиджак и накинул его. И вышел из зала, но не в ту дверь, как всегда. Он быстро прошел через весь зал к южному выходу - видно, хотел поскорей попасть домой. Я все время смотрела на него. Он так и не взглянул наверх.
     Кто-то легонько толкнул меня, но мне не хотелось оборачиваться, я не отрываясь смотрела на людей внизу, на Аттикуса, который одиноко шел по проходу.
     - Мисс Джин Луиза.
     Я оглянулась. Все стояли. Вокруг нас и по всей галерее негры вставали с мест.
     Голос преподобного Сайкса прозвучал издалека, как перед тем голос судьи Тейлора:
     - Встаньте, мисс Джин Луиза. Ваш отец идет.

     Настал черед Джима плакать. Мы пробирались сквозь шумную веселую толпу, а по его лицу бежали злые слезы. Несправедливо это, твердил он всю дорогу до угла площади, где нас ждал Аттикус. Аттикус стоял под уличным фонарем, и лицо у него было такое, словно ничего не случилось, жилет застегнут, воротничок и галстук на месте, цепочка от часов блестит, весь он спокойный и невозмутимый, как всегда.
     - Несправедливо это, Аттикус, - сказал Джим.
     - Да, сын, несправедливо.
     Мы пошли домой.
     Тетя Александра еще не ложилась. Она была в халате, и - вот честное слово - корсета она не снимала.
     - Мне очень жаль, брат, - негромко сказала она.
     Она никогда еще не называла Аттикуса братом, и я покосилась на Джима, но он не слушал. Он смотрел то на Аттикуса, то в пол - может, он думал, Аттикус тоже виноват, что Тома Робинсона осудили.
     - Что с ним? - спросила тетя про Джима.
     - Ничего, он скоро придет в себя, - ответил Аттикус. - Ему это не так-то легко далось. - И вздохнул. - Я иду спать. Если утром не выйду к завтраку, не будите меня.
     - Прежде всего неразумно было разрешать детям...
     - Здесь их родной дом, сестра, - сказал Аттикус. - Так уж мы для них его устроили, пусть учатся в нем жить.
     - Но им совершенно незачем ходить в суд и пачкаться в этой...
     - Это в такой же мере характерно для округа Мейкомб, как и собрания миссионерского общества.
     - Аттикус, - глаза у тети Александры стали испуганные, - я никак не ожидала, что ты способен из-за этого ожесточиться.
     - Я не ожесточился, просто устал. Я иду спать.
     - Аттикус... - угрюмо сказал Джим.
     Аттикус приостановился в дверях.
     - Что, сын?
     - Что же они сделали, как они могли?
     - Не знаю как, но смогли. Они делали так прежде и сделают еще не раз, и плачут при этом, видно, одни только дети. Покойной ночи.
     Но утром всегда все кажется не так страшно. Аттикус по обыкновению поднялся ни свет ни заря, и, когда мы понуро вошли в гостиную, он уже сидел, уткнувшись в "Мобил реджистер". На сонном лице Джима был написан вопрос, который он еще не мог толком выговорить.
     - Погоди волноваться, - успокоил его Аттикус, когда мы все вошли в столовую. - Мы еще повоюем. Подадим апелляцию, еще не все потеряно. Господи боже мой, Кэл, это еще что такое? - Аттикус во все глаза уставился на свою тарелку.
     - Папаша Тома Робинсона прислал вам сегодня цыпленка, а я его зажарила.
     - Скажи ему, что для меня это большая честь, ведь даже у президента наверняка не подают к завтраку цыплят. А это что такое?
     - Булочки, - сказала Кэлпурния. - Их прислала Эстелла, которая кухаркой в гостинице.
     Аттикус посмотрел на нее в недоумении, и она сказала:
     - А вы подите поглядите, что в кухне делается, мистер Финч.
     Мы тоже пошли. Кухонный стол ломился от всякой снеди: толстые ломти копченой свинины, помидоры, бобы, даже виноград. Аттикус увидел банку засоленных свиных ножек и усмехнулся.
     - Как вы думаете, тетя позволит мне есть это в столовой?
     - Прихожу утром, а у нас все заднее крыльцо завалено. Они... они очень благодарны вам за все, что вы сделали, мистер Финч. Это... это ведь не слишком дерзко с их стороны?
     В глазах Аттикуса стояли слезы. Он ответил не сразу.
     - Передай им, что я очень признателен, - сказал он наконец. - Передай им... передай, чтоб они никогда больше этого не делали. Времена слишком тяжелые...
     Он заглянул в столовую, извинился перед тетей Александрой, надел шляпу и отправился в город.
     В прихожей послышались шаги Дилла, и Кэлпурния не стала убирать со стола завтрак, к которому Аттикус так и не притронулся. Дилл, как всегда, жевал передними зубами и рассказывал нам, что сказала после вчерашнего вечера мисс Рейчел: если Аттикус Финч желает прошибать стену лбом - что ж, лоб-то его, не чей-нибудь.
     - Я бы ей сказал, - проворчал Дилл, обгладывая куриную ножку, - да с ней сегодня не очень-то поспоришь. Говорит, полночи из-за меня проволновалась, хотела заявить шерифу, чтоб меня разыскивали, да он был в суде.
     - Ты больше не бегай никуда, не сказавшись. Ты ее только хуже злишь, - сказал Джим.
     Дилл покорно вздохнул.
     - Да я ей сорок раз говорил, куда иду... Просто ей слишком мерещатся змеи в шкафу. Вот спорим, она каждое утро за завтраком выпивает пинту - два полных стакана, я точно знаю. Своими глазами видел.
     - Не говори так, Дилл, - сказала тетя Александра. - Детям не пристало так говорить. Это... это бесстыдство.
     - Я не бесстыдник, мисс Александра. Разве говорить правду бесстыдно?
     - Так, как ты говоришь, - бесстыдно.
     Джим сверкнул на нее глазами, но только сказал Диллу:
     - Пошли. Виноград возьми с собой.
     Когда мы вышли на веранду, мисс Стивени Кроуфорд, захлебываясь, рассказывала про суд мистеру Эйвери и мисс Моди Эткинсон. Они оглянулись на нас и опять заговорили. Джим издал воинственный клич. А я пожалела, что у меня нет оружия.
     - Ненавижу, когда большие на меня смотрят, - сказал Дилл. - Сразу кажется, будто что-нибудь натворил.
     - Поди сюда, Джим Финч! - закричала мисс Моди.
     С тяжелым вздохом Джим слез с качелей.
     - И мы с тобой, - сказал Дилл.
     Мисс Стивени так и нацелилась на нас своим любопытным носом. Кто же это нам позволил пойти в суд? Она-то нас не видала, но сегодня с утра в городе только и разговору, что мы сидели на галерее для цветных. Это что же, Аттикус усадил нас туда, чтобы?.. Там, верно, дышать было нечем среди всех этих?.. И неужели Глазастик поняла все это?.. А досадно, верно, нам было, когда нашего папочку разбили в пух и прах?
     - Помолчи, Стивени, - ледяным тоном сказала мисс Моди. - Я не намерена все утро торчать на крыльце... Джим Финч, я позвала тебя, чтобы узнать, не желаешь ли ты и твои коллеги отведать пирога. Я поднялась в пять часов, чтобы его испечь, так что лучше соглашайся. Прошу нас извинить, Стивени. До свиданья, мистер Эйвери.
     На кухонном столе у мисс Моди красовался большой пирог и два маленьких. Маленьких нужно бы три. Не похоже было на мисс Моди, чтоб она забыла про Дилла, и, наверно, лица у нас стали удивленные. Но тут она отрезала кусок от большого пирога и протянула его Джиму.
     Мы ели и понимали - это мисс Моди показывает нам, что ее отношение к нам ни капельки не изменилось. Она молча сидела на табурете и смотрела на нас.
     И вдруг сказала:
     - Не горюй, Джим. В жизни все не так плохо, как кажется.
     Когда дома, не на улице, мисс Моди собиралась произнести длинную речь, она упиралась ладонями в колени и языком поправляла вставные зубы. Так она сделала и сейчас, а мы сидели и ждали.
     - Вот что я хочу вам сказать: есть на свете люди, которые для того и родились, чтобы делать за нас самую неблагодарную работу. Ваш отец тоже такой.
     - Ладно уж, - безнадежным голосом сказал Джим.
     - Никаких "ладно уж", сэр, - сказала мисс Моди. - Ты еще недостаточно взрослый, чтоб уразуметь мои слова.
     Джим уставился на свой недоеденный пирог.
     - Чувствуешь себя, как гусеница в коконе, вот что, - сказал он. - Будто спал спеленатый в теплом углу и ветерок ни разу на тебя не подул. Я всегда думал, мейкомбцы самые лучшие люди на свете, по крайней мере с виду-то они такие.
     - Мы самые благополучные люди на свете, - сказала мисс Моди. - Не часто обстоятельства призывают нас доказать, что мы и в самом деле христиане, но уж когда это случится, у нас есть на то люди вроде Аттикуса.
     Джим горько улыбнулся.
     - Хорошо, если бы все в нашем округе так думали.
     - Ты и не подозреваешь, как нас много.
     - Разве? - Джим повысил голос. - Кто хоть чем-нибудь помог Тому Робинсону, ну кто?
     - Прежде всего его друзья цветные и люди вроде нас. Вроде судьи Тейлора, вроде мистера Гека Тейта. Перестань жевать, Джим Финч, и пошевели мозгами. Тебе не приходило в голову, что судья Тейлор не случайно назначил Аттикуса защитником Тома? Что у судьи Тейлора могли быть на это свои причины?
     Вот это мысль! Если обвиняемый не мог нанять адвоката, защитником обычно назначали Максвелла Грина, самого молодого из мейкомбских адвокатов, так как ему надо было набираться опыта. И, значит, Тома Робинсона должен был бы защищать Максвелл Грин.
     - Подумай-ка об этом, - продолжала мисс Моди. - Это ведь не случайно. Вчера вечером я сидела на крыльце и ждала. Я все ждала вас из суда, ждала и думала: Аттикус Финч не выиграет дело, не может выиграть, но он единственный в наших краях способен заставить присяжных так долго ломать голову над таким делом. И я говорила себе: что ж, мы идем вперед... Это один только шаг, крохотный, младенческий, а все-таки шаг вперед.
     - Это все разговоры... Но неужели наши просвещенные судьи и адвокаты не могут справиться с дикарями присяжными? - пробормотал Джим. - Вот я вырасту...
     - Об этом уж ты потолкуй с отцом, - сказала мисс Моди.
     Мы спустились по прохладным новым ступенькам, вышли на солнце и увидели, что мистер Эйвери и мисс Стивени Кроуфорд все еще стоят и разговаривают. Они прошли по тротуару и стояли теперь у дома мисс Стивени. И к ним шла мисс Рейчел.
     - А я когда вырасту, наверно, стану клоуном, - сказал Дилл.
     Мы с Джимом от удивления стали как вкопанные.
     - Да, клоуном, - сказал он. - Ничего у меня с людьми не получается, я только и умею, что смеяться над ними, вот я и пойду в цирк и буду смеяться до упаду.
     - Ты все перепутал, Дилл, - сказал Джим. - Сами клоуны грустные, а вот над ними все смеются.
     - Ну и пусть, а я буду другой клоун. Буду стоять посреди арены и смеяться всем в лицо. Вон погляди туда, - мотнул он головой. - Это разве люди? Им только на помеле летать. Тетя Рейчел уже и летает.
     Мисс Стивени и мисс Рейчел нетерпеливо махали нам - верно сказал Дилл: настоящие ведьмы.
     - О, чтоб вас! - выдохнул Джим. - А не подойти нельзя, невежливо.
     Что-то случилось. Мистер Эйвери был весь красный - он так расчихался, чуть не сбил нас с ног, когда мы подошли. Мисс Стивени прямо вся тряслась, мисс Рейчел схватила Дилла за плечо.
     - Иди сейчас же во двор и носа не высовывай. На улице опасно, - сказала она.
     - А почему? - спросила я.
     - Вы что, не слыхали? Весь город только об этом и говорит...
     Тут на пороге появилась тетя Александра и позвала нас, но было уже поздно. Мисс Стивени, захлебываясь, сообщила нам, что сегодня утром мистер Боб Юэл остановил Аттикуса на углу у почты, плюнул ему в лицо и сказал - дай только срок, он еще с этим адвокатишкой расправится.

     - Я бы предпочел, чтобы Боб Юэл не жевал табак, - только и сказал об этом Аттикус.
     По словам мисс Стивени Кроуфорд, дело было так: Аттикус выходил с почты, к нему подошел мистер Юэл, обругал его, плюнул ему в лицо и погрозился убить. Мисс Стивени сказала (а когда она рассказывала это второй раз, уже выходило, будто она все видела своими глазами по дороге из бакалейной лавки) - Аттикус и бровью не повел, только вынул платок, утерся и стоял и слушал, как мистер Юэл честил его, да такими словами, что она их нипочем не повторит, скорей язык себе откусит. Мистер Юэл ну и разошелся, а тут еще Аттикус никак не отвечал на его брань, он и говорит: что, говорит, черномазым пятки лизать не гордый, а драться гордый? Нет, сказал Аттикус, просто старый, сунул руки в карманы и пошел прочь, рассказывала мисс Стивени. Уж в этом Аттикусу Финчу не откажешь - он иной раз так срежет...
     Но мы с Джимом выслушали все это без всякого удовольствия.
     - А все-таки прежде он был самый меткий стрелок во всем округе, - сказала я. - Он мог...
     - Не станет он ходить с ружьем, Глазастик, - сказал Джим. - Да у него и ружья-то нет... Ты же знаешь, он и у тюрьмы тогда без ружья сторожил. Он мне сказал: ходить с оружием - значит только набиваться, чтоб в тебя стреляли.
     - Сейчас другое дело, - сказала я. - Давай попросим его, пускай у кого-нибудь одолжит ружье.
     Мы попросили, и Аттикус сказал - чепуха.
     Дилл сказал - нам надо взывать к доброму сердцу Аттикуса: ведь если мистер Юэл его убьет, мы помрем с голоду и еще достанемся тете Александре, и ведь, ясное дело, как только Аттикуса схоронят, она сразу уволит Кэлпурнию. Джим сказал - может, на Аттикуса подействует, если я стану реветь и кататься по полу, ведь я еще маленькая, да к тому же девочка. Это тоже не помогло.
     Но потом Аттикус увидел, что мы уныло бродим вокруг дома, не едим, забросили все игры, и понял, до чего мы напуганы. Как-то вечером он принес Джиму новый футбольный журнал, Джим нехотя перелистал его и бросил. Тогда Аттикус спросил:
     - Что тебя тревожит, сын?
     - Мистер Юэл, - напрямик сказал Джим.
     - А что случилось?
     - Ничего. Мы за тебя боимся, надо, чтоб ты с ним что-то сделал.
     Аттикус невесело усмехнулся.
     - Что же с ним сделать? Заставить его подписать пакт о ненападении?
     - Когда человек говорит, что он с тобой расправится, это не шутка.
     Аттикус сказал:
     - Он и не шутил тогда. Попробуй-ка на минуту влезть в шкуру Боба Юэла, Джим. На суде я окончательно доказал, что ни одному его слову верить нельзя, если ему до этого хоть кто-нибудь верил. Ему необходимо было на ком-нибудь это выместить, такие люди иначе не могут. Что ж, если оттого, что он плюнул мне в лицо и пригрозил убить, на долю Мэйеллы досталось меньше побоев, пусть так. Должен же он был на ком-то сорвать зло, так уж лучше на мне, чем на своих ребятишках. Понимаешь?
     Джим кивнул.
     - Нам нечего бояться Боба Юэла, он уже отвел душу, - сказал Аттикус.
     И тут вошла тетя Александра.
     - Я в этом совсем не так уверена, Аттикус, - сказала она. - Такой на все пойдет, лишь бы отомстить за обиду. Ты же знаешь этих людей.
     - Но что мне такого может сделать Юэл, сестра?
     - Какую-нибудь гадость исподтишка, - сказала тетя Александра. - Уж не сомневайся.
     - В Мейкомбе мало что можно сделать исподтишка, - возразил Аттикус.
     Больше мы не боялись. Лето кончалось, и мы не теряли времени даром. Аттикус объяснил нам, что Тому Робинсону ничто не грозит, пока его дело не рассмотрят в следующей инстанции, и что его скорее всего освободят или в крайнем случае назначат новое разбирательство. А пока он на тюремной ферме, в Честерском округе, в семидесяти милях от Мейкомба. Я спросила, позволяют ли жене и детям навещать Тома, но Аттикус сказал - не позволяют.
     - А что с ним будет, если апелляция не поможет? - спросила я как-то вечером.
     - Тогда его посадят на электрический стул, - сказал Аттикус, - если только губернатор не смягчит приговор. Подожди волноваться, Глазастик. Мы вполне можем выиграть это дело.
     Джим растянулся на диване и читал журнал "Популярная механика". Тут он поднял голову и сказал:
     - Это все несправедливо. Даже если он виноват, он никого не убил. Он никого не лишил жизни.
     - Ты же знаешь, по законам штата Алабама за изнасилование полагается смертная казнь, - сказал Аттикус.
     - Да, сэр, но все равно присяжные не должны были присуждать его к смерти... Если уж решили, что он виновен, присудили бы двадцать лет.
     - К двадцати годам, - поправил Аттикус. - Том Робинсон - цветной, Джим. Ни один состав присяжных в наших краях, разбирая подобное дело, не скажет: "Мы считаем, что ты виноват, но не очень". Тут могло быть либо оправдание, либо самый суровый приговор.
     Джим помотал головой.
     - Нет, это все неправильно, только я не пойму, в чем ошибка... может, изнасилование не надо считать таким тяжким преступлением...
     Аттикус уронил газету на пол. Он согласен с законом об изнасиловании, вполне согласен, но весьма опасно, когда на основании одних лишь косвенных улик прокурор требует смертного приговора и присяжные его выносят.
     Тут он увидел, что я тоже слушаю, и объяснил:
     - Иными словами, для того чтобы человека приговорили к смерти, скажем, за убийство, требуются один или два очевидца. Надо, чтобы кто-то мог сказать: "Да, я там был, я сам видел, как он спустил курок".
     - Но ведь очень многих казнили на основании косвенных улик, - возразил Джим.
     - Знаю, и многие из них, вероятно, этого заслуживали... Но если нет очевидцев, всегда остается сомнение, пусть хотя бы тень сомнения. Закон называет это "допустимое сомнение", по, по-моему, мы не имеем права даже на тень сомнения. В противном случае всегда остается вероятность, пусть самая малая, что осужденный не виновен.
     - Значит, опять выходит, что во всем виноваты присяжные. Тогда надо с ними покончить, - убежденно сказал Джим.
     Аттикус очень старался сдержать улыбку, но не сумел.
     - Уж слишком ты с нами крут, сын. Я думаю, можно найти лучший выход: изменить закон. Так изменить, чтобы для самых тяжких преступлений определять наказание мог только судья.
     - Тогда поезжай в Монтгомери, пускай изменят закон.
     - Ты даже не подозреваешь, как это трудно. Мне не дожить до того времени, когда изменят закон, а ты, если и доживешь, будешь уже стариком.
     Джиму это не понравилось.
     - Нет, сэр, с присяжными надо покончить. Ведь вот Том не виновен, а они сказали - виновен.
     - Будь на месте этих присяжных ты и еще одиннадцать таких, как ты, Том уже вышел бы на свободу, - сказал Аттикус. - Жизнь не успела еще отучить тебя рассуждать ясно и здраво. Двенадцать присяжных, которые осудили Тома, в повседневной жизни люди вполне разумные, но ты сам видел: что-то помешало им рассуждать здраво. То же самое ты видел и в ту ночь перед тюрьмой. Они ушли тогда не потому, что в них верх взял разум, но потому, что они натолкнулись на нас. Есть в нашей жизни что-то такое, от чего люди теряют облик человеческий: они бы и хотели быть справедливыми, да не могут. Когда у нас в суде белый выступает против черного, выигрывает всегда белый. Такова неприкрашенная правда жизни.
     - Все равно несправедливо, - упрямо сказал Джим. Кулаком он постукивал себя по коленке. - При таких уликах нельзя осудить человека, нельзя - и все.
     - По-твоему, нельзя, и ты бы не осудил, а вот они осудили. И чем старше ты будешь становиться, тем больше такого увидишь. В суде, более чем где бы то ни было, с человеком должны поступать по справедливости, какого бы цвета ни была его кожа, но люди ухитряются приносить с собой на скамью присяжных все свои предрассудки. Становясь старше, ты все больше будешь замечать, как белые каждый день на каждом шагу обманывают черных. Но вот что я тебе скажу, сын, и ты это запомни: если белый так поступает с черным, кто бы ни был этот белый, как бы он ни был богат, из какой бы хорошей семьи ни вышел, все равно он - подонок.
     Аттикус говорил совсем тихо, но это последнее слово нас оглушило. Я подняла голову - глаза его горели.
     - Белый негодяй, который пользуется невежеством негра, - что может быть гнуснее? Не надо обманывать себя - счет все растет, и рано или поздно расплаты, не миновать. Надеюсь, вам не придется это пережить.
     Джим почесал в затылке. И вдруг широко раскрыл глаза.
     - Аттикус, - сказал он, - почему люди вроде нас и мисс Моди никогда не бывают присяжными? Наши городские никогда не бывают, а все только какие-то из самой глуши.
     Аттикус откинулся в своей качалке. Почему-то он был очень доволен Джимом.
     - Я все ждал, когда ты до этого додумаешься, - сказал он. - На то есть много причин. Прежде всего мисс Моди не может быть присяжной, потому что она женщина...
     Я возмутилась.
     - Разве в Алабаме женщины не могут?..
     - Вот именно. Как я подозреваю, это для того, чтобы оберечь нежных дам от грязных дел, таких вот, как дело Тома. И потом, - Аттикус усмехнулся, - боюсь, мы бы ни одно разбирательство не довели до конца: дамы все время задавали бы вопросы.
     Мы с Джимом расхохотались. Мисс Моди присяжная - вот бы поглядеть! А миссис Дюбоз в своем кресле на колесах: "Прекрати этот стук, Джон Тейлор, я хочу кой о чем спросить этого человека!" Пожалуй, наши предки рассудили мудро.
     - Ну, а что до людей вроде нас, нам тоже придется платить по тому счету, - продолжал Аттикус. - Мы получаем таких присяжных, каких заслужили. Во-первых, наши доблестные мейкомбцы слишком равнодушны. Во-вторых, они боятся. Потом они...
     - Почему боятся? - спросил Джим.
     - Ну... допустим, мистеру Линку Дизу придется решать, сколько должна мисс Рейчел уплатить мисс Моди, если она, скажем, сбила ее машиной. Линку ведь не захочется терять ни одну из своих покупательниц, правда? Вот он и говорит судье Тейлору, что не может заседать в суде, ему не на кого оставить магазин. И судья Тейлор его освобождает. Иной раз и сердится, а все-таки освобождает.
     - А почему мистер Диз думает, что мисс Моди или мисс Рейчел перестанут у него покупать? - спросила я.
     - Мисс Рейчел перестанет, а мисс Моди нет, - сказал Джим. - Аттикус, но ведь это тайна, кто из присяжных за что голосует.
     Отец усмехнулся.
     - Тебе предстоит еще многое уразуметь, сын. Да, предполагается, что это тайна. Став присяжным, человек должен принимать решения и высказывать их. Люди этого не любят. Это ведь не всегда приятно.
     - Насчет Тома присяжные, уж конечно, решали наспех, - пробормотал Джим.
     Аттикус взялся за кармашек для часов.
     - Нет, не наспех, - сказал он почти про себя. - Понимаешь, именно потому я и подумал: может быть, это все-таки начало. Присяжные совещались не один час. Приговор, вероятно, все равно был предрешен, но обычно такие дела отнимают всего несколько минут. А на этот раз... - Аттикус замолчал на полуслове и посмотрел на нас. - Вам, наверно, интересно будет узнать, что был там один присяжный, которого насилу уломали... вначале он требовал безоговорочного оправдания.
     - Кто же это? - удивился Джим.
     Глаза Аттикуса весело блеснули.
     - Не надо бы говорить, но я вам все-таки скажу. Это один ваш приятель из Старого Сарэма.
     - Из Канингемов? - заорал Джим. - Из... я их никого не видел... Нет, ты шутишь! - Он исподлобья смотрел на Аттикуса.
     - Это их родич. Я как почуял - и не отвел его. Прямо как почуял. Мог бы отвести, по не отвел.
     - Одуреть можно! - изумился Джим. - Только что они его чуть не убили, а через минуту чуть не выпустили... Нет, ввек мне не понять, что это за народ за такой.
     Аттикус сказал - просто надо их узнать. Он сказал - с тех самых пор, как Канингемы переселились в Новый Свет, они ни у кого ничего не брали и не перенимали. И еще: уж если заслужил их уважение, они за тебя в огонь и в воду. А ему кажется, нет, вернее сказать, мерещится, сказал Аттикус, что в ту ночь, когда они повернули от тюрьмы, они преисполнились уважения к Финчам. И потом, сказал он, переубедить Канингема может только чудо, да и то в паре с другим Канингемом.
     - Будь у нас в этом составе два Канингема, присяжные так никогда и не вынесли бы приговора.
     - И ты не отвел из присяжных человека, который накануне хотел тебя убить? - медленно сказал Джим. - Как же ты мог пойти на такой риск, Аттикус, как ты мог?
     - Если разобраться, риск был не так уж велик. Какая разница между двумя людьми, если оба они готовы засудить обвиняемого? А вот между человеком, который готов осудить, и человеком, несколько сбитым с толку, разница все-таки есть, согласен? Из всего списка только о нем одном я не знал наверняка, как он проголосует.
     - А кем он приходится мистеру Уолтеру Канингему? - спросила я.
     Аттикус встал, потянулся и зевнул. Даже нам еще не время было спать, но ему хотелось почитать газету. Он поднял ее с полу, сложил и легонько хлопнул меня по макушке.
     - Сейчас прикинем, - прогудел он. - Ага, вот. Дважды двоюродный брат.
     - Это как же?
     - Две сестры вышли за двух братьев. Больше ничего не скажу, соображай сама.
     Я думала-думала и решила: если б я вышла за Джима, а у Дилла была бы сестра и он на ней женился, наши дети были бы дважды двоюродные.
     - Вот это да, Джим, - сказала я, когда Аттикус ушел. - Ну и чудные эти Канингемы. Тетя, вы слышали?
     Тетя Александра крючком вязала коврик и не смотрела на нас, но прислушивалась. Она сидела в своем кресле, рабочая корзинка стояла рядом на полу, коврик расправлен на коленях. Я никогда не могла понять, почему настоящие леди вяжут шерстяные коврики в самую жару.
     - Да, слышала, - сказала она.
     Мне вспомнилась та давняя злополучная история, когда я кинулась на выручку Уолтеру Канингему-младшему. Как хорошо, что я тогда это сделала.
     - Вот пойдем в школу, и я позову Уолтера к нам обедать, - объявила я, совсем забыв, что поклялась себе при первой же встрече его отлупить. - А то можно зазвать его к нам и после уроков. А потом Аттикус отвезет его в Старый Сарэм. А когда-нибудь он, может, и переночует у нас, ладно, Джим?
     - Там видно будет, - сказала тетя Александра.
     Эти слова у нее всегда означали угрозу, а вовсе не обещание. Я удивилась:
     - А почему нет, тетя? Они хорошие люди.
     Она поглядела на меня поверх своих рабочих очков.
     - Я нисколько не сомневаюсь, что они хорошие люди, Джин Луиза. Но они не нашего круга.
     - Тетя хочет сказать, они неотесанные, Глазастик, - объяснил Джим.
     - А что это - неотесанный?
     - Ну, грубый, любит музыку погромче и всякое такое.
     - Подумаешь, я тоже люблю...
     - Не говори глупостей, Джин Луиза, - сказала тетя Александра. - Суть в том, что, если даже отмыть Уолтера Канингема до блеска, надеть на него башмаки и новый костюм, он все равно не будет таким, как Джим. К тому же все Канингемы чересчур привержены к спиртному. Женщины из рода Финчей не интересуются подобными людьми.
     - Те-о-тя, - протянул Джим, - ей же еще и девяти нет.
     - Все равно, пусть знает.
     Спорить с тетей Александрой было бесполезно. Я сразу вспомнила, как она в последний раз стала мне поперек дороги. Почему - я так и не поняла. Я тогда мечтала побывать дома у Кэлпурнии - мне было до смерти интересно, я хотела быть ее гостьей, поглядеть, как она живет, увидеть ее друзей. Но это оказалось так же невозможно, как достать луну с неба. На этот раз тактика тети Александры была другая, но цель та же. Может, для того она и поселилась у нас, чтобы помогать нам в выборе друзей?
     - Ну раз они хорошие люди, почему мне нельзя хорошо обходиться с Уолтером?
     - Я не предлагала тебе обходиться с ним плохо. Будь с ним учтивой и приветливой, со всеми надо быть любезной, милочка. Но совершенно незачем приглашать его в дом.
     - Тетя, а если б он был нам родня?
     - Но он нам не родня, а если бы и так, все равно я сказала бы тебе то Же самое.
     - Тетя, - вмешался Джим, - Аттикус говорит, друзей выбираешь, а родных-то не выберешь, и признавай их, не признавай - все равно они тебе родня, и не признавать их просто глупо.
     - Узнаю вашего отца, - сказала тетя Александра, - и все-таки, повторяю, Джин Луизе незачем приглашать Уолтера Канингема в этот дом. Будь он ей хоть дважды и трижды двоюродный, все равно его незачем принимать у себя в доме, разве только он придет к Аттикусу по делу. И хватит об этом.
     Запрет окончательный и бесповоротный, но все-таки теперь ей придется дать объяснение.
     - Тетя, а я хочу играть с Уолтером, почему нельзя?
     Тетя Александра сняла очки и посмотрела на меня в упор.
     - А вот почему, - сказала она. - Потому, что он - по-до-нок. Вот почему я не позволяю тебе с ним играть. Я не потерплю, чтобы ты водила с ним компанию, и перенимала его привычки, и училась у него бог весть чему. Твоему отцу и без того хватает с тобой хлопот.
     Уж не знаю, что бы я сделала, если бы не Джим. Он удержал меня за плечи, обхватил одной рукой и повел к себе. Аттикус услыхал, как я реву от злости, и заглянул в дверь.
     - Это ничего, сэр, - сердито сказал Джим, - это просто так.
     Аттикус скрылся.
     - На, держи, Глазастик, - Джим порылся в кармане и вытащил пакетик жевательной резинки. Не сразу я ее разжевала и почувствовала вкус.
     Джим стал наводить порядок у себя на столике. Волосы у него надо лбом и на затылке торчали торчком. Наверно, они никогда не улягутся, как у настоящего мужчины, разве что он их сбреет, тогда, может, новые отрастут аккуратно, как полагается. Брови у него стали гуще, а сам он сделался какой-то тонкий и все тянулся и тянулся кверху.
     Он оглянулся и, наверно, подумал, что я опять зареву, потому что сказал:
     - Сейчас я тебе кое-что покажу. Только никому не говори.
     Я спросила: а что? Он смущенно улыбнулся и расстегнул рубашку.
     - Ну и что?
     - Ну разве не видишь?
     - Да нет.
     - Да волосы же.
     - Где?
     - Да вон же!
     Он только что меня утешал, и я сказала - какая прелесть, но ничего не увидала.
     - Правда, очень мило, Джим.
     - И под мышками тоже, - сказал он. - На будущий год уже можно будет играть в футбол. Глазастик, ты не злись на тетю.
     Кажется, только вчера он говорил мне, чтобы я сама ее не злила.
     - Понимаешь, она не привыкла к девочкам. По крайней мере к таким, как ты. Она хочет сделать из тебя леди. Может, ты бы занялась шитьем или чем-нибудь таким?
     - Черта с два! Просто она меня терпеть не может. Ну и пускай. Это я из-за Уолтера Канингема взбесилась - зачем она его обозвала подонком, а вовсе не потому, что она сказала, будто Аттикусу со мной и так много хлопот. Мы с ним один раз все это выяснили. Я спросила, правда, ему со мной много хлопот? А он сказал, не так уж много, пускай я не выдумываю, что ему со мной трудно. Нет, это из-за Уолтера... Джим, он никакой не подонок. Он не то что Юэл.
     Джим скинул башмаки и задрал ноги на постель. Сунул за спину подушку и зажег лампочку над изголовьем.
     - Знаешь что, Глазастик? Теперь я разобрался. Я все думал, думал и вот разобрался. На свете есть четыре сорта людей. Обыкновенные - вот как мы и наши соседи; потом такие, как Канингемы, - лесные жители; потом такие, как эти Юэлы со свалки; и еще негры.
     - А как же китайцы и канадцы, которые в Болдуинском округе?
     - Я говорю про Мейкомбский округ. Вся штука в том, что мы не любим Канингемов, Канингемы не любят Юэлов, а Юэлы просто терпеть не могут цветных.
     Я сказала - а почему же тогда эти присяжные, которые все были вроде Канингемов, не оправдали Тома назло Юэлам?
     Джим от меня отмахнулся, как от маленькой.
     - Знаешь, я сам видел, когда по радио музыка, Аттикус притопывает ногой, - сказал Джим, - и он ужасно любит подбирать поскребышки со сковороды...
     - Значит, мы вроде Канингемов, - сказала я. - Тогда почему же тетя...
     - Нет, погоди, вроде-то вроде, да не совсем. Аттикус один раз сказал, тетя потому так похваляется семьей, что у нас всего и наследства - хорошее происхождение, а за душой ни гроша.
     - Все-таки я не пойму, Джим... Аттикус мне один раз сказал - все эти разговоры про старинный род одна глупость, все семьи одинаково старинные. А я спросила - и у цветных и у англичан? И он сказал - конечно.
     - Происхождение - это не то, что старинный род, - сказал Джим. - Я думаю, тут все дело в том, давно ли твоя семья умеет читать и писать. Глазастик, я над этим знаешь сколько голову ломал, и, по-моему, в этом вся суть. Давным-давно, когда Финчи еще жили в Египте, кто-нибудь из них, наверно, выучил два-три иероглифа, а потом научил своего сына. - Джим рассмеялся. - Представляешь, тетя гордится тем, что ее прапрадедушка умел читать и писать... Прямо смех с этими женщинами, чем гордятся!
     - Ну и очень хорошо, что умел, а то кто бы научил Аттикуса и всех предков, а если б Аттикус не умел читать, мы б с тобой пропали. Нет, Джим, по-моему, хорошее происхождение это что-то не то.
     - Тогда чем же, по-твоему, мы все-таки отличаемся от Канингемов? Мистер Уолтер и подписывается-то с трудом, я сам видел. Просто мы читаем и пишем дольше, чем они.
     - Но ведь никто не рождается грамотный, всем надо учиться с самого начала. Уолтер знаешь какой способный, он только иногда отстает, потому что пропускает уроки, ведь ему надо помогать отцу. А так он человек как человек. Нет, Джим, по-моему, все люди одинаковые. Просто люди.
     Джим отвернулся и стукнул кулаком по подушке. А когда опять обернулся, он был уже чернее тучи. Опять на него нашло, я знала - когда он такой, надо быть поосторожнее. Брови сдвинуты, губы в ниточку. Он долго молчал.
     - В твои годы я тоже так думал, - сказал он наконец. - Если все люди одинаковые, почему ж они тогда не могут ужиться друг с другом? Если все одинаковые, почему они так задаются и так презирают друг друга? Знаешь, Глазастик, я, кажется, начинаю кое-что понимать. Кажется, я начинаю понимать, почему Страшила Рэдли весь век сидит взаперти... Просто ему не хочется на люди.

     Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял. Руки у нее были заняты подносом с шарлоткой. Спиной она осторожно открыла дверь. Просто чудо, как легко и ловко она управлялась с тяжелыми подносами, полными всяких лакомств. Тете Александре это тоже, наверно, очень нравилось, потому что она позволила сегодня Кэлпурнии подавать на стол.
     Сентябрь уже на носу. Завтра Дилл уезжает в Меридиан, а сегодня они с Джимом пошли к Заводи. Джим с негодованием обнаружил, что до сих пор никто не потрудился научить Дилла плавать, а это, на его взгляд, все равно что не уметь ходить. Уже второй день они после обеда уходили к ручью, а меня с собой не брали, сказали - голышом им удобнее, и я коротала время то с Кэлпурнией, то с мисс Моди.
     Сегодня наш дом был во власти тети Александры и миссионерского общества. К нам в кухню доносился голос миссис Грейс Мерриуэзер; она рассказывала про ужасную жизнь мрунов - так мне по крайней мере послышалось. Они выставляют женщин в отдельные хижины, когда приходит их срок, уж не знаю, что за срок такой; они лишены чувства семьи - это, конечно, для тети большое огорчение; и, когда детям исполняется тринадцать лет, они их подвергают чудовищным испытаниям; они все в парше и уховертках; они жуют хинную кору, выплевывают жвачку в общий котел, варят, а потом упиваются.
     Тут дамы решили сделать перерыв и подкрепиться.
     Я не знала, идти мне в столовую или не идти. Тетя Александра велела мне прийти к чаю; пока обсуждаются дела, я могу с ними не сидеть, сказала она, мне это будет неинтересно. На мне было розовое воскресное платье, туфли и нижняя юбка, и, если я что- нибудь на себя пролью, Кэлпурнии придется к завтрашнему дню все это стирать. А у нее и так сегодня много хлопот. Так что лучше уж я не пойду.
     - Помочь тебе, Кэл? - Мне очень хотелось быть полезной.
     Кэлпурния приостановилась в дверях.
     - Сиди тут в уголке тихо, как мышка, - сказала она. - Вот я вернусь, и ты поможешь мне ставить все на подносы.
     Она отворила дверь, и деловитое жужжанье стало громче, доносились голоса: ах, какая шарлотка, право, Александра, я такой не видывала... Что за прелесть... У меня никогда так не подрумянивается, ну, никогда... И тарталетки с ежевикой - вы подумайте... Кэлпурния?.. вы только подумайте... Вам уже говорили, что жена священника опять... Ну да, конечно, а ее младшенький даже еще и не ходит...
     Разговоры смолкли - значит, там принялись за угощение. Вернулась Кэлпурния и поставила на поднос массивный серебряный кофейник, оставшийся от нашей мамы.
     - Такой кофейник нынче в диковинку, - сказала Кэлпурния, - таких больше не делают.
     - Можно, я его понесу?
     - Только осторожнее, смотри не урони. Поставь его в конце стола возле мисс Александры. Там, где чашки с блюдцами. Она будет разливать.
     Я попробовала тоже отворить дверь задом, но дверь ни капельки не поддалась. Кэлпурния ухмыльнулась и отворила мне дверь.
     - Осторожнее, он тяжелый. Не гляди на него, тогда не разольешь.
     Я прибыла благополучно; тетя Александра наградила меня ослепительной улыбкой.
     - Посиди с нами, Джин Луиза, - сказала она. Она не сдавалась, она хотела непременно сделать из меня настоящую леди.
     Так уж повелось у нас в Мейкомбе - глава каждого дамского кружка приглашает соседок на чашку чая, все равно, пресвитерианки они, баптистки или еще кто - вот почему здесь были и мисс Рейчел (совсем трезвая, ни в одном глазу!), и мисс Моди, и мисс Стивени Кроуфорд. Мне стало как-то неуютно, и я села около мисс Моди и подумала - зачем это наши леди надевают шляпы, просто чтобы перейти через дорогу? Настоящие леди, когда их много сразу, всегда меня немножко пугают, и мне очень хочется сбежать, по тетя Александра говорит - это потому, что я избалованная.
     Все они были в неярких ситцевых платьях и казались такими свеженькими, будто никакой жары не было и в помине, почти все сильно напудренные, но без румян; и у всех одинаковая губная помада - натуральная. Лак на ногтях тоже натуральный, и только кое у кого из молодых - ярко-розовый. И пахли все восхитительно. Я придумала наконец, куда девать руки: покрепче ухватилась за ручки кресла и, пока со мной никто не заговорил, сидела тихо и молчала.
     - Какая ты сегодня нарядная, мисс Джин Луиза! - сказала мисс Моди и улыбнулась, блеснув золотыми зубами. - А где же сегодня твои штаны?
     - Под платьем.
     Я вовсе не хотела шутить, но все засмеялись. Я тут же поняла свою оплошность, даже щекам стало горячо, но мисс Моди смотрела на меня серьезно. Она никогда не смеялась надо мной, если я не шутила.
     Потом вдруг стало тихо, и мисс Стивени Кроуфорд спросила меня через всю комнату:
     - А кем ты будешь, когда вырастешь, Джин Луиза? Адвокатом?
     - Не знаю, мэм, я еще не думала... - благодарно сказала я. Как это хорошо, что она заговорила о другом. И я поспешно начала выбирать, кем же я буду. Сестрой милосердия? Летчиком? - Знаете...
     - Да ты не смущайся, говори прямо! Я думала, ты хочешь стать адвокатом, ты ведь уже бываешь в суде.
     Дамы опять засмеялись.
     - Ох, уж эта Стивени! - сказал кто-то.
     И мисс Стивени, очень довольная успехом, продолжала:
     - Разве тебе не хочется стать адвокатом?
     Мисс Моди тихонько тронула мою руку, и я ответила довольно кротко:
     - Нет, мэм, просто я буду леди.
     Мисс Стивени поглядела на меня подозрительно, решила, что я не хотела ей дерзить, и сказала только:
     - Ну, для этого надо прежде всего почаще надевать платье.
     Мисс Моди сжала мою руку, и я промолчала. Рука у нее была теплая, и мне стало спокойно.
     Слева от меня сидела миссис Грейс Мерриуэзер, надо было быть вежливой и занять ее разговором. Под ее влиянием мистер Мерриуэзер обратился в ревностного методиста и только и делал, что распевал псалмы. Весь Мейкомб сходился на том, что это миссис Мерриуэзер сделала из него человека и добропорядочного члена общества. Ведь миссис Мерриуэзер самая благочестивая женщина в городе, это всякий знает. О чем бы с ней поговорить?
     - Что вы сегодня обсуждали? - спросила я наконец.
     - Несчастных мрунов, деточка, - сказала она, и пошла, и пошла. Больше вопросов не понадобилось.
     Когда миссис Мерриуэзер рассказывала о каких-нибудь несчастных, ее большие карие глаза сразу наполнялись слезами.
     - Они живут там у себя в джунглях, и никто о них не заботится, кроме Граймса Эверетта, - сказала она. - И знаешь, поблизости ни одного белого, только этот святой человек, Граймс Эверетт.
     Миссис Мерриуэзер разливалась соловьем, каждое слово она произносила с необыкновенным чувством.
     - Нищета... невежество... безнравственность - никто, кроме мистера Граймса Эверетта, не знает, как они живут. Когда наш приход послал меня в загородный дом миссии, мистер Граймс Эверетт сказал мне...
     - Разве он здесь, мэм? Я думала...
     - Он приезжал в отпуск. Граймс Эверетт сказал мне: миссис Мерриуэзер, вы не представляете, не представляете себе, с чем мы там вынуждены бороться. Вот как он сказал.
     - Да, мэм.
     - И я ему сказала: мистер Эверетт, все мы, прихожанки методистской епископальной церкви в городе Мейкомбе, штат Алабама, единодушно вас поддерживаем. Вот как я ему сказала. И знаешь, сказала я так и тут же в сердце своем дала клятву. Я сказала себе: как только вернусь домой, я всем расскажу о мрунах, всем поведаю о миссии Граймса Эверетта. И вот видишь, я держу слово.
     - Да, мэм.
     Миссис Мерриуэзер покачала головой, и ее черные кудряшки запрыгали.
     - Джин Луиза, - сказала она, - тебе посчастливилось. Ты живешь в христианской семье, в христианском городе, среди христиан. А в том краю, где трудится Граймс Эверетт, царят грех и убожество.
     - Да, мэм.
     - Грех и убожество... Что вы говорите, Гертруда? - сказала миссис Мерриуэзер совсем другим голосом и повернулась к своей соседке слева. - А, да, да! Что ж, я всегда говорю: простим и забудем, простим и забудем. Долг церкви помочь ей отныне жить, как подобает христианке, и в истинно христианском духе воспитывать детей. Кому-нибудь из наших мужчин следует пойти туда и сказать их священнику, чтобы он ее подбодрил.
     - Прошу прощенья, миссис Мерриуэзер, - перебила я, - это вы про Мэйеллу Юэл?
     - Мэй... Нет, деточка! Про жену этого черного. Тома... Тома...
     - Робинсона, мэм.
     Миссис Мерриуэзер опять повернулась к своей соседке.
     - В одно я глубоко верю, Гертруда, - продолжала она, - только, к сожалению, не все со мной согласны. Если мы дадим им понять, что мы их прощаем, что все забыто, это пройдет само собой.
     - Э-э... миссис Мерриуэзер, - еще раз перебила я, - что пройдет само собой?
     Она опять повернулась ко мне. Как многие бездетные люди, она с детьми всегда разговаривала каким-то не своим голосом.
     - Ничего, Джин Луиза, - медлительно и величаво сказала она. - Просто кухарки и работники на плантациях недовольны, но они уже успокаиваются, после этого суда они целый день ворчали.
     И она повернулась к миссис Фарроу.
     - Вот что я вам скажу, Гертруда, нет на свете ничего противнее надутой черной физиономии. Надуют губы, прямо смотреть тошно. Зайдешь в кухню - и все настроение портится. Знаете, что я сказала своей Софи, Гертруда? Софи, сказала я, ты сегодня плохая христианка. Иисус Христос никогда не ворчал и не жаловался... И знаете, Гертруда, ей это пошло на пользу. То она все смотрела в пол, а тут подняла глаза и говорит: "Да, мэм, миссис Мерриуэзер, Иисус никогда не ворчал". Никогда не надо упускать случая направить грешную душу на стезю господню - вот что я вам скажу, Гертруда.
     Мне вспомнился старинный маленький орган в часовне на "Пристани Финча". Я тогда была совсем маленькая, и, если весь день вела себя хорошо, Аттикус позволял мне нагнетать воздух в мехи, а сам в это время одним пальцем подбирал какую-нибудь песенку. Последняя нота звучала до тех пор, пока в органе хватало воздуху. У миссис Мерриуэзер, видно, кончился весь воздух, и, пока она запасалась новым, миссис Фарроу приготовилась заговорить.
     У миссис Фарроу была прекрасная фигура, бесцветные глаза и маленькие ножки. И седая голова вся в тугих колечках - видно, только-только от парикмахера. После миссис Мерриуэзер она считалась самой благочестивой женщиной в Мейкомбе. У нее была смешная привычка - она как-то присвистывала, перед тем как заговорить.
     - С-с-с... То же самое я на днях говорила брату Хатсону. С-с-с... Брат Хатсон, - говорю я, - мы, кажется ведем безнадежную борьбу, безнадежную. С-с-с... а их это ничуть не трогает. Мы наставляем их до изнеможения, мы выбиваемся из сил, пытаясь обратить их на путь истинный, и все равно ни одна порядочная женщина в наши дни не может спокойно спать в своей постели. И он мне сказал: "Уж не знаю, миссис Фарроу, к чему мы идем". С-с- с... Совершенно справедливо, вы совершенно правы, - говорю.
     Миссис Мерриуэзер понимающе кивнула. Ее голос перекрыл позвякиванье чашек и деликатное чавканье гостий, жующих сласти. Она сказала:
     - Говорю вам, Гертруда, есть в нашем городе неплохие люди, которые глубоко заблуждаются. Хорошие люди, но они глубоко заблуждаются. А ведь они думают, что поступают правильно. Я не намерена называть имена, но кое-кто в нашем городе совсем недавно воображал, будто поступает правильно, а на самом деле только их взбудоражил. Только того и добился. Может быть, тогда казалось, что это правильно, я уж, конечно, не знаю, я в этом не так уж разбираюсь, но когда эти все ходят надутые... недовольные... Если б моя Софи и на другой день пришла такая, мне пришлось бы ее уволить, вот что я вам скажу. Этой черной дурехе и невдомек, что сейчас депрессия, а ей без моего доллара с четвертью в неделю не прожить, я ее только потому и держу.
     - Его кусок вам поперек горла не становится, нет?
     Это сказала мисс Моди. И в углах рта у нее появились две сердитые складки. Она все время молча сидела рядом со мной и держала на коленке чашку кофе. Я давно уже не прислушивалась к разговору, с тех пор, как перестали говорить про жену Тома Робинсона, гораздо интересней было вспоминать "Пристань Финча" и реку. Тетя Александра перепутала: пока они говорили о делах, было страшно и увлекательно, а за кофе я чуть не умерла со скуки.
     - Право, я не понимаю, что вы имеете в виду, Моди, - сказала миссис Мерриуэзер.
     - Прекрасно понимаете, - отрезала мисс Моди.
     И больше не прибавила ни слова. Когда мисс Моди сердилась, она говорила мало, но так, что пробирала дрожь. Сейчас ее что-то очень рассердило, и ее серые глаза стали такие же ледяные, как и голос. Миссис Мерриуэзер покраснела, глянула на меня и отвела глаза. Ее соседку, миссис Фарроу, мне было не видно.
     Тетя Александра поднялась из-за стола, быстро подошла к ним с каким-то угощением и оживленно заговорила с миссис Мерриуэзер и с миссис Гейтс. В разговор вступила миссис Перкинс, и тетя Александра стушевалась. Она с благодарностью посмотрела на мисс Моди, и я подумала - странный народ женщины. Тетя Александра никогда особенно не дружила с мисс Моди, а тут вдруг она ее за что-то молча благодарит. А за что - непонятно. Хорошо хоть, тетя Александра может быть благодарной за помощь, значит, ее все-таки можно пронять. Скоро и я войду в этот мир, где благоухающие леди, кажется, только и делают, что лениво покачиваются в качалках, медленно обмахиваются веерами и пьют прохладительные напитки - этого не миновать.
     Но с отцом и вообще среди мужчин мне куда лучше. Ведь мистер Гек Тейт ни за что не станет заманивать тебя в ловушку невинными вопросами, а потом поднимать на смех; Джим и тот не станет чересчур насмехаться, разве что ляпнешь какую-нибудь глупость. Дамы, по- моему, побаиваются мужчин и не очень-то их одобряют. А мне мужчины нравятся. Пускай они сколько угодно ругаются, и пьют, и в азартные игры играют, и табак жуют, а все равно в них что-то есть; пускай они плохие, а мне они все равно нравятся... Они не...
     - Лицемеры, миссис Перкинс, прирожденные лицемеры, - говорила миссис Мерриуэзер. - Мы здесь, на Юге, по крайней мере хоть в этом не грешны. А там их освободили, а за один стол с ними не садятся. Мы по крайней мере не обманываем их, не говорим: да, вы ничуть не хуже нас, но только дернитесь от нас подальше. Мы просто говорим: вы живите по-своему, а мы будем жить по-своему. Эта самая миссис Рузвельт, видно, сошла с ума - надо было просто-напросто сойти с ума, чтобы поехать в Бирмингем и заседать там вместе с ними... Будь я мэром Бирмингема, я бы...
     Мэром Бирмингема никто из нас не был, а вот если бы мне на денек стать губернатором штата Алабама, я бы мигом выпустила Тома Робинсона на свободу - миссионерское общество и ахнуть бы не успело. На днях Кэлпурния говорила кухарке мисс Рейчел, что Том совсем отчаялся, и, когда я вошла в кухню, она не замолчала. Она сказала, ему тяжко в тюрьме, и тут уж Аттикус ничем ему помочь не может, и, перед тем как Тома увезли, он напоследок сказал Аттикусу: "Прощайте, мистер Финч, теперь вы ничего для меня сделать не можете, так что и не старайтесь зря". Кэлпурния сказала - Аттикус ей говорил - в тот день, как Тома взяли в тюрьму, он сразу потерял надежду. Она сказала - Аттикус его все уговаривал, держись, мол, изо всех сил, не теряй надежду, а уж сам-то Аттикус изо всех сил старается, чтоб его освободили. Кухарка мисс Рейчел спросила, а почему Аттикус просто не сказал: тебя наверняка выпустят, - и все, ведь это было бы для Тома большое утешение. А Кэлпурния сказала - ты так говоришь, потому что не знаешь закона. Поживи в доме у законника, первым делом узнаешь - ни на что нельзя отвечать прямо "да" или "нет". Мистер Финч не мог его обнадежить, раз еще сам не знал наверняка.
     Хлопнула парадная дверь, и я услышала в прихожей шаги Аттикуса. Который же это час? Он никогда не возвращается в такую рань. А уж в дни, когда у тети собирается миссионерское общество, задерживается в городе до поздней ночи.
     Он остановился в дверях. Шляпу он держал в руке, лицо у него было совсем белое.
     - Прошу прощенья, сударыни, - сказал он. - Пожалуйста, продолжайте, я не хочу вам мешать. Александра, ты не выйдешь на минуту в кухню? Мне ненадолго нужна Кэлпурния.
     Он прошел не через столовую, а через коридор и вошел в кухню с черного хода. Мы с тетей уже его ждали. Почти тотчас отворилась дверь столовой, и вошла мисс Моди. Кэлпурния приподнялась с табуретки.
     - Кэл, - сказал Аттикус, - ты мне нужна, мы сейчас поедем к Элен Робинсон...
     - Что случилось? - испуганно спросила тетя Александра, не сводя с него глаз.
     - Том умер.
     Тетя Александра обеими руками зажала рот.
     - Его застрелили, - сказал Аттикус. - Он пытался бежать. Во время прогулки. Говорят, он вдруг как безумный кинулся к забору и стал на него карабкаться. У всех на глазах.
     - Неужели его не попытались остановить? Неужели стреляли без предупреждения? - Голос тети Александры дрожал.
     - Нет, конечно, часовые кричали, чтоб он вернулся. Несколько раз стреляли в воздух, а уж потом в него. Его убили, когда он был уже на самом верху. Говорят, если б не искалеченная рука, он убежал бы - так быстро это произошло. В него попало семнадцать пуль. Вовсе незачем было столько стрелять. Идем, Кэл, ты поможешь мне сказать Элен.
     - Да, сэр, - пробормотала Кэл, руки ее тряслись, она никак не могла развязать фартук.
     Мисс Моди подошла и помогла ей.
     - Это последняя капля, Аттикус, - сказала тетя Александра.
     - Все зависит от точки зрения, - сказал он. - У них там двести негров, не все ли равно - одним больше, одним меньше. Для них он не Том, а только арестант, который пытается удрать.
     Аттикус прислонился к холодильнику, сдвинул очки на лоб и потер глаза.
     - Мы вполне могли выиграть дело, - сказал он. - Я ему это говорил, но, по совести, я не мог обещать наверняка. А Том уже ничего хорошего не ждал от белых, вот он и решился на такой отчаянный шаг. Готова, Кэл?
     - Да, сэр, мистер Финч.
     - Тогда идем.
     Тетя Александра опустилась на табуретку Кэлпурнии и закрыла лицо руками. Она не шевелилась, она сидела так тихо, я даже подумала - вдруг она сейчас упадет в обморок. Мисс Моди дышала так, будто только что поднялась по лестнице, а в столовой весело щебетали гостьи.
     Я думала, тетя Александра плачет, но потом она отняла руки, а глаза были сухие. Только лицо усталое. Она заговорила ровным голосом, без всякого выражения:
     - Не могу сказать, чтобы я одобряла все, что он делает, Моди, по он мой брат, и я хочу знать одно: когда же все это кончится? - Она повысила голос. - У него сердце разрывается. Он старается не подавать виду, но у него сердце разрывается. У него было такое лицо, когда... Чего еще им от него надо, Моди, чего им еще надо?
     - Кому, Александра? - спросила мисс Моди.
     - Этому городу. Они с удовольствием предоставляют ему делать за них все то, что не желают делать сами, потому что боятся потерять пятак! Они с удовольствием предоставляют ему делать то, что боятся делать сами, и пускай он загубит на этом свое здоровье, они...
     - Тише, Александра, услышат, - сказала мисс Моди. - А ты никогда не думала об этом иначе? Понимают это у нас в Мейкомбе или не понимают, но мы ему платим самую высокую дань, какой только можно удостоить человека. Мы доверяем ему отстаивать справедливость.
     - Кто "мы"? - Тетя Александра и не подозревала, что спрашивает, как ее двенадцатилетний племянник.
     - Горсточка людей, которые убеждены, что правда существует не только для белых; горсточка людей, которые убеждены, что суд должен быть справедливым для всех, не только для нас; горсточка людей, у которых довольно смирения, чтобы, глядя на негра, говорить себе: если б не милость божья, я мог бы очутиться на его месте. - Голос мисс Моди опять звучал решительно. Горсточка мейкомбцев из хороших семей, вот кто!
     Если бы я слушала повнимательней, я бы теперь немножко лучше поняла то, что толковал Джим о хорошем происхождении, но меня вдруг затрясло, и я никак не могла унять дрожь. Я один раз видела ту тюремную ферму, и Аттикус показал мне двор для прогулок. Он был большой, как футбольное поле.
     - Перестань дрожать, - скомандовала мисс Моди, и я перестала. - Поднимайся, Александра, мы и так оставили их слишком надолго.
     Тетя Александра встала и оправила платье. Вынула из-за корсажа платок и вытерла нос. Потом пригладила волосы и спросила:
     - По мне что-нибудь заметно?
     - Ровным счетом ничего, - сказала мисс Моди. - Ты взяла себя в руки, Джин Луиза?
     - Да, мэм.
     - Тогда идемте к нашим дамам, - хмуро сказала она.
     Она отворила дверь столовой, и голоса стали громче. Тетя Александра шла впереди меня, переступая порог, она высоко подняла голову.
     - У вас пустая чашка, миссис Перкинс, - сказала она. - Позвольте, я налью вам еще кофе.
     - Кэлпурнию послали ненадолго по делу, Грейс, - сказала мисс Моди. - Позвольте предложить вам тарталеток с ежевикой. Слыхали вы, что сделал мой двоюродный брат, тот, который увлекается рыбной ловлей?..
     Так они обходили столовую - от одной смеющейся гостьи к другой, наливали кофе, угощали сластями, как будто только и было огорчений, что приходится пока хозяйничать без Кэлпурнии.
     Вся столовая уже снова негромко жужжала.
     - Да-с, миссис Перкинс, этот Граймс Эверетт - святой мученик... Надо было жениться, они и сбежали... Каждую субботу в косметическом кабинете... Как только заедет солнце... Он ложится спать с... с курами, целая кореша с больными курами, Фред говорит, с этого все и началось. Фред говорит...
     Тетя Александра посмотрела на меня через стол и улыбнулась. И кивком показала на блюдо с домашним печеньем. Я осторожно подняла блюдо и тихонько двинулась к миссис Мерриуэзер. Так любезно, как только умела, я спросила, не угодно ли ей печенья. В конце концов, если в такую минуту тетя может оставаться настоящей леди, так и я могу.

     - Не надо, Глазастик. Отнеси ее за порог.
     - Джим, ты что, спятил?
     - Сказано тебе, отнеси ее за порог.
     Я вздохнула, подобрала гусеницу с полу, отнесла на заднее крыльцо и вернулась на свою раскладушку. Был уже сентябрь, но ночи все еще стояли теплые, и мы по-прежнему спали на задней веранде. Еще не исчезли светляки, и всякие ночные жучки и мотыльки, которые все лето вечерами бьются в сетку, еще не переселились куда-то, как всегда осенью. Гусеница, наверно, вползла по ступенькам, а потом под дверью. Я увидела ее, когда положила книжку на пол возле раскладушки. Эта гусеница не длинней дюйма, а если до нее дотронуться, она сразу сворачивается в тугой серый клубок. Я растянулась на животе и ткнула в гусеницу пальцем. Она свернулась. Потом, наверно, решила, что опасность миновала, и медленно развернулась. Все ее сто ног задвигались, она немножко проползла, и я опять ее тронула. Она свернулась. Мне хотелось спать, и я решила ее прикончить. Я уже протянула руку, и тут меня остановил Джим.
     Он смотрел сердито. Наверно, это тоже потому, что у него такая полоса; уж скорей бы он с ней разделался. Конечно, животных Джим никогда не мучил, по я понятия не имела, что он жалеет еще и насекомых.
     - А почему нельзя ее раздавить? - спросила я.
     - Потому, что она тебе не мешает, - в темноте ответил Джим. Он уже погасил свою лампу.
     - Значит, ты теперь не убиваешь ни мух, ни москитов, такая, значит, у тебя полоса, - сказала я. - Когда передумаешь, ты мне скажи. Только я не дам, чтоб меня кусали муравьи, так и знай.
     - А, заткнись ты... - сонным голосом отозвался Джим.
     Это Джим с каждым днем все больше становился похож на девчонку, а совсем не я. Я удобно улеглась на спину и собралась спать, а пока что думала про Дилла. Он уехал первого сентября и пообещал вернуться в ту же минуту, как начнутся каникулы: кажется, до его родных наконец дошло, что он любит проводить лето в Мейкомбе. Мисс Рейчел взяла нас с собой в такси на станцию, и Дилл махал нам из окна вагона, пока совсем не исчез с глаз долой. Но не из сердца вон: я по нему скучала. За последние два дня Джим научил его плавать...
     Учил его плавать. Я вспомнила, что мне тогда рассказал Дилл, и всякий сои прошел.
     К Заводи ведет проселочная дорога, которая сворачивает от Меридианского шоссе примерно в миле от города. По шоссе всегда подвезут - или на фургоне с хлопком, или на попутной машине, а по проселку дойти совсем недалеко; по возвращаться домой в сумерки, когда машин почти уже нет и приходится всю дорогу идти пешком, не так-то приятно, и поэтому купальщики стараются не задерживаться допоздна.
     Дилл рассказывал: они только вышли с Джимом на шоссе и вдруг видят - навстречу едет Аттикус. Он вроде их и не заметил, и они замахали руками. Тогда он затормозил. Они к нему подбежали, а он говорит:
     - Вы лучше подождите какую-нибудь машину, которая идет в город. А я не скоро вернусь.
     Сзади сидела Кэлпурния.
     Джим заспорил, потом стал просить, и Аттикус сказал:
     - Ладно, поезжайте с нами, только уговор: из машины не выходить.
     По дороге к дому Тома Робинсона Аттикус рассказал им, что случилось.
     Свернули с шоссе и мимо свалки, мимо Юэлов медленно поехали к негритянскому поселку. Во дворе у Тома целая куча черных ребятишек играла в камешки. Аттикус остановил машину и вышел. Кэлпурния пошла за ним во двор.
     Дилл слышал - Аттикус спросил одного из мальчишек:
     - Где твоя мама, Сэм?
     И Сэм ответил:
     - Она у Стивенсов, мистер Финч. Сбегать за ней?
     Аттикус сперва вроде не знал, как быть, потом сказал - ладно, и Сэм побежал со всех йог.
     - Играйте, играйте, мальчики, - сказал Аттикус ребятам.
     Из дома вышла совсем маленькая девочка и уставилась на Аттикуса. Во все стороны у нее торчали тоненькие косички, и на каждой - яркий бант. Она улыбнулась во весь рот и заковыляла к Аттикусу, но она была совсем маленькая и не умела сойти со ступенек. Дилл сказал - Аттикус подошел к ней, снял шляпу и протянул ей палец. Она уцепилась за палец, и Аттикус помог ей сойти с крыльца. Потом подвел ее к Кэлпурнии.
     Тут пришла Элен, за ней вприпрыжку бежал Сэм. Элен сказала:
     - Добрый вечер, мистер Финч. Не присядете ли?
     И замолчала. И Аттикус стоит и молчит.
     - И вдруг она упала, Глазастик, - сказал Дилл. - Как стояла, так и упала, будто какой-то великан наступил на нее и раздавил. Вот так - хлоп! - Дилл топнул ногой. - Прямо как букашку.
     Кэлпурния с Аттикусом подняли Элен и повели в дом, а у нее ноги не идут. Их долго не было, потом вышел один Аттикус. Когда ехали обратно мимо свалки, кто-то из Юэлов что-то заорал вслед, но что - Дилл не разобрал. О смерти Тома в Мейкомбе говорили два дня; за два дня о случившемся успел узнать весь округ. "Слыхали?.. Нет?.. Говорят, он как помчится со всех ног..." Жителей Мейкомба ничуть не удивила смерть Тома. Ясное дело, сдуру дал тягу. Черномазые - они все безмозглые, где уж им думать о будущем, вот и кинулся бежать очертя голову, себе же на погибель. И ведь вот что забавно, Аттикус Финч, наверно, вызволил бы его, но ждать?.. Черта с два. Все они такие. Никакой положительности в них нет. И ведь этот самый Робинсон был женат по закону, говорят, содержал себя чисто, церковь посещал, все как полагается, а как дошло до дела, так и выходит - все одна только видимость. Черномазый - он черномазый и есть.
     Собеседник, в свою очередь, сообщал кое-какие подробности, а потом уже и говорить стало не о чем до самого четверга, когда вышла "Мейкомб трибюн". В колонке, посвященной жизни цветных, появился коротенький некролог, но была еще и передовая.
     Мистер Б.Андервуд не пожалел резких слов и нисколько не опасался, что потеряет на этом подписчиков и объявления. (Впрочем, жители Мейкомба не таковы: мистер Андервуд может драть глотку сколько влезет и писать все, что в голову взбредет, подписчики и объявления останутся при нем. Хочешь выставлять на посмешище себя и свою газету - сделай милость.) Мистер Андервуд не вдавался в рассуждения о судебных ошибках, он писал так ясно, что его понял бы и ребенок. Он просто объяснял, что убивать калек - грех, все равно стоят ли они, сидят или бегут. Он сравнивал смерть Тома с бессмысленным убийством певчих птиц, которых истребляют охотники и дети, - ударился в поэзию, решил Мейкомб, надеется, что его передовую перепечатает "Монтгомери эдвертайзер".
     Как же это так, думала я, читая передовую мистера Андервуда. Бессмысленное убийство?.. До последнего часа в деле Тома все шло по закону, его судили открытым судом, и приговор вынесли двенадцать хороших честных людей; мой отец защищал его как мог. Но потом я поняла, что хотел сказать мистер Андервуд: Аттикус изо всех сил старался спасти Тома Робинсона, старался доказать этим людям, что Том не виновен, но все было напрасно, ведь в глубине души каждый из них уже вынес приговор. Том был обречен в ту самую минуту, когда Мэйелла Юэл подняла крик.
     Всему Мейкомбу сразу же стало известно мнение мистера Юэла о кончине Тома, а по каналу, по которому всегда безотказно передавались сплетни - через мисс Стивени Кроуфорд, - оно докатилось и до нас. При Джиме (глупости, он уже не маленький, пускай слушает!) мисс Стивени рассказала тете Александре, что мистер Юэл сказал: один готов, осталось еще двое. Джим сказал - я зря трушу, этот Юэл просто трепло. Джим сказал - если я проболтаюсь Аттикусу, если хоть как-то покажу ему, что я знаю, он, Джим, никогда больше не станет со мной разговаривать.

     Опять начались занятия, а с ними наши ежедневные походы мимо дома Рэдли. Джим был теперь в седьмом классе и учился в другой школе, а я - в третьем классе, и расписание у нас было совсем разное, так что мы только утром ходили вместе в школу да встречались за столом. Он бегал на футбол, но ему еще не хватало ни лет, ни силы, и он пока только таскал команде ведрами воду. Но и это он делал с восторгом и почти каждый день пропадал там до темноты.
     Дом Рэдли стоял под гигантскими дубами все такой же мрачный, угрюмый и неприветливый, но я его больше не боялась. В погожие дни мистер Натан Рэдли по- прежнему ходил в город; Страшила, конечно, все еще сидел там у себя - ведь никто пока не видел, чтобы его оттуда вынесли. Иногда, проходя мимо старого дома, я чувствовала угрызения совести: как мы, наверно, тогда мучили Артура Рэдли - какому же затворнику приятно, когда дети заглядывают к нему в окна, забрасывают удочкой письма и по ночам бродят в его капусте?
     И несмотря на все это - два пенни с головами индейцев, жевательная резинка, куколки из мыла, медаль, сломанные часы на цепочке. Джим, наверно, где-нибудь все это припрятал. Один раз я приостановилась и посмотрела на то дерево: ствол вокруг цементной пломбы стал толще. А сама пломба пожелтела.
     Но каждый раз, когда я проходила мимо, я надеялась его увидеть. Может, когда-нибудь мы его все-таки увидим. Интересно, как это будет: вот я иду мимо, а он сидит на качелях.
     - Здрасте, мистер Артур, - скажу я, будто всю жизнь с ним здороваюсь.
     - Добрый вечер, Джин Луиза, - скажет он, будто всю жизнь здоровается со мной. - Просто прелесть что за погода, правда?
     - Да, сэр, просто прелесть, - скажу я и пойду своей дорогой.
     Но это все только мечты. Никогда мы его не увидим. Он, наверно, и правда выходит из дому, когда зайдет луна, и заглядывает в окно к мисс Стивени Кроуфорд. Я бы уж лучше смотрела на кого-нибудь другого, но это его дело. А на нас он и не поглядит никогда.
     - Уж не взялась ли ты опять за старое? - спросил Аттикус однажды вечером, когда я вдруг заявила, что надо же мне, пока жива, хоть раз поглядеть на Страшилу Рэдли. - Если так, я тебе сразу скажу: прекрати это. Я слишком стар, чтобы гонять тебя с их двора. К тому же лазить там опасно. Тебя могут застрелить. Ты ведь знаешь, мистер Натан стреляет в каждую тень, даже в босоногую, которая оставляет следы тридцатого размера. Тебе повезло, что ты осталась жива.
     Я тут же прикусила язык. И подумала: какой Аттикус замечательный. Ведь за все время он первый раз показал нам, что знает кое о чем куда больше, чем мы думали. А ведь все это было сто лет назад. Нет, только летом... нет, прошлым летом, когда... Что-то у меня все спуталось. Надо спросить Джима.
     Столько всего с нами случилось с тех пор, и оказывается, Страшила Рздли - не самое страшное. Аттикус сказал - он не думает, что еще что-нибудь случится, жизнь всегда быстро входит в колею. Пройдет время - и забудут, что жил когда-то на свете Том Робинсон, из-за которого было столько разговоров.
     Может, Аттикус и прав, но от того, что случилось этим летом, мы не могли вздохнуть свободно - будто в комнате, где душно и накурено. Мейкомбские жители никогда не говорили со мной и с Джимом о доле Тома; наверно, они говорили об этом со своими детьми и смотрели они на это, видимо, так: мы не виноваты, что Аттикус наш отец, и поэтому, несмотря на Аттикуса, пускай дети будут к нам снисходительны. Сами дети нипочем бы до этого не додумались. Если б наших одноклассников не сбивали с толку, каждый из нас раз- другой подрался бы, и на том бы все и кончилось. А так нам приходилось высоко держать голову и вести себя, как полагается джентльмену и леди. Это немножко напоминало эпоху миссис Генри Лафайет Дюбоз, только никто на нас не орал. Но вот что чуднО и непонятно: хоть Аттикус, по мнению Мейкомба, и плохой отец, а в законодательное собрание штата его все равно опять выбрали единогласно. Нет, видно, все люди какие-то странные, и я стала держаться от них подальше и не думала про них, пока можно было.
     Но однажды в школе мне волей-неволей пришлось о них подумать. Раз в неделю у нас бывал час текущих событий. Каждый должен был вырезать из газеты статью, внимательно прочитать и пересказать в классе. Предполагалось, будто это убережет ребят от многих бед: ученику придется стоять у всех на виду, и он постарается принять красивую позу и приобретет хорошую осанку; ему придется коротко пересказать прочитанное, и он научится выбирать слова; ему придется запомнить текущие события, а это укрепит его память; ему придется стоять одному, а это усилит его желание оказаться опять вместе со всеми.
     Весьма глубокий замысел, но, как обычно, в Мейкомбе из него не вышло ничего путного. Во-первых, дети фермеров газет почти никогда и не видали, так что текущие события обременяли одних городских ребят, и это окончательно убеждало загородных, что учителя заняты только городскими. Те же из загородных, кому попадались газеты, обычно выбирали статьи из "Радикального листка", который наша учительница мисс Гейтс и за газету-то не считала. Не знаю, почему она хмурилась, когда кто-нибудь пересказывал статью из "Радикального листка", но, кажется, в ее глазах это было все равно, что бить баклуши, есть на завтрак сдобные булочки, вертеться перед зеркалом, распевать "Сладко пение осла" - в общем, делать все то, от чего учителя должны нас отучать, за это им и деньги платят.
     Но все равно мало кто из нас понимал, что такое текущие события. Коротышка, великий знаток коров и коровьих привычек, подошел уже к середине рассказа про дядюшку Нэтчела, но тут мисс Гейтс остановила его:
     - Это не текущие события, Чарлз. Это реклама.
     А вот Сесил Джейкобс знал, что такое текущие события. Когда настал его черед отвечать, он вышел к доске и начал:
     - Старик Гитлер...
     - Адольф Гитлер, Сесил, - поправила мисс Гейтс. - Когда о ком-нибудь говоришь, не надо называть его "стариком".
     - Да, мэм, - сказал Сесил. - Старик Адольф Гитлер расследует евреев...
     - Преследует, Сесил...
     - Нет, мэм, мисс Гейтс, тут так написано... Ну и вот, старик Адольф Гитлер гоняет евреев, сажает их в тюрьмы, отнимает все ихнее имущество и ни одного не выпускает за границу, и он стирает всех слабоумных.
     - Стирает слабоумных? Стирает с лица земли?
     - Да нет же, мэм, мисс Гейтс, ведь у них-то ума не хватает постирать да помыться; полоумный-то разве может содержать себя в чистоте? Ну и вот, теперь Гитлер затеял прижать всех полуевреев и не спустит их с глаз, боится, как бы они ему чего не напортили, и, по-моему, это дело плохое, такое мое текущее событие.
     - Молодец, Сесил, - сказала мисс Гейтс.
     И Сесил, гордый, пошел на свое место.
     На задней парте кто-то поднял руку.
     - Как это он так может?
     - Кто может и что именно? - терпеливо спросила мисс Гейтс.
     - Ну, как Гитлер может взять да и засадить столько народу за решетку, а где же правительство, что ж его не остановят?
     - Гитлер сам правительство, - сказала мисс Гейтс и сразу воспользовалась случаем превратить обучение в активный процесс: она подошла к доске и большими печатными буквами написала: ДЕМОКРАТИЯ.
     - Демократия, - прочла она. - Кто знает, что это такое?
     Я вспомнила лозунг, который мне один раз во время выборов объяснял Аттикус, и подняла руку.
     - Так что же это, по-твоему, Джим Луиза?
     - Равные права для всех, ни для кого никаких привилегий, - процитировала я.
     - Молодец, Джин Луиза, молодец, - мисс Гейтс улыбнулась. Перед словом "демократия" она такими же большими печатными буквами приписала: У НАС. - А теперь скажем все вместе: у нас демократия.
     Мы сказали.
     - Вот в чем разница между Америкой и Германией, - сказала мисс Гейтс. - У нас демократия, а в Германии диктатура. Дик-та-ту-ра. Мы в нашей стране никого не преследуем. Преследуют других люди, зараженные предрассудками. Пред-рас-су-док, - произнесла она по слогам. - Евреи - прекрасный народ, и я просто понять не могу, почему Гитлер думает иначе.
     Кто-то любознательный в среднем ряду спросил:
     - А как по-вашему, мисс Гейтс, почему евреев не любят?
     - Право, не знаю, Генри. Они полезные члены общества в любой стране, более того, это народ глубоко религиозный. Гитлер хочет уничтожить религию, может быть, поэтому он их и не любит.
     - Я, конечно, не знаю, - громко сказал Сесил, - но они вроде меняют деньги или еще чего-то, только все равно, что ж их за это преследовать! Ведь они белые, верно?
     - Вот пойдешь в седьмой класс, Сесил, - сказала мисс Гейтс, - тогда узнаешь, что евреев преследуют с незапамятных времен, их даже изгнали из их собственной страны. Это одна из самых прискорбных страниц в истории человечества... А теперь займемся арифметикой, дети.
     Я никогда не любила арифметику и просто стала смотреть в окно. Только один- единственный раз я видела Аттикуса по-настоящему сердитым - когда Элмер Дейвис по радио рассказывал про Гитлера. Аттикус рывком выключил приемник и сказал "Ф-фу!" Как- то я его спросила, почему он так сердит на Гитлера, и Аттикус сказал:
     - Потому, что он сбесился.
     Нет, так не годится, раздумывала я, пока весь класс решал столбики. Один бешеный, а немцев миллионы. По-моему, они бы сами могли засадить его за решетку, а не давать, чтоб он их сажал. Что-то еще здесь не так... Надо спросить Аттикуса.
     Я спросила, и он ответил: не может он ничего сказать, сам не понимает, в чем тут дело.
     - Но это хорошо - ненавидеть Гитлера?
     - Ничего нет хорошего, когда приходится кого-то ненавидеть.
     - Аттикус, - сказала я, - все-таки я не понимаю. Мисс Гейтс говорит, это ужас, что Гитлер делает, она даже стала вся красная...
     - Другого я от нее и не ждал.
     - Но тогда...
     - Что тогда?
     - Ничего, сэр.
     И я ушла, я не знала, как объяснить Аттикусу, что у меня на уме, как выразить словами то, что я смутно чувствовала. Может, Джим мне растолкует. В школьных делах Джим разбирается лучше Аттикуса.
     Джим весь день таскал воду и совсем выбился из сил. На полу около его постели стояла пустая бутылка из-под молока и валялась кожура от десятка бананов, не меньше.
     - Что это ты сколько всего уплел? - спросила я.
     - Тренер говорит, если я через год наберу двадцать пять фунтов, я смогу играть, - сказал он. - А так быстрей всего поправишься.
     - Если только тебя не стошнит, - сказала я. - Джим, мне надо у тебя кое-что спросить.
     - Давай выкладывай. - Он отложил книгу и вытянул ноги.
     - Мисс Гейтс хорошая, правда?
     - Хорошая. Мы у нее учились, она ничего.
     - Она знаешь как ненавидит Гитлера...
     - Ну и что?
     - Понимаешь, сегодня она говорила, как нехорошо, что он так скверно обращается с евреями. Джим, а ведь преследовать никого нельзя, это несправедливо, правда? Даже думать про кого-нибудь по-подлому нельзя, правда?
     - Да, конечно, Глазастик, нельзя. Но какая тебя муха укусила?
     - Понимаешь, мы когда в тот раз выходили из суда, мисс Гейтс... она шла по лестнице перед нами... ты, наверно, ее не видел... она разговаривала с мисс Стивени Кроуфорд. И вот она сказала - пора их проучить, они совсем от рук отбились, скоро, пожалуй, захотят брать нас в жены. Как же так, Джим, сама ненавидит Гитлера, а сама так противно говорит про наших здешних...
     Джим вдруг рассвирепел. Он соскочил с кровати, схватил меня за шиворот да как тряхнет!
     - Не хочу больше слышать про этот суд, не хочу, слышишь, не хочу! Поняла? Чтоб я больше не слышал от тебя про это, поняла? А теперь убирайся!
     Я так удивилась - даже ее заплакала. На цыпочках вышла из комнаты и как можно тише притворила за собой дверь, а то еще Джим услышит стук и опять разозлится. Я вдруг очень устала и захотела к Аттикусу. Он был в гостиной, я подошла и хотела взобраться к нему на колени.
     Аттикус улыбнулся.
     - Ты уже такая большая, что не умещаешься у меня на коленях. - Он прижал меня покрепче и сказал тихонько: - Ты не расстраивайся из-за Джима, Глазастик. У него сейчас трудное время. Я слышал, как он на тебя накричал.
     Аттикус сказал - Джим очень старается что-то забыть, но забыть он не сможет, он может только до поры до времени об этом не думать. А немного погодя он опять сможет об этом думать - и тогда во всем сам разберется. И тогда он опять станет самим собой.

Окончание следует...