Литературное чтиво Выпуск No 12 (539) от 2008-01-31 Количество подписчиков:393    Томас Кенэлли "Список Шиндлера" Глава 16      СС не покладая рук трудилось в гетто до субботнего вечера. Действовали эсэсовцы с тон неуемной эффективностью, свидетелем которой Оскар был во время экзекуции на улице Кракуза. Действия их трудно было предугадать, и те, кому удавалось спастись в пятницу, попадали им в руки в субботу. Геня осталась в живых благодаря лишь своей не по годам развитой способности хранить молчание и оставаться незамеченной в своем красном пальтишке.      У себя наверху, в Заблоче, вспоминая ее фигурку, Оскар не осмеливался поверить, что этот ребенок в красном пережил акцию. Из разговоров с Тоффелем и другими знакомыми из штаб-квартиры на Поморской он знал, что из гетто было вывезено семь тысяч человек. Чиновники из отдела по еврейским делам гестапо высоко оценили результаты чистки. Среди бумажных крыс на Поморской июньская акция оценивалась как триумфальная.      Информация такого рода теперь носила для Оскара более точный характер. Например, он знал, что общее руководство акцией осуществлял некий Вильгельм Хунде, а непосредственное - оберштурмфюрер СС Отто фон Маллотке. Оскар не вел специального досье, но он готовил себя к другому времени, когда он сможет дать полный отчет о происходящем - то ли Канарису, то ли всему миру. Это оказалось легче, чем он предполагал. Пользуясь каждой возможностью, он продолжал расспрашивать о событиях, которые в недавнем прошлом он оценивал как временное помешательство. Неопровержимые данные получал он и от контактов с полицией и от таких проницательных евреев, как Штерн. Со всех концов Польши в гетто просачивались разведывательные данные, часть которых, поступающая от партизан, проходила через аптеку Панкевича. Долек Либескинд, лидер группы сопротивления "Акива Халутц" тоже доставлял информацию из других гетто, являвшуюся результатом его официальных поездок с Еврейской Общинной Самопомощью, организации, которой немцы - поскольку она была под определенным покровительством Красного Креста - позволяли существовать.      Не было смысла сообщать эти известия юденрату. Его совет не считал своей гражданской обязанностью информировать обитателей гетто о существовании лагерей. Просто люди придут в крайнее расстройство, на улицах начнутся беспорядки, которые не останутся без наказания. Так что пусть уж лучше люди, как всегда, слушают бредовые рассказы, приходят к выводу, что они полны преувеличений, и возвращаются к надеждам. Так считало большинство членов совета, даже когда им руководил достойный Артур Розенцвейг. Но Розенцвейга больше не было. Коммивояжер Давид Гаттер, кандидатуру которого поддерживали немцы, вскоре стал председателем юденрата. Пищевой рацион ныне распределялся не только чиновниками из СС, но также Гаттером и новыми советниками, чьим наместником на улицах был Симха Спира в высоких сапогах. Юденрат тем более не был заинтересован сообщать жителям гетто об их возможной судьбе, потому что сами были уверены, что им-то эта дорога не угрожает.      Оскар начал получать ошеломляющие новости о гетто и о положении дел в нем, когда в Краков вернулся - через восемь дней после отправки теплушек со станции Прокочим - молодой фармацевт Бахнер. Никто не знал: ни как ему удалось проникнуть обратно в гетто, ни почему он вообще вернулся туда, откуда СС без труда пошлет его в очередное путешествие. Но Бахнера привела домой, без сомнения, необходимость рассказать все, что он знал.      Переходя из дома в дом по Львовской и по улочкам, окаймляющим площадь Мира, он рассказывал свою историю. Он видел, каким ужасом она завершилась, сказал он. В глазах у него стоял лихорадочный блеск и за время своего короткого отсутствия он поседел до корней волос. Всех краковчан, которых захватили в облаве в начале июня, отправили в сторону России, рассказал он, в лагерь Бельзец. Когда поезд наконец прибыл на станцию, людей стали выгонять из теплушек украинцы, вооруженные дубинками. Стояло ужасающее зловоние, но эсэсовцы любезно сообщили, что всем придется пройти обработку дезинфектантами. Людей выстроили в две шеренги перед огромным складским помещением, одна надпись на котором гласила "Раздевалка", а вторая - "Ценные вещи". Новоприбывших заставили раздеться, и в толпе ходил еврейский мальчик, таская за собой бечевку, к которой шнурками надо было привязывать обувь. Полагалось снять очки и кольца. В обнаженном виде всем заключенным побрили головы и эсэсовец-парикмахер объяснил, что волосы нужны подводному флоту. Со временем они снова отрастут, намекнул он, поддерживая миф, что в них будут испытывать нужду. Наконец жертв погнали по обнесенному колючей проволокой проходу к сооружениям, на крышах которых красовалась вырезанная из медного листа Звезда Давида и надпись "Душевая и дезинфекционная". Всю дорогу эсэсовцы объясняли им, что, оказавшись внутри, надо дышать глубоко и полной грудью, чего требуют правила дезинфекции. Бахнер увидел, как девочка уронила на землю браслет, который поднял трехлетний мальчик и, играя с ним, вошел в бункер.      Внутри же, рассказывал Бахнер, всех отравили газом. Затем внутрь вошла группа могильщиков, чтобы растащить пирамиды скрюченных трупов и выволочь их наружу для захоронения. Потребовалось два дня, чтобы уничтожить всех, кроме него. Дожидаясь взаперти своей очереди, он как-то проскользнул в уборную и, оставшись один, спрыгнул в выгребную яму. Он оставался в ней три дня, по шею в экскрементах. Лицо его было сплошь облеплено мухами, рассказывал он. Он и спал стоя, каждую секунду опасаясь упасть и утонуть. Наконец, ночью ему удалось выползти.      Как-то он добрался до Бельзеца, ориентируясь по железнодорожному пути. Всем было понятно, что спасся он лишь потому, что действовал вне пределов здравого смысла. Подобным же образом ему удалось найти помощь, которую ему оказала какая-то женщина на селе, где он смог, помывшись и переодевшись в чистое, пуститься в обратное путешествие к исходному пункту.      Даже и теперь в Кракове были люди, которые сочли историю Бахнера опасными слухами. От заключенных в Аушвице родственникам приходили открытки. Так, если даже о Бельзеце все правда, она не имеет отношения к Аушвицу. Да и вообще, можно ли в нее поверить? При скудном эмоциональном пайке гетто в голову может придти все что угодно.      Газовые камеры Бельзеца, как Шиндлер выяснил через свои источники, были возведены в марте этого года под наблюдением строительной фирмы из Гамбурга и эсэсовских инженеров из Ораниенбурга. По свидетельству Бахнера, три тысячи трупов в день далеко не исчерпывали их возможностей. Поскольку крематорий только еще строился, старая методика избавления от трупов тормозила внедрение новых методов убийств. Та же компания, что обустраивала Бельзец, возводила точно такие же сооружения в Собиборе, а также в районе Люблина. Заявки на строительство были восприняты со всей серьезностью и, тщательно продуманные, такие же конструкции появились в Треблинке, недалеко от Варшавы. Газовые камеры и печи действовали и в основном лагере Аушвиц (Освенцим), и в отдаленном его филиале Аушвиц-2, в нескольких километрах от Биркенау. Сопротивление докладывало, что Аушвиц-2 в состоянии уничтожить в день до десяти тысяч человек. Затем в районе Лодзи существовал аналогичный лагерь под Хелмно, также оборудованный в соответствии с новой технологией.      Сегодня рассказывать об этих фактах значит повторять общие места, знакомые нам из истории. Но когда они стали известны в 1942 году, когда они как гром грянули с ясного июньского неба, это значило сотрясение всех основ бытия, полное разрушение тех участков мозга, в котором, казалось, хранились незыблемые идеи о гуманности и о ее требованиях. По всей Европе этим летом миллионы людей, среди которых был и Оскар, мучительно понимали, что души человеческие уйдут дымом из труб крематория Бельзеца и подобных ему, затерянных в польских лесах.      Этим же летом Оскар наконец стал владельцем вконец обанкротившегося "Рекорда" и, обеспечив себе поддержку коммерческого суда, проформы ради принял участие в аукционе, который должен был определить нового хозяина предприятия. Хотя немецкие армии были уже на Дону и пробивались к нефтяным полям Кавказа, Оскар, исходя из того, что предстало его глазам на Кракузе, считал, что в конечном итоге успеха они не добьются. Тем не менее, время как нельзя лучше способствовало тому, чтобы узаконить границы своего владения фабрикой на Липовой. С детской наивностью, за которую история не раз заставляла расплачиваться, он надеялся, что крах империи зла не повлечет за собой крушение всех ее законов - что и в новую эру он войдет тем же удачливым потомком Ганса Шиндлера из Цвиттау.      Иеретц с упаковочной фабрики настойчиво заставлял его строить барак, который должен был послужить убежищем, на принадлежащем ему куске пустыря. Оскар получил у чиновников все необходимые разрешения. В его обязанности входило обеспечить ночной смене место для отдыха, как он объяснил. У него были стройматериалы, пожертвованные самим Иеретцом.      В последние дни осени на пустыре выросло шаткое сооружение без особых удобств. Выкрашенные зеленым доски с течением времени темнели и усыхали и сквозь щели летел снег. Но во время октябрьской "акции" оно дало укрытие мистеру и миссис Иеретц, и рабочим с фабрики упаковочных материалов и с завода радиаторов, не говоря уже о ночной смене Оскара.      Оскар Шиндлер, который морозным утром акции вышел из своего кабинета поговорить с эсэсовцами, со вспомогательными силами из украинских частей, с синемундирниками польской полиции, с еврейской службой порядка, сопровождавшей до дома его ночную смену; Оскар Шиндлер, который, попивая кофе, звонил вахтмейстеру Боско в его сторожку у ворот гетто и врал, почему его ночная смена должна утром остаться на Липовой, - этот Оскар Шиндлер подвергал себя куда большей опасности, чем требовала его деловая активность. Влиятельные люди, которые дважды вытащили его из тюрьмы, не могут бесконечно приходить ему на помощь, пусть даже он и будет щедро одаривать их по дням рождения. В этом году немало столь же влиятельных личностей оказались в Аушвице. И если им там приходил конец, их вдовы получали краткие сухие телеграммы от коменданта: "Ваш муж скончался в концентрационном лагере Аушвиц".      Боско был тощим, куда более худым, чем Оскар. Хриплоголосый, он был подобно Шиндлеру чешским немцем. Его семья, как и родные Шиндлера, придерживалась консервативных взглядов и старых добрых немецких ценностей. На короткое время он, полный пангерманских настроений, приветствовал возвышение Гитлера, подобно тому, как в свое время Бетховен, вместе со всей Европой, был охвачен лихорадкой обожания Наполеона. В Вене, где он изучал теологию, Боско вступил в СС - частично, чтобы избежать призыва в вермахт, а частью - повинуясь порыву мимолетного рвения. Сейчас он сожалел о своем решении и старательно искупал его, о чем Оскар не подозревал. В то время Оскар знал лишь то, что он всегда с удовольствием подкладывал какую-нибудь свинью в ход проведения акции. Предметом попечительства Боско был внешний периметр гетто, и из своего кабинета, примыкавшего к стене гетто, он с неподдельным ужасом наблюдал за акцией, ибо он, как и Оскар, считал, что в будущем ему придется стать свидетелем.      Оскар не знал, что во время октябрьской акции Боско тайком вывез из гетто несколько дюжин ребятишек в картонных упаковочных ящиках. Не знал Оскар также и то что вахтмейстер раз десять, не меньше, раздобывал пропуска для подпольщиков. Еврейская Боевая Организация обладала сильными позициями в Кракове. Организацию составляли, главным образом, участники молодежных клубов, особенно члены "Акивы" - клуба, названного в честь легендарного рабби Акивы бен Иосифа, исследователя Мишны. Боевой организацией руководила супружеская пара Шимон и Густа Дрангеры - ее дневник стал классическим документом Сопротивления - и Долек Либескинд. Ее члены нуждались в праве свободного прохода в гетто и выхода из него, чтобы доставлять и выносить валюту, поддельные документы и экземпляры подпольной прессы. Они поддерживали контакты с левой Польской Армией Людовой, базировавшейся в лесах вокруг Кракова, которой так же были нужны документы, - а их обеспечивал Боско. Связей Боско с Еврейской Боевой Организацией и Армией Людовой было более чем достаточно, чтобы повесить его; но в глубине души он презирал себя и издевался над собой, мучаясь из-за ограниченности своих возможностей спасать людей. Ибо Боско хотел спасти всех до одного, что вскоре и попытался сделать, в результате чего и погиб. ***      Данке Дрезнер, кузине Гени, девочки в красном, минуло четырнадцать лет, но хотя она выглядела старше своих лет, у нее сохранились детские инстинкты, которые смогли ее уберечь от кордонов на площади. Да, она работала в прачечной на базе люфтваффе, но истина заключалась в том, что этой осенью все лица женского пола, которым было меньше пятнадцати или старше сорока, в любом случае подлежали отправке в лагерь.      Таким образом, когда этим утром отряды зондеркоманды и тайной полиции показались на Львовской, миссис Дрезнер взяла Данку с собой на Дабровскую, где в соседнем доме, имелась фальшивая стенка. Соседкой была женщина лет под сорок, посудомойка в гестаповской столовой рядом с Вавельским замком, что позволяло ей надеяться на определенное снисхождение. Но у нее были престарелые родители, которым не могла не угрожать опасность. Так что она выложила из кирпичей шестидесятисантиметровое укрытие для них, что обошлось ей недешево, ибо кирпичи приходилось тайком проносить в гетто, пряча их в тележках под кучами разрешенного для провоза добра - тряпок или дров. Бог знает, во сколько ей обошлось это тайное укрытие - может, в 5 000 злотых, может в 10 000.      Несколько раз она упоминала о нем миссис Дрезнер. В случае акции миссис Дрезнер может привести Данку и сама придти к ней. Таким образом, этим утром Данка с матерью, услышав за углом испугавшие их звуки, лай и рычание далматинских догов и доберманов, усиленные мегафонами приказания обершарфюреров, поспешила к приятельнице.      Поднявшись по лестнице и найдя соответствующую комнату, они увидели, что эта суматоха уже сказалась на ней.      - Плохи дела, - сказала эта женщина. - Родителей я уже спрятала. Могу и девочку спрятать. Но не вас.      Данка не могла оторвать глаз от стены, оклеенной выцветшими обоями. Там, зажатые в узком пространстве между двумя кирпичными стенками, они будут чувствовать, как по ногам у них бегают крысы и, стоя в темноте бок о бок со стариками, она будет до предела напрягать все чувства.      Миссис Дрезнер постаралась объяснить женщине всю неразумность ее подхода. Но та продолжала твердить, что речь может идти только о девочке, но не о вас. Словно бы она считала, что если эсэсовцы обнаружат поддельную стенку, то, учитывая незначительность Данки, проявят к ней большую снисходительность. Миссис Дрезнер объяснила ей, что она не страдает излишней тучностью, что акция, похоже, начинается с этой стороны Львовской и ей просто некуда больше идти. Данка сама по себе очень ответственная девочка, но будет чувствовать себя в большей безопасности рядом со своей матерью. Вы своими глазами можете убедиться, что в этом укрытии поместятся четыре человека, прижавшись друг к другу. Но выстрелы за два квартала от них не позволили ей дальше убеждать хозяйку.      - Я могу устроить лишь девочку, - закричала она. - И хочу, чтобы вы ушли!      Миссис Дрезнер повернулась к Данке и сказала ей, чтобы она укрылась за стенкой. Потом Данка никак не могла понять, почему она послушалась мать и безропотно пошла в укрытие. Женщина провела ее на чердак, откинула коврик и подняла крышку люка. Данка спустилась в узкое пространство. Там было не так уж темно; родители зажгли огарок свечи. Данка устроилась рядом с женщиной - та была чьей-то другой матерью, но Данка ощутила знакомые запахи немытого тела и тепло, присущее всем матерям. Женщина коротко улыбнулась ей. Муж ее стоял по другую сторону от жены и, плотно смежив глаза, прислушивался к звукам снаружи.      Прошло какое-то время, и мать их знакомой дала ей понять, что она, если хочет, может сесть. Поерзав по полу, Данка нашла удобное положение. Крысы их не беспокоили. До них не доносилось никаких звуков, ни слов ее матери или другой женщины за стенкой. Похоже было, что они неожиданно очутились в полной безопасности. Вместе с этим ощущением пришло недовольство собой, тем, что она так покорно подчинилась приказу матери, а затем страх за нее, которая была там, снаружи, где свирепствовала акция.      Миссис Дрезнер не сразу покинула этот дом. Эсэсовцы уже были на Дабровской. Она решила, что стоит подождать. В сущности, если ее заберут, тем самым она окажет какую-то помощь друзьям. Если из этой комнаты вытащат ее, то тем самым немцы выполнят свою задачу и уж точно не обратят внимание на состояние обоев.      Но соседка убедила ее, что, если миссис Дрезнер останется тут, в живых после обыска не останется никого, да и сама она понимала, чем все кончится, если женщина будет пребывать в таком состоянии. Поэтому, спокойно поставив на себе крест, она поднялась и вышла. Они смогут перехватить ее на лестнице или, в крайнем случае, в прихожей. Почему же не на улице, подумала она. Над обитателями гетто столь мощно властвовали неписаные правила - мол, они должны, дрожа, сидеть по своим комнатам, что сама мысль о возможности спуститься по лестнице воспринималась как вызов системе.      Появление чьей-то фигуры в фуражке остановило ее уже на пороге. Человек возник на верхней ступеньке и, прищурившись, посмотрел в пространство полутемного коридора, в котором лежала лишь полоска холодного голубоватого света со двора. Он узнал ее с первого же взгляда, как и она его. Это был знакомый ее старшего сына; но из этого ничего не вытекало; трудно было представить себе, под каким давлением находятся ребята из службы порядка. Войдя в прихожую, он приблизился к ней.      - Пани Дрезнер, - сказал он. И ткнул пальцем в сторону лестницы. - Они будут здесь через десять минут. Вы можете отсидеться под лестницей. Идите, спрячьтесь под ней.      Столь же покорно, как дочка подчинилась ей, она послушалась молодого человека из службы порядка. Скорчившись под лестницей, она поняла, что ни к чему хорошему это не приведет. Со двора на нее падал свет осеннего дня. Если они захотят пройти во двор или к дверям квартиры в тыльной части прихожей, то она попадется им на глаза. Поскольку не имело никакого значения, будет ли она сидеть, скорчившись, или во весь рост, она выпрямилась. Подойдя к дверям, парень предупредил ее, чтобы она оставалась на месте. Затем он вышел. Она слышала крики, приказы и мольбы так ясно, словно они раздавались из-за соседних дверей.      Наконец он вернулся вместе с другими. До нее донесся грохот сапог в дверь. Она услышала его слова, что, мол, обыскал нижний этаж дома и там никого нет. Хотя комнаты наверху должны быть заняты. Он так спокойно и непринужденно беседовал с эсэсовцами, что ей показался неоправданным риск, на который он пошел. Он поставил на кон свою жизнь против сомнительной возможности, что они, прошерстив сверху донизу Львовскую и сейчас двигаясь по Дабровской, окажутся настолько глупы, что не обыщут сами нижний этаж и не найдут миссис Дрезнер, которую он, будучи едва с ней знаком, спрятал под лестницей.      Но в конце концов они поверили ему на слово. Она слышала, как они поднимались по лестнице, с шумом открывая двери, выходящие на первую площадку, как их подкованные сапоги грохотали в комнате, за стенкой которой скрывалось укрытие. Она услышала визгливый дрожащий голос своей знакомой.      Конечно же, у меня есть разрешение, я работаю в столовой гестапо, я знаю в ней всех уважаемых господ.      Она слышала, как они спускались со второго этажа, кого-то ведя с собой; нет, больше, чем одного человека - пару, семью. "Они оказались на моем месте", - потом уже пришло ей в голову. Хрипловатый простуженный голос мужчины средних лет сказал: "Но, конечно же, господа, мы имеем право взять какую-то одежду". - И тоном столь же равнодушным, каким на вокзале объявляют о расписании, эсэсовец ответил ему по-польски:      - В этом нет необходимости. На месте вас обеспечат всем необходимым.      Звуки стихли, миссис Дрезнер продолжала ждать. Второго обхода не было. Он грянет завтра или послезавтра. Они будут возвращаться снова и снова, завершая отбраковку состава гетто. То, что в июне воспринималось, как кульминация воцарившегося ужаса, в октябре стало привычным бытом. И в той же мере, в какой она испытывала благодарность к спасшему ее парню, поднимаясь наверх за Данкой, она понимала, что, когда убийства превратились в обычную работу, вершащуюся с точностью машины по заранее расписанному распорядку, как тут в Кракове, вряд ли можно, даже собрав все остатки мужества, что-то противопоставить неумолимой энергии этой системы. Многие ортодоксы из гетто придерживались девиза: "Час жизни - все равно жизнь". Мальчишка из еврейской полиции подарил ей этот час. И теперь она понимала, что никто не мог бы подарить ей больше.      Женщина встретила ее с легкой краской стыда на лице.      - Девочка может приходить в любое время, - сказала она. - То есть я выставляла вас не из-за трусости, а в силу политики. И таковая остается. Тебя не могу, а девочку - пожалуйста.      Миссис Дрезнер не стала спорить - у нее было ощущение, что женщина тоже находится в том же состоянии, что спасло ей жизнь внизу. Она поблагодарила ее. Данке, возможно, еще придется воспользоваться ее гостеприимством.      Отныне, поскольку в свои сорок два года она еще выглядит довольно молодо и не жалуется на здоровье, миссис Дрезнер попробует выжить, полагаясь только на себя - с экономической точки зрения, ее усилия могут пригодиться инспекции по делам вооруженных сил; она может внести и какой-то другой вклад в дело военных усилий. Она не была уверена в жизненности этой идея. В эти дни любой, кто хоть немного понимал, что на самом деле происходит, догадывался, что, с точки зрения СС, уничтожение социально неприемлемых евреев, перевешивает ту ценность, которую они представляют как рабочая сила. И в такие времена встают простые и недвусмысленные вопросы - кто спасет Иуду Дрезнера, заведующего отделом снабжения фабрики? Кто спасет Янека Дрезнера, автомеханика в гараже вермахта? Кто спасет Данку Дрезнер, прачку с базы люфтваффе в то утро, когда СС окончательно решит не считаться с их экономической ценностью? ***      Хотя полицейский из службы порядка спас жизнь миссис Дрезнер, в прихожей дома на улице Дабровки, молодые сионисты из "Халуца" и Еврейской Боевой Организации готовились оказать более существенное сопротивление. Они раздобыли мундиры Ваффен СС и, облачившись в них, решили нанести визит в облюбованный эсэсовцами ресторан "Цыганерия", расположенный по другую сторону площади от Словацкого театра. Заложенная ими бомба, пробив крышу "Цыганерии", рухнула в зал со столиками, разорвав на куски семь эсэсовцев и ранив более сорока человек.      Услышав об этом, Оскар подумал, что и он мог быть там, льстиво обихаживая кого-то из больших чинов.      Шимон и Густа Дрангеры и их коллеги приняли осознанное решение выступить против извечного пацифизма гетто, подвигнув его на общее восстание. Заложенной взрывчаткой они подняли на воздух предназначенный только для СС кинотеатр "Багателла" на Кармелитской улице. Только что на мерцающем экране Лени Рифеншталь воплощала образ германской женщины, преданной своим солдатам, которые ради спасения нации ведут бои в варварских гетто или на опасных улицах Кракова - и в следующую секунду яркая желтая вспышка пламени полыхнула по экрану.      В течение последующих нескольких месяцев Боевая Организация потопила патрульное судно на Висле, уничтожила зажигательными бомбами несколько военных гаражей в городе, раздобывала Passierscheims для людей, которые не имели иной возможности получить их, обеспечивала работу укрытий, в которых подделывались документы об арийском происхождении, пустила под откос шикарный поезд ("Только для нужд армии"), который курсировал между Краковом и Бохней, и распространяла свою подпольную газету. Ее же стараниями двое помощников шефа еврейской полиции Спиры, Шпитц и Форстер, составлявшие списки на арест тысяч людей, попали в эсэсовскую засаду. Они стали жертвами студенческого развлечения. Один из подпольщиков, играя роль информатора, договорился с этими двумя полицейскими о встрече в деревушке под Краковом. В то же время другой информатор сообщил гестапо, что двух руководителей еврейского партизанского движения можно будет перехватить в условленном месте встречи. Обоих, и Шпитца, и Форстера, пристрелили, когда они попытались удрать от гестапо.      И, тем не менее, сопротивление обитателей гетто, скорее, выражалось в поступке Артура Розенцвейга, который, когда в июне от него потребовали составить список на депортацию в несколько тысяч фамилий, в начале его поставил свое имя, имена жены и дочери.      Наверху, в Заблоче, на заднем дворе за "Эмалией" Иеретц и Оскар Шиндлер организовывали свою систему сопротивления, планируя возведение второго барака. Глава 17      В Кракове появился австрийский дантист по фамилии Седлачек и начал расспрашивать о Шиндлере. Он прибыл с будапештским поездом, имея с собой список возможных краковских контактов и саквояж с двойным дном, в котором, с тех пор, как генерал-губернатор Франк вывел из обращения крупные купюры, деньги занимали невообразимо много места.      Хотя он делал вид, что путешествует с деловой целью, фактически он был курьером сионистской организации в Будапеште, занимавшейся спасением людей.      Даже осенью 1942 года до сионистов Палестины, оставленных на произвол судьбы мировым сообществом, не доходило ничего, кроме слухов о том, что происходит в Европе. Чтобы получать надежную информацию, они организовали свое бюро в Стамбуле. Из квартиры в городском квартале Бей-оглы, трое агентов стали рассылать открытки во все сионистские организации захваченной немцами Европы. На открытках был текст: "Пожалуйста, дайте мне знать, как у вас дела. Эретц беспокоится о вас". "Эретц" означало "земля", и каждый сионист подразумевал под ним Израиль. Открытки были подписаны одной из этих трех агентов, молодой женщиной Саркой Мандельблатт, которая была доподлинной турецкой гражданкой.      Почтовые открытки исчезали без следа, как будто проваливались в пустоту. Никто не отвечал. Это означало - адресаты были или в тюрьме, или скрывались в лесах, или трудились в каком-то лагере, были перемещены в гетто или убиты. Сионисты в Стамбуле воспринимали это молчание как зловещий признак.      Поздней осенью 1942 года они наконец получили единственный ответ - открытку с одним из видов Будапешта. Послание гласило: "Ваш интерес к моему положению вселяет надежду. Очень нуждаюсь в "рахамим махер" (срочной помощи). Прошу установить связь".      Ответ был получен от будапештского ювелира Сема Шпрингмана, который наконец разобрался в смысле послания от Сарки Мандельблатт. Сем обладал хрупким телосложением, смахивая по внешнему виду на жокея, ему было тридцать с небольшим. С тринадцати лет, несмотря на присущую ему личную честность, ему приходилось подмазывать чиновников, давать им взятки и устраивать делишки для дипломатического корпуса, подкупая грубых и бестолковых чинов венгерской тайной полиции. И теперь из Стамбула ему дали знать, что хотели бы использовать его для переправки денег, предназначенных для спасения обреченных, в германскую империю ц затем с их помощью оповестить весь мир о судьбе европейского еврейства.      В Венгрии адмирала Хорти, союзницы нацистской Германии, Сем Шпрингман и его сионистские коллеги были столь же неосведомлены о том, что происходит в пределах Польши, как и обитатели Стамбула. Но он начал подыскивать курьеров, которые за определенный процент от содержимого багажа или же по убеждению были согласны проникать на оккупированные немцами территории. Одним из его курьеров был торговец драгоценными камнями Эрик Попеску, агент венгерской тайной полиции. Другим был контрабандист, тайно доставлявший ковры, Банди Грош, который также сотрудничал с полицией, но начал работать на Шпрингмана, чтобы искупить вину перед покойной матерью, которой он причинил столько горя. Третьим был Руди Шульц, австрийский медвежатник, агент бюро гестапо из Штутгарта. Шпрингман обладал даром уговаривать таких двойных агентов, как Попеску, Грош или Шульц, играя или на их чувствах, или на алчности или же на их принципах, если таковые у них имелись.      Некоторые из его курьеров были чистыми идеалистами и работали из твердых принципов. Седлачек, который в конце 1942 года наводил в Кракове справки о Шиндлере, и относился к этой категории. У него в Вене была процветающая стоматологическая практика, и в сорок пять лет у него не было ровно никакой необходимости доставлять в Польшу саквояжи с двойным дном. И тем не менее он прибыл в нее со списком имен в кармане и перечень этот был составлен в Стамбуле. Второе имя в списке принадлежало Оскару!      Это означало, что кто-то - Ицхак Штерн, бизнесмен Гинтер, доктор Александр Биберштейн - сообщили сионистам Палестины имя Оскара Шиндлера. И, не подозревая об этом, герр Шиндлер обрел звание порядочного человека. ***      У доктора Седлачека был приятель в краковском гарнизоне, его земляк из Вены, который в роди пациента как-то пришел к нему на прием. Им был майор вермахта Франц фон Кораб. В первый же вечер пребывания в Кракове дантист пригласил майора выпить с ним в отеле "Краковия". Прошедший день оставил по себе у Седлачека мрачное впечатление: стоя на берегу серых вод Вислы, он смотрел на Подгоже, неприступную крепость, мрачные высокие стены которой были обнесены колючей проволокой. Стоящая над крышами дымка говорила, о приближающейся зиме, и резкие порывы дождя поливали ворота с восточной стороны гетто, около которых ежился нахохлившийся полицейский. И когда пришло время идти на встречу с Корабом, он с облегчением покинул свой наблюдательный пост.      В предместье Вены неизменно ходили слухи, что у фон Кораба была, еврейская бабушка. Пациенты порой намекали на это - а в пределах Рейха сплетни на генеалогические темы были столь же распространены, как и разговоры о погоде. За выпивкой люди совершенно серьезно обсуждали, правда ли, что бабушка Рейнхарда Гейдриха вышла замуж за еврея по фамилии Зюсс. И как-то, поддавшись чувству дружбы и презрев все соображения здравого смысла, фон Кораб признался Седлачеку, что в данном случае слухи соответствуют истине. Это признание было жестом доверия, которое он мог сейчас без опаски вернуть. Поэтому Седлачек стал расспрашивать майора о некоторых людях из стамбульского списка. На имя Шиндлера, фон Кораб отозвался благосклонным смешком. Он знаком с герром Шиндлером и несколько раз обедал с ним. Он обладает внешней привлекательностью, признал майор и деньги у него не залеживаются. Он куда интереснее, чем старается делать вид. Я могу тут же позвонить и договориться о встрече, предложил майор фон Кораб.      В десять часов следующего утра они появились в конторе "Эмалии". Шиндлер вежливо принял Седлачека, но выжидающе посмотрел на майора фон Кораба, оценивая, насколько он доверяет дантисту. Спустя некоторое время Оскар стал относиться к новому знакомому с большей симпатией, и майор, извинившись, отклонил приглашение остаться на чашку кофе.      - Очень хорошо, - сказал Седлачек, когда Кораб покинул их, - теперь я вам изложу, с чем прибыл.      Он не стал упоминать ни о доставленных им деньгах, ни о возможности того, что в будущем доверенные лица в Польше могут получить небольшое вознаграждение в наличных деньгах из средств Еврейского Объединенного Распределительного Комитета. Не придавая никакого финансового колорита их беседе, дантист хотел узнать, что герру Шиндлеру известно о судьбе польского еврейства во время войны.      Едва только гость стал задавать вопросы, Шиндлер замялся и Седлачек предположил, что сейчас он услышит отказ разговаривать. Всего на производстве у Шиндлера работало 550 евреев, за которых он вносил СС арендную плату. Инспекция по делам вооруженных сил гарантировала таким людям, как Шиндлер, неизменность заключенных с ним контрактов; СС обещала, что и в будущем будет поставлять ему рабскую силу, не дороже 7,5 рейхсмарки за душу в день. Так что не удивительно, если бы он, откинувшись на спинку кожаного кресла, изобразил бы полное непонимание.      - Проблема существует, герр Седлачек, - проворчал он. - И вот в чем она заключается. То, что в этой стране они делают с людьми, вне пределов воображения.      - Вы хотите сказать, - уточнил Седлачек, - что мои доверители просто не смогут вам поверить?      - Поскольку я и сам с трудом верю себе, - сказал Шиндлер. Поднявшись, он подошел к бару, наполнил две рюмки коньяком и протянул одну доктору Седлачеку. Вернувшись на свое место с другой рюмкой в руке, он сделал глоток, нахмурился, прислушиваясь к чему-то, на цыпочках подошел к дверям и резко распахнул их, как бы намереваясь поймать того, кто подслушивал. Несколько мгновений он стоял, застыв в дверном проеме. Седлачек услышал, как он спокойно обратился к секретарше с вопросом о каких-то счетах-фактурах. Через несколько минут он закрыл за собой дверь; вернувшись к Седлачеку, сел за стол и, сделав еще один основательный глоток, стал рассказывать.      Даже в небольшом кругу Седлачека, в его венском антинацистском клубе, не было ни малейшего представления, что преследование евреев носит столь продуманный, систематический и организованный характер. Истории, которые излагал ему Шиндлер, поражали не только с моральной точки зрения: просто невозможно было поверить, что, напрягая все силы в отчаянных сражениях, национал-социалисты могли предназначать тысячи людей, драгоценную пропускную способность железных дорог, огромные объемы грузовых перевозок, строить дорогостоящие инженерные сооружения, бросать последние силы ученых на научно-исследовательские разработки, создавать чиновничий аппарат и арсеналы автоматического оружия с огромными запасами боеприпасов - и все это с целью истребления человеческого поголовья, которое не имеет ни военного, ни экономического значения, а только психологическое. Доктор Седлачек ожидал услышать просто страшные истории о голоде, об экономическом разорении, о погромах в этом городе или насилии над собственниками - привычные из истории вещи.      Отчет Оскара о событиях в Польше окончательно сформировал у Седлачека представление об Оскаре как о человеке. Оккупационный режим как нельзя более устраивал его: он сидит в сердце своей собственной маленькой империи с бокалом коньяка в руке. Спокойный внешне, он клокочет от неудержимого внутреннего гнева. Он оказался в положении человека, который, к своему сожалению, счел для себя невозможным и неприемлемым отворачиваться от самого худшего. И чувствовалось, что он не преувеличивает излагаемые факты.      Если мне удастся организовать вам визу, спросил Седлачек, согласились бы вы прибыть в Будапешт и изложить свой рассказ моим доверителям и кое-кому еще?      На мгновение Шиндлер не смог скрыть удивления. Вы же сами можете написать отчет, сказал он. И, конечно же, такого рода информация поступает к вам из других источников. Увы, нет, сказал ему Седлачек; тут важен ваш личный взгляд, подробности историй и тому подобное. Нет исчерпывающего представления. Вы нужны в Будапеште, повторил Седлачек. Но должен вас предупредить, что путешествие будет не из приятных.      - Вы хотите сказать, - спросил Шиндлер, - что мне придется перебираться через границу пешком?      - Не так страшно, - заверил его дантист. - Может, вам придется ехать, скажем, на товарном поезде.      - Я приеду, - сказал Оскар Шиндлер.      Доктор Седлачек осведомился у него об остальных именах из стамбульского списка. Вот, например, возглавляющий его, некий зубной врач из Кракова. К дантисту, как правило, легче нанести визит, сказал Седлачек, потому что у любого человека на земле есть, как минимум, одно дупло в зубе. Нет, сказал Шиндлер, не стоит наносить визит этому человеку. Он уже привлек внимание СС.      Прежде, чем оставить Краков и вернуться в Будапешт к Шпрингману, доктор Седлачек еще раз встретился с Шиндлером. В кабинете Оскара на ДЕФ, он выложил едва ли не всю валюту, которую вручил ему Шпрингман для поездки в Польшу. Тут был определенный риск, поскольку, учитывая гедонистские наклонности Шиндлера, можно было предположить, что он способен спустить средства на черном рынке на покупку драгоценностей. Но ни Шпрингман, ни в Стамбуле не требовали никаких гарантий. Надежды на аудиторскую проверку у них все равно не было.      Необходимо отметить, что в данном случае Оскар вел себя безупречно и через своих связных передал всю наличность в еврейскую общину, чтобы они тратили ее, как сочтут нужным. ***      Мордехай Вулкан, которому, подобно госпоже Дрезнер, довелось в свое время познакомиться с герром Оскаром Шиндлером, по профессии был ювелиром. В конце года его посетил один из работников политического отдела службы порядка Спиры. Беспокоиться не стоит, сказал он ему. В прошлом году его прихватила OD за торговлю валютой на черном рынке. Когда он отказался быть агентом Бюро контроля валютных операций, его избили в СС, и госпоже Вулкан пришлось нанести визит вахтмейстеру Беку в управление полиции гетто и дать взятку за его освобождение.      В июне он уже был схвачен и снаряжен с очередным транспортом в Бельзец, но знакомый полицейский из службы порядка успел вовремя появиться и вывел его из грузового двора. Ибо даже там были сионисты, как бы ни была мала для них возможность когда-нибудь увидеть Иерусалим. Полицейский, который на этот раз навестил его, не был сионистом. Службе СС, сообщил он Вулкану, спешно нужны четверо ювелиров. Симхе Спире поручили за три часа разыскать их. Иными словами, Герцог, Фриднер, Грюнер и Вулкан, четыре ювелира, должны, явившись в полицейский участок, отправиться прямиком в прежнюю Техническую Академию, где ныне находятся складские помещения Главного административно-экономического Управления СС.      Как только Вулкан оказался в пределах Академии, он сразу же понял, что тут все подчиняется правилам строгой секретности. У каждой двери стоял охранник. При встрече офицер СС сразу же предупредил четырех ювелиров, что если кто-то из них обмолвится хоть словом об их работе здесь, то сразу же будет отправлен в трудовой лагерь. Каждый день, сказал он им, они должны приносить с собой инструменты и оборудование для оценки драгоценных камней и золота.      Затем их повели вниз в подвальное помещение. Вдоль всех стен тянулись деревянные помосты с грудами чемоданов и саквояжей, на каждом из которых были ярлычки со старательно выведенными именами их прежних владельцев. Под высокими окнами стоял ряд деревянных ящиков. Когда четверо ювелиров расселись в центре помещения, двое эсэсовцев, взяв один из саквояжей, опустошили его перед Герцогом, вернулись за другим и вывалили его содержимое перед Грюнером. Золотой каскад обрушился на Фриднера и Вулкана. Это было старое золото - кольца, брошки, браслеты, часы, лорнеты, портсигары. Ювелирам предстояло разобрать его, отделив чистый металл от сплавов, и оценить стоимость драгоценных камней и жемчуга. В зависимости от ценности и количества карат все надо было складывать по отдельности.      Сначала они приступили к делу осторожно и опасливо, но потом работа пошла быстрее по мере того, как стали сказываться профессиональные навыки. Эсэсовцы раз за разом забирали разобранные ценности, раскладывая их по соответствующим ящикам. Как только один из них заполнялся, на боку его появлялась надпись черной краской: "Рейхсфюрер СС. Берлин". Рейхсфюрером СС был сам Гиммлер, на чье имя в Рейхсбанке складировались конфискованные по всей Европе ценности. Здесь же было немало детских колечек, и как же трудно было сохранить спокойствие при мысли об их бывших владельцах. Но только раз ювелиры позволили себе смешаться, когда эсэсовец вывалил перед ними груду мятых золотых коронок, на которых еще виднелись следы крови. В этой горке у коленей Вулкана ему чудились зубы тысяч казненных, и все они звали его присоединиться к ним, отшвырнуть рассортированные камни и громко заявить о гнусном происхождении этого добра. Но после минутной заминки Герцог и Грюнер, Вулкан и Фриднер снова принялись за дело, конечно же, думая теперь о сиянии коронок в собственных ртах и опасаясь, что и они могут броситься в глаза эсэсовцам.      Потребовалось не менее шести недель, чтобы разобрать все сокровища, хранящиеся в подвале Технической Академии. Когда с ними было покончено, ювелиров перевели в старый гараж, предназначенный для хранения серебра. Ремонтные ямы были полны сваленными туда изделиями: кольцами, кулонами, пасхальными блюдами, подсвечниками, нагрудными украшениями, диадемами и канделябрами. Здесь тоже приходилось отделять цельное серебро от сплавов и взвешивать его. Дежурный эсэсовский офицер жаловался, что некоторые из предметов трудно упаковывать, и Мордехай Вулкан предположил, что, наверно, часть из них они хотят переплавить. И хотя он не отличался набожностью, он подумал, что было бы куда лучше, маленьким триумфом, если бы рейх унаследовал лишь то серебро, из которого были отлиты святыни иудаизма. Но в силу каких-то причин офицер СС отказался. Может, этим предметам предназначалось пополнить собой какую-нибудь дидактическую коллекцию в одном из музеев рейха. Или, может, эсэсовцы оценили изящество серебряной утвари синагог.      Когда эти обязанности по оценке богатств подошли к концу, Вулкан опять оказался без дела. Ему приходилось регулярно покидать гетто в поисках еды для семьи, особенно для дочки, страдающей бронхитом. Какое-то время он работал в скобяной мастерской в Казимировке, где его и увидел обершарфюрер СС Гола, человек достаточно спокойный. Гола нашел ему работу ремонтником в казармах СС близ Вавеля. Когда со своими гаечными ключами Вулкан входил в столовую, он видел над дверью надпись: "СОБАКАМ И ЕВРЕЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН". Эта надпись, вкупе с сотнями и тысячами вырванных коронок, которые прошли через его руки в Технической Академии, убедили его, что случайная расположенность, проявленная к нему обершарфюрером Гола, ровно ничего не значит в конечном итоге. Гола пил тут же в компании друзей, не обращая совершенно никакого внимания на надпись; не он не заметил и исчезновения семьи Вулкана в тот день, когда ее отправили то ли в Бельзец, то ли в другое, столь же зловещее место. Таким образом Вулкан, как и миссис Дрезнер и почти пятнадцать тысяч других обитателей гетто понимали, что спасти их может только неожиданное чудо. Но в его приход они не верили ни на секунду. Глава 18      Доктор Седлачек обещал, что путешествие будет без особых удобств, - так оно и вышло. Оскар пустился в путь в хорошем пальто, с чемоданом и сумкой, полной дорожных принадлежностей, которые очень понадобились ему в конце пути. Хотя у него были соответствующие документы, он не испытывал желания пускать их в ход. Куда лучше, если ему не придется показывать их на границе. В таком случае он всегда сможет отрицать, что в декабре посещал Венгрию.      Он ехал в грузовом вагоне, заполненном пачками партийной газеты "Фолькишер Беобахтер", предназначенной для распространения в Венгрии. Вдыхая запах типографской краски и примостившись на пачках напечатанного острым готическим шрифтом немецкого официоза, Оскар двигался на юг, а за окном проплывали остроконечные заснеженные пики словацких гор; миновав границу Венгрии, они двинулись на юг по долине Дуная.      Ему был заказан номер в "Паннонии", рядом с университетом, и в первый же по приезде день его навестили маленький Сем Шпрингман и его коллега доктор Ресо Кастнер. Эти два человека, которые поднялись в номер Шиндлера на лифте, уже слышали от беженцев отрывочные сведения. Но ничего существенного, кроме отдельных фактов, сообщить они не могли. То обстоятельство, что им удалось избежать опасности, не означало, что они были знакомы с пределами ее распространения, с механизмом функционирования, с ее размерами и так далее. Кастнер и Шпрингман были полны ожиданий, что - если Седлачеку можно верить - этот судетский немец, дожидающийся их наверху, сможет обрисовать цельную картину, дать исчерпывающий ответ об опустошенной Польше.      В номере они кратко представились друг другу, потому что Шпрингман и Кастнер пришли слушать и видели, что Шиндлер полон желания рассказывать. В этом городе, обожающем пить кофе, не составило труда заказать крепкий кофе и пирожные, что позволило внести непринужденность в первые минуты знакомства. Кастнер и Шпрингман, обменявшись рукопожатием с огромным немцем, расселись в креслах. Но Шиндлер продолжал мерить шагами комнату. Казалось, что здесь, далеко от Кракова, от страшной реакции гетто и "акций", груз того, что он знал, давил его куда больше, чем когда он вкратце все рассказывал Седлачеку. Он возбужденно ходил по ковру номера. Его шаги, должно быть, были услышаны снизу - от его движении подрагивали канделябры, когда он изображал действия карательной команды эсэсовцев на Кракузе, показывая, как один из них прижал ногой голову жертвы на глазах маленькой девочки в красном, догонявшей свою колонну.      Он начал с личных впечатлений о жестокости, царящей в Кракове, о сценах, которые он сам видел на улицах и о которых слышал по обе стороны стены - от евреев и от СС. В этой связи, сказал он, ему удалось захватить письма от некоторых жителей гетто, от врача Хаима Хильфштейна, от доктора Леона Залпетера, от Ицхака Штерна. В письме доктора Хильфштейна, сказал Шиндлер, говорится о голоде. "Как только уходит лишний вес, - сказал Оскар, - начинают работать мозги".      Все гетто обречены на уничтожение, сообщил им Оскар. Это в равной степени относится как к Варшаве, так к Лодзи или Кракову. Население варшавского гетто сократилось на четыре пятых, лодзинского на две трети, краковского на половину. Куда деваются люди, которых вывозят из гетто? Часть - в трудовые лагеря; но сегодня, вам, господа, придется узнать и принять, что как минимум три пятых депортированных исчезают в концентрационных лагерях, которые пользуются новыми научными методами убийства. И эти лагеря не представляют собой исключения. У них даже есть официальное название, данное им в СС - Vernichtungslager: лагеря уничтожения.      За последние несколько недель, рассказал Оскар, примерно 2.000 обитателей, задержанные в облавах, были отосланы не в газовые камеры Бельзеца, а в трудовые лагеря под городом. Один расположен в Величке, другой в Прокочиме - и тот, и другой близ железнодорожной линии, идущей прямо на русский фронт. Из Велички и Прокочима заключенных каждый день гоняют в деревушку Плачув, предместье города, где ведется строительство большого трудового лагеря. Их существование в таких лагерях не знает ни дня отдыха - бараками в Величке и Прокочиме командует эсэсовец Хорст Пиларцик, обративший на себя внимание прошлым июнем, когда организовал вывоз из гетто примерно семи тысяч человек, из которых вернулся только один, химик. Предполагается, что лагерем в Плачуве будет руководить человек такого же калибра. Своеобразное преимущество трудовых лагерей состоит в том, что у них нет технических возможностей для систематического уничтожения людей. Для их существования есть несколько иное логическое объяснение, которое имеет под собой экономическое обоснование - заключенных из Велички и Прокочима, так же, как и из гетто, каждый день гонят на работу на различных стройках. Лагеря в Величке, Прокочиме и предполагаемый лагерь в Плачуве находятся под личным контролем шефа краковской полиции Юлиана Шернера и Рольфа Чурды, в то время как лагерями уничтожения заправляет Главное административно-хозяйственное управление СС в Ораниенбурге под Берлином. Vernichtungslagers тоже какое-то время используют рабочую силу своих заключенных, но конечная цель их - уничтожение людей и использование получаемых от них побочных продуктов, то есть повторный оборот одежды, сбор оставшихся драгоценностей и вещей, вплоть до очков и игрушек; используются даже кожа и волосы трупов.      В середине своих рассуждений о разнице, существующей между лагерями уничтожения и предназначенными для рабского труда, Шиндлер внезапно подошел к дверям, резко распахнул их и оглядел пустой холл.      - Я знаю, что у этого города репутация места, где все подслушивают, - объяснил он. Невысокий мистер Шпрингман, поднявшись, тронул его за локоть.      - "Паннония" не так уж плоха, - тихо сказал он Оскару. - Гестапо обосновалось в "Виктории".      Шиндлер еще раз осмотрел холл, закрыл двери и продолжил метаться по комнате. Остановившись около окна, он возобновил свои мрачный отчет. На руководство трудовыми лагерями назначают людей, доказавших свою неустрашимость и серьезный подход во время чисток гетто. В них время от времени случаются спорадические убийства и, конечно же, существует коррупция, связанная с запасами пищи, от чего уменьшаются рационы для заключенных. Но это все же предпочтительнее, чем гарантированная смерть в Vernichtungslagers. Люди в этих трудовых лагерях все же могут устраиваться с чуть большими удобствами, а кое-кого можно извлечь оттуда и тайно переправить через границу в Венгрию.      "То есть, эсэсовцы так же податливы на подкуп, как и другие силы полиции? - спросили Оскара представители Комитета по спасению в Будапеште".      - По своему опыту, - проворчал Оскар, - могу сказать, что нет ни одного, кого нельзя было бы купить.      Когда Оскар завершил свое повествование, конечно же, воцарилось молчание. Нельзя сказать, чтобы Кастнер и Шпрингман были так уж изумлены. Всю жизнь они провели под гнетом страха перед тайной полицией, которая смутно предполагала, чем они ныне занимаются. Они были в относительной безопасности лишь благодаря связям Сема и взяткам. И в то же время респектабельное еврейство относилось к ним с неприязнью. Например, Шмуэль Штерн, президент Еврейского Совета, член венгерского Сената, оценил бы сегодняшний рассказ Оскара Шиндлера как гнусные выдумки, инсинуации в ядре немецкой культуры, оскорбительный намек на предполагаемые действия венгерского правительства. Двое гостей Шиндлера привыкли слышать и худшие вещи.      Так что свидетельства Шиндлера не повергли Кастнера и Шпрингмана в ужас, чего они с тревогой ожидали в глубине души. Теперь они, по крайней мере, знали, против кого и чего им придется направить все силы и средства - хотя противостоять им будет не великан филистимлянин, а сам Бегемот . Может, они уже начали обдумывать идею, что наряду с конкретными сделками - дополнительным питанием для этого лагеря, спасением этого интеллектуала, взяткой, чтобы утихомирить профессиональное рвение этого эсэсовца - необходимо рассчитывать и долгосрочные спасательные операции, которые потребуют головокружительных расходов.      Шиндлер опустился в кресло. Сем Шпрингман бросил взгляд на измотанного промышленника. Вы произвели на нас исключительно сильное впечатление, сказал Шпрингман. Они, конечно, тут же пошлют в Стамбул полное изложение рассказа Оскара. Необходимо побудить сионистов Палестины и все прочие организации к более решительным действиям. В то же время все это должно быть передано правительствам Черчилля и Рузвельта. Шпрингман сказал, что, по его мнению, Оскар прав, сомневаясь в том, поверят ли люди его словам; он прав, считая, что все это просто не поддается восприятию.      - Тем не менее, - сказал Шпрингман, - я настоятельно попросил бы вас лично прибыть в Стамбул и поговорить там с людьми.      После небольшого раздумья - то ли о требованиях производства эмалированных изделий, то ли об опасности пересечения такого количества границ - Шиндлер согласился.      - Ближе к концу года, - сказал Шпрингман. - А тем временем вы регулярно будете видеться в Кракове с доктором Седлачеком.      Они встали, и Оскар увидел, как изменились эти люди. Поблагодарив его, они вышли и стали спускаться по лестнице, производя неоспоримое впечатление двух серьезных деловых людей, которым пришлось выслушать неприятные новости о неполадках на филиале предприятия.      Этим же вечером в отель Шиндлера позвонил доктор Седлачек и пригласил его на короткую прогулку, после чего им предстояло отобедать в отеле "Геллерт". Из-за столика перед ними открывался вид на Дунай, на ползущие по нему огоньки барж, на сияние, поднимающееся над городскими кварталами по ту сторону реки. Словно стояли довоенные времена, когда Шиндлер мог чувствовать себя беззаботным туристом. После напряжения сегодняшнего дня он пил густое красное венгерское вино "Бычья кровь", не в силах утолить сжигающую его жажду, и под их столом появлялось все больше пустых бутылок.      В середине обеда к ним присоединился австрийский журналист, доктор Шмидт со своей любовницей, броской золотоволосой венгеркой. Шиндлер восхитился драгоценностями девушки и сказал, что сам он большой ценитель драгоценных камней. Но когда подали абрикосовое бренди, он был уже не так дружелюбен. Помрачнев, он сидел, слушая болтовню Шмидта о ценах на недвижимость, о покупке машин и о результатах рысистых бегов. Девушка восхищенно слушала Шмидта, поскольку ощущала результаты его торговых сделок на собственной шее и на запястьях. Но неожиданная неприязнь Оскара ни от кого не могла укрыться. Доктор Седлачек втайне был обрадован: может, Оскар видит в какой-то мере и происхождение своего собственного состояния, свое стремление совершать сделки на грани допустимого.      Когда с обедом было покончено, Шмидт и его девушка направились в какой-то ночной клуб, а Седлачек позаботился, чтобы они с Шиндлером попали в другой. Рассевшись там, они, забыв о сдержанности, заказали еще "барака" и стали смотреть представление.      - Этот Шмидт, - сказал Шиндлер, стараясь внести ясность в вопрос, дабы он больше не мучил его в этот час. - Вы его используете?      - Да.      - Не думал, что вам приходится иметь дело с такой публикой, - сказал Оскар. - Он же вор.      Не в силах скрыть улыбки, доктор Седлачек отвернулся от него.      - Как вы можете быть уверены, что он доставит по назначению деньги, которые вы ему доверяете? - спросил Оскар.      - Мы позволяем ему удерживать проценты, - сказал доктор Седлачек.      Оскар задумался на добрых полминуты. Затем пробормотал:      - Не нужны мне эти паршивые проценты. Не хочу даже, чтобы мне их предлагали.      - Очень хорошо, - сказал Седлачек.      - Давайте посмотрим на девочек, - предложил Оскар. Глава 19      В то время, когда Оскар Шиндлер возвращался в товарном вагоне из Будапешта, где предсказал скорый конец всех гетто, унтерштурмфюрер СС Амон Гет как раз выехал из Люблина, чтобы приступить к такой ликвидации, после чего взять на себя руководство образованным вместо гетто исправительно-трудовым лагерем (Zwangsarbeitslager) в Плачуве. Гет был примерно месяцев на восемь младше Шиндлера, но у них было гораздо больше общего, чем только год рождения. Как и Оскар, он вырос в католической семье и перестал следовать требованиям церкви только в 1938 году, когда распался его первый брак. Как и Оскар, он окончил старшие классы в Realgymnasium - черчение, физика, математика. К тому же он вообще был достаточно практичным человеком, не мыслителем, хотя предпочитал считать себя философом.      Уроженец Вены, он рано вступил в национал-социалистскую партию, в 1930 году. Когда взволнованная Австрийская Республика в 1933 году запретила партию, он уже был членом ее тайного образования, СС. Работая в подполье, он появился на венских улицах после аншлюса 1938 года в форме унтер-офицера СС. В 1940 году ему было присвоено звание обершарфюрера СС (старший унтер-офицерский состав), а в 1941 году он был облечен честью стать офицером СС, что возлагало куда большую ответственность, чем быть в рядах вермахта. Пройдя военное обучение тактике пехоты, он был направлен в зондеркоманду во время акций в перенаселенном люблинском гетто и, достойно проявив себя там, заслужил право возглавить ликвидацию краковского гетто.      Унтерштурмфюрер СС Амон Гет направлялся на экспрессе вермахта из Люблина в Краков, где ему предстояло взять под свое руководство хорошо подготовленную зондеркоманду; он походил на Оскара не только годом рождения, религией, склонностью к спиртному, но и крупной фигурой. У Гета было открытое приятное лицо, несколько более вытянутое, чем у Шиндлера. Руки его, крупные и мускулистые, заканчивались длинными изящными пальцами. Он с нежностью относился к своему ребенку, рожденному во втором браке, хотя из-за необходимости постоянно служить за границей он за последние три года редко видел его. Вместо этого, случалось, он проявлял внимание к детям своих коллег-офицеров. Он мог быть и сентиментальным любовником, но хотя походил на Оскара и тягой к сексуальным удовольствиям, вкусы его и пристрастия несколько отличались от общепринятых: порой они влекли к собратьям по СС, а нередко и к избиениям женщин. Обе его жены могли засвидетельствовать, что, когда проходила первая вспышка страсти, они могли вызвать у него физическое неприятие. Он считал себя впечатлительным и нежным человеком, думая, что это его фамильная черта - его отец и дедушка были венскими печатниками и переплетчиками, интересующимися литературой по военной и экономической истории общества, и он любил представлять себя в официальных документах как литератора: человека, имеющего дело с литературой. И хотя в данный момент он мог смело утверждать, что все его мысли заняты лишь порядком проведения операции по ликвидации гетто - это был важнейший шаг в его карьере и успех означал продвижение по службе. Подготовка к "специальной акции", казалось, истощала его нервную энергию. В последние два года его мучила бессонница и случалось, что он бодрствовал до трех или четырех утра, засыпая только под утро. Он бессмысленно напивался, будучи убежденным, что алкоголь дает ему облегчение, которого он не знал в молодости. И опять-таки, подобно Оскару, он никогда не мучился по утрам похмельем, которого вполне заслуживал. Ему оставалось только благодарить свои безупречно работающие почки.      Распоряжения, предписывающие ему уничтожить гетто и взять в свои руки лагерь в Плачуве, были датированы 12 февраля 1943 года. Он надеялся, что после встреч с унтер-офицерским составом, с Вильгельмом Кунде, командиром эсэсовской охраны гетто и после консультаций с Вилли Хаасе, заместителем Шернера, можно будет не позже, чем через месяц, приступить к очистке гетто.      На главном вокзале Кракова коменданта Гета встречал сам Кунде и высокий молодой эсэсовец Хорст Пиларцик, который временно исполнял обязанности начальника лагерей в Прокочиме и Величке. Разместившись на заднем сидении "Мерседеса", они отправились осматривать и само гетто, и место, предназначенное под разбивку нового лагеря. День был холодным, и когда они пересекли Вислу, сразу же пошел снег. Унтерштурмфюрер Гет был искренне обрадован наличием фляжки со шнапсом, которую прихватил Пиларцик. Они миновали порталы в псевдовосточном стиле и двинулись по Львовской вдоль трамвайных путей, которые рассекали гетто на две половины. Исполнительный Кунде, который в гражданской жизни был таможенником и привык докладывать начальству, обрисовал приблизительную схему гетто. Часть слева, сообщил Кунде, именуется Гетто-В. Ее население, примерно две тысячи человек, или избежали предыдущей акции, или же были заняты на производственных предприятиях. Но с тех пор были выданы новые удостоверения личности с соответствующими отметками: W для работающих в армейских учреждениях, Z - для работающих на гражданские власти и R - для промышленных рабочих. Те жители гетто-В, у которых нет новых удостоверений, должны быть вывезены для Sonderbehandiung (специального обращения). В ходе очистки предпочтительнее было бы первым делом начать с этой стороны, хотя тактическое решение, конечно же, предстоит принимать герру коменданту.      Большая часть гетто располагалась справа и содержала в себе около 10 тысяч человек. Из них, конечно же, предстояло набрать первоначальную рабочую силу для предприятий в лагере Плачув. Предполагалось, что все немецкие предприниматели и инспектора - Бош, Мадритч, Бекман, Sudetenlander Оскар Шиндлер - выразят желание переместить свои производства из пределов города в лагерь. К тому же не далее, чем в полумиле от предполагаемого лагеря расположен завод по производству кабеля и рабочие могут каждый день ходить туда на работу и возвращаться.      - Желательно ли герру коменданту, - спросил Кунде, - проехать по дороге еще несколько миль и взглянуть на площадку для лагеря?      - О да, - сказал Амон, - я думаю, это имеет смысл.      Они свернули с трассы, где двор кабельного завода с занесенными снегом громадными деревянными катушками, отмечал начало Иерусалимской улицы. Гету попалось на глаза несколько групп замотанных в лохмотья изможденных женщин, волочивших детали конструкций - панели, карнизы - от станции на шоссе Краков-Плачув через дорогу и вверх по Иерусалимской. Они из лагеря в Прокочиме, объяснил Пиларцик. Когда Плачув будет готов, Прокоц, конечно, будет расформирован и эти еще способные к работе женщины перейдут под управление герра коменданта.      Гет прикинул, что расстояние, на которое женщинам приходилось таскать детали, составляло примерно три четверти километра.      - И все в гору, - уточнил Кунде, перекладывая голову с одного плеча на другое, как бы давая понять, что это более чем удовлетворительное дисциплинарное воздействие все же замедляет строительство.      К лагерю необходимо подвести железнодорожную ветку, заметил унтерштурмфюрер Гет. Он поговорит об этом с руководством железной дороги.      Рядом с синагогой и ее моргом они повернули направо и из-за полуразрушенной стены показались надгробья, как зубы в хищно разинутом рту зимы. До этого месяца часть лагеря представляла собой еврейское кладбище.      - Места более, чем хватает, - сказал Вильгельм Кунде. Герр комендант позволил себе тонкое замечание, которые часто слетали с его губ во время пребывания в Плачуве:      - Во всяком случае, их не придется далеко таскать, чтобы закапывать.      Справа стоял дом, который вполне мог служить временной резиденцией для коменданта, а чуть поодаль - большое новое строение, пригодное для административного центра. Полуразрушенный взрывом морг может стать временной лагерной конюшней. Кунде показал две каменоломни вне пределов лагеря, которые были видны отсюда. Одна располагалась на дне небольшой долины, а вторая на холме для вагонеток. Как только погода чуть улучшится, ее прокладка продолжится.      Они двинулись в юго-восточную часть будущего лагеря вдоль виднеющейся из-под снега колеи, которая могла тянуться до горизонта. Но колея неожиданно обрывалась у округлой возвышенности, окруженной широким и глубоким рвом - когда-то это было частью австрийских земляных укреплений. Для артиллеристов они представляли собой неплохой редут, под прикрытием которого можно было бы вести продольный огонь по дороге из России. Унтерштурмфюрер Гет увидел тут место, годное, для дисциплинарных наказаний.      Отсюда открывалось взгляду все пространство лагеря. Типично сельская местность, зажатая между двумя холмистыми возвышенностями, часть которой была отведена под еврейское кладбище. Для наблюдателя с того места, где некогда располагался форт, оно представлялось двумя чистыми страницами огромной книги, слегка повернутыми под углом. У входа в долину располагалось сельское строение из серого камня и мимо него, вдоль отдаленного склона, петляя среди нескольких законченных бараков, тянулась вереница женщин, черных, как закорючки на нотном стане, залитые угасающим светом зимнего вечера. Появляясь на обледеневших улицах за Иерусалимской, они карабкались по белому заснеженному склону, подгоняемые окриками украинских охранников, и, подчиняясь указаниям техников СС в шляпах и гражданских пальто, складывали детали деревянных конструкций.      "Ценность их работы весьма сомнительна", - заметил унтерштурмфюрер Гет. Конечно, из гетто никого сюда нельзя переместить, пока не будут построены бараки: не возведена ограда из колючей проволоки и не поставлены сторожевые вышки. У него нет претензий по поводу медлительности, с которой работают заключенные на том холме, доверительно признался он им. В глубине души он просто поражен, что в этот холодный день так поздно солдаты СС и украинская охрана не позволяют мыслям о теплом бараке и миске супа снизить темп работы.      Хорст Пиларцик заверил его, что работы гораздо ближе к завершению, чем это может показаться с первого взгляда: площадка выровнена, несмотря на холода подготовлен котлован под фундаменты и с железнодорожной станции доставлено большое количество элементов конструкций. Завтра у герра унтерштурмфюрера будет возможность проконсультироваться с производителями работ - встреча назначена на 10 часов. Но современные методы строительства, сопряженные с привлечением достаточного количества рабочей силы, позволяют предполагать, что в течение суток, если позволит погода, основные работы будут завершены.      Казалось, что Пиларцик был полон серьезных опасений, как бы Гет не пришел в уныние. Но на деле Амон был в восторге. В том, что открылось его глазам, он уже различал окончательные очертания этого места. Да и наличие ограды его не особенно беспокоило. Она должна служить скорее целям душевного успокоения заключенных, чем ограничивать их. После того, как Подгоже стало свидетелем методов ликвидации, применяемых СС, люди будут только благодарны возможности перебраться в бараки в Плачуве. Даже те, у кого будут соответствующие документы, приползут сюда, моля, чтобы им дали притулиться хотя бы в траве, у заиндевевших корней деревьев. Для большинства из них проволока будет нужна, только как предлог для оправдания, дабы убеждать себя, что они стали заключенными против своей воли.      Встреча с местными владельцами предприятий и инспекторами имела место утром следующего дня в резиденции Элиана Шернера в центре Кракова. Амон Гет прибыл с покровительственной улыбкой на губах и в отглаженной форме Ваффен СС, ловко облегающей его крупное тело и, казалось, заполнил собой все помещение. Он не сомневался, что, очаровав своим обаянием независимых предпринимателей Боша, Мадритча и Шиндлера, убедит их переместить свою еврейскую рабочую силу за проволоку лагеря. Кроме того, исследование наличия квалифицированной рабочей силы среди обитателей гетто помогло ему убедиться, что Плачув может стать источником неплохих сделок. Там были ювелиры, обойщики, портные, которых можно будет использовать лишь с разрешения коменданта, когда будут поступать заказы от СС, вермахта и уважаемых представителей немецкой администрации. На территории будут располагаться пошивочные мастерские Мадритча, эмалировочная фабрика Шиндлера, предполагаемые металлообрабатывающий заводик, щеточная фабрика, складские помещения для ремонта пострадавшей военной формы, поступающей с русского фронта, другие склады для использования еврейской одежды из гетто, которая после обработки будет направляться семьям, пострадавшим от бомбежек. По опыту работы с драгоценностями и мехами, проходившими через отделение СС в Люблине, и видя делишки начальства, каждый из которых имел свой куш, он знал, что неизменно будет получать неплохие проценты от всех возможностей, предоставляемых лагерем. Карьеpa дала ему прекрасную возможность совмещения служебного долга и финансовых возможностей. Прошлым вечером за обедом веселый и компанейский шеф СС Юлиан Шернер дал понять Амону, какие великолепные возможности Плачув может предоставить молодому офицеру - или, точнее, им обоим.      Шернер и открыл встречу с представителями предприятий. Он торжественно оповестил о "концентрации рабочей силы", словно это был великий экономический закон, заново открытый чиновниками из СС. Ваша рабочая сила неизменно будет находиться под руками, сказал Шернер. Текущий ремонт фабричных сооружений будет проводиться бесплатно и не будет взиматься арендная плата. Всех присутствующих сегодня приглашают осмотреть производственные площади в пределах Плачува.      Приглашенным представился новый комендант. Он сказал, что польщен сотрудничеством с теми деловыми людьми, чей ценный вклад в дело военных усилий давно пользуется широкой известностью.      На карте Амон показал участки, отведенные под предприятия. Они располагались рядом с мужской половиной лагеря; женщинам - он упомянул о них с легкой очаровательной улыбкой - придется преодолевать несколько большее расстояние, от ста до двухсот метров по склону, чтобы добраться до цехов. Он заверил господ, что главная его задача - лишь обеспечить бесперебойное функционирование всех лагерных структур и что у него нет ни малейшего намерения вмешиваться в производственную политику или как-то посягать на ту управленческую автономию, которой они пользуются тут в Кракове. Его приказы, как может подтвердить оберфюрер Шернер, строжайшим образом будут запрещать такого рода вмешательство. Но оберфюрер был совершенно прав, указав на взаимные выгоды, которые получат обе стороны, если производство будет развиваться в пределах лагеря. Владельцам не придется платить за предоставляемые площади, а он, комендант лагеря, будет избавлен от необходимости охранять заключенных по пути в город и обратно. Они без труда могут представить себе, в какой мере протяженность пути и враждебность поляков к колоннам евреев скажутся на производительности их рабочей силы.      Во время своего выступления комендант то и дело поглядывал на Мадритча и Шиндлера, тех двоих, которых он особенно старался убедить. Он уже знал, что вполне может положиться на знания местных условий Боша и его советы. Но вот герр Шиндлер, например, имел у себя участок по производству вооружений, пусть маленький и еще в процессе становления. Тем не менее, если удастся перетащить его к себе, Плачув сразу же обретет вес в глазах инспекции по делам вооруженных сил.      Герр Мадритч слушал, погрузившись в мрачную задумчивость, а герр Шиндлер рассматривал оратора с мягкой усмешкой. И еще не закончив свое выступление, комендант Гет инстинктивно понял, что Мадритча удастся уговорить и он переведет свое производство, а Шиндлер, скорее всего, откажется. Исходя из этих двух решений, столь разных, трудно было судить, кто из двоих с большей покровительственностью относится к своим евреям - Мадритч, который предпочтет оказаться в Плачуве вместе с ними, или же Шиндлер, который решит оставить их на "Эмалии".      Оскар Шиндлер, сохраняя на лице то самое выражение бесконечной снисходительности, отправился вместе со всеми осматривать пространство лагеря. Плачув уже начал обретать соответствующий вид - улучшившаяся погода позволила начать сборку бараков, а оттаявшая земля - копать ямы под отхожие места и мусоросборники. Польская строительная компания уже тянула по периметру мили колючей проволоки. На фоне городских кварталов Кракова, вырисовывающихся на горизонте, уже громоздились опоры сторожевых вышек, а также у въезда в долину с улицы Велички в дальнем конце лагеря. Поднявшись в тень австрийского земляного форта на восточном склоне холма, группа официальных лиц стала свидетелями того, как быстро и эффективно кипит работа. Справа, как заметил Оскар, женщины месили глинистую тропу от колеи, таская на руках тяжелые секции бараков. С самой нижней точки долины и вверх по отдаленному склону поднимались ряды дощатых бараков; мужчины-заключенные поднимали, собирали и сколачивали их с энергией, которая с этого расстояния напоминала трудовой энтузиазм.      На самом лучшем месте, на ровной площадке под ногами компании уже стояли длинные цементные сооружения, готовые принять в себя производства. На цементных основаниях можно было без опаски устанавливать тяжелое оборудование. За монтажом производственных мощностей будет наблюдать СС. Надо, правда, признать, что дорога, которая вела в лагерь, скорее напоминала сельскую тропу, но строительная фирма Клуга уже взяла подряд на строительство центральной улицы, ведущей в лагерь, а железная дорога обещала подвести ветку к самым воротам и к каменоломне внизу справа. Измельченный известняк из каменоломни и щебенка расколотых надгробий еврейского кладбища, которые Гет назвал "позором для поляков", обеспечат прокладку внутренних дорог в лагере. Так что господам не стоит беспокоиться из-за отсутствия путей, сказал Гет, ибо он собирается первым делом организовать постоянные команды для работы в каменоломне и укладки дорожных покрытий.      Под вагонетки будет проложена узкоколейка. Она протянется из каменоломни мимо административного корпуса и больших каменных бараков, которые будут возведены вон там - для гарнизона СС и украинцев. Вагонетки с камнями, каждая весом в шесть тонн, будут тянуть команды из женщин, по тридцать пять или сорок человек в каждой, за канаты, укрепленные с каждой стороны вагонетки, чтобы компенсировать неровности колеи. Те, кто споткнется и упадет и не успеет откатиться в сторону, будут просто растоптаны, поскольку команда должна двигаться в едином ритме и никому не будет позволено нарушать его. Оценивая это хитро продуманное производство, унаследованное от египетских фараонов, Оскар почувствовал тот же самый тошнотворный спазм, ту же пульсацию крови в висках, что охватили его, когда он сидел в седле над Кракузой. Гет заверил примолкших деловых людей, что ощущает с ними полное родство духа. Он отнюдь не был смущен дикой картиной, развертывающейся под ними. И вопрос был точно таким же, что возник на Кракузе: что вообще может смутить СС? Что может смутить Амона Гета?      Энергию, с которой на глазах столь непросвещенного наблюдателя, как Оскар, трудились строители бараков, можно было объяснить их стремлением скорее возвести укрытия для своих женщин. Но хотя до Оскара еще не дошли слухи, этим утром Амон устроил перед всеми показательную казнь, так что теперь они, вне всякого сомнения, уложатся в конечные сроки. После встречи в ранние утренние часы с инженерами-строителями Амон по Иерусалимской направился к будущим казармам, за возведением которых следил прекрасный унтер-офицер, уже представленный на получение офицерского звания, Альберт Хайар. Отдав честь, Хайар отрапортовал о происшествии. Часть фундамента под одним из бараков осела, побагровев от смущения, сказал Хайар. Амон уже обратил внимание на девушку, мелькающую среди конструкций полувозведенного строения: обращаясь к рабочим, она что-то объясняла и показывала им.      - Кто это? - спросил он Хайара. - Заключенная Диана Рейтер, - объяснил Хайар, - инженер-строитель, которую привлекли к возведению бараков. Она утверждает, что была допущена ошибка при работе над котлованом и требует выкопать весь цемент и камни и заново отрихтовать весь котлован.      По цвету лица Хайара Гет мог утверждать, что он уже сцепился с этой женщиной. Хайару, действительно, пришлось признать, что он гаркнул на нее: "Вы тут бараки строите, а не долбаный отель "Европа"!"      Амон одарил Хайара кривой усмешкой.      - Мы не должны спорить с этой публикой, - сказал он, - если им дан приказ. Доставьте мне девку.      По ее походке, по небрежной элегантности, воспитанной ее родителями, выходцами из среднего класса, по европейским манерам, внушенным ей в семье, Амон безошибочно мог предположить, что, поскольку среди честных поляков ей не было места в их университетах, ее послали учиться в Вену или Милан, дабы приобрести профессию, которая даст ей в жизни опору и защиту. Она подошла к нему с таким видом, словно они были соратниками по стычке с глупой солдатней и неумехами из инженерного корпуса СС, которые наблюдали за созданием фундамента. Она не подозревала, какую он испытывал к ней ненависть - ко всем этим личностям, которые считают, что даже в присутствии СС, даже возводя эти строения, они могут не обращать внимания на свое еврейство.      - Вы вступили в спор с обершарфюрером Хайаром, - как неоспоримый факт, сказал ей Гет.      Она смело кивнула. Герр комендант должен все понимать, говорил ее жест, пусть даже этому идиоту Хайару и не под силу такое. "Фундамент с этого конца надо полностью переложить", - с пылом стала она ему объяснять. Конечно, Амон знал, что "они" все такие, что им лишь бы отлынивать от дела, а рабочая сила будет бездельничать во время проволочек. "Если сейчас все не переделать, - продолжала она ему объяснять, - в конечном итоге этот край барака совсем осядет. И, возможно, рухнет все здание".      Она продолжала доказывать, но Амон, кивая, понимал, что она врет. Это было первым правилом: никогда не слушать еврейских специалистов. Все они выкормыши Маркса, чьи теории имеют целью подорвать неколебимость, цельность правительств и доверие к ним - а также Фрейда, который подвергает опасности ясность и цельность арийского мышления. Амон почувствовал, что доводы этой девчонки угрожают цельности его собственного мышления.      Он подозвал Хайара. Унтер-офицер смущенно подошел к нему, решив, что сейчас получит приказ подчиниться указаниям этой девчонки. Она тоже пришла к такому же выводу.      - Пристрелить ее, - сказал Амон Хайару.      Естественно, наступила пауза, в течение которой Хайар осмысливал приказ.      - Пристрелить ее, - повторил Амон.      Хайар взял девушку под локоть, чтобы отвести ее в место, предназначенное для таких экзекуций.      - Здесь! - сказал Амон. - Пристрелить ее здесь! Под мою ответственность, - сказал Амон.      Хайар знал, как это делается. Развернув ее за локоть, он слегка оттолкнул девушку от себя и, вынув из кобуры маузер, всадил ей пулю в затылок.      Выстрел ужаснул всех на рабочей площадке, кроме - такое было впечатление - палачей и умирающей Дианы Рейтер. Стоя на коленях, она успела бросить на него взгляд. "Вам за это воздается", - сказала она. Уверенность в ее глазах испугала Амона, но и наполнила его восторженным чувством справедливости. Он не имел представления, да и не поверил бы, что эти симптомы имеют клинический характер. На деле же он считал, что охватившее его чувство восторга и возбуждения - это награда за действие, полное политической, расовой и моральной справедливости. Но надо сказать, что человек, столь высоко вознагражденный за свой поступок, за полноту этого часа заплатит такой опустошенностью, что ее надо будет заполнить едой, питьем, а также контактом с женщиной.      Кроме этих соображений, расстрел Дианы Рейтер, доказавший никчемность ее западноевропейского диплома, имел и практическую ценность: отныне никому из строителей домов и дорог в Плачуве не придет в голову считать, что они представляют собой какую-то ценность - если уж все профессиональные знания не смогли спасти Диану Рейтер, то всем остальным остается лишь молча повиноваться, стараясь стать как можно более незаметными. И таким образом, женщины, таскающие оконные рамы и дверные косяки со станции ветки Краков-Плачув, и команда в каменоломне, и мужчины, возводящие бараки - все работали с предельной энергией, на которую они были подвигнуты сценой убийства мисс Рейтер.      Что же до Хайара и его коллег, им стало ясно, что казни по поводу и без оного будут общепринятым стилем существования Плачува. Глава 20      Через два дня после посещения Плачува Шиндлер заехал во временную городскую резиденцию коменданта Гета, прихватив с собой для подарка бутылку бренди. К тому времени известие об убийстве Дианы Рейтер дошло до "Эмалии" и стало одним из предлогов, убедивших Оскара, что ни в коем случае нельзя переводить фабрику в Плачув.      Двое крупных мужчин, рассевшись друг против друга, сразу же почувствовали, что между ними установилось взаимопонимание - нечто вроде той мгновенной связи, что на короткое время вспыхнула между Амоном и мисс Рейтер. Оба они понимали, что пребывание в Кракове им обоим должно принести благосостояние; но что при этом Оскар готов заплатить за одолжение. На этом уровне Оскар и комендант прекрасно понимали друг друга. Оскар обладал характерным для коммивояжеров даром убеждать нужного ему человека так, словно тот был его братом по духу, и ему столь успешно удалось ввести в заблуждение коменданта Гета, что тот неизменно считал Оскара своим близким приятелем.      Но по свидетельствам Штерна и прочих, не подлежит сомнению, что со времени первой же их встречи Оскар воспринимал Гета как человека, который идет убивать столь же спокойно, как чиновник отправляется в свою контору. Оскар мог оценивать Амона как администратора, Амона как дельца, но в то же время он понимал, что девять десятых личности коменданта не подпадают под понятие нормального человеческого существа. Деловые же и общественные связи между Оскаром и Амоном развивались настолько удовлетворительно, что невольно вызывали искушение предположить, что Оскар каким-то образом, пусть и презирая самого себя, восхищался злом, воплощенным в этом человеке. На деле же никто из знавших Оскара в то время или позже не мог заметить и следа подобного восхищения. Оскар презирал Гета со всей силой страсти, не нуждающейся в объяснениях. Презрение его порой угрожало обрести такую форму, что оно могло самым драматическим образом сказаться на его карьере. Тем не менее трудно было избежать мысли, что Амон воплощал темные стороны натуры Оскара, доведись тому в силу несчастного стечения обстоятельств стать фанатичным убийцей.      Отдав должное стоящей между ними бутылке бренди, Оскар объяснил Амону, почему для него невозможно перебираться в Плачув. Его предприятие - слишком сложное производство, чтобы его можно было перебазировать. Он не сомневался, что его друга Мадритча устроит предложение переселить еврейских рабочих, но технику Мадритча куда легче переместить - в основном она представляет собой лишь ряд швейных машин. Но возникают совсем иные проблемы, когда надо снимать с фундаментов массивные прессы для металла, у каждого из которых, как и подобает столь сложной технике, свой норов. Чтобы установить их на новом основании, надо создавать совершенно иную систему эксцентриситетов. Это приведет к задержкам в выпуске продукции: период монтажа и наладки потребует куда больше времени, чем у его уважаемого приятеля Мадритча. Унтерштурмфюрер должен понимать, что, будучи связанным необходимостью выполнять столь важные военные контракты, ДЭФ не может позволить себе так транжирить время. Герр Бекман, который столкнулся с теми же проблемами, уволил всех своих еврейских рабочих с "Короны". Он не хотел, чтобы утреннее шествие евреев на работу и вечернее из возвращение вызывало какие-то беспорядки. К сожалению, у него, Шиндлера, на несколько сот высококвалифицированных рабочих больше, чем у Бекмана. Если он избавится от них, потребуется немалое время, чтобы полностью заменить их поляками - а это опять-таки приведет к срыву поставок военной продукции, срыву даже большему, чем если бы он принял столь привлекательное предложение Гета и перебрался в Плачув.      В глубине души Амон предположил, что Оскара беспокоит нечто совсем иное: переезд в Плачув помешает его делишкам, которые он прокручивает в Кракове. Тем не менее комендант поспешил заверить герра Шиндлера, что он никоим образом не собирается вмешиваться в вопросы управления его предприятием.      - Меня беспокоят чисто производственные проблемы, - ханжески заверил его Шиндлер. Он не хотел бы причинять неудобства господину коменданту, но будет ему искренне благодарен, как, в чем он не сомневается, и инспекция по делам армии, если ДЭФу будет позволено остаться на прежнем месте.      Среди таких людей, как Гет и Оскар, слово "благодарен" имело отнюдь не абстрактное значение. За одолжение надо платить. Благодарность может выражаться и в напитках, и в драгоценных камнях.      - Я понимаю ваши проблемы, герр Шиндлер, - сказал Амон. - И я буду только счастлив после ликвидации гетто предоставлять охрану вашим рабочим, эскортируя их от Плачува до Заблоче. ***      Ицхак Штерн как-то днем заглянул в Заблоче по дедам "Прогресса" и нашел Оскара в полной прострации, которая объяснялась опасным состоянием бессилия. После того, как Клоновска принесла им кофе, который герр директор употребил с хорошей дозой коньяка, Оскар рассказал Штерну, что он снова побывал в Плачуве: формально, чтобы взглянуть, как там идут дела, на деле же - убедиться, когда лагерь будет готов для приема Ghettomenschen.      - Я прикинул, - сказал Оскар.      Он подсчитал количество бараков на дальнем склоне и, зная, что Амон собирается разместить в каждом не менее 200 женщин, увидел, что там, в верхней части лагеря, готовы места для примерно 6.000 обитательниц гетто. В секторе для мужчин, расположенном несколько ниже, было не так много готовых бараков, но учитывая то, как в Плачуве движется работа, на днях там все будет завершено.      Все на предприятии знают, что их ждет, сказал Оскар. И ночной смене нет смысла тут оставаться, потому что им так и так придется возвращаться в гетто. Все, что я могу внушить им, сказал Оскар, снова делая солидный глоток коньяка, они не должны пытаться спрятаться, предварительно не подготовив надежного укрытия. Он слышал, что после ликвидации гетто его будут разбирать буквально по камням. Будет проверено каждое углубление в стене, каждый чердак, где разберут перекрытия, обнюхают каждую дырку, заколотят все погреба. Все, что я могу сказать, - не пытайтесь сопротивляться.      Как ни странно, Штерну, одному из объектов готовящейся акции, пришлось утешать герра директора Шиндлера, которому предстояло быть всего лишь ее свидетелем. Внимание Оскара к своим еврейским рабочим потеряло свою напряженность, уступив место куда более объемной трагедии близящегося конца гетто. Плачув - рабочее учреждение, говорил ему Штерн. И как всякому учреждению, ему суждена долгая жизнь. Он не напоминает Бельзец, который производит трупы подобно тому, как Генри Форд производит автомобили. Да, с появлением Плачува положение дел ухудшается, но это еще не конец всего сущего. Когда Штерн закончил убеждать его, Оскар сидел, вцепившись обеими руками в полированную доску стола, и несколько секунд казалось, что он вот-вот оторвет ее. Понимаете ли, Штерн, сказал он, когда слишком хорошо, это тоже плохо!      Так и есть, согласился Штерн. Таков естественный порядок вещей. Он продолжил спорить, с мелочной дотошностью приводя цитаты и высказывания, но он и сам чувствовал страх. Ибо Оскар, казалось, был на грани слома. Штерн понимал, что если Оскар потеряет надежду, то уволит всех еврейских рабочих "Эмалии", ибо Оскар не хотел иметь ничего общего с этими грязными делами и был полон желания очиститься от них.      Еще придет время добрых дел, сказал Штерн. Пока еще его нет.      Отказавшись от попыток выломать доску стола, Оскар откинулся на спинку кресла и постарался объяснить причину свой подавленности.      - Вы же знаете этого Амона Гета, - сказал он. - Он по-своему обаятелен. Появившись здесь, он может просто очаровать вас. Но он психопат.      В последнее утро существования гетто - оно выпало на "шаббат", 13 марта, субботу, - Амон Гет прибыл на площадь Мира в час, когда по календарю должен был начаться рассвет. Низкая облачная пелена размывала границу между ночью и днем. Он увидел, что люди из зондеркоманды уже на месте и стоят, переминаясь на мерзлой земле в небольшом скверике, покуривая и тихо пересмеиваясь, стараясь, чтобы их присутствие оставалось секретом для обитателей маленьких улочек за аптекой Панкевича. Улица, по которой они явились, была пустынна, в городе царило образцовое спокойствие. Остатки снега вдоль стен подплывали грязью. С достаточной уверенностью можно предположить, что сентиментальный Гет с отеческой гордостью поглядывал на этих молодых людей, в тесном товарищеском кругу ожидавших начала акции.      Амон сделал глоток коньяка, дожидаясь появления штурмбанфюрера Вилли Хассе, человека средних лет, который должен был осуществлять не столько тактическое, сколько стратегическое руководство акцией. Сегодня предстояло покончить с гетто-А, к западу от площади, занимавшим большую часть этого района, где размещались все работающие евреи (здоровые, полные надежд и самоуверенные) - вот его и предстояло вычистить. Гетто-В, небольшой район в несколько кварталов в восточной части гетто, давал приют старикам и тем, кто был непригоден ни к какой работе. Ими займутся ближе к вечеру или завтра. С ними покончат в огромном лагере уничтожения коменданта Рудольфа Гесса в Аушвице. Гетто-В позволит продемонстрировать честную и мужественную работу. Гетто-А представляет собой вызов их решимости.      Любой хотел бы быть сегодня на его месте, ибо сегодня - исторический день. Еврейский Краков насчитывает около семисот лет своей истории, и вот сегодня к вечеру - или в крайнем случае завтра - эти семь столетий превратятся в прах и Краков станет judenfrei (свободен от евреев). Любой мелкий чиновник из СС захочет сказать, что, мол, и он присутствует при сем зрелище. Даже Анкельбах, Treuhandler на скобяной фабрике "Прогресс", числящийся отставником СС, натянул сегодня свою унтер-офицерскую форму и явился в гетто со своим взводом. Вне всякого сомнения, в числе участников имел право быть Вилли Хассе со своим боевым опытом, один из разработчиков операции.      Амон страдал от привычной легкой головной боли и чувствовал себя утомленным от отчаянной бессонницы, отпустившая его лишь под самое утро. Но теперь, очутившись на месте действия, он ощутил неподдельное профессиональное вдохновение. Национал-социалистская партия щедро одарила бойцов из СС - они могут идти в битву, не страшась физических опасностей, на их долю выпадет честь и слава, без тех неприятных осложнений, которые портят все дело возможностью получить пулю. Обрести психологическую стойкость было непростым делом. У каждого офицера СС были друзья, которые покончили с собой. Документы СС, составленные для предотвращения этих несчастных случайностей, указывали, что надо твердо и неукоснительно отбросить мысль: мол, если у еврея в руках нет оружия, он лишен социального, политического или экономического влияния. На деле же он вооружен до зубов. Лиши себя чувства жалости, обрети стойкость закаленной стали, потому что даже еврейский ребенок - это бомба замедленного действия, подложенная под твою культуру; еврейская женщина биологически предрасположена к предательству, а еврейский мужчина - куда более опасный враг, чем можно ожидать от любого русского.      Амон Гет был тверд как сталь. Он знал, что никогда не изменит себе, и мысль об этом наполняла его восторженной радостью, как марафонца, уверенного в своей победе. Он презирал ту уклончивость, с которой некоторые изнеженные офицеры предоставляли действовать своим солдатам. Он чувствовал, что в определенном смысле это куда опаснее, чем боязнь самому приложить руку. Он будет для них образцом, что он и продемонстрировал в случае с Дианой Рейтер. Он чувствовал приближение эйфории, той, что весь день будет нести его на своих крыльях внутреннего удовлетворения, которое, подогретое алкоголем, достигнет предела, когда настанет час сомкнуть ряды. И пусть нависла над головами низкая пелена облаков, - он знал, что сегодня один из его звездных дней, и когда на склоне лет он будет окружен миром и покоем, молодежь с восторгом и изумлением будет расспрашивать его о днях, подобных этому.      Меньше чем в километре отсюда доктор X., врач больницы гетто, сидел в темноте среди своих последних пациентов; он был благодарен судьбе, что тут, на верхнем этаже больницы, они как-то отделены от тянущихся внизу улиц, имея дело лишь со своими болями и лихорадками.      Ибо на улицах уже ни для кого не было тайной, что случилось в инфекционной больнице рядом с площадью. Взвод СС под командой обершарфюрера Альберта Хайара явился в больницу, чтобы положить конец ее существованию, и наткнулся на доктора Розалию Блау, которая, стоя между коек своих больных скарлатиной и туберкулезом, сообщила, что их, мол, нельзя транспортировать. Детей с простудным кашлем уже успели отослать по домам. Но больных скарлатиной опасно перемещать - и для них самих, и для общины; туберкулезные больные настолько слабы, что не могут сами передвигаться.      Поскольку скарлатина в основном является болезнью подросткового возраста, большей частью пациентов доктора Блау были девочки от двенадцати до шестнадцати лет. Представ лицом к лицу с Альбертом Хайаром, доктор Блау указала в качестве свидетельства профессиональности ее диагноза на охваченную лихорадкой девочку с широко раскрытыми глазами.      Хайар же, действуя в соответствии с примером, который неделю назад он получил от Амона Гета, выстрелом разнес голову доктору Блау. Заразные больные, часть которых пыталась подняться со своих коек, а другие продолжали оставаться в бреду, были скошены шквалом автоматного огня. Когда взвод Хайара покончил со своими обязанностями, по лестнице поднялась команда мужчин из гетто, чтобы разобраться с трупами, собрать окровавленное постельное белье и помыть стены.      Это же отделение было расположено в помещении, которое до войны было участком польской полиции. Все время существования гетто все три ее этажа были заполнены больными. Заведующим его был уважаемый врач, доктор Б. И когда утром 13 марта над гетто занимался тусклый рассвет, на попечении врачей Б. и X. уже оставалось всего четверо больных, все нетранспортабельные. Одним из них был молодой рабочий парень со скоротечной чахоткой, другим - талантливый музыкант с пораженной почкой. Для доктора X. было важно как-то уберечь их от паники при звуках очередей. К тому же в палате находился слепой мужчина после инсульта и старик с непроходимостью кишечника, в предельной степени истощения и с искусственным анусом.      Все врачи, включая доктора X., были медиками высочайшей квалификации. В скудной нищей больничке гетто впервые в Польше были проведены научные исследования болезни Вейла, исследовались возможности пересадки костного мозга и синдромы болезни Паркинсона. Тем не менее этим утром доктор X. был погружен в размышления по поводу цианистого калия.      Предвидя необходимость самоубийства, X. должен был обеспечить необходимое количество раствора циановой кислоты. Он понимал, что раствор понадобится и для других врачей. Мрачные события прошлого года сказались на гетто подобно эндемическому заболеванию. Оно заразило и доктора X. Он был молод и отличался несокрушимым здоровьем. Но ход истории обретал зловещий характер. Мысль о том, что у него есть доступ к цианиду, успокаивала доктора X. в самые худшие дни. На последнем этапе существования гетто снадобья для него и других врачей более чем достаточно. С мышьяком им практически не приходилось иметь дело. В их распоряжении остались только рвотные препараты и аспирин. Цианид был единственным из оставшихся сложных препаратов.      Этим утром, когда еще не минуло и пяти часов, доктор X. проснулся в своей квартире на улице Вита Ствоша от шума двигателей грузовиков, раздававшегося из-за стены. Выглянув из окна, он увидел, как у реки собирается зондеркоманда, и понял, что сегодня гетто ждет последняя акция. Побежав в больницу, он нашел тут доктора Б. и медсестер, которые оказались тут по той же причине; не покладая рук они помогали пациентам, еще способным двигаться, спускаться по лестницам, передавая их в руки родственников или друзей, которые доставляли их домой. Когда в палатах не осталось никого, кроме этих четверых, доктор Б. сказал сестрам, что они могут уходить, и все подчинились приказу, кроме старшей медсестры. В компании врачей Б. и X. она осталась с четырьмя пациентами в опустевшей больнице.      Пока тянулось ожидание, врачи почти не разговаривали между собой. Все они имели доступ к цианиду, и вскоре X. стало ясно, что доктор Б. также обдумывает этот грустный исход. Да, речь могла идти только о самоубийстве. Но существовала еще необходимость эвтаназии, умерщвления больных. Сама мысль о ней приводила X. в ужас. У него были тонкие черты лица и подчеркнуто застенчивый взгляд. Он мучительно страдал от возможной необходимости преодолеть этические запреты, которые были для него столь же органичны, как собственное тело. Он понимал, что врач с иглой в руках, исходя из здравого смысла, но не имея почвы под ногами, может взвешивать ценность того или иного решения, словно листая прейскурант - то ли ввести цианид, то ли отдать своего пациента зондеркоманде. Но X. понимал, что такие материи никогда не могут быть предметом подсчетов, что законы этики куда выше и куда мучительнее, чем правила алгебры.      Порой доктор Б. подходил к окну и выглядывал из него, чтобы убедиться, не началась ли акция, после чего возвращался к X. с мягким профессиональным спокойным взглядом. Доктор Б., в чем X. не сомневался, так же перебирал различные варианты решения, которые мелькали перед ним подобно карточным картинкам и не придя ни к какому выводу, начинал думать снова и снова. Самоубийство. Эвтаназия. Водный раствор циановой кислоты. Привлекал и другой выход: остаться рядом с больными, подобно Розалии Блау. И еще - впрыснуть цианид и больным и себе. Этот поступок привлекал X., поскольку он казался не таким пассивным, как первый. В таком состоянии, когда он просыпался три ночи подряд, он испытывал едва ли не физическое удовольствие при мысли, как быстро подействует яд, словно бы он был наркотиком или крепким напитком, необходимым каждой жертве, чтобы смягчить ожидание последнего часа.      Для столь серьезного человека, как доктор X., сама привлекательность подобного варианта была убедительной причиной не прибегать к препарату. Для него повод к самоубийству мог быть никак не меньше, чем услышанный от отца рассказ о массовом самоубийстве зелотов Мертвого моря, которые не хотели попасть в плен к римлянам. Иными словами, принцип заключался в том, что смерть не должна служить безопасной уютной гаванью. В основе ее должно лежать яростное нежелание попасть в руки врагов. Конечно, принцип остается принципом, а ужас, пришедший этим серым утром - другое дело. Но X. был человеком принципов.      У него была жена. У них с женой был другой путь бегства, и он помнил о нем. Он вел через канализационный сток на углу улиц Пивной и Кракузы. По сточной системе - а потом полный риска переход до леса Ойчув. Он боялся его больше, чем быстрого забвения, которое даст цианид. Правда, если его остановят синемундирная полиция или немцы и заставят спустить штаны, он выдержит испытание - спасибо доктору Лаху. Тот был известным специалистом по пластической хирургии, который научил многих молодых краковских евреев, как бескровным образом удлинять крайнюю плоть: укладываясь спать, надо приспосабливать к ней отягощающее - например, бутылку с постоянно увеличивающимся количеством воды в ней. Такой способ, рассказывал Лах, евреи использовали во времена римских преследований и усиливающийся напор немецких акций в последние полтора года заставил доктора Лаха вернуть его к жизни. Лах и научил своего молодого коллегу доктора X. и тот факт, что, случалось, он успешно, срабатывал, еще более отвращал X. от самоубийства.      На рассвете старшая медсестра, спокойная сдержанная женщина лет сорока, явилась к доктору X. с утренним докладом. У молодого человека дела шли на поправку, но слепой с его невнятной после инсульта речью был в явном беспокойстве. Ночью музыкант и пациент с искусственным пищеводом мучились болями. Тем не менее теперь в отделении стояла полная тишина; пациенты досматривали последние сны, и доктор X. вышел на промерзший балкончик, нависший над двором, чтобы выкурить сигарету и еще раз обдумать проблему.      Прошлым летом доктор X. был в старой инфекционной больнице на Рекавке, когда эсэсовцы решили прикрыть этот район гетто и перебазировать больницу. Выстроив штат медиков вдоль стены, они стали сволакивать пациентов вниз. X. видел, как у старой мадам Рейзман нога попала между балясинами перил, но тащивший ее за другую ногу эсэсовец не остановился, чтобы высвободить ступню, а продолжал тащить, пока застрявшая конечность не переломилась с громким треском. Таким образом перемещали пациентов. Но в прошлом году никто и не думал, что встанет вопрос об убийстве из милосердия. На том этапе все еще лелеяли надежды, что положение дел улучшится.      А теперь, если даже он с доктором Б. примут решение, хватит ли у него отваги ввести цианид больному человеку - или же он найдет кого-то другого для этого действия и будет наблюдать за ним с профессиональным бесстрастием. Вся эта ситуация отдавала полным абсурдом. Когда решение принято, все остальное уже становится несущественным. Так и так придется произвести это действие.      Здесь на балконе он и услышал первые звуки. Они начались необычно рано и доносились с восточной стороны гетто. Эти лающие выкрики "Raus, raus!" в мегафоны, привычная ложь о багаже, который кто-то хотел захватить с собой. По пустынным улицам и среди домов, за стенами которых все застыли в неподвижности, всю дорогу от булыжного покрытия площади и до Надвислянской улицы вдоль реки пополз полный ужаса шепоток, от которого X. заколотило, словно он мог понять его.      Затем он услышал первую очередь, столь громкую, что она могла пробудить пациентов. После стрельбы воцарилось внезапное Молчание, после чего мегафон рявкнул в ответ на высокий женский плач; рыдания прервались еще одной вспышкой очереди, за которой последовали крики с разных сторон; перекрываемый ревом эсэсовских мегафонов, возгласами еврейских полицейских и других обитателей улиц взрыв горя стих лишь в дальнем конце гетто у ворот. Он представил себе, как это может сказаться на предкоматозном состоянии музыканта с отказавшей почкой.      Вернувшись в палату, он увидел, что все они смотрят на него - даже музыкант. И он скорее чувствовал, чем видел, как оцепенели на койках их напряженные тела, и старик с фистулой заплакал, содрогаясь всем телом.      - Доктор, доктор! - кто-то позвал его.      - Прошу вас! - ответил доктор X., как бы давая понять: "Я здесь, я с вами, а они еще далеко отсюда". Он бросил взгляд на доктора X., который прищурился, услышав, как в трех кварталах от них еще кого-то выкидывают на улицу. Кивнув ему, доктор Б. подошел к небольшому шкафчику с лекарствами в дальнем конце палаты и вернулся с флаконом водного раствора циановой кислоты. Помолчав, X. подошел к своему коллеге. Он мог отстраниться, предоставив все доктору Б. Ему показалось, что у этого человека хватит сил все свершить самому, не ища оправдания у коллеги. Но это постыдно, подумал X. - промолчать, не взять на себя часть этой непосильной ноши. Доктор X., хотя и был моложе доктора Б., учился вместе с ним в Ягеллонском университете; он был специалистом и мыслителем. И он хотел оказать доктору Б. поддержку в эти минуты.      - Ну что ж, - сказал доктор Б., мельком показывая бутылочку X. Слова его едва ли не были заглушены женским криком и резкими приказами, раздававшимися в дальнем конце Йозефинской. Доктор Б. позвал сестру.      - Дайте каждому пациенту сорок капель в воде.      - Сорок капель, - повторила она. Медсестра знала, что представляет собой этот препарат.      - Совершенно верно, - сказал доктор Б. Доктор X. тоже смотрел на нее. Да, хотелось сказать ему. Теперь я обрел силу; я могу дать снадобье. Но это может обеспокоить их, если я сам исполню назначение. Каждый пациент знает, что лекарство раздает сестра.      Пока она готовила микстуру, X. прошел по палате и положил руку на плечо старика.      - У меня есть кое-что, дабы помочь вам. Роман, - обратился он к нему. С изумлением доктор X. понял, что, ощутив под ладонью сухую старческую кожу, он впитал в себя всю его историю. На долю секунды, словно во вспышке пламени, мелькнул облик юного Романа, уроженца Галиции времен Франца-Иосифа, предмет сладостного обожания женщин, обитательниц petit Вены, драгоценного камня на берегах Вислы - Кракова. В военной форме армии Франца-Иосифа он отправляется на весенние маневры в горах. Покрытый шоколадным загаром, он со своей девушкой из Казимировки посещает patisseries, царство кружев и бижутерии. Поднимаясь на гору Костюшко, он украдкой срывает у нее поцелуй в кустах.      - Каким образом мир мог так преобразиться при жизни одного человека? - спрашивает этот юноша у старого Романа. От Франца-Иосифа до унтер-офицера СС, который имеет право обречь на смерть и Розалию Блау, и девочку в лихорадке?      - Пожалуйста, Роман, - сказал врач, давая понять, что старик должен расслабить сведенное судорогой тело. Он не сомневался, что зондеркоманда будет тут не позже чем через час. Доктор X. подавил искушение сообщить ему эту тайну. Доктор Б. оказался щедр в дозировке. Несколько секунд с перехваченным дыханием, легкое изумление - и измученное тело Романа наконец получит возможность отдохнуть.      Когда с четырьмя мензурками явилась медсестра, никто из четырех даже не спросил ее, что она принесла им. Доктор X. так никогда и не понял, догадались ли они. Отвернувшись, он посмотрел на часы. Он боялся, что выпив снадобье, они начнут издавать какие-то звуки, более страшные и зловещие, чем привычные в больнице шорохи и кашель. Он услышал, как сестра пробормотала: "Вот кое-что для вас". Он услышал, как кто-то набрал в грудь воздуха. Он не знал, была ли то сестра или кто-то из пациентов. "Эта женщина - самая героическая из всех нас", - подумал он.      Когда он снова бросил на нее взгляд, медсестра будила пациента с почкой, предлагая заспанному музыканту мензурку. Из дальнего угла палаты доктор Б. не сводил взгляда с ее накрахмаленного белого халата. Доктор X. подошел к старику Роману и пощупал его пульс. Его не было. На койке в дальнем конце палаты музыкант заставил себя проглотить пахнущую горьким миндалем микстуру.      Как X. и надеялся, все прошло мягко и спокойно. Он посмотрел на них - рты чуть приоткрылись, ничего ужасающего, остекленевшие глаза невозмутимы, головы откинуты и подбородки уставились в потолок: их уходу, их бегству мог бы позавидовать любой обитатель гетто. Продолжение следует... Читайте в рассылке... ...по понедельникам: Себастьян Жапризо "Дама в автомобиле в очках и с ружьем"      В этом романе Жапризо в свойственной ему манере переосмысливает классический "роман дороги", в котором герой отправляется в путешествие, сулящее ему множество встреч с новыми людьми.      Дани Лонго, героиню Жапризо, на каждом шагу подстерегают опасности двоякого свойства как внешнего, так и внутреннего, таящиеся в ней самой. Оказавшись жертвой непонятной ей интриги, Дани вынуждена взять на себя роль сыщика. ...по четвергам: Томас Кенэлли "Список Шиндлера"      Действие романа основано на истинных событиях, происходивших в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Немецкий промышленник Оскар Шиндлер в одиночку спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Но это не история войны, это - история личности, нашедшей в себе мужество противостоять бесчеловечному государственному аппарату насилия. ...по воскресениям: Александр Волков "Изумрудный город. Волшебник Изумрудного города"      Сказочная повесть "Волшебник Изумрудного города" рассказывает об удивительных приключениях девочки Элли и ее друзей - Страшилы, Смелого Льва и Железного Дровосека - в Волшебной стране. Уже много лет эту историю с удовольствием читают миллионы мальчиков и девочек. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 393