Шла весна 1949 года...
     Канун февраля дохнул оттепелью; в начале марта мягко и призывно зашумели хвойные леса. Оголилась макушка Татар-горы. Закипели студеные воды в ревучем Амыле, выплескивая синюшную накипь на ледяную твердь. А там, где течение билось с особенной яростью, распахнулись дымящие полыньи, будто река, оборвав застежки ледяного тулупа, выставила свою богатырскую грудь, готовая вырваться на простор, поиграть силушкой.
     Дороги развезло, улицы почернели, тучи ползли низко, и сам воздух, настоенный на таежной растительности, стал гуще, духмянее.
     От вытаявших пашен терпко несло ржаной закваской.
     И девушки, по-весеннему яркие, нарядные, беззаботные, голосистые, как сама матушка-тайга, допоздна засиживаясь на клубных вечеринках, ждали весну, солнце, и ничего другого знать не хотели.
     Они смеялись и тут же, бывало, плакали - всего понемногу. Им предстояло веселиться и жить, любить и быть любимыми, для них шла весна после лютой стужи.
     Как никто из девчат, радовалась весне Анисья Головня, горячая и подвижная, как таежная лань.
     Анисья готова была вдохнуть в себя всю оттепель марта и вдруг, превратившись в облако, подняться высоко над землею, чтобы почувствовать себя совершенно свободной от всех земных страхов и обманов.
     - Весна пришла! Весна пришла! - пела Анисья, сверкая оскалом широких и ровных сахарно-белых зубов. И глаза ее, большие, округло-черные, влажно-блестящие, то искрились призывно, то тосковали по ком-то. Глаза Анисьи искали любви, бурной, как воды Амыла, и такой же чистой, прозрачной, как капля родника, впитывали в себя всю терпкую, хмельную силушку жизни.
     - Ну и девка у Головешихи! - говорили про Анисью в Белой Елани. - Норовистая, холера. Если попрет в Авдотью, - беды не оберешься, всех мужиков перекрутит.
     Анисья и сама не ведала, куда ее потянет беспокойный норов. Ей хотелось многого и столь необъятного, что от одних дум и желаний кругом шла голора.
     С нескрываемой ревностью зрелой женщины приглядывалась к Анисье Агния Вавилова.
     "У нас теперь две Головешихи, и обе беспутные", - зло думала Агния. Она все еще не простила Авдотье Елизаровне давнишнюю обиду.
     Много перемен произошло за двенадцать лет. И сама Агния поутихла, и дети ее подросли, и даже старый тополь Боровиковых прошлое лето не выкинул ни единого зеленого листика. Филимон Прокопьевич постарался: не пожалел полтора пуда соли, вдосталь напоил корни тополя, и дерево, наконец-то, засохло.
     Ни вешние ветры, ни солнце - ничто не в силах оживить мертвое дерево. Отшумело оно, отлопотало свои песни-сказки и торчит теперь мрачное, черное, присыпаемое прахом земли, не дерево, а сохнущий на ветру скелет. Настанет день, когда его срубят, и останется только пень, который со временем сгниет. И никто тогда, пожалуй, не вспомнит, что когда-то в Белой Елани шумел нарядный тополь, возле которого собирались старообрядцы на молитву. Да и теперь мало кто знает, как радели "тополевцы". Разве Меланья Романовна глянет другой раз в окошко из малой горенки, осенит себя двоеперстием и вдруг вспомнит лобастого, неломкого свекора, Прокопия Веденеевича...
     "Осподи! И я в ту пору в силушке да в красе была", - вздохнется Филимонихе.
     Если поднимался ветер, голые сучья громко стучали по крыше дома, и тогда одинокая Филимониха, падая на колени, до измора отбивала поклоны. И чудилось ей, что по дому ходит свекор, стучит бахилами, охает, покряхтывает и все что-то ищет. Былое, что ли?
     Минуло былое, кануло в вечность!..
     И только Агния Вавилова наведывалась на боровиковский пригорок, будто ее тянула к черному тополю неведомая сила.
     "Осподи! Доколе ждать будет? - вздыхала Филимониха, глядя на Агнию из окошка. - И косточки Демушки, поди, давно сгнили, а ей все неймется. Из смерти ишшо нихто не возвертывался".
     И молилась за упокой сына Демида...

     "Живой он, живой! Я чувствую, что он живой", - как бы в ответ Филимонихе шептала Агния, глядя на развилку тополя. И если бы незримо приблизиться к Агнии в этот момент, глянуть ей в лицо, рдеющее румянцем, то можно было бы увидеть, как много разных чувств - то грусти, то глухой, застарелой бабьей тоски, то мимолетной радости - порхает на ее лице! "Как недавно и - как давно это было! И мертвого Демида люблю, как живого. Что же это со мною?" Она все еще чего-то ждала. Каких-то перемен, и - счастья. Хоть немножко, на одной ладони, а счастья бы!
     Жизнь, как и вешняя погодушка, - то теплом повеет, то приморозит. Вот опять за одну ночь деревья оледенели и вырядились в белые шубы куржака. В тайге, на дорогах, на пашнях образовалась ледяная корка - копытом не продавить. Настала гололедица. От бескормицы гибли красавцы маралы, сохатые, дикие козы. Волки подступали вплотную к деревне. Но люди не унывали. Они знали, что весна придет, весна придет!
     Белая Елань, хоть и звали ее белой, днями и ночами курилась черным дымом.

     Вешний ветер играючи стучится в калитки, в ставни, раздувает веером хвосты петухов и куриц, завывает на разные лады в карнизах, мечется по улицам и переулкам, свистит в сухих сучьях черного тополя и как бы ненароком напирает на ставни дома Боровиковых.
     Дом никак не отзывается на посвист южного гостя. Окна дома, выходящие на улицу и в пойму Малтата, наглухо задраены толстыми ставнями с железными накладками. Калитка закрыта; ворота с резным навесом точно век не открывались.
     Утреннее солнце заглядывает в глубь ограды. У заплотов толстые наметы снега, не тронутого за зиму ни ногою человека, ни копытом животного. Развалившиеся стаюшки и амбары с прогнившими крышами подставляют солнцу черные ребра стропил.
     Кругом царит запустение. И вместе с тем в доме кто-то живет. Над крышею вьется тощий скруток дыма, пахнущий черемухой: хозяева жгут хворост.
     Если внимательно приглядеться к дому, к порожкам крыльца, к железному кольцу на сенных дверях, к аккуратно заколоченным воротам, к тому, как заботливо смазаны смолою железные петли на калитке, можно понять, что дом никогда не переходил из рук в руки и что здесь живут те же хозяева, что и двадцать, и пятьдесят лет назад. И что запустение усадьбы и дома пришло не вдруг сразу, а медленно, с годами. Сперва заколотились большие ворота, потом стаюшки, опустели поднавесы, затем амбары, за ними - задний скотный двор, конюшня, а потом уж осел в землю большой дом. Видно, внутри дома, сейчас онемевшего, с бельмами ставней на окнах, некогда бушевали страсти, сталкивались бурные, противоречивые мнения, пылали людские сердца. И вот теперь осталось одно немое свидетельство всех минувших гроз и потрясений.
     Ветер крутил косицу дыма над прогнившей крышей. На крыльцо вышла старушонка в заношенной бордовой юбке, в чириках на босу ногу, простоволосая, с помойным ведром.
     Она осторожно спустилась по скрипучим порожкам, прошла по наторенной тропке в глубь ограды, выплеснула помои и тем же мелким, шаркающим шагом, не глядя по сторонам, пошла обратно, выставив к солнцу свою горбатящуюся, костлявую спину с шевелящимися лопатками.
     Звякнуло железо калитки. Старушонка оглянулась. В ограду перенес ногу сам Филимон Прокопьевич. Его красная, окладистая борода горела на солнце, как медная лопата.
     В дождевике поверх подборной - черной борчатки, в лисьей шапке с длинными ушами, с двуствольным ружьем, Филя выглядел молодцом для своих шестидесяти лет. Покосился на старуху, пробурчав: "А, жива!" - и провел в ограду сытого мерина, увешанного кожаными сумами. Вслед за хозяином прошел в ограду лесообъездчик Мургашка в полушубке и в шапке-ушанке, который так и жил у Фили на кордоне с тех пор, как вышел из сумасшедшего дома. Он тоже провел за собою лошадь. В тороках мургашкиного коня - тюк сена, стянутый алюминиевой проволокой.
     - Давай, Мургашка, пристраивай лошадей, - командовал Филя, снимая кожаные сумы с пушниной и таежной добычей. - В избе, поди, холодище? - спросил у старухи.
     - Вишь, топлю. Ночесь выдуло.
     - Дрова-то все сожгла?
     - Скоко их было, всех-то? Кабы не Полюшка - давно бы замерзла, может. Силов нету дрова рубить аль пилой пилить. Полюшка придет, нарубит да наколет, вот и живу, греюсь.
     Филя фыркнул:
     - И плахи с заплота рубишь?
     - Дык заплот-то все равно перевалился в пойму. Весной, поди, рухнет.
     Филя плюнул, выругался и потащил вслед за старухой кожаные сумы, которые оставил в сенях.
     Про заплот Филимон спросил просто так, для блезиру, чтоб напомнить, что из тайги заявился хозяин, который волен за все спросить и взыскать. Ну, а если взаправду, то Филя давным-давно плюнул на заплоты, стаюшки и на всю прошлую житуху. Он таки уразумел, что напрасно тужился в тридцатом году, уклоняясь от коллективизации и потихоньку пакостя Советской власти. А власть-то оказалась на редкость выгодной. Разве при единоличности, во времена царского прижима, мог бы Филя так покойно и сытно жить, дармовой снедью набивая брюхо и не надрывая пуп на работе? Немыслимо подумать даже! А что при Советской власти получилось? Разве от едкой соли у него расползается теперь рубаха, как при тятеньке? - Или грыжа погоду предсказывает? С прохладцей, с ленцой, вразвалку да вразминку - вот и вся работа. А хлебушка завсегда на столе - ешь не хочу, и крошки не смахивай со столешни в рот да в лохань. Хватит. Ну, а если к тому же словчить, на теплое место пристроиться, как вот он теперь, можно жить совершеннейшим лодырюгой - жрать и спать от ноздри до ноздри и в ус не дуть. Там сорвать, тут прибрать к рукам. "Буржуйская житуха настала", - размышлял Филя у себя в лесном имении, невдалеке от прииска Разлюлюевского вверх по Амылу. Оно и правда - для таких, как Филя, буржуйская. Устроился Филимон Прокопьевич лесником, поселился в хорошем казенном доме на берегу Амыла; лошадь у него, сенокос, корову и нетель увел от старухи к себе в именье, а старуху оставил при доме сторожить углы - таковская. Ни к чему ему старуха. Одна маята; к иконам приросла, как накипь к чайнику. Ну и пусть себе изживает век в пустом доме. Не убыток, а прибыток. Оно понятно, Филимону Прокопьевичу положено смотреть за лесом, сторожить несметные богатства тайги, ловить браконьеров, истребляющих живность. Да мало ли чего положено! Бывает, попадаются браконьеры на месте преступления. Схватишь у теплого марала или сохатого, тут и распушишь для страха. Глядишь, браконьер раскошелится и отвалит откуп. Без акта, полюбовно. Лапа в лапу. И опять на боковую. Если вспыхнет пожар в тайге - опять-таки не свои шаровары горят; пусть горит. Ну, похлопочешь, потопчешься для примера, и на том пожар кончится. Житуха, истинный бог. И мясцом запастись можно и рыбой. Да еще какой! Хариусами, ленками, тайменями. Сорожняк не в рыбий счет. И главное - тебе же почет: на государственной должности состоишь. Надо только уметь эту должность для себя с выгодой обернуть. Тогда не жизнь - манна небесная!
     В полутемной избе холодно и сыро. Воздух затхлый, так и бьет в ноздри.
     - Экая вонища! Тьфу, срамота. Аль ты на корню гниешь? Чистая упокойница.
     - И то! Знать, господь смилостивится, приберет мои косточки, - прошамкала Меланья Романовна, подкладывая черемуховые кругляши в железную печку. - Сон ноне такой привиделся. Будто заявился в избу упокойничек Демушка в красной рубахе. А на голове-то корона из чистого золота. Так и светится, ажник само солнышко. Грит: "Ты здесь, мама? Я за тобой пришел". И руку так протянул ко мне. А рука-то холоднющая, холоднющая! Прокинулась я и слышу: ктой-то стучит, будто ходит по избе. Хочу крикнуть, а голосу нету. Вроде сама упокойница. А по избе стучит, стучит!..
     - Ишь ты! - безразлично отозвался Филимон Прокопьевич, стягивая дождевик с черной борчатки. - Про сон опосля доскажешь. Дай-ка мешок. Да который почище.
     - Куда с мешком-то?
     - Не твое дело. Живо мне!
     Меланья Романовна подала мешок.
     - Топи большую печь, штоб избу нагреть да похлебки сварить. Рыбешки на варево дам, копалушек, рябчиков. И баню пусть Мургашка стопит. Попарюсь маненько.
     Уделив старухе пару копалух, трех рябчиков, десяток мерзлых хариусов и ленков, Филя собрался уходить, предварительно нагрузив мешок дичью и рыбой.
     - К ведьме собрался?
     - Молчай!
     - Осподи! Хоть бы помереть мне! Покарает тебя господь, Филя. Погоди! Никакого пригрева от тебя не вижу. Сколь годов! Как заявишься, так бежишь к ведьме аль по магазинам шастаешь. И корову в тартарары сбыл, и нетель. И куриц перевел. Чем жить-то мне? С сумой пойти - силов нету. Знать, отходила. Кабы не Полюшка, с голоду померла бы.
     Филя махнул рукой. Наслышался он разных песен от своей "непроворотной туманности",
     - Ты же при колхозе состоишь? Пусть помогают. Моя линия при лесхозе. Такая жизня происходит. Планиды наши с тобой разошлись. Если не хошь одна жить, возьми в дом Марию с ребятишками.
     Меланья Романовна поджала губы и отвернулась.
     - Во сне-то мне привиделся вовсе не Демушка, а покойничек свекор, - вдруг сообщила Меланья Романовна и перекрестилась.
     Филя торопливо вышел из избы.
     - Тьфу, пропастина! Доколе будет скрипеть? - спросил сам себя, охолонувшись на свежем воздухе.

     Дула верховка.
     Рваные хлопья облаков заслоняли полуденное солнце. Хвойный сивер Татар-горы темнел лиловым пятном, а юго-западные склоны багряно рдели. По затенью Татарской рассохи толпился плотный лес, а на восточных склонах виднелись прогалины - елани. Почернелый снег под настом смахивал на чешуйчатый панцирь.
     На вытаявшей полосе, возле кучи прошлогодней соломы, от которой несло йодистым запахом прели, мышковала желтая лисица. По ее следу, взгорьем, крался здоровущий волк, а за ним - волчица, до того отощалая, что ее ребра выпирали из-под кожи, что обручи на бочке. Шерсть стояла дыбом, хвост, как прут, волочился по проталинам.
     Волчица задержалась на обочине полосы возле кустов черемухи; волк осторожно полз на брюхе к лисице. Ветер верховки тянул на него, и он, чуя запах псины, крался так ловко, что корка хрусткого наста не шуршала под его тяжестью. Волчица неотрывно следила за ним. С ее усатых губ текла слюна, а по отвисшему брюху с набухшими сосками пробегала судорога. Изголодалась она, избегалась в зимнюю свадьбу.
     Волку оставалось осторожно подтянуть зад и - прыгнуть на лисицу, как вдруг, совсем рядом с черемухами, хрустнул наст. Волчица успела повернуть голову. Прямо на нее уставилась круглая дырочка ружья. Она видела лыжины, две ноги в серых пимах, низ белого овчинного полушубка и, рванувшись к кустам, оглохла от выстрела. Она еще подпрыгнула вверх, упала, кинулась в сторону, сунувшись мордой в кусты: передняя правая лапа была подбита.
     Из-за кустов прыжками вылетел волк; человек с одноствольным ружьем, не успев выбросить стреляную гильзу, остолбенел от ужаса. Но тут же перехватил ружье за ствол и, орудуя им, как дубиною, огрел волка по голове. Удар был до того сильным, что матерый хищник перевернулся вверх лапами, но тут же вскочил.
     Длинная, горбоносая морда старого волка с торчащими ушами, узко поставленные горящие глаза, могучие лапы, чуть вывернутые наружу, клыкастая пасть - вот все, что успел разглядеть человек за какую-то секундную передышку.
     Борьба за жизнь предстояла неравная. Длинные, не охотничьи лыжины, привязанные к пимам сыромятными ремнями, мешали путнику. Он пытался освободиться от них, движениями ног растягивая ремни, а волк кидался на него то с одной стороны, то с другой, ловко отскакивая от ударов... Волчица, рыча, пятная кровью снег, тоже ползла к нему.
     Орудуя левой рукой, путник приловчился сбросить заплечный мешок, в котором что-то стукнуло. Волк моментально вцепился в мешок и откинул его в сторону. Подстреленная волчица, бросаясь по снегу туловищем, запустила клыки в лыжину и так рванула ее на себя, что охотник опрокинулся на спину. И сразу же бросился волк, пружиня мускулы, готовый перекусить человеку горло. Но тот ухитрился перекинуть волка через себя, моментально освободив ноги от пимов. Теперь он был бос, в холщовых портянках. Шапка его валялась на снегу. Его белые волосы свисали прядями на просторный лоб, закрывая впадину левого глаза под кожаным кружочком. Отмахиваясь от волка, охотник сбросил белый полушубок, оставшись в грубой солдатской гимнастерке под ремнем. "Нет, вы меня живьем не возьмете!" - приговаривал он, отбиваясь от зверей.
     Раздавались рычание - надсадное, утробное, - хруст уминаемого снега, хищный щелк зубов и трудные, отчаянные крики человека.
     Он звал на помощь, проклинал, бил, бил! Но что он мог поделать с двумя хищниками? С разгоряченного его лица градинами катился пот. Дышал он тяжело, прерывисто. Его единственный глаз, светло-синий, расширенный от ужаса, глядел по сторонам как-то странно дико, не моргая. Он не знал, сколько времени бился с волками. Он еле стоял на ногах. И тем свирепее наседал волк. Старый хищник брал жертву измором.
     - Помо-оги-ите-эээ!
     Истошный зов человека разбудил эхо в рассохах Татарского хребта.
     Черные вороны, неизвестно откуда налетевшие, кружились прямо над его головой, каркали, перелетая с березы, к стволу которой он прислонился спиной, на куст черемухи и обратно.
     И это нудное карканье ворон, и волчья осада так измотали путника, что он едва держался на ногах и, качаясь, то отступая на шаг от березы, то снова прислоняясь к ней, бормотал что-то невнятное. Смерть как бы глянула ему в лицо двумя парами звериных глаз, каркала над ним, как щипцами схватывая за сердце. Он уже знал совершенно определенно, что продержится на ногах не больше часа, а затем сунется в снег, - и конец! И смерть настанет трудная, мучительная.
     Набравшись сил, он снова несколько раз крикнул:
     - По-о-мо-о-гии-те-ээ!
     И как бы в ответ прямо перед ним, задрав голову, завыла волчица. Это был не просто вой, а гудение - тугое, протодиаконовским басом. Ничего подобного он за свою жизнь не слыхивал.
     Мысли его путались, а волк в полутора шагах от него, ощерив пасть, подобравшись, готовился к прыжку.
     Когда и с какой стороны подоспела подмога?..
     Он даже не сообразил, в чем дело, когда увидел, именно увидел, а не услышал, большую черную собаку. Он сперва принял ее за третьего волка, но когда собака бросилась на волчицу, он громко крикнул:
     - Дави ее! Рви! Рви!
     Вдруг собака пронзительно взвизгнула и кинулась прочь. И в то же мгновение донеслось до его слуха откуда-то со стороны:
     - А-а-нисья! Анисья! Вернись!
     Кто звал? Какую Анисью? Ему было решительно все равно, но Анисья - шла, бежала, спешила. И это имя иглою прошило его насквозь, оно слилось с ним, с его жизнью, со всеми его надеждами на будущее. В Анисье - жизнь, живинка! "Анисья! Анисья!" - выстукивало его сердце. И он, собрав все свои силы, громко закричал:
     - Анисья! По-о-омоги!
     Если бы он мог хоть на мгновение оторвать взгляд от хищников, особенно остервеневших в последнюю минуту, он бы увидел, как взгорьем, поперек полосы, бежала женщина в черном полушубке с вилами в руках.
     Это и была Анисья Головня.
     Мать ее, Авдотья Головешиха, стоя на санях-розвальнях, кричала дочери что есть мочи, чтоб та вернулась.
     Ехали они за сеном. Анисья, как только услыхала зов о помощи, долго не раздумывая, схватила с саней железные вилы и, не мешкая, кинулась в гору.
     Гнедой конь, почуяв волков, закусив удила, взял махом вверх по Татарской рассохе, звонко щелкая шипами подков о ледок почернелой дороги.
     Авдотья Головешиха, отчаявшись вернуть Анисью, намотав вожжи на руки, пыталась было сдержать Гнедка, но то ли у ней силы не хватило, то ли испуг одолел, но конь будто не чуял вожжей. Он летел с такой быстротой, что сани, визжа стальными подполозками на раскатах, готовы были перевернуться вверх тормашками. Головешиха, вцепившись в отводья, сидела на санях ни жива ни мертва.
     Слева, на елани, темнел зарод сена. Головешиха, собравшись с духом, натянула вожжу. Гнедко, храпя, врезался оглоблей в зарод.
     Между тем черная собака, обежав кусты черемухи, вцепилась зверю в загривок неповоротливой шеи. Свившись тугим клубком, они катались по снегу. То волк оказывался сверху, то собака. То черное, то серое.
     И как-то сразу, в мгновение, путник увидел женщину в черном полушубке нараспашку, с шалью на плечах. Ему показалось, что в ее руках ружье.
     - Скорее! В волка, в волка стреляй! - орал он.
     Трехлапая волчица бросилась в сторону к кустам, но женщина со всего размаха ударила волчицу железными вилами по черепу. Он слышал, как певуче зазвенели вилы. Машинально, сам не понимая, что делает, он взвел курок, приложился и нажал на спуск. Курок щелкнул без выстрела. И опять он взвел курок, не помня, что в ружье - стреляная гильза.
     И еще раз сухо щелкнул курок.
     - Ружье зарядите! - крикнула Анисья.
     Он поднял на нее свой единственный глаз, но не видел ничего: слеза застилала. Сзади, за спиною, что-то тяжело ворочалось, рычало, сопело, мяло, скреблось, подкатившись вплотную к нему. Он отполз на четвереньках, сунувшись лицом в снег. Зубы его жадно вцепились в снег, перемешанный с землею. Освежающий холодок разлился по всему телу, и он почувствовал такую слабость, что не в силах был пошевелиться.
     - Ружье зарядите! - донеслось до его сознания. Он спохватился и первое, что увидел, - перебирающую задними лапами волчицу.
     - А!.. - вскрикнул он, шаря по снегу. Нащупав ружье, он догадался, что надо выбросить гильзу, что он должен торопиться. Но он забыл, где у него патроны. В карманах брюк и гимнастерки их не оказалось. Пополз за полушубком. Анисья шагах в трех от него била волка вилами. Осатаневший волк, поранив собаку, кидался на Анисью.
     - Ружье. Ружье зарядите!
     За каких-то две-три минуты передышки путник воспрял. Движения его теперь были уверенными, определенными, осмысленными. Не вставая на ноги, он достал из кармана полушубка патроны, разломил ружье и, выбросив гильзу, заслал туда патрон с зарядом.
     Раздался выстрел. Волк свалился замертво. Путник снова зарядил ружье и прицелился в мертвого волка.
     - Где она, тварь? Где она? - искал он волчицу. - Я ее... я ее - разорву! - И, встав на ноги, пошатываясь, пошел к волчице. Следом за ним по истоптанному снегу тянулись портянки. Он не чувствовал, как у него окоченели ноги, ему было жарко. Он видел, что волчица околевает, но бил, бил и бил ее ложею ружья, пока не размозжил череп.
     - Конец! Конец! Теперь тебе конец!.. - приговаривал он, еще раз свирепо ударив по трупу волчицы ложей ружья, вдруг покачнулся и упал, вцепившись в шкуру руками и уткнув в шерсть лицо.
     - Возле самой деревни! - бормотал он, задыхаясь. - На фронте!.. В окопах... в концлагерях... в карцерах... в каменных карьерах... жив остался... а эти... меня... возле самой деревни! Возле самой деревни!..
     Кажется, для него нестерпимо обидным было то, что какие-то шелудивые, проклятые волки могли разорвать его возле самой деревни. Спина его солдатской гимнастерки была мокрая и дымилась испариной. Анисья накинула ему на плечи полушубок.
     - Хиузом тянет с гор, простынете. Обуйтесь!
     Он медленно поднял голову от волчицы, вытер кулаками подглазья, поправил сбившийся кружок кожи, прерывисто перевел дыхание. На его мокром багрово-красном лице клочьями прилипла волчья шерсть.
     - Здорово они меня прижали! Конец бы! - сказал он, глядя на Анисью.
     Лицо ее показалось ему поразительно знакомым. Когда и где он мог видеть это лицо? Оно было девичьим. Определенно девичьим. Розоватое, словно умытое брусничным соком, с колечечками красновато-каштановых волос на висках и на лбу. Ее глаза - большие, влажно-блестящие, будто искупанные в свежем напрыске меда черные смородины, - такие удивительно знакомые! Он не мог оторвать взгляда от ее глаз - ласковых и в то же время странно робких, застигнутых врасплох. Он где-то, где-то видел точно такие глаза - обволакивающие, как бы притягивающие к себе. Может, просто ему показалось?
     - Обуйтесь же! - напомнила Анисья, не выдержав пристальный взгляд незнакомца. - Без ног останетесь.
     Он стал обуваться, наспех обматывая ноги портянками и вытряхнув снег из пимов.
     - И черт ее знает, откуда взялся второй волк? Как из-под земли. Стрелял в одного, а их оказалось два. Разорвали бы, определенно. А ты... смелая, вижу, таежница. Из Белой Елани?
     - Откуда еще? Ехала с матерью за сеном. Слышу: "Помогите!" А потом и волк завыл. Схватила вилы - да в гору. А возле полосы - ямина. Как ухнула - по самую шею. Ох, и перетрусила! Думаю, а что, если не выберусь?
     Сейчас она готова была посмеяться над своей минутной слабостью, когда, подбежав к месту схватки человека с волками, попросту струсила. Сперва она подумала, что волки напали на старика - вислые, седые усы, белая голова. Но теперь она разглядела путника. Ему нельзя дать и сорока лет. Он спросил, чья же она из Белой Елани?
     - Собственная дочь, - уклончиво ответила она.

     Хотя солнце стояло высоко, но внизу деревня и лес в пойме Малтата заметно темнели.
     Из промоины облаков выглянуло натужное солнце, багряными мазками плеснувшее по черным крышам домов Белой Елани, цепочкой растянувшихся вдоль крутого, обрывистого берега реки. И вся деревня вмиг преобразилась, будто помолодела, туго наполнившись жаркой кровью.
     Анисья стояла рядом с охотником, присматриваясь к нему сбоку. Да, он здорово измаялся в схватке с хищниками. Его светло-синий, почти белый глаз беспрестанно помигивал, словно от дымного чада.
     Что за странный человек! Он не из здешних. Анисья, по крайней мере, знает всех жителей Белой Елани и соседних подтаежных деревень. Измученный, одноглазый, седой, а брови - черные. Что он говорил о каких-то концлагерях? И почему он так мучительно приглядывается к Белой Елани? Да он, кажется, плачет!..
     Багрянец разлился по всей деревне, прихватив обширную пойму, а по щекам незнакомца катились слезы. Он плакал молча, окаменело. Щека его подергивалась, и белый ус шевелился.
     - Все по-старому! - вздохнул он.
     И этот тяжкий вздох резанул Анисью. Никогда еще ее девичье сердце не испытывало такой терпкой, горячей боли, как сейчас.
     Багряный луч угас - солнце укрылось в гряде облаков.
     - И все на том же месте! И то, и не то. Кажется, ничего не переменилось - ни тайга, ни Татар-гора, ни Лебяжья грива, ни берега Малтата и Амыла, а - что-то вот не узнаю.
     - А вы разве из здешних?
     Он криво усмехнулся и вдруг стал спрашивать о людях, которых Анисья хорошо знала.
     Наконец, странный пришелец произнес:
     - А Головешиха все еще скрипит?
     - Вы... вы ее знаете? - тихо переспросила она.
     - Кто же ее не знает, Головешиху! - с иронией проговорил охотник, закусывая кончик уса. - Цветет, наверное, поет и пляшет? Мастерица на кляузы да провокации.
     Румянец густо прилил к щекам Анисьи, словно все ее лицо охватило пламя. В ее глазах стояли испуг, смятение, растерянность. Это же...
     "Демид! Демид Боровиков! - твердило сердце Анисьи. - Нет, нет! Мне просто показалось".
     Оба молчали. Она чувствовала, как пальцы рук у ней мелко вздрагивали. Одна тень за другой набегали на ее щеки с ямочками, на лоб, затемненный кудряшками растрепанных волос. Странные были у нее волосы. Густые, пышные, темноватые у корней, постепенно набирая красноватый оттенок, они, казалось, вот-вот вспыхнут.
     "Кто такая? Чья? - спрашивал себя пришелец. - Мало ли подросло девок за это время! Но что она так смотрит?"
     "Он меня не узнал! Ах, если бы он никогда не узнал меня и никогда бы нам не встречаться. Что же делать? Если он увидит маму, тогда... А что если взять да и сказать ему, что она - дочь той самой Головешихи? Напомнить бы ему одно-единственное слово - "Уголек"! Только один "Уголек", - он же, Демид, назвал когда-то ее, Аниску, Угольком!"
     Но, видно, то, о чем она хорошо помнила, было настолько трудным, запутанным и необъяснимым, что от одной мысли сказать ему, что она дочь Головешихи, у нее разжались пальцы и руки беспомощно опустились.
     С усилием отрывая от земли одеревеневшие ноги, Демид (Анисья уже не сомневалась в этом) шаг за шагом обошел место недавней схватки, брезгливо и удовлетворенно глядя на трупы волков. Пнул ногою самца и, взяв его за задние лапы, подтащил к волчице. Потом отвязал от лыжин сыромятные ремни, соорудил подобие санок и, привязав вместо поводка лыжную палку, уложил зверей.
     - Ну, я пойду, - сказала Анисья, запахивая полушубок и повязываясь пуховой шалью.
     - Куда же вы! Постойте. Сейчас мы вместе двинемся и найдем вашу мать.
     - Если вам в Белую Елань, - тихо ответила Анисья, - то здесь совсем близко. И легко идти. Со склона к деревне сами скатитесь. А я как-нибудь одна найду мою... - Она помолчала и с трудом выговорила: - Головешиху.
     - Головешиху? - оторопел Демид.
     - Моя мать...
     - Постой, постой! Как же это? Так неужели ты... Не может быть!
     Анисья быстро повернулась и побежала вниз по рассохе, легко, ни разу не проломив корку наста. Ей было стыдно и горько, что у нее такая мать, которую редко поминают добрым словом.
     Она, как сейчас, видит тогдашнего Демида - лобастого, поджарого, плечистого парня, на которого заглядывалась не одна пара девичьих глаз. Она помнит, как любила слушать Демида, когда он рассказывал ей о встречах со зверями, о тайнах сибирской тайги. Анисье хотелось тогда стать таежницей. Все будут говорить: "Головешихина-то дочь, глядите, какая непохожая на мать..." Во всем быть непохожей на нее, жить совсем по-другому - вот чего хотелось Анисье.
     Была еще одна причина стыда за мать, самая горькая!..
     Девчонкой Анисья влюбилась в Демида. Да как! Места себе не находила. То была чистая любовь подснежника к лучу солнца. Детская душа Анисьи вдруг раскрылась, как цветок, и никто об этом не знал! Ни мать, ни подружки. Она вообразила себе какого-то особого Демида: необыкновенного чудо-Демида, богатыря, перед которым расступается тайга. И он приходил в ее светлый мир, волновал воображение, манил за собою в таежную хмарь, в горы, в непролазные дебри, к Белогорью. Он был ее взаправдашним героем. Он ее назвал Угольком, как никто не догадался назвать. А Демид пришел и сразу дал ей точное имя. Будто заглянул в ее рано разгоревшееся сердчишко. "Ну где тут мой Уголек?" - обычно спрашивал он, входя к ним в дом. И ей так было приятно, когда Демид, ласково поглаживая кудряшки ее волос, смеялся над застенчивостью девочки: "Гори, гори, Уголек, разгорайся!"
     Да, ей было хорошо и радостно с Демидом! И эту радость отняла у нее мать! Изо дня в день мать поучала Анисью своим неписаным законам: "Девка рождается для мужиков, для хитрости. Постоянство - для дур!" И чем чаще мать учила дочь своей морали, тем невосприимчивее к ее поучениям становилась Анисья.
     Ей, девчонке, нравилось все страшное, необычное. Иногда ночами она уходила за деревню, на кладбище. В бурю, в непогодь она частенько бродила в дремучих зарослях чернолесья, простоволосая и необыкновенно счастливая. А помнит ли Демид ту ночь дождливого сентября? Это она принесла ему страшные вести об аресте отца и о том, что собираются арестовать его!..
     Помнит ли он?
     А Демид вспомнил свое...
     Недолго погулял он, покинув Белую Елань. В Петропавловске, как только устроился на работу, его арестовали. Судили тройкой за соучастие во вредительстве. Дали десять лет. Главным обвинением служили показания Головешихи. Потом два года восемь месяцев кайлил камень для постройки плотины, писал жалобы на имя Сталина. Перед самой войной добился освобождения из-за отсутствия состава преступления. И вот фронт. Но и на фронте Демиду не повезло. Дивизия, в которой он служил, угодила "в клещи".
     Батальон, где Демид служил минометчиком, был отрезан на правом берегу Днепра. Надо было пробиться на свой берег или погибнуть.
     Демид со своим минометом прикрывал переправу батальона, но был присыпан в траншее землею от взорвавшегося тяжелого снаряда. Когда к нему вернулось сознание, он почувствовал на себе непомерную тяжесть. Он не мог пошевелить ни рукой ни ногою, не мог поднять голову. Но он свободно дышал. Трудно Демид выкарабкивался из-под засыпавшей его земли. Когда он вылез, то не мог встать на ноги. Долго полз по земле, перепаханной снарядами, ничего не слыша и не соображая. В голове стоял странный неутихающий гул, в ушах звенело. Он видел лес с обтрепанными вершинами, срезанные под корень мощные дубы, кланяющиеся от ветра ветки лещины, видел птиц, порхающих в багровых лучах заката, но не слышал ничего.
     Ночь пролежал под дубом - и очень удивился, что дуб похож на тот самый прадедовский тополь!..
     Утром он вышел на дорогу, направляясь на восток, но далеко не ушел - схватили...
     Некий зондерфюрер решил, что к нему попался не иначе, как переодетый комиссар. Подручный зондерфюрера, бандеровец, заверял, что он будто бы видел Демида в штабе дивизии.
     Месяц Демида мучили в гестапо Житомира. Допрашивали, били, выжгли пятиконечную звезду на груди, истязали, потом погрузили в товарный вагон и повезли в Германию.
     Жестоко избитый эсэсовцами и бандеровцами, с опухшим лицом и кровоподтеками на теле, Демид лежал в вагоне, не ожидая ничего хорошего от будущего.
     Потом тюрьма в Моабите, побег, но неудачно!
     Чего он только не пережил и не перевидал в концлагерях! Он постоянно видит кошмарные картины...
     Поймут ли его здесь, на родине?

     Анисья бежала по склону хребта, мелькая между белыми толстыми березами черной тенью. Щеки ее - в напрыске вишневого сока, кудряшки растрепались и вились медными змейками по ушам, смоченные градинами пота. Сердце сильно билось, и она прижала ладонью упругую грудь, распахнув полы полушубка навстречу ветру. Бежала - и все думала, думала...
     Вот ей уже двадцать шесть лет. А большая любовь - ответная, счастливая - так и не пришла к ней.
     И вдруг нежданная встреча! С тем, кого любила с детства, - с Демидом! Но - с каким! Ей стало жутко. Она бежала, бежала, будто спешила унести совесть от неумолимого позора.
     Запыхавшись, не в силах остановиться на крутом спуске к приисковой торной дороге, с разбегу обняв рукою шершавый ствол сосны, Анисья крутнулась возле дерева.
     "Что это я? С ума сошла, что ли! - опомнилась она, утирая тылом руки потный лоб. - От кого бежала-то? И вилы там оставила! Ну, дура. С чего я взяла, что он Демид? - кольнуло в сердце. - Да разве похож?"
     "Разве похож?" - снова спрашивала себя Анисья, осторожно отталкиваясь от дерева и продолжая удаляться от того похожего-непохожего...
     Потихоньку, словно крадучись, шла она к зароду, видневшемуся в излучине Малтата.
     Головешиха еще издали встретила дочь руганью:
     - Как есть шальная! Куда запропастилась-то, дура? - кричала она, идя навстречу Анисье. Вернее сказать, Головешиха не шла, а плыла - статная, высокая, на голову выше дочери, моложавая, в черном распахнутом полушубке, отороченном кудрявыми смушками, - Что там случилось-то? А вилы где? Да что ты молчишь?
     - Поедем домой, вот что.
     - Здравствуйте! Спятила, что ли?
     - Я вижу - на всей заречной целине у колхоза один зарод сена. Кругом - одонья. Как же можно брать сено, если у колхоза последний зарод? А что будут есть коровы?..
     - Э! Были коровы, а ноне будьте здоровы. Одни хвосты остались! Ни коров, ни телушек, ни овец, ни ягнушек. На процветание дело идет. Как окончательно процветем, так и без коров проживем.
     - А я не буду метать это сено.
     - Да что ты?! - Подбоченясь, Головешиха подошла вплотную к Анисье. - На сено у меня квитанция от правления. Деньги уплатила за три центнера! Слышишь? Твое-то какое дело, последний или нет зарод сена у колхоза? - презрительно скривила губы сердитая мать. - Ты сиди себе в леспромхозе, клади в карман зарплату да поплевывай в потолок.
     - Какая же ты в самом деле!
     - Какая же? - прищурилась мать.
     - Мастерица на кляузы да провокации, как про тебя сказал один человек.
     На минуту Головешиха растерялась, не зная, что ответить. Ноздри ее тонкого носа раздулись, губы зло подергивались.
     - Это кто же такую воньку про меня пустил? - спросила она, сдерживаясь.
     - Кто бы не пустил, а правду сказал, - отрезала дочь, ни на шаг не отступив перед матерью. - Ты и меня кругом запутала. Долго ли так будет? Боже мой, какая же я дура!
     - Ты... ты... сдурела, не иначе! Да я... - у Головешихи перехватило дух. - Я те покажу!..
     - Ты? Мне? - Анисья тряхнула головой. - Насмотрелась я, хватит. Ты меня еще в сорок первом запутала с этим проклятым дядей Мишей. Как же вы заплевали мое девичество? Чего вы с ним ждали? Перемен? Каких? Ждали, когда немцы возьмут Москву? И сводки у вас были особенные. Помню! Все помню. Как вы замутили мне голову, боже мой! А вечные пьянки! Полюбовники твои! Как все это противно и гадко, гадко!
     Мать не в шутку перетрусила. С чего Анисья вдруг разразилась обвинительной речью? Кто ее подзавел? Надо с ней поосторожней. Сдуру сама себя утопит.
     - Ты лучше, милая, прикуси язык, - и, боясь, как бы кто не оказался рядом, Головешиха оглянулась. - Не раз говорила тебе: не меня, себя топишь. Себя, себя! Мне-то что? Я свое пожила. А у тебя - молодая жизнь, красота в расцвете. Побереги ее! Чего задумалась-то? Чем тебе не потрафила мать? Не я ль тянулась в нитку, чтоб ты закончила институт? Чьи денежки получала? Прожила бы на стипендию или нет? То-то и оно! Умей жить - умей крутиться. Так в нонешнее времечко. Не из-за тебя ли я крутилась? А дядя Миша... Какая ты забывчивая! Не он ли устроил тебя в институт? Погиб, может, а ты его кости перемываешь. Ишь, воскипела инженерша! Хоть скажи, кто тебя подзавел на горе?
     Анисья смотрела куда-то в сторону.
     Мать еще раз напомнила:
     - Думаешь, если бы утопила меня, то сама сухой бы из воды выскочила? Не-ет, так не бывает. Утонула бы первая. Видела, да скрыла. Знала, да помалкивала. - И тут же спохватилась: - Да что худого я сделала? В чем меня виноватишь?
     - Что худого? - язвительно переспросила дочь. - Откуда у тебя взялось золото?.. Куда ты его сплавляла?
     - Цыц ты!
     - Не цыкай, пожалуйста! - отпарировала дочь. - Рано или поздно все это вылезет наружу. Да и сейчас ты скупаешь золото. Где та черная бутылка?
     - Да ты что, ошалела? Белены объелась? Убиралась бы ты из тайги, если тебя червь точит. Вот что я тебе скажу. Поживи при городе или где в другом леспромхозе. Мало ли я тебе добра припасла? Бери все до нитки, только не заедай мою жизнь.
     - Не я твою, а ты мою заела! - ответила дочь. - С таким грузом, какой лежит у меня на душе, я никуда не уеду. С тобой буду век вековать... второй Головешихой!
     Головешиха расплакалась, кляня себя, злой рок судьбы и всех на свете. Она и такая, сякая, разэтакая, только ни в чем не виноватая.
     - Вся-то моя разнесчастная жизнь в узлах да в обрывках, - бормотала она сквозь слезы. - В Девичестве били, били, да и вытолкали на все четыре стороны!.. А что я пережила на стороне? Кто меня жалел? Хоть бы одна живая душа...
     - Перестань, пожалуйста! - не выдержала дочь. - Будем метать сено.
     Мать все еще всхлипывала. Анисья залезла на зарод и начала сбрасывать на сани сено охапками.
     - Куда гниль-то кидаешь? - моментом воспряла мать, как будто и слез не лила. И, что-то вспомнив, сказала: - Ты еще над тем раскинь своей умной головой, что если и было что - быльем поросло. Если бы...
     Завидев человека в белом полушубке, направляющегося поперек елани к зароду, Головешиха осеклась.
     - Кого еще черт несет? Да он с нашими вилами! Знать, на него напали волки-то?
     Анисья взглянула на Демида (это же Демид, конечно!) и ничего не ответила матери, продолжая кидать охапками пахучее сено.

     - Господи! - удивилась Головешиха. Она будто впервой видит этого одноглазого с вислыми седыми усами. Может, заезжал когда ночевать в гостиницу - бывший Дом приискателя, где работает заведующей Авдотья Елизаровна?
     - Что у вас за кладь на лыжах? - спросила, приглядываясь к незнакомцу и не узнавая его. - Волки? Вот уж диво-то! - И с той же важностью, как держала себя, пошла взглянуть на волков. Какие матерые зверюги! Голова одного из волков разворочена пулей, а второй весь в крови - истыкан вилами. Знать, Анисья убила! Когда вернулась к незнакомцу, сказала: - Как ты только отбился, господи! Нонешнюю весну напропалую лезут к деревне, к колхозной ферме. На неделе задрали трех телок. Должно, эти самые. А волчица-то, кажись, старая.
     - Не из молодых, - ответил охотник. Он успел передать вилы Анисье на зарод. И к Головешихе: - Да и вы не молодая теперь, Авдотья Елизаровна, как в те годы.
     Головешиха подошла вплотную:
     - В какие "годы"? У меня, мил человек, немало было разных и всяких годов. - Прямо и нагло всматриваясь в незнакомое лицо, усомнилась: - Я, кажись, впервой вас вижу.
     Незнакомец криво усмехнулся:
     - Забыла, как из Белой Елани меня провожала? - напомнил, вздернув бровь над зрячим глазом. - Парнем тогда был, а ты будто такой же, как сейчас. И годы тебя не берут, и войны не гнут.
     - И! Какие мои годы! - хихикнула Головешиха, прикрыв рот рукою в вязаной варежке. - Мне-то, поди, не сто лет, а всего-навсего тридцать седьмой. Уж не обознался ли?
     - Вот это здорово! - захохотал путник, у Анисьи на зароде вилы выпали из рук: так неожиданно прозвучал хохот. - И в тридцать седьмом году - тебе шел тридцать седьмой годок, и через двенадцать лет - тридцать седьмой годок. Когда же стукнет пятьдесят?
     И тихо, но внятно назвался:
     - Демид Боровиков. Помнишь?
     Головешиху будто кто толкнул в грудь. Она отступила на шаг, прижав руки к полушубку. Перед ее глазами на какой-то миг полымем мелькнуло давнее и почти забытое. Арест мужа, Мамонта Петровича, о чем не очень-то горевала, хотя и побаивалась, как бы ее, "свидетельницу", не вывернули под пятки, Демид в ее избе, когда она удержала его, чтоб он не влип сдуру, осенний дождичек, притихшая, нахохлившаяся деревня, мокрая и грязная улица...
     - Что пугаете-то? Господи! Да что вы!.. Скажут же!.. - бормотала Головешиха и почему-то сняла варежки. - Нет, нет! Похоронная же была.
     - На похоронную и рассчитывала, что ли, когда показания давала, будто я вредительством занимался в леспромхозе вместе с Мамонтом Петровичем? А ведь я тогда поверил, что ты и в самом деле ничего не знаешь! А ты, оказывается, на всю нашу, так сказать, "группу" дала показания. Еще до того, как Мамонта Петровича взяли. Ну, дела!
     Головешиха безжалостно теребила пальцами узорчатую кайму пухового платка.
     - Да что ты, что ты! Ничего не знаю!.. Не виновата я, истинный бог. Ни в чем не виновата. Эта сам следователь Андреев напетлял, чтоб ему провалиться. Грозился, что сгноит меня в тюрьме, как дочь бывшего миллионщика, хотя я в глаза не видывала никаких миллионов!.. Как тут не подпишешь, коль тебя вот так прижмут? В уме ли я была, спроси! Ведь Аниска на руках, а кругом - ни души, ни вздоха!.. На кого бы покинула девчонку? Вот и подписывала протоколы. Не читая подписывала. Клянусь, как перед богом.
     - Неправда! - раздался, как выстрел, голос Анисьи с зарода. Она смотрела вниз на мать и Демида. - Не так все было! Почему не сказать правду?
     - Не так?! - Щеки Головешихи, как оползни, сдвинулись вниз; она смотрела на дочь зло и брезгливо. - Не так? Или ты за моей спиной стояла, когда я подписывала протоколы? Ты, может, лучше меня знаешь, какое было время тогда? Как меня страх пеленал по рукам и ногам - известно тебе или нет? Не из-за тебя ли...
     - Оставим, Авдотья Елизаровна, - сказал Демид. - У меня было время подумать. Сам был не маленький, когда сдуру бежал из Белой Елани. Теперь бы не кинулся в побег. Ну да, что было, то было. И быльем поросло, с обидами век не жить.
     У Головешихи отлегло от сердца.
     - Что правда, то правда, Демушка. Господи! Вижу и глазам своим не верю. Воскрес из мертвых, значит?
     - Как будто воскрес, - отозвался Демид, еще не вполне уверенный в том. - Значит, не ждут меня?
     - Какое! Сколько лет прошло-то. Мать пенсию за тебя получает. А ты вот он, живехонек. Отец-то твой, Филимон Прокопьевич, при Жулдетском лесхозе лесником. Такой же красный, как медь, и борода медная. Вот уж кого годы не берут! А ты совсем старик. И усы седые, как у Егорши Вавилова. Как ты переменился-то, а? Глаз-то где потерял?
     - В концлагере. Овчарка выдрала, - ответил Демид, сворачивая цигарку.
     - Из плена? - оживилась Головешиха. - Как же тебя долго держали!
     - Не одного меня держали и держат еще.
     "Такой же гордец, каким был Тимофей Прокопьевич. А пятно-то черненькое. Из плена, что из тлена. Одна дорога - с печи на полати по кривой лопате", - подумала Авдотья Елизаровна, окончательно успокоившись: беда минула сторонкой!
     - Мать-то не опознает тебя, ей-богу! Испугаешь ты ее до смертушки. Одна живет в доме-то. Филимон редко наезжает. Сегодня, кажись, приехал со своим Мургашкой - лесообъездчиком. Помнишь Мургашку?
     - А, тот самый!.. - кивнул Демид, подумав: "Папаша опять стриганул из колхоза. Оно понятно: жить там, где пожирнее".
     Головешиха будто догадалась, о чем подумал Демид:
     - Умора! Ты бы знал, Демушка, как Филя завхозовал в колхозе во время войны. Мужики-то ушли на войну, кого на трудовой фронт мобилизовали, а Филимона Прокопьевича в завхозы выбрали. Фрол Лалетин был председателем; два сапога пара. Хи-хи-хи. До чего же они ловко спелись - водой не разлить. А тут еще понаехали эвакуированные с запада. Душ за двести было. Голоднющие, перепуганные. Ну, Филимон Прокопьевич пригрел которых. За буханку хлеба или за килограмм мучки - юбку с бабы снимал. Какие были у кого стоящие шмутки - все скупил. У нас ведь лисий питомник при колхозе. Так питомником-то заведовал племяш Фрола, а Филимон шкуры лисиц сбывал в Минусинске. За шкурку - шкуру драл с головы до ног, хи-хи-хи!.. Думали - денег у него тысяч триста. А тут вот, позапрошлым годом, бах - реформа. Чтоб ей провалиться. Меня и то притиснуло. Маремьяну-казачку знаешь? Ну, которая с Головней партизанствовала в гражданку. За семьдесят тысяч притащила денег на обмен. Битком набитый куль. И что же, ты думаешь? Твой папаша не обменял ни одного рублика. Вот загадка-то. В те дни он как раз ездил в город с поросятами. Как вернулся с лопнувшими колхозными деньгами - из памяти вышибло, жаловался. И девки потом говорили, которые с ним ездили в город, что он там и рубля не менял. Куда же деньги девались?
     Головешиха напала на торный след - выложила всю подноготную про Филимона Прокопьевича, про Фрола Лалетина, про убитых и пропавших без вести - куча новостей, и все с душком.
     - Понятно!..
     Демид горестно покачал головой. Папаша отличился! Это на него похоже. Как был единоличником-хитрюгой, таким и остался!..
     Головешиха меж тем подковырнула, как бы мимоходом:
     - Андрюшку Старостина помнишь? При тебе в леспромхозе бригадиром был.
     - Помню. Где он?
     - Хи-хи-хи! В лагере теперь. Прошлый год возвернулся из плена из этой самой Германии. Ну, потоптался с месяц на радостях, что кости дотащил домой, потом устроился в леспромхоз начальником участка. Теперь ведь у нас новый леспромхоз - от Украины. Хохлы понаехали за лесом; погорелье свое застраивают. Дали им технику в центре. Районной власти не подчиняются - перед Украиной отчет держат. И сам директор хохол. До чего же толстущий да проворный. Веселый мужик. Анисья моя в этом леспромхозе инженером. Она ведь институт закончила, - сообщила как бы между прочим. - Ну, Андрюшка Старостин чтой-то разругался на участке с хохлами, а те его и взяли в переплет, как из плена, значит. Моментом с копылков слетел. А тут и эмгэбэ присваталось, хи-хи-хи!.. Вот уж счастьице!
     Демид поежился, будто внезапно продрог сидя под зародом. Головешиха примостилась рядом, удобно устроившись на мягкой подушке сена: в спину не дует и снизу греет. Анисья не видит их - мечет воз сена. Головешиха специально отвела Демида с глаз дочери, чтоб та не подслушивала разговор.
     - Что ж ты, Дема, про Агнею-то ничего не спросишь? - вдруг переключилась собеседница, а сама так и впилась в Демида. Тот дрогнул, но ничего не спросил. - Такая стала раскрасавица, хоть сейчас на выставку. Хоть и залазила в петлю из-за тебя, но если ты ее поманишь пальцем, побежит за тобой, истинный бог, как моя Альфа за зверем. Она ведь и родила дочку от тебя в доме Санюхи Вавилова...
     Глаз Демида сверкнул:
     - Дочь?!
     - Вылитая твоя копия. Полюшкой назвала.
     - Моя дочь?!
     - Чья еще? Твоя, твоя, миленький. Не ветрова же! - доканывала Головешиха.
     Демид поднялся и отошел от Головешихи.
     Полюшка! У него есть дочь Полюшка... А он ничего и не узнал бы о ней, если бы не выбрался из кромешного ада.
     Как же он, Демид, встретится с Агнией?
     Подошла Головешиха. У ней еще есть новости...
     - Степан-то Вавилов до майоров дослужился, - сообщила с некоторым сожалением. - Звезду Героя Советского Союза получил. В Берлине сейчас. Письмо было Агнии насчет Андрюшки. Сын-то при ней. Вот уж привалило бабе счастьице - от двух мужей ребятишки, и оба мужика в живых оказались. Да еще с Золотой Звездой законный муженек, хи-хи-хи!.. А у тебя-то, Дема, какое звание?
     - Военнопленный, - угрюмо вывернул Демид.
     - И-и, как не повезло-то тебе! Ни орденов, ни медалей, а усы серебряные. И голова побелела, однако? Да ведь еще как посмотрят на твой приход из плена. Сыграют, как с Андрюшкой Старостиным, и вся недолга. Докажи, что ты не сивый. Характер у нашего народа, знаешь, какой? Если топить - топят с камнем на шее, чтоб не вынырнул. Если почнут хвалить да пригревать - очумеет который от радости и ног под собой не чует. Думает, что на небеси взлетел. Хи-хи-хи! Уморушка, не жизнь. Век так перемывают: то вверх, то вниз.
     Демид чувствовал, как у него вспотела спина и начался зуд между лопатками, - давала себя знать экзема, нажитая в концлагере. Ему стало тяжело - будто темень глаз застилала. Сердце заполнилось чувством страшной горечи: помышлял вернуться домой с войны непременно героем при орденах и медалях, чтоб враз выпрямиться и обрести силу, а вышло все вверх тормашками - военнопленный! Но - живой же, живой, живой! Наплевать, в конце концов, на всякие разговоры и страхи; он будет работать, жить, и все увидят, что он не конченый человек, если даже судьба обошлась с ним сурово - не приголубила и добром не одарила. Он не поддался ни на какую провокацию американских офицеров и наседок ЦРУ, не завербовался в школу диверсантов, не стал предателем Родины. И он докажет это. Пусть не спешит Авдотья Елизаровна на его похороны!..
     Но он ничего подобного не сказал Головешихе: научился держать язык за зубами.

     Анисья проворно и ловко затянула воз бастриком. Не воз, а загляденье. Обчесала вилами со всех сторон, чтоб дорогою не терять сено, и очески приметала к зароду.
     - Ловкая ты, Уголек! - похвалил Демид и спохватился: - Извини, пожалуйста, что я тебя так назвал. Сколько лет прошло, а из памяти не выветрилось. Но какая же ты раскрасавица, честное слово! Замужем?
     - И, милый! - встряла Головешиха со своим копытом. - Разве для Анисьи Мамонтовны сыщется жених? Кто бы на нее ни взглянул - каждому от ворот поворот. Как принцесса какая.
     - Оставь, мама!
     - Не ругаю же. Хвастаюсь. Али грех похвастаться?
     - Спасибо, Уголек. Не струсила с вилами кинуться на волков.
     - Она и на самого черта кинется, - усмехнулась мать.
     - На черта легче кинуться - его в природе не существует. А вот на волков!.. Сердце, значит, доброе. Отзывчивое. Такое не у всех бьется.
     А сердце Анисьи будто сжалось в комочек, готовое растаять от ласковых слов Демида.
     - Я сразу не узнал тебя. Вижу - знакомые глаза. А чьи? Не мог признать. И волосы. Такие редко у кого встретишь. Совсем забыл твои кудряшки.
     - Да ты уж не влюбился ли, Демид Филимонович?
     Демиду стало неудобно; Анисья смутилась и покраснела. "Бессовестная", - только и подумала дочь о матери.
     - И, господи! Не было печали, так черти накачали! - всполошилась Головешиха. - Головня с мужиками. Из тайги тащутся, медвежатники. Давай-ка, Анисья, заведем воз на другую сторону зарода. Пусть их лешак пронесет мимо.
     - А что особенного? - спокойно ответила Анисья. - У тебя же квитанция на сено от правления колхоза?
     Охотники шли дорогою гуськом друг за другом. Впереди гнулись двое в упряжке - тащили за собою какую-то кладь на лыжах. Двое последних остановились, поговорили о чем-то, к ним еще подошел охотник с ружьем.
     - Головня агитирует, чтоб ему лопнуть! - ругалась Головешиха.
     Головня! Мамонт Петрович!
     - Так он жив-здоров? - спросил Демид.
     - Еще в сорок седьмом вернулся с отсидки, - небрежно кинула Головешиха, глаз не спуская с высоченного Головни. - Может, пройдут мимо.
     - Я рад. Очень даже!
     - Пойди тогда к нему навстречу, порадуйтесь вместе, - присоветовала Головешиха. - Сюда летит, чтоб ему окосеть.
     - Мама!
     - Молчи, когда не спят сычи. Мне придется отбрехиваться от заупокойного активиста, чтоб ему на лыжах разъехаться.
     За Головней шли еще двое. Мамонт Петрович первым подлетел к зароду на коротких охотничьих лыжах, подшитых камусом - шкурками с голеней сохатиных ног.
     Высокий и поджарый, прямой, как телеграфный столб, в полушубке и дождевике нараспашку, с двуствольным ружьем за плечами.
     - Па-а-анятно! Грабишь?!
     Подкинул рукавицей рыжие торчащие усики, оглянулся на своих спутников:
     - Вот полюбуйтесь! Собственной персоной Авдотья Елизаровна - моя предбывшая супруга. Моментик. Как вам это нравится? И ты, Анисья?! Тэк-с! Великолепно.
     Длинное, носатое, очень подвижное лицо Мамонта Головни со впалыми щеками было одним из тех лиц, о которых говорят: щека щеку ест. Пунцовое от долгого пребывания на морозе, оно будто затвердело, подернувшись медной окалиной. И дочь тут же! Его дочь Анисья, из-за которой он не раз схватывался с Головешихой еще в те годы, когда Аниска была маленькая, - вот до чего она докатилась!..
     - Тэк-с, - крякнул Головня, шумно вздохнув.
     Двое других охотников помалкивали. Один из них, участковый милиционер Гриша - медлительный, тихий, недоуменно косился на незнакомца в белом полушубке; второй - здоровенный вислоусый Егор Андреянович, бывший партизан отряда Головни, поглядывал на Анисью с Головешихой с некоторым участием: не наша, мол, вина, что налетел на тебя твой бывший супруг. Демид, в стороне от всех, у зарода, чувствовал себя подавленно. Мамонт Петрович показался ему каким-то жалким, прихлопнутым, хотя и держался воинственно. Жалел Анисью-Уголька. Она ни за что влипла - уж в этом-то был уверен Демид. Головешиха самого сатану запутает и обведет вокруг пальца.
     А голос Головни, насыщаясь гневом, постепенно набирая силу, гудел на всю окрестность:
     - Один зарод сена на весь колхоз, на всю посевную, и тот растаскивают, иждивенцы проклятые! На работу вас с фонарем не сыщешь, на воровство - тут как тут. Навьючили воз - коню гуж порвать, и ждете ночи, чтоб задворками к своему огороду подвезти. Не выгорело? Влипли? Ну погоди, гидра, выселим тебя в отдаленные земли!
     Головешиха картинно подбоченилась:
     - Не ты ли меня выселишь?
     - Я!
     - Отвали ты от меня на полштанины!.. Индюк ты краснолапый!
     - Я тебе еще покажу! Погоди, вот напишем акт.
     - Не надо шуметь, Мамонт Петрович, - вмешался покладистый Егор Андреянович. - Одним возом все едино все конские, а так и коровьи утробы не набьешь.
     - Примиренческие рассуждения, Андреяныч, - огрызнулся Головня. - Если так миротворствовать, то очень определенно сядем все на щетку. Ты подумал, как жить в дальнейшем? Грабят колхоз всякие присоски, как вот Головешиха, а мы глаза закрываем. Откуда будет достаток, если на корню тащат хлеб, воруют животину, а списывают как погибшую али пропавшую в тайге от зверья. Кончать надо эту лавочку. Авдотье с ее заезжей-переезжей гостиницей пинком под зад! Порядок нужен. Вот они, воры! - ткнул на Головешиху и Анисью. - Не жнут, не пашут, а живут припеваючи. Отчего такое происходит? Ты вот, Григорий, как участковый милиционер ответь: какую борьбу проворачиваешь с расхитителями? А никакую! Скрозь пальцы глядишь на колхозное добро. Будто оно есть бесконечно далекий Млечный путь.
     Головешиха, подбоченясь и чуть склонив голову к плечу, всем своим видом как бы отвечала: мне наплевать, куда и кому предназначено сено - для посевной ли, для коров ли на МТФ; у меня вот разрешение правления "Красного таежника". И, в подтверждение этого, подошла к участковому Грише, подала квитанцию:
     - Вот погляди, Гриша. За сено уплачено. Уйми ты этого индюка за ради Христа!
     За сено, и в самом деле, Головешиха уплатила в колхозную кассу тридцать два рубля семь копеечек. Наряд на получение сена подписали председатель колхоза Лалетин, бухгалтер Вихров-Сухорукий. Честь честью.
     - Порядок, - вздохнул участковый Гриша, возвращая квитанцию.
     - Какую она еще маневру придумала? - оторопел Головня. - Ага! Квитанция. Па-анятно-о! Знаешь, чем пахнет твоя хитрость, Авдотья?
     - Сеном пахнет, индюк! - невозмутимо ответила Головешиха, пряча квитанцию. - Так и прет от него медвяный дух. Принюхайся, пока я не увезла его домой. Знать, уж такое мое счастьице. Кому - сено, а кому - шиш под нос! - И поставила перед носом Мамонта Петровича свое трехпалое сооружение. - Видел? И весь тебе тут смысл.
     - Замри, гидра! - брезгливо процедил сквозь зубы Головня и тут же обрушился на Анисью. - И ты, Анисья! И не стыдно тебе? Как ты можешь смотреть людям в глаза после такого совершенствования? Позор! Вот до чего ты докатилась, технорук леспромхоза. Мало тебе зарплаты в одну тысячу семьсот рублей, когда колхозники перебиваются на копейках, так ты и на копейки позарилась. Кто ты есть после этого, спрашиваю? Воровка!
     Анисья, ни слова не сказав, кинулась в сторону тайги. Слезы обиды, стыда и позора подступили ей к горлу. Отец! Это ее отец! Пусть мать давно отвергла отцовство Головни, но сама Анисья слышать не хотела ни о каком другом отце, кроме Мамонта Петровича. Мало ли что не скажет такая мать, как Головешиха!..
     - Это ты зря, Мамонт Петрович, - заметил участковый Гриша. - Если имеется документ, как можно говорить, что сено воруют? Через документ не воруют.
     - Па-азво-оль!
     Егор Андреянович махнул рукой и, ничего не сказав, пошел прочь от зарода. Следом за ним участковый Гриша. Головня остался лицом к лицу со своей "предбывшей".
     - Поворачивай оглобли! - подтолкнула Головешиха. - Индюк ты заполошный. Чего ищешь, скажи? Справедливости для всего света? А кто тебя просил искать эту справедливость? То ты носился, как чумной, с мировой революцией и ног под собой не чуял, то тебя кидало по тайге за бандитами, как за теми зайцами!.. То тебе не потрафил сам Сталин, и ты на него шипел, индюк!.. А он тебя за шиворот да в ящик!.. До какой же поры ты будешь эдак кричать и носиться на красных лапах? Спасибо говори колхозникам, что они доверили тебе конюшню, кусок хлеба дали на старости лет, да Маремьяна-партизанка пригрела! Сдох бы ты под забором, каменный плакат мировой революции! - И, круто повернувшись к прихлопнутому Демиду, Головешиха махнула широким жестом: - Вот, полюбуйся, Демид Филимонович, твой друг и соратник Мамонт Петрович!.. Радуйтесь тут, а мне надо ехать!
     Головня на некоторое время оглох от подобной отповеди, и тем более поразили его последние слова Головешихи. Демид Филимонович? Вот этот белоусый?
     Демид сам подошел к Мамонту Петровичу и подал руку:
     - Здравствуй, Мамонт Петрович. Вот как мы встретились!
     - Миленькая встреча! - прошипела Головешиха.
     Жалостливо и недоуменно помигивая, Мамонт Петрович некоторое время молчал, собираясь с духом.
     - Постой, постой! - Не отпуская руку Демида, Головня пригнул голову, будто диковину разглядывал. - Демид?! Как же ты, а?! Откуда? Это же...это же...едрит твою в кандибобер, событие!.. Демид, а? Живой! Очень даже натурально. Жив-здоров и невредим святой Никодим! Явился - не запылился, только усы белые. Но как же так - усы белые, а? Ах ты, едрит твою!..
     Мамонт Петрович сграбастал Демида и стиснул в объятиях, бормоча:
     - Рад, Демид Филимонович! Как если бы невооруженным глазом открыл новую планету. А у нас тут, видишь, какие порядочки? Одни - жар загребают чужими руками, а другие - вкалывают!.. Ну, нет. Так дальше не пойдет. Ну да, про порядки и протчее потом поговорим. Откуда ты? Што-о-о? Из плена?! Угу! Как же это ты, позволь?!
     - Как на войне, обыкновенно, - поутих Демид.
     - Само собой, на войне. Но... М-да! Надо бы нам потолковать с тобой. Я ведь тоже в известном роде на боевых фронтах побывал. Десять лет Колымы хватанул! Как произошло подобное, не думал? Эге! Математика из двух действий, как дважды два. Всякие недовольные Советской властью, как вот эта гидра, почуяв кампанию, которую развернул Ежов как борьбу с врагами народа, ловко передернули карты. Руками Советской власти прикончить доподлинных революционеров, каким был я, а так и другие пострадавшие. И если вникнуть...
     Головешиха не позволила вникнуть - заорала во весь голос:
     - Ааа-ааа-ааанииисьяааа!
     Головня погнул голову. Зря он накричал на Анисью, всячески позоря дочь!..
     - До свидания, Мамонт Петрович, - попрощался Демид. - Пойду за Анисьей. Напрасно вы так...
     - Нече за ней идти, - ворчнула Головешиха. - Сама найдет дорогу. Это ты, индюк, чтоб тебе лопнуть с твоим горлом! Нно! Тяни, Гнедко! - И поехала. Сено повезла.
     Головня остался у зарода, растерянный и жалкий.
     Демид шел следами Анисьи до излучины Малтата. В лесу снег был глубокий и рыхлый. Анисья местами проваливалась, но все шла и шла к реке. Так она спустилась на лед и взяла вниз по Малтату. Чем дальше, тем спокойнее были ее шаги: ровные разрывы между следами.
     "Дойдет, - подумал Демид, присаживаясь на корягу покурить. - Такие-то дела, Демид Филимонович, - с горечью сам себя пожурил. - Жизнь - штука суровая. Каждому своя доля. Что-то будто сломалось в Мамонте Петровиче. А жаль! Совсем не такой, каким был!.. Уездили сивку крутые горки, да Головешиха помогла, черт бы ее подрал. Ну и баба!.. Надо же?! Как ее не вертело-крутило, а все на поверхности плавает. Из нетонущих, что ли?"

     Время! Кто знает, что такое время, истинный смысл его?
     Смутные ли, беспокойные тени былого, как лучом прорезая нашу память, говорят нам о времени минувшем, незабвенном! Морщины ли, некстати набежавшие на лицо, напоминают о прошлом: где-то там, далеко, детство, отрочество, юные мечты, возмужание! Когда-то, совсем недавно, кажется вчера, ты переступил отроческую черту и почувствовал себя не по возрасту взрослым человеком. Давно ли ты задумал то-то и то-то, а вот уже минуло столько лет!..
     Кто, скажите, кто не хотел бы заново пережить счастливый день своей жизни? Кто с умилением не вспоминал былое? Кто, возвращаясь в родные места, не говорил себе: "Как тут все переменилось!" - не замечая перемен в самом себе?
     Можно ли пережить заново минувшее? Есть ли грань времени: когда оно началось и где ему конец?
     Оно без конца и начала.
     Никто не отметил чертой его первоначальной грани, не указал конечной. Не задержать его, не повернуть и не ускорить.
     Попробуйте ступить в одну и ту же проточную воду два раза. Там, где только была ваша нога, - журчат новые струи. Река - беспрерывное движение.
     Время, как и река, мчит свои воды вперед, в будущее, оставляя в нашей памяти либо смутные, как далекие тени, либо яркие, как утренние зори, воспоминания.
     Воспоминания - следы жизни...

     "Как тут все переменилось!" - думал и Демид, приглядываясь к окрестностям Белой Елани.
     И дорога совсем не та, и лес как будто поредел, и горы, кажется, стали выше, синее и круче.
     Демиду показалось, что он уже видит тополь. Тот самый прадедовский тополь!
     Странно - тополь совершенно белый, огромный, расплывчатый, как облако.
     Демид остановился и, приставив руку козырьком к шапке, долго смотрел в низину поймы. Нет, то не тополь белый, а облако тумана, медленно ползущее по склону Лебяжьей гривы.
     Вечерняя мгла кутала окрестность. Демид ждал ночи - просто ноги не несли. Чем ближе к дому, тем тяжелее путь.
     Отчий дом чернел высоко на горе безглазой глыбиной.
     Да, да! Как тут все переменилось. И отчий дом двенадцать лет назад был, кажется, выше и светлее, и небо будто опустилось ниже.
     Он хорошо помнит, какие нарядные росли сосны на том склоне Татарской рассохи, где его прижали волки. Теперь там пашня.
     Время меняет не только человека, но и землю.
     Удивительная картина! Он, Демид, успел побелеть за двенадцать лет, а дом его почернел и, кажется, наполовину врос в землю.
     "Какой я был дурак и шалопай!" - подумал Демид, припоминая былое. Какая теперь Агния? Он никак не мог представить себе, какой была Агния в то давнишнее время. Помнит: у Агнии карие глаза с поволокой, с точечками, черные брови и белая высокая шея. Напрягая память, Демид старался увидеть всю Агнию, и вдруг, совершенно некстати, наплыло лицо одного солдата, смертельно раненного в живот. шел бой под Киевом. Демид сидел со своим минометом в окопчике, а рядом с ним молоденький необстрелянный солдат с винтовкой. Рванул снаряд, и винтовка из рук солдата выпала. Осколок снаряда угодил солдату в живот. Демид пытался расстегнуть шинель у солдата и вдруг испугался, глянув, что наделал осколок. Солдат в упор смотрел на него белыми глазами. Его безбровое лицо, совсем мальчишеское, было удивительно спокойным. Потом оно вдруг потемнело, и глаза начали гаснуть. "Как она меня гвозданула, а? - проговорил умирающий мальчишка, глядя в упор на Демида. - Мама осталась совсем одна! Ма-амочка!.." И этот предсмертный вскрик солдата, и то, как омертвели светлые мальчишеские глаза, навсегда запомнились Демиду. Так и умер солдат с удивленно-распахнутыми глазами, прижимая правую руку к животу, а левую к сердцу.
     - Как она меня гвозданула, а? - повторил Демид слова безвестного солдата, глядя в беспредельную даль. Там, за этой далью, далеко-далеко, он столько пережил и выстрадал, что ему хватит воспоминаний на три жизни, если бы он их имел... Одну-единственную, и ту укоротили. Каменные блоки, бункера, эсэсовцы, овчарки и черствые, как камень, люди!..
     "Трудно мне будет, - невольно подумал Демид. - Ну, да ничего. К земле протяну руки - в ней вся сила".
     Разве думал он когда-нибудь, что ему придется вот так прибиться к родным берегам, измотанному физически и нравственно? Не думал, и во сне не снилось.

     Когда Демид почувствовал под ногами поскрипывающие порожки знакомого крыльца, окинул взглядом запущенную ограду отцовской усадьбы, увидел черные перекосившиеся столбы, подпиравшие добротный под-навес, крытый лиственными плахами, - сразу обмяк, обессилел. Никаких признаков животины в ограде не было. Из-под снега, у самого крыльца, торчали толстые будылья прошлогоднего дикотравья. Наверное, летом вся ограда зарастает дурниной. На карнизах дома пристыли сверкающие в лунном свете потеки подтаявшего снега. Ворота в лиственных, обшитых тесом столбах, не похожи были на те, какие знал Демид. Резной навес над воротами, где в давние времена обитали голуби, сейчас обвалился, на фоне неба торчали черные ребра стропил. Большие ворота, занесенные до половины подтаявшим и посеревшим сугробом, как видно, давным-давно не открывались.
     Демид вспомнил, каким нарядным был дом отца в пору его детства. В ограде, вымощенной торцом, с трех сторон красовались вместительные поднавесы, где, чинно расставленные, смазанные маслом, стояли машины: конная молотилка, конные грабли - зубьями их он любил звенеть. Под вторым поднавесом спасались от непогоднего времени телеги, сани, дрожки, выездная кошевка, обитая медвежьей шкурой, резные дуги с колокольчиками, сбруя и всяческая хозяйственная утварь. Третий поднавес служил для сушки конопли и льна. Здесь же, в глубине поднавеса, был двойной амбар для зерна, а слева - глубокий погреб для хранения солонины и мяса осеннего убоя. На заднем дворе, где сейчас пустырь, был скотный двор с летником и зимником. А там, дальше, в необозримом огороде, стояли рядками расставленные ульи пчел. Когда-то Прокопий Веденеевич жил богато, как и большинство крестьян Белой Елани. До кулака Прокопий Веденеевич не дотянул - времени не хватило, да и жаден был на копейку. Скорее сам согнется в три погибели на пашне, домашних загоняет до полусмерти, но работника не наймет. "Наемный человек - поруха хозяйству, - говаривал Прокопий Веденеевич, рачительный и суетливый. - Работник за копейку рубль в землю вгонит. А мы сами. Попотеем, зато зимушку пузо погреем".
     Как тут все переменилось!
     Мать - старуха. В силу ли ей содержать дом и хозяйство? Отец, как сообщила Головешиха, при лесхозе обосновался. Да, он знает отца. Не прижился он в деревне. Единоличник. Собственник.
     Настывшее железо щеколды жгло руку. Демид долго стучал кольцом в дверь, чувствуя, как кровь бурно приливала к голове и к сердцу, отчего ему стало жарко. Он распахнул полушубок, сошел с крыльца и, подтянув лыжины с кладью, повернулся на хлопнувшую дверь. На крыльцо вышел Филимон Прокопьевич. Отец!
     - Кого тут черт носит?!
     И этот злой, ворчливый голос отца как-то сразу воскресил тяжелую память детства. Будто что-то наплыло на Демида изморозью, серым, пробирающим до костей туманом...
     - Погреться можно, хозяин? - спросил Демид, зябко потирая ладони.
     Филимон Прокопьевич рявкнул:
     - Христарадничаешь? Самим жрать нече!
     Вот теперь он окончательно узнал отца. Такой же он скупой и черствый!..
     - На тепло-то не скупись, хозяин.
     Филимон Прокопьевич булькнул, как рассерженный индюк:
     - Тепло, старик, оно тоже даром не дается в таперешние времена. Откуда будешь?
     Демид ответил с заминкой:
     - С... прииска.
     - С которого? Тут приисков много, господи помилуй, и все на ладан дышат.
     - С... Благодатного.
     - Эва! Что у те за кладь? Волки? Эх-ва... Где завалил? В Татарской рассохе? Ишь ты! Тут их пропасть. Волчица и сам волк? Смотри ты!
     Филимон сошел с крыльца, пнул ногою волков, нагнулся и, запустив пальцы в шерсть, наставительно проговорил:
     - Ошкуривать надо, приискатель. Ночь переночуют - утре шкуру зубами не отдерешь. Давай помогу с половины.
     - Берите их целиком! - кинул Демид, не в силах одолеть неприятную нервную дрожь.
     Филимон Прокопьевич еще раз булькнул гортанным выдохом, но миролюбиво проворчал:
     - Оно и то верно говоришь, старик. Куда тебе с ними канителиться. А мы вот их затащим в баню, она еще горячая - недавно мылись. А потом я их ошкурую. Хе-хе-хе. Переночуешь у меня, буханку хлеба на дорогу возьмешь, то, се, чай там, постель, погреешься - все едино расход, а не приход. Дам тебе на четушку. Далеко путь держишь-то? Ну заходи.
     Демид втянул голову в плечи, деревянным шагом поднялся на крыльцо. За ним шел сам хозяин. Сколько лет не был в сенях Демид, а безошибочно впотьмах опустил руку на дверную скобу. Напахнуло теплым, застоявшимся воздухом избы. Полумрак. Первое, что бросилось в глаза Демиду, - омертвевшие ходики. Черный пятак неподвижного маятника, стрелки, застывшие на четверти третьего, - не то дня, не то ночи. Матово-темное стекло рамины, закрытой ставнем. Под потолком горела семилинейная лампа под абажуром. Стены, когда-то крытые охрою, теперь почернели.
     Филимон Прокопьевич по-хозяйски прошелся в передний угол, сказал, чтоб старик погрелся, а затем сообщил старухе, что прохожий приискатель заночует у них и пусть старуха подогреет чайку да соберет на стол "что бог послал".

     Демид стоял в тени у порога. От железной печки несло жаром. Ноги Демида словно приросли к половицам. Во рту сохло. Он облизнул запекшиеся губы, и, закусив изнутри щеку, украдкой взглядывал на мать. Пожелтевшее, маленькое, изрезанное морщинами вдоль и поперек лицо, и - тусклость. Как на старинной иконе. Какая она старенькая, его мать! Коричневая кофтенка бог весть из какой материи, мешковатая юбка, чирки на босу ногу, седая, трясущаяся голова. Она как-то отчужденно-безжизненно глянула на пришельца и тут же отвернулась, пройдя в куть, шаркая пятками чирков.
     - Поляночка! Это не мать пришла, вылазь. Чай-то будешь допивать?
     - Я напилась, бабуся, - ласково пропел детский, еще не окрепший голосок, ожививший мертвые стены.
     У Демида затряслись ноги в коленях. Полянка! Неужели его дочь? Какая она? Почему она здесь?
     И сразу же больно заныло сердце. Но тут взгляд Демида уперся в пунцовый загривок складчатой шеи отца. Мать едва жива, а папаша раздобрел! Он бодр, румян. Борода отца, такая же красная, как и его загривок, с вьющимися волосами, расчесана, как у Иоанна Кронштадтского, чей портрет сорокалетней давности, похожий на чайный поднос, украшает стену над мертвыми ходиками. Сколько годов прошло, а тени минувшего, отжившего, кажется, приросли к стенам Филимоновой твердыни.
     В дверях горницы показалась, как в черной рамине, одиннадцатилетняя Полянка. Рослая, по-детски тонкая, белокурая и белолицая, в темном платье под белым фартуком. Полюшка! Вот она какая. Полюшка! Демид видел ее пухлые губки, легкий подбородочек, кудряшки волос и большие, доверчивые, наивно открытые на жизнь глаза. Его глаза!
     Демид вздохнул и выпрямился. У него было точно такое состояние, словно он после долгого охмеления обрел наконец трезвость и увидел вокруг себя вещи и явления жизни такими, какие есть они на самом деле, действительными. И отца он видел теперь единственным глазом в полный рост, и Иоанна Кронштадского на жести, и согбенную мать, и вот эти черные, прокоптелые стены.
     Полюшка! Полюшка! Чувство стыда, горечи, раскаяния комом подкатило к горлу - не дыхнуть. Хорошо, что он стоит в такой густой тени, да еще у порога, и на него никто не обращает внимания, как на случайного прохожего, которому из милости открыли дверь.
     - Ты, Полянка, ступай домой, к матери, - пророкотал Филимон Прокопьевич (хозяину не хотелось сказать при Полюшке, что ему достались дармовые волки). - Ступай. Потому - порядок требует.
     - Что ты ее гонишь? - огрызнулась мать.
     - Ты помалкивай, старая. Я тут хозяин.
     - А ты хозяйствуй в лесхозе! Корову и нетель увел, углы оставил, да и над углами приезжаешь командовать? Поди к Головешихе и там хозяйствуй! А нас не трожь. Я, может, век доживу с Полянкой. И дом ей откажу. Все не бросит, похоронит честь честью.
     - Ты дом-то сначала заведи, а тогда и отказывай.
     - Это мне-то заводить дом? - выпрямилась старуха. - Сорок лет гнула на тебя спину, и угла своего нет? Ишь, как рассудил! Дом на колхозной земле. Я десять лет при колхозе роблю, а ты по заработкам прохлаждаешься! И зверина у тебя, и дичина, и бог твой там. Молитесь хоть черту, хоть ведьме, окаянные. К кому ты утресь заявился, прежде чем к своему дому подъехать? К Головешихе! Все знаю, боров. Привез ей, поди, свежей рыбки, медвежатины, орешков - все забава ведьме. Вот на кого нет управы! Черна, как змея, а норовит от-белиться. Доберется до нее Головня! Вытряхнет из деревни.
     - Наперед она его вытряхнет из штанов. Головешиха не колхозная моль, а баба со смыслом. Она тебе так вытряхнет, что и родню не вспомнишь.
     - Дедушка, а что у вас за секта? Такая же, как у деда Акима? - спросила Полюшка, хитровато поглядывая на Филимона Прокопьевича.
     Филимон Прокопьевич не удостоил внучку ответом. Послышался звук хлопнувшей калитки.
     - По стуку узнаю - Агнея. Она так ходит, - сказал он.
     Полюшка шмыгнула в горницу, Филимониха сморкнулась в передник и, еще более согнувшись, засуетилась с чайником.
     - Отогрелся, старче? - обратился Филимон Прокопьевич к одноглазому путнику. Сам присел на лавку, чинно распушив бороду на две половины.
     Прислушиваясь к скрежету железной щеколды на сенных дверях, к шагам Агнии, к тому, как она нашарила дверную скобу, Демид отпятился к печке и застыл белой тенью на ее темном фоне.
     В избу вошла Агния без стука, высокая, в плюшевой жакетке, в белых чесанках и в пуховой шали, небрежно накинутой на голову.
     - Здравствуйте. - Агния остановилась у порога. Заметив белоголового седоусого человека, сощурилась и спросила у Филимонихи:
     - Полька у вас?
     - Где же ей быть еще, Аркадьевна? - поспешно отозвался Филимон Прокопьевич. - Вот спряталась в горницу и велела сказать, будто ее нет.
     Агния горестно вздохнула:
     - Замучилась я этот год с ней. Как с ума сошла! Работы по горло, дома приходится бывать в неделю раз, а тут еще она села мне на шею. Ни учиться, ни помогать в доме ничего не хочет. И что с ней? Двойки, двойки! С осени начала хорошо, ну, думаю, остепенилась после третьего класса. И вдруг тетради в сторону, книги побоку, и пошла!.. То в кино, то вчера вместо школы умудрилась стригануть в Кижарт!
     - Знать, переняла все штуки Демидовы, - протянул Филимон Прокопьевич. - Тот, не приведи господь, до чего был упрямый. Драл я его как сидорову козу.
     - Что и говорить, прикладывал ты руки к Демушке, - вздохнула старуха. - И за дело, и так, а все березовой кашей потчевал. Бил-то за что? За доброту Демушкину! Тот каким рос? Рубашку с плеч для другого, а ты за дубину и потчевать: "Не растаскивай! Не будь простофилей!"
     - А ты бы как хотела растить человека? - огрызнулся Филимон Прокопьевич. - Чтоб все имущество растащил да и тебя бы в залог отнес в сельпо. Так, что ли?
     Агния хотела было сесть на стул, поданный ей Филимоном Прокопьевичем, но почему-то, взявшись рукою за спинку стула, снова оглянулась на незнакомца у печки и задержала на нем взгляд.
     - Агния, - тихо, очень тихо сказал он. Какая-то страшная сила тянула Агнию к белоусому человеку, назвавшему ее имя.
     - Не узнаешь? - снова проговорил незнакомец, машинально проведя темной ладонью по носу, губам и подбородку.
     Молчание в избе стало тягучее, настороженное, если бы эти слова грянули с самого неба, - и тогда бы они так не оглушили Агнию. Еще до того, как он назвал ее имя, ей почудилось, что это... Демид. Но вот сейчас, когда он знакомым жестом провел ладонью по лицу, она уже не сомневалась, хотя и заставляла себя это делать. "Не может быть! Нет, нет! Мне показалось!" - Она подошла вплотную к Демиду и откачнулась на косяк двери, беспомощно опустила руки.
     - Вот и я... - проговорил Демид, жадно заглатывая горячий воздух, обжигающий губы и горло.
     - Да ты кто будешь, приискатель?! - с тревогой спросил Филимон Прокопьевич, когда старуха, ойкнув, опустилась на лавку.
     - Демид! - вскрикнула Агния и, пригнув голову, ткнулась лбом в косяк, тихо всхлипывая.
     - Дему-ушка-а! - визгливо прозвенел голос матери. - Ай, господи! - Мать рванулась к сыну, но у нее подкосились ноги, и она упала на пол, сперва на колени, а потом ткнулась головою в половицу. Демид подскочил к ней и бережно усадил на лавку. Она хватала его за плечи, тянулась ладонями к его лицу, но руки у нее падали, как плети.
     - Демушка! Демушка! - бормотала мать словно в забытьи.
     Филимон Прокопьевич растерянно разводил руками, то поднимаясь, то садясь на лавку. Полюшка, выскочив из горницы и не понимая, в чем дело, кинулась к матери.
     Демид, осторожно отстранив мать и не глянув на отца, подошел к Агнии.
     - Агнюша!.. - Что-то сдавило ему горло, лицо перекосилось, побледнело. Полюшка испуганными глазами глядела на него снизу вверх. - Полюшка!.. Доченька!.. - И, схватив девочку, прижался к ее щечке своим мокрым глазом.
     - Светопреставление! - бухнул Филимон Прокопьевич. - И сказано в писании: да вернется блудный сын к дому породившего его отца. Мургашка, вставай, леший!
     Мургашка, беспробудно спавший на лавке под тулупом, дернулся и, поспешно сев, спросил:
     - Ты меня звал, Филя?
     - Вставай, вставай, светопреставление!
     Агния будто очнулась. Голова ее склонилась Демиду на плечо, а руки словно не по ее воле обвили Демида.
     - Демушка, Дема! - шептала она, всхлипывая. - Я так и знала, так и знала, что ты жив! Знала я, чувствовала!.. Дема!..
     - Прости меня, Агнюша!.. Прости!.. Я...
     - И сказано в писании, - гремел Филимон Прокопьевич, - до семи ли раз прощать сыну моему, согрешающему супротив меня? - И ответил господь бог: "Не говорю до семи раз, а до семижды семидесяти раз!"
     Однако Филимон Прокопьевич, прежде чем подойти к сыну со своими отцовскими чувствами, вспомнил о драгоценной клади у крыльца:
     - Вставай, Мургашка, - заторопил он своего подручного. - Тебе говорят, вставай, лешак! Бери ножевой да иди ошкуруй волков. Сын вот возвернулся, двух волков приволок. А завтра премию цапнем, хе-хе-хе. - И, выпячивая грудь, направился к Демиду и Агнии. - А про меня-то забыл, Демид? Негоже. Я для тебя первая статья. Потому отец...
     Дальнейшее осталось невысказанным. В сенях раздались чьи-то голоса, шум ног, кто-то шарил по стене в поисках дверной скобы, наконец, нашел ее, и вот - на пороге сама Авдотья Головешиха, а за нею - сестры Демида: Фроська Корабельникова и Мария Спивачиха. Шествие замыкал участковый милиционер Гриша, детина под потолок ростом, в форменной шинели, подтянутый, строгий и важный.

Продолжение следует...