Теснина между гор полнилась молоком устоявшегося тумана. Ветер шел над сопками. Валки туч, медленно переваливаясь, клубясь, вереницей ползли на север. А на востоке, над горами, в проеме черной тучи, кумачовым рядном пылала зарница утра. Коровы со свисающими подгрудками шли под гору, на водопой, в туман. Лобастый комолый бык, пригнув голову, копытил мокрую землю. Но вот поднялось солнце. Сперва оно прильнуло к вершинам деревьев, посеребрило их купы с золотой кое-где уцелевшей листвой, потом спустилось в междугорье к деревне и затопило ярким светом кривую улицу, дома, стадо коров, возвращающихся с водопоя. А упрямый комолый бык все еще стоял на том же месте, на пригорке, и так же копытил мокрую землю. Медленно поднимался туман.
     Солнце лизнуло вершины гор, высветлило небо. Первый луч его упал в теснину между гор. Коровы лениво побрели к ферме.
     - Краснуха! Милка, да ты куда, шальная! Я тебя!
     - Марс! Марс! Вот еще окаянный! Не бык, а трактор!
     - И пра, трактор.
     - Устинья Степановна, давай скажем председателю, чтоб перевел Марса в тракторную бригаду, а?
     Устинья Степановна хмурит брови и почему-то часто-часто мигает белесыми ресницами. Девчонки смеются над племенным производителем Марсом. Бык-то никудышный!
     А упрямый комолый Марс стоит невдалеке от фермы, у горы, и все так же копытит землю. Когда прошла на ферму последняя корова. Марс, задрав голову, посмотрел на Устинью Степановну и довольно недружелюбно, а затем угрожающе заревел.
     - На место, Марс! Слышь, что ли! - кричит одна из девушек, звонкоголосая, с льняными волосами, выбившимися из-под теплого платка.
     На правленческом рысаке Юпитере подъехал Павел Лалетин. Сутулясь в седле, играя ременною плеткою, он спросил у бригадира Шумкова, справится ли он один с фермой.
     - Меня опять на уборочную? - догадалась Устинья Степановна. Вот так уж повелось в Белой Елани! В сорок пятом году ее поставили на комбайн Зыряна штурвальной, и теперь как уборочная - снимают с фермы, хотя здесь так много работы. - Да что вы, в самом деле, смеетесь, что ли?
     - Без особых разговоров, Устинья Степановна. Есть решение правления - выполнять надо!
     - Я обжалую решение.
     - Э, Устинья Степановна! Кому обжалуешь? Уборочная!
     Устинья Степановна пешком ушла в полеводческую бригаду на комбайн старого Зыряна...

     Все чаще пеленали землю прохладные, ветры севера. Утрами падал иней, росинками искрясь на сочных отавах. Обмелевшая речка, серебром перекатывая воркующие воды на отмелях, ночами пенилась туманным чубом. Жухлая медь чернолесья, сдутая ветром с деревьев, шурша и смягчая стук колес, пятнила проселочные дороги, вьющиеся черными змеями в междугорье.
     Оголился лес Лебяжьей гривы. Побелели хмелевые бутоны в чернолесье, да и само чернолесье запестрело, будто тронула его бойкая кисть художника. И багряные, и ярко-зеленые, и серые с черными прожилками листья, и красные, и пурпурные устилали землю.
     "Коммунар" Аркадия Зырянова, такой же старый, как и сам Зырян, с облезлой краской, вмятинами на боках, приминая опавшие листья на обочине полосы, шел на загонку соседа, такого же "Коммунара", словно вмерзшего в полосу. Из трех комбайнов единственный, зыряновский, работал. Зырян выжимал из машины все, что она могла дать. Надо же убрать хлеб! Позавчера к предивинцам пришел на помощь "Сталинец", на котором работал сын Федюха.
     Зырян для Устиньи Степановны был совсем молодым парнем, хотя у "парня" давно пожелтели прокуренные зубы. Устинья Степановна называла его парубком, а его посеребривщуюся голову - пеной. "Линяет Зырян, - говорила она, посмеиваясь. - Вот отлиняет, гогда бросит его горячая Анфиса Семеновна, ей-боженьки!".
     Небо серое, мутное. Железо настыло - не хватись рукой. Зырян в овчинном полушубке и в пимах стоит за штурвалом. Поле идет по склону горы - неровное, с балками. Местами чернеют обгорелые смолистые пни, выкорчевать которые можно только тяжелым трактором, да и то с подрубом корневища.
     За комбайном - седой след половы и соломы. В колхозе нехватка кормов - не успевали ставить зароды сена, а солома вот останется под снегом.
     Странно, как привыкаешь к безумолчному стрекоту комбайна. Для Зыряна, не туговатого на слух, слышащего беличий шорох в пихтаче, когда он бывает на охоте, сейчас на комбайне совершенная тишина. Сам комбайн, ныряя с пласта на пласт, дребезжит, поет, визжит, скрипит, молотильный аппарат жужжит, как очумелый шмель, трактор, попыхивая перегаром горючего, тарахтит, как телега, по мерзлым кочкам, но для Зыряна все эти издавна привычные звуки не воспринимаемые ухом, идут где-то стороной. Для него - тишина, рабочий покой. В такие моменты он любит подумать, пофилософствовать, но по-своему, по-зыряновски, с покряхтыванием. Но вот за спиною Зыряна что-то тихо-тихо всхлипнуло... Зырян насторожил ухо, оглянулся. По щекам Устиньи Степановны скатывались слезинки. Ее мокрые глаза смотрели прямо в лицо Зыряна, но, кажется, ничего не видели.
     - Ты что, Устя?
     - Вот вспомнила, - как жала на этом поле серпом... Это же было займище Василия Евменыча...
     - Нашла кого вспоминать!..
     - А потом мы с Егоршей убирали здесь лобогрейкой овес, и он подрезал... перепелку. Так-то она вспорхнула! Полетела, мелькнула крылышками, да и упала мне на подол юбки... Наверное, где-то там, на Курской дуге, упал вот так мой Егорша... Лицо Устиньи Степановны еще более раскраснелось, губы скривились, и слезы одна за другой покатились градинами.
     - Что же ты, что же ты, - бормотал Зырян, налегая на трубку, - Чей дом, милая, не припятнала война?
     - Да вот хотя бы твой, Зырян... Минула тебя судьба... Никого ты не потерял... Счастье-то какое!..
     Зырян помрачнел. Не впервой он слышит такой укор.
     - Сойду я, Зырян, полежу на жнивье. Сердце чтой-то заходится, - пробормотала Устинья Степановна, неловко спускаясь по сходням с мостика. Зырян проводил ее взглядом. В молотильном барабане что-то щелкнуло, не так громко, но Зырян выделил этот звук. Он уже знает, что по полотну с хедера занесло в барабан какую-то палку и перемололо ее в мелкие щепки.
     На лицо Зыряна слетело что-то холодное и тут же растаяло. Снег! И еще, еще. Снег! Снег!
     Тракторист сразу же остановил трактор.
     Зырян, приложив ладонь козырьком, всмотрелся в дальний угол полосы. "Сталинец" шел...
     - Что у тебя, Митроша?! - крикнул Зырян трактористу.
     - Снег повалил!
     - Какого черта выкомариваешь! Жми! Круг, и тот наш!
     Митроша заскочил на мостик трактора и, стоя, поглядел в ту же сторону, где плыл громоздкий "Сталинец". Понятно! Где же Зырян остановится, когда "Сталинец" Федюхи наяривает вовсю!

     Устииья Степановна, подметав под себя охапку хрусткой соломы, лежала на боку. Вот уже второй сердечный приступ. Так еще не бывало. Все тело ее стало будто чужим. Прижав ладонь к сердцу, она лежит на соломе, и вся-то ее жизнь, как одна цельная картина, в лицах, в движении, проходит перед ней...
     ...Ночь. Страшная ночь! Ни луны, ни звезд. Ноет и стонет ветер. Скрипят заматерелыми стволами тополя, шумят заросли черемух, мелколесья на большом ермолаевском острове - Закамалде. Волны Енисея, взбитые ветром до пены, налетают на пологие берега острова, всхлипывают и откатываются с ревом. Черные тучи ползут так низко, точно они собираются лечь на остров и вдавить его в толщу бушующих стылых вод. Маленькой Усте страшно. Ой, как страшно! Почему так печально шумит темный лес? Куда и зачем плывут осенние тучи? Где они разбушуются мокрой непогодицей? И что там, за тучами, далеко-далеко? И отчего так холодно крошке Усте, сиротке Усте с васильковыми глазами? Костер тухнет. Угольки покрываются сединкой пепла. Одна она. Совсем одна на острове и в жизни! Никого-то, никого у Устнньи - нет. Ни тяти, ни мамки, ни бабки, ни теток, ни дядек. Только вот жеребята богатея Артамонова. Она пасет жеребят Артамонова. Она сторожит их от зверей. Жеребята породистые. Их холят пуще человека. Таких жеребят ни у кого нет во всем подтаежье...
     И вдруг - где-то совсем близко из кустарника взвыла волчица. Жеребята кинулись к костру, нетерпеливо перебирая тонкими ногами. Волчица взвыла еще и еще!.. Вот уже волки здесь, совсем близко. Костер догорает - ни хворостинки под руками, ни прутика. Как ляжет темень - раздерут волки Устю вместе с жеребятами. Она не помнит, как кинулась к берегу протоки, как брела, как сбило ее с ног течение и она ухнула в ямину с головой. Всю ночь бежала до Ермолаевой. "Как будто за мною кто гнался, - рассказывала она ермолаевскому попу, отцу Калистрату, тощенькому старичку с прямым пробором гладко причесанных волос. - Бегу, бегу, батюшка, аж дух перехватывает. Вот, думаю, как нагонит волчица, как вцепится! Как страшно, ой-ой!"
     "Глупое, несмышленое дитя, - пожурил батюшка. - Без воли бога - волос с головы не потеряешь".
     И надо же было приключится беде. В ту же ночь на острове волки задрали трех жеребят. Сам Артамонов нашел беглянку, не стал бить ее в доме батюшки, а взял этак ласково за ухо да и вывел из дому. Потом посадил в тарантас и увез к острову. На шею четырнадцатилетней Усти навесили жеребячьи кости и так повели деревней. Такой уж был нрав у Артамонова. Он и на человека-то смотрел волком: из-под лохматых бровей, которые любил вертеть, как усы. Как, бывало, подкрутит бровь, жди беды. Либо руки пустит в ход, аль выдумает какую-нибудь пакость, а потом пожертвует целковый.
     Устю провели работники Артамонова через всю деревню. Пристыженную, испуганную до смерти, ничего не смыслящую в том, за что над нею так потешаются. Отобрал учитель. Более недели Устя глаз не казала в улицу. Ночью, как только все уснут, Устя, забившись с головою в дерюжку, не попадала зубом на зуб - мучил пережитый страх. Потом судьба закинула ее в Белую Елань...

     ...Революцию Устя смотрела из окна сторожки на пашне Василия Евменыча. Вот на этой полосе, где лежит сейчас. Шли дожди. Мелкие, сыпучие. Батраки Василия Евменыча рады ненастью, отсыпались в избушке. Устя сидела у окна, когда по тракту ехали партизаны Мамонта Головни. Батраки выскочили на дорогу, а Парамон Жуев ушел за партизанами. И когда минуло много лет, Устя, припоминая революцию, - всегда видела одну и ту же картину: осенний дождик, всадников с ружьями и мокрые спины разномастных лошадей...
     Да, Устя была девка куда с добром! Никто из работников не мог сравниться с ней в работе. Куда ни пошли Устю - все сделает на совесть. Что серпом жать, что снопы вязать, что за плугом идти, что по домашности.
     Когда Усте исполнилось двадцать лет, она успела переработать за семерых. И вот еще что в удивление: работа не старила ее и не печалила. Она всегда была весела. Когда смеялась, на ее щеках показывались ямочки. А молодость, как веяние южного ветерка, медовым хмелем пьянила сердце. Она и сама не знала, что ждала от жизни, чего хотела, отчего девичья грусть так больно пощипывала сердце? И когда поздние зори румянили хребтовины гор, она подолгу смотрела на багряные пятна, и все что-то ждала. В поле пахло мятою. И ей хотелось, зажмурив глаза, пойти куда-нибудь далеко-далеко, но куда? Сама не знала. То был зов зреющей женщины. Если бы Устя умела думать, она бы поняла, что ее звало материнство. Когда на зимних вечерках Устя встречалась с парнями, ей так хотелось понравиться Егорше Спивакову, самому красивому парню Белой Елани.
     Осталась Устинья одна... Ушел Егорша!.. Двадцать лет они жили душа в душу и все ждали сына или дочь, но так и не дождались. И она осталась одна в крестовом доме.
     И даже теперь, когда давным-давно нет в живых Егорши, она все еще ждет его!..
     - Устенька! - позвал Зырян.
     "Вздремнула я, что ли", - спохватилась Устинья и удивилась. Вся окоченела, как ледышка. А вокруг - бело! Зима легла.
     За каких-то полчаса побелело жнивье. Снег, снег, да не мокрый, а сухой, что пойдет в зиму. Ветер суровеет.
     На бригадном, стане возле крестового дома, некогда перевезенного в поле из деревни, собрались трактористы, комбайнеры, колхозники, жнецы, вязальщики, ученики семилетки. Все продрогли, перемокли. Зима застала врасплох. Еще не доходя до стана. Зырян услышал голос Ляхова - разгневанный, срывающийся на высоких нотах, и сиплый, трескучий Павла Лалетина. "Газик" Ляхова стоял возле припозднившейся "технички" - грузовой машины с брезентовым навесом над кузовом. Неделю ждали "техничку" к комбайнам, и вот зна прибилась к предивинским пашням, когда ей делать здесь нечего.
     Возле дома жгли солому, таская ее с поля. Пламя то вспыхивало, то скрывалось под охапками соломы, зыбрасывая синие космы дыма.

     А снег все шел и шел! Побелели поля; сиротливо приуныла пшеница. Кругом белым-бело!
     Степан смотрел на пшеничное поле, засыпаемое снегом, и то знакомое чувство боли, от которого ему всегда было тошно, когда его постигала какая-либо неудача, комом подкатилось к горлу. Он все глядел и глядел на увесистые колосья, соображая, что же ему делать. Зырян сказал, что можно еще убирать, если приспособить обыкновенные конные грабли для поднятия колосьев.
     Следом за Степаном на поводу плелся Юпитер.
     - Вот как подвела нас погода, - проговорил Степан, вышагивая обочиной дороги к деревне.
     Представьте себе увесистый колос пшеницы, пониклый от зерна, с червленой серебринкой соти, не колос, а загляденье! И вдруг, совершенно неожиданно, без всяких на то природных предзнаменований, дохнула лютая стужа в ночь на одиннадцатое октября. В каких-то два часа хлопьями мокрого снега занесло поля, рощи, лес, дороги. Пшеница под бременем неожиданно нахлынувшей зимы полегла; колосья, надломив соломины, ткнулись в землю. А снег все мело и мело!
     Навстречу Степану от деревни кто-то шел в белом полушубке. Степан, прищурив глаза, удивился: плелся Демид Боровиков. Куда его несет на ночь глядя?
     За минувшие три года Степан редко встречался с Демидом. Сойдутся, перекинутся немирными взглядами и разойдутся разными дорожками. Хотя тот и другой пристально следили друг за другом. Было время, когда. Степан действительно поверил провокационным слухам, что Демид - поджигатель тайги. Потом он не менее отчаянно клял Головешиху, а с Демидом так и не сошелся. Стояла между ними Агния с Полюшкой.
     Степан задержался на обочине дороги, свертывая махорочную цигарку, соображая, поздороваться ли с Демидом или сделать вид, что не заметил.
     В шапке, полушубке, с тяжелым вьюком за плечами, Демид шел медленно, издали заметив Степана. На сапоги налипал мокрый снег, накатываясь комьями под каблуками.
     - Подкузьмила погодушка, - сказал Демид, вместо приветствия кивнув на поле, тревожно и цепко приглядываясь к лицу Степана.
     - Да, погодушка, будь она проклята, - пробурчал Степан, отвечая Демиду таким же схватывающим взглядом. - А ты далеко ли подался с таким вьюком на спине?
     - В город хочу съездить.
     - Что так поздно?
     - Да вот сообщили по телефону, чтобы приехал к двадцатому октября. Надо спешить.
     - Уезжаешь, значит?
     - Там будет видно, - ответил Демид, заметно темнея лицом. - Может, останусь еще в леспромхозе. Ты вот тоже хотел уехать. Да "ехало" не повезло.
     Степан насупился. Не смеется ли над ним Демид?
     Лицо Демида серьезное, задумчивое.
     - Слушай, Степан, там я передал Андрюшке свой баян для Полюшки. Пусть он ее поучит играть на баяне.
     - А при чем тут я?
     - Да просто хотел попросить тебя, чтобы напомнил Андрюшке.
     - Что ж, напомню. А ты это... пиши письма Полюшке, если останешься в городе, - вырвалось у Степана. И вдруг он спохватился: - А ты что же пешком? Далеко ведь... - невольно представил себя в положении Демида. - Зашел бы к Мамонту Петровичу, взял бы лошадь, что ли. Отвезли бы тебя.
     - Дойду как-нибудь до Каратуза. А там автобус ходит.
     - Не дойдешь, а доползешь. Вернись, возьми лошадь.
     - Возвращаться дурная примета.
     Юпитер дернул Степана за ременный повод, словно напоминая о своем существовании.
     - Тогда вот что: бери Юпитера. В седле, пожалуй, лучше ехать. Сдашь его в Каратузе на конюховскую колхоза, а завтра наша почтальонша захватит с собой.
     Демид ответил долгим взглядом. Снежинки падали му на щеки, на подбородок и тут же таяли.
     - Бери, бери! Чего тут раздумывать?
     - Ну, а ты как?
     - Что обо мне беспокоиться? Я - дома. - И протянул Демиду повод.
     Тот принял его из руки Степана, вздохнул.
     - Спасибо, Степан... Я ведь хотел нажимать на третью скорость.
     - Какой же ты странный человек, - покачал головой Степан. - Что стесняться-то, в самом деле? Что ты, ужой для нас, что ли? Держись прямее, скажу. Возвращайся в леспромхоз.
     - Может, вернусь, - ответил Демид.
     И вот они расстались, друзья детства, недавние враги, от души пожелав друг другу счастья и успехов.
     "Он ее будет ждать, свою Анисью Головню", - невольно подумал Степан.

     Счастье!..
     Какое оно, и в чем? Кто изведал глубину счастья и может сказать: "Вот оно, мое счастье! И пусть оно продлится навсегда!"
     Рог молодого месяца вспарывает синее брюхо неба, плывет под звездами и уходит за горизонт.
     Так и счастье. Бывает, что оно проплывает мимо, как лучистый рог месяца. Глаз видит, да зуб неймет! Но если бы счастье висело на вешалке, как пальто, наверно, никто бы не подумал о нем. Если надо - подошел и снял с вешалки.
     О счастье написано много песен, а еще больше - про несчастье. Они, как близнецы-братья, всегда рядышком.
     И кто знает, у кого какое счастье?
     Когда озверелые бандеровцы в гестапо Житомира выжгли каленым железом на груди Демида пятиконечную звезду и Демид все-таки остался жив, он подумал: "Я еще счастливо отделался, могли бы угробить".
     Потом концлагерь в Дахау, в тридцати километрах от Мюнхена, и знаменитый блок № 7, откуда вела прямая дорога в газовую камеру. Три месяца Демид валялся в бетонном блоке, и каждую ночь его товарищи уходили в вечность, а он все еще жил. И жил ли? Ни о чем не думал и ничего не ждал. "Скоро я сам дойду, без газовки", - утешал себя Демид и все-таки нашел в себе силы бежать из блока по канализационной трубе. И еще один концлагерь в Мозбурге. Военнопленные работали на развалинах города. Днем и ночью город бомбили англичане и американцы. Однажды фугаска взорвалась в середине колонны военнопленных в тот момент, когда их только что вывели из ворот лагеря. На месте взрыва остались изуродованные трупы. Стон и крик раненых перемежался взрывом бомб, а Демид, оглушенный, без единой царапины, лежал на земле и отупело смотрел в небо. Оно было удивительно спокойным, сине-синим!..
     Еще концлагерь перемещенных лиц с Востока. И опять побег. Долгожданная свобода! Но какой ценой? Овчарка выдрала глаз, изжевала до кости правую руку. Но не лютость зверя, обученного людьми, была страшной. Ужас перед лютостью людей поселился у него в сердце. И этот ужас часто преследовал его даже во сне тем же видением: зверь рвет его на части, жует мышцы и кровь льется ему в глаза, ослепляет весь белый свет!.. Да и свободу ли он обрел, если сердце стало камерой для пыток?..
     Долго скитался в поисках пропитания. Рука заживала медленно и нудно. Дошел до Франции, устроился работать грузчиком в Марселе. А душа тянулась на родную землю.
     Как зверь уползает в свое логово залечивать раны, так рвался Демид на Родину. Пусть судьба с самой юности бросила на его весы совсем крохотную частичку счастья. Но это было его счастье - его мед и яд! Услышать знакомый говор, увидеть свое - не чужое небо, ощутить каждой клеточкой тела мудрый, благословенный покой тайги, где он возрос! Наконец, узнать жива ли мать, Агния... Все это стало его самым вожделенным желанием. И что греха таить - боялся возвращаться на Родину. Во французских газетах писали, что по приказу Сталина всех военнопленных судят как изменников Родины... Но сила любви к тому, что тебя вспоило и вскормило, сильнее страха!
     И вот - Демид дома...
     По первопутку, в декабре, Демид приехал из города и вскоре стал снова работать в леспромхозе. Он, конечно, не ждал особенного счастья, и вдруг оно само пришло. Счастье принесла дочь Полюшка. Как-то под вечер, у конторы леспромхоза, Полюшка остановила отца.
     Падал снег. Мягкий, пушистый.
     - Папа, я хочу спросить, - начала Полюшка и запнулась на слове, потупя голову. Ее беличью шапочку запорошил снег. - Можно, папа, я буду с тобой жить. Ты же совсем один? И-и я хочу записаться на твою фамилию.
     Демид дрогнул, прижал Полюшку к себе и отвернулся, чтобы она не видела, как у него от боли и радости перекосилось лицо. Полюшка прильнула к нему, как к единственной опоре, бормоча сквозь слезы, что она не будет жить с матерью и Андрюшкой и что она никогда не станет Вавиловой, Какая-то потаенная боль толкала Полюшку. Быть может, она надеялась помирить Демида с матерью?.. Склеить разорванное на две половинки свое счастье?.. Кто знает?!
     И вот еще что удивительно. Как только Полюшка поселилась в доме Боровиковых и они с отцом заняли комнатку, где когда-то во времена оные собирались "тополевцы" на торжественную службу, Демида будто кто подменил. - К нему вернулось прежнее веселье, неугомонность и непоседливость. Полюшка стала, действительно, Боровиковой. Демид боялся, что Агния будет возражать, но ничего подобного не случилось. За неделю до Восьмого марта Демид порадовал Полюшку новой метрикой, где было записано: "Полина Демидовна Боровикова родилась восьмого марта 1938 года"...

     Демиду никогда не забыть то раннее утро пятого марта, когда Полюшка подняла его на зорьке, сказав всего два слова: "Сталин умер".
     Сон как рукой сняло. Демид сперва не поверил, но Полюшка, всхлипывая, твердила свое: "Умер, умер!" Потом в дом влетел Павлуха Лалетин, остановился в дверях, что-то хотел сказать, но только обалдело таращился на Демида, потеряв дар речи. Слышно было, как в горенке Мария ревела в голос, а сам Демид, босоногий, в нательной рубашке, поеживаясь от холода, сидел на кровати.
     И вот свершилось нечто чрезвычайное, когда человек, как будто замерев на месте, вдруг оглянется и подумает: "Ну, а дальше что?".
     Одно было ясно Демиду, что между Вчера и Сегодня пролегла невидимая грань и что дальше непременно будет Завтра...
     И долго-долго еще Демид будет вскакивать с постели в холодном поту, хватать воздух разинутым ртом, как рыба на мели, не в силах унять бешеный стук сердца. Но Демид верил, что мудрость, выстраданная многими, сделает будущее Завтра светлее и радостнее, чем оно было у него, у Мамонта Петровича, у Анисьи...

     В мае 1954 года по амнистии вернулись трое рабочих из леспромхоза. Демид с нетерпением стал ждать Анисью. И Полюшка догадалась, что отец ждет Анисью Головню.
     - Папа, ты ее ждешь? - как-то спросила Полюшка.
     - Кого?
     - Головешиху! - выпалила Полюшка.
     - С того света еще никто не возвращался, Полюшка.
     - Я не про ту Головешиху, а про другую. Которая работала в леспромхозе.
     - А! - И Демид ничего не ответил. Не мог же он сказать дочери, что действительно ждет Анисью-Уголек. Ждет с того дня, когда в последний раз принес ей передачу в тюрьму, получил от нее ответную записку: "Спасибо, Демид. Передачу получила. Но дороже всего для меня ты. Один-единственный на всем белом свете. И всегда будешь один. Люблю тебя. Пишу и слезы льются. Сама кругом запуталась. Прости меня, прости!"
     С той поры - ни единой вести. Анисья как в воду канула.
     Где она, Анисья?

     Настало лето.
     Все цвело, тянулось к солнцу, отцветало; пробивалась новая поросль жизни там, где вчера еще гремели трактора на взмете пара. Над отрогами таежного синегорья колыхалось марево, похожее на легкую, невесомую газовую ткань.
     По обочинам дороги пестрели цветы - розовые, фиолетовые, лиловые, синие с желтыми длинными тычинками, оранжевые, неприглядно-лохматые, колючие с шипами, как у осота, дурно пахнущие медвежьи вонючки, махрово-грубые, нагло открытые, стыдливо свернутые головками вниз, - пестрели они то там, то сям, распространяя окрест медово-терпкий запах. По низинам цвел разлапистый донник, словно обрызганный молочной пеной. На дороге лежала толстым слоем пыль, и даже от слабого ветра она поднималась облаком, густо припудривая сочную зелень трав.
     Анисью не радовал ни веселый щебет птиц, ни разлив летних цветов, ни лесной простор, ни торная дорога в Белую Елань, по которой она шла, - все было точно чужим, впервые встреченным, хотя на обочинах дороги ей знаком был каждый кустик.
     Кто ее ждет здесь, в Белой Елани? Кому нужна Анисья из заключения, да еще с ребенком на руках! Ее ребенок! Сейчас она и сама не понимает, зачем зарегистрировала сына именем Демида? Что скажет Демид, когда узнает, что она назвала своего первенца его именем! Поверит ли он? Ведь между ними фактически была близость только несколько раз. Мало ли женщин возвращается из заключения с ребенком на руках?..
     Анисью как детную мать освободили осенью 1953 года. Потом она работала вольнонаемной, а к весне в лагере осталось мало заключенных, и его ликвидировали. Анисья стала собираться домой. Судимость с нее сняли.
     За три года она не послала ни одного письма в Белую Елань. Кому писать и о чем? О том, что у ней в феврале 1950 года родился сын? А вдруг Демид не поверит, что это его сын?.. Или написать Мамонту Петровичу о том, что на следствии выяснилось, чья она дочь? Мамонт Петрович и без того все знает. Одна! Кругом одна.
     И вот торная дорога в Белую Елань...

     Анисья стояла на берегу. А с парома стаскивали какие-то ящики, скатывали бочки. Маленькая, щупленькая старушонка в клеенчатом нагруднике, босоногая и простоволосая, принесла ей для ребенка бутылку молока.
     - Вот тебе, дева, стерлядка, - сказала старушка, заворачивая в газету жареную стерлядь. - У те сродственники в Белой Елани али знакомые?
     - Знакомые.
     Подошел Трофим, дымя вонючим самосадом.
     - Анисья! Вот те и раз! Возвернулась, стало быть. Да еще с приплодом! Ну, дева, значит, в нашем полку прибыло!
     Трофим переправил ее на лодке через Амыл в деревню. Она отдохнула на крылечке почты и пошла дорогою в тайгу.
     Ухабистая дорога, извиваясь по мыскам, увалам, текла к реке. Невдалеке чернели конусообразные ели. Мост через речку был отрезан разливом воды. Анисья постояла, потом разулась и побрела с сыном на руках, оголив по колени ноги.
     Кижарт пенился, беснуясь в сваях. Коренная вода, хлынувшая с Белогорья, вышла из берегов, заливая низины, курьи, отстаиваясь в логах, отражая в себе кудреватый ивняк с клейкой пахучей листвою и красный кустарник. Толстые тополя, увитые лебяжьими сережками пуха, стояли по левому берегу за мостом, как титаны, оберегающие утреннюю прохладу и сумрак зеленоватых вод. Птицы порхали с дерева на дерево, проносились плотными стаями, мелькая в косых лучах солнца черными хлопьями крыльев. Воздух был прозрачен и звучен. Где-то стучали топором, а чудилось, что стучат в тридцати местах с обоих берегов.
     Шел лесосплав. Бревна, ободранные и зализанные водою, тесня друг друга, ныряли под мост, как огромные щуки. Хватаемые мощным потоком, они то перевертывались, как соломины, то вставали торчмя, то бухались в воду, ударяясь в сваи. Мост вздрагивал и, казалось, вот-вот рухнет. На берегу суетились сплавщики, словно литые из бронзы, по пояс голые, загорелые, мускулистые, в мокрых закатанных штанах, иные в резиновых сапогах с длинными голенищами. Ловко прыгая с бревна на бревно, балансируя баграми, они направляли лес под мост. На берегах, на отмелях, виднелись целые штабеля леса, вытесненного во время затора.
     Работа сплавщиков трудная. Уж она-то знает! Необходимо иметь не только ловкость, смекалку, но и проворство. Малейшая оплошность - можно угодить под лес. Сплавщиков подстерегала опасность на каждом шагу, на каждом прыжке.
     На мосту стоял человек в полосатой косоворотке и в брезентовых штанах, вправленных в болотные сапоги. Он внимательно глядел вниз, изредка покрикивая: "Левее, левее! Эге-ге, Матюшин, не прыгай, черт тебя, не видишь, что ли! Эй, верхние, чего вы там спите!.." На мосту он стоял, вероятно, давно. Брезентовая куртка, плащ-палатка, полевая сумка без ремней лежали на перилах. Сапоги его были выпачканы илом. Рядом с ним торчал воткнутый в плаху длинный багор.
     Взглянув на Анисью, он пригнул голову и развел руками:
     - Горячкина?
     - Таврогин! - узнала Анисья.
     Таврогин крепко пожал руку Анисьи.
     - А ты что здесь, Григорий Иванович? Ты же работал мастером на лесопункте.
     - Э! Когда еще. Два года как на сплаве. С Демидом Боровиковым заворачиваем. Знаешь такого?
     - Да, - тихо ответила Анисья.
     - Теперь у нас во какой порядок! В прошлом году мы закончили лесосплав к десятому июля. А нынче к первому числу управимся. Хвост гоним. Порядок! Кривой умеет организовать дело. И черт его знает, откуда он черпает энергию? Только что сейчас был здесь со своей красавицей Полиной и помчался в Белую Елань.
     У Анисьи захолонуло внутри. Что еще за "красавица Полина" с Демидом? Наверное, жена!..
     - Сын? - кивнул Таврогин.
     - Сын.
     - У нас теперь в леспромхозе новое начальство. За два года вышли на первое место. Особенно по сплаву.
     - Кто теперь в Сухонаковой?
     - Начальником Гомонов. Знаешь?
     - Мастером работал?
     - Ну да. Техноруком - Исаков Антон Кузьмич. А ты что, в Сухонаково вернешься?
     - Нет, наверное, - вздохнула Анисья.
     - А что, давай! Исаков, слышал, собирается уходить. Не по вкусу пришлась ему наша тайга. А, знаешь, Сухонаково скоро ликвидируют. Полезут в верховья по Кизыру и Казыру. И весь наш леспромхоз полезет в верховья, к Саянам. Сейчас тут кругом работают геологи. - И, взглянув вниз, прокричал: - Перекур!.. Эге-ге-ге, Матюшин! Перекур!.. Разводите костер, обедать будем. - И, повернувшись к Анисье, сообщил: - Крепкая бригада, один к одному, как на подбор. У Боровика ленивый не задержится. Моментом отчислит. В прошлом году моя бригада двенадцать тысяч премиальных отхватила. Здорово? Ну, а ты как? По чистой? Понятно! Жалели тогда тебя. Ни в чью врезалась.
     Анисья ничего не ответила. Таврогин поскреб в затылке, покачал головой и, закуривая, пригласил Анисью к артельному котлу. Но она отказалась и пошла дальше.
     Навстречу ей из тайги ползла лиловая туча. Сталкиваясь с упругими лучами солнца, она нехотя сворачивала в сторону, еще более ширилась, погромыхивая вдали глухими и долгими раскатами. На ее фоне темнела уродливая крона сосны и особенно ярко выделялась плакучая береза, распустившая до земли нарядные сережки. В зените стояло косматое черное облачко, похожее на папаху горца. Оно как будто поджидало лиловую тучу, чтобы сообща с нею обрушиться на землю лавиной дождя.
     Анисья часто останавливалась, спуская сына на траву, что-то показывала ему, снова брала на руки и шла, усталая, докрасна обожженная солнцем. По ее лицу скатывались солоноватые градины. Заплечный узел оттянул ей ключицы. Сердце все сильнее стучало. Лицо у нее было смугло-розовое, еще совсем девичье, хотя у глаз успели сбежаться тонюсенькие морщинки, а углы губ чуть опустились, как у человека, не стряхнувшего с плеч горе. Маленький, вздернутый нос с едва заметной горбинкой, широкий лоб и особенно глаза - думающие, тревожные, говорили о ее упорстве, выносливости.
     На избитой дороге волчками вспыхивали вихри, оставляя крошечные воронки в пыли. Взад-вперед сновали жирные суслики. Вертясь в воздухе, то внезапно падая, то стремительно взвинчиваясь вверх, пели жаворонки, как это всегда бывает перед грозой и дождем. А солнце жгло. Оно будто хотело выплеснуть на землю все тепло, какое недодаст потом в непогодье.

     На пригорке росли березы, отбрасывающие тень на сочное дикотравье. Четыре березы росли из одного корня. Внизу они сплелись, а потом оторвались друг от друга, устремляясь каждая по-своему вверх. Средний ствол, затемненный двумя крайними, изогнулся коленом до земли, обойдя третью крутым изгибом и потом затемнив ее своей развесистой шапкой, отчего третья зачахла, вся покрывшись сучьями. Две крайние вытянулись, как по уровню, - стройные, без сучков до вершин.
     Анисья долго смотрела на семейство берез, будто понимая их, как им трудно было вырасти из одного корня, как они воевали друг с другом за тепло, солнце, как ненавидели тень одна другой.
     - Мама, чис, чис! - сказал сын, покачиваясь на кривых ножках. Он показал на цветок в траве.
     - Это цветок, Дема, - пояснила мать, но сойти в густую заросль разнотравья побоялась.
     Взяв сына на колени, она принялась кормить его степлившнмся молоком, давая прикусывать рассыпчатое печенье. Наевшись и напившись, сын стал играть в тени берез, а она все еще сидела на обочине дороги, устремив взгляд вдаль, о чем-то задумавшись. Она не видела, как туча, захватив половину неба, вплотную приблизилась к солнцу, как, винтясь, на осинах завертелись листья, не видела, как молния, чиркнув за ее спиною, на миг разрезала лиловую тучу на две половины. Она смотрела дальше, за пределы видимого и осязаемого. В ее глазах не отражалось ни горечи, ни восторга от картины лета с надвигающейся грозой - глаза ее светились ожиданием чего-то значительного и важного. Казалось, они так широко были открыты потому, что где-то, быть может, вон за той разлапистой сосной, за стеною пихтача и ельника, там, где небо смыкается с землею, вот так же ищуще глядела другая пара глаз, заглядывая ей в душу через пространство и тревожа ее сердце. Теплый ветерок обдувал ее лицо. Темные, красноватые волосы застилали ей то щеку, то лоб, но она все так же глядела вдаль странным взглядом.
     Вдруг сразу все потемнело, будто землю накрыли черной шалью. Туча наползла на солнце, маленькое облачко слилось с большим. С ложбины потянуло волглостью, но птицы все еще пели. Жаворонок, как дымок выстрела, кувыркнулся в воздухе и комком упал в траву.
     Ударил гром, будто лопнуло небо. И раз, и еще раз свирепо рыкнул голодным псом.
     - Мама, мама! - испугался сын, обхватив шею матери руками и прильнув к ее груди, как к единственной защите от всех напастей.
     И сразу же, словно из промоины, хлынул дождь - крупный, прямой. Дождевые горошины, падая на пыльную дорогу, взметнули вулканчики. Демка захныкал. Она опять остановилась, вытащила из узла суконную шаль, укутала сына и пошла дальше. И странно, в то время, когда она смотрела на тучу издали, она боялась ее. Но как только над головою прогремел удар грома, она успокоилась. Лицо ее стало серьезным, готовым встретить любую напасть. Дождь лил и лил, а она все шла и шла. Когда на танкетки налипло много грязи, она сняла их и пошла босая, печатая маленькими ступнями размякший чернозем. Мокрое штапельное платье, обтянув ее тело, холодило плечи и спину.
     На мостике через Татарский ключ Анисья споткнулась и чуть не уронила сына, завязив ногу между досками. Поднявшись на пригорок к развесистым кустам черемухи, она укрылась здесь под листвой, поеживаясь от капели с веток.
     Кто-то ехал верхом, сутулясь в седле и насунув на голову капюшон дождевика. Высокий, нескладный седок. Прямые плечи его топорщились, как у ястреба крылья. Он бы проехал мимо, если бы не заметил женщину с ребенком под черемухой.
     "Папа, папа!" - узнала Анисья, не в силах вымолвить слово.
     - Эге! Гостья? - спросил Мамонт Петрович, остановившись на середине дороги. Чалый породистый конь махал головою, бряцая железными кольцами уздечки. - Издалека? - И, наклонив голову к плечу, Мамонт Петрович пристально поглядел на Анисью. Он ее не узнал сразу. Вернее - не думал встретить вот так, на дороге, да еще с ребенком.
     Сверкнула молния, точно лезвие кривой шашки. Резко и коротко лопнул снаряд - грозовой удар. Чалый конь, натянув повод, попятился к мостику.
     - Плутон, Плутон, стоять! - приказал Мамонт Петрович и спешился.
     И еще один миг - миг молчаливой встречи. Мамонт Петрович, наконец-то, признал Анисью. Выпрямился, застыв на месте.
     - Э? - проговорил он, удивленно помигивая.
     - Папа!..
     - Господи помилуй, Анисья! Пропавшая грамота! Драматургия! - бормотал отец, размашисто шагнув навстречу дочери. Та кинулась к нему. Он ее облапил своими длинными руками, целовал в мокрые щеки, в лоб, приговаривая: - Одна-разъединственная моя радость! Солнце мое, Вселенная моя! - И заплакал, по-мужски сопя в нос.
     - Папа, папа! Ну что ты! Папа, папа!
     - Как же я тебя ждал, господи помилуй! Одна ты у меня радость, одна моя звезда. И вечерняя, и утренняя... Вот она какая драматургия жизни!
     Анисья смотрела на отца сквозь слезы. Губы ее тряслись.
     Только сейчас Мамонт Петрович обратил внимание на сына Анисьи.
     - Э? - сказал он, вздернув бровь.
     - Мой сын, папа.
     - Э? Твой сын?
     Секунда молчания.
     - А другая половина чья? Природа завсегда из двух половинок - мужской и женской. Может, на прочих планетах есть люди из одной половины, про то пока ничего неизвестно, а наша планета двуглавая - скрозь из двух половинок.
     Белая лента молнии, раздвоившись вилкой у тучи, резанула зигзагом мутный свод неба. Вслед за молнией, глухо ворчнув, ударил гром с раскатом, словно по небу протарахтели по булыжнику железные бочки. Дождь полил как из ведра, пригибая ветви черемух и прибивая траву обочь дороги. Татарский ключ вздыбился пузырями. С пригорка с шумом бежал мутный поток, набирая силу.
     - Хоть бы письмо написала! Как же так можно, а? Ждал, ждал. И вот она - пропащая грамота. А! - Мамонт Петрович помрачнел.
     И вдруг, вспомнив не менее важное, сообщил:
     - Неделю назад мое заявление разбирали в райкоме. Теперь я чистенький, как новый рубль. В партии восстановили с моим стажем - с тысяча девятьсот девятнадцатого года ноября месяца.
     Из-за поворота дороги выехала пароконная телега с железными бочками. Напахнуло керосином.
     - Посторонись, Мамонт Петрович! - крикнул человек с телеги. Анисья узнала Санюху Вавилова.
     - Давай, давай, Санюха. Поторапливайся. Там тебя ждут с горючим. - И, взглянув на Анисью, сообщил: - Теперь у нас в колхозе все работают. В прошлом году трудодень вытянул на три рубля семнадцать копеек и хлебом кило восемьсот. Смыслишь?
     Пара разномастных лошадей, чавкая грязью, фыркая, прошла так близко возле черемух, что Анисья попятилась в глубь кустов. Санюха поглядел на нее.
     - Кажись, Анисья Мамонтовна?
     - Она самая, - подтвердил Мамонт Петрович.
     - Ишь ты! Ну, здравствуй, Анисья Мамонтовна. С приездом тебя. Заходи в гости.
     - Спасибо.
     - Отец-то сокрушался, а ты вот она - заявилась. И проехал мимо за мостик, протарахтев по плахам.
     Мамонт Петрович смотрел на дочь и все еще не верил глазам своим. Его дочь, Анисья Мамонтовна, вот она!
     - А ты ничуть не переменилась.
     - Что ты, папа. Мне кажется, я такая старуха.
     - Ишь ты! Побольше бы таких старух. Ну да я тебя великолепно понимаю. Это завсегда так бывает, когда человек выходит на свет жизни из драматургических переживаний. Я вот вспомнил, как я сам возвернулся в сорок седьмом с Колымы. шел и ноги не несли. А тут еще с Дуней такая история! Впрочем, с ней завсегда происходили истории. - И, секунду помолчав, двигая рыжими бровями, признался: - Сколько лет прожил с ней, а с душой ее так и не сблизился. Двойную жизнь вела с самого начала.
     - Не надо, папа!
     - То есть? - И, недоумевая, покосился на дочь. - Умолчание в таком вопросе, Анисья, никак немыслимо. Оно, понятное дело, мать и все такое протчее. Ну, а кто виноват, скажи, если покойница мою и твою жизнь грязью закидала? Мало я поимел от нее переживаний? Тебе это неизвестно, как я ее отбелил? И в тридцатом отвел от нее беду. Ее бы надо на ссылку отправить как по ее происхождению, так и по ее душе, а я ее заслонил своим авторитетом. Душой покривил перед партией! Вот какая вышла драматургия! А что получил? Полное непонимание! Она жила сама по себе, я сам по себе. Да еще тебя к себе притянула. Две жизни под удар подвела. Легко ли? И в тридцать седьмом самолично сделала показание на меня - наскрозь лживое. Можно ли такое прощать, и даже мертвым?
     Анисья потупила голову, сдерживая слезы.
     - Мне так тяжело, папа! Если бы ты знал!..
     - Не принимай тяжесть на себя! Не принимай! - запротестовал отец. - Я к тому говорю, что, значит, итог жизни подбить надо. Чтоб в дальнейшем началась светлая жизнь. Такое настало время теперь. Ты вот придешь в Белую Елань, а на душе у тебя муть. Встряхнись! Ты должна быть светлая, как вот этот Татарский ключ. Потому - сына имеешь. Ему жить. Смыслишь?
     И как бы в ответ на слова Мамонта Петровича сын Анисьи потянулся рукою к длинной гриве чалого Плутона.
     - Мама, мама! Дай-ка, дай-ка...
     - Э?
     - Это конь, - пояснила мать сыну.
     - Конь! - повторил сын.
     - Удивительный вопрос! От горшка три вершка, а руку тянет к Плутону. Современность. Люди зреют не годами, а часами. Молодец, парень! Время - кровь жизни, не выцеди ее напрасно, пока сидишь на руках матери. Ну, садись с ним на Плутона, а я пойду пешком.
     - Что ты, папа. Так дойдем.
     - Бери тогда Плутона за чембур, а мне давай внука. Как его звать?
     Анисья смутилась и ответила с запинкой:
     - Дема.
     - Э?
     - Демид.
     - Демид?! Позволь, позволь! Разве, э?
     - Нет, нет, папа. Просто записала так.
     - А по фамилии как?
     Вот они самые неприятные вопросы, которых так боялась Анисья.
     - На свою фамилию записала.
     - Э?
     - Головня. Другой у меня фамилии нет.
     - Господи помилуй! А отчество?
     Анисья ответила так тихо, что отец не расслышал.
     - Как ты сказала?
     - Мамонтович.
     Мамонт Петрович от такой неожиданности чуть не упал.
     - Не врешь?
     - Я же говорю, записать могла только на свою фамилию и на свое отчество.
     - И метрика честь честью?
     - Все, все! И гербовая метрика, и сам Демид Мамонтович Головня налицо. Люби и жалуй, дед!
     - Слава те господи! - воскликнул Мамонт Петрович, торжественно приподняв внука, как знамя. - Живет моя фамилия! Хоть я неверующий, а воспою аллилуя. Услышал бог мою молитву. Это же, это же событие государственного значения! Вот оно, у меня на руках, не Уголек, а целая Головня мужского рода. И жить будет эта Головня на радость всей Вселенной, начиная со спутника Земли - Луны до отдаленного Юпитера и Плутона, а так и Марса с Венерой, едрит твою в кандибобер! Живи, Головня! Преображай Вселенную, а так и нашу Землю. Ты поспеешь как раз вовремя. Работы на твой век хватит до полного утверждения коммунизма! Живи, Головня! Не скупись на тепло.
     "Головня Вселенной" - светлоглазый Демка перепугался от неожиданных полетов на руках деда и заревел.
     - Папа, папа! Он боится.
     - Молчи, Анисья. Парадом командую я, и Демид Мамонтович Головня мой полный единомышленник и соратник. Пет такого зла, через которое мы с ним не перешагнули бы. Вперед, вперед, на полное изничтожение гидры эгоизма!
     И долго еще Мамонт Петрович разглагольствовал о всесветной путанице, с которой суждено будет сражаться Демиду Головне, а дочь чем ближе подходила к деревне, тем подавленнее было ее самочувствие. Ее пугала встреча не только с норовистой Маремьяной Антоновной, но и с Демидом.
     "Он еще подумает, что я навязываюсь ему. И сына, скажет, потому Демидом назвала".
     Отец что-то говорил о Степане Вавилове, о том, как к нему припожаловала Шумейка и как показал он себя стоящим председателем колхоза, а сам Мамонт Петрович с осени прошлого года работает заместителем председателя.
     - Ты, папа, очень переменился!
     Анисья такого отца не знала. Тот Мамонт Петрович был добродушный, терпеливый, иногда резкий, нескладный и угловатый, увлеченный планетами и астрономией, а этот - весь занят был земными делами, но вместе с тем не было мягкости, отзывчивости у нового Мамонта Петровича. Он будто не понимал, что Анисье сейчас не до колхозных перемен.
     - Хэ! Переменился! Мы все, Анисья, переменились. Если бы не произошла большая перемена, ты бы сейчас где находилась?
     - Папа, папа! Не надо!..
     - Великолепно все понимаю и знаю. И про твое самочувствие, и про твои думы. Сам неоднократно находился в таком положении, - твердо ответил отец. - Потому и радуюсь перемене. Это же, это же - как открытие новой планеты!

     Грозовая туча перевалила за Амыл и там гремела. И как это бывает летом, враз прорвалось солнце - и стало жарко.
     Но где же знакомая поскотина? Ее перенесли в деревню, а тут все распахано. Мамонт Петрович сообщил, что они теперь с Зыряном в колхозе - заглавные фигуры. Сам Степан Вавилов достает стройматериалы, какие-то трубы, рельсы, автопоилки для коров, нажимает на подшефный судостроительный завод. А он мечется на своем Плутоне от одной бригады к другой, из поселка в поселок.
     - Как зорька, так я на Плутоне. На коня и пошел! Годы вот только подкузьмили: разматываю шестьдесят третий.
     - Значит, Степан разошелся с Агнией?
     - Разошелся. Как приехала его хохлушка, так и кринки побили! Да она ничего, живет. Молодчина! Женщина, можно сказать, героическая. Показала себя лицом в деревне. Сразу, как приехал Степан, распрощалась с геологами и вступила в колхоз: сама назвалась в доярки на ферму. Может, хотела к Степану поближе быть, привязать его к себе. Да не судьба, видно! Полтора года доила коров. Натура! Нонешний год поставили ее заведующей животноводческой фермой. Андрюшка трактористом работает, а Полина - в оппозицию ударилась: переметнулась к Демиду Боровикову и фамилию отца приняла. Не девка, а гвоздь со шляпкой.
     Так вот про какую Полину говорил мастер по сплаву леса...
     И, как бы между прочим, Анисья спросила:
     - Демид Филимонович женился?
     - Хэ! Интересуешься?
     - Просто так.
     - Про лебедя сказка! Ишь ты, "просто так"! А что если я скажу: женился и от счастья ног под собой не чует, тогда как? Э?
     Анисья не знала, куда спрятать собственное лицо от глаз отца.
     - Правильно, Анисья. Какой может быть разговор про Демида Боровикова, когда вот он, у меня на руках, Демид Мамонтович? Мыслимо ли с двумя совладать? Я так и заявил Демиду Филимонычу: напрасно, говорю, интересуешься Анисьей Мамонтовной. Если бы она, говорю, имела к тебе касательство, то письмо прислала бы.
     - А он что, интересовался?
     - Неоднократно.
     - Спрашивал?
     - Говорю, неоднократно. А я ему: нет, говорю, писем и не жди.
     На пригорке показались поскотина и знакомые березы на кладбище.
     - Ты мне покажи, где ее похоронили, - тихо промолвила Анисья, не взглянув на отца.
     Мамонт Петрович молча открыл ворота поскотины. И когда Анисья провела за собой Плутона, закрывая ворота, спросил:
     - Может, в другой раз?
     - Нет, лучше сейчас.
     - Тогда пойдем. Привяжи Плутона у поскотины. Мамонтович спит, как богатырь. Умаялся, сердечный. Пусть отдыхает, пока на руках носят. Когда сам понесешь - тогда не отдохнешь. "Давай, скажут, Головня, разворачивайся на всю катушку. Грей, не скупись!" Ну да мы с ним на тепло не скупые. С нашим удовольствием! - И, взглянув на деревню, видневшуюся в низине, продолжал: - Кабы все люди понимали, что на тепло нельзя скупиться! А ведь как некоторые живут? К чужому огню руки тянут, а свой за тремя шубами носят, чтоб наружу не вырвался. Ну, пойдем!..

     Тихо, словно спросонья, шептались гигантские березы, какие растут, наверно, только на кладбищах. Они толпились в беспорядке, подобранные и стройные, гладкие, без единого сучка до своих пышных лохматых шапок. И там, вверху, в синеве неба, шептались листвою, словно им было известно нечто великое и таинственное, чего не могли знать люди, занятые земными делами. Березы будто держали совет и переговоры с беспредельным простором небес, с наплывающими тучами, с ночными звездами и со всей Вселенной. Под этими высоченными березами Анисья с отцом казались маленькими.
     Тихо, очень тихо шелестят вверху березы.
     Здесь где-то, на этом клочке Вечности, могила старца Ларивона Филаретыча Боровикова. И если бы мертвые действительно могли воскреснуть, то первым праведником поднялся бы Ларивон. Это он привел общину раскольников на Амыл.
     По крестам можно было понять, какие разные люди нашли здесь пристанище. У старообрядцев-филаретовцев - массивные кресты из цельных бревен с тройными перекладинами: одной косой и двумя прямыми. У юсковцев-федосеевцев - кресты нарядные, шестиконечные, с накрылкой конусом, как в часовнях. У правоверцев - с двумя перекладинами. Кое-где между старыми могилами и крестами виднелись тумбочки со звездочками. А вот и могила бабки Ефимии...
     - Разве она здесь похоронена?
     - А ты не знала?
     В дальнем углу кладбища, у самого обрыва в пойму Малтата, там, где Дуня поставила крест давно усопшей Дарье Юсковой, единоплодной сестре своей, нашла себе последнее пристанище мать Анисьи, так много напетлявшая в жизни. Сосновый крест с одной прямой перекладиной еще не потемнел от времени. Холмик могилы аккуратно выровнен. В ногах могил сестер Юсковых шумели четыре березы из одного корня. Анисья их сразу увидела и тут же вспомнила другие четыре березы, в тени которых недавно сидела на обочине тракта. Было нечто жуткое в таком совпадении. Глаза Анисьи тревожно перебегали с берез на два креста - черный, перекосившийся Дарьи Елизаровны и с одной перекладиной - матери. Анисья почему-то не подошла близко к могиле и все смотрела на прямую перекладину. Будто мать, распахнув руки, намеревалась схватить дочь в свои смертельные объятия. И Анисья вспомнила в подробностях, как впервые свиделась с тем подозрительным военным мужчиной, который потом оказался ее отцом и убийцей матери. Что же такое произошло все-таки?
     "Мама, мама! Зачем ты так жила?" - И, как бы продолжая мысль Анисьи, раздались слова Мамонта Петровича:
     - Кругом сама запуталась и успокоилась от руки бандита А все могло быть по-другому...
     Все могло быть по-другому, - с горечью думала Анисья. Закрыв глаза ладошкой, она тихо плакала, мелко вздрагивая. Слезы у ней струились между пальцами. Волосы н платье сушило солнце. На затылке и на спине Анисьи отпечаталась узорная тень: солнце цедило свои жаркие лучи сквозь березовые папахи.
     "Все могло быть по-другому!.."
     И Анисья вдруг поняла до щемящей боли в сердце, что здесь, на этом клочке Вечности, живая она со своим малюткой сыном и с Мамонтом Петровичем, и еще живые березы, и небо над ними, и сама земля, заросшая густой травою, но нет жизни в тех, кто лежит в могилах. Для них все кончено!
     Во вчерашнее возврата нет.
     Живое-живым, и хмель задора - тоже для живых. Молодой и выдержанный временем хмель. И что будет постоянное брожение молодого хмеля.
     Но есть же какая-то связь между живыми и мертвыми? Есть же нечто, что еще вяжет Анисью даже с мертвой матерью? Есть, есть! И это нечто - очень важно. "Сколько бы я ни прожила, я ее буду всегда помнить, - подумала Анисья. - За все свои ошибки, какие у ней были, она заплатила жизнью. Мама, мама! Если бы я могла повлиять на тебя!"
     Резко, как два выстрела, прозвучало над головой: "Ку-ку!.." Анисья поглядела на вершины берез. Там где-то пряталась кукушка. И опять: "Ку-ку!"
     Только сейчас Анисья обратила внимание на молоденькую рябину в изголовье могилы. Возле деревца стоял Мамонт Петрович, бережно перебирая пальцами листики рябины. На плече Мамонта Петровича - кудрявая головка ее сына, которому совершенно безразлично, где он сейчас находится. Виски Мамонта Петровича белые, будто солью присыпанные. Лицо изрезали морщины, и только рыжие усики по-прежнему топорщатся, как хребтовый плавник у ерша. Что он так задумался, Мамонт Петрович?
     "Папа, папа! Как я была к тебе несправедлива!"
     Вот она какая, жуткая правда жизни!..
     Человек, которого ни твоя мать, ни ты не жаловали любовью и вниманием, не уважали и презирали даже за его неловкость, угловатость, а он один сохранил в своем сердце и любовь к тебе, и встретил тебя, одинокую, на дороге, и распахнул навстречу руки, и от радости выложил все новости Белой Елани, и, может, ради тебя и твоего сына с утра до поздней ночи мечется верхом на Плутоне по полям колхоза! И вот теперь на его руках твой сын, Демид Мамонтович. И сына ты записала на его имя и фамилию.
     - Папа, папа!.. - И Анисья, кусая губы, медленно присела тут же, где стояла, точно ее прижала к земле непомерная тяжесть.
     - Анисья! Доченька! - напугался Мамонт Петрович и в три шага оказался возле нее.
     На плече деда проснулся Демка н заревел с испугу.
     - Мама, мама! На меня! На меня! - кричал сын.
     Анисья рыдала навзрыд.
     Мамонт Петрович присел возле дочери, утешал ее, как мог:
     - Что же теперь поделаешь? Такое произошло несчастье! Слезами не поможешь. Жизнь, она завсегда из двух половинок - из несчастья и счастья. Не плачь, не плачь!..
     - Папа, папа! - бормотала Анисья сквозь слезы. - Я... я... Ты, ты один-единственный... настоящий... всегда-всегда!
     - Ну вот! Ну вот! - смутился Мамонт Петрович. - Слава богу, вернулась и ладно. Вроде как планета новая открылась.
     Демка ревел настойчивее, протягивая ручонки к матери, требуя ее ласки, ее материнского внимания.
     Анисья поднялась и взяла на руки сына. Тот сразу отмахнулся от дедушки и, вздув толстые губы, сердито уркнул:
     - Дед! Дед! Как дам!..
     - Не смей так! - прикрикнула мать. - Это мой папа. Понимаешь? Папа!
     Демка насупился. Он еще не мог сразу понять, что значит требование матери.
     - Растет рябина-то, - вдруг сообщил Мамонт Петрович. И по тому, как он поглядел на рябину, Анисья догадалась: рябину он сам посадил!
     - Папа, это ты... посадил?
     Мамонт Петрович отвернулся.
     - Я никому не скажу, папа!
     В ответ - тяжкий вздох.
     - И говорить не надо. Про такое никому ничего не говорят. Вот они, какие дела, Анисья. С живой я с ней никак не мог столковаться, хоть и жить мне было трудно без нее. Без твоей матери. Вон оно как! Другой раз думаю: много звезд во Вселенной, а каждому нравится какая-то одна звездочка. А та звездочка, если разобраться, может, три тысячи лет назад как потухла. Свет ее летит по Вселенной, а звезды нету. Кто про то знает? Человек, как сама Вселенная, еще не весь разгадан. В каждом имеется большая тайна. И ты сам не знаешь, какая это тайна? В чем ее сила? Кабы все было известно, я бы сказал, что со мной произойдет завтра и послезавтра, а там и через пять годов. А может, я завтра умру? Известно это мне или нет? - И, как бы между прочим, напомнил: - Ты вот что, Анисья, никому не болтай про наш разговор. Ну, а если тебе доведется хоронить меня, вот тут мое место - И показал на свободный квадрат земли между двух могил сестер Юсковых. Труп утопшей Дарьи Юсковой еще тогда, в апреле 1918 года, выловлен был в полынье Амыла, далеко от Белой Елани...

     Человек, который прожил шестьдесят лет, видит жизнь в трех измерениях.
     Далекое, недавнее, настоящее...
     Давно ли Мамонт Петрович, мастеровой парень из Тулы, бунтарь, прибыл в Белую Елань на вечное поселение, а вот уже минуло сорок три года!..
     И кажется Мамонту Петровичу, что вот эта торная дорога, по которой он идет сейчас с Анисьей, впервые протоптана его ногами и что он шел по ней давным-давно, чуть ли не тысячу лет назад, когда здесь, в глухомани, люди жили в дремучих потемках староверчества и вся Белая Елань открещивалась от поселенцев, как от нашествия антихриста. И слышится Мамонту Петровичу нутряной рык Прокопия Боровикова: "Изыди, сатано! Изыди!" И толпа, глазастая, дикая, холстяная, распахнув рты, орет на него в сотню глоток, тычет пальцами, крестится, кидая камнями, а он, Головня, видит себя молодым парнем. Одно понять не может: какая сила привязала его к Белой Елани? Почему он не ушел отсюда? Ведь мог же, мог! Тысячу раз мог и - не ушел. Точно кто пришил его гвоздями.
     В ту пору про раскольников говорили: "Что ни дом - то Содом, что ни двор - то Гоморра, что ни улица - то блудница". И раскольники отвечали: "Режь наши головы - не трожь наши бороды". И молились усердно, всяк по-своему.
     Давно ли?
     На памяти Мамонта Петровича шумел тополь Боровиковых, и косматые тополевцы на ильин день справляли всенощную службу под деревом. Вопили псалмы на всю пойму, посыпали головы тополевыми листьями, вязали тополевые венки для невест, потом крестили их в студеной воде Малтата и Амыла. И думалось тогда: неистребимо староверчество. Так и будет жить Белая Елань в вечной тьме, открещиваясь от всего мира двоеперстием. А теперь тополь засох и торчит вильчатой, уродливой тенью, не привлекая к себе внимания.
     И вот за каких-то двадцать лет исчезли раскольничьи толки, и сами старики редко вспоминают, кто и в каком толке состоял.
     И Мамонт Петрович постарел - теперь ему не совладать с пудовым молотом; и голова засеребрилась у Мамонта Петровича, а он все еще видит себя молодым парнем и никак не может помириться со старостью.
     Была Дуня Юскова. Совсем недавнее и в то же время далекое, как синь-море от Белой Елани.
     Ее нет, Дуни! Но вот рядом идет Анисья - настороженная, стройная, с кудряшками красноватых волос, раздуваемых горячим ветром. Мамонт Петрович украдкой поглядывает на Анисью, на ее пунцовую щеку, на прядку волос, заслоняющую ухо, на ее упрямо вскинутый вверх подбородок, на крошечную горбинку носа, и то знакомое чувство умиления, какое он когда-то испытывал от близости Дуни, теплой волной омывает сердце. У него такое ощущение, что к нему из тьмы Далекого, из густых сумерек Вчерашнего, вернулась Дуня. И не та, какую он знал, а та особенная, совершенная, какую он вообразил и уверовал потом, что она существует. Рядом с такой Дуней он, Мамонт Петрович, чувствует себя молодым и торжественно-подтянутым.
     А у самой Анисьи - метелица в душе. Метет, метет метелица! То зимней вьюгой запорошит сердце, отчего оно сожмется в комочек, то жарким пламенем ударит в щеки, и тогда сохнут губы и капельки пота выступают на лице. Хоть с берега и в воду, чтоб охолонуться!..
     Вот она, рукой достать, Белая Елань!
     Что ее ждет здесь, Анисью? Сумерки или росное утро? Лютый мороз или знойное лето с грозой? Счастье или несчастье?
     А счастья бы, счастья!..
     У Анисьи вся жизнь в одном измерении.
     В ее чувствах никак не уживается Далекое. У ней еще нет ступенек, по которым надо спускаться куда-то вниз, во мрак Минувшего. У ней одно измерение - жизнь. Давнишнее и недавнее - сливаются в единый день без сумерек и ночи. В ее сердце еще не выбродил молодой хмель, не устоялось вино, не набрало крепости. Вчерашнее сливается с сегодняшним. А сегодяшнее - наполовину в завтрашнем. Единая цепь жизни. Для Анисьи сейчас все важно и значительно: и лес, и солнце, и сын Демка, и будущая работа в леспромхозе, и особенно - встреча с Демидом. "Как он? И что он? Такой ли, как тогда?"
     Метет, метет метелица!..
     И жаркое полуденное солнце, и теплый ветер, и внезапное прояснение в душе Анисьи, и мягкая старость Мамонта Петровича, и фыркающий Плутон, и лес по обочинам дороги, и черные крыши деревни в низине - все это сейчас слилось для Анисьи в одну общую картину ее возвращения в Белую Елань, и она хотела угадать: как будет жить завтра?
     Навстречу из-за поворота дороги шел мотоцикл, громко стреляющий на всю окрестность. Мамонт Петрович успел сообщить:
     - Гляди, Демид Филимоныч газует со своей Полиной. Показал он себя в леспромхозе. Рвет, как огонь в трубу.
     Анисья не слышала, что еще сказал отец. Крепко прижав рукою Демку, она замерла на одном месте. Пламя кинулось в щеки, в уши, и даже во рту стало сухо и горячо. Демид! Отчетливо и резко отпечаталось лицо Демида со знакомым кожаным кружочком на левом глазу. На фуражке блестели стекла защитных очков.
     Мотоцикл шел обочиной дороги, где остановилась Анисья. Отец что-то крикнул, она не слышала. И мотоцикл рявкнул - коротко и зло. Анисья не сдвинулась с места. Демид резко свернул в жидкую грязь, а тут еще Плутон стал поперек дороги. Демид повернул обратно к обочине, но заднее колесо мотоцикла, свистя грязью, скользнуло по дороге так, что Демид и Полюшка за его спиной еле удержались.
     - Ну что вы, в самом деле! - заорал Демид, выжав сцепление и опустив ноги в сапогах в лужу. - То конь на дороге, то баба!
     Демид оглянулся через плечо и машинально крутнул рукоятку подачи газа. Мотоцикл истошно взревел и заглох. Полюшка тоже оглянулась на женщину с ребенком.
     Анисья стояла на том же месте.
     Мгновение - и они узнали друг друга.
     - Не по такой дороге на мотоцикле шпарить, - бурчал Мамонт Петрович. - Тут грязища по колено, а ты газуешь!
     Вся напружиниваясь, придерживая Демку обеими руками, не чувствуя, как истошно забилось сердце, то бледнея, то краснея пятнами, Анисья смотрела на Демида широко открытыми глазами, и виноватая жалостливая улыбка, порхая у ее припухлых губ, готова была слететь ему навстречу. Демид развел руками, словно хотел обнять Анисью через пространство, потом споткнулся, выпрямился во весь рост, тая летучую веселинку в губах, и весь подавшись вперед, выдохнул:
     - Анисья! Уголек?!
     Скорее почувствовала, чем услышала Анисья, вздрогнув всем телом. Перед глазами качалась гибкая веточка черемухи с зелеными пуговками ягод. Ветку раскачивал Демка, ухватившись пухлой ручонкой за ягодную кисточку, тянул ее к себе, пробуя оторвать.
     - Наконец-то!
     Теперь она видела его лицо. Близко-близко. Смуглое, загорелое, мужественное, чуть горбоносое, с соболиным разлетом черных бровей и с белыми висками. Прядка седых волос прилипла на лбу. Брезентовая куртка нараспашку, и под курткой синяя косоворотка с расстегнутым воротником. На груди, у ямочки, золотистый пушок. Руки его судорожно сжимали Анисью вместе с сыном.
     - Как же так?! А я ждал, ждал!
     Она что-то хотела сказать, но только прерывисто вздохнула, подавив закипевшие в горле слезы.
     Мгновение Демид глядел на сына Анисьи. Это, конечно, ее ребенок. Он почему-то никак не мог представить Анисью-Уголек с ребенком на руках.
     Один миг, одна секунда, но какая же она трудная, неотвратимая, как рок, и неизбежная, как налет волны на берег. Волну ничем не остановишь, если она движется к берегу.
     Полюшка спрыгнула с заднего сиденья мотоцикла и, одернув черную юбочку, быстро отошла на другую сторону дороги. Глаза Полюшки, как васильки, опрысканные росою, готовы были испепелить "Головешихину дочь". Так вот с кем встретился отец на дороге. И она, эта самая Анисья, нарочно не сошла с проезжей дороги, чтобы остановить мотоцикл. "Противная, гадкая, гадкая!" А голос отца, неузнаваемый, мягкий, сердечный, спрашивает:
     - Сын или дочь?
     - Сын.
     И отец Полюшки протянул руки к ЕЕ сыну! Ее отец, которого любит Полюшка. Лучше Полюшке убежать, чтобы не видеть этой сцены. Но как можно убежать от отца? Одного-единственного...
     "Если я убегу, папа останется с ней, с этой Головешихой. И тогда..." - Страшно подумать, что может случиться тогда.
     - Ну, как тебя звать?
     У Полюшки кровь кинулась в щеки и без того румяные от солнца. Отец взял на руки ее сына!..
     - Как же тебя звать, а?
     И вдруг так нежданно раздался голос Мамонта Петровича:
     - Твой тезка. Демид Мамонтович Головня. Мой полный единомышленник и соратник в будущем.
     - Тезка?! Демид, значит?! - И голос отца стал особенным - нежным, радостным. Полюшка видела, как подтверждающе кивнула головой эта самая Анисья. - Вот это здорово! - ликовал отец Полюшки. - Теперь нас двое в Белой Елани. Сила! А? Какой богатырь! Сила, а? - И Демид поднял на руках своего тезку чуть не до вершины куста черемухи.
     Это был момент, когда решалась судьба не только маленького Демида и его матери, но и Полюшки, и Мамонта Петровича, который особенно настороженно поглядывал на Демида, прислушиваясь не столь к его словам, сколь к их интонации.
     "Хитрая, хитрая Головешиха! - кипела Полюшка. - И сына своего назвала Демидом, и сама заявилась, нахально остановив мотоцикл среди дороги. Но это же не сын ее отца! Нет, нет! Ничего подобного. Этого не может быть! Не хватало еще, чтобы у нее появилась мачеха?! И какая?! Та самая дочь Головешихи!.." Мрак, черная ночь спустились на Полюшку!
     Но почему голос отца такой нежный, взволнованный, радостный? Полюшка никогда не слышала такой голос у отца. Разве только один раз, когда он впервые сказал ей: "Полюшка... Доченька!.."
     В суженных глазах Полюшки - искры и пламя.
     Рослая, тоненькая, стоит она в тени придорожной осины, и каждый нерв, каждый мускул ее юного тела до того напряжены, что тронь Полюшку пальцем - и она зазвенит, как струна.
     Ее кудряшки пышных волос оранжевым дымом вьются из-под цветастой крепдешиновой косынки, как бы оттеняя чернь упруго выписанных бровей и синеву Демидовых глаз, а легкий, как воздух, воротничок шелковой блузки, выглядывающий из-под кофточки, как венком, украшает высокую смугло-розовую шею. На румяном лице Полюшки еще не прочикнулась ни одна морщинка горечи. Ей невдомек, что у отца могут быть какие-то сложные чувства к дочери Головешихи и что он, отец, имеет право на личное счастье. Полюшке важно, чтобы ее отец - был только ее отцом и ничьим мужем (если уж они навсегда разошлись с мамой Полюшки).
     "Мы всегда были вместе, и нам все завидовали". Вся Белая Елань, весь леспромхоз, решительно все знают, как дружно живут Полюшка и Демид. И вдруг все рухнет!..
     Полюшка еще сумеет постоять за себя и за отца!
     И опять отец спрашивает:
     - Значит, Демид? - И тихо-тихо, так что Полюшка еле расслышала: - Спасибо, Уголек!
     На глазах у Полюшки закипели слезы. И она хотела крикнуть "Папа, поедем!", но вдруг увидела... Что это? Неужели отец плачет? Или смеется?..
     Единственный глаз Демида смотрел на Полюшку с таким страданием и болью, как будто он упал с неба на грешную землю. Демид хотел что-то сказать Полюшке, но слова застряли где-то глубоко в горле и никак не слетали с искривившихся губ. Живчик передернул Демидову щеку.
     - Полюшка! - выдохнул он, наконец. - Что же ты там стоишь, доченька!.. Подойди сюда.
     Полюшка сделала три шага и уперлась, как бодливая коза, отвернувшись в сторону.
     - Это же твой брат, доченька!.. Брат! Подержи его. На, возьми скорее!.. - И Демид посадил ей на руки маленького Демку.
     Демка сразу же обнял ее тоненькую шею, уцепившись ручонкой за порхающий воротничок. Он не любил мужского общества.
     "Брат! Вот еще!" - Полюшка готова была бросить в грязь этого ненужного, ненавистного ей брата. Но Демка ухватил ее за растрепанную прядку волос и, доверчиво улыбнувшись, сказал:
     - Пуль, Пуль!..
     - Полюшка, Демочка! Ее звать Полюшка, - проговорила Анисья.
     - Поль-ка, - раздельно и четко сказал Демка.
     Все засмеялись весело и радостно.
     - Ты, должна его любить, Полюшка, - возбужденно бормотал отец.
     Лицо Полюшки раскраснелось от смятения. Даже шея покрылась пятнами. "Нужен мне брат! - кипела Полюшка. - Чтоб он меня потом бил и таскал за косы, как Андрюшка!.."
     - Видишь, какой он маленький, - ласково и нежно говорил отец.
     И правда, этот брат был совсем маленький, легонький, как перышко, ножки тоненькие и желтые, как соломинки. А глаза действительно синие-синие с золотыми ресницами, как у Полюшки, не вавиловские едучие, черные смородины...
     "Папины глаза!" - с грустью и болью подумала Полюшка, как будто проиграв сражение.
     - Ну, что ж мы стоим! - спохватился Демид. - Давайте обратно! Полюшка, мы сегодня не поедем. Завтра успеем... Подождут сплавщики по такому случаю... - возбужденно и весело кинул он, заводя мотоцикл.
     Громко затрещал мотоцикл. Демид вывел его на дорогу.
     - Как поедем? Ты, Аниса, усидишь с Демкой сзади?..
     - Нет, нет, Демид! Мы дойдем пешком. Поезжайте с Полюшкой. Демка еще испугается...
     Но что случилось с Демкой? Он не хотел идти с рук Полюшки. Как дед ни старался забрать его к себе на руки, он орал и, уцепившись за шею Полюшки, лопотал свое:
     - Как дам! Как дам!..
     - Тогда бери его сама, Аниса, А вещи я увезу и мигом обернусь. Скажу там Марии, чтоб приготовила все к встрече.
     Но Демка и от матери отвернулся. Тогда Полюшка сказала, будто спустила груз на тормозах:
     - Папа, мы пойдем. Тут недалеко осталось... - И быстро пошла вперед по дороге с Демкой на руках.
     Летучая веселинка покривила лицо Демида и он, переглянувшись с Анисьей, дал газ.
     Мотоцикл умчался, тарахтя и стреляя голубыми выхлопами.
     Так и шли они серединой дороги, обходя дождевые лужи: высокий старик с послушным Плутоном, молодая женщина с такими горячими и ищущими глазами и впереди их на десять шагов - тоненькая девочка с ребенком на руках.
     Светлые волосенки Демки, как одуванчик, трепыхались вокруг головы, путаясь с червонным золотом Полюшкиных волос.
     - Какая она большая стала - Полюшка! - раздумчиво сказала Анисья.
     - Что ты! Не девка, а уксус. Натуральная эссенция без всякого разбавления. Летает с Демидом по всей тайге, по всем рекам, удержу нет. В геологический техникум метит поступать нонче. И Демид хотел с нею в город перебираться на жительство.
     - Да? - с какой болью вырвалось у Анисьи это коротенькое "да?"
     - Это же такая иголка! Ну, прямо, сера горючая! Демид для нее готов и в огонь и в воду... Она же и фамилию его приняла, и от матери отторглась!
     "Так вот в чем дело!" - ворохнулось что-то неприятное в сердце Анисьи и тут же сгасло.
     - Мама, мама! - замахал Демид руками, когда они стали подходить к деревне.
     Анисья ускорила шаги.
     - Это, Дема, деревня. Белая Елань. Моя деревня, где я родилась.
     Для маленького Демки начиналась новая жизнь, познание большого суетного мира.
     Навстречу шла Устинья Степановна, полная, степенная, в красном платке, румянящем ее широкое плоское лицо с белесыми едва заметными отметинами бровей.
     Посторонилась на тропке возле амбара, заглянула на ребенка.
     - Матушки-светы! Никак Анисья?
     - Соответственно, Устинья Степановна.
     - С приездом, Анисьюшка. Какая ты, красавица-то, господи! И худенькая стала. Сыночек или доченька?
     Мамонт Петрович опередил Анисью:
     - Мой соратник в будущем, Мамонтович по отчеству, Головня по фамилии. Э?
     Устинья Степановна всплеснула ладошками:
     - Вот счастье-то!
     - Счастье, Устинья Степановна, как воздух: напахнет - дыхнешь, не успеешь отведать и - нету.
     И Мамонт Петрович вздыбил плечи, выпятил грудь, как генерал на торжественном смотру. И даже чалый Плутон за его спиною, и тот ободряюще фыркнул, дернув ременный чембур.

     ...Поймою Малтата шла Агния. Медленно, безразлично передвигала она уставшие ноги. Ей некуда было спешить. Просто ноги по старой памяти привели ее в знакомые места. Машинально брели они по вытоптанной тропе, хотя отлично знали, что все дороги уже пройдены...
     Вот и развесистая черемуха, под которой не раз Агния целовалась с Демидом... Какая она нарядная, ядреная, рясная! черные гроздья завязей еще твердые, вяжущие. Раскуси такую ягодку, и оскоминой сведет зубы. Нет, не скоро они созреют! У старой черемухи еще все впереди. Оттого-то она так пышно и раскинулась... Быть бы и Агнии еще черемухой. Каждую весну осыпать цветущим снегом свои поломанные сучья... Но не цвести Агнии... не наливать соком ядреных завязей, про то твердо знает сама Агния...
     Тишина. Сонность. Полуденная дрема. Только без устали снуют труженицы-пчелы, будто золотые челноки ткут невидимый узор над смородяжником и дикотравьем в кустах чернолесья, да где-то в стороне гулко стучат топором по дереву.
     - Бух! Бух! - размеренно и четко отдается в ушах Агнии.
     А вот и дом Боровиковых. Шатровая почернелая крыша. Углисто-черная вильчатая верхушка мертвого тополя. Частоколовый палисадник плетеной корзиной выпирает в улицу. В палисаднике новые голубые ульи. Ворота настежь. И у ворот - желтые смолистые плахи. Боровиковы строятся... Жизнь идет своим чередом.
     Но что это? Никак Демид рубит тополь?
     Точно.
     Рубит!
     Вот он, в синих брюках, по пояс голый, загорелый, размахивает сверкающим на солнце топором и с силой вонзает его в податливый полусгнивший ствол дерева.
     - Бух! Бух! - постанывает, скрипит мертвое дерево. А Агнии кажется, это не дерево скрипит. А это ее сердце натруженно и гулко ударяется под ребра. - Бух! Бух! - обливается смертельной усталостью сердце Агнии. Оно сжимается от боли с каждым ударом. - Бух! Бух! - размеренно и четко кромсает острый топор одинокое, уставшее сердце Агнии. - Бух! Бух! - гулко и тяжко колотится покинутое сердце... И щепы, желтые, кудрявые щепы летят, летят, летят. И слезы ползут по впалым, загорелым щекам Агнии...
     Мариины ребятишки, оседлав раздвоенную вершину, опиливают вильчатые рога старого тополя.
     Здесь же и Мамонт Петрович, и Полюшка... Ее Полюшка. И даже маленький Демка егозится возле ног Демида: собирает щепы и таскает их во двор к печке-времянке, где Мария и Анисья готовят обед.
     Демка припадает на одну ножку и с трудом волочит другую - ему только что сделали переливание крови. Наклоняясь за щепами, Демка, как гусак, вытягивает назад одну ногу, а то и совсем садится на землю, и тогда уже, набрав беремя, корячится, чтобы подняться...
     Эта работа - таскать желтые щепы старого тополя - дается Демке с трудом! Вообще, счастье жить досталось ему с трудом. Знает Агния, не таскать бы Демке желтые щепы старого тополя, кабы не ее Полюшка!..
     Перенесенная дорога, недостаток питания, перемена воды и пищи - изнурили мальчонку болезнями. Две недели метался он в жару, бредил, исходил рвотой и поносом. Полюшка рассказывала, как он на стенке ловил какие-то одному ему ведомые пряники...
     Полюшка! Как же она переменилась за эти две недели, ее Ласточка! И в кого она такая щедрая, ласковая?.. Куда девалась ее ненависть к Анисье? Враз забылись все распри отца и матери. Все ушло от нее куда-то в сторону. И она день и ночь металась около Демки, как собака, охраняя плотную, тугую дверь между жизнью и пустотой, куда ненароком мог нырнуть маленький Демка...
     Может, в этом и есть смысл жизни?
     Дети иногда бывают мудрее своих родителей...
     Печет, печет полуденное солнце, сушит соленые слезы на потрескавшихся губах Агнии.
     - Бух! Бух! - стонет дерево, гулко отдаваясь эхом окрестности.
     Значит, в жизни бывает так. Нашла грозовая туча, громыхнула, вылилась дождем, и вот снова проглянуло солнце, разведрилось, опять установилась хорошая погода. Изо дня в день до того печет солнышко, такое щедрое и ласковое, что земля трескается и вянут травы. Люди млеют в духоте и зное, глядя на небо: когда же оно, наконец, лопнет и прольет дождь? Так вышло и в жизни Анисьи. Встретила ее Белая Елань грозою, дождем, ненавистью юной Полюшки, сумятицей бабьих сплетен, а теперь какая она счастливая...
     Но не так вышло в жизни Агнии. Оттого-то и кололся натруженное сердце Агнии: "Бух! Бух!"
     Когда Демке стало немного полегче. Полюшка носилась с ним по деревне, уверяя всех, что у него "вылитые папины глаза!"
     - Ну вот нисколечко-нисколечко на Анисью не похож! Вы только поглядите!.. А какой умный-умный, ужас прямо! Демочка, сосчитай до пяти.
     - Пять, шесть, - говорил Демка.
     - Ах ты, мой цыпленочек! - восторгалась Полюшка. Она поила его настоем целебных трав, уговорила Шумейку поехать с нею и Демкой в районную больницу к доктору. И на свой риск и страх они с Шумейкой взялись за переливание Полюшкиной крови Демке. Каждый раз, после очередной порции, впрыснутой в ягодицу Демке, он становился воинственным и драчливым.
     - Так ее! Так ее, Демид Мамонтович! - поддакивал Мамонт Петрович, когда уросивший Демка таскал Полюшку за волосы. - Ишь ты, как в тебе Полянкина кровинка-то бушует! Ничего! Значит, оклемаешься. Перезимуешь!
     Мариины ребятишки тоже жалели Демку и старались наперебой ему угодить. Любопытный Гришка все приставал:
     - Дем! А, Дем! Ну покажи, что у тебя там болит?..
     - Нет! Ззя! - решительно ограждался Демка, загораживая больное место руками. И, сделав страшные глаза, убежденно врал: - Там бабака. Она кусается. Уф!..

     Вздохнув, с шелестом и хрустом ломая иссохшие сучья, поникла сначала одна, потом другая вершина тополя. Ребятишки спрыгнули с дерева и стали помогать Демиду наклонять его в сторону дороги.
     - Бух! Бух! Бух! - еще яростнее и оживленнее заработал топор.
     - Бее-е-реги-ись! - раздался голос Демида.
     - В сторону! Все в сторону!..
     - От окон его вали! От окон! - суетился Мамонт Петрович.
     Ствол дерева качнулся, дрогнул, затрещал, будто внутри его переломился хребет, и оно со стоном повалилось на землю.
     Ноги у Агнии одеревенели, но она все стояла, таясь за кустами в зарослях поймы, как будто невидимая цепь приковала ее к тополю.
     Черный, черный тополь! Отлопотал ты свои песни-сказки. Больше никто уже не будет вязать венки из твоих гибких веток. Не будешь ты заметать дорогу пуховой метелицей, не укроешь бредущих куда-то в поисках счастья людей. Не спрячешь от непогодья в своей листве мохнатых, жирных шмелей, и золотистые пчелы не унесут на лапках твою душистую смолку!.. Твоя тень померкла, улетучилась. И только маленькая, ершистая поросль напоминает людям, что ты еще весь не умер, что корни твои живут и взбуривают землю неуемной жаждой жизни - обновления.
     И кто знает, не вырастет ли со временем из этой маленькой поросли снова могучее дерево?

Конец.