...Есть, говорят, у любви какое-то шестое чувство. Ни осязание, ни зрение, ни слух, ни вкус, ни обоняние не могут проникнуть в тайну сердца; как и что там? Любовь проникает всюду.
     Еще до того, как Шумейка надумала ехать в Сибирь из Полтавы, она была уверена, что Степан любит ее. Особенно насторожило Шумейку гневное письмо Агнии Вавиловой, "законной" супруги, полученное еще в начале марта. Агния требовала, чтобы Шумейка прекратила писать Степану, и что он, не читая, рвет ее письма, и до каких же пор Шумейка будет надоедать мужу Агнии, Степану Егоровичу?
     - Це же та самая Агния! - вспомнила Шумейка. Степан говорил ей, как его жена спуталась с каким-то парнем и родила от него девчонку, и они разошлись. - Брешет Агния. И письма мои ховает от Степушки. Сама пийду до Сибири!
     И вот - приехала...
     За четыре дня Шумейка многое успела узнать. И весь Каратуз исходила с Лешей, и в больнице побывала, где нашлось место фельдшерицы, и в районной гостинице подружилась с милой заведующей, Ириной, а главное - разведала про Степана.
     - Бирюк. Чистый бирюк! - говорили одни.
     - Вавилов? Который Вавилов? Из кержаков? - спрашивали другие.
     - Шо це за кержаки? - недоумевала Шумейка.
     - Не знаешь кержаков? Да ты что, нездешняя? С Украины? А! Ну, значит, кержаки это, как бы тебе сказать, дева, староверы, значит.
     И Шумейка стала расспрашивать, что за люди староверы. Наговорили ей столько, что голова кругом шла! И молятся двумя перстами, и гостей не привечают, и сами в гости не ходят. Но ведь Степан совсем не такой!
     Один представительный мужчина сообщил:
     - Вавилов? А! Это такой председатель - зимой льда не выпросишь. Скупердяй, кержак!
     И еще одна новость:
     - Вавилов? Да это же, извините, полнейшее недомыслие природы! Бренчит орденами, а сам - пень пнем!
     - Ох, брешете! - не выдержала Шумейка.
     На Амыле, купающемся в сизом мареве, пожилой человек с удочками ошарашил Шумейку.
     - Вавилов? Еще бы! Не человек, а кедр по звонкости. По характеру - чугун, не согнешь через колено, сердце - мяконькое, как из воска сработано.
     Шумейка спросила про Агнию Аркадьевну.
     - Агнея? Это которая? А, жена Степана Егоровича! Как бы вам сказать? Ну, баба, как все протчие, а со смыслом. Не пустышка.
     - Она молодая?
     - В соку. Как на погляд, как по силе - доброму мужику впору.
     Шумейка невольно покраснела.
     - А ты что, дева, знаешь Егорыча?
     Шумейка только вздохнула. Пожилой человек догадался.
     - Подумать! - удивился он. - Удивленье просто! Как ты могла проникнуть в такую крепость? Как мне доподлинно известно, Егорыч не очень-то благорасположен к вашему полу, то есть женскому. И кроме того - Агнея! Навряд ли она поделит с вами мужа.
     Шумейка вовсе не намерена делить Егорыча.
     - Сердце ще никто не делил!
     - Сердце? Хы! Про любовь, дева, только в книжках пишут, а в приблизительности ее и во сне не бывало! Какая там любовь? - И закинул удочку в реку. - Вот жду: клюнет аль поманежит? То и сказка про любовь. Которым нече делать, те, конечно, балуются со всякой любовью. А такому, как Егорыч, какая может быть любовь? То хлеб сеет, то сенокос, то коровы, то всякая всячина! - И махнул рукой.
     Шумейка призадумалась. В самом деле, что она ищет? Зачем приехала в Сибирь? К Степану, женатому человеку? "О лихочко! Куда тико занесли меня ноги, га? Мабуть, прокляну и тот день и ту годину, колысь мы повстречались!.."
     В ночь на вторник Шумейка не сомкнула глаз. В окно гостиницы заглядывала луна. Тревога матери передалась Леше, и он долго ворочался на кровати. Леша тоже ждет встречи с отцом. Завтра он окончательно узнает: есть ли у него отец или нету?
     - Мамо, лягай!
     - Спи, Леша. Я ще трошки посижу.
     - Пидешь до речки, га?
     - Чи ты знаешь, чо я була ночью на Амыле?
     Леша, конечно, знает.
     - Боже ж мий, я ще не бачила найкращей реки! А Енисей? Ты помнишь, Леша, как ехали пароходом по Енисею?! Горы такие высоченные, як те громады Карпат. Пид самое нибо. И лесу стико, на всю Вукраину хватит. И немае того холода, як мы думали у Полтаве.
     - Ще лито, мама. Погодь до зимы. Мабуть, змерзнешь.
     - Не змерзнем, сыну. И тут живут люди.
     - Це ж сибиряки!
     - И мы будем сибиряками. Чуешь? Найкращего миста нема на всем свити.
     - Як я пиду в школу, колысь плохо разумею и балакаю по-русски?
     - Ще лучше всих балакать будешь, Леша. Погодь трошки, и мы одолеем русскую мову. Мы вже добро балакаем.
     Помолчали, спаянные единым желанием.
     - Мамо!
     - Шо, Леша?
     - Ты ему грала на скрипке, когда вин був с тобой на том хуторе?
     - О, Леша! Немцы ж були. Каты!.. Боже ж мой, какое лихо!..
     С утра Шумейка собралась с сыном на Амыл к парому, чтобы встретить Степана до того, как он приедет в Каратуз.
     Собрала в сумку продукты, нарядилась в лучшее крепдешиновое платье, накинула на пышные русые волосы шелковую косыночку и долго вертелась перед зеркалом. И казалось Шумейко, что она такая же! И синева глаз та же, и вздернутый нос, и черные брови, и вся она подобранная, стройная.
     Леша одел короткие штанишки и новые ботинки на каучуковой подошве.
     Над Амылом кружились ласточки. Берегом тянули невод. Где-то над тайгою громыхала гроза. К обеду грозовая туча продвинулась к Каратузу. Шумейка с Лешей укрылись под тополем. При каждом ударе грозы Шумейка вздрагивала, как от артиллерийской канонады. "О, лихочко!" - И наблюдала за дорогой: а вдруг подъедет Степан? В самый ливень к припаромку подошла автомашина. Шумейка побежала узнать: не Степан ли? Дождь прополоскал ее до нитки, но ей было все равно.
     - Глянь, Леня, шо зробилось з моим платьем? - Платье прилипло к телу, и она его оттягивала пальцами.
     И гроза минула, и дождь. И опять солнце, и ожидание. Ни одной подводы, ни одной машины, ни одного человека не пропустила Шумейка, чтобы не глянуть: не Степан ли?
     Чужие, незнакомые люди без конца ехали в Каратуз.
     Солнце давно свернуло с обеда, а Степана все нет и нет! Или Шумейка проглядела?
     Плашкоут только что отчалил от правого берега. Синева. Дымок. На припаромок накатились волны, и Шумейка едва успела отбежать. Оглянулась - и остолбенела.
     На пригорке стоял вороной конь, впряженный в тарантас с железными подкрылками на колесах. Усатый человек сошел с тарантаса и направился к припаромку, щелкая бичом.
     Это был он, Степан! Ее Степан!..
     У Шумейки будто остановилось сердце, и она не могла пошевелить ни рукою, ни ногою.
     Горечь, обида, давнишние тернии ожидания, сполохи тревожных ночей на хуторе Даренском, когда она, роняя слезы, до утра просиживала у хаты тетушки Агриппины, скованная страшной думой: "Не идут ли в хату фрицы", - все это разом нахлынуло на нее, сдавив горло. Как много довелось ей выстрадать за свою нескладную любовь и как мало она видела счастья!..
     Пригнув голову, остановился Степан. Он даже не взглянул на Шумейку!
     - Мамо, ще долго будем ждать, га?
     И этот голос сына Шумейки, как бичом, подстегнул Степана.
     - Миля? Ты?!
     - Чи не бачишь?
     И взглянула в лицо Степана: черные глаза, смуглое прямоносое лицо, вислые усы, дождевик нараспашку, три орденских планки и Золотая Звезда на поношенном армейском кителе.
     - Миля!
     Солоноватая слезина, щекоча, скатилась на ее вздернутую губку, в ямочку...
     Грубоватые мужские ладони легли на ее плечи. Напахнуло сыростью ила, истоптанной травой и еще чем-то вязким, горьковатым, как прелая солома.
     - Степушка!.. Ридный мий Степушка!..
     И сразу же, жарко дохнув, твердые губы прижались к ее полуоткрытому рту, поцеловали в губы, в нос, в щеки. Хмелем ударило в голову: она почувствовала, как зазвенело в ушах и, пьянея, теряя силу, повисла на его руках, запрокинув голову. И только сейчас сквозь слезы увидела все его лицо, обросшее черным жнивьем, ввалившиеся щеки, пропыленные коричневой пылью загара, глыбу упрямо нависшего лба.
     - Шумейка ты моя, Шумейка! Как же я тебя искал!
     - Боже ж мой! Скико я писала!..
     И ручьями полились слезы, облегчающие сердце. Он гладил ладонью ее вздрагивающие плечи, ее пышные волосы, мягкие, как шелк, теплые, пахнущие водою, лезли ему в глаза, в рот, а он, не отнимая лица от ее головы терся об них, с жадностью вдыхая знакомый запах,
     Она говорила, говорила, говорила!..
     - Твоих писем, Миля, я в глаза не видел! Леша? Где Леша?
     Оба враз оглянулись - Леши не было. Убежал к тополю.
     - Шумейка ты моя, Шумейка!
     - Я все Шумейка, Шумейка, твоя Шумейка! Чи прогонишь мене, га?
     Степан захохотал.
     - Тебя прогнать? Ну, нет! Без тебя небо над головою с овчинку сморщилось.
     - Пидем к Леше.
     Подошли к старому тополю возле берега Амыла. Леша хотел бежать от тополя, но остановил голос отца:
     - А ну, покажись, Леонид Степанович!.. Вот, оказывается, какое отчество у Леши! А в метрике записано "Павлович", по дедушке, которого Леша тоже не знал: отец Шумейки погиб на границе в начале войны.
     - Гляди, Степушка, який це фриц!..
     - Сволочи! Ну, да теперь с таким фрицем нам никто не страшен, - ответил Степан и, склонившись, обнял сына, как мужчина мужчину. Случилось то, чего и сам Степан не ожидал. Сразу как-то обмякло сердце, и ему стало так приятно и радостно, словно он заново на свет народился.
     С плашкоута ехали втроем. Остановились возле гостиницы.
     - Я все Лешу учу балакать на русском мове. Он такой понятливый, Степушка. Взглянь - у него твои глаза. Такие едучие, с отметиной. О боже ж мой, как тико мы доихали до Сибири! На Енисее скалы пид самое нибо. И звезды лежат на скалах. Правда, Степа! Когда смотришь на них з парохода, кажется, шо звезды на скалах.
     В двенадцатом часу ночи Степан вернулся с бюро, Остановился возле порога и развел руками:
     - Ну, а теперь будем жить, Шумейка!..
     На бюро райкома Степана рекомендовали директором нового племсовхоза.
     На другой день Вихров-Сухорукий уехал из Каратуза с попутчиками в Белую Елань. И, как водится в деревне, часу не прошло после возвращения Вихрова-Сухорукого, как вся Белая Елань знала уже, что к Степану Егоровичу приехала фронтовая жена Шумейка и что он задержался с нею в Каратузе. Разливу этой вести не в малой мере посодействовал Мамонт Петрович Головня, крайне недовольный, что Степан не сегодня - завтра распрощается с Белой Еланью.
     - Нам бы еще два-три года, и мы бы с Егорычем на первое место вышли! - шумел Мамонт Петрович. - Чем они там думали на бюро, спрашивается?
     И выехал сам в Каратуз.
     Еще через день - ахнула вся сторона Предивная. В тарантасе по большаку Предивной проехал Степан Егорович со своей фронтовой женой Шумейкой и сыном Лешей...

     Густились тени. Улица пошумливала вечерней суетой. На двух телегах со смехом и летучим тающим говором прокатили колхозники лалетинской бригады, на ходу спрыгивая каждый возле своего дома. Агния шла к дому и все слышала, как пели Аринка Ткачук и Груня Гордеева - обе румяные, видные собой, в полинялых отгоревших платьях.
     Аринка смотрела прямо на Агнию черными глазами, голосисто вытягивая знакомую песню:

Ой вы, грезы, мои грезы, Зо-олотые сказки... Про-летела-а мо-олодость Без-з лю-убви и ласки... Что со мной случило-ся-я, Я и сам не знаю... В ночь по-одушку мо-окрую К се-ердцу-у прижи-имаю-аю...

     И сразу же, тут же в улице, на глазах у всех, ручьем хлынули слезы. Опустив свою несчастную голову, ускоряя шаг, Агния торопилась к дому, провожаемая взглядами сельчан. Она не видела, как открывались створки то в одной, то в другой избах, как Авдотья Романовна, вдовушка, сестра Аксиньи Романовны, стоя у открытой калитки, засунув руки под холщовый фартук, смотрела на нее печальным взглядом, а у самой поблескивали в подглазьях горем выжатые слезины. Не сладка вдовья жизнь, но и не сахар, когда мужик бежит из дому.

     Встретила мать, суровая Анфиса Семеновна, такая же рослая, прямая и ширококостная, как и Авдотья Романовна.
     - Знаешь?
     - Слышала!
     - Ну вот...
     В просторной ограде, петляя в багрянце угасающих лучей, более обыкновенного жужжали хлопотливые труженицы-пчелы, летящие то с крошечными поносками желтой пыльцы на лапках, то с клейким пахучим прополисом; суетились на летке, деловито обнюхивались, то густо шли в пойму к цветущему доннику, щедро выделяющему нектар после пригрева солнца, набирались живительной влагой и, отяжеленные, довольно жужжа, возвращались в ульи, торопясь залить прозрачные восковые соты нектаром.
     На другой день вечером по прохладному таежному сумеречью, дохнувшему из тайги в улицу и в избы через открытые настежь окна, пришел домой Степан.
     Еще в ограде он встретился с Анфисой Семеновной, перекинулись колкими немирными словами, взаимно жалящими друг друга, и, чуть задержавшись в темных сенцах, наливаясь непомерной тяжестью, переступил порог на половину Агнии. Ни Федюхи, ни старого Зыряна не было дома...
     Тюлевые шторы на трех окнах, хватаемые ветерком, пучились в комнату. Тяжелые коричневые часы с двумя гирями под стеклом блестели эмалью круглого циферблата. Пахло каменным зверобоем и фиалками до того резко, словно кто перетер цветы в ладонях. На круглом столе - хрустальный графин с веселыми, еще не изведавшими дыхания смерти цветами, питающимися речной водой: они еще живут, пахнут, твердо держат головки.
     Смуглая щека Андрея и такой же, как и у отца, прямой мясистый нос с крутым вырезом ноздрей, широкое покатое плечо - зыряновская покать, этажерка, отяжеленная книгами; столик-треуголка у окна с живыми повислыми маками; зеленая кадушка с фикусом, вымахавшим под потолок, широко разбросившим лапы-листья, и - такая тишина! Будто все замерло в ожидании чего-то поворотного, что должно совершиться в эту минуту. Слышно, как замедленно, с разрывами дышит Агния, опустив голову, как Андрей, переступая с ноги на ногу, вдавливает скрипящие половицы.
     Взгляд враз все схватил и отпечатал навечно в памяти.
     Он пришел сказать о перехваченных письмах, сказать, что фронтовую любовь никогда не забудет, сказать ей, Агнии, что сошлись они просто по недоразумению, а главное, из-за Андрюшки, что у него есть еще сын, и она, Агния, постыдно скрыла письма Шумейки, но он ничего не сказал.
     - Я... бумаги возьму. И - шинель.
     В ответ глубокий вздох Агнии.
     Он достал из шифоньера гимнастерку, брюки, снял с вешалки шинель и форменную фуражку с кровяной каплей звездочки и только было повернулся уходить - ноги сами понесли к порогу, как тишину смял голос Агнии.
     - Степа! Куда ты? А?
     - Знаешь.
     - А-а...
     Андрей кинул:
     - Пусть уходит. И без него проживем. Постоялец.
     - Ты - помалкивай.
     Глаза сына округлились, брови сплылись, сдавив кожу над переносьем.
     - Это почему же я должен помалкивать? - спросил он. - Иди, жених.
     - Андрюша, не надо, пожалуйста. Не надо!
     - А что молчать?
     И голос Андрея, жесткий и суровый, бил, как железным прутом, по туго натянутым нервам. И, как всегда в такую минуту, в горле тонкими коготочками заскреблась сухость...
     - Что же, уходи. Так будет лучше, - глухо проговорила Агния. - Это фактически не жизнь. Ты меня совершенно не знал! Ты жил, где хотел и как хотел. Это и было разводом, затянувшимся разводом. А сын рос... Он же не знал тебя. И если он встретил тебя, как отца, это значит, что я постоянно говорила ему о тебе, что ты на фронте, хотя в моей душе ты не жил. Мы же совершенно разные люди! Вот что я хотела тебе сказать, Степан. Можешь на меня сердиться, но я сказала правду. Еще не всю правду!
     - Говори всю, - глухо прозвучал голос Степана. Он стоял у стола, тяжело дыша, будто долго шел в гору. Значит, все это она держала на сердце?
     Как безразлично толкнул взглядом Андрей! Брезгливо усмехнулся и пошел из горницы, кинув отцу в спину:
     - Жених!..
     В окно падал сумеречный свет. Играла вечерняя зарница, льющая багряный поток в окно, выходящее на запад. Широкая полоса красного света пролегла через всю комнату, разъединяя мужа и жену. Ни тот, ни другой не сделали шагу через эту полосу отчуждения, как бы протоптанную сыном Андреем. Степану надолго запомнилась именно эта полоса, и то, как он глядел на Агнию, но не видел ее лица. Глаза его упирались в сгустившуюся пустоту. Из пустоты звучал чужой голос.
     - Только ты не думай, что я без тебя пропаду. Жила и жить буду. Уходи!
     В ограде послышался треск мотоцикла.
     - Со мной жила, а на Демида оглядывалась, - напомнил Степан, медленно переводя дыхание.
     - На хорошего человека всегда оглядываются! - И точно так же, как сын Андрей, Агния брезгливо усмехнулась. - А ты разве был мужем? За три года - трех минут душа в душу не поговорили. И правда, постоялец! Спасибо скажи хоть за квартиру со всеми удобствами, еще вот письма Шумейки. - Вытащила чемодан из-под кровати, вытряхнула тряпки и достала из барахла стопку писем, завернутую в газету. Бросила Степану. Конверты разлетелись, как карты.
     Сдерживая закипевшую ярость, Степан подобрал письма и сунул в карман кителя.
     Агния стояла посредине комнаты.
     - Уходи! - И отвернулась к окну.
     Багряная полоса померкла, будто ее и не было.
     В дверях Степан столкнулся с Полюшкой. Синие васильки обожгли лицо. Полюшка прислонилась к косяку двери, пропустила Степана и закрыла за ним дверь.
     - Мама!..
     Агния, как пьяная, подошла к пуховой кровати и упала головою на подушки.
     Полюшка подсела к ней.
     - Ну что ты, мама? Хорошо, что он ушел! Нужен он, тебе! Вечный молчун. Я его терпеть не могла! - тормошила Полюшка, утешая мать. - Слушай, мама, я только что приехала из Таят. Ох, как я мчалась на мотоцикле. Папа никогда на такой скорости не ездит. А я как газанула, аж в ушах свистело. Через мостик перелетела, как на крыльях. Мотоцикл занесло, чуть не вылетела. Вот папа бы увидел!..
     Cдерживая слезы, Агния прислушалась Полюшка! Доченька! Она же вот, рядом.
     - Ты... одна... приехала? - всхлипывая, спросила мать.
     - Одна.
     Обняв Полюшку, мать глухо заголосила.

     ...Когда Шумейка подошла с сыном Лешей к усадьбе Вавиловых, ее будто волной подмыло:
     - О! Це ваш дом? И лес, и гора! Скико тут лесу! Леша, гляди!
     И в самом деле, было чему удивиться. Крестовый дом Вавиловых смахивал на крепость. Невдалеке - хребет Лебяжья грива. Неизменный палисадник с черемухами и березами. Наезженная улица зеленела подорожником и пучками пикульника. Здесь был тупик - дальше улица не шла. Справа - обрывистый берег Малтата. А за Малтатом - лес, лес, лес. А еще дальше - аквамариновая синь тайги.
     - Боже ж мой, кабы на Вукраине було стико лесу! Вы, одначе, пиляете такой лес на дрова?
     - Еще толще пилим, - ответил Степан. - Двухметровой поперечной пилой. Еле отвалишь чурку.
     - Чурку? Шо за чурка?
     Степан усмехнулся и показал руками, что значит отвалить от бревна чурку.
     - Леша, разумеешь?
     - Разумею
     - Добже. Учись балакать по-сибирски. - И опять спросила: - А лесничий не жалкует?
     - На колхозной земле лесничих нет. А земли у нас вот такой, какую видишь, - с лесами, реками, оврагами, горами, пашнями, лугами, поймами - семнадцать тысяч гектаров. Есть где развернуться. Ты еще познакомишься с Сибирью, а сейчас - пойдемте
     Прошли в просторную ограду с тесовыми поднавесами, двумя амбарушками и частоколовой изгородью огорода. В стороне, у огорода, рядки пчелиных домиков. Пестрая однорогая корова с опустившимся чуть не до земли выменем и свисающим морщинистым подгрудком, стоя в затенье, переминала жвачку, сонно скосив на пришлых меланхолический желтоватый глаз. От крайней амбарушки, гремя кольцом по проволоке, черным клубком выкатился кобель - и тут же попятился от взгляда Степана.
     На крыльцо вышла Аксинья Романовна, еще ядреная, но поотцветшая, с остреньким носом на плоском, как перезревший табачный лист, желтом лице.
     Скрестив руки на груди, вычертив губы в тоненькую линеечку, Аксинья Романовна стояла на возвышении крыльца, как комбайнер на штурманском мостике, взимая на гостей настороженно и подозрительно. Она уже знала, что за кралю ведет в дом Степан Егорович! Вся Белая Елань только об этом говорит сейчас.
     - Гостья?
     Медью звякнул голос Аксиньи Романовны.
     - Моя жена. Мелентина Шумейка. Приехала ко мне из Полтавы. И вот - сын мой, Леонид. Война нас растолкнула, и вот - съехались теперь.
     Аксинья Романовна выпрямилась, как вязальная спица, и - хоть бы слово - ни здравствуй, ни прощай. Еще тоньше вычертила линию скупых губ, посунулась в сторонку, пропуская Шумейку с сыном и Степаном в избу. Успела глянуть на невестку сверху вниз, посмотрела на икры - не понравились: как сточенные! И вся будто сухостоина - ни грудей, ни живота. В лицо не взглянула. Найдя заделье, чертыхаясь, протопала вниз, влетела в амбарушку, перевернула мигом порожнюю бочку, приготовленную к замачиванию в речке, сдвинула тяжелый станок, на котором Егорша мастерил ульи, еще что-то хотела сдвинуть, но, всплеснув руками, так громко выругалась, что Черня, поджав хвост, поспешно заполз под амбарушку.
     - До-ока-ана-ют меня! До-ока-анают!
     Долго кипела Аксинья Романовна. Вот, оказывается, что за Шумейка припожаловала! Змеища, не баба. Она ее непременно выживет. Не сегодня, так завтра. Пигалица какая-то, не баба. То ли дело Агния Аркадьевна!
     Степан позвал в дом. Аксинья Романовна помешкала, поостыла и взошла на крыльцо и в избу деревянным шагом.
     - Чо звал-то?
     Взгляд сына, такой же тяжелый, как и у отца, Егора Андреяновича, укоротил без слов.
     - Доконаете вы меня с отцом, - скрипнула натруженным голосом. - Доконаете! Тот, старый кобель, чтоб ему треснуть, вечно стригет глазами по бабам, да ты еще! Когда насытитесь?
     - Молоко у нас есть?
     - Откель! Не доила еще.
     - Обеденное?
     - Посмотреть надо
     - Степа! У меня е гроши. Сходи, купи.
     - Тут на гроши молока не продают, - скрипнула Аксинья Романовна.
     - Не жадничайте - Степан покосился на мать.
     Аксинья Романовна, как и все ее сестры, слыла на деревне скопидомкой, нехотя вышла из избы и вскоре принесла из подвала кринку снятого молока. Степан взял, попробовал, посмотрел на мать из-под бровей, толкнул ногой дверь и, не размахиваясь, запустил кринкой в открытую дверь. Молочная дорожка пролегла от порога до крыльца.
     - Ах, леший!
     - Тут не свиньи. Пойлом не потчуй.
     И сам пошел за молоком.
     Шумейка подошла и села на лавку рядом с Аксиньей Романовной. Ту так и передернуло. Посунулась к столу и, вперив взгляд в стол, простонала:
     - Робишь, робишь, и свой же тебя, осподи! Хоть бы смерть! Окаянная жисть! Ишь, снятое молоко не пондравилось! Какое же пить? С чего брать сливок? Сметану? Масло на сдачу?
     Рука Шумейки легла на плечо Аксиньи Романовны.
     - Ты чо оглаживаешь? Я не корова - не доюсь! - И, встав, пересела подальше от Шумейки.
     Степан сам вынул из печи чугун со щами, тушеную картошку в утятнице, пригласив мать пообедать вместе и получив отказ, перенес снедь в горницу, и там пообедали с Шумейкой.

     Аксинья Романовна вышла в ограду и дотемна провозилась у пчел, то расширяя летки, то сужая, то смотрела, не лезут ли прилетные воровки-осы. Тут и встретилась с вевесткой Мызниковых. Потом подошли сестры: Марья Романовна и Анна Романовна с Марией Спиваковой. Сколько они уж повздыхали, покляли всех незаконных жен, что таскаются к чужим мужьям через весь свет! И вот еще что надо заметить - все сестры Аксиньи Романовны неудачливы в браке. Слов нет, бабы работящи, проворны, заботливы, припасливы, а мужья бегут от них, как от чумных.
     Вечером у Степана побывали Вихров-Сухорукий с Пашкой Лалетиным.
     Пашка Лалетин за все время, покуда был в избе, глаз не сводил с Шумейки. Разговорился, в расспрос ударился, да Степан незаметно одернул его. Вихров, наоборот, ни разу не взглянул на Шумейку, будто ее и в избе не было.
     Поговорив о новом назначении Степана, шли вместе, оставив свиток махорочного дыма. И сразу же, словно сороки-белобоки, в избу с двора поналетели бабы с ахами, охами, судами да пересудами. Шумейка отсиживалась в горенке, как медведица в берлоге, обложенная охотниками.
     - Вот уж не повезло Агнии!..
     - Горемычная головушка! То Демид мутил ей голову, то Степан...
     - Так уж повелось, Романовна. Столкнулся в проулке - вот те и сошлись... до первой оглядки.
     - Ни сыт, ни голоден.
     - Воля портит - неволье учит.
     - Лизка-то Ковшова разошлась с Ветлужниковым.
     - Нноо?
     - Ей-бо!
     - Хворостылевы вечор передрались. Из-за Груньки-срамницы.
     - И, бабоньки!..
     И почему-то все захохотали. Заговорили все враз, не разобрать, кто о чем.
     - Осподи, сколько я намыкалась с самим-то, а тут и сынок попер в его кость! Ить, кобелина треклятый, всю жисть рыскает, что волк. От него и Степка набрался.
     - Не велика беда, коль влезла коза в ворота. Можно и от ворот указать поворот.
     - Она-то где?
     - Хоть бы посмотреть, что за птица.
     - В горнице отсиживается, чтобы ей там околеть!..
     Распахнув филенчатую дверь, Шумейка вышла в избу с Лешей. Мальчик задержался в дверях. Бабы, рассевшиеся по лавкам и у застолья, зашевелились, но ни одна не растерялась. Вот уж любопытству утеха! Сама вышла. А ведь слышала, поди, как перебирали ее косточки? Молодка с характером. Две Романовны - Мария и Анна, еще не видевшие пришлую злодейку, так и впились в нее колючими буравчиками. Аксинья Романовна, привередливо поджав губы, смотрела в пол, держа на коленях серого кота. Мария Спивакова повела черным глазом по Шумейке и облегченно вздохнула: ей нравились смелые женщины. Такая живо отошьет! Афоничева Анютка, ширококостная, белая, с круглым, как зарумяненный блин, лицом, щелкая кедровые орехи и складывая шелуху в подол, первая заговорила:
     - Сразу видно нездешнюю. У нас бабы крупные.
     - И, крупные! Есть и пигалицы.
     Шумейка посунула ногою табуретку и села насупротив двух Романовн.
     - Леша, це тетеньки дюже добрые. Глянь, как они лузгают орехи:
     Мария Спивакова громко захохотала и, подойдя к Леше, заглянула ему в глаза.
     - Так и есть, Степановы!
     По избе метнулся шумящий вздох трех Романовн. Снежкова и Афоничева хихикнули, невестка Мызниковых подтверждающе кивнула льняной головою.
     - Ишь, какой видный парень-то! - сказала она.
     - Он же в породу Вавиловых, - напомнила Мария.
     - Лицом-то вылитый Степан, - сказала Ирина Мызникова, сестра Марии Филимоновны, привередливо выпятив губы и надув толстые щеки.
     - Ишь как!
     - Примерещится же!
     - Да ты взгляни! Глаза-то, смуглявость, брови - чьи? Все Степаново!
     Аксинья Романовна ругнулась на кота, - сбросила его с колен, сунулась в куть, что-то там передвинула, заглянула в цело, вытерла руки о фартук и нырнула в сенцы за корытом. Приспичило белье замочить.

     По осени падает лист - с желтинкой, с красноватыми прожилками, словно в листьях позастыла кровь; багряный, будто жженный в гончарне, жухлый, оранжевый. Ветерок отряхивает деревья от летних, нарядов, а зимою, когда дуют с Белогорья ледяные ветры, голые сучья постукивают друг о дружку, как костями.
     Осень - пора увядания.
     Так и прожитая жизнь Агнии. Много опало листьев, а все жадное сердце чего-то ищет, ждет, томится... Агния никак не верит, что настала пора ее осени! Давно ли она цвела лазоревым цветком девичества! А минуло столько лет! И каких лет? Сколько пережито за эти годы? Сколько передумано? Была ли она хоть день счастлива? Ах, если бы она могла удержать Демида!.. Как-то вот вышло так, что они не сошлись.
     Листья прожитого падают и падают, гоня дрему.
     Тихо в горенке. По углам таятся дегтярные сгустки тьмы. Тюль на окошке то полыхает пузырем внутрь, то втянется в окно отощавшим брюхом. За окнам - огоньки цигарок. Птичьим линялым пером закружились во тьме горенки обидные слова, занесенные тиховеем ночи:
     - Как, интересно, Аркадьевна теперь, а?
     - Ей не впервой! Выдержит.
     - Дрыхнет, и окно настежь.
     - А та, брат, не нашей породы!
     - Видал? Как она?
     - В перехвате, как оса, а бедра и...
     - Ха-ха-ха...
     - Теперь у Степана медвяные ночи.
     Узнала по голосу Пашку Лалетина. А те, двое, кажись, Сашка и Николай Вавиловы, сыновья вдовы Авдотьи Романовны.
     - А где Демид? - докатился хрипловатый голос Вихрова-Сухорукого.
     - В город собирается. Все ищет свою Головешиху, - лениво ответил Лалетин.
     - М-да-а, хваткий человек!.. Без него со сплавом бы запурхались. (Демид, проработав два сезона в геологоразведке, перебрался в леспромхоз на мастерский участок Таврогина).
     И снова все стихло. Агния, закусив губу, потихоньку всхлипнула. Ах, как ей постыло!.. Сама себе испортила жизнь. Зачем ей было хитрить со Степаном? Из-за Андрюшки! Вот и осталась и без Степана, и без Демида. И во всем виноваты многочисленные родичи Вавиловы. Это они всякими правдами и неправдами свели ее со Степаном!.. Это они закидали полынью дорогу между нею и Демидом. Да вот еще была Авдотья Головня!..
     А листья падают и падают, гоня дрему.

     Не чаяла Аксинья Романовна, что изведает еще раз счастьице бабушки.
     Взыскивающе вглядываясь в черты Леши, вспомнила давнее.
     - Осподи, уродится же ребеченчишка! Хоть бы каплю перенял, а ведь весь ковш кровинушки выхлебал, дотошный! Степка, истинный Степка. Уродила же хохлушка! И до чего настырная - через весь свет приперлась! Осподи! Ну, чо зовешь? Спи. Я те хто? Бабушка. Да ты это, таво, говори по-нашему, по-чалдонски. Чтоб не слышала "шо, шо"!
     Как ни крепилась Романовна, а поцеловала сонного Лешу в пухлую щеку. Тут и началось, покатилось, не сдержаться! Будто с души льдина сползла; затомилось под ложечкой.
     И голос-то у ней переменился. Куда девались ворчливые и крикливые ноты, от которых бросало в дрожь даже Черню? Журчал, что таежный родничок, пробившийся сквозь мшарины дымчато-изумрудных мхов, узорами устилающих брусничные места, где каждое летичко хаживала с совком за ягодами.
     Но с Шумейкой так и не помирилась. Не лежало к ней сердце. Особенно серчала на нее за то, что она ровно присушила к себе Степана. Ночами, прислушиваясь, как сын миловался с молодой женой, так и кипела: "Замурдует Степана, истинный бог!.. Как целуются-то, как целуются-то, а? Осподи! Вытрусит, окаянная присуха, всю силушку из мужика! И сам был смолоду такой же, да я ему укорот сделала: мужику надо не миловаться с бабой, а робить!"
     Так от ночи к ночи накатывала злобу на сноху.
     Утрами будила на заре. Чуть забрезжит сизоватая рань, пора вставать.
     - Милка! Доколь дрыхнуть будешь? Проспишь все царствие небесное!
     - Зараз, мамо!..
     - Сама ты "зараза"! Сколько раз говорено: не суй мне "заразу"! Я, поди, чище тебя.
     Как ни поясняла Шумейка, что в ее словах нет ничего обидного для Аксиньи Романовны, убедить старуху не могла.
     - Милка, чугун ставь в печь, - как-то сказала Аксинья Романовна: сама возилась с квашней.
     Шумейка сперва храбро взялась за двухведерный пузатый чугун, но не осилила - от полу не оторвала.
     - Не поднять!
     - Да ты что, хвороба? Ночью-то Степку до беспамятства устряпываешь, а на чугуне руки опустила? Ставь, говорят!
     Пришлось Шумейко понатужиться, а чугун поставить.
     На корове поссорились. Пеструшка была ведерницей. Таких коров в деревне три: у Марии Спиваковой да еще у Маремьяны Антоновны.
     Послала Романовна Шумейку подоить Пеструшку, та и принесла ей на ладонь неполное ведро.
     - Ты чо, окаянная, аль выдоить не могла?
     - Скико було, все выдоила.
     - Скико! В ней не "скико", а ведро. Растирала вымя-то? Я ж те показывала, как подходить к Пеструшке! Ежли не дает - песню мурлычь, да ласковую, нежную.
     И пошла сама додаивать. Полчаса сидела под коровой, мурлыкая песенку: "Ой уты, ой уты, ой утятки маи-и"... Пеструшка, меланхолично нажевывая жвачку, слушала, смежив сладостно глаза. А молока так и не спустила. Ни капли. Тут-то и вскипела Аксинья Романовна. Испортила хохлушка корову! Ночью глаз не сомкнула, ждала утра.
     Спозаранку вышла доить сама. Пеструшка, недопив хлебное пойло, лежала под навесом в прохладке. Аксинья Романовна огладила ее от шеи до объемистого брюха, вздымающегося, как мех в кузне, похлопала по стегну - вставай, мол, хозяйка пришла, но Пеструшка, лениво приподняв хвост, никак не хотела встать. Романовна и так и сяк оглаживала ее и, вскипев, пнула ногой в брюхо.
     Зло скосившись на хозяйку, мостящуюся на стульчике с эмалированным подойником, Пеструшка туго раздоилась, снова недодав молока.
     Романовна побежала за бабкой Акимихой, до того согбенной старушонкой, что едва переставляла ноги, сухие, как костыли, выгнутые в коленях наружу. Аки-миха приплелась в ограду, ощупала подгрудник у коровы, приподняв его, заглянула в глаза, пощелкала языком, понюхала метелку хвоста, и - тоном прокурора:
     - Изурочена.
     У Романовны аж дух сперло.
     - Полечи, Николаевна! Уважь, милая. Добром отплачу.
     - Полечить не стать, да как бы костылем до неба не достать. Сын-то у те - партеец, как лечить-то? Лонесь, ездила в город на благовещенье. В церкови от народа - не продыхнуть. Чуют, что в другой войне спасутся те, кто будет исповедовать веру во Христа спасителя и матерь божью!..
     Брызгая слюною, щеря белозубый еще молодой рот, бабка Акимиха до того разошлась, подергивая по забывчивости хвост Пеструшки, что та, не выдержав такую издевку над ее хвостом, подняла ногу да как свистнет Акимиху, что твой конь, так старушонка и покатилась, гремя языком проклятия. А тут еще на беду подоспел Черня, который, не разобрав, в чем дело, принял стремительное падение бабки Акимихи за сигнал к действию, вынырнул из-за приклети и, скаля клыкастую пасть, рыча, наметом кинулся на жертву и вцепился ей в воротник кофты так, что от кофты полетели клочья. И откуда взялась прыть, у Акимихи!
     - Цыц, цыц! - вопила она истошным голосом.
     Романовна утюжила Черню. Отбив руки, поспешила к Акимихе, пристроившейся на крыльце. Как же тут не разберет зло на Шумейку, из-за которой Пеструшка вроде сдурела?

     В пятницу из тайги пришел Егор Андреянович. От людей наслышался о Шумейко. Романовна в тот День пасла Пеструшку в заречье. Дома была одна Шумейка. Когда Андреянович вошел в избу, Шумейка, подобрав платье выше колен, хлюпая вехоткой, домывала пол.
     Ворохнув метелкой черной брови, расправив вислые белые усы, широко шагнув от двери, Андреянович прошел в передний угол, успев высмотреть все достоинства снохи. Слаб был старик на бабью красоту. Еще позавчера, когда ему Нюрка Шарова, навестив пасеку, рассказала про Шумейку и ее красоту, Андреянович прежде всего сбрил седой усев на щеках, выпарился в бане, а тогда уже, отдохнув денек, двинулся к гнездовью.
     Выпрямившись у порога, Шумейка вопросительно поглядывала на старика. Под его бродни подтекла лужа грязи. Она узнала его не по тем засиженным мухами фотокарточкам, что висели в рамках по стенам горницы, а по черным молодым глазам и метелкам бровей. Отец был крупнее и осанистее сына. Прямя спину, поглаживая широченной ладонью по истертой клеенке, старик смотрел на нее веселыми глазами.
     - Корень зеленый, не узнаешь?
     - Егор Андреянович?
     - Хе-хе! Аль на мне прописано, что я Егор Андреянович?
     Шумейку смущали глаза старика, липучие, как у того кота, что только что прошлялся ночь по крышам.
     - Коль познала - привечай, Шумейка. Так, что ли?
     Вытерев руки о холщовое полотенце, свешивающееся с маральего рога у печи, Шумейка робко протянула руку с выпрямленной ладонью, но старик, встав во весь свой богатырский рост, проведя ребром ладони по усам снизу вверх, пояснил:
     - Об ручку - с пришлым! Со мной, как и водится, троекратно поцеловаться надо.
     Вся вспыхнув, Шумейка не успела опустить протянутую руку, как Андреянович сграбастал ее в объятия, щекоча усами, впился в губы. От старика пахло пихтачом и пряным запахом пчелиного клея - прополисом. От его загрубелых рук разило хлебиной, чем кормят пчелы детку. Холщовые штаны с болтающейся мотней, испачканные медом и загрязненные, лоснились. Рыжие бахилищи с отвисшими голенищами, по союзкам пропитанные дегтем, вдавливали половицы - так он был тяжел на ногу.
     - У те глаза, как картина, - вся душа видна. Чо спужалась? И - легкая, корень зеленый! Я думал - ну, Шумейка, хохлуша, фельдшерица, знать, женщина во какая в объеме! А ты вот какая! - И еще раз приподнял усы вверх.
     От троекратного поцелуя у Шумейки помутилось в глазах.
     Андреянович посмотрел на внука, спросил, сколько ему лет, и удовлетворенно похлопал Шумейку по плечу.
     - Старуха-то, поди, не приветила, как я? Она у меня с валявинским душком - ни тепла, ни живинки. Немочь.
     Заметив футляр скрипки на столе, открыл, вынул скрипку, тронул струны загрубелыми пальцами.
     - Играешь?
     - Смычка нема, нету. Я просила Степана принести конский волос, но он еще не принес.
     - Нашла кого просить! - ухмыльнулся Андреянович. - Степану с мальства медведь на ухо наступил. Ни в музыке, ни в барабане - ничего не смыслит. Что тальянка, что двухрядка - единый звук. Не уродился же в меня, корень зеленый! Я и в тайге музыку слушаю. Другой раз поднимешься на зорьке, выйдешь за омшаник, тут тебе и пошло, полилось! Всякая, тварь свою песню насвистывает: живет, радуется. Медведь и тот не может без музыки. Как-то шел за орехами, вижу, сидит косолапый верхом на сухостоине и так это раскачивает ее. Сухостойна попискивает, скрипит - тем и доволен медведь. Или, к примеру сказать, утро. Синь над тайгою, пчела идет в первый лет, ульи пошумливают-приложишь ухо и слышишь, как хлопочет матка возле детки. По густым звукам угадываю старицу. Тоненько попискивает - молодка хлопочет. Живи, голубушка!..
     На другой день Андреянович притащил Шумейке целый пучок конского волоса, которого хватило бы на сотню смычков. Сам помог натянуть волос, проканифолить и попросил Шумейку сыграть ему что-нибудь задушевное, таежное. Степан молча посмотрел на затеи отца и, не дожидаясь, когда Шумейка начнет играть, ушел из дома, хоть Шумейка-то старалась из-за него. И сразу же будто по избе полыхнул сквознячок. Так и полезли мурашки по заплечью.
     Долго настраивала скрипку. Пальцы стали какими-то чужими, деревянными. Андреянович поторапливал.
     - Чо бренькаешь-то, сыграй?
     - Шо ж вам сыграть?
     - "Глухой неведомой тайгою" - знаешь? Или "Ланцов задумал убежать"? А?
     И вот полились мягкие, сочные звуки, такие же загадочные, чуточку грустноватые, как и сама тайга. Сперва неуверенно, робко, а потом все смелее и смелее играла Шумейка песню о тайге. И грезилось ей полноводье могучего Енисея, белоеланский шлях, где ехала со Степаном, - горы и горы! Звуки ширились, нарастали, как снежный ком, выплескиваясь через открытые окна, будили дремотную улицу. Андреянович слушал, низко склонив голову и беспрестанно теребя седой пышный ус, выжав скупую слезину на полнокровную загорелую щеку. Ему свое виделось. Непролазные дебри, полные звуков жизни, медвежьи тропы и густотравье, сохатиные стежки на солонцы, где сиживал на лабазе с братом Санюхой... Видел себя молодым, безусым, задористым и бесстрашным. Эх, если б вернуть те давние годы!..
     Леша следил, как мать играет, смотря на сына тем далеким взглядом, который он никогда не понимал. Соседи Снежковы и Афоничевы высыпали к палисаднику.
     Хорошо играла Шумейка, Андреяновичу понравилось. Не иначе, артистка. "И обличность как из кино вынута, и обиходливая".
     Подумал. Артисты - народ ох какой ненадежный! Со стороны смотреть - терпимо будто, а как поближе - спаси нас, господи!
     "Может, еще не прильнет к Степану?"
     Спросил: что за песню наигрывала? "Реве та стогне Днипр широкий". Который Днипр? Не тот ли, где Андреянович брел когда-то еще в первую мировую войну? Тот самый?
     - Глыби в нем вот столько, - и показал ребром ладони чуть ниже плеч. - Такая река в Сибири - не в счет, речушка! - И махнул рукой. - Масштабность у нас другая. Огромятущая.
     - О, я бачила тот Енисей! - восторженно отозвалась Шумейка. - Такой реки нема на Вукраине.
     - Во всех мировых державах таких рек нет, какие у нас в Сибири. И окромя того - люди кремневые. Как по характерам, так и по всему протчему.
     И сразу, без всяких переходов:
     - Любишь мово Степана аль так, манежишь?
     - Ще це "манежишь"?
     - Ну, голову крутишь, а потом - хвост покажешь.
     Шумейка потупилась. Она, конечно, любит Степана. Разве бы приехала из Полтавы в Сибирь, если бы не любила? Столько лет она искала Степана...
     - Слышала: правление колхоза не пускает Степана на директорское место в совхоз? То-то и оно! Сегодня вот подъехал сам секретарь райкома. Как там порешат, не знаю. Пойду вот, послушаю. Может, пойдешь со мной?
     Пойти бы, но страшно что-то. За одиннадцать дней Шумейка дальше Малтата никуда не ходила.
     - Нет, не пиду. Степа еще обидится.
     - Оно так, без согласования нельзя. - И пошел из избы - высокий, угловатый, белоголовый, как лунь, бывший полный георгиевский кавалер.
     В ограде подошел к старухе. Подкинул усы вверх, предупредил:
     - Гляди у меня! Ежлив будешь обижать Шумейку, гайку подкручу. Смыслишь?
     - Иль те по вкусу пришлась, лешак?
     - Молчай, шипунья-надсада. Гляди! - И поднес к носу супруги свой увесистый кулак, величиною с детскую голову.
     Аксинья Романовна попятилась: беда пришла!..
     Андреянович вышел из ограды, оглянулся и плюнул. Самому ему невесело подле Романовны. Маялся всю жизнь - только и спасенье тайга-матушка, глухомань, колхозная пасека. Отчего такие разные люди проживают на белом свете? Один весь век шипит, суетится, тащит то отсюда, то оттуда, а зачем? Ужли в одном скопидомстве жизнь? Без веселинки - сердцу остуда. А Романовна так и прожила век, как кочерга. Ни в компании веселья, ни дома утеха.
     Вечерело. Солнце только что закатилось, и по небу над Лебяжьей гривой расплылись багряные потеки. Потом и они померкнут, и настанет парная июльская ночь.
     С пастбища серединою большака шли коровы. Пестрые, красные, пятнистые, черные, комолые, вислорогие. Напахнуло молоком и сыростью пойменных просторов.
     Давно ли Андреянович шел по большаку с братьями - Михайлом, Васюхой-приискателем? Вчера будто. И Михайла помер в городской железнодорожной больнице, и Васюха нонешней весной тихо преставился. Колол в ограде дрова, упал и умер. Как не жил будто.
     "Напару с Санькой остались - приуныл Андреянович. - Надо бы побывать у него. Вечно он, молчун, косоротится. А ведь одна кость - Вавиловская".
     Сотрясая землю и воздух, навстречу идут трактора к мостику через Малтат. Гул нарастает, ширится, проникает всюду. Впереди шлепают разболтанными башмаками два стареньких ЧТЗ. Вслед за ними - новенький, сверкающий тускловато-серой краской ДТ-54 и знакомая коренастая фигура Андрюшки, сына Степана.
     Андреянович подошел поближе.
     - На целину?
     Андрей оглянулся на деда, поправил пятерней черный чуб, скупо кинул:
     - На целину.
     Андреянович будто вьявь увидел заречные просторы целины, где вчера еще всем колхозом дометывали зароды сена. Веками лежала там целина, и никто ее не смел тронуть. Андреянович помнит, как на ту целину зарились богатей Юсковы и Валявины, да их осадили всем миром: не трожь! Мирская кладовая не для жадных рук. И вот поднимают целину. "Остатную кладовую распечатали! А не подумали про то, чем скотину кормить будут, когда выпаса распашут! Э-эх, руководители, корень зеленый! Племсовхоз организуют, а сенокосные угодья - под плуг!.." - И покачал головой, вспомнив, как он лет сорок пять назад, вставая с зарею, закладывал тройку в сенокоску, первым выезжал из деревни на заречные просторы. Тогда они жили одним домом с братьями. А что если бы сейчас вернулась единоличная жизнь и Андреяновичу отвели бы надел на заречной целине?
     Махнул рукой:
     - Куда мне? Отторглась единоличность. Ни один из мужиков не взял бы надел. Подумать, а? Не слыхано, не видано, чтоб мужик отказался от земли, а вот произошла такая перемена!..

     Поздно вечером пришел из правления Степан.
     Шумейка засиделась на бережку тиховодного Малтата, у костра, разложенного на заилившихся голышах камней.
     Плотная стена топольника в замалтатье казалась таинственной, как мутнина омута, - ткнись, и потеряешься. На деревне мычали коровы, лаяли в разноголосье собаки. Звуки по реке отдавались так резко, будто деревня пряталась в чащобе поймы. Ночь удалась теплая - ровно парное молоко струится в воздухе, так и клонит в дрему. В огонь засунута замшелая коряга, чадящая вонючим дымком, отчего не наседает комарье. Веет с гор теплинка низовки. Речушка - по весне бурливая, многоводная, летом обмелевшая-певуче перебирает камни, воркует, всплесками зализывая мокрые пески.
     Все та же думка! Как жить здесь, в глухомани? Суровые тут люди! Скупые на приветливость. Степану надо бы не отмалчиваться, а говорить целыми речами, чтоб пронять таких людей, как Аксинья Романовна и ее сестры.
     По берегу шел Степан, хрустя галькою. И сразу же по заплечью прошел морозец.
     - Ты что здесь?
     - Так. Сидай рядом.
     - Мать что-нибудь?
     - Ни. А... что с шинелью?
     - Тебя укрыть.
     Он накинул на нее шинель. Посидели возле огня - друг против друга. Она смотрела на него из-под воротника шинели. Тот же лоб, широкие брови, смыкающиеся над переносьем, тяжелый подбородок. Все в нем угловатое, могучее, грубое. Ждала - не заговорит ли? Но он, уставившись в огонь, молчал, охватив колени руками. Угли тухли, покрываясь пленкой пепла.
     - Ну, вот так!..
     - Шо?
     - Отстояло меня правление в председателях. Ну, да ничего! Жить будем и работать, Миля. Вытянем!
     И, не ожидая ответа, взял ее за руки, притянул к себе - какая она легкая!..
     - Степушка!..
     Сразу за огородом начиналась Лебяжья грива, поросшая у подножия березняком. Как медведь, продираясь в зарослях, Степан шел в гущу леса, не чувствуя на руках тяжести ее тела. Она говорила что-то бессвязное, случайное, обвив руками столб Степановой шеи, жарко дыша ему в щеку.
     - От тебя пихтачом пахнет, - сказал он каким-то странным, срывающимся голосом. Под ногами шуршала трава, цепляясь за бахилы, рвалась, прямилась, алмазами помигивало небо. Где-то в низине ухал филин и голосисто заливалась собака.
     - Куда ты, Степа?
     - На гриву елани. Там - красиво, - выдохнул он, прерывисто дыша. Она чувствовала, как все сильнее стучало его сердце, словно хотело выскочить из груди и улететь птицей.
     - Я пиду сама, Степа!
     - Ничего. Подниму!
     - А - гадюки?
     - Спят. Расползлись которая куда.
     - Боже ж мой, скико лесу?
     Он еще сильнее прижал ее к себе, и все шел, шел, вздымаясь пологим взгорьем.

     Как величаво красив лес Лебяжьей гривы лунной ночью! Заматерелые разлапистые сосны, пихты и ели по низине, кудрявые березы кажутся темными, загадочными, полными невысказанной мудрости. Какими причудливыми узорами темнеют на фоне звездного неба, лапчатые ветви сосен, откинутые в сторону и наотлет! Внизу, поблескивая стальным литьем, с шумом перекатывает бурные воды Амыл; у подножия гривы - Белая Елань, согнутая спиралью речушкой Малтат. А высоко лучистые звезды с таким ясным, переливчатым светом, что смотришь на них и диву даешься: до чего же разнообразен подлунный мир! Какими причудливыми нагромождениями кажутся с хребта гривы синие, бескрайние просторы тайги, утесы Амыла, кремнистые тропы, вьющиеся чешуйчатыми змеями в междугорье? Что говорят одинокому путнику темные кипы плакучих берез, перебирающие гибкими пальцами ветра смутно сереющую пахучую листву? Что в их шуме-то возбужденном, торопливом, как говорок влюбленных, то мягком и даже печальном, как воспоминание о чем-то приятном, но давно минувшем? Не напоминает ли шум Лебяжьей гривы море, когда волны одна за другой накатываются на берег и, тяжело вздохнув, рассыпавшись каскадами серебряных брызг о земную твердь, с шумом и всхлипыванием бегут обратно, чтобы снова и снова ринуться на него? И так же, как море ночью, кажется то бездонно глубоким и непонятным, грозным, суровым, предостерегающим неопытного пловца, то лукавым во время штиля, - так же и смешанный лес Лебяжьей гривы поражает сложною гаммою звуков, возникающих неведомо где и как! Вот только что где-то что-то щелкнуло, скрипнуло; прощебетало, пронеслось мимо, и снова все замерло, насторожилось! И ты стоишь, и все слушаешь, слушаешь что-то, а понять не можешь - ни глубины мгновенно наступившей тишины, ни шорохов, ни звуков, которые вдруг нарушают ее. И вот ты слился воедино с величественной природой, с ее лесами, горами, беспредельным простором синевы - и всего, что объемлет глаз и чувства! И какие же несказанные грезы и думы обуревают человека в такие незабвенные минуты!..
     Кто, скажите, кто не переживал свою жизнь заново под матерински-нежным покровом тихой ночи?
     Все притихло. Все молчит, объятое сном, кроме мятущихся облаков да осторожного неумолчного ветра, обдувающего с юга Лебяжью гриву.
     Ветер взбивает облака, как кудри, то замирает, прислушиваясь к чему-то, то с лихим посвистом летит в пойму Малтата, в дикие заросли, то петляет по улицам и переулкам, выхватывает кое-где ароматные дымы, то обдувает с двух сторон дом Егора Андреяновича и, промчавшись пятиверстной улицей, налетает на дом Боровиковых.
     А ветерок все мчится дальше и дальше. Петляя в прибрежных елях, взметнувших высоко в небо свои роскошные султаны, он затихает, чтобы с новой силой дунуть в обратную сторону по Белой Елани.
     Но куда же мчатся груды облаков? Среди каких буйных просторов они будут держать свой совет?
     У ледников Белогорья их пристанище! Там, в пучине седых гор, они долго еще будут реветь, стонать и выть всю ночь напролет! В ущельях Белогорья ни днем, ни ночью не утихает ветер. Там рождаются холодные циклоны, Сюда, к Белогорью, рвутся вихри и тучи из неведомых просторов. Здесь они бушуют до той поры, покуда не хлынут бешеным потоком в долину Белой Елани в начале ноября.
     Степан и Шумейка шли взгорьем и смотрели вниз на сонную деревню. Под их ногами хрустят сухостойные ветки, тонюсенько, без нажима. Ущербный месяц, как гаснущий бычий глаз, то прячась в мякоть тучи, то выныривая, льет тусклый свет в лесную глухомань. Сторожкая тишина нарушена голосами: Степановым - грубым, раздумчивым, и Шумейкиным - торопливым, певучим и тоскующим.
     Они идут, слившись воедино друг с другом. Ровно идет один человек - непомерно широкий, неуклюжий, медлительный.
     - Как же я люблю тебя, Степа! - шепчет она, сплетая свои горячие торопливые руки с его руками. - Все бы с тобой. Везде бы с тобой, с тобой!.. Не могу я без тебя. Никак не могу.
     Идут молча. И лес молчит. Под плакучей березой присели на замшелой колодине. Они, как видно, не раз бывали здесь, если так уверенно нашли знакомую колодину.
     Он разостлал на колодине шинель и приподнял Шумейку, усаживая. Она сжала своими горячими ладонями его щеки и, целуя в губы, в лоб, смеясь, говорила торопливо, невнятно.
     - Ай, хтой-то это?
     - Филин ухает.
     - Как я спужалась!..
     И, запрокинув голову, посмотрела в небо. Над ними вереницею кочевали белесые облака. Где-то высоко-высоко перекликались журавли...
     Все притихло. Все молчит, объятое глубоким сном, кроме осторожного, неумолчного ветра, обдувающего Белую Елань с севера.
     Над травою черным комом метнулся рябчик и снова зарылся в траву. Она прислонилась к Степану. Он прижал ее к себе. Сухие твердые губы скользнули по ее щеке, закрыли рот... Как-то сразу она увидела над собой купол неба с звездочками меж тучами и его черные суженные гляза...
     - Степушка! - Она еще что-то хотела сказать, но только плотнее прильнула к нему, тихо засмеявшись. И он чувствовал, как ее горячие, цепкие пальцы жалят его кожу на шее.
     - Все будет хорошо, Миля, - бормотал Степан. - Сейчас трудно, но надо выдержать. Я уверен, скоро жизнь будет совсем другая. Наладится! Я в это вот как верю. А ты?
     - Шо я? Где ты, Степушка, там я.
     - Шумейка ты моя, Шумейка!
     - Ще Миля. Чи ты забул мое имя?
     - Ты не убежишь от меня?
     - О, матерь божья! Кабы все так бегали, як я, мабуть, гарно було бы жити на свити, га?
     И, помолчав, сообщила:
     - Я ще нарожаю тебе сынков и дочек. Чуешь?
     Багряный серп ущербного месяца медленно поднимался над тайгою.

Окончание следует...