Шумнуло по всей Белой Елани - от стороны Предивной до Щедринки: Демид Боровиков воскрес из мертвых. И похоронная была, а вот, поди ты, живехонек, хоть и одноглазый. Мало того - успел подраться с прижимистым папашей Филимоном Прокопьевичем.
     Толковали всякое. Одни хвалили Демида, другие осуждали.
     Всем интересно было поглядеть: каким он стал, Демид? Не парень теперь с кудрявым чубом, а мужчина за тридцать лет.
     Ни свет ни заря заявились к Филимонихе соседки, но старуха не пустила их через порог. В сенях встретила и выпроводила вон: не до соседушек!..
     Еще до того, как Агния пришла на работу в контору геологоразведочной партии, молва докатилась до нее, будто бы Демид чуть ли не насмерть пришиб Головешиху и что Анисья надавала ему по щекам.
     В бревенчатом крестовом доме, где когда-то жил дядя Головешихи, Андрей Феоктистович Юсков, раскулаченный в начале тридцатого года, в трех комнатах работали геологи - Матвей Вавилов, двоюродный брат Степана Егоровича; инженер Матюшин, еще молодой парень; Олег Двоеглазов - начальник комплексной разведывательной партии треста Енисейзолото; маленький, щербатый Аркашка Воробьев - геолог-практик и две девушки - Лиза Ковшова и Эмма Теллер. Лиза и Эмма, недавние десятиклассницы, работали помощницами Агнии в коллекторской. Еще неопытные, путающие аншлифы минералов, с трудом отличающие кобальтовые минералы от магнезитовых или даже железных руд.
     Агния прошла через большую комнату, как сквозь строй. Она догадалась, что в конторе только что разговаривали про нее и про Демида Боровикова.
     В обеденный перерыв в коллекторскую к Агнии зашел Матвей Вавилов - нескладный, долговязый мужчина.
     - Я про Демида Боровикова, - начал Матвей, усаживаясь возле стола Агнии. - Такого таежника, как он, не сыскать. Надо взять его к нам в партию - ко мне в отряд. Нам же рабочие во как нужны. Позарез! Как ты на это дело смотришь, а?
     За окном - всклоченное, пасмурное небо. Тучи ползут так низко, словно сейчас вот спустятся на землю, и станет темно и сыро. И настроение у Агнии такое же пасмурное. Какое ей дело до Демида? Будет ли он по-прежнему работать в леспромхозе или у геологов - ей решительно все равно. А Матвей долбит:
     - С Двоеглазовым разговаривал. Ты слушаешь?
     - Ну?
     - Говорю: с Двоеглазовым разговаривал. Обрисовал ему всю картину Демида, как и что. Загорелся! Такого, говорит, нам вот как нужно, - Матвей резанул ладонью по выпятившемуся кадыку. - Слышь, поручил, мне сосватать Демида и как можно скорее. Завтра я махну в Лешачье. Ты тут поторопи, чтоб Демид поскорее оформился.
     - С чего это я буду торопить его? - рассердилась Агния.
     - В наших же интересах!
     Агния сидела, как на угольях.
     И каково же было ее удивление, когда она вечером дома не застала Полюшки и мать, Анфиса Семеновна, скептически поджав губы, сообщила ей, что Полянка совсем выпряглась и самовольно ушла к Боровиковым.
     Тут-то Агнию и взорвало:
     - Самовольно! А ты что смотрела? - накинулась она на мать. - С девчонкой совладать не могла. Дала бы ей, чтоб у нее вся дурь выветрилась из головы.
     Анфиса Семеновна моментом выбежала из дому и через некоторое время приволокла Полюшку за руку, всю в слезах, растрепанную, немало оскорбленную буйной бабушкой, но по-прежнему непреклонную.
     Со двора забежал Андрюшка - черноголовый, в тужурчонке по пояс, в рваных штанах, глянул на Полюшку да и сказал:
     - А что ее держать? Пусть уходит к своим Боровиковым.
     - Молчи ты! - прикрикнула Агния.
     Черные едучие глаза Андрея засверкали, как у звереныша.
     - Молчать не буду! - крикнул он. - Если она Демидова - пусть и убирается к Демиду-дезертиру!
     - Ты сам убирайся отсюда! - У Полюшки враз высохли глаза. За отца-то она сумеет постоять. - Двоечник!
     - Я вот тебе как поддам!
     - Брысь! - оттолкнула Андрея воинственная бабушка. - И не стыдно тебе? Полмужика скоро, а с девчонкой связываешься! А ты смотри у меня, задира. Не лезь к нему.
     Андрюшка проворчал нечто не весьма внятное, провел рукой по углисто-черным волосам и с достоинством покинул избу.
     Агния смотрела ему вслед... До чего же он лицом похож на Степана!..

     Филимониха собирала на стол обедать. Собирать-то особенно нечего было. Нарезала треугольными ломтиками черный хлеб, состряпанный из овсяной муки напополам с пшеничными охвостьями, поставила в щербатой тарелке квашеную капусту с огурцами, разлила в две алюминиевые тарелки жидкую картофельную похлебку, заправленную конопляным маслом, пережаренным с луком, - вот и все сборы.
     Демид сидел возле окна на лавке. Щека его, рассеченная во вчерашней драке, запухла, и ссадина затянулась коростой. В подглазье накипел синяк, и зрячий глаз подпух. Губы, разбитые увесистым кулаком Филимона Прокопьевича, неприятно вздулись, и верхняя поднялась к распухшему носу Голова у него страшно болела: не пошевелить. Шею будто кто свернул.
     Нет, он не раскаивается в том, что сделал вчера.
     Глаз Демида уперся в стену возле дверей. Там висит чудесная двустволка, из штучного производства "геко", с которой он охотился до побега из Белой Елани. Такую двустволку редко встретишь. И на зверя и на птицу - без осечки. Кто же ею пользуется теперь? Конечно, Филимон Прокопьевич. Демид ее возьмет. На двустволке кожаный патронташ на полсотни патронов в два яруса, сумка кожаная, изрядно потасканная. Все охотничье снаряжение Демида.
     Демид снял двустволку с патронташем и сумкой и понес в горницу.
     - Куда ты, Демушка? Сам завладал двустволкой-то, - всполошилась мать. - Оборони бог, он за двустволку пришибет тебя.
     - А ты вот что мать: кончай с ним. Нечего ему делать в нашем доме.
     - Дык он и так бывает наездом. Как приезжает, так больше с Головешихой прохлаждается.
     - Пусть туда и катится! Здесь ему делать нечего. - И, глянув на мать, на ее рваную юбку и кофту, поинтересовался: - Что у тебя в тех двух сундуках в горнице, на которых я спал сегодня?
     - Дык что, барахлишко.
     - Открой. Посмотрю.
     - Что ты, Демушка? Нечего смотреть-то. Рвань разная.
     - Слышал, ходила по миру?
     Филимониха всхлипнула в грязный фартук.
     - Ходила, Демушка, ходила. Как солнышко пригреет, так иду по миру, христарадничаю. Кто кусочек, кто гривенник, кто чем, и на том спасибо. Доченьки-то, ни одна алтын не занесла. У Фроськи ничего не допросишься, у Марьи - брать нече. Сама перебивается с куска на кусок.
     - А Ирина как?
     - Иришка-то? И! Милый. Та глаз ни разу не казала, Мызничиха.
     Демид долго стоял в дверях горницы, что-то напряженно обдумывая. Жизнь начинать надо сызнова, на голом месте. Ну ничего!
     Ушел в горницу, и вскоре оттуда раздался его хрипловатый голос:
     - Где у тебя ключи от сундуков?
     Филимониха вздрогнула, выронила краюху из рук прямо в тарелку с похлебкой.
     - Я спрашиваю, где ключи?
     Демид стоял в дверях. Бережно потирая ладонью лицо, глядел в спину матери. Та не обернулась и не пошевелилась.
     - Ты что, мама?
     - Я-то? Дык-дык ничего. Сердце штой-то зашлось. Ровно кто кольнул. Отдыхиваюсь. На ладан дышу, осподи. Знать-то, ноне господь бог приберет.
     - Ты эту похоронную песню гони в отставку. Я вот поступлю в леспромхоз или в геологоразведку, заживем.
     - Примут ли?
     - Примут. Не беспокойся. Рабочие руки везде нужны. - И еще раз спросил, где ключи.
     - Да где же они? Ума не приложу, куда я их засунула. Давай пообедаем. Суп-то остынет.
     За обедом мать поднесла припасенную чарочку водки на похмелье. Демид выпил с удовольствием, повеселел. Говорил о том, как они хорошо заживут без Филимона Прокопьевича, что настанет такой час, когда на свой заработок он купит матери и новую кофту, и юбку, и еще кое-что.
     - Кабы ночесь стол не опрокинули да печку, на неделю бы нам харчей хватило, - вздыхала Филимониха, дуя на алюминиевую ложку. - И пирог рыбий, и мед сотовый, и стряпню Лалетиных, и медвежатину Головешихи, все-то, как есть все, истоптали ногами. Измесили в грязь. Осподи! Утре собирала с полу, слезами заливалась...

     Из ограды донеслись голоса Филимона и Мургашки.
     Демид пересел на край стола, отодвинул от себя посуду. Ждал. Его черные брови, резко выделяющиеся на лице, сплылись к переносью. Предстояло выдержать еще одну схватку с Филимоном Прокопьевичем: последнюю.
     Первым в дверях появился Мургашка в бешмете, словно Филимон Прокопьевич выставил впереди себя заслон.
     На Филимоне черная борчатка с перехватом у пояса, пыжиковая шапка и шерстяные перчатки.
     Не раздеваясь и не ожидая приглашения, уселись на лавку возле окна в пойму.
     Начал разговор Филимон:
     - Тэк-с, Демид Филимонович. Стыдно тебе аль нет опосля вчерашнего?
     - Не мне, а тебе должно быть стыдно, - ответил Демид, заметно подобравшись на лавке. - Не я, а ты пустил мать по миру. Не я, а ты увел с надворья корову и нетель.
     - Про мать, про коров разговор не ведем. Не тебе совать нос в мою жизню, как она происходит. Мать живет себе, я себе. Каждый на свой манер. Хозяйство вязало; нет хозяйства - развязались, и узелки врозь. Вот она какая планида нашей житухи.
     - Что же тебе здесь нужно в таком случае?
     - Про то будет разговор, зачем пришел. Опосля вчерашнего я покажу тебе из мово дома - порог и семь дорог. Катись по любой.
     - Вот оно что! - Демид медленно поднялся с лавки. В груди его начал нарастать такой бешеный гнев, что он с трудом говорил.
     - Дом принадлежит матери, Филимон Прокопьевич. Ты первый раз ушел из дома в восемнадцатом году. В тридцатом ты еще раз бежал - увел тройку лошадей, успел промотать сенокоску, жатку, двух коров, три десятка ульев пчел, а денежки сложил себе в карман. Таким образом, ты получил сполна свою долю. Я, Ефросинья, Мария - свидетели. Тогда ты оставил голый дом и надворье. А потом вернулся к нам со вшами за очкуром. С тем и вступил в колхоз. А во время войны, сказывают, в спекуляцию ударился, эвакуированных обдирал. И опять - вон из дому!.. Где же твой дом, спрашивается? Там, где ты живешь. Тут и поставим точку.
     - Рассудил, как размазал.
     - Перемазывать не буду, Филимон Прокопьевич. И заявляю: с сегодняшнего дня чтоб ноги твоей не было в доме. Слышишь?
     Филимона так и подбросило на лавке.
     - Подумай, папаша борчатка на тебе новая. Если полезешь в драку - останутся одни лоскутья, - предупредил Демид.
     Борчатка! Филимон Прокопьевич мгновенно опомнился и, вздрогнув, опустился на лавку. Зло спросил:
     - Такому обхождению с отцом тебя обучили на западе? Но ты вот что поимей в виду: лучше тебе, пока не поздно, смазать лыжи из деревни. Потому как ты в тридцать седьмом году сидел по вредительству. Тебе сейчас моментом припаяют за прошедшее, а также за плен.
     - Осподи! - подала голос Филимониха. - За что паять-то?
     - Не встревай в разговор! - осадил Филимон Прокопьевич. - Мургашка, забирай свои мешки. Пойдем от греха. Но попомни, Демид, я с тобой еще схлестнусь!
     - Приходи, только без борчатки.
     - Молчай, сукин сын! - рявкнул Филимон Прокопьевич, багровея. - Разорву одним часом. Не доводи до греха.
     Мургашка вытащил из-под кровати три мешка, туго набитые пушниной, - таежный прибыток Филимона Прокопьевича. Но где же волчьи шкуры?
     - Шкуры волков забрал или как? Вечор отдал, утре конфисковал. Хе-хе-хе, жадность!
     - Ты же получил шкуры с прохожего приискателя, с него и спрашивай, - криво усмехнулся Демид.
     - Ладно. Я тебе потом все припомню! Отсчитывай свой век от сегодняшнего дня короткими шагами: укорочу. Не я, так сама Головешиха. Она тебя упекет! А двустволка где? - округлил глаза Филимон Прокопьевич, уставившись на стену. - Как?! Твоя?! Да я, я - разорву тебя одним часом! За мою двустволку - жилы из тебя вытяну. До единой. Слышь, супостат? Отдай сичас же! Не доводи до греха. Мне за нее десять тысяч давали, да не отдал. Где двустволка?
     Филимониха от испуга спряталась в куть, готовая нырнуть головой в печь.
     - Ты не кипятись, - остановил Демид, на всякий случай заняв оборонительную позицию между кутью и столиком на треноге, где грудилось кухонное снаряжение - чугунки, сковородка, пустые кринки и оцинкованные ведра, засунутые одно в другое. - Остынь, папаша. - Двустволку тебе не видать как своих ушей. С какой стати ты к ней примазался? Говори спасибо, что попользовался в мое отсутствие. И хватит. Самому нужна.
     Филимон Прокопьевич задыхался от злобы. Ему стало жарко, несносно душно. К горлу подкатился такой ком, что он не мог выдавить из себя слово. Единственное, что его сдерживало, - позиция Демида: непреклонная, уверенная. И он понял эту позицию. До него дошло: не одолеть ему Демида, не смять. Если схватятся сейчас - польется кровь. А чья? Он уже знает, какой Демид в бешенстве. Такого Демида Филимон не знал: ожесточился на чужбине. И хваток в драке, костей не соберешь. А Филимон Прокопьевич любит жизнь, бережет ее по-божьему. Бог дал - бог возьмет!..
     Все это пронеслось в сознании Филимона Прокопьевича за какие-то десять-пятнадцать критических секунд. Наступила та свинцово-тяжкая тишина, когда слова не имели уже никакого смысла, когда злоба дошла до предела кипения. Слышно было трудное шипение тяжелых вздохов Филимона Прокопьевича, не менее напряженное дыхание Демида.
     Хоть бы глоток холодного воздуха! В голове у Филимона било молотками, туго налитое кровью лицо казалось медным. Машинально, сам того не сознавая, трясущимися скрюченными пальцами левой руки Филимон нашаривал в борчатке неподатливые крючки, расстегивая их, освобождая грудь от бараньего панциря, в котором он взопрел. Он стоял возле стола на широко расставленных ногах, упираясь кулаком в стол, похожий на большущий ржавый черный якорь, прислоненный к утлой лодчонке. Его расширенные гневом глаза такого безобидно васильково-поднебесного цвета наливались кровью. Лицо его сравнялось в цвете с рыжей бородой. А со стены, чуть склонившись вниз, глядел на него благостно ухмыляющийся его двойник, протопоп Иоанн Кронштадтский, которого Филимон Прокопьевич получил в дар от уджейской церкви в 1923 году за принятие православной веры. Тогда он плюнул с высокой колокольни на все старообрядчество, чем жили его предки, начиная от пугачевца Филарета. Откровенно говоря, он вообще не верил в бога. Еще с тех дней, когда лежал в Смоленском лазарете с брюшным тифом и каждые сутки из лазарета вывозили десятки трупов солдат, усомнился Филимон в существовании бога, но приличия соблюдал. С тем и принял православие - ради приличия.
     В смутную пору после гражданской войны, припрятав отцовское золото, Филимон ждал: когда же, наконец, все успокоится, "ушомкается", и он тряхнет мошной? Тогда бы он показал, на что способен Филимон Боровиков! Он бы завел конный завод, шестерки рысаков, гонял бы ямщину!.. Не зря покойный тятенька, Прокопий Веденеевич, поучал Филю: "Смотряй, вожжу не отпускай. Чо ухватишь - держи крепко. Раздуй кадило, чтоб затмить самого Юскова!" Но "кадило" раздуть не довелось - тут уж другие причины, а что насчет "чо ухватишь - держи крепко", - этой заповедью Филя никогда не пренебрегал.
     И вот выставляют его из собственного дома. И кто? Сынок, варнак! Было от чего взбеситься Филимону Прокопьевичу. Собственный дом для него - видимый оплот жизни. И хоть не жил в доме, но всегда знал, что у него есть собственный домина. А тут еще двустволка, какую во всей тайге не сыщешь. Десятка три медведей уложил из нее, штук пятьдесят маралов, сколько сохатых, бесчетное количество снял белок! Верно, двустволка именная - ее получил как премию сын Демид, и на ложе серебряная пластинка с дарственной надписью, а где-то в сундуке Филимонихи хранится соответствующая бумага... Все это так, но Филимон привык к двустволке и давно сказал: "Это - мое!" А "мое" отнять нельзя.
     И вот стоит перед ним сын. Их разделяет угол стола, всего один шаг, а кажется, что не угол стола разъединяет отца и сына, а Жулдетский хребет - так далеки они друг от друга.
     Если бы на лице Демида дрогнул хоть один мускул, тогда Филимон обрушился бы на него, как гора на мышь, и раздавил бы. Но сын стоял перед ним напружинясь, уверенный в своей силе.
     "Судьба решается!" - снова осенило Филимона Прокопьевича. Он уже знал: если сейчас отступит, то никогда уже не перенесет ногу через порог собственного дома. Он будет изгнан навсегда.
     Филимониху била лихорадка. Зубы ее стучали, ноги подкосились, и она, придерживаясь рукою за печь, тихо сползла на пол возле кочерги, замерла в ожидании.
     - Ай, что вы тут? Тятенька?! - неожиданно лопнула тягостная тишина.
     Плечи Филимона и Демида враз обвисли; оба перевели дух. В избу вошла Иришка Мызникова, меньшая дочь Филимона Прокопьевича, а за нею - Иван Мызников, рослый парень. - Чтой-то вы, а?! Вчера, слышала, подрались? С ума посходили, что ли? - звонко лила Иришка, помигивая светлыми глазами.
     Одета она была по-городскому. Нарядное пальто из коричневого драпа, замысловатые манжеты, объемистые карманы, куда можно было всыпать по полпуда зерна, дерматиновая сумочка на руке, яркая гарусная косынка, едва прикрывающая золотистые волосы Иришки, губы накрашенные, утолщенные, брови подведены, и даже на щеках румянец, кажется, не совсем натуральный.
     Напряжение спало. Филимон обругал Демида, как непутевого сына; Демид отвечал не менее энергично.
     Иришка старалась примирить отца с Демидом, но ни тот, ни другой не приняли ее слов близко к сердцу.
     Разошлись смертельными врагами. Филимон Прокопьевич отступил от собственного дома и от двустволки. На крыльце он плюнул, взвалил на плечо мешок и подался к Фролу Лалетину, свояку.
     Между тем Иришка с Мызниковым пришли пригласить Демида к себе в гости. Демид, еще не остыв от напряжения, сперва не ответил на ее приглашение, с неприязнью косясь на Иришкины ноги, обутые в резиновые боты. Колени Иришки обтягивают тонкие чулки. Виднеется низ шерстяного платья со складочкой.
     - Придешь, Дема? - трещала Иришка, поблескивая мелкими беличьими зубами. Подбородочек у ней легонький, носик слегка вздернутый: красавица. - У нас будут свои люди: мызничата да приглашу из геологоразведки Олега Двоеглазова и Матвея Вавилова. Если бы я вчера знала, что ты возвернулся, прилетела бы к вам среди ночи.
     Демид поднял голову:
     - Говоришь, среди ночи прилетела бы?
     - Еще бы, как пуля, прилетела бы!
     Демид криво усмехнулся, щека его задергалась:
     - Что ж ты не прибежала к матери, когда она ходила с сумой по деревне?
     Мызников кашлянул, переступил с ноги на ногу. Иришка глянула на мать, фыркнула:
     - Она ходила по своей воле. При чем я-то?
     - По своей воле?
     - А что же? У ней, небось, зимой льда не выпросишь. Когда у меня родилась Гланька, я просила у ней хоть с метру батиста, дала мне? Фигу! Сундуки напихано добра, а сама ходит в рванье. Чего у нее там только не лежит! И куски бархата и батист, и кружева, а денег - сколько... Тятенька-то, когда был завхозом, сколь всякого добра скупил у эвакуированных!..
     - Ай бесстыдница! Ай бессовестная! - всполошилась Филимониха, беспокойно заерзав на лавке. - Вот врет-то, вот врет-то, бесстыдница окаянная. Ты мне клала в сундуки-то добро аль не клала?
     Слова Иришки оглушили Демида. Он не знал, что сказать. Не может же быть, чтобы в сундуках у матери лежало добро!
     Не раздумывая, он пообещал Иришке, что придет к ним посидеть в компании, - тем более - Иришка пригласила геологов, с которыми ему необходимо завязать связи, войти в жизнь поисковой партии, один из отрядов, которой размещался в Белой Елани под начальством инженера Марка Граника.
     Уходя Иришка шепнула ему по секрету, что на гулянку пригласила Агнию Вавилову и, блестя глазами, поскорее ушла из избы.

     Демид долго ходил по избе: никак не укладывалось в голове, что мать, имея деньги, ценные вещи, могла надеть на себя суму и идти по деревне. Это что-то чудовищное, неестественное, противочеловечное. Неужели до такой степени может изуродовать постыдное стяжательство, крохоборство, когда человек в состоянии голодать, лежа на хлебе?
     - Так что же у тебя в сундуках в самом-то деле? - остановился Демид перед матерью.
     Желтое, иссохшее лицо матери пугливо отвернулось от сына, а тонкие, скупые губы прошептали:
     - Рвань разная, Демушка. Истинный бог! Врет Иришка-то, врет! Чтоб ей не видеть белого света.
     - Где ключи?
     - Дык утеряла. Давно утеряла. Рвань-то чо смотреть?
     - Может, в рванье найдется кофта почище, чем на тебе сейчас?
     - И, милый! Весь народ во рванье да в хламиде.
     Демид раза два прошелся по избе, заглянул на печку, под кровать, будто что искал.
     - Значит, ключи потеряла?
     - Мать пресвятая богородица, да што же это такое?! - взмолилась мать, не в шутку пугаясь.
     Она видела, что Демид вытащил из-под печки конец толстой проволоки, из стены гвоздь, нашел заржавленные стамески, щипцы и перешел в горницу. Здесь как будто век не открывались окна. Пахнет плесенью и спертым, прокисшим воздухом. Душно!
     Возле стены - два сундука, куда бы можно было ссыпать кулей по пять пшеницы в каждый. Демид приподнял один из сундуков - тяжел, наверное, не одно рванье.
     - Осподи! Царица небесная! Помоги мне, горемычной да обездоленной, - начитывала мать, всплескивая костлявыми ладонями. - Чо делаешь, Демушка! Замки-то испортишь! Матушки-светы! Замки-то ханут... Таких нету таперь, осподи!..
     - Рванье можно не замыкать.
     - Агриппина великомученица, помоги мне! Демушка, не ломай замки-то. Ключи найду. Завтра найду.
     Но Демид прилаживал отмычку. Филимониха, видя, что никакие уговоры и молитвы не действуют, проворно выбежала в сени, достала там из тайника связку ключей, принесла сыну.
     Со странным, далеким звоном запел внутренний замок трех оборотов. Музыкальный звук замка, раздавшийся как бы из минувшего века, резко и злорадно прозвучал в затхлой горнице. Демид открыл окованную железными полосками крышку сундука, набитого доверху вещами. Молча вытаскивая вещи из сундука, рассматривая, он складывал их прямо на пол, возле ног. Филимониха стояла перед ним, как изваяние из окисленной меди: безжизненная, остолбеневшая от ужаса, глядя на разворошенные сокровища.
     Нарядные городчанские платья, слежавшиеся, как пласты каменного угля; три куска добротного бархата, кусок японского шелка, кружева, кружева, нарядные кофты с буфами на плечах, какие-то накидки, полушалки, платки, платки, куски батиста - тончайшего батиста, какой теперь редко сыщешь! И все это слежалось, утряслось, отошло на вечный покой! Проживи Филимониха сто лет - богатство обуглилось бы.
     А тут что завернуто? Демид распутывает узел. Тряпки, но не рванье, а куски от пошитых вещей. Внутри узла - пачки червонцев! Настоящих червонцев, выпуска 1924 года! Он смутно помнит эти червонцы - сеяльщик с лукошком. И вот они лежат в сундуке. Эти деньги в то время ходили в курсе золотого рубля. Сколько же их? Пачки, пачки! А вот и пачки керенок!.. Эти давным-давно превратились в ничто, а у матери все еще лежат, ждут возврата старых времен. А в мешочке что? Какой он тяжелый!
     Демид развязал мешочек. В сундук посыпались николаевские десятирублевки. Один, два, три, четыре - сколько же? Сто пятьдесят золотых! Тысяча пятьсот золотом!.. Здесь и советские десятирублевки - граненые, давнишние, впервые увиденные Демидом. И советских сорок шесть штук - четыреста шестьдесят рублей. Полтинники, серебряные рубли - николаевские и советские.
     Демид открыл второй сундук.
     Первое, что он увидел, был его собственный баян. Ах да! Мать сказала вчера, что баян она сохранила.
     Демид бережно поставил баян на стол.
     И каково же было его удивление, когда он достал из сундука собственную кожаную тужурку из хрома, перчатки, шевиотовый костюм, белье, три шарфа и даже носовые платки, некогда подаренные и расшитые Агнией Вавиловой!
     - А я-то в грязной рубахе, - вырвалось у Демида. - Что же ты утром не сказала, что есть белье? Ты же видела, в чем я хожу!
     Филимониха отвечала вздохами.
     - Отец знал, что у тебя в сундуках?
     - Как же! Вместе наживали.
     - Что же он не залез в сундуки?
     - Дык - получил свое.
     - Корову и нетель, что ли? Тут же на сто коров лежит.
     - Золото я ему отдала.
     - Сколько?
     - Туес полный. Покойный батюшка клад оставил нам. И вещи он свои все забрал. Еще когда первый раз уходил к Харитинье. Золото взял, когда на кордон уехал.

     То, что открыл Демид в сундуках матери, смахивающих на мучные лари, потрясло его, обидело до слез, и он, вывалив содержимое ларей на пол, долго стоял в ворохе лежалых вещей и кусков тканей, потерянный, уничтоженный, оскорбленный. Мать! Он сказал ей, что, когда заработает денег, купит кофту и юбку, а тут, оказывается, сокрыты такие богатства...
     Демид попросил открыть ставни. Мать послушно и безжизненно, как стояла в рваных чирках на босу ногу, так и вышла в ограду открывать ставни. Неприятно запищали ржавые засовы в скважинах. Сколько лет не открывались ставни - можно было судить по тому, что стекла на всех пяти окнах с наружной стороны покрылись таким плотным слоем окаменевшей пыли, что едва пропускали полуденный свет.
     Демид осмотрелся, мучительно соображая, что ему делать, какое решение принять. Детишки Марьи ходят в рванье с чужих плеч, в обносках, изможденные от недоедания... Надо будет отыскать в душе матери какую-то неокостеневшую часть, чтоб она почувствовала, поняла, что так жить нельзя, чтоб разбудить в ее сердце сострадание к внучатам.
     Прежде всего он должен хотя бы приблизительно подсчитать, на какую сумму лежит здесь ценностей. Его часы "Мозер"...
     Завел часы, приложил к уху - идут. Сунул их в карман, склонился над сундуком. В угловом ящичке-подскринке - кольца, золотая цепочка, роговые шпильки, еще одни часы - старинные, толстые: отцовские? Он их не видел у отца. Пробовал завести - мертвые.
     На дне сундука - его сапоги: он покупал их к двадцатилетию Октября, да так и не надел. Вот и диагоналевые бриджи, подтяжки, еще одни шагреневые перчатки, кожаная кепка.
     "Любил я тогда щеголять", - невесело вспомнил Демид. А это что? Что так старательно завернуто в расшитые полотенца? Иконы! Груда бумаг. Какие-то справки, налоговые листы по сельхозобложению за 1922-1927 годы! Фотографии - целая стопка.
     Какая-то странная, мимолетная улыбка пристыла на губах Демида.
     С тоской поглядел на свою фотографию. Пышные кудри, большие открытые глаза. На фотографии, конечно, не видать цвета глаз, но он знает и так, какие были у него синие глаза. Теперь один, да и тот уже не такой ясный.
     Демид развернул толстый кусок бархата.
     - Ай, господи, да прибери ты мои косточки горемычные! - истошно завопила мать, глядя на шевелящийся кусок бархата. - Разор пришел, анчихристов разор! Что делаешь-то, Демушка? Побойся бога!
     Демид бросил ткань, повернулся к матери:
     - Откуда у вас столько вещей? Пачки денег? Откуда?
     - Без тебя нажито, ирод. Без тебя!
     - Со своего хозяйства вам никогда бы не набить сундуков, вот что я хочу сказать. Никакой "батюшка" такого золотого клада не оставил. Может, Филимон ограбил кого?
     И, глядя на вещи, на сверкающее золото в первом сундуке, на груду пачек бумажных денег, не имеющих теперь никакой цены, покачал головою:
     - Своим хозяйством столько не нажить!
     - Своим! Своим нажили! - крикнула мать. Щеки ее спустились вниз, взгляд черных глаз стал безжизненным, тупым, как у старой коровы. - Царские золотые скопил еще Прокопий Веденеевич!.. Своим горбом нажили, вот что! До переворота нажили. Свекор копил деньги, чтоб купить конный завод, поставить мельницу, маслобойку... Да переворот помешал. Чтоб они провалились - и красные, и белые! А потом Прокопий Веденеевич, покойничек, золото завещал...
     И сморкаясь в грязный фартук, вся согнувшись, тихо всхлипывала. Она не сказала, кому завещал золото свекор. А ведь это Демидово золото!..
     "Ничего! Я на нее сумею повлиять. Сползет с нее кержацкая скорлупа", - уверил себя Демид и ушел таскать дрова и воду в баню. С сегодняшнего дня он начинает новую жизнь - настоящую. Каким же слепым кротом он был в своей молодости!
     После бани он сбреет себе усы, вырядится в те бриджи и сапоги, что не успел обновить двенадцать лет назад, возьмет свой баян, и они пойдут с матерью к Иришке-моднице. Но прежде всего он повеселит Марию. Конечно, пусть и у ней с ребятами настанет праздник. Что она такая печальная? Жить надо, черт побери! Жить. Сила в руках и ногах есть, мозги работают. Что еще нужно? У него есть дочь Полюшка. Он и дочь порадует. Но как быть с золотом? Сдать его без лишних слов государству?
     "Ну, заварил я кашу".
     В большом чугунном котле, вделанном в каменку, ключом закипела вода. Камни накалились докрасна. Жару и воды хватит на десять человек. Баня устроена по-белому. Дым из каменки уходит в трубу. Стены побелены, потолок для парки в два яруса. Шайки деревянные, ковш железный, еще тот самый! Как долго живут вещи, удивительно!

     Вечерело. Филимониха вышла на крыльцо, уставилась на закатное солнышко, перекрестилась.
     Демид уходил в баню с бельем, сапогами, костюмом.
     - Да что ты, мама, такая унылая? - спросил он, задержав ногу на приступке крыльца. - Я же тебе говорю: жить будем веселее, в открытую. Да еще так, что и другим завидно будет. Сходи за Марией с ребятами.
     - Власти не раскулачили - сынок возвернулся, раскулачил, - как бы про себя проговорила Филимониха, уставившись на красное закатное солнышко.
     - Опять за рыбу деньги! Я же сказал: покончено со старым. Что ты за него цепляешься? Живут же люди. И мы будем жить.
     Вздох отчаяния вырвался из груди Филимонихи, но сын будто не заметил ее вздоха. Насвистывая песенку, ушел в баню. Филимониха проводила его сумрачным взглядом.
     "Ишь, как распорядился, - ворочалась тугая старческая мысль. - Моим добром - Марьиных голодранцев обделять да утешать. Моими деньгами да ихние голодные рты насыщать, ирод проклятущий. Не знала, что ты таким уродишься".
     Она его проклянет. Не будет ему покоя ни днем, ни ночью. Но как же золото? Бархат? Куски шелка?
     "Все, все раздаст! Завтра буду голая и босая, осподи! Прибери мои косточки, мать пресвятая богородица!.."
     Теперь она знает, что ей делать. Надо спешить, пока сын в бане. Все равно сын лишил ее самого ценного - золота. Ее золота!..
     Вернулась в избу, стала на колени перед иконами и сухим, трескучим голосом, как хруст сосновой лучины, минут десять читала молитву, чтоб бог простил ей все земные грехи да отворил бы перед ней, великомученицей, златые врата рая. Багрянец заката падал ей на пергаментно-желтую кожу. Растрепанные волосы свисали на висок космами, отчего старуха смахивала на какое-то неземное чудовище. Костлявая спина, выпирающая из-под кофтенки, земно кланялась, а лоб стукался в пол. С переднего затемненного угла смотрели на нее едва видимые лики святых угодников с огарышками незажженных свечей.
     - Проклинаю анчихристову душу! - вырвалось из ее груди со старческим хрипом.
     И сразу же наплыло давнее, ее девическое. Отцовский дом Романа Ивановича Валявина; тройка на масленую неделю, свекор Прокопий Веденеевич, от которого родила Демида... Тополевое радение... Откровение Прокопия Веденеевича в бане, когда он указал Меланье на тайник с золотом, и она тогда поклялась, что золото сбережет до возрастания Демида, но так и утаила от Демида - не комсомольцу же проклятущему отдавать!..
     Для нее не существовало ни людей, ни деревни, ни ее трех дочерей и единственного сына! Вымри весь мир - она и бровью не поведет: была бы она жива и ее состояние, нажитое покойным Прокопием Веденеевичем за долгие годы скопидомства. Она совсем запамятовала, какую клятву дала свекру!..
     Демиду и в голову не пришло, какие чувства обуревали мать, когда он ушел в баню. С какой ребяческой радостью хлестался он березовым веником, покряхтывая, подбадривая себя, довольный, что истопил баню.
     - Теперь мы будем беленькими, - смеялся Демид, нахлестывая спину. - Ах, как хорошо! Так ее, так ее! Еще, еще!..
     Спустился с полка, окатился холодной водой из шайки, отпыхтелся и опять полез с веником, поддав ковшик горячей воды на каменку.
     Клубы горячего пара обволакивали его всего. Свистел веник, и горячие прилипающие березовые листья приятно щекотали ложбину спины.
     Мылся он часа полтора. В бане стало совсем темно, и он зажег керосиновую коптилку на окошке.
     От слежавшегося в сундуке белья несло запахом кожи.
     Не успел натянуть бриджи, как со стороны дома раздался визгливый пронзительный голос:
     - Ай-ай, ма-атушки!..
     Демид выскочил из предбанника. К воротам калитки от крыльца бежала. Иришка.
     - Ирина! Ирина! Что ты?
     - Ах, боже мой, мать повесилась!..
     Босоногий, по снегу, в какие-то секунды Демид пролетел от предбанника до крыльца. Одним прыжком перемахнул через ступеньки, влетел в открытые двери сеней и избы - и откачнулся на косяк. Прямо перед ним, загородив проход в передний угол, свешивалось с бруса неестественно приподнятое над полом тело матери. Голова ее откачнулась набок, рот открылся, и пена скопилась на губах.
     В мгновение Демид подхватил тело, приподнял на руках, нашаривая узел на шее. Но узел не поддавался. Бешено колотилось сердце, словно пыталось разорвать ему грудь. Он звал мать, бормоча что-то бессвязное, одной рукой стараясь дотянуться до бруса и развязать бечевку. Когда поднялся на табуретку, не отпуская тело матери, мертвая рука, случайно приподнятая его локтем, сорвалась, ударив его по щеке.
     - Мама! Мама! - вскрикнул он, развязывая узел на брусе. - Иришка! Иришка!
     Но Иришки и след простыл.
     Уложив легонькое, сухое тело матери на кровать, скинул петлю с шеи, приложился ухом к груди: ни вздоха.
     Вскоре прибежала сестра Мария с такими испуганными черными глазами, каких он никогда у нее не видел. За Марией - Фроська, Санюха Вавилов, а потом наполнилась вся изба.
     В тот же вечер, когда старухи обрядили тело матери в чужое нарядное платье с кружевами, Демид пригласил в горницу председателя сельсовета Вихрова, старого Зыряна, участкового Гришу, Павла Лалетина и старого учителя Анатолия Васильевича Лаврищева, отбывшего полный срок наказания и возвратившегося снова в Белую Елань.
     Демид открыл перед ними сундуки матери; высыпал на стол золотые десятирублевки из мешочка, выложил пачки червонцев, екатеринок, керенок; и, как потом подсчитали, советских денег лопнуло у Филимона Прокопьевича с Меланьей Романовной в денежную реформу 1947 года ни много ни мало, а сто семьдесят тысяч рубликов!..
     Молча, без слов, глядели люди на куски бархата, шелка, батиста, маркизета, на груду золота, и кто знает, кто и что думал из них?
     А старухи, собравшиеся в избе у покойницы, припоминали, какой красавицей была Филимониха в молодости и какая завидная она была невеста.
     На похороны сошлись сестры Филимонихи - Аксинья Романовна, жена Егора Вавилова; Авдотья Романовна, вдовушка; Марья Романовна, жена Вихрова, председателя сельсовета. И так-то горько вздыхали все...
     Побывал на похоронах и сам Филимон Прокопьевич. Молчаливый, угрюмый, настороженный. Он знал причину смерти Меланьи Романовны и, опасливо кося глазом на сына, ждал: не обронит ли слова Демид о туесе с золотом? Было-то два туеса!..

     Демид переселил старшую сестру Марию из ее избенки к себе в дом. И сразу мрачная Филимонова твердыня преобразилась: защебетали, запели звонкие детские голоса; заскрипели половицы в горнице, захлопали филенчатые двери. Словно поток нахлынувшей жизни готов был распереть дом по швам. И веселье, и смех, и детский плач, и материнские шлепки, и снова хохот, суета, движение! И сам Демид, помогая трудолюбивой Марии отмывать прокоптелые стены и потолки, подшучивая над черноглазой, повеселевшей вдовушкой, как-то помолодел, преобразился. Им было радостно, они жили.
     И только изредка под сердце Демида подкатывался тяжелый ком обиды на покойную мать. Разве она не могла вот так же устроить свою жизнь? Что ей мешало поселить у себя Марию с ребятишками? Может быть, он, Демид, слишком круто поступил с матерью в тот день, не сумел открыть в ней добрую половину души? Но тут уж виноват не он, а те сгустившиеся обстоятельства, в каких он тогда оказался в трудный день возвращения домой.
     Вечерами Мария допоздна засиживалась за швейной машиной, торопясь пошить обновы ребятишкам. Те, сгрудившись, стояли возле матери - сияющие, радостные и непослушные, как все дети. У той будет новое платье с бантиком, и у другой будет платье, и у третьей! Мальчишки - одиннадцатилетний Гришутка, черный, как цыганенок, и старший Сашка - заняты были сооружением подводной лодки. Строительным материалом для них послужил тот самый Иоанн Кронштадтский на жести, что недавно еще с такой умиротворенной, сытой улыбкой взирал на Филимона Прокопьевича со стены. Синие глаза Иоанна. Кронштадтского, точно такие же, как у Филимона Прокопьевича, смотрели с двух бортов лодки.
     - Глазастая у вас лодка вышла, - улыбнулся Демид.
     - А мы их выцарапаем, глаза, - буркнул Гришка, поддергивая штанишки на лямке.
     - Зачем же выцарапывать? - остановил Демид. - Вы думаете, подводная лодка может быть безглазой?
     - У подводки устроим перископ, - сообщил Гришка и, долго не раздумывая, выскреб глаза святому.
     ...Так - по малому, по крупице, по частичке, исчезали из дома Филимоновы приметины, все, что составляло сущность его жизни.
     В дом не захаживали обиженные сестры Демида и Марии. Они ждали, что Демид разделит между ними поровну состояние матери, но Демид распорядился по-своему: отдал все вдовушке Марии с детьми. И деньги, и вещи, и материю. Себе он ничего не взял, ни копейки. Только собственные вещи. Да попросил Марию не обделить подарками Полюшку.
     Не менее обижены были и тетушки Демида, сестры покойной матери. Хоть и жили они не хуже других, а Аксинья Романовна в полном достатке, но все-таки ждали, что от сестрицы перепадет им кое-что. Аксинья Романовна побывала даже в сельсовете, но безрезультатно. Председатель сельсовета оказался на стороне Демида, а Аксинья Романовна не преминула шепнуть Авдотье Романовне, что Демид "хорошо подмазал председателя" и что управу надо искать в районе, а то и выше. Правда, дальше слов дело не пошло, но тетушки сплетнями старались очернить племянника. Он и такой, и сякой, и мать в могилу загнал, и отца из дому выжил!
     Вечерами не закрывали ставней. Из батиста Мария сшила, нарядные шторы на окна, отделанные кружевами. Достали две лампы: десятилинейную в горницу и "молнию" в переднюю избу. Наверное, никогда еще дом Боровиковых не сиял так в ночную пору, как в эту памятную весну. Он светился и в пойму тремя окнами, и в улицу пятью, и тремя в ограду. Со всех сторон к нему можно было подойти на огонек и, не постучав в двери, войти к гостеприимным хозяевам, что и делали девчата и парни стороны Предивной. Сперва они находили заделье у Марии, с которой работали вместе на ферме колхоза, а потом приходили просто послушать баян Демида.
     Дня за три до Первого мая случилось еще одно событие, над которым Демид долго потом раздумывал.
     Поздно вечером Мария занята была стряпней к празднику. Жарко горела русская печка, озаряя пламенем кухонный столик и окно. Демид наигрывал на баяне. Ребятишки облепили его со всех сторон, слушая музыку, заглядевшись на пальцы Демида, скользящие по перламутровым пуговкам. Вдруг Гришутка от окна подал голос:
     - Ай, дядя Дема, глянь-ка, наш тополь рубит Андрюшка Вавилов.
     Демид и Мария разом подскочили к окну.
     И в самом деле, чья-то черная приземистая фигура копошилась возле тополя, размахивая топором.
     - Ты смотри-ка, а? Рубит. Ах ты, Вавиленок! Вот я ему задам сейчас, - заторопилась Мария.
     Демид остановил ее:
     - Я сам схожу. Надо с ним поговорить.
     В ограде Демид задержался, обдумывая, с чего и как начать разговор с Андрюшкой. Потом спокойно подошел к пареньку.
     - Бог в помощь, Андрей Степанович, - поприветствовал Демид. - Что, заготавливаешь дровишки?
     - Нужны мне они, дрова, - пробурчал Андрюшка.
     - Так что же ты, строить что-нибудь собираешься?
     - Ничего не строить. Просто рублю, и все.
     - А! И то неплохо. Я давно, брат, собирался срубить его. Помогу от всей души. Только где нам стекла достать, а? Иди-ка сюда, глянь. Ну что стоишь? Пойдем. Погляди, куда он рухнет, когда мы его срубим. Прямо в окна. Вот если ты залезешь на тополь и наклонишь его в другую сторону, а я тем временем подрублю его - к утру мы его завалим.
     Андрюшка молчал, уставившись на Демида исподлобья, как на врага, с которым он не намерен мириться и тем более разговоривать.
     - Ну что, полезешь?
     - Сам лезь! И сиди там до утра, - проворчал Андрюшка, забирая свою тужурчонку и шапку.
     - Что ж ты рассердился? Какой же ты неразговорчивый, однако.
     - Вот тебе и "однако"! - передразнил Андрюшка, закинув топор на плечо. - А тополь я все равно срублю. Вот посмотрите, срублю. Не будете тут под тополем обниматься да целоваться.
     У Демида дух перехватило и даже уши запылали от таких слов Андрюшки. Чего-чего, а этого он не ждал.
     Андрюшка ушел, а Демид все еще стоял под черным, тихо шумящим тополем, припоминая минувшие дни бурной юности.

     Черный тополь!..
     Ни вешние ветры, ни солнце, ни пойменные соки земли - ничто не в силах оживить мертвое дерево. Отшумело оно, отлопотало свои песни-сказки и теперь возвышается мрачное, углистое, присыпаемое прахом земли, - не дерево, а сохнущий на ветру скелет. Настанет день, когда Демид срубит мертвое дерево, и останется тогда пень в три обхвата, который со временем сгниет. И никто, пожалуй, не вспомнит, что когда-то в Белой Елани шумел нарядный и гордый тополь...
     Демид смотрел в окно, и чувство горечи и одиночества накатывалось на него волной. Так же вот, как и этот черный тополь, торчал он в жизни столько лет. Держался на ногах, но не жил. Если бы он мог, то никогда бы не оглянулся на прошлое. На те каменные блоки и бункера, где он был погребен заживо.
     Он вырвался из самой преисподней, и все еще не верил, что он дома, что он живой. Ни разу даже во сне он не видел себя молодым и беспечным. Чаще всего ему снится один и тот же сон: побег из концлагеря Дахау по канализационной трубе. Он спускается в грязную, вонючую трубу, и лезет, ползет на брюхе, и никак не может проползти до конца эту проклятую трубу. Каждый раз он просыпается от страшного удушья и суматошных перебоев сердца. Вскакивает с постели, сворачивает махорочную цигарку, прикуривает и потом долго смотрит в окошко на черный тополь.
     Весь лес и кустарник в пойме Малтата нарядился в зеленые пышные одежды, и только тополь под окном торчит, как обуглившийся скелет.
     "Я его срублю. Хватит ему торчать здесь, - думал Демид. - И мне пора встряхнуться. Пусть обгорел, но не сгорел же!.."
     Частенько к Демиду наведывалась Полюшка. Она приходила тайком от матери и бабушки Анфисы Семеновны. Между отцом и дочерью установилась какая-то странная, молчаливая любовь. Полюшка ни о чем не расспрашивала отца. Она догадывалась, как ему тяжело. Сердце подсказало ей, что отцу больно всякое напоминание о прошлом. И она щебетала ему о своих неотложных делах, поверяла маленькие тайны, тормошила, когда он становился задумчивым.
     Однажды Полюшка спросила:
     - Папа, тополь совсем мертвый?
     - Засох. У каждого дерева есть свой век.
     - Тогда ты его сруби, если он совсем неживой.
     Демиду стало грустно и больно. Ведь именно здесь, под старым тополем, он когда-то встречался с Агнией... А теперь Агния так далека от него. У нее своя дорога, трудом завоеванное место в жизни, хорошая зарплата, она партийная... А он что? Бывший враг народа, бывший военнопленный, бывший ее любовник!.. Ну бывший, так бывший! Стало быть, все, что было между ними, быльем поросло. И на этом пора поставить точку! Агния даже Полюшку к нему не пускает. Разве он дурак? Сам не видит, что их разделяет пропасть? Прав отец, что удержал его в тот вечер. А то бы все подумали, что он навязывается ей в мужья.
     - Папа скажи, ты сильный?
     - А почему ты спрашиваешь?
     - А бабушка Анфиса говорит, что ты теперь как дохлая курица. Это ведь неправда, папа? Скажи, неправда? Вон у тебя какие мускулы!
     - Неправда, неправда, - смутившись, заверил ее Демид.
     На другой день он ушел в тайгу с ружьем.
     Оттепель. Курилась макушка Татар-горы. Демид долго стоял у подножия горы на берегу Малтата и вдруг кинулся на штурм по крутому склону. Камни летели из-под ног, Демид срывался и чуть не упал кубарем вниз, но успел уцепиться. Удержался. Три часа он бился, весь взмок до нитки, но одолел подъем. "Сила еще есть в ногах и руках", - восторженно озирался он с макушки Татар-горы. Вдали синели тайга и ледники Белогорья.

     Неожиданно к Демиду в гости явились геологи: Матвей Вавилов, Аркашка Воробьев и совсем молодой парень, белобрысый и белолицый, как женщина, и такой же улыбчивый, Олег Двоеглазов.
     Демид мастерил корчагу из ивовых прутьев для ловли щук в малтатских яминах. Сыновья Марии помогали ему: один подавал распаренные в печке прутья, другой, по примеру дяди, вплетал прутья в корчагу.
     - Эге, тут рыбалкой пахнет! - начал Матвей, как только перенес ногу через порог. - Ну а мы вот пришли к тебе в гости.
     Демид смутился и ногой отпихнул связки прутьев вместе с корчагой. Матвей крепко пожал ему руку - пальцы слиплись.
     - Ну как? В силе?
     - С твоей бы рукой молотобойцем быть. Вместо кувалды навинчивал бы по наковальне.
     - Будь здоров! Знакомься: Олег Александрович Двоеглазов. Инженер, начальник партии.
     Демид почувствовал, что Двоеглазов оценивающе взглянул на него, будто хотел убедиться, пригоден ли Демид для поисковой работы в тайге?..
     Ворохнулось что-то тяжелое, сердитое в сердце Демида и ворча притихло.
     Матвей что-то успел шепнуть Марии Филимонов-не. Аркашка Воробьев, всегда тихий, такой же, каким его знал Демид, жался к двери. А ведь хороший геолог! Куда лучше Матвея. Скромняга! Так, наверное, и работает, как прежде, - за троих, и помалкивает.
     - Я тебя давно не видел, Аркадий, - обнял Демид маленького Аркашку. - Ты ничуть не постарел, браток. Я-то думал, что ты теперь не иначе как начальник геологического управления.
     - Будь здоров! Аркашка потянет, - откликнулся вездесущий Матвей. - Мы с ним, как Малтат с Амылом, неразлучнк. Где мы только ни бывали с Аркашкой! И в Туве, и в Казахстане, и на Урале, - а все тянуло в свою тайгу.
     Демид пригласил гостей в комнату.
     Как только переступили порог маленькой горенки, утопающей в сумерках угасающего дня, Матвей нарочно задержался у порога и, прищелкивая языком, сообщил Двоеглазову, что вот, мол, Олег Александрович, вы столько раз слышали разговоры про старину, про былых раскольников, которых сейчас в Белой Елани днем с огнем не сыщешь, - а вот и моленная "тополевцев"! Здесь происходили их радения и ночные бдения.
     Демид не поддержал разглагольствования Матвея.
     - А мне говорили, что у тебя усы, - проговорил Аркашка, прячась в тень возле простенка.
     - Сбрил усы, Аркашка. Давай раздевайся. Что ты уселся в полушубке?
     - Мне не жарко.
     - Он ни зимой, ни летом с полушубком не расстается. Закон геолога, - ответил за него Матвей.
     Мария подала закуску - огурцы, квашеную капусту, отварную щуку, а Матвей вытащил иэ своих объемистых карманов две поллитровки водки.
     - Ну, как, Демид? Принимаешь сватов?
     Демид перемял плечами.
     - Мы пришли тебя звать на самый трудный маршрут: Жулдетский хребет пощупать надо. Без знающего человека тут не обойтись. Будешь за проводника и разнорабочего. Заработком не обидим. Харчи казенные...
     У Демида запершило в горле, и он едва сдержал слезы. "Надо начинать все сначала", - подумал он. И вслух твердо сказал:
     - Раз надо, так надо.
     - Это у меня самый тяжелый участок разведки, - дополнил Двоеглазов. - Нам вот обещают из Ленинграда геофизиков. Но пока мы должны сами разведывать весь хребет. Подготовим плацдарм для них. А вы, говорят, все эти места хорошо знаете?
     - Слепым могу туда дойти. Работал там когда-то в окрестностях. Лес валил. Не раз пересекал хребет.
     - Вот и отлично. Нам как раз такого человека и нужно. Ну, а как здоровье?
     - Не жалуюсь. На днях поднялся на Татар-гору по коршуновской стороне.
     - По коршуновской?! - уставился Матвей. - Вот здорово! Это же, браток, для альпинистов! Ну, тогда ты нам вполне подходишь. А я-то думал, ты совсем сдал! Вот даешь!.. Значит, сосватали?! Выпьем, братцы, за Демида! За сибиряка кремневой породы!
     - И еще за удачную разведку Жулдетского хребта!
     - И за Первое мая! Чего ждать? Два дня осталось!
     - Правильно! Кто праздничку рад, тот накануне пьян.
     Все выпили и стали закусывать хрусткими огурцами. Только Аркашка, отставив стакан, крякнул, шумно вздохнул и ни к чему не притронулся.
     - Ты чего, Аркадий, сидишь, как красная девица? - подступилась к нему расторопная Мария. - Угощайся солониной-то, своя, домашняя, груздочки вот, огурцы...
     - Живот у меня сегодня чегой-то купорит и купорит. Поел вчерась в чайной колбасы, и вот второй день все купорит и купорит...
     - Эх, бедняга! Ну, это мы сейчас поправим. Раз купорит, надо раскупорить! - И налила ему еще полстакана водки.
     Все дружно рассмеялись и выпили по второй. Полюшка заглянула было в горницу и тут же шмыгнула обратно.
     - За красивых девушек! - выпалил ей вслед Матвей, взъерошивая слипшиеся волосы. - Мы же с тобой, Демид, годки. И оба старые холостяки. Тебе вот теперь подвалило счастье: дочь как-никак! А может, и мне откуда с неба свалится пара сынов, чем черт не шутит! А я был бы рад! Ей-богу, рад!..

     Вся Белая Елань стекалась на первомайский митинг. Дул легкий ветерок, плескались красные знамена.
     Престарелый Андрей Пахомович Вавилов - и тот не усидел дома. Он шел в клуб, где молодежь устроила вечер самодеятельности. Дед этот был известен на всю деревню как глава рода Вавиловых. Он давно уже не помнил, сколько ему годов, а однажды, возвращаясь из леса с грибами, перед тем, как перебрести речку, снял холщовые подштанники, перекинул через плечо да так и прошествовал по всей деревне, позабыв надеть их обратно.
     Андрюшка встретил прадеда у трибуны.
     - Ты куда, деда? - спросил он, весьма озадаченный появлением худущего старика с вислыми белыми усами, все еще бодрого на шаг.
     Старик даже не взглянул на такую мелочь, как Андрюшка. Неестественно прямо держа шею на ссохшихся костлявых плечах, не разгибая ног в коленях, шел он вперед, глядя куда-то поверх таежного горизонта.
     - Деда, а деда, ты куда?
     Скособочив голову, старик пригляделся к Андрюшке:
     - Ты чей пострел?
     - Я-то? Вавилов. Ты что, не узнаешь меня, деда?
     - Ишь, как хлестко режешь! Чей будешь, говорю?
     - Дак Вавилов, дедюа.
     - Хо! Вавилов! Разве я знаю всех? У меня, пострел, одних сынов было девятеро, да дочерей семеро, да трех старух пережил, ядрена-зелена! А от них сколь народу пошло, соображаешь? Вот и спрашиваю: от чьего отводка этакий побег отделен? От Никиты аль Катерины?
     - Я Степана Егоровича.
     - Степанов? Ишь ты!
     Андреян Пахомович помолчал минуту.
     - Что Степан не зайдет ко мне? Возгордился?
     - Да ведь он сейчас в Берлине...
     - Ишь ты! В Берлине? Вот оно как обернулась война с Гитлером! Славно. В Берлине? Экая даль! В чужой державе, значит.
     И невозмутимый прадед торжественно подался дальше.
     Потом Андрюшка долго стоял на крутом берегу Малтата. Синь-тайга распахнулась от горизонта до горизонта. Снег местами еще не сошел, но уже заманчиво оголились сохатиные тропы. Скоро мать возьмет Андрюшку с собой в тайгу.
     Подул легкий ветерок. К Андрюшке подбежала Нюрка Вихрова. У Нюрки - большие синие глаза и смуглая, обожженная солнцем кожа. Нос у ней немножко горбатый, как у деда Вихрова.
     - Ой, кого я сейчас видела! Угадай!
     - Чо мне угадывать. Сама скажешь.
     - А вот не скажу!
     - Ну и не говори. Важность.
     - Самого Демида Боровикова! В кожаной тужурке и в хромовых сапогах. В клуб прошел с баяном. Играть будет. Вот! Пойдем послушаем, а?
     - Плевать мне на твоего Демида-дезертира, - рассердился Андрюшка.
     - И вовсе он не дезертир! В плену у Гитлера был, вот что. Говорят, у фашистов были такие лагеря, что всех пленных убивали или в печах сжигали. Отец рассказывал.
     - Кого убивали, а Боровик вышел живой. Может, фашистам продался! Погоди еще, узнают, - угрожающе процедил Андрюшка и плюнул под яр.
     Нюрка примолкла, не понимая, почему Андрюшка сегодня такой злой.
     - Ой, звездочка упала! Чур моя, - хлопнула она в ладоши, наблюдая, как над тайгою огненным хвостиком мелькнула и угасла упавшая звездочка. Оба задрали головы вверх, раскрыв рты, похожие на едва оперившихся птенцов тайги.
     В клубе заиграл баян. Нюрка встрепенулась, как ласточка, готовая вспорхнуть и улететь.
     - Ой, Демид заиграл! Пойдем, а?
     Андрюшка пошел прочь от Нюрки и от клуба, только бы не слышать, как наигрывает на своем баяне Демид.
     Но тут он увидел мать. Она стояла с высоким Матвеем Вавиловым возле крыльца клуба. Андрюшка хотел было шибануть камнем в окно клуба, но сдержался. "Погоди, я еще с ним столкнусь! Я ему покажу, ухажеру проклятому!" - бурчал себе под нос Андрюшка, придумывая, как бы позвать мать, чтобы она не торчала возле клуба. Ничего не придумал. Пришел домой и сказал бабушке, Анфисе Семеновне, что в клубе сейчас играет на баяне Демид и мать там же.
     - Ты бы ее позвал домой!
     - Как же, позовешь!
     Анфиса Семеновна сама пошла в клуб за Агнией...

     Агния сидела за столом, как на железных шипах: в контору пришел Демид!..
     Матвей Вавилов возвестил всем, что Демид явился к Двоеглазову с заявлением и что именно он, Демид Боровиков, будет работать с Матвеем в девятом поисковом отряде.
     Девчонки за коллекторскими столами шушукались. Агния слышала, как веснушчатая Лиза Ковшова шептала толстушке Эмме Теллер, что Демид совершенно необыкновенный парень, хотя и седой.
     - Один глаз, а все видит! А как он играет на баяне, если бы ты слышала, Эммочка. Я так плясала Первого мая, что каблуки у туфлей отлетели. А он подошел ко мне и говорит: "Каблуки - не пятки, починить можно".
     Секретарша Двоеглазова, пожилая, бывшая учительница, Елена Петровна, прервала шушуканье девчонок:
     - Олег Александрович просит всех в кабинет. Агния Аркадьевна, захватите документы седьмого и девятого отрядов за прошлый год.
     Лиза и Эмма погляделись в зеркальце, подчепури-лись и, сорвавшись со стульев, помчались из коллекторской.
     Агния открыла одну папку, достала другую, третью и, перелистывая бумаги, никак не могла сообразить, что ищет. Ах, да! Маршрутные листы и документы. Но какие? Девятого отряда и пятого, что ли? Матюшин руководил девятым... Надо собрать все свои силы, чтобы вот так просто, обыкновенно, на виду у всех встретиться с Демидом.
     Секретарша еще раз напомнила и помогла Агнии собрать документы.
     "Я даже не успела прибрать волосы, - подумала Агния, когда секретарша открыла дверь комнаты начальника партии. - И лицо у меня, наверное, дикое!"
     И сразу увидела Демида, отдохнувшего, помолодевшего. Голова белая, а на лице бурый загар и ни единой морщинки. Совсем парень!
     - Начнем с девятого отряда, - подтолкнул голос Двоеглазова, и Агния положила на стол начальника папку с документами седьмого отряда.
     - Я же говорю: с девятого!
     Присела на стул возле стола, боком к Демиду, внимательно слушала Матюшина, Матвея Вавилова, Двоеглазова и решительно ничего не понимала: о чем они говорят?
     - Если будут геофизики - другое дело. Геолог с молотком не прощупает землю на сто метров, - гундосит Матюшин, страдающий постоянным насморком.
     Но вот раздался голос Демида:
     - В марте тридцать седьмого года на Лешачьем хребте, помню, геологи подняли образцы марганцевой руды. Я тогда работал в леспромхозе. Может, там крупное месторождение?
     - Случайная находка - еще не месторождение. Посмотрим, что нам даст Жулдетский хребет. Важно разведать и знать наверняка.
     Двоеглазов говорил долго, и Агния успела успокоиться. Теперь ей придется часто встречаться с Демидом, и надо привыкнуть к нему сразу, с первого дня.
     Совещание геологов прервал незнакомый человек. Борода черная с проседью, вьющаяся, как у цыгана, и взгляд какой-то диковатый. Видать, из староверов. Он ввалился без разрешения в комнату и остановился у порога.
     - Геологи тут? - спросил, снимая зимнюю шапку. - Мне надо бы начальника.
     Двоеглазов назвал себя.
     Старик присмотрелся, хмыкнул себе в бороду, усомнился:
     - А не врешь? Тут есть постарше тебя, гляжу.
     - У нас совещание, дед, - усмехнулся Двоеглазов, догадываясь, что старик нашел какой-нибудь блестящий камушек медной обманки и выдаст его за кусок золота. - Если у вас какая находка - выкладывайте. Или ждите до вечера.
     Бородатый тяжело вздохнул.
     - Мои жданы кошки съели, сынок. Вечером меня с собаками не сыщешь. А поговорить мне надо с начальником с глазу на глаз. Потому: дело сурьезное.
     - Вы же видите: у меня народ.
     - Вижу, парень. Накурили-то - не продохнуть. Вот и сделайте перерыв на десять минут, чтоб проветрить избу. Тут я и поговорю с тобой.
     Матвей Вавилов поддержал столь полезное предложение, и совещание прервали. Когда все вышли из кабинета, бородатый сказал Двоеглазову, чтобы он открыл форточку для проветривания, а дверь кабинета закрыл бы наглухо.
     - Теперь слушай, начальник. Письменности никакой не будет. Знаю я смертное место - открою для власти. У Двоеглазова белесые брови поползли на лоб:
     - Как понимать "смертное"?
     - Такое место, где не одного человека ухрястали. Смыслишь? Тогда слушай да не перебивай. Про Жулдетский хребет слыхивал, начальник?
     - Ну и что же?
     - С того хребта по рассохам вытекают три речки: Кипрейная, Жулдет и Талгат. Через хребет перевалишь - прииск. Кумекай. Вхолостую работают там, можно сказать. Золото лежит на Кипрейской рассохе. Много! На целый прииск хватит. На том месте Ухоздвигов, который был золотопромышленником, прииск хотел ставить. Революция помешала. Место глухое, дикое, а золота много. Прорва! Если лето поработать с лотком - всю жизнь можно на боковой отлеживаться. Как было на руднике "Коммунар", знаешь? Рудник задохся. Геологов - тьма-тьмущая, а золота нет. Тогда пришел к начальнику человек и сказал: "Дайте поработать мне на себя месяц - место открою". И что ты думаешь? Под носом у геологов взял полтора пуда золота! Хэ-хэ! Так-то, начальник.
     - Вы старались на том месте?
     - Не старался и рук прикладывать не буду, - отрезал бородач. - Потому - смертное место. Сам хозяин держит его под своей пяткой.
     - Какой хозяин?
     - Сынок Ухоздвигова. Слыхал про такого?
     Двоеглазов подумал: не спятил ли старик с ума?
     - Он что, воскрес из мертвых?
     - Дай бог, чтоб ему подохнуть, - отозвался бородатый. - Да живой еще. Мало ли живыми ходят по земле из мертвых? По всем статьям - нету в живых, а - ходит, пакостит.
     Старик помолчал, поковырялся пальцами в вечно нечесанной кучерявой бороде, потом достал из-за пазухи кожаный мешочек.
     - Неверующему показать надо. Гляди! Это я взял на том месте. Шутейно взял. Вроде испыток сделал. Без лотка. Соорудил желоб возле речки и покидал руками песочек. Без лопаты, парень. Вот! - И высыпал на чистый лист бумаги пригоршню тусклого золота.
     Двоеглазов определил - не менее полукилограмма.
     - Вы же можете сделать заявку, товарищ. Получите деньги за открытие месторождения.
     Бородатый покачал головой:
     - Ни к чему мне, парень, ни заявки, ни золото, ни деньги. Живу при пасеке, замаливаю старые грехи, грею кости на солнце, и тем рад. Вот копнул, говорю, для приблизительности, и носил в кармане. Думал еще: эх, кабы молодым был, да в силе, да при семье!.. Опосля раздумал: погубил бы и молодость, и силу, и семью через это проклятое золото. Так-то преж бывало, парень. Теперь времена другие, другой хмель жизни бродит!.. - И поднялся.
     - Что же вы не взяли свое золото?
     - Эхва! Говорим вроде, а друг друга не понимаем. Я же сказал: со смертного места ничем не попользуюсь. Носил в кармане - отдаю тебе. Употребите куда надо, как состоите при руководящей должности.
     - Точнее: где это место?
     - Скажу. Наперед условие поставлю.
     - Ну? Я слушаю.
     - Дело давнее. И не надо бы ворошить, кабы не приметил я, что на том месте кто-то старается. Кругом шурфов понакопано. Стало быть, не чисто дело... Вот я и подумал: пасека-то моя от того места рукой подать. Как бы мне не угодить в лапы коршуну, как тому Максиму Пантюховичу...
     - Какому еще Максиму Пантюховичу?
     - Мужику, что на моем месте был пчеловодом на кижартской пасеке. Давно это было, а в памяти живет по сей час. Сжег его бандюга Ухоздвигов в тридцатом году. Полтайги и деревня тогда сгорели. Вот я и думаю... Ежели опять роют, стало быть, не настал ли и мой черед?.. Потому и решил упредить. А условие мое такое: место то золотоносное по Сафьяновому хребту открыла вдова одна, Ольга Федоровна. В двадцать четвертом году, кажись, это было. Бедовая была женщина! На том месте и столкнулась она с бандюгой Ухоздвиговым. Сидел он над ним, как коршун. Убил он ее. Так-то. Дело давнее, а на моей памяти, будто вчерашний день. Вот и говорю - смертное место. На крови стоит. А условие мое такое. Тут у вас, в Белой Елани, живет сестра той Ольги - Анфиса Семеновна. За Зыряном замужем. Слышал, дочь Зыряна и, стал быть, Анфисы Семеновны, Агнея, геологом у вас. Ей и покажу место. Она тоже вроде вдова.
     "Вот это космач! - подумал Олег Двоеглазов, разглядывая бородача. - Покопаться, так еще и не такое скажет". - Но расспрашивать ничего не стал.
     Условие старика Двоеглазов принял без оговорок.

     Поздним вечером, когда звезды в небе разгорались все ярче и ярче и горизонт окутывался непроницаемым мраком, Агния сидела на лавочке возле своей ограды.
     На стороне Щедринской чей-то звонкий голос лил в таежную даль:

Молоденький казаченько, шо ж ты зажурывся...

     А со стороны Предивной, как бы отвечая на зов дивчины, кто-то орал, пьяным голосом:

Укрой, тайга, меня глухая, Бродяга хочет отдохнуть...

     В тайге этого нет. Там тягучая, медовая тишина. Дрема. Звериные тропы, разливы таежных рек.
     Агния думает о тайге, о предстоящем пути куда-то в верховья речки Кипрейной. Там потаенное место, как сказал угрюмый бородач с кижартской пасеки, - "смертное место". Агния знает старика. Зовут его Андреем Северьяновичем. Он вызвался провести Агнию с одним условием - ни часу сам не задержится на том окаянном месте. Агния должна ехать одна. "Лишние глаза - лишний язык, - говорил Андрей Северьянович. - А ты приезжай, ежели смелая таежница".
     - Я поеду с сыном, - ответила Агния.
     Андрей Северьянович сперва воспротивился, но потом махнул рукой: приезжай, мол. Да накажи парню, чтоб не трепал языком.
     Надо ехать. Ничего не поделаешь...
     Темень в улице становится до того плотной, что избы на склоне Лебяжьей гривы чернеют, как копны сена. В конторе "Красного, таежника" горит огонь. У раскрытой двери сидят мужики. Сверкают огоньки цигарок.
     Подошел старый Зырян, присмотрелся к дочери, как к некой диковине. От его черных замасленных шаровар за метр несло керосином. Приземистый, в брезентовой тужурке нараспашку, лобастый, стоял он перед дочерью, как вопросительный знак, поставленный над всей ее жизнью. С того дня, как появился Демид, Зырян редко разговаривал с Агнией, будто выжидал. Подойдет, посверлит глазами и с тем покинет.
     "Все от Демида меня караулит". Агния спрятала руки в пуховую шаль, съежилась, глядя себе под ноги.
     - Думаешь?
     - Нет. Так просто. Вечер такой погожий.
     - Угу. Завтра едешь?
     - Утром.
     - С Андрюшкой?
     - С ним.
     - Подумать надо. Я вот разговаривал с вашим Двое-глазовым. Инженер-то он молодой, необтертый на таежной мельнице. Как бы он не втравил тебя. Я бы на его месте взял этого Андрея Северьяныча за шиворот да в эмвэдэ.
     - Это за что же?
     - А за то, как старик этот - замок с секретом. В тридцатом он сбежал от раскулачивания и семью за собой уволок. А где скитался - неизвестно! Под конец войны возвернулся в тайгу весь опухший. Говорят, "с трудового фронту". Живет вот теперь на пасеке, один, как сыч!..
     - Ну и пусть живет. Многие вернулись из бывших кулаков и тоже живут, работают. Я бы сказала, не хуже других. Андрей Северьянович сам пришел к начальнику партии. Чего же больше? Он мог и не приходить, и никто бы не знал. Место он укажет. И если там есть золото, будем разведывать совместно с геологами приискового управления. Мое дело только дойти туда и установить заявку. Вот и все.
     - Смотри! Я бы поостерегся. Не ровен час - налетит коршун, как в двадцать четвертом на Ольгу Семеновну.
     - Нам ли с тобой, тятя, коршунов бояться!
     - Кто-то же ковырялся там?
     - Может, это дезертиры рылись во время войны.
     - Вранье! Дезертиров было всего пятеро, и тех сразу выловили. Был кто-то другой. Прижать бы Андрея Северьяныча, выложил бы всю подноготную.
     Агния молчала. Может быть, отец и прав, но нельзя же вот так просто взять и арестовать человека. За что?
     Зырян раскурил трубку и, собираясь пройти в ограду, как бы мимоходом спросил:
     - Боровиков тоже едет в тайгу?
     Ах, вот в чем дело!..
     - Да. У них свой отряд! С Матвеем Вавиловым и с Аркашкой Воробьевым. Жулдетский хребет будут разведывать.
     - Угу. Понятно! - хмыкнул Зырян.
     Агния с досадой отвернулась. "И чего ему надо? Неужели я не могу поговорить с Демидом или встретиться?!"
     Улицей идут двое. Долговязого Матвея сразу узнала. И, конечно, Демид с ним. Громко разговаривают.
     - А что ты не возьмешь баян? - гудит Матвей. - Не помеха, думаю. Зато как мы будем жить там! Возьми!
     - Без баяна обойдемся, - ответил Демид.
     - Агния, кажись? - задержался Матвей, приглядываясь.
     - Ну я пойду, - проговорил Демид. - Надо еще зарядить патроны.
     И ушел...
     Матвей подошел к Агнии и сел на лавочку.
     - Что-то, я вижу, Агния Аркадьевна, сторонитесь вы друг друга, как чумные. А чего вам сторониться? Не чужие, кажись. А?
     Агния оглянулась на калитку, как бы стараясь убедить себя, что отца близко нет, тихо спросила:
     - Выедете утром?
     - Как только солнышко подмигнет, так и тронемся. Тебе на Кипрейную? Так что до Маральего перевала будем ехать вместе. Там заночуем.
     Агния бесстрастно выслушала Матвея - пусть как хочет, так и думает. Если бы она могла сейчас высказать, что у нее лежит на душе, о чем она думает днем и ночью; сказать бы, как ей нелегко видеть Демида и ни разу не подойти к нему, когда на каждом шагу подстерегают углистые глаза Андрюшки и много, много чужих глаз!.. Но разве можно сказать такое болтливому Матвею?..

     Утреннее солнце посылало лучи откуда-то из-за лилового хребта Татар-горы. Над Белой Еланью небо полыхало багровым заревом.
     Мимо ограды старого Зыряна проехали трое верховых с тяжелыми сумами в тороках. Агния только этого И ждала - отряд Демида двинулся в путь.
     Прикрикнув на сына, чтобы он еще раз проверил подпруги и правильно ли висят переметные сумы, Агния подошла проститься с матерью. Сам Зырян еще на зорьке уехал в тракторную бригаду колхоза. У него свои заботы.
     - Ты поостерегись там. И Андрюшку-то береги, - наказывала мать.
     - Ну что вы мне страсти нагоняете? Придумают бог знает что и других пугают. Уже по всей деревне переполох пустили.
     - Ишь, какая смелая! Сестрица-то моя, Ольга, тоже была отчаянная. А сложила головушку. На золото идешь, понимать надо. Если жилу ктой-то скрывал, знать, доглядывает за ней.
     От ворот по ограде, заросшей кустами черемух и яблонь-дички, шел Двоеглазов с ружьем, пригибая голову под развесистыми сучьями, - белобрысый, поджарый молодой человек. Таким вот когда-то был Демид...
     Анфиса Семеновна, одернув полосатую кофтенку, почтительно встретила начальника партии:
     - Беспокоюсь я, Олег Александрович: ладно ли, что Агния едет одна?
     - Думаю, что ничего дурного не случится, Анфиса Семеновна, - сказал Двоеглазов. - Я вот принес Агнии Аркадьевне свою трехстволку - ружье надежное. И, кроме того, дал указание отряду Матвея держать постоянную связь с Агнией Аркадьевной. Они остановятся невдалеке от пасеки и пойдут потом следом.
     Анфиса Семеновна поджала губы:
     - Матвей-то не больно надежный.
     Агния хотела возразить: неправда, мать не от доброго сердца говорит такое. Но, закусив губу, промолчала. Не в Матвее дело!..
     - Езжай к воротам, - сказала Андрюшке.
     Двоеглазов отдал Агнии трехстволку и показал, как с ней обращаться.
     - С таким ружьем не страшно встретить ни медведя, ни сохатого, ни самого лешего. Верное дело. И помните: как мы с вами договорились, так и действуйте. Как только возьмете две-три пробы - если даже неудачные, все равно - немедленно уезжайте оттуда. Я вас буду ждать на Верхнем Кижарте. Там решим, что делать. Поддерживайте связь с отрядом Матвея. Да будьте осторожны. В патронташе полсотни патронов с пулями для нижнего ствола. Как только выедете в тайгу - стреляйте. Надо к ружью привыкнуть. И у Андрюшки есть ружье?
     - Берданка. Она у нас тоже надежная, - усмехнулась Агния.
     - Ну, Андрей Степанович, ты теперь за мужика. Береги мать, привыкай, - посоветовал Двоеглазов, осматривая притороченные сумы. - Что-то мало у вас сухарей. От Кипрейной до Верхнего Кижарта - немалый путь.
     - Хватит. Завалим с Андрюшкой медведя да над костром накоптим мяса - вот и еда будет.
     Тронулись в дорогу. Двоеглазов проводил Агнию и долго смотрел вслед: таежница! Побольше бы таких геологов партии!..

     Лохматая тайга встретила путников волглостью хвойного леса, цветущим в низинах разнотравьем, гомоном пернатых обитателей.
     Тайга, тайга!..
     Шумишь ты днем и ночью, непокорная и щедрая кормилица медведей, маралов, сохатых, пушистохвостых белок, золотистых соболей и всякой живности. Не здесь ли звенят хрустальные ключи - истоки рек? Не в твоих ли недрах покоятся несметные сокровища?
     Вольготно в тайге летом. По падям рассох и гор, по берегам малых речушек наливается жгучей чернотою смородина, черника, голубица, А в июле начинает красной осыпью вызревать малина! Чего тут только нет!
     Кругом разлита сытая истома хвойного леса и разнотравья. А дикий хмель по чернолесью!
     Зелен хмель в мае...
     Проходит пора, и хмель набирает силу.
     "Отцвел мой хмель", - думала Агния, глядя на тонкие побеги, спиралями вьющиеся вокруг черемух.
     Думала и так и эдак. Боялась Демида, сторонилась, а втайне грезила о нежданной встрече.

     Остановились на ночлег на Маральем становище, километрах в пятнадцати от пасеки колхоза.
     Когда Агния с Андрюшкой подъехали к стоянке, отряд Демида успел развести костер у холодноводного ключа.
     - Давай, давай к нашему огоньку поближе! - приветствовал Матвей, шагая навстречу на своих длинных, как жерди, ногах.
     Демид сидел возле костра и чистил рыбу. Мимолетный взгляд - будто сверкнула искорка во тьме и тут же потухла: Демид опустил голову и больше не взглянул на Агнию.
     - Мы успели рыбы наловить, - сообщил Матвей: - Ленков и хариусов вытащили из Малтата. За каждого ленка, Агния, с тебя причитается по грамму золота.
     - Не дорого ли берешь, Матвей Васильевич?
     - Эге! Попробуй налови.
     Андрюшка, разминая ноги, недовольно буркнул:
     - Нужны нам ваши ленки и харюсы. Ешьте их сами.
     - Ого! - Матвей уставился на Андрюшку, как аист на ящерицу. - Вот ты какой...
     Агния тем временем расседлала лошадей. Матвей помог ей спутать их, отвел на лесную прогалину на подножный корм.
     Андрюшка усердно таскал сухостойник. Он надумал развести свой костер - у чужого не греться, тем более - возле Демидова огонька.
     Щупленький Аркашка Воробьев в брезентовом плаще, до того длинном, что полы тащились по земле, пригласил Агнию поближе к костру, но Агния, скупо поблагодарив, отошла к своим вьюкам и там помогла Андрюшке развести огонь.
     Матвей сперва наблюдал молча, потом возмутился!
     - Да вы что, единоличники или как? Негоже потакать парню, Агния. Он же тебе шагу не даст ступить. А по какому праву, спрашивается. Ты кто такой, Андрюшка? Тля, и больше ничего. Если поехал с геологами - держись плечо к плечу. Не сопи себе в воротник. Моментом затуши костер. Одного хватит на всю тайгу.
     - Мне какое дело до вашего костра? - окрысился Андрюшка.
     - Да ты на какой земле живешь? Соображаешь? Геологи мы... у нас такой закон: все за одного и один за всех. Ишь ты, единоличник!
     Агния заступилась за сына, наотрез отказалась от наваристой ухи, чем вконец испортила настроение Матвею.
     - Попомни, Агния: вырастишь еще одного угрюмого кержака. Наломает он тебе шею.
     Демид поглядывал на Агнию от старой пихты. Стоял во весь рост, прямой и высокий, белоголовый, с черным кружком на глазу, в теплом бушлате и в болотных сапогах, и о чем-то думал. Может, осуждал Агнию? Смеялся над ее материнской слабостью? Пусть смеется! Он ведь не растил детей, да еще от разных отцов на глазах у всей деревни.
     Но Демид совсем не о том думал. Агния, вот она рядышком. Подойти разве, поговорить? Плевать на Андрюшку. Надо бы ей сказать, Агнии, что он, Демид, совсем не тот, каким был когда-то. "Внутри у меня, кажется, все перегорело и потухло. Не могу я теперь навязываться к ней на шею. Огня из воды не высечешь. И ей нелегко будет со мной, и мне невесело. Так и сказать надо". И вдруг, так не ко времени, вспомнил распахнутые глаза Анисьи. Знал: не для него горит Уголек, и все-таки радостно, что на земле живет Уголек. "Эта Анисья теперь для меня, как заноза в сердце. С ума сошел!.."
     Если бы Агния знала, о чем думал Демид!..
     Легла ночь. Волглая и мягкая, духмяная, настоенная на таежной растительности. Низина наполнилась пойменной сыростью. Дым от костра не поднимался вверх, а стлался по земле.
     Потрескивали еловые сучья. Агния глядела на раскаленные головни и никак не могла отогреться. Что-то знобило ее, точно она искупалась в ледяной воде. И сердцу больно, будто оно предчувствует беду. Вот он, в десяти шагах Демид; но Агнии холодно от такой близости. "Он меня совсем не замечает. И тогда в конторе, я потом на совещании, и на обсуждении маршрутов разведки сколько раз встречались и будто не видели друг друга. Может, он подумал, что я сторонюсь его? Хоть бы нам поговорить!"
     Но как поговоришь, когда рядом недремлющий Андрюшка? Вот он беспрестанно подкладывает в огонь сухостойник. Оранжевые языки пламени жгут тьму. Чернеют конусы высоченных елей. Невдалеке фыркают лошади.
     - В тайге еще много снегу, - бормочет Андрюшка.
     Да, конечно, чем дальше заедут в тайгу, тем больше будет снега. Лошадей придется кормить овсом и прошлогодними вытаявшими травами.
     Агния видела, как Демид забрался в спальный мешок и улегся рядом с Аркашкой.
     "Вот и поговорили! - ворохнулась горькая мысль, оседая тяжестью в ноющем сердце. - Он таким не был. Совсем, совсем другим стал!.. - И легла на мягкую постель из пахучих пихтовых веток. - Завтра он повернет к Жулдету, а я к пасеке. Так и разъедемся. Навсегда, может".
     Обидно и горько, а что поделаешь?
     Высоко-высоко мерцают звездочки. Агния смотрит на них сквозь пихтовые лапы точно так, как тогда, давно, глядела сквозь сучья старого тополя.
     Костер Демида гаснет. Для Агнии по соседству только один Демид. Ни Матвея, ни Аркашки как будто нет. Есть Демид и гаснущий костер.
     - Ложись спать, - говорит Агния сыну.
     - Посижу еще. А вдруг волки? Задерут лошадей.
     - В тайге волков нет.
     - А где же они водятся?
     - Всегда возле деревень. По балкам и оврагам.
     Андрюшка помалкивает. Он бы хотел узнать, где и какими тропами будут ехать завтра до пасеки и до золотоносной жилы. Там откроют прииск. Вот это будет здорово! Только как бы тот угрюмый старик не прихлопнул их. "В случае чего - у нас два ружья. Я возьму трехстволку, а мать пусть с берданкой".
     Андрюшка очень любит мать. Теперь никакой Демид не закрутит ей голову. И бабушка, Аксинья Романовна, наказала Андрюшке, чтоб он глаз не спускал с матери и Демида. "Оборони бог, опять срам выйдет на всю тайгу".
     Нет, сраму не будет. Андрюшка - настоящий мужчина...
     Чуть забрезжила сизоватая зорька и над низиной Маральего становища собрался туман, геологи оседлали лошадей.
     Демид подошел к Агнии.
     - Ну, теперь мы разъедемся, - начал он глядя в землю. - Поберегись там. И не задерживайся. Возьмешь две-три пробы - и на Верхний Кижарт.
     Вот он о чем беспокоится!..
     - Я думала, ты что-нибудь другое скажешь.
     Демид ответил твердым, спокойным взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
     - Я думаю, Агния, мы останемся с тобой хорошими друзьями.
     - Друзьями? - У Агнии перехватило дыхание. - Разные бывают друзья, Демид Филимоныч.
     - Я понимаю, Агния. Если бы можно было все пережить заново... Знаю, виноват. Если позволишь - Полюшке буду помогать.
     - Ах, вот что ты надумал! - У Агнии кровь хлынула в лицо и даже уши зарделись. - Полюшке!.. Нет уж, Полюшка как-нибудь проживет без твоей помощи. А за дружбу благодарствую! Только... не нуждаюсь, - отрезала, как ножом, и ушла к Андрюшке.
     Матвей и Аркашка Воробьев должны были ехать до пасеки, а потом свернуть в сторону Кипрейной и там поджидать Агнию с бородачом.
     - Если что неладное окажется - двинь из двух стволов. Мы тут как тут будем. А так не покажемся, - сказал Матвей. - Пусть думает космач, что ты одна.
     - Я не одна.
     - Понятно! Ну, Андрей, держи ушки на макушке!
     Демид поехал один в сторону Жулдетского хребта. Там он будет поджидать Матвея и Аркашку в геологическом пятом квадрате, как помечено на маршрутной карте.
     До пасеки ехали торной тропой. По взгорью лошади вязли по брюхо в снегах.
     Жулдет еще не успел набрать воды. По каменистому руслу бурлила ледяная суводь. Лошади фыркали и ни как не шли с берега в реку. Агния взяла за повод Андрюшкиного солового и первая спустилась к реке. Андрюшка побаивался: а вдруг собьет бурное течение?
     Переправились благополучно.
     На берегу Жулдета показалась пасека. На обширной елани - рядками расставленные ульи с утепленными днищами.
     Андрей Северьянович встретил Агнию с Андрюшкой не особенно дружелюбно. Сказал, чтоб лошадей расседлали подле омшаника, подальше от пчел. "Уж не передумал ли?" - мелькнула отрезвляющая мысль.
     - Вы так и живете один? - поинтересовалась Агния, когда расседлала лошадей.
     - Со пчелами живу, дева. Один сдох бы. Без родства - душа омертвеет. Слыхивала? То-то и оно.
     Вот и пойми: если с пчелами он, значит - не один.
     - Ждал вас через недельку-две. В тайге снега, почитай, чуть тронулись. Как одолеем ледник - ума не приложу. В избушке устроитесь или в омшанике? Смотрите, где лучше...
     И пошел куда-то в тайгу. А вернулся поздним вечером. Долго грелся возле огня, решительно не обращая ни малейшего внимания на Агнию с Андрюшкой. Агния с сыном опять развели костер, и каково же было их удивление, когда на склоне горы они заметили пятно огня. Это же Матвеев огонек! Вот так спрятались. Хорошо еще, что Андрей Северьянович не заметил.
     Но космач узнал-таки, что Агния приехала не одна.
     Когда на рассвете собирались в дорогу, он долго к чему-то принюхивался и бормотал нечто невнятное себе в бороду.
     - Благослови, господи! - перекрестился Андрей Северьянович перед дорогой, не снимая шапки, и тут же оговорился: - А в бога я не верую. Дурман один. У меня свой бог - тайга-матушка. Молюсь, чтоб зверь не тронул.
     И вдруг спросил:
     - А ты что, дева, вроде сопровожатых взяла? Огонь жгли вот там. А кому жечь? Охотников поблизости нету, да и на кого охотиться в такую пору? Говори: кто там?
     Агния попробовала уклониться от ответа, но Андрей Северьянович рассердился:
     - Не мальчонка я, за нос не води. Доверия нету - с места не тронусь.
     - В той стороне у нас геологи. У них свой маршрут, у меня свой.
     - Эх-хо-хо! - покряхтел космач и пошел впереди гнедика Агнии.
     "Доверия нету, вот оно какая музыка, - бормотал себе под нос Андрей Северьянович. - Опять-таки: через что я должен иметь доверие?"
     Подумал и решил: заслуг для доверия не имеет.

     Далеко от пасеки не уехали. Кони по пузо вязли в глубоких наметах рыхлого, крупитчатого снега. Агния с Андрюшкой вели лошадей за собой, пробираясь между сухостойными стволами старых пихт. Андрюшка еще удивился: куда ни глянешь - кругом мертвый лес.
     - Хо-хо! В бурю-то в таком лесу - чистая погибель. Чуть замешкался - насмерть прихлопнет, парень.
     - А почему он засох, лес-то?
     - Пакость такая водится. Вредитель, значит. Жучок иль как там прозывается, токмо чистая погибель от него. Как напал на пихтач иль кедрач - вчистую погубит. Вот оно как. Одни в жизни добро делают, а дру" гие - погибель сеют.
     Наткнулись на свежий след. Андрей Северьянович пригляделся и сказал, что здесь только что прошли две лошади с тяжелыми вьюками и двое мужчин - один в болотных сапогах, какие носят геологи и приискатели, а второй, легкий на шаг, в броднях. Потому - один все время вяз в снегу, второй - держался на насте.
     - По всему: идут за Большой Становой хребет. Если не ваши люди - оборони бог заявиться туда. Сказывай, дева.
     - Я же говорила: геологи идут.
     - На Большую Кипрейную?
     Агния подумала. Большая Кипрейная - приток Крола. Это же за Большим Становым хребтом.
     - Разве мы туда идем?
     - Куда еще? Туда и есть, Токмо не перевалить через Становой. Не вовремя приехали. Сказывал: не раньше большой воды. А до воды, почитай, полторы недели ждать.
     - Это же далеко, Андрей Северьянович! А вы говорили рукой подать,
     - Хо-хо! Золото, дева, токмо во сне близко лежит. А так - завсегда далеко и трудно. Место там дикое, безлюдное. На сотню верст, а то и более, до прииска нет заимок, и никакой холеры не проживает, окромя таежного зверя.
     Впереди, со склона Малого Станового хребта, в струистом лиловом мареве плавал отрог Банского хребта. Таких Становых хребтов по тайге немало. Становой - значит главный, как бы старейшина среди гор. Есть Становой хребет на цепочке Жулдетских отрогов, Маралье-то перевала, Кижартского кряжа, а все они от Саян род ведут, от Саян, опоясавших каменным поясом Сибирь от Байкала до Алтая.
     Со склона горы повернули в низину. Не шли, а ползли свежими следами по рыхлому, водянистому снегу.

Продолжение следует...