- Бери свои слова обратно!
     Так я скомандовала Сесилу Джейкобсу, и с этого началось для нас с Джимом плохое время. Я сжала кулаки и приготовилась к бою. Аттикус обещал меня выдрать, если еще хоть раз услышит, что я с кем-нибудь подралась: я уже слишком большая и взрослая, хватит ребячиться, и чем скорее я научусь сдерживаться, тем будет лучше для всех. А я сразу про это забыла.
     Забыла из-за Сесила Джейкобса. Накануне он посреди школьного двора закричал - у Глазастика отец защищает черномазых. Я с ним заспорила, а потом рассказала Джиму.
     - Про что он говорил? - спросила я.
     - Ни про что, - сказал Джим. - Спроси Аттикуса, он тебе объяснит.
     - Аттикус, ты и правда защищаешь черномазых? - спросила я вечером.
     - Да, конечно. Не говори "черномазые", Глазастик, это грубо.
     - В школе все так говорят.
     - Что ж, теперь будут говорить все, кроме тебя.
     - А если ты не хочешь, чтоб я так говорила, зачем велишь ходить в школу?
     Отец молча посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами.
     Хоть у нас с ним был компромисс, но я уже по горло была сыта школьной жизнью и все время старалась так или иначе увильнуть от занятий. С первых дней сентября у меня то голова кружилась, то меня ноги не держали, то живот болел. Я даже отдала пятачок сыну кухарки мисс Рейчел, чтоб он позволил мне потереться головой о его голову: у него был стригущий лишай. Однако не заразилась.
     Но у меня была еще одна забота.
     - Аттикус, а все адвокаты защищают чер... негров?
     - Конечно, Глазастик.
     - А почему же Сесил сказал - ты защищаешь черномазых? Он так это сказал... будто ты воруешь.
     Аттикус вздохнул.
     - Просто я защищаю негра, его зовут Том Робинсон. Он живет в маленьком поселке, за свалкой. Он в том же приходе, что и Кэлпурния, она хорошо знает всю его семью. Кэл говорит, что они очень порядочные люди. Ты еще недостаточно взрослая, Глазастик, и не все понимаешь, но в городе многие кричат, что не следует мне стараться ради этого человека. Это совсем особенное дело. Слушаться оно будет только во время летней сессии. Джон Тейлор был так добр, что дал нам отсрочку...
     - Если не следует его защищать, почему же ты защищаешь?
     - По многим причинам, - сказал Аттикус. - Главное, если я не стану его защищать, я не смогу смотреть людям в глаза, не смогу представлять наш округ в законодательном собрании, даже не смогу больше сказать вам с Джимом - делайте так, а не иначе.
     - Это как? Значит, если ты не будешь защищать этого человека, мы с Джимом можем тебя не слушаться и поступать как захотим?
     - Да, примерно так.
     - Почему?
     - Потому, что я уже не смогу требовать, чтоб вы меня слушались. Такая наша работа, Глазастик: у каждого адвоката хоть раз в жизни бывает дело, которое задевает его самого. Вот это, видно, такое дело для меня. Возможно, из-за этого тебе придется выслушать в школе много неприятного, но я тебя прошу об одном: держи голову выше, а в драку не лезь. Кто бы что ни сказал, не давай себя разозлить. Старайся для разнообразия воевать не кулаками, а головой... она у тебя неплохая, хоть и противится учению.
     - Аттикус, а мы выиграем дело?
     - Нет, дружок.
     - Так почему же...
     - А потому, что хоть нас и побили еще сто лет назад, все равно сейчас надо снова воевать... - сказал Аттикус.
     - Ты говоришь, прямо как дядя Айк Финч, - сказала я.
     Дядя Айк Финч был единственный в округе Мейкомб еще здравствующий ветеран Южной армии. Борода у него была точь-в-точь как у генерала Худа, и он до смешного ею гордился. По меньшей мере раз в год Аттикус вместе с нами навещал его, и мне приходилось его целовать. Это было ужасно. Аттикус и дядя Айк опять и опять рассуждали о той войне, а мы с Джимом почтительно слушали.
     - Я так скажу, Аттикус, - говаривал дядя Айк. - Миссурийский сговор [Миссурийский компромисс - соглашение 1820 года между членами конгресса США, представляющими рабовладельческий Юг, с одной стороны, и Север, стремившийся ограничить распространение рабства, - с другой; компромисс этот на деле оказался уступкой со стороны Севера] - вот что нас загубило, но если б мне пришлось начать все сначала, я бы опять пошел том же путем, не отступил бы ни на шаг, и на этот раз мы бы им задали перцу... Вот в шестьдесят четвертом, когда на нас свалился Твердокаменный Джексон... виноват, молодые люди, ошибся... в шестьдесят четвертом Старый Пожарник уже отдал богу душу, да будет ему земля пухом...
     - Поди сюда, Глазастик, - сказал Аттикус.
     Я залезла к нему на колени, уткнулась головой ему в грудь. Он обхватил меня обеими руками и стал легонько покачивать.
     - Сейчас все по-другому, - сказал он. - Сейчас мы воюем не с янки, а со своими друзьями. Но помни, как бы жестоко ни приходилось воевать, все равно это наши друзья и наш родной край.
     Я это помнила, а все-таки на другой день остановилась на школьном дворе перед Сесилом Джейкобсом.
     - Берешь свои слова обратно?
     - Как бы не так! - заорал он. - У нас дома говорят, твой отец позорит весь город, а этого черномазого надо вздернуть повыше!
     Я нацелилась было его стукнуть, да вспомнила, что говорил Аттикус, опустила кулаки и пошла прочь.
     - Струсила! Струсила! - звенело у меня в ушах.
     Первый раз в жизни я ушла от драки.
     Почему-то выходило, что, если я стану драться с Сесилом, я предам Аттикуса. А он так редко нас с Джимом о чем-нибудь просил... уж лучше я стерплю ради него, пускай меня обзывают трусихой. Я просто надивиться не могла, какая я благородная, что вспомнила просьбу Аттикуса, и вела себя очень благородно еще целых три недели. А потом пришло рождество, и разразилась беда.
     Рождества мы с Джимом ждали со смешанным чувством. Елка и дядя Джек Финч - это очень хорошо. Каждый год в канун рождества мы ездили на станцию Мейкомб встречать дядю Джека, и он гостил у нас целую неделю.
     Но была и оборотная сторона медали - неизбежный визит к тете Александре и Фрэнсису.
     Наверно, надо прибавить - и к дяде Джимми, ведь он был муж тети Александры; но он никогда со мной даже не разговаривал, только один-раз сказал: "Слезай с забора", так что я вполне могла его и не замечать. Тетя Александра его тоже не замечала. Давным-давно в порыве дружеских чувств они произвели на свет сына по имени Генри, который при первой возможности сбежал из дому, женился и произвел Фрэнсиса. Каждый год на рождество Генри с женой вручали Фрэнсиса дедушке с бабушкой и потом развлекались сами.
     Как бы мы ни охали и ни вздыхали, Аттикус не позволял нам в первый день рождества остаться дома. Сколько я себя помню, рождество мы всегда проводили на "Пристани Финча". Тетя Александра отменно стряпала, это отчасти вознаграждало нас за праздник в обществе Фрэнсиса Хенкока. Фрэнсис был годом старше меня, и я его избегала: он находил удовольствие во всем, что не нравилось мне, и ему были не по вкусу мои самые невинные развлечения.
     Тетя Александра была родная сестра Аттикуса, но когда Джим рассказал мне про подменышей и приемышей, я решила - наверно, ее подменили в колыбели и дедушка с бабушкой вырастили чужого ребенка, на самом деле она не Финч, а, пожалуй, Кроуфорд. Если б я когда-нибудь уверовала, будто судей и адвокатов преследуют заколдованные горы, тетю Александру я считала бы Эверестом: все годы моего детства она была тут как тут - неприступная и подавляющая своим величием.
     Настал канун рождества, из вагона выскочил дядя Джек, но нам пришлось ждать его носильщика с двумя длинными свертками. Нас с Джимом всегда смешило, когда дядя Джек чмокал Аттикуса в щеку: другие мужчины никогда не целовались. Дядя Джек поздоровался с Джимом за руку и подбросил меня в воздух, но не очень высоко: он был на голову ниже Аттикуса; дядя Джек был младший в семье, моложе тети Александры. Они с тетей были похожи, но дядя Джек как-то лучше распорядился своим лицом, его острый нос и подбородок не внушали нам никаких опасений.
     Он был один из немногих ученых людей, которых я ничуть не боялась, может быть, потому, что он вел себя вовсе не как доктор. Если ему случалось оказать мне или Джиму мелкую услугу - скажем, вытащить занозу из пятки, - он всегда заранее говорил, что и как будет делать, и очень ли будет больно, и для чего нужны какие щипчики. Один раз, тоже на рождество, я засадила в ногу кривую занозищу и пряталась с ней по углам, и никого даже близко не подпускала. Дядя Джек поймал меня и стал очень смешно рассказывать про одного пастора, который терпеть не мог ходить в церковь: каждый день он в халате выходил к воротам и, дымя кальяном, читал пятиминутную проповедь каждому прохожему, который нуждался в духовном наставлении. Сквозь смех я попросила, пускай дядя Джек скажет, когда начнет тащить занозу, а он показал мне зажатую пинцетом окровавленную щепку и объяснил, что выдернул ее, пока я хохотала, и что все на свете относительно.
     - Это что? - спросила я про длинные узкие свертки, которые отдал дяде Джеку носильщик.
     - Не твоего ума дело, - ответил он.
     - Как поживает Роза Эйлмер? - спросил Джим.
     Роза Эйлмер была дядина кошка. Она была рыжая и очень красивая; дядя говорил, она - одна из немногие особ женского пола, которых он в состоянии терпеть около себя сколько угодно времени. Он полез в карман и показал нам несколько фотокарточек. Карточки были замечательные.
     - Она толстеет, - сказала я.
     - Ничего удивительного. Она съедает пальцы и уши, которые я отрезаю в больнице.
     - Черта с два, - сказала я.
     - Простите, как вы сказали?
     - Не обращай на нее внимания, Джек, - сказал Аттикус. - Это она тебя испытывает. Кэл говорит, она ругается без передышки уже целую неделю.
     Дядя Джек поднял брови, но смолчал. Бранные слова мне правились и сами по себе, а главное, я рассудила - Аттикус увидит, что в школе я научилась ругаться, и больше меня в школу не пошлет.
     Но за ужином, когда я попросила - передайте мне, пожалуйста, эту чертову ветчину, - дядя Джек грозно уставил на меня указательный палец.
     - Я с вами потом потолкую, миледи, - сказал он.
     После ужина дядя Джек перешел в гостиную и сел в кресло. Похлопал себя по колену, это значило - залезай сюда. Приятно было его понюхать, от него пахло, как от бутылки со спиртом, и еще чем-то сладким. Он отвел у меня со лба челку и поглядел на меня.
     - Ты больше похожа на Аттикуса, чем на мать, - сказал он. - И ты что-то становишься чересчур большой и умной, мне даже кажется, что ты выросла из своих штанов.
     - А по-моему, они мне в самый раз.
     - Тебе, я вижу, очень нравятся всякие словечки вроде "черт" и "дьявол"?
     Это было верно.
     - А мне они совсем не нравятся, - сказал дядя Джек. - Без абсолютной необходимости я бы на твоем месте их не произносил. Я пробуду здесь неделю и за это время не желаю ничего такого слышать. Если ты будешь бросаться такими словами, Глазастик, ты наживешь неприятности. Ты ведь хочешь вырасти настоящей леди, правда?
     Я сказала - не особенно хочу.
     - Ну, конечно, хочешь. А теперь идем к елке.
     Мы украшали ее до ночи, и потом мне приснились два длинных узких свертка для нас с Джимом. Наутро мы их выудили из-под елки - они были от Аттикуса, дядя Джек привез их по его просьбе, и это было то самое, чего нам хотелось.
     - Только но в доме, - сказал Аттикус, когда Джим прицелился в картину на стене.
     - Придется тебе поучить их: стрелять, - сказал дядя Джек.
     - Это уж твоя работа, - сказал Аттикус. - Я только покорился неизбежному.
     Мы никак не хотели отойти от елки и послушались, только когда Аттикус заговорил своим юридическим голосом. Он не позволил нам взять духовые ружья на "Пристань Финча" (а я уже подумывала застрелить Фрэнсиса) и сказал, если что будет не так, он их у нас заберет и больше не отдаст.
     "Пристань Финча" находилась на крутом обрыве, и вниз, к самой пристани, вели триста шестьдесят шесть ступенек. Дальше по течению, за обрывом, еще видны были следы старого причала, где в старину негры Финча грузили на суда кипы хлопка и выгружали лед, муку и сахар, сельскохозяйственные орудия и женские наряды. От берега отходила широкая дорога и скрывалась в темном лесу. Она приводила к двухэтажному белому дому; вокруг всего дома внизу шла веранда, наверху - галерея. Наш предок Саймон Финч в старости выстроил этот дом, чтоб угодить сварливой жене; но верандой и галереей и оканчивалось всякое сходство этого жилища с обыкновенными домами той эпохи. Его внутреннее устройство свидетельствовало о простодушии Саймона Финча и о великом доверии, которое он питал к своим отпрыскам.
     Наверху было шесть спален - четыре для восьми дочерей, одна - для единственного сына Уэлкома Финча и одна для гостей из числа родни. Как будто просто; но в комнаты дочерей можно было попасть только по одной лестнице, а к сыну и гостям - только по другой. Лестница дочерей внизу выходила в спальню родителей, так что Саймон по ночам знал о каждом шаге каждой дочери.
     Кухня помещалась во флигеле, и ее соединяла с домом крытая галерейка; за домом на столбе висел ржавый колокол - он созывал негров, работавших на плантации, он же возвещал о пожаре или иной беде; крыша была плоская, говорят, в старину такие делали для вдовьих прогулок, но по этой крыше никакие вдовы не гуляли - Саймон присматривал с нее за своим надсмотрщиком, смотрел на суда, проходящие по реке, и подсматривал, как живут ближние арендаторы.
     С этим домом, как со многими другими, была связана легенда времен войны с янки: одна девушка из рода Финчей, незадолго до того помолвленная, надела на себя все свое приданое, чтоб оно не попало в руки грабителей, рыскавших по всей округе; она застряла на узкой "лестнице дочерей", но ее облили водой и в конце концов протолкнули.
     Мы приехали на "Пристань"; тетя Александра чмокнула дядю Джека, Фрэнсис чмокнул дядю Джека, дядя Джимми молча пожал руку дяде Джеку, мы с Джимом вручили подарки Фрэнсису, а он - нам. Джим сразу почувствовал, что он уже большой, и потянулся к взрослым, а мне предоставил занимать нашего двоюродного брата. Фрэнсису минуло восемь, а он уже гладко зачесывал волосы назад.
     - Что тебе подарили на рождество? - вежливо спросила я.
     - То, что я просил, - сказал он.
     Фрэнсис просил новые штаны до колен, ранец красной кожи, пять рубашек и галстук бабочкой.
     - Очень мило, - не совсем искренне сказала я. - А нам с Джимом подарили духовые ружья, и Джиму еще химический набор...
     - Наверно, игрушечный.
     - Нет, настоящий. Он для меня сделает невидимые чернила, я ими буду писать Диллу письма.
     Фрэнсис спросил, для чего это надо.
     - Как ты не понимаешь? Он получит от меня письмо, а там, пустая бумажка - он совсем одуреет!
     С Фрэнсисом говорить - все равно, что медленно опускаться в океан, на самое дно. В жизни не видала другого такого нудного мальчишки. Он жил в Мобиле и потому не мог ябедничать на меня учителям, зато ухитрялся все, что знал, рассказывать тете Александре, а она изливалась Аттикусу, а он иногда в одно ухо впустит, в другое выпустит, а иногда отругает меня вовсю - это уж как ему вздумается. А одни раз он сказал ей, повысив голос:
     - Сестра, я воспитываю их, как могу!
     Никогда еще я не слышала, чтобы он кому-либо отвечал так резко. Кажется, разговор начался с того, что я щеголяю в комбинезоне, как мальчишка.
     Тетю Александру просто терзала забота о моем гардеробе. Если я буду разгуливать в штанах, из меня никогда не выйдет настоящей леди; я сказала - в платье и делать-то ничего нельзя, а тетя Александра ответила - незачем мне заниматься такими делами, для которых надо носить штаны. По понятиям тети Александры, мне полагалось играть маленькими кастрюльками и чайными сервизами и носить ожерелье из искусственного жемчуга, которое она мне подарила, когда я родилась; и к тому же я должна озарять светом одинокую жизнь моего отца. Я сказала - можно ходить в штанах и все равно озарять светом, но тетя сказала, - нет, надо быть как луч света, а я родилась хорошей девочкой, а теперь год от году становлюсь все хуже и непослушнее. Она без конца меня оскорбляла и пилила, и я спросила Аттикуса, но он сказал - хватит в нашей семье лучей света, и пускай я занимаюсь своими делами, а ему я в общем и такая вполне гожусь.
     Во время праздничного обеда меня посадили в столовой отдельно за маленький столик; Джим и Фрэнсис обедали со взрослыми. Тетя Александра еще долго сажала меня отдельно, когда Джим и Фрэнсис уже перешли за большой стол. Я часто думала, чего она боится - вдруг я встану и швырну что-нибудь на пол? Иногда мне хотелось ее попросить - пускай один раз позволит мне посидеть со всеми и сама увидит, я прекрасно умею себя вести за большим столом, ведь дома я обедаю со всеми каждый день, и ничего такого страшного не случается. Я попросила Аттикуса, может, тетя его послушается, но он сказал - нет, мы гости, и наше место там, куда посадит хозяйка. И еще сказал - тетя Александра не очень разбирается в девочках, у нее своих не было.
     Но стряпня тети Александры искупила все: три мясных блюда, всякая зелень из кладовой - свежая, точно летом с огорода, и маринованные персики, и два пирога, и амброзия - таков был скромный праздничный обед. После всего этого взрослые перешли в гостиную и уселись в каком-то оцепенении. Джим растянулся на полу, а я вышла во двор.
     - Надень пальто, - сказал Аттикус сонным голосом, и я решила не услышать.
     Фрэнсис сел рядом со мной на крыльце.
     - Никогда так вкусно не обедала, - сказала я.
     - Бабушка замечательно стряпает, - сказал Фрэнсис. - Она и меня научит.
     - Мальчишки не стряпают.
     Я вообразила Джима в фартуке Кэлпурнии и прыснула.
     - Бабушка говорит, всем мужчинам следует учиться стряпать, и смотреть за своими женами, и заботиться о них, когда они не совсем здоровы, - сказал мой двоюродный брат.
     - А я не хочу, чтоб Дилл обо мне заботился, лучше я сама буду о нем заботиться.
     - О Дилле?
     - Ага. Ты пока никому не говори, когда мы с ним вырастем большие, мы сразу поженимся. Он мне летом сделал предложение.
     Фрэнсис так и покатился со смеху.
     - А чем он плох? - спросила я Фрэнсиса. - Ничем он не плох.
     - Это такой - от земли не видать? Бабушка говорила, он гостил летом у мисс Рейчел?
     - Этот самый.
     - А я про него все знаю! - сказал Фрэнсис.
     - Что знаешь?
     - Бабушка говорит, у него нет дома...
     - Нет есть, он живет в Меридиане.
     - ...и его все время посылают от одних родственников к другим, вот мисс Рейчел и берет его на лето.
     - Фрэнсис, ты врешь!
     Фрэнсис ухмыльнулся.
     - До чего ты бываешь глупая, Джин Луиза! Хотя что с тебя спрашивать.
     - Как так?
     - Бабушка говорит, если дядя Аттикус позволяет тебе гонять по улицам без призору, это его дело, а ты не виновата. А я думаю, если дядя Аттикус чернолюб, ты тоже не виновата, только это позор всей семье, вот что я тебе скажу.
     - Черт возьми, Фрэнсис, что это ты болтаешь?
     - То, что слышишь. Бабушка говорит, уже то плохо, что вы оба у него совсем одичали, а теперь он еще стал чернолюбом, так нам больше в Мейкомб и показаться нельзя. Он позорит всю семью, вот что.
     Фрэнсис вскочил и побежал по галерейке в кухню. Отбежал подальше, обернулся и крикнул:
     Чернолюб,
     Черный пуп,
     С черными связался,
     Ваксы нализался!
     - Врешь! - закричала я. - Не знаю, что ты там болтаешь, только сейчас я тебе заткну глотку! Я прыгнула с крыльца. В два счета догнала его, схватила за шиворот. И сказала - бери свои слова обратно.
     Фрэнсис вырвался и помчался в кухню.
     - Чернолюб! - орал он.
     Если хочешь поймать дичь, лучше не спеши. Молчи и жди, ей наверняка станет любопытно, и она высунет нос. Фрэнсис выглянул из дверей кухни.
     - Ты еще злишься, Джин Луиза? - осторожно спросил он.
     - Да нет, ничего.
     Фрэнсис вышел в галерейку.
     - Возьмешь свои слова обратно, а?
     Я рано себя выдала. Фрэнсис пулей умчался в кухню, и я вернулась на крыльцо. Можно и подождать. Посидела так минут пять и услышала голос тети Александры:
     - Где Фрэнсис?
     - Он там, в кухне.
     - Он же знает, что я не разрешаю там играть.
     Фрэнсис подошел к двери и завопил:
     - Бабушка, это она меня сюда загнала и не выпускает!
     - В чем дело, Джин Луиза?
     Я подняла голову и посмотрела на тетю Александру.
     - Я его туда не загоняла, тетя, и я его там не держу.
     - Нет, держит! - закричал Фрэнсис. - Она меня не выпускает!
     - Вы что, поссорились?
     - Бабушка, Джин Луиза на меня злится! - крикнул Фрэнсис.
     - Поди сюда, Фрэнсис! Джин Луиза, если я услышу от тебя еще хоть слово, я скажу отцу. Кажется, ты подавно поминала черта?
     - Не-е.
     - А мне послышалось. Так вот, чтоб я этого больше не слышала.
     Тетя Александра вечно подслушивала. Едва она ушла, Фрэнсис вышел из кухни, задрал нос и ухмыльнулся во весь рот.
     - Ты со мной не шути! - заявил он.
     Выбежал во двор и запрыгал там - бьет по кустикам увядшей травы, как по футбольному мячу, от меня держится подальше, только иногда обернется и усмехается. Вышел на крыльцо Джим, поглядел на нас и скрылся. Фрэнсис залез на старую мимозу, опять слез, сунул руки в карманы и стал прохаживаться по двору.
     - Ха! - сказал он.
     Я спросила, кого он из себя изображает - дядю Джека, что ли? Фрэнсис сказал - кажется, Джин Луизе велено сидеть смирно и оставить его в покое.
     - Я тебя не трогаю, - сказала я.
     Он внимательно на меня посмотрел, решил, что меня уже утихомирили, и негромко пропел:
     - Чернолюб...
     На этот раз я до крови ободрала кулак о его передние зубы. Повредив левую, я стала работать правой, но недолго. Дядя Джек прижал мне локти к бокам и скомандовал:
     - Смирно!
     Тетя Александра хлопотала вокруг Фрэнсиса, утирала ему слезы своим платком, приглаживала ему волосы, потом потрепала по щеке. Аттикус, Джим и дядя Джимми стояли на заднем крыльце - они вышли сюда, как только Фрэнсис начал орать.
     - Кто первый начал? - спросил дядя Джек.
     Фрэнсис и я показали друг на друга.
     - Бабушка, - провыл Фрэнсис, - она меня обозвала потаскухой и всего исколотила.
     - Это правда, Глазастик? - спросил дядя Джек.
     - Ясно, правда.
     Дядя Джек посмотрел на меня, и лицо у него стало точь-в-точь как у тети Александры.
     - Я ведь, кажется, предупреждал: если будешь бросаться такими словами, жди неприятностей. Говорил я тебе?
     - Да, сэр, но...
     - Так вот, ты дождалась неприятностей. Стой тут.
     Я колебалась - не удрать ли - и опоздала: рванулась бежать, но дядя Джек оказался проворнее. Вдруг у меня под самым носом очутился муравей, он с трудом тащил по траве хлебную крошку.
     - До самой смерти и говорить с тобой не буду! Терпеть тебя не могу, ненавижу, чтоб тебе сдохнуть!
     Кажется, все это только придало дяде Джеку решимости. Я кинулась за утешением к Аттикусу, а он сказал - сама виновата, и вообще нам давно пора домой.
     Я ни с кем не простилась, залезла на заднее сиденье, а когда приехали домой, убежала к себе и захлопнула дверь. Джим хотел мне сказать что-то хорошее, я не стала слушать.
     Я осмотрела следы бедствия, оказалось только семь или восемь красных пятен, и я стала думать, что и правда все на свете относительно, и тут в дверь постучали. Я спросила, кто там; отозвался дядя Джек.
     - Уходи!
     Дядя Джек сказал - если я буду так разговаривать, он опять меня выдерет, и я замолчала. Он вошел, я ушла в угол и повернулась к нему спиной.
     - Глазастик, - сказал он, - ты меня все еще ненавидишь?
     - Можете опять меня выдрать, сэр.
     - Вот не думал, что ты такая злопамятная, - сказал он. - Я был о тебе лучшего мнения, ты ведь сама знаешь, что получила по заслугам.
     - Ничего я не знаю.
     - Дружок, ты не имеешь права ругать людей...
     - Ты несправедливый, - сказала я, - несправедливый!
     Дядя Джек высоко поднял брови.
     - Несправедливый? Это почему же?
     - Дядя Джек, ты хороший, и я, наверно, все равно даже теперь тебя люблю, только ты ничего не понимаешь в детях.
     Дядя Джек подбоченился и посмотрел на меня сверху вниз.
     - Отчего же это я ничего не понимаю в детях, мисс Джин Луиза? Когда дети ведут себя так, как ты себя вела, тут особенно и понимать нечего. Ты дерзишь, ругаешься и дерешься...
     - Почему ты меня не слушаешь? Я не собираюсь дерзить. Я только хочу объяснить тебе.
     Дядя Джек сел на кровать. Сдвинул брови и посмотрел на меня.
     - Ну, говори.
     Я набрала побольше воздуху.
     - Вот. Во-первых, ты меня не выслушал, не дал слова сказать, сразу накинулся. Когда мы с Джимом поссоримся, Аттикус не одного Джима слушает, меня тоже. А во-вторых, ты говорил - никогда не произносить такие слова, если они не аб-со-лют-но необходимы. Фрэнсису абсолютно необходимо было оторвать башку.
     Дядя Джек почесал в затылке.
     - Ну, рассказывай.
     - Фрэнсис обозвал Аттикуса, вот я ему и задала.
     - Как он его обозвал?
     - Чернолюбом. Я не знаю толком, что это, только он так это сказал... ты так и знай, дядя Джек, хоть убей, а не дам я ему ругать Аттикуса.
     - Фрэнсис так и сказал?
     - Да, сэр, и еще много всего. Что Аттикус позор всей семьи, и что мы с Джимом у него одичали...
     У дяди Джека стало такое лицо - я подумала, сейчас мне опять попадет. Потом он сказал:
     - Ну, посмотрим, - тут я поняла, что попадет Фрэнсису. - Пожалуй, я еще сегодня вечером туда съезжу.
     - Пожалуйста, сэр, оставьте все, как есть. Пожалуйста!
     - Нет уж, ничего я так не оставлю, - сказал дядя Джек. - Пускай Александра знает. Надо же додуматься... Ну, погоди, доберусь я до этого мальчишки...
     - Дядя Джек, обещай мне одну вещь, ну, пожалуйста! Не говори про это Аттикусу! Он... он меня один раз попросил терпеть и не злиться, что бы про него ни сказали, и... и пускай он думает - мы дрались из-за чего-нибудь еще! Дай слово, что не скажешь, ну, пожалуйста!..
     - Но я не желаю, чтобы Фрэнсису это так сошло...
     - А ему и не сошло. Дядя Джек, может, ты мне перевяжешь руку? Еще немножко кровь идет.
     - Конечно, перевяжу, малышка. С величайшим удовольствием. Нет на свете руки, которую мне так приятно перевязать. Не угодно ли пройти сюда?
     Дядя Джек учтиво поклонился и пригласил меня в ванную. Он промыл и перевязал мне пальцы и все время смешно рассказывал про почтенного близорукого старичка, у которого был кот по имени Бульон и который, отправляясь в город, считал все трещинки на тротуаре.
     - Ну, вот и все, - сказал дядя Джек. - На безымянном пальце настоящей леди полагается носить обручальное кольцо, а у тебя останется шрам.
     - Спасибо, сэр. Дядя Джек...
     - Да, мэм?
     - Что такое потаскуха?
     Дядя Джек опять принялся рассказывать что-то длинное про старика премьер- министра, который заседал в палате общин и во время самых бурных дебатов, когда все вокруг с ума сходили, поддувал кверху перышки, да так, что они не падали. Наверно, он старался ответить на мой вопрос, но выходило как-то непонятно.
     Потом, когда мне уже полагалось спать, я спустилась вниз попить воды и из коридора услыхала - в гостиной разговаривали дядя Джек с Аттикусом.
     - Я никогда не женюсь, Аттикус.
     - Почему?
     - Вдруг будут дети...
     - Тебе придется многому поучиться, Джек, - сказал Аттикус.
     - Знаю. Твоя дочь преподала мне сегодня первые уроки. Она сказала, что я ничего не понимаю в детях, и объяснила почему. И она совершенно права. Аттикус, она растолковала мне, как я должен был с ней обращаться... ей-богу, я ужасно жалею, что отшлепал ее.
     Аттикус фыркнул.
     - Она вполне заслужила трепку, так что пусть совесть тебя не слишком мучает.
     Я замерла: вдруг дядя Джек возьмет и расскажет Аттикусу... Но он не стал рассказывать. Только пробормотал:
     - У нее весьма богатый лексикон. Но половину бранных слов она говорит, не понимая их значения. Она меня спросила, что такое потаскуха.
     - Ты объяснил?
     - Нет, я рассказал ей про лорда Мелбурна.
     - Когда ребенок о чем-нибудь спрашивает, Джек, ради всего святого, не увиливай, а отвечай. И не заговаривай зубы. Дети есть дети, но они замечают увертки не хуже взрослых, и всякая увертка только сбивает их с толку. Нет, - задумчиво продолжал отец, - наказать ее сегодня следовало, по только не за то. Все дети в известном возрасте начинают ругаться, а когда поймут, что бранью никого не удивишь, это проходит само собой. А вот вспыльчивость сама не пройдет. Девочка должна научиться держать себя в руках, да поскорее, ей предстоит несколько трудных месяцев. Впрочем, она понемногу набирается ума-разума. Джим становится старше, и она все больше берет с него пример. Ей только надо изредка помочь.
     - Аттикус, а ведь ты ее никогда и пальцем не тронул?
     - Признаться, нет. До сих пор довольно было пригрозить. Она изо всех сил старается меня слушаться, Джек. Это у нее далеко не всегда выходит, но она очень старается.
     - Но секрет ведь не в этом, - сказал дядя Джек.
     - Нет, секрет в другом: она знает, что я знаю, как она старается. А это очень важно. Плохо то, что им с Джимом скоро придется проглотить много разных гадостей. У Джима, надеюсь, хватит выдержки, но Глазастик, когда заденут ее гордость, сразу кидается в драку...
     Я думала, тут дядя Джек не смолчит. Но он и на этот раз сдержал слово.
     - А будет очень скверно, Аттикус? Ты как-то толком не рассказал.
     - Хуже некуда, Джек. У нас только и есть показания негра против показаний Юэлов. Все сводится к тому, что один твердит - ты это сделал, а другой - нет, не делал. И, конечно, присяжные поверят не Тому Робинсону, а Юэлам... ты имеешь представление об этих Юэлах?
     Дядя Джек сказал - да, припоминаю - и стал описывать Аттикусу, какие они. Но Аттикус сказал:
     - Ты отстал на целое поколение. Впрочем, нынешние Юэлы ничуть не лучше.
     - Так что же ты думаешь делать?
     - Прежде чем меня разобьют, я рассчитываю встряхнуть присяжных и вызвать разногласия... притом у нас есть еще шансы на апелляцию. Право, сейчас еще трудно что- либо сказать, Джек. Знаешь, я надеялся, что мне никогда не придется вести такое дело, но Джон Тейлор прямо указал на меня и сказал, что тут нужен я и никто другой.
     - А ты надеялся, что минует тебя чаша сия?
     - Вот именно. Но как, по-твоему, мог бы я смотреть в глаза моим детям, если бы отказался? Ты и сам понимаешь, чем это кончится, Джек, и дай им бог пройти через все это и не озлобиться, а главное, не подхватить извечную мейкомбскую болезнь. Не понимаю, почему разумные люди впадают в буйное помешательство, как только дело коснется негра... просто понять не могу. Одна надежда, что Джим и Глазастик со всеми вопросами придут ко мне, а не станут слушать, что болтают в городе. Надеюсь, они мне достаточно верят... Джин Луиза!
     Я так и подскочила. Заглянула в дверь.
     - Да, сэр?
     - Иди спать.
     Я побежала к себе и легла. Какой молодец дядя Джек, не выдал меня! Но как Аттикус догадался, что я подслушиваю? Только через много лет я поняла: он говорил для меня, он хотел, чтобы я слышала каждое слово.

     Аттикус был слабосильный, ведь ему было уже под пятьдесят. Когда мы с Джимом спросили, почему он такой старый, он сказал - поздно начал, и мы поняли: поэтому ему далеко до других мужчин. Он был много старше родителей наших одноклассников, и, когда другие ребята начинали хвастать - а вот мой отец... - мы волей-неволей помалкивали.
     Джим был помешан на футболе. Аттикус о футболе и думать не хотел, а если Джим пытался его затащить, неизменно отвечал:
     - Для этого я слишком стар.
     Ничем стоящим наш отец не занимался. Работал он в кабинете, а не в аптеке. Хоть бы он водил грузовик, который вывозил мусор на свалки нашего округа, или был шерифом, или на ферме хозяйничал, или работал в гараже - словом, делал бы что-нибудь такое, чем можно гордиться.
     И, ко всему, он носил очки. Левым глазом он почти ничего не видел, он говорил, левый глаз - родовое проклятие Финчей. Если надо было что-нибудь получше разглядеть, он поворачивал голову и смотрел одним правым.
     Он не делал ничего такого, что делали отцы всех ребят: никогда не ходил на охоту, не играл в покер, не удил рыбу, не пил, не курил. Он сидел в гостиной и читал.
     При таких его качествах мы бы уж хотели, чтоб его никто не замечал, так нет же: в тот год вся школа только и говорила про то, что Аттикус защищает Тома Робинсона, и разговоры эти были самые нелестные. Когда я поругалась с Сесилом Джейкобсом, а потом ушла, как последняя трусиха, ребята стали говорить - Глазастик Финч больше драться не будет, ей папочка не велит. Они немного ошиблись: я не могла больше драться на людях, но в семейном кругу дело другое. Всяких двоюродных и пятиюродных братьев и сестер я готова была отдубасить за Аттикуса всласть. Фрэнсис Хенкок, к примеру, испробовал это на себе.
     Аттикус подарил нам духовые ружья, а учить нас стрелять не захотел. Поэтому дядя Джек дал нам первые уроки; он сказал - Аттикус ружьями не интересуется. Аттикус сказал Джиму:
     - Я бы предпочел, чтобы ты стрелял на огороде по жестянкам, но знаю, ты начнешь бить птиц. Если сумеешь попасть в сойку, стреляй их сколько угодно, но помни: убить пересмешника большой грех.
     Я впервые слышала, чтоб Аттикус про что-нибудь сказал - грех, и спросила мисс Моди, почему грех.
     - Твой отец прав, - сказала мисс Моди. - Пересмешник - самая безобидная птица, он только поет нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Вот поэтому убить пересмешника - грех.
     - Мисс Моди, наш квартал очень старый, правда?
     - Он существовал, когда и города-то не было.
     - Нет, я не про то - на нашей улице все люди старые. Всего и детей - Джим да я. Миссис Дюбоз скоро будет сто лет, и мисс Рейчел тоже старая, и вы, и Аттикус.
     - Я бы не сказала, что пятьдесят лет - такая уж старость, - едко заметила мисс Моди. - Меня, кажется, еще не возят в коляске. И твоего отца тоже. Хотя, надо сказать, слава богу, что этот мой старый склеп сгорел, мне уже не под силу было содержать его в порядке... да, пожалуй, ты права, Джин Луиза, квартал наш очень солидный. Ты ведь почти не видишь молодежи, правда?
     - Вижу, мэм, - в школе.
     - Я имею в виду - молодых, по уже взрослых. Вы с Джимом счастливчики, скажу я тебе. Вам повезло, что отец у вас немолодой. Будь ему тридцать, вам жилось бы совсем по- другому.
     - Ясно, по-другому, ведь Аттикус ничего не может...
     - Ты его не знаешь, - сказала мисс Моди. - Он еще полон жизни.
     - А что он может?
     - Ну, например, может так разумно и толково составить для кого-нибудь завещание, что комар носу не подточит.
     - Поду-умаешь...
     - Ну, хорошо, а известно тебе, что он лучший игрок с шашки во всем нашем городе? Ого, на "Пристани", когда мы были еще совсем детьми, он мог обыграть кого угодно и на том берегу и на этом.
     - Да что вы, мисс Моди, мы с Джимом всегда его обыгрываем!
     - Потому что он вам поддается, пора бы понимать. А известно тебе, что он умеет играть на окарине?
     Есть чем хвастать! Мне стало только еще больше стыдно за Аттикуса.
     - Ладно же...
     - Что ладно, мисс Моди?
     - Ничего. Ты, видно, но умеешь гордиться отцом. Не всякий может играть на окарине. А теперь не вертись-ка у плотников под ногами. Беги домой, я сейчас займусь азалиями, и мне некогда будет за тобой смотреть. Еще доской зашибет.
     Я пошла к нам на задворки, там Джим палил в консервную банку - самое глупое занятие, когда кругом полно соек. Я вернулась в сад и два часа сооружала крепость - на строительство пошла автопокрышка, ящик из-под апельсинов, бельевая корзина, стулья с веранды и маленький национальный флаг с коробки от жареной кукурузы, мае его дал Джим.
     Когда Аттикус пришел обедать, я сидела в крепости и целилась.
     - Ты куда метишь?
     - В попку мисс Моди.
     Аттикус обернулся и увидел мою обширную мишень - мисс Моди склонилась над кустами у себя в саду. Аттикус сдвинул шляпу на затылок и зашагал через улицу.
     - Моди, - окликнул он, - хочу тебя предупредить. Тебе грозит серьезная опасность.
     Мисс Моди выпрямилась и поглядела на меня. И сказала:
     - Аттикус, ты просто дьявол.
     Потом Аттикус вернулся и велел мне переменить позиции.
     - И чтоб я больше не видел, что ты в кого бы то ни было целишься из этого оружия, - сказал он.
     А хорошо, если б мой отец был просто дьявол! Я стала расспрашивать Кэлпурнию.
     - Мистер Финч? Да он все на свете умеет.
     - Ну что, что?
     Кэлпурния почесала в затылке.
     - Не знаю я толком, - сказала она.
     А тут еще Джим спросил Аттикуса, будет ли он играть за методистов, и Аттикус ответил: нет, он для этого слишком стар и может сломать себе шею. Методисты хотели выкупить заложенный участок при своей церкви и вызвали баптистов сразиться в футбол. В матче должны были участвовать отцы всех мейкомбских ребят, кроме, кажется, одного Аттикуса. Джим сказал - он и смотреть-то не хочет, но где ему было утерпеть, раз играют в футбол, хотя бы и любители! Конечно, он пошел, и стоял рядом со мной и Аттикусом, и мрачно смотрел, как отец Сесила Джейкобса забивает голы методистам.
     Один раз в субботу мы с Джимом захватили свои ружья и пошли на разведку - может, подкараулим белку или кролика. Миновали дом Рэдли, отошли еще ярдов на пятьсот, и вдруг я вижу, Джим украдкой поглядывает куда-то в сторону. Повернул голову вбок и скосил глаза.
     - Ты что там увидал?
     - А вон пес бежит.
     - Это Тим Джонсон, да?
     - Угу.
     Хозяин Тима, мистер Гарри Джонсон, шофер мобилского автобуса, жил на южной окраине города. Тим, пойнтер с рыжими подпалинами, был любимцем всего Мейкомба.
     - Что это он?
     - Не знаю, Глазастик, Давай вернемся.
     - Ну-у, Джим, сейчас февраль.
     - Все равно, надо сказать Кэлпурнии.
     Мы побежали домой и ворвались в кухню.
     - Кэл, - сказал Джим, - выйди на минутку на улицу, пожалуйста.
     - А зачем? Некогда мне каждый раз выходить.
     - Там собака, и с ней что-то неладно.
     Кэлпурния вздохнула.
     - Некогда мне сейчас собачьи лапы перевязывать. В ванной есть марля, возьми сам и перевяжи.
     Джим покачал головой.
     - Этот пес болен, Кэл. Что-то с ним неладно.
     - А что, он ловит себя за хвост?
     - Нет, он делает вот так. - Джим весь сгорбился, изогнулся и стал разевать рот, как золотая рыбка. - Он вот так и идет, Кэл, и, по-моему, ему это совсем не нравится.
     - Ты меня не разыгрываешь, Джим Финч? - Голос у Кэлпурнии стал сердитый.
     - Нет, Кэл, честное слово!
     - Этот пес бежит бегом?
     - Нет, он как-то трусит рысцой, только очень медленно. Он идет сюда.
     Кэлпурния сполоснула руки и вышла за Джимом во двор.
     - Никакого пса не видать, - сказала она.
     Мы повели ее мимо дома Рэдли, и она поглядела в ту сторону, куда показал Джим. Тим Джонсон был еще очень далеко, но он шел к нам. Он двигался как-то вкривь, будто правые лапы у него короче левых. Я подумала: он как автомобиль, который забуксовал на песке.
     - Он стал какой-то кривобокий, - сказал Джим.
     Кэлпурния вытаращила глава, потом сгребла нас за плечи и скорей потащила домой. Захлопнула дверь, бросилась к телефону и закричала:
     - Дайте контору мистера Финча! Мистер Финч, это Кэл! Как перед богом, на нашей улице бешеная собака... Да, сэр, к нам бежит... Да... Мистер Финч, вот вам мое честное слово... Тим Джонсон... Да, сэр... Хорошо, сэр... хорошо...
     Она повесила трубку, мы стали спрашивать, что говорит Аттикус, а она только головой мотнула. Постучала по рычагу и сказала в трубку:
     - Мисс Юла Мэй... нет, мэм, с мистером Финчем я уже поговорила, пожалуйста, больше не соединяйте... Послушайте, мисс Юла Мэй, может, вы позвоните мисс Рейчел, и мисс Стивени Кроуфорд, и у кого там еще есть телефоны на нашей улице? Скажите им: идет бешеная собака! Пожалуйста, мэм!
     Она послушала немного.
     - Знаю, что февраль, мисс Юла Мэй, только я уж знаю, который пес здоровый, а который бешеный, не ошибусь. Пожалуйста, мэм, поторопитесь!
     Потом Кэлпурния спросила Джима:
     - А у Рэдли телефон есть?
     Джим посмотрел в телефонной книге и сказал - нету.
     - Да ведь они из дому не выходят, Кэл.
     - Все равно, надо им сказать.
     Она выбежала на веранду, мы с Джимом кинулись было за ней.
     - Сидите дома! - прикрикнула она.
     Мисс Юла уже передала предупреждение Кэлпурнии всем нашим соседям. Сколько хватал глаз, по всей улице двери были закрыты наглухо. Тима Джонсона нигде не было видно. Кэлпурния подобрала юбки и фартук и бегом кинулась к дому Рэдли. Взбежала на веранду и забарабанила в дверь. Никто не выглянул, и она закричала:
     - Мистер Натан! Мистер Артур! Берегитесь, бешеный пес! Бешеный нес!
     - Ей полагается стучать с заднего крыльца, - сказала я.
     Джим покачал головой.
     - Сейчас это неважно, - сказал он.
     Напрасно Кэлпурния ломилась в дверь. Никто не откликнулся, казалось, никто ее и не слышит.
     Она помчалась к заднему крыльцу Рэдли, и тут на нашу подъездную дорожку влетел черный "форд". Из него вышли Аттикус и мистер Гек Тейт.
     Гек Тейт был шериф округа Мейкомб. Высокий, как наш Аттикус, только потоньше и носатый. На нем были высокие сапоги со шнуровкой, с блестящими металлическими глазками, бриджи и охотничья куртка. И пояс с патронами. И в руках огромное ружье. Они с Аттикусом подошли к крыльцу, и Джим отворил дверь.
     - Не выходи, сын, - сказал Аттикус. - Где он, Кэлпурния?
     - Сейчас уже, наверно, где-нибудь тут, - и Кэлпурния махнула рукой вдоль улицы.
     - Бегом бежит или нет? - спросил мистер Тейт.
     - Нет, сэр, мистер Гек, его сейчас корчит.
     - Может, пойдем ему навстречу, Гек? - сказал Аттикус.
     - Лучше подождем, мистер Финч. Обычно они бегут по прямой, но кто его знает. Может быть, он повернет, как улица поворачивает, это бы дай бог, а может, его понесет прямиком на задворки к Рэдли. Обождем немного.
     - Не думаю, чтобы он забежал во двор к Рэдли, - сказал Аттикус. - Забор помешает. Скорее всего двинется по мостовой...
     Раньше я думала - у бешеных собак идет пена изо рта, и они очень быстро бегают, и кидаются на тебя, и хотят перегрызть тебе горло, и все это бывает в августе. Если б Тим Джонсон был такой, я испугалась бы куда меньше.
     Когда на улице ни души и все затаилось и ждет чего-то, это очень страшно. Деревья застыли неподвижно, пересмешники и те смолкли, плотники со двора мисс Моди куда-то исчезли. Мистер Тейт чихнул, потом высморкался. И взял ружье на руку. Потом за стеклом своей парадной двери, точно в рамке, появилась мисс Стивени Кроуфорд. Подошла мисс Моди и стала с нею рядом. Аттикус поставил ногу на перекладину кресла и медленно потер ладонью колено. И сказал тихо:
     - Вот он.
     Из-за поворота показался Тим Джонсон, он плелся по тротуару, огибающему дом Рэдли.
     - Смотри-ка, - прошептал Джим. - Мистер Гек говорил, они двигаются по прямой. А он по мостовой и то идти не может.
     - По-моему, его просто тошнит, - сказала я.
     - Стань ему кто-нибудь поперек дороги - и он кинется.
     Мистер Тейт заслонил глаза ладонью и подался вперед.
     - Так и есть, бешеный.
     Тим Джонсон двигался черепашьим шагом, но он не играл с сухими листьями и не нюхал землю. Он будто знал, куда идет; будто какая-то невидимая сила медленно подталкивала его к нам. Он передергивался, как лошадь, когда ее одолевают слепни; то раскрывал пасть, то закрывал; его кренило набок и все равно медленно тянуло к нам.
     - Он ищет места, где издохнуть, - сказал Джим.
     Мистер Тейт обернулся.
     - До смерти ему далеко, Джим, он еще и не начал подыхать.
     Тим Джонсон доплелся до проулка перед домом Рэдли и, видно, собирал последние крохи разума, пытаясь сообразить, куда ему теперь податься. Сделал несколько неверных шагов и уперся в ворота Рэдли; хотел повернуться - не вышло.
     Аттикус сказал:
     - Теперь его уже можно достать, Гек. Поторопитесь, пока он не свернул в проулок - одному богу известно, кто там может оказаться за углом. Иди в дом, Кэл.
     Кэл отворила забранную сеткой дверь, заперла ее за собой на засов, опять отодвинула засов и накинула только крючок. Она старалась загородить собою нас с Джимом, но мы выглядывали у нее из-под рук.
     - Стреляйте, мистер Финч.
     И мистер Тейт протянул Аттикусу ружье. Мы с Джимом чуть в обморок не упали.
     - Не теряйте времени, Гек, - сказал Аттикус. - Бейте, не раздумывайте.
     - Мистер Финч, тут надо бить без промаха.
     Аттикус сердито замотал головой.
     - Не тяните, Гек! Он не станет целый день вас дожидаться...
     - Мистер Финч, да вы поглядите, где он стоит! Только промахнись - и угодишь прямо в окно Рэдли. Я не такой меткий стрелок, вы это и сами знаете.
     - А я тридцать лет оружия в руки не брал...
     Мистер Тейт рывком сунул Аттикусу свое ружье.
     - Вот и возьмите сейчас, мне будет куда спокойнее! - сказал он.
     Мы с Джимом смотрели как в тумане... Отец взял ружье и вышел на середину улицы. Он шел быстро, а мне казалось, он еле движется, точно под водой, - так тошнотворно ползло время.
     Аттикус взялся за очки.
     - Боже милостивый, помоги ему, - пробормотала Кэлпурния и прижала ладони к щекам.
     Аттикус сдвинул очки на лоб, они соскользнули обратно, и он уронил их на землю. В тишине я услышала - хрустнули стекла. Аттикус потер рукой глаза и подбородок и сильно замигал.
     У ворот Рэдли Тим Джонсон, как мог, что-то сообразил. Он, наконец, повернулся и двинулся дальше по нашей улице. Сделал два шага, остановился и поднял голову. И весь одеревенел.
     Аттикус, кажется, еще и вскинуть ружье не успел - и в тот же миг нажал спуск.
     Грохнул выстрел. Тим Джонсон подскочил, шлепнулся наземь и застыл бело-рыжим холмиком. Он даже не узнал, что случилось.
     Мистер Тейт спрыгнул с крыльца и кинулся к дому Рэдли. Остановился возле собаки, присел на корточки, обернулся и постукал пальцем себе по лбу над левым глазом.
     - Вы взяли чуточку вправо, мистер Финч!
     - Всегда этим страдал, - ответил Аттикус. - Будь у меня выбор, я бы предпочел дробовик.
     Он нагнулся, поднял очки, растер каблуком в пыль осколки стекол, потом подошел к мистеру Тейту, остановился и посмотрел на Тима Джонсона.
     Одна за другой отворялись двери, улица медленно оживала. Вышли из дому мисс Моди и мисс Стивени. Джим оцепенел. Я его ущипнула, чтоб сдвинуть с места, по Аттикус нас заметил и крикнул:
     - Не ходите сюда!
     Потом мистер Тейт с Аттикусом вернулись к нам во двор. Мистер Тейт улыбался.
     - Я велю Зибо его подобрать, - сказал он. - Не так-то много вы позабыли, мистер Финч. Говорят, этому не разучишься.
     Аттикус молчал.
     - Аттикус... - начал Джим.
     - Что?
     - Ничего.
     - Любо было на тебя смотреть, Финч Без Промаха!
     Аттикус круто обернулся, перед ним стояла мисс Моди. Они молча посмотрели друг на друга, и Аттикус сел в машину шерифа.
     - Поди сюда, - сказал он Джиму. - Не смейте подходить к этой собаке, понял? Не смейте к ней подходить, мертвая она не менее опасна, чем живая.
     - Да, сэр, - сказал Джим. - Аттикус...
     - Что, сын?
     - Ничего.
     - Что с тобой, друг, у тебя отнялся язык? - усмехнулся мистер Тейт. - Неужели ты не знал, что отец у тебя...
     - Бросьте, Гек, - прервал Аттикус. - Нам пора в город.
     Они уехали, а мы с Джимом пошли к дому мисс Стивени. Сели на крыльце и стали ждать Зибо с его машиной.
     Джим сидел ошеломленный и растерянный. Мисс Стивени сказала!
     - Гм-гм, бешеная собака в феврале... кто бы мог подумать? Может, она была никакая не бешеная, она просто так одурела? По хотела бы я видеть физиономию Гарри Джонсона, когда-он вернется из Мобила и узнает, что Аттикус Финн пристрелил его собаку. Пари держу, пес просто набрался где-то блох.
     Мисс Моди сказала - мисс Стивени запела бы по-другому, если б Тим Джонсон все еще гулял по нашей улице, а выяснится все очень быстро, голову пошлют в Монтгомери.
     Джим, наконец, раскрыл рот:
     - Видела Аттикуса, Глазастик? Нет, ты видела, как он стоял?.. Вдруг его вроде как отпустило, и как будто ружье не отдельно от него, а тоже его рука... и так быстро все, раз- раз... а я, прежде чем во что-нибудь попаду, десять минут прицеливаюсь...
     Мисс Моди ехидно улыбнулась.
     - Ну-с, мисс Джин Луиза, - сказала она, - ты все еще думаешь, что твой отец ничего по умеет? И все еще его стыдишься?
     - Не-е... - кротко сказала я.
     - В тот раз я забыла тебе сказать - Аттикус Финч не только играл на окарине, он был в свое время самый меткий стрелок на весь округ Мейкомб.
     - Самый меткий стрелок... - эхом повторил Джим.
     - Совершенно верно, Джим Финч. Подозреваю, Что теперь ты тоже запоешь другую песенку. Надо же додуматься - вы даже не знаете, что вашего отца еще мальчишкой прозвали Финч Без Промаха? Да ведь в те времена на "Пристани" он, бывало, если с пятнадцати выстрелов подстрелит только четырнадцать голубей, так уже горюет - ах, я патроны зря трачу!
     - Он нам ни разу про это слова не сказал, - пробормотал Джим.
     - Вот как? Ни разу ни слова?
     - Да, мэм.
     - Почему же он никогда не охотится? - удивилась я.
     - Пожалуй, я могу тебе это объяснить, - сказала мисс Моди. - Что-что, а твой отец прежде всего благородная душа. Меткость тоже дар божий, талант... Но, конечно, надо его совершенствовать, упражняться, а ведь стрелять в цель - не то что, к примеру, на фортепьяно играть. Я так думаю, в один прекрасный день он понял, что бог дал ему несправедливое преимущество над живыми существами, и тогда он отложил ружье. Наверно, решил - буду стрелять только в крайности; а вот сегодня была крайность - он и стрелял.
     - По-моему, он должен гордиться, - сказала я.
     - Одни только дураки гордятся своими талантами, - сказала мисс Моди.
     Подкатил мусорщик Зибо. Он достал из машины вилы и осторожно поддел ими Тима Джонсона. Кинул его в кузов, потом полил чем-то из бидона землю на том месте, где Тим упал, и вокруг тоже.
     - Покуда никто сюда не подходите! - крикнул он.
     Мы пошли домой, и я сказала Джиму - вот теперь нам будет что порассказать в понедельник в школе, и вдруг Джим на меня как накинется:
     - И не думай рассказывать!
     - Еще чего! Непременно расскажу! Не у всех папа самый меткий стрелок в целом округе!
     - По-моему, - сказал Джим, - если б он хотел, чтоб мы про это знали, он сам бы нам рассказал. Если б он этим гордился, так рассказал бы.
     - Может, он просто забыл, - сказала я.
     - Э, нет, Глазастик, тебе этого не понять. Аттикус и правда старый, но мне все равно, чего он там не умеет, мне все равно, пускай он ничего на свете не умеет.
     Джим подобрал камень и с торжеством запустил им в гараж. Побежал за ним и на бегу крикнул через плечо:
     - Аттикус - джентльмен, совсем как я!

     Когда мы с Джимом были маленькие, мы не отходили далеко от дома, но когда я училась во втором классе и мы давно уже перестали мучить Страшилу Рэдли, нас стало тянуть в центр города, а дорога в ту сторону вела мимо миссис Генри Лафайет Дюбоз. Ее никак было не обойти, разве что дать добрую милю крюку. У меня с миссис Дюбоз уже бывали кое-какие столкновения, и мне вовсе не хотелось знакомиться с нею ближе, но Джим сказал, надо же когда-нибудь и вырасти.
     Миссис Дюбоз жила одна с прислугой негритянкой через два дома от нас, в домике с открытой террасой, на которую надо было подниматься по крутым-прекрутым ступенькам. Она была старая-престарая и весь день проводила в постели или в кресле на колесах. Говорили, среди своих бесчисленных шалей и одеял она прячет старинный пистолет, с ним кто-то из ее родных сражался в Южной армии.
     Мы с Джимом ее терпеть не могли. Идешь мимо, а она сидит на террасе и сверлит тебя злым взглядом, и непременно пристанет - а как мы себя ведем? - и начнет каркать, что из нас выйдет, когда мы вырастем, - уж конечно, ничего хорошего! А ходить мимо нее по другой стороне улицы тоже смысла не было - тогда она начинала орать на весь квартал.
     Ей никак нельзя было угодить. Скажешь ей самым веселым голосом: "Привет, миссис Дюбоз!" А она в ответ: "Не смей говорить мне "привет", скверная девчонка! Надо говорить: "Добрый день, миссис Дюбоз!"
     Она была злая-презлая. Один раз она услыхала, что Джим называет отца просто по имени, так ее чуть не хватил удар. Свет не видал таких дерзких, нахальных дурней, как мы, сказала она, и очень жалко, что наш отец после смерти матери не женился второй раз! Наша мать была о-ча-ро-вательная женщина, и просто обидно смотреть, что Аттикус Финч так распустил ее детей! Я не помнила маму, но Джим помнил, он мне иногда про нее рассказывал, и от таких слов миссис Дюбоз он весь побелел.
     После Страшилы Рэдли, бешеного пса и всяких других ужасов Джим решил - хватит нам застревать у дома мисс Рейчел, трусы мы, что ли! Будем каждый вечер бегать на угол к почте встречать Аттикуса. И уж сколько раз бывало - миссис Дюбоз чего только не наговорит, когда мы идем мимо, и Джим встречает Аттикуса злой как черт.
     - Спокойнее, сын, - говорил ему тогда Аттикус. - Она больная и старая женщина. И ты знай держи голову выше и будь джентльменом. Что бы она тебе ни сказала, твое дело не терять самообладания.
     Джим говорил, не такая уж она больная, больные так не орут. Потом мы втроем подходили к ее дому, Аттикус учтиво снимал шляпу, кланялся ей и говорил:
     - Добрый вечер, миссис Дюбоз! Вы сегодня выглядите прямо как картинка.
     Он никогда не говорил, какая картинка. Он рассказывал ей про всякие судебные новости и выражал надежду, что завтра она будет чувствовать себя хорошо. Потом надевал шляпу, прямо перед носом миссис Дюбоз сажал меня на плечи, и мы в сумерках шагали домой. Вот в такие вечера я думала: хоть мой отец терпеть не может оружия и никогда не воевал, а все равно он самый храбрый человек на свете.
     Когда Джиму исполнилось двенадцать, ему подарили деньги; они жгли ому карман, и на другой день мы отправились в город. Джим думал, ему хватит на маленькую модель парового двигателя и еще на жезл тамбурмажора для меня.
     Я давно заглядывалась на этот жезл, он был выставлен в витрине у Элмора, украшен цехинами и мишурой и стоил семнадцать центов. Ох, как я мечтала поскорей вырасти и дирижировать Оркестром учащихся средних школ округа Мейкомб! Я давно уже упражнялась в дирижерском искусстве и научилась подбрасывать палку высоко в воздух и почти что ловить ее; Кэлпурния как увидит меня с палкой в руках, так и в дом не пускает. Но я знала - будь у меня настоящий жезл, уж я его не уроню, и со стороны Джима было очень благородно сделать мне такой подарок.
     Когда мы шли мимо дома миссис Дюбоз, она сидела на террасе.
     - Вы куда это собрались в такую пору? - закричала она. - Верно, лодыря гоняете? Вот позвоню сейчас директору школы!
     Лицо у нее стало такое, словно мы невесть что натворили, и она уже собралась катить свое кресло к телефону.
     - Да ведь сегодня суббота, миссис Дюбоз, - сказал Джим.
     - А хотя бы и суббота, - туманно ответила она. - Интересно, знает ли ваш отец, где вас носит?
     - Миссис Дюбоз, мы ходили одни в город, еще когда были вот такими, - Джим показал ладонью фута на два от земли.
     - Не лги мне! - завопила она. - Джереми Финч. Моди Эткинсон сказала мне, что ты сегодня сломал у нее виноградную лозу. Она пожалуется твоему отцу, и тогда ты пожалеешь, что родился на свет! Я не я буду, если тебя через неделю не отошлют в исправительный дом.
     Джим с самого лета даже близко не подходил к винограду мисс Моди, а если бы он и сломал лозу, он знал - мисс Моди не станет жаловаться Аттикусу, и он так и сказал - это все неправда.
     - Не смей мне перечить! - завопила миссис Дюбоз. - А ты, - она ткнула в мою сторону скрюченным пальцем, - ты чего это расхаживаешь в штанах, как мальчишка? Молодой леди полагается ходить в корсаже и в юбочке. Если кто-нибудь не возьмется всерьез за твое воспитание, из тебя выйдет разве что прислуга - девица Финч будет прислуживать в забегаловке, ха-ха!
     Я похолодела от ужаса. Забегаловка - это было таинственное заведение на северном краю городской площади. Я вцепилась в руку Джима, но он рывком высвободился.
     - Ну, ну, Глазастик! - шепнул он. - Не обращай на нее внимания, знай держи голову выше и будь джентльменом.
     Но миссис Дюбоз не дала нам уйти.
     - До чего докатились Финчи! Мало того, что одна прислуживает в забегаловке, так еще другой в суде выгораживает черномазых!
     Джим выпрямился и застыл. Миссис Дюбоз попала в самое больное место, и она это знала.
     - Да, да, вот до чего дошло - Финч идет наперекор всем традициям семьи! - Она поднесла руку ко рту, потом отняла - за рукой потянулась блестящая нить слюны. - Вот что я тебе скажу: твой отец стал ничуть не лучше черномазых и всяких белых подонков, которых он обслуживает!
     Джим сделался красный как рак. Я потянула его за рукав, и мы пошли, а вслед нам неслись громы и молнии: наша семья выродилась и пала - ниже некуда, половина Финчей вообще сидит в сумасшедшем доме, по будь жива наша мать, мы бы так не распустились.
     Не знаю, что больше всего возмутило Джима, а я страшно обиделась на миссис Дюбоз - почему она всех нас считает сумасшедшими? Аттикуса ругали без конца, я почти уже привыкла. Но это впервые при мне его оскорбил взрослый человек. Не начни она бранить Аттикуса, мы бы ее крику не удивились - не впервой.
     В воздухе запахло летом - в тени еще холодно, но солнце пригревает, значит, близится хорошее время: кончится школа, приедет Дилл. Джим купил модель парового двигателя, и мы пошли к Элмору за моим жезлом. Джиму его машина не доставила никакого удовольствия, он запихнул ее в карман и молча шагал рядом со мной к дому. По дороге я чуть не стукнула мистера Линка Диза - не успела подхватить жезл, и мистер Линк Диз сказал:
     - Поосторожнее, Глазастик!
     Когда мы подходили к дому миссис Дюбоз, мой жезл был уже весь чумазый, столько раз я его поднимала из грязи.
     На террасе миссис Дюбоз не было.
     Потом я не раз спрашивала себя, что заставило Джима преступить отцовское "Будь джентльменом, сын" и нарушить правила застенчивого благородства, которых он с недавних пор так старательно держался. Вероятно, Джим не меньше меня натерпелся от злых языков, поносивших Аттикуса за то, что он вступается за черномазых, но я привыкла к тому, что брат неизменно сохраняет хладнокровие - он всегда был спокойного нрава и совсем не вспыльчивый, Думаю, тому, что тогда произошло, есть единственное объяснение - на несколько минут он просто обезумел.
     То, что сделал Джим, я бы сделала запросто, если бы не запрет Аттикуса. Нам, конечно, не полагалось воевать с отвратительными старухами. Так вот, едва мы поравнялись с калиткой миссис Дюбоз, Джим выхватил у меня жезл и, неистово размахивая им, ворвался к ней во двор - он забыл все наставления Аттикуса, забыл, что под своими шалями миссис Дюбоз прячет пистолет и что если сама она может промахнуться, то ее служанка Джесси, вероятно, промаха не даст.
     Он немного опомнился лишь тогда, когда посбивал верхушки со всех камелий миссис Дюбоз, так что весь двор был усыпан зелеными бутонами и листьями. Тогда он переломил мой жезл о коленку и швырнул обломки наземь.
     К этому времени я подняла визг. Джим дернул меня за волосы, сказал - ему все равно, при случае он еще раз сделает то же самое, а если я не замолчу, он все вихры у меня выдерет. Я не замолчала, и он наподдал мне ногой. Я не удержалась и упала носом на тротуар. Джим рывком поднял меня на ноги, но, кажется, ему стало меня жалко. Говорить было не о чем.
     В тот вечер мы предпочли не встречать Аттикуса. Мы торчали в кухне, пока нас Кэлпурния не выгнала. Она, точно колдунья какая-то, видно, уже обо всем проведала. Она не бог весть как умела утешать, но все-таки сунула Джиму кусок поджаренного хлеба с маслом, а Джим разломил его и отдал половину мне, Вкуса я никакого не почувствовала.
     Мы пошли в гостиную.
     Я взяла футбольный журнал, нашла портрет Дикси Хоуэлла и показала Джиму!
     - Очень похож на тебя.
     Кажется, ничего приятнее для него нельзя было придумать. Но это не помогло. Он сидел у окна в качалке, весь сгорбился, хмурился и ждал. Смеркалось.
     Миновали две геологические эпохи, и на крыльце послышались шаги Аттикуса. Хлопнула дверь, на минуту все стихло - Аттикус подошел к вешалке в прихожей; потом он позвал:
     - Джим!
     Голос у него был как зимний ветер.
     Аттикус повернул выключатель в гостиной и поглядел на нас, а мы застыли и не шевелились. В одной руке у него был мой жезл, перепачканная желтая кисть волочилась по ковру. Аттикус протянул другую руку - на ладони лежали пухлые бутоны камелий.
     - Джим, - сказал Аттикус, - это твоя работа?
     - Да, сэр.
     - Зачем ты это сделал?
     Джим сказал совсем тихо:
     - Она сказала, что ты выгораживаешь черномазых и подонков.
     - И поэтому ты так поступил?
     Джим беззвучно пошевелил губами, это значило "да, сэр".
     Аттикус сказал:
     - Я понимаю, сын, твои сверстники сильно донимают тебя из-за того, что я "выгораживаю черномазых", как ты выразился, но поступить так с больной старой женщиной - это непростительно. Очень советую тебе пойти поговорить с миссис Дюбоз. После этого сразу возвращайся домой.
     Джим не шелохнулся.
     - Иди, я сказал.
     Я пошла из гостиной за Джимом.
     - Останься здесь, - сказал мне Аттикус.
     Я осталась.
     Аттикус взял газету и сел в качалку, в которой раньше сидел Джим. Хоть убейте, я его не понимала: преспокойно сидит и читает, а его единственного сына сейчас, конечно, застрелят из старого ржавого пистолета. Правда, бывало, Джим так меня раздразнит - сама бы его убила, но ведь, если разобраться, у меня, кроме него, никого нет. Аттикус, видно, этого не понимает или ему все равно.
     Это было отвратительно с его стороны. Но когда у тебя несчастье, быстро устаешь: скоро я уже съежилась у него на коленях, и он меня обнял.
     - Ты уже слишком большая, чтобы тебя укачивать на руках, - сказал он.
     - Тебе все равно, что с ним будет, - сказала я. - Послал его на верную смерть, а он ведь за тебя заступился.
     Аттикус покрепче прижал меня к себе, и я не видела его лица.
     - Подожди волноваться, - сказал он. - Вот не думал, что Джим из-за этого потеряет самообладание... Я думал, с тобой у меня будет больше хлопот.
     Я сказала, почему это другим ребятам вовсе не надо никакого самообладания, только нам одним нельзя его терять?
     - Слушай, Глазастик, - сказал Аттикус, - скоро лето, и тогда тебе придется терпеть вещи похуже и все-таки не терять самообладания... Я знаю, несправедливо, что вам обоим так достается, но иногда надо собрать все свое мужество, и от того, как мы ведем себя в трудный час, зависит... словом, одно тебе скажу: когда вы с Джимом станете взрослыми, может быть, вы вспомните обо всем этом по-хорошему и поймете, что я вас не предал. Это дело, дело Тома Робинсона, взывает к нашей совести... Если я не постараюсь помочь этому человеку, Глазастик, я не смогу больше ходить в церковь и молиться.
     - Аттикус, ты, наверно, не прав.
     - Как так?
     - Ну, ведь почти все думают, что они правы, а ты нет...
     - Они имеют право так думать, и их мнение, безусловно, надо уважать, - сказал Аттикус. - Но чтобы я мог жить в мире с людьми, я прежде всего должен жить в мире с самим собой. Есть у человека нечто такое, что не подчиняется большинству, - это его совесть.
     Когда вернулся Джим, я все еще сидела на коленях у Аттикуса.
     - Ну что, сын? - сказал Аттикус.
     Он спустил меня на пол, и я исподтишка оглядела Джима. Он был цел и невредим, только лицо какое-то странное. Может быть, она заставила его выпить касторки.
     - Я там у нее все убрал и извинился, но я все равно не виноват. И я буду работать у нее в саду каждую субботу и постараюсь, чтобы эти камелии опять выросли.
     - Если не считаешь себя виноватым, незачем извиняться, - сказал Аттикус. - Джим, она больная и старая. Она не всегда может отвечать за свои слова и поступки. Конечно, я предпочел бы, чтобы она сказала это мне, а не вам с Глазастиком, по в жизни не все выходит так, как нам хочется.
     Джим никак не мог отвести глаз от розы на ковре.
     - Аттикус, - сказал он, - она хочет, чтобы я ей читал.
     - Читал?
     - Да, сэр. Чтобы я приходил каждый день после школы, и еще в субботу, и читал ей два часа вслух. Аттикус, неужели это надо?
     - Разумеется.
     - Но она хочет, чтобы я ходил к ней целый месяц.
     - Значит, будешь ходить месяц.
     Джим аккуратно уперся носком башмака в самую середку розы и надавил на нее. Потом, наконец, сказал:
     - Знаешь, Аттикус, с улицы поглядеть - еще ничего, а внутри... всюду темнота, даже как-то жутко. И всюду тени, и на потолке...
     Аттикус хмуро улыбнулся.
     - Тебе это должно нравиться, ведь у тебя такая богатая фантазия. Вообрази, что ты в доме Рэдли.
    
     В понедельник мы с Джимом поднялись по крутым ступенькам на террасу миссис Дюбоз, Джим, вооруженный томом "Айвенго" и гордый тем, что он уже все здесь знает, постучался во вторую дверь слева.
     - Миссис Дюбоз! - крикнул он.
     Джесси отворила входную дверь, отодвинула засов второй, сетчатой.
     - Это вы, Джим Финч? - сказала она. - И сестру привели? Вот уж не знаю...
     - Впусти обоих, - сказала миссис Дюбоз.
     Джесси впустила нас и ушла в кухню.
     Едва мы переступили порог, нас обдало тяжелым душным запахом, так пахнет в старых, гнилых от сырости домах, где жгут керосиновые лампы, воду черпают ковшом из кадки и спят на простынях из небеленой холстины. Этот запах меня всегда пугал и настораживал.
     В углу комнаты стояла медная кровать, а на кровати лежала миссис Дюбоз. Может, она слегла из-за Джима? На минуту мне даже стало ее жалко. Она была укрыта горой пуховых одеял и смотрела почти дружелюбно.
     Возле кровати стоял мраморный умывальный столик, а на нем стакан с чайной ложкой, ушная спринцовка из красной резины, коробка с ватой и стальной будильник на трех ножках.
     - Стало быть, ты привел свою чумазую сестру, а? - так поздоровалась с Джимом миссис Дюбоз.
     - Моя сестра не чумазая, и я вас не боюсь, - спокойно сказал Джим, а у самого дрожали коленки, я видела.
     Я думала, она станет браниться, но она только сказала:
     - Можешь начинать, Джереми.
     Джим сел в плетеное кресло и раскрыл "Айвенго". Я придвинула второе кресло и села рядом с ним.
     - Сядь поближе, - сказала Джиму миссис Дюбоз. - Вон тут, возле кровати.
     Мы придвинулись ближе. Никогда еще я не видела ее так близко, и больше всего на свете мне хотелось отодвинуться.
     Она была ужасная. Лицо серое, точно грязная наволочка, в уголках губ блестит слюна и медленно, как ледник, сползает в глубокие ущелья по обе стороны подбородка. На щеках от старости бурые пятна, в бесцветных глазах крохотные острые зрачки - как иголки. Руки узловатые, ногти все заросли. Она не вставила нижнюю челюсть, и верхняя губа выдавалась вперед; время от времени она подтягивала нижнюю губу и трогала ею верхнюю вставную челюсть. Тогда подбородок выдавался вперед, и слюна текла быстрее.
     Я старалась на нее не смотреть. Джим опять раскрыл "Айвенго" и начал читать. Я пробовала следить глазами, но он читал слишком быстро. Если попадалось незнакомое слово, Джим через него перескакивал, но миссис Дюбоз уличала его и заставляла прочесть по буквам. Джим читал уже, наверно, минут двадцать, а я смотрела то на закопченный камин, то в окно - куда угодно, лишь бы не видеть миссис Дюбоз. Она все реже поправляла Джима, один раз он не дочитал фразу до конца, а она и не заметила. Она больше не слушала. Я поглядела на кровать.
     С миссис Дюбоз что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Видно было только голову и плечи. Голова медленно поворачивалась то вправо, то влево. Иногда миссис Дюбоз широко раскрывала рот, и видно было, как шевелится язык. На губах собиралась слюна, миссис Дюбоз втягивала ее и опять раскрывала рот. Как будто ее рот жил сам по себе, отдельно, раскрывался и закрывался, точно двустворчатая раковина во время отлива. Иногда он говорил "Пт...", как будто в нем закипала каша.
     Я потянула Джима за рукав.
     Он поглядел на меня, потом на кровать. Голова опять повернулась в нашу сторону, и Джим сказал:
     - Миссис Дюбоз, вам плохо?
     Она не слышала.
     Вдруг зазвонил будильник, мы в испуге застыли. Через минуту, все еще ошарашенные, мы уже шагали домой. Мы не удрали, нас отослала Джесси: не успел отзвонить будильник, а она была уже в комнате и прямо вытолкала нас.
     - Идите, идите, - сказала она. - Пора домой.
     В дверях Джим было замешкался.
     - Ей пора принимать лекарство, - сказала Джесси.
     Дверь за нами захлопнулась, но я успела увидеть - Джесси быстро пошла к кровати.
     Мы вернулись домой; было только без четверти четыре, и мы гоняли на задворках футбольный мяч, пока не пришло время встречать Аттикуса. Он принес мне два желтых карандаша, а Джиму футбольный журнал, он ничего не сказал, но, по-моему, это было паи за то, что мы сидели у миссис Дюбоз. Джим рассказал Аттикусу, как было дело.
     - Она вас напугала? - спросил Аттикус.
     - Нет, сэр, - сказал Джим, - но она такая противная. У нее какие-то припадки, что ли. Она все время пускает слюну.
     - Она не виновата. Когда человек болен, на него не всегда приятно смотреть.
     - Она очень страшная, - сказала я.
     Аттикус поглядел на меня поверх очков.
     - Тебе ведь не обязательно ходить с Джимом.
     На другой день у миссис Дюбоз было все то же самое, и на третий то же, и понемногу мы привыкли: все идет своим чередом, сперва миссис Дюбоз изводит Джима разговорами про свои камелии и про то, как наш отец обожает черномазых; язык у нее ворочается все медленнее, она умолкает, а потом и вовсе забывает про нас. Звонит будильник, Джесси поспешно выставляет нас, и после этого мы можем делать, что хотим.
     - Аттикус, - спросила я как-то вечером, - что значит чернолюб?
     Лицо у Аттикуса стало серьезное.
     - Тебя кто-нибудь так называет?
     - Нет, сэр, Это миссис Дюбоз так называет тебя. Она каждый день обзывает тебя чернолюбом и злится. А меня Фрэнсис обозвал на рождество, раньше я этого слова даже не слыхала.
     - И поэтому ты тогда на него накинулась? - спросил Аттикус.
     - Да, сэр...
     - Почему же ты спрашиваешь, что это значит?
     Я стала объяснять - меня взбесило не это слово, а как Фрэнсис его сказал.
     - Как будто он выругался сморкачом или вроде этого.
     - Видишь ли, Глазастик, - сказал Аттикус, - "чернолюб" слово бессмысленное, так же как и "сморкач". Как бы тебе объяснить... Дрянные, невежественные люди называют чернолюбами тех, кто, по их мнению, чересчур хорошо относится к неграм - лучше, чем к ним. Так называют людей вроде нас, когда стараются придумать кличку погрубее, пообиднее.
     - Но ведь на самом деле ты не чернолюб?
     - Конечно, я чернолюб. Я стараюсь любить всех людей... Иногда обо мне очень плохо говорят... Понимаешь, малышка, если кто-то называет тебя словом, которое ему кажется бранным, это вовсе не оскорбление. Это не обидно, а только показывает, какой этот человек жалкий. Так что ты не огорчайся, когда миссис Дюбоз бранится. У нее довольно своих несчастий.
     Однажды, почти через месяц, Джим одолевал сэра Вальтера Скаута (так он его окрестил), а миссис Дюбоз придиралась и поправляла его на каждом слове, и вдруг в дверь постучали.
     - Войдите! - визгливо закричала она.
     Это был Аттикус. Он подошел к кровати и осторожно пожал руку миссис Дюбоз.
     - Я возвращался с работы, вижу - дети меня не встречают, - сказал он. - Я так и подумал, что они, наверно, еще здесь.
     Миссис Дюбоз ему улыбнулась. Я совсем растерялась - как же она с ним разговаривает, ведь она его терпеть не может?!
     - Знаете, который час, Аттикус? - сказала она. - Ровно четырнадцать минут шестого. Будильник заведен на половину шестого. Имейте в виду.
     Я вдруг сообразила: а ведь каждый день мы задерживаемся у миссис Дюбоз немного дольше, каждый день будильник звонит на пять минут позже, чем накануне, и к этому времени у нее уже всегда начинается припадок. Сегодня она шпыняла Джима почти два часа, а припадка все не было, в какую же ловушку мы попались! Вдруг - настанет такой день, когда будильник вовсе не зазвонит, что нам тогда делать?
     - Мне казалось, Джим должен читать ровно месяц, - сказал Аттикус.
     - Надо бы еще неделю, - сказала она. - Для верности...
     Джим вскочил.
     - Но...
     Аттикус поднял руку, и Джим замолчал. По дороге домой он сказал - уговор был читать ровно месяц, а месяц прошел, и это нечестно.
     - Еще только неделю, сын, - сказал Аттикус.
     - Нет, - сказал Джим.
     - Да, - сказал Аттикус.
     На следующей неделе мы опять ходили к миссис Дюбоз. Будильник больше не звонил, миссис Дюбоз просто говорила - хватит, отпускала нас, и, когда мы возвращались домой, Аттикус уже сидел в качалке и читал газету. Хоть припадки и кончились, миссис Дюбоз была все такая же несносная; когда сэр Вальтер Скотт ударялся в нескончаемые описания рвов и замков, ей становилось скучно, и она принималась нас шпынять:
     - Говорила я тебе, Джереми Финч, ты еще пожалеешь, что переломал мои камелии. Теперь-то ты жалеешь, а?
     Джим отвечал - еще как жалеет.
     - Ты думал, что загубил мой "горный снег", а? Так вот, Джесси говорит, куст опять покрылся бутонами. В следующий раз ты будешь знать, как взяться за дело, а? Выдернешь весь куст с корнями, а?
     И Джим отвечал - да, непременно.
     - Не бормочи себе под нос! Смотри мне в глаза и отвечай: "Да, мэм!" Хотя где уж тебе смотреть людям в глаза, когда у тебя такой отец.
     Джим вскидывал голову и встречался взглядом с миссис Дюбоз, и совсем не видно было, что он злится. За эти недели он научился самые устрашающие и невероятные выдумки миссис Дюбоз выслушивать с таким вот вежливым и невозмутимым видом.
     И вот настал долгожданный день. Однажды миссис Дюбоз сказала:
     - Хватит, - и прибавила: - Теперь все. До свиданья.
     Гора с плеч! Мы помчались домой, мы прыгали, скакали и вопили от радости.
     Хорошая была эта весна, дни становились все длиннее, и у нас оставалось много времени на игры. Джим непрестанно занимался подсчетами величайшей важности, он знал наизусть всех футболистов во всех студенческих командах по всей Америке. Каждый вечер Аттикус читал нам вслух спортивные страницы газет. Судя по предполагаемому составу (имена этих игроков мы и выговорить-то не могли), команда штата Алабама, пожалуй, этим летом опять завоюет Розовый кубок. Однажды вечером, когда Аттикус дочитал до половины обзор Уинди Ситона, зазвонил телефон.
     Аттикус поговорил но телефону, вышел в прихожую и взял с вешалки шляпу.
     - Я иду к миссис Дюбоз, - сказал он. - Скоро вернусь.
     Но мне давно уже пора было спать, а он все не возвращался. А когда вернулся, в руках у него была конфетная коробка. Он прошел в гостиную, сел и поставил коробку на пол возле своего стула.
     - Чего ей было надо? - спросил Джим.
     Мы с ним не видели миссис Дюбоз больше месяца. Сколько раз проходили мимо ее дома, но она никогда теперь не сидела на террасе.
     - Она умерла, сын, - сказал Аттикус. - Только что.
     - А... - сказал Джим. - Хорошо.
     - Ты прав, это хорошо, - сказал Аттикус. - Она больше не страдает. Она была больна очень долго. Знаешь, что у нее были за припадки?
     Джим покачал головой.
     - Миссис Дюбоз была морфинистка, - сказал Аттикус. - Много лет она принимала морфий, чтобы утолить боль. Ей доктор прописал. Она могла принимать морфий до конца дней своих и умерла бы не в таких мучениях, но у нее для этого был слишком независимый характер...
     - Как так? - спросил Джим.
     Аттикус сказал:
     - Незадолго до той твоей выходки она попросила меня составить завещание. Доктор Рейнолдс сказал, что ей осталось жить всего месяца два-три. Все ее материальные дела были в идеальном порядке, но она сказала: "Есть один непорядок".
     - Какой же? - в недоумении спросил Джим.
     - Она сказала, что хочет уйти из жизни, ничем никому и ничему не обязанная. Когда человек так тяжело болен, Джим, он вправе принимать любые средства, лишь бы облегчить свои мучения, но она решила иначе. Она сказала, что перед смертью избавится от этой привычки, - и избавилась.
     Джим сказал:
     - Значит, от этого у нее и делались припадки?
     - Да, от этого. Когда ты читал ей вслух, она большую часть времени ни слова не слыхала. Всем существом она ждала, когда же наконец зазвонит будильник. Если бы ты ей не попался, я все равно заставил бы тебя читать ей вслух. Может быть, это ее немного отвлекало. Была и еще одна причина...
     - И она умерла свободной? - спросил Джим.
     - Как ветер, - сказал Аттикус. - И почти до самого конца не теряла сознания. - Он улыбнулся. - И не переставала браниться. Всячески меня порицала и напророчила, что ты у меня вырастешь арестантом и я до конца дней моих должен буду брать тебя на поруки. Она велела Джесси упаковать для тебя эту коробку...
     Аттикус наклонился, поднял конфетную коробку и передал ее Джиму.
     Джим открыл коробку. Там на влажной вате лежала белоснежная, прозрачная красавица камелия "горный снег".
     У Джима чуть глаза не выскочили на лоб. Он отшвырнул цветок.
     - Старая чертовка! - завопил он. - Ну что она ко мне привязалась?!
     Аттикус мигом вскочил и наклонился к нему, Джим уткнулся ему в грудь.
     - Ш-ш, тише, - сказал Аттикус. - По-моему, она хотела этим сказать тебе - все хорошо, Джим, теперь все хорошо. Знаешь, она была настоящая леди.
     - Леди?! - Джим поднял голову. Он был красный как рак. - Она про тебя такое говорила, и, по-твоему, она - леди?
     - Да. Она на многое смотрела по-своему, быть может, совсем не так, как я... Сын, я уже сказал тебе: если бы ты тогда не потерял голову, я бы все равно посылал тебя читать ей вслух. Я хотел, чтобы ты кое-что в ней понял, хотел, чтобы ты увидел подлинное мужество, а не воображал, будто мужество - это когда у человека в руках ружье. Мужество - это когда заранее знаешь, что ты проиграл, и все-таки берешься за дело и наперекор всему на свете идешь до конца. Побеждаешь очень редко, но иногда все-таки побеждаешь. Миссис Дюбоз победила. По ее воззрениям, она умерла, ничем никому и ничему не обязанная. Я никогда не встречал человека столь мужественного.
     Джим поднял с полу коробку и кинул в камин. Поднял камелию, и, когда я уходил спать, он сидел и осторожно перебирал широко раскрывшиеся лепестки. Аттикус читал газету.

Продолжение следует...