... И слезы катились по щекам Филимона Прокопьевича - до того ему стало жалко самого себя: много ли пожил на белом свете, и вот погибель будет.
     Бах, бах, бах!.. И голос:
     - В атаку! В атаку!
     То был голос не святого Анания. Или на выручку ему сошли с небеси все ангелы со архангелами и вострубили в свои трубы?
     Если бы Филя отважился поднять голову, он бы увидел человека в белой папахе, в шинели и на белом коне. Он бы его, понятно, принял за Георгия Победоносца, разящего зверей огнем и мечом.
     Святой Ананий почему-то не бил в ведро.
     Бах, бах, бах!..
     Всадник в упор расстреливал хищников.
     Пламя и смерть. Пламя и смерть.
     Чалый, свалившись в снег, в агонии вскидывал голову и тяжело ржал.
     Потом всадник выхватил шашку.
     Волки отступили. Всадник на белом коне догонял их и рубил, рубил, рубил...
     Свистит змея-шашка. Поет змея-шашка.
     - Ой, Тима, Тима! - кричит чей-то голос.
     И Филя тоже услышал этот голос. Баба же кричит! Истая баба! Но откуда бабе взяться на небеси? Не сказано же, что на небеси есть архангельши или ангельши?
     Святой Ананий меж тем, бросив ведро, кинулся из кошевы прочь к лесу. Проваливаясь по пахи в глубокие наметы снега, он бежал, бежал, тяжело отпыхиваясь, сердце готово было лопнуть, точно святой Ананий и в самом деле увидел некое чудовище на белом коне, которое уничтожит его одним взмахом шашки.
     - Тима, Тима, Тима!..
     "Осподи, Тимку зовет! - трезвел Филимон Прокопьевич и тут вспомнил, что именно этой ночью ждали в Белой Елани Тимофея Прокопьевича, как о том сказала Апроська. - Оборони господи! Беда будет!"
     - Ольга, Ольга! Подъезжай сюда! Живо! Сомнения быть не могло: голос Тимофея...
     Кинув окровавленную шашку в ножны, Тимофей повернул Белку к лесу и быстро нагнал человека в борчатке.
     - Эй, куда? Обалдел, что ли?
     - Спаси Христе!..
     - Христос тебя бы спас! - ответил Тимофей. Взмыленная Белка стояла рядом с беглецом, и пена с удилов клочьями падала в снег. - Возвращайся к кошеве!
     Но человек в борчатке не хотел возвращаться к кошеве. Он что-то медлил, пряча голову в воротник.
     - Давай к кошеве, говорю! С волками разделались. Здорово они вас прижали! Слышал, как вы сыпали из маузера, а потом рванули пару "лимонок".
     И опять голос Ольги:
     - Тима, Тима! В кошеве Филимон!
     Человек в борчатке вдруг схватился за ножны Тимофеевой шашки и так рванул ее на себя, что тот не удержался, свалился с коня прямо на борчатку, и оба закряхтели в снегу, отбиваясь друг от друга.
     - Ольга, сюда! - позвал Тимофей, втиснув неизвестного головою в снег.
     Подбежала Ольга с винтовкой:
     - Ай, ктой-то?
     - Еще один волк, - ответил Тимофей и потащил неизвестного к кошеве.
     Филя успел очухаться. Вылез, не веря сам себе, что жив-здоров и держится на собственных ногах.
     Чалка издох, вытянув ноги, и брюхо было вспорото; снег смешался с кровью. С некоторым страхом Филя отошел от Чалки и тут увидел, как Тимофей тащил святого Анания.
     - Осподи помилуй, задрали! Самого святого задрали! Тимофей позвал:
     - Иди сюда!
     Филя быстро подошел к брату, которого побаивался не меньше нечистого.
     - Кто с тобою ехал, знаешь?
     - Дык... дык... святой Ананий, осподи помилуй!
     - Ой, мамоньки! Святой Ананий! - вскликнула Ольга.
     Тимофей схватил человека в борчатке за плечи и одним рывком повернул к себе. Он узнал его, и лютая ненависть подкатила к горлу. Но Тимофей сдержал себя.
     - Святой Ананий?.. - И стиснул зубы так, что на щеках желваки вздулись. Рука сама собой легла на эфес шашки. - Понятно! Святой Ананий, значит? Великолепно! Очень рад. Давно искал встречи. Как вас теперь - ваше преосвященство или ваше высокоблагородие? Я в святых чинах не разбираюсь. Как видите, я вас еще раз отблагодарил за ваше доброе слово в мой адрес. На этот раз шкуру вам спас, святой Ананий! Но что же вы ударились вслед за волками? Или вы тоже из ихней стаи? А где же ваш маузер? Ольга, поискать надо маузер святого Анания - куда ему без маузера? Не та обедня без маузера! А "лимонок" еще нет у вас, святой Ананий? А ну, покажите карманы! Филимон, выверни карманы святому Ананию!
     - Осподи, помилуй!..
     - Без господа выворачивай, живо!
     Филя потерянно топтался на месте, не смея подступиться к святому и тем более встретиться с его пронзительными глазами.
     - Неможно то, Тимоха... Не сподобился.
     - Не сподобился? А с контрой снюхаться сподобился? Придется тобою заняться. - Говоря так, Тимофей вытащил свой маузер. - Сымай борчатку, святой Ананий! Живо! Или пристрелю, как собаку. И это будет твоя последняя обедня.
     Святой Ананий молча повиновался.
     - Ольга, обыскивай! Чего доброго, у него еще может быть бомба.
     Ни бомб, ни патронов, никакого оружия больше не было: святой Ананий словчился еще раньше закинуть маузер в снег. Ольга нашла только увесистый мешочек с золотом запрятанный во внутренний карман.
     Филя тем временем, рыдая на всю оттяжку, снял хомут и уздечку с Чалого, положил в свою кошеву, которую пристроил к задку Ольгиной кошевы: не бросать же добро. Снять бы еще шкуру и подковы с Чалого...
     - Займись, а мы поедем, - сказал ему Тимофей, усаживаясь с Ольгой и с арестованным.
     Филя захныкал и тут только вспомнил про Гнедка: сбруя же! С медными подвесками! Не сожрали же волки подвески, так тщательно надраенные Филей!
     Подбежал к брату:
     - Тимоха, ради Христа, посочувствуй! Тамо-ка вон лежит Гнедко. Сбруя на нем. Истинный бог, сбруя!
     - Трогай, Ольга! - сказал Тимофей.
     Вздохнув, Филя залез в свою кошеву и всю дорогу до Белой Елани боялся, как бы она не оторвалась от задка.

     Чадно коптила лампа. Фитиль, обугливаясь, краснел огарышком язычка - керосин разбавлен водицей.
     Нету в деревне ни керосина, ни серянок, ни сахару, ни гвоздей - коня нечем подковать. Нужда заела. Схватила мужика за горло - не продыхнуть. Орала бабьими глотками, цепляясь за холщовые штаны детскими ручонками, подвывала сиплыми голосами старушонок, щерилась беззубыми ртами стариков.
     Мужик освирепел...
     Надоели ему перевороты, обещания городских краснобаев, а более всего намылила шею война. Сперва били почем зря немцев, мадьяр и австрияков. Орали на сходках: "Воздвигнем крест на святой Софии". А где она, та София? И что ей так понадобился крест? Потом Николаша отрекся от престола. Жить бы можно. Так нет же - Керенский завопил на всю Россию: "Война до победного конца!" А мужиков на деревне осталось мало - драные, рваные, калеки да старики. С кем победу совершать? Вот и втюрились: набил немец морду - поперли назад, удержу нет. Тут и объявились большевики: "Долой войну! Вся власть Советам; фабрики - рабочим, земля - крестьянам". В аккурат сказано! Солдатня покатилась с фронтов: которые прямо с винтовками, с шашками, иные сами себя еле дотащили. Все бы ничего - продразверстка началась.
     "Хлеба! Хлеба!" - наступал голод.
     Мужик ощерился: "Нету хлеба! Хоть так вертите, хоть эдак, в голос: "Нету!"
     На сходках мужичьи страсти кипели ключом. Схватывались за грудки, трясли бородами и рваными штанами, исходили от крика до седьмого пота. Голос в голос: "Нету!"
     Ревкомовцы шли по надворьям. "Есть у тебя хлеб, Иван Кузьмич. Сеял ты в прошлом году столько-то, урожай снял такой-то, на семена тебе столько-то, себе, на жратву до нови столько-то. А вот и остаточек, - выгребай".
     И опять мужик бился с продотрядчиками. Баба ревела благим матом, старик грозился костылем, старуха - анафемой. Но не помогало. Взламывали замки на амбарах, насыпали кули, и мужик, кряхтя и кляня все на свете, все власти и перевороты, вез хлебушко на ссыпной пункт.
     Особо упорствующих, хитрых, запрятавших хлеб в ямы, держали в ревкомах. Жарили железную печку до красных щек, а мужики сидели в шубах, в полном зимнем снаряжении.
     "Хлебушко выпаривают", - кряхтели неподатливые.

     Председатель ревкома Мамонт Головня с помощником из фронтовиков, Аркадием Зыряном, оба с револьверами, в одних нательных рубахах, тоже парятся в большом крестовом доме со связью, где недавно была школа. Сейчас в доме ревком.
     Головня предупредил: кто снимет шубу, тот, значит, согласен вывезти хлеб немедленно с участием ревкомовцев.
     Дружинник Васюха Трубин беспрестанно подкладывает березовые дрова в железную печку.
     Время за полночь. И ревкомовцы и мужики до того наговорились, что глотки пересохли. Опять-таки, воды ни капли. "Сознательность без воды скорее проснется", - предупредил Головин.
     - О, господи! - стонет один, ворочаясь на полу и вытирая рукавом шубы пот. - Подумай, Мамонт Петрович, што ты выкомариваешь? Ежли умом раскинуть - супротив власти прешь. Как сказано в декрете? Слабода. А ты нас жаришь в шубах. Это как понимать? Слабода?
     Головня лежит грудью на столетне, дремлет. Пригляделся, зевнул:
     - Лалетин? На свободу потянуло? Хлеб гноишь в ямах, и тебе же свободы надо? Хрена с редькой не хошь?
     - Ты меня хреном не потчуй, сам жри, - бурчит Лалетин и поворачивается спиною к Головне.
     Поднимает голову сивобородый старик тополевец:
     - Сказывали на митинге, што дадут народу дых перевести опосля царского прижима. А игде он, дых?
     - Дых, Варфоломеюшка? Погоди, мы еще спросим, какой ты "дых" разносил по Белой Елани. Ты нам скажешь, где свиданки устраивал со святым Ананием...
     - Не зрить вам, анчихристы, святого Анания!
     - Узрим. Ты нам его сам покажешь. Старик свирепеет:
     - Покажу ужо, покажу! Когда святой Ананий в геенну огненну ввергнет вас, анчихристы. Грядет день, грядет! И сказано: сойдет на землю праведник, яко спаситель, и будет в его руке метла и щит господний, чтоб анчихристов в геенну мести, а на щите слово божье нести.
     - Жди, Варфоломеюшка, жди! Только штаны покрепче затяни, а то они у тебя спадут от страху, когда мы тебя со святым Ананием за бороды трясти будем. Под пятки выверяем!
     Старик ругается в бороду и вклинивается меж двух мужиков. С одной стороны храпит Валявин, ему хоть бы хны! В шубе так в шубе, пар костей не ломит. Валявин сдюжит, абы не дать власти хлебушка - золота по теперешнему времени! С другой стороны свистит носом Сохатов, в дохе, жмон, какого свет не видывал: ни копейки, ни фунта красным.
     Четверо мужиков, взопревших, сбившись в кучу у лавки, курят самосад, зло косясь на печку: спасу нет, жарища! Печку бы разворотить, что ли, беды не оберешься: Головня моментом спровадит в уезд, а там, конечно, в тюрьму. Вот если бы ушел Головня с Аркашкой, с дружинником можно было бы столковаться.
     - Карасин-то, Петрович, окончательно выгорает, - замечает один из мужиков.
     Головня покосился на жестяную лампу с закоптелым семилинейным стеклом: чадит... До утра не близко, а керосину в ревкоме больше нет, надо зажигать коптилку с конопляным маслом.
     - Васюха!
     Васюха Трубин, отвалив чубатую голову на косяк двери, залихватски всхрапывает. Мужики с завистью глядят на него: эх, кабы вот так же раздеться до нательной рубахи да растянуться на шубе - умирать не надо!
     - Васюха, - лениво повторяет Головня, и в челюстях у него хрустит - позевоту мнет.
     - Эко храпит...
     - Как вроде воз тянет, якри его!
     - Куда там! Не иначе с бабой милуется. Ишь как чмокает...
     - Со своей бабой оно - шго! Без особого сугрева, - тянет басом порт-артурский герой, матрос первой статьи Егорша Вавилов. - Суседку бы прихватить, да которая потелесее, чтоб было за что держаться.
     Мужики ржут.
     Головня сам зажег коптилку. От обуглившегося фитиля лампы потянуло чадом.
     - Эко вонища!
     - Завсегда так от карасина с водой.
     - Когда токмо поруха кончится?
     - Довели Расею до ручки! Ворчат.
     Ругаются беззлобно и устало.
     Коптилка светит тускло, и само время кажется таким же тусклым и непроглядным.
     Сгорают минуты, часы, жизнь. Коптят и сгорают...
     Плохо с продразверсткой. В Белой Елани много хлеба, но попробуй взять его - попрятали, космачи! Еще с осени зарыли в ямы. Город требует: душа через перетягу - хлеба! А мужики уперлись - ни в какую...
     Головня скрутил цигарку, задымил в обе ноздри.
     Аркадий Зырян что-то бормочет во сне; на коленях у него револьвер - урядницкий.
     Во второй половине дома слышится кашель. Там под замком упрятаны арестованные миллионщики и их подручные. А с другой стороны дома, там, где когда-то была урядницкая, а потом комната учительницы Дарьи Елизаровны, сидят сейчас под арестом зловредные старухи. И с ними Дарья.
     Чадно...

     Курят. Дремлют. Курят...
     За трое суток сожгли три поленницы дров. Завтра Головня погонит всех этих упорствующих космачей в лес за дровами: пусть сами пилят, колют, подвезут к ревкому и сами потом жарятся.
     С улицы донесся звон колокольчиков. Ближе, ближе... И замерли у ревкома.
     - Кажись, Ольга с комиссаром, - сказал Головня, натягивая на себя рубаху из чертовой кожи; перетянулся ремнем с пряжкой; на ремне - револьвер в кобуре, на пряжке - двуглавый орел.
     Кто-то постучался. Головня окликнул:
     - Ольга?
     - Она самая. Открывай!
     Следом за приискательницей вошел человек в подборной черной дохе с поднятым воротником - лица не видно, за ним чрезвычайный комиссар по продовольствию Тимофей Прокопьевич в нагольном тулупе, а последним - Филимон Прокопьевич.
     Мужики проснулись, отползли к стенам.
     - Вас тут не сожрали волки? - спросила Ольга. - Что было! Что было! В жизни не переживала такого страха. Да вот пусть святой Ананий сам скажет. Покажи лицо, святой Ананий! Али боишься, что тебя сожрут?
     - Святой Ананий? - вздыбил плечи Головня. - Едрит твою в кандибобер. Где он? Не врешь?
     - Филимон Прокопьевич, скажи, где святой Аваний?
     - Дык... вот святой Ананий, - показал Филя рукою в лохмашке, не выступая вперед.
     Тимофей сбросил тулуп и сел на лавку. Он отчаянно устал, и руки как чугунные.
     Головня подошел к человеку в черной дохе:
     - В ревкоме тепло, сымай доху, гражданин! Гражданин ни звука - будто глух и нем.
     - А ты, Мамонт Петрович, помоги святому Ананию раздеться; он же, мамоньки, чуть жив с перепугу! Филимон Прокопьевич куда-то вез его, а тут волки напали. Бомбами не отбились, истинный бог!
     Головня бесцеремонно отвернул воротник дохи и ахнул:
     - Есаул... Едрит свою в кандибобер. Сам есаул! Ваше высокоблагородие! А говоришь, снятой Ананий...
     - Неужто есаул? - притворно всплеснула руками бедовая приискательница. - Ай, мамоньки! Ей-боженьки, есаул. А Филимон Прокопьевич говорит, что святой Ананий. И я поверила, дура! Или, может, не есаул, а? Мужики! Кто помнит есаула Потылицына?
     Мужики, конечно, помнят, а матрос первой статьи Егорша Вавилов хорошо знал есаулова отца, атамана Потылицына.
     - Тебя-то мы давно ищем, ваше высокоблагородие, - сказал есаулу Головня.
     Ольга хохочет:
     - А святого Анания не ищешь?
     - Мы бы его сейчас за бороду потрясли! - пригрозил Головня; он все еще не верил, что есаул Потылицын и святой Ананий одно и тоже лицо.
     - Да он же и есть святой Ананий!
     - Што-о-о? Сурьезно?
     - А ты Филимона спроси. Филимон Прокопьевич бормочет:
     - Рысаков порешили волки, осподи! Эка напасть, спаси Христос! Думал, сгину. Святой Ананий стрелял, стрелял из револьвера да волчищу, должно, поранил. А потом бомбами два раза бахнул. Страхи господни. А таперича што? На щетку сел. Кошеву привез без оглоблей да хомут с Чалого. С Гнедка хомут не снял, чистая погибель!..
     Мужики подступили, расспрашивают про волков, Филя рад стараться: хоть с мужиками душу отвести, и то ладно.
     Ольга спросила у Тимофея - долго ли он будет в ревкоме. Тимофей ответил, что будет здесь до утра и пусть Ольга идет отдыхать, ему не до отдыха. Ольга позвала Зыряна, и они ушли.
     Святой Ананий, прислонившись к замкнутой двери, за которой находились арестованные, стоял все так же в шубе. В ревком зашли погреться приисковые дружинники, о ними высокий сумнобровый Крачковский в полушубке под солдатским ремнем, с карабином.
     Головня сказал Крачковскому, чго пойман святой Ананий, он же есаул Потылицын.
     - Да ну? А мы ищем двух!
     - Он, как сам бог, в двух лицах, - зло заметил Головня. Крачковский уточнил:
     - Бог в трех лицах, Мамонт Петрович.
     - Когда есаул дойдет до бога, он объявится в трех лицах, - нашелся Головня. - Ну, Варфоломеюшка, чаво молчишь? Вот и святой Ананий! Хоть борода не такая, как у тебя, но все-таки есть борода. У нас, Тимофей Прокопьевич, столько накопилось божьих писем святого Анания - на целую Библию. Дарья Елизаровна, как его помощница, переписывала да со старухами рассылала по всем деревням. До Фили дошло, какая ему угрожает опасность. Не теряя времени, подступил к брату:
     - Али на погибель меня с есаулом-то? Неможно так, Тимофей Прокопьевич! Мое дело ямщицкое. Подрядил везти в тайную пещеру, я и повез. Сказал тятенька: святой Ананий, грит. А мне што? Все едино.
     - Не хитри, Филимон, довольно! Знаю, какой ты есть. Не прибедняйся, умственную ущербность оставь при себе. Кошева твоя, не беспокойся, не пропадет, и хомут также. А вот куда ты вез святого Анания в полночь, да еще бомбами отбивались от волков, - это нас интересует.
     - Разве я? Призвал тятенька...
     - Хватит! Знакомая песня: думает за тебя господь бог, к преступлению призывает тятенька, воз тянет Меланья, а ты всегда в стороне, при вечном лазарете состоишь. Но надо когда-то и ответ держать.
     Филя начал было оправдываться; Тимофей оборвал:
     - Водворите их к арестованным!
     - Обоих? - спросил Головня.
     - Обоих.
     Филя бухнулся Тимофею в ноги. Долго ли Филе упасть на колени - перед иконами или в ревкоме перед братом?
     - Люди твоя, господи, пребывают в цепях анчихриста, - затянул святой Ананий с хрипотцой. - Но настанет день, и спасены будут мученики. Кто имеет ухо, да слышит; кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тот сам будет убит мечом.
     - Так! - Тимофей подошел к нему. - А известно ли вам, святой Ананий, что, кто переиначивает слово пророков и божьих апостолов, тот сам еретик? И читать надо па славянском, как и положено для всех святых.
     Тимофей прочитал из тридцать четвертого псалома Давидова стих четырнадцатый на славянском и перевел. "Удерживай язык твой от зла и уста твои от коварных слов".
     - А теперь говорить будем без псалмов. Вы обвиняетесь, есаул, в мятеже. Именем революции вы арестованы. Уведите его!
     Филя охал, ахал, сморкался, но его все-таки потащили вслед за есаулом, которого Головня еще раз обыскал, и посадили к арестованным.
     Мужики притихли: если Тимофей Прокопьевич не помиловал брата, то что же будет с ними, с саботажниками?
     Крачковский пошептался с Тимофеем Прокопьевичем и ушел с тремя приисковыми дружинниками в дозор.
     С улицы и с ограды охраняют ревком: как ни говори, а у ревкомовцев богатый улов - сколько офицеров поймали! Оружие нашли припрятанное и самих накрыли. Мало того, сам бог будто посодействовал и предал святого Анания, который оказался не только святым, но и есаулом казачьего войска.
     Жарко в ревкоме, хоть парься. Но мужички на этот раз терпят, ждут: беда или милость грядет?
     Вернулся Аркадий Зырян с кавалерийским карабином, сел на порог, карабин меж ног поставил.
     Головня что-то докладывал комиссару, и тот, подперев ладонью щеку, косил глазом на мужиков. Потом поднялся с лавки, сказал громко:
     - Понятно!..
     Уставился на мужиков, как будто прикидывал на глазок, какой в них вес в зимней амуниции.
     Семнадцать арестованных - с бородами и без бород - дрогнули на полу, теснее сдвинулись друг к другу.
     - Восстания ждете, значит? И тогда вам всем полегчает? Восставшие казаки отвалят вам божью благодать, а святой Ананий псалмы будет петь? Ну, ждите, ждите!..
     Говоря так, Тимофей прошелся по свободным половицам, что-то обдумывая. Мужики разглядывали его со всех сторон. Шинель па комиссаре не иначе генеральская - на красной подкладке, и пуговицы будто из золота; под распахнутой шинелью френч с накладными карманами, офицерский, без погон только. Георгиевских крестов и медалей не видно, снял, должно, раз красным комиссаром заделался. Опять-таки натура - вылитый Прокопий Веденеевич, всей деревней не переломишь. Хоть так навались, хоть эдак, а все равно его верх будет. И сила! Плечи - дай боже и помилуй - жернова таскать. Лицо впалощекое, с голодухи, наверно, или от постоянных разъездов. По всему уезду рыскает, из деревни в деревню, с прииска на прииск. Без усов, а был с усами, когда приезжал на побывку, и "Георгиями" хвастался. Лобастый, дьявол, и соображение имеет. Такого на кривой кобыле не объедешь. По левой скуле печатка лиха - шрам в палец; щека и левый глаз подергиваются, будто комиссар кому подмигивает...
     - Понятно, - сказал себе комиссар и вдруг, остановившись у лавки, взял шашку; подержал обеими руками, как бы взвешивая, потом медленно потянул ее из ножен.
     Старик Варфоломеюшка с перепугу затянул:
     - Господи! Не сокрой лица твоего от мя. В день и час бедствия да преклони ко мне ухо твое; в день, когда призываю тя, господи!
     Тимофей вынул шашку, оглянулся на него, узнал:
     - А, Варфоломеюшка! Псалмы петь ты горазд. С отцом моим состязались, помню. Это из сто второго псалома? Ты прочитай-ка седьмой стих...
     Варфоломеюшка узрился на еретика - и бороду кверху, как метлу из поскони.
     - Не помнишь седьмой?
     - Изыди, сатано!
     - Совсем, совсем старик стал, Варфоломеюшка! И седьмой стих забыл! - потешался Тимофей, глядя на шашку в застывших потеках волчьей крови: надо сейчас же почистить.
     - "Подсечено, яко трава, и иссохло сердце мое..." - затянул вдруг Варфоломеюшка.
     - Не, это пятый стих; - перебил Тимофей.
     - Все перепутал, старик! - ожил кто-то из мужиков. Варфоломеюшка, напрягаясь, снова затянул:
     - "От гласа стенания моего..."
     - Это шестой! - вновь перебил Тимофей.
     - Ну, комиссар! Вот так комиссар! Всех духовников за пояс заткнет. Эх ты, Варфоломеюшка!
     Но тот не сдавался:
     - "Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как сова на развалинах..."
     Грохнул хохот - густой, мужичий.
     - В самую точку врезал!
     - Ну Тимоха! Вот так Тимоха! Не зря тебя отец в духовники прочил. Истый духовник!
     - Варфоломеюшка, пропал ты зазря, пропал! Как тот пеликан али сова на развалинах.
     - Ха-ха-ха! Истая сова!
     - Еретики, собаки! - отпыхивался Варфоломеюшка. Тимофей сел на лавку, стащил валенок с ноги, отрезал от портянки кусок и стал чистить шашку.
     - Видать, ты их много порубил, волков-то? - заговорил хитрый Лалетин.
     - Порядком.
     - Волчья нопе пропасть! - сказал второй мужик.
     - Дозволь спросить, Тимофей Прокопьевич, - подступил третий, с черной окладистой бородой. - Дозволь узнать: как там новая власть в Петрограде кумекает насчет мужиков? К примеру, хлеб. Допрежь власть была, как ее...
     - Керенская, - подсказал хитрый Лалетин.
     - Вот, вот она самая. При том Керенском... как бы ловчее сморозить...
     - Дых в горле не перехватывали, - снова дополнил Лалетин.
     - А теперь што происходит? - продолжал чернобородый. - Режут мужика под щетку. Как жить далее? Пухнуть?
     Притихли. Торчат бороды. Ждут. Комиссар не торопится, и глаз у него усиленно подмигивает. В железной трубе с тремя коленами, местами прожженными, змеится огонь. И сама печка, растопырка на кирпичах, топится с подвыванием.
     - Дых в горле не перехватывали. Это верно. Не такое время было, - согласился Тимофей. - Ну, а вы знаете, как теперь живут рабочие? По осьмушке на сутки, и та с охвостьями.
     Мужики не сдаются. Какое им дело до города?
     И продразверстку они категорически отказываются выполнить. Как не по закону, не по совести. Такого, дескать, не было и при царском прижиме.
     - Чистая грабиловка!
     Тимофей, измотанный в схватке с волками, уставший от постоянного недоедания и сна урывками, взорвался:
     - Грабиловка? Вся Россия голодает, а для вас грабиловка? Сам Ленин, вождь мировой революции, сидит на четвертушке, а для вас грабиловка, бороды?! - И, круто повернувшись к Головне, люто приказал: - Сейчас же запрягайте и мчитесь в Курагино. Там председатель УЧК. Пусть немедленно явится: здесь у вас пахнет порохом!
     - Только спичку поднеси, - поддакнул Головня.
     - Аркадий, позови приискового комиссара Гончарова с его дружинниками! А сам найди лошадей, да настоящих! У кого возьмете лошадей?
     - У миллионщика Юскова, конечно, полная конюшня.
     - Давайте! И чтоб через полчаса выехали. Живо! Аркадий Зырян - один шаг, и за дверью!
     Мужики задвигались, заговорили было, что и хлеба у них нет, давно сожрали, и то и се, но Тимофей не слушал. Достал из саквояжа офицерскую сумку, сел к столу и что-то долго писал карандашом.
     По вызову явился комиссар прииска Благодатного Гончаров, а с ним трое вооруженных дружинников приискателей.
     Тимофей сложил бумажку, передал Головне и еще раз наказал, чтоб выехали немедленно и утром были здесь с председателем УЧК. Не знали мужики, что Тимофей Прокопьевич вызывал отряд чекистов вовсе не для того, чтобы вытряхнуть из них продразверстку. Дело было не в мужиках, а в офицерах, что сейчас сидели под замком и, как видно, подслушивали, что происходило в ревкоме. Это были опасные волки, шутить с ними нельзя.
     - Едрит твою в кандибобер! - вернулся Головня. - Забыл ключи отдать от арестантской, - сказал он Гончарову и передал ему на веревочке три ключа.
     - Ну, прощевай, Тимофей Прокопьевич! Одним моментом будем в Курагино.

     ... Время трудное, необычное. Война еще хлещется, по всей России голод, а тут, в Минусинском уезде, готовится восстание контрреволюции. Нити заговора тянутся далеко от Белой Елани не в уездный город, а куда-то дальше.
     "Надо покончить с этими волками, пока не поздно, - размышлял Тимофей. - Если здесь орудовал есаул и завезли оружие на прииски и сюда, в Белую Елань, значит, тут не все взяты волки. Пусть ЧК займется ими". Он, Тимофей, не комиссар ЧК, как о том говорил Меланье Филимон. Тимофей только чрезвычайный комиссар по продовольствию. Приехал по личному указанию Ленина. И он обещал Ленину, что из Сибири поступит хлеб в голодающий революционный Питер. И он сдержит слово. Иначе быть не может.
     "Какие тугие космачи. Непроворотные, - подумал Тимофей, тяжело опускаясь на лавку. В животе у него урчало. - Надо бы поужинать, хоть с опозданием. В саквояже есть краюха хлеба. А эти там притихли что-то. Волки в такой момент не спят, выжидают. Ну, ждите!.."

     Мозеровские часы показывали девять минут третьего. До утра еще далеко. Утро приходит с солнцем, а солнце в феврале неторопкое, ленивое, само в теплой шубе - не греет и не сильно светит. Часов в десять появится над тайгою в белесой мгле и так сгаснет потом во мгле.
     Сунул часы в нагрудный карман френча, поставил себе на колени саквояж. Мужики напряженно следили за каждым движением комиссара: что он еще задумал?
     Тимофей достал из саквояжа краюху хлеба, до того черную, что она смахивала на уголь. Положил на стол полотенце, а на полотенце краюху; достал армейскую обливную кружку и армейский котелок. Поискал глазами воды, но воды в ревкоме не было. Что-то вспомнил, насупился и достал из саквояжа узелочек в белом платочке. Развернул - ломоть хлеба. Не хлеб - кусок железа - Вот, поглядите, мужички! Да руками не трогайте, с платком держите: что это?
     Мужики взяли на платке ломоть. Так и эдак разглядывали, а назвать ломоть хлебом не отважились.
     - Продукт какой, али как?
     - Глядите, глядите, вы же крестьяне...
     - У нас таких продуктов не водится. Должно, в Расее произрастает?
     Матрос первой статьи Егорша Вавилов ошарашил:
     - В Расее! Да хлеб же это! Из земли и охвостий. Япошки в плену потчевали нас таким хлебом.
     - Господи помилуй!.
     - Видали? - сказал Тимофей. - Этот кусок хлеба - самый дорогой для меня, дороже золота.
     Мужики удивленно уставились на комиссара.
     - Али сила в нем какая, в этом хлебе? - подкатился хитрый Лалетин. - Есть, сказывают, такой хлеб, от которого будто хворый от смерти уходит.
     - Вот это и есть такой хлеб! - подтвердил Тимофей, бережно завертывая ломоть в платочек и снова укладывая в саквояж. - Ты правду сказал, что он из охвостий, с землею. Да сила в нем великая. Такой хлеб сейчас едят рабочие и дети Петрограда, но все-таки духом не падают. Нет такой силы, которая бы их сломила. Это и понятно: с ними Ленин. А кто Ленин? Разве не он сказал - вся власть Советам, земля - крестьянам, фабрики - рабочим, долой войну? И наша партия большевиков прикончит войну. Или вы не сыты войной?
     Мужики, понятно, сыты по горловую косточку войной и разрухой.
     - Ну, а если вы будете лежать бородами поперек революции и ждать восстания контры, что же будет? Рай или ад? Кому вы помогаете? Куда тащите народ и всю Россию?
     Мужики зашевелились.
     Первым подступил к Тимофею бывший матрос Егорша Вавилов - прямой, высоченный, под потолок, в пестрой дохе и в поярковых пимах.
     Он подошел к столу и, подкинув ребром ладони черные усы, заговорил:
     - Погоди, едрена-зелена, комиссар! Ты же наш земляк. Обормотать мужика, долго ли? И на рею вздернуть можно. И утопить, как упокойных с корабля. Железяку к ногам, в мешок, и за борт к акулам. Но!.. - погрозил пальцем. - Просчет может выйти. Хлеб, он, как думаешь, с неба падает мужику? Грыжи наживали, а тут - выгребай, и баста! Шутейно ли? Жизню гребут, не хлебушко! Деревня обнищала, обезгвоздела, лишнюю подкову не сыщешь. Это как?
     Переглянулся с мужиками и махнул рукой:
     - Так и быть, сдам продразверстку. За три дня рассчитаюсь. Какой седне день? Пятница али суббота. Суббота? Стал-быть, в понедельник али вторник чистым буду. И мужики также. Ладно толкую?
     Мужики помедлили и не дружно, но все-таки поддержали матроса.
     - Дадим расписку, как и что... Али без расписки поверишь? Как другие, а я не обману.
     Тимофей отодвинул свою краюху, подумал.
     - Поверю на слово. Каждый пусть скажет, когда вы пезет. Ну ты сказал свое, можешь идти. Кто следующий?
     Один за другим мужики подходили, называли день, когда полностью рассчитаются с продразверсткой, и уходили из ревкома.
     Остался косматый старик.
     - Ну, а ты как, Варфоломеевич?
     Старик поднялся, погрозил Тимофею крючком пальца:
     - Погоди ужо, сатапо! Недолго власть ваша удержится. Ударит колокол, ударит! Земля под ногами вашими огнем-пламенем займется. В смоле кипучей гореть будете, сатаны! Языками сковороды раскаленные лизать будете, сатаны! Праведников под замок упрятали - мученицу Дарью, мученицу Лизавету, мученицу Варвару, мученицу Пелагею. Ужо будет вам огонь, будет! Сама Дарья огненным крестом крестить вас будет, а святой Ананий на сковородке жарить будет. Ужо грядет день!..
     Тимофей зажал ладонью тикающую щеку.
     - Ты вот что, Варфоломеюшка: иди-ка домой да охолонись на воздухе. А завтра утром приходи, разберемся. Если ты со святым Ананием (Тимофей кивнул на дверь под замком), ну, что ж, твое дело. Пожалуйста! В тюрьму или на печку - сам выберешь. Иди!
     Старик не хотел уходить, он хочет нести свой крест мученика.
     - Иди, старик, иди! - погнал Тимофей. - Охолонись!
     - Давай топай! - открыл дверь один из дружинников. Старик ушел.
     Дружинник принес ведро воды, поставил на лавку и тогда уже, взглянув на комиссара, положил что-то на стол, завернутое в холщовое полотенце с петухами.
     - Это вам, товарищ комиссар. Старый Зырян передал. От Ланюшки, говорит. И утром ждать будут в гости.
     Тимофей чему-то усмехнулся - жалостливо и печально. Есть в Белой Елани семья Зырянов - приветливая Ланюшка, - которые помнят его и заботятся о нем, а он их еще ничем не отблагодарил: закружила, завертела метелица жизни!
     - Спасибо, - сказал дружиннику, разворачивая сверток.
     Полбуханки пшеничного духмяного хлеба - минусинского хлеба! - кусок сала - троим ее управиться; десяток яиц, а в солдатской кружке, завязанной тряпочкой, сметана и соль в маленьком узелочке.
     У Тимофея даже лицо перекосилось, когда он глянул на богатую снедь. Здесь, в Сибири, живут сытно.
     Приземистый Гончаров, как бы между прочим, сообщил, что на всех приисках и рудниках в нынешнюю зиму нехватка продуктов и что космачи сибирские продают хлеб, мясо, масло только на золото. А разве у всех приискателей и горняков золото в заначке?
     - Понимаю, - сказал Тимофей, вспомнив свирепые слова Варфоломеюшки: "Праведников под замок упрятали - мученицу Дарью, мученицу Лизавету..." "Какую Лизавету? Еще Варвару с Пелагеей... Надо взглянуть, каких мучениц арестовал Головня. Среди них - Дарья Елизаровна".
     Головня оставил ему пачку писем, сочиненных святым Ананием и переписанных ее рукой. Сказал еще, что Дарья Елизаровна читала ученикам "божьи письма", поясняя, что большевики от дьявола и потому нельзя им верить. Тимофей помнил листки Дарьюшки с притчами апостолов из Евангелия. Но как же она далеко зашла!.. Он никак не может понять и поверить, что Дарьюшка, та самая Дарьюшка, вдруг примирилась с есаулом Потылицыным и стала его помощницей в подготовке восстания против Советской власти. Или по той притче: "Возлюби врага своего"? Странно и чудовищно! А он, Тимофей, пронес ее в своем сердце по всем фронтам белой птицей; ее не выжгли ни взрывы мин и снарядов, не вытоптали атаки и контратаки немцев, отступления и победы; не вырубила из памяти тяжелая контузия в дни прошлогоднего июньского наступления. Она всегда была с ним - в победах и поражениях. Как же он теперь встретится с помощницей святого Анания? Или яблоко от яблони далеко не падает? Дарьюшка всего-навсего дочь Юскова. Но под его-то древом - корень пугачевский. Это он всегда помнил. Так почему же он до сих пор не вытравил ив души и сердца Дарью Юскову? Именно Юскову, дочь Жми-дави Юскова? Не выжег ее как полынь-траву угарную?
     "Выжгу еще, Раз и навсегда", - круто посолил Тимофей и, позвав с собой Гончарова, пошел взглянуть на "мучениц".

     Была ночь. И была тьма.
     Черная тьма.
     Тьма пеленала Дарьюшку и не грела, а сжимала, как черемуховым обручем клепки кадки.
     Старухи спали во тьме, тесно прильнув друг к дружке.
     Дарьюшке не спалось. Она куталась в свою беличью дошку и г. пуховую оренбургскую шаль, сидела в углу, под-корчи в ноги, и все что-то слушала, слушала, перебирая в памяти зерна и отсеивая мякину. Чадящую лампу она потушила, положив подле себя коробок спичек. В комнатушке холодно - с утра не топили. Но Дарьюшку трясет не от озноба, а от каких-то страшных предчувствий. Она и сама не знает, что на нее накатилось: что-то подкатывает под сердце и давит, давит. А что?
     За глухой бревенчатой стеною среди арестованных - ее муж, Гавриил Иванович Грива. Он ее проклинает, она это чувствует. И вдруг кольнуло: "В этом доме будет убийство..."
     И сразу услышала серебряную трель колокольчиков: к ревкому кто-то подъехал. Она подскочила к окошку, но разве что увидишь за двойными замерзшими рамами, да еще закрытыми ставнями и наглухо заколоченными?
     "Неужели они нас всех в этом доме..." - Дарьюшка сжалась в комочек, отгоняя страшную мысль.
     Старуха густым мужичьим басом проговорила сквозь сон: "Да хвально имя господне... слава святому Ананию... Прокопушка..."
     Это Лизавета, тополевка.
     Тьма, тьма. Твердая, как железо, непробиваемая...
     Где-то за бревенчатыми стенами живут люди, но Дарьюшка почему-то не верит, что там живут люди. Из тьмы приходят и во тьму исчезают, как щуки в омут, - безликие, спешащие, прихлопнутые нуждою и страхом, немые, как камни. Но есть еще святой Ананий. Дарьюшка никогда с ним не встречалась, но уверовала, что он ниспослан богом, чтобы спасти сирот и обездоленных.
     И вдруг вспомнила, как в ту декабрьскую ночь поссорилась с Гавриилом Гривой, домогаясь, чтобы он вступил в подпольный "Союз освобождения России...". Тогда Грива сказал ей:
     "Работать надо. Работать! Россию подымать из праха и пепла. Не хочу знать, какие там мысли у эсеров - правых и левых. Я достаточно вижу и знаю: как работают, как тянут свой трудный воз большевики. Они тянут, как стожильные черти. Глаза на лоб лезут, а тянут тяжелый воз России! И они вытянут этот воз, если их не будут бить в затылок из-за угла. А вся эта сволочь эсеровская, кадетская только и умеет бить из-за угла в затылок..."
     И еще: "Ко всем чертям эту банду!"
     И она, Дарьюшка Юскова, со всей этой бандой? Со святым Ананием, с отцом Мироном - полковником Толстовым, со скорбящим Шмандиным, со свирепыми казаками, с миллионщиками и с оскорбленной Аинной Юсковой? Как белая ворона среди ястребов и коршунов!..
     И опять голос Гривы:
     "Надо три пуда соли сожрать, выпаренной из собственного тела, чтобы стать большевиком, голубушка! Я от всей души с ними. Я буду помогать им, чтобы поднять Россию из нищеты и праха и построить социализм. Это было бы здорово! Во всем мире в ушах бы зазвенело!.."
     "А что, если Грива был прав, а я жестоко запутала его, оговорила большевиков по наущению отца Мирона, Аинны, Вероники Самосовой... Он меня проклинает, проклинает", - в который раз подумала Дарьюшка и, как это бывает в трудные минуты отчаяния, мгновенно уснула.

     По ногам дохнуло холодным воздухом. Послышался удивительно знакомый голос.
     - У вас что, не нашлось лампы?
     - Была лампа, - ответил другой голос.
     Кто-то чиркнул спичкой. Дарьюшка испуганно зажмурилась.
     - Вот лампа, с керосином. Сами потушили.
     Старухи зашевелились, поднимаясь. Дарьюшка втиснулась в угол. Она узнала Тимофея в длиннополой шинели, при шашке и с маузером. "Близится мой час", - подумала. Он ее убьет, Тимофей Прокопьевич. И за измену, и за ее "божьи письма", и за участие в делах подпольного союза. "Пусть, пусть. Мне ничуть не страшно", - успокоила себя, не в силах поднять дошку, свалившуюся с плеч.
     - А, тетка Лизавета! - обратился Тимофей к известной тополевке. - А я-то подумал: какая там Лизаветушка? Ну-ну! Как же у вас получилось, праведница, что вы молились святому Ананию-щепотнику? Он же еретик. Мало того что кукишем крестится, так еще и в казачьем войске дослужился до есаула. Или он принял тополевое крещение?
     Лизаветушка по-драгунски гаркнула:
     - Изыди, сатано!
     - Понятно, - кивнул Тимофей. - Только вот что интересно: не папаша ли мой перелицевал есаула Потылицына в святого Анания? Ну, мы еще разберемся. Скажу вам, старушки, так: если бы я не подоспел на помощь вашему святому Ананию-есаулу, его бы сожрали волки. Так что идите домой и не беспокойтесь: святой Ананий сам за свои небожеские грехи ответит перед народом и революцией... И ты, бабушка Варвара, здесь? Ну-ну! И Марфа Никитична? Отменное войско у святого Анания!
     - Самое подходящее, - сказал Гончаров.
     - Идите домой, идите, бабки! - снова погнал Тимофей. Они еще не верили, что настал час освобождения. - Топите печи да грейтесь - . самое подходящее для вас, бабки!
     Старухи умелись одна за другой. Тимофей сказал Гончарову, что будет здесь. Гончаров положил к лампе замок с ключами.
     Тем временем Дарьюшка натянула на плечи дошку, поднялась: если застрелит, то пусть стоя. "Милости просить не буду", - подумала.
     Тимофей опустился на табуретку, глянул на часы: было без четверти четыре - до рассвета еще далеко.
     - Вот мы и встретились, Дарья Елизаровна, - проговорил он, глядя на черный циферблат. - Не думал, что так встретимся...
     Дарьюшка упрямо вздернула подбородок.
     - Не надо слов, - попросила она, глубоко вздохнув, - Делайте свое дело. Я же знаю: вы пришли убить. Убивайте без слов.
     - Убить?.. - Тимофей выпрямился.
     - Я готова. Ни милости вашей, ни пощады не жду. Я исполнила свой долг.
     - Исполнили долг? Любопытно! Взамен паровой мельницы вы отдали себя целиком на службу Потылицыну. Это и есть ваш долг? Давно он перелицевался в святого Анания, есаул Потылицын?
     - Убивайте!..
     Тимофей зажал ладонью щеку, глухо ответил:
     - Я никого не собираюсь убивать, Дарья Елизаровна. Если бы я был убийцей, то сегодня не шкуру бы спас есаулу от волчьих клыков, а оставил бы его на милость зверей.
     Дарьюшка слушала, напрягая внимание. Разве есаул Потылицын и святой Ананий - одно и то же лицо? "Не может быть. Нет, нет!" Но Тимофей говорил так просто, обыкновенно, будто сам с собою:
     - Ну и стриганул он за волками, святой Ананий, когда узнал меня! Это надо было видеть. Еле догнал по наметам снега. Тоже мне есаул... Второй раз мы с ним сталкиваемся, и оба раза он не на высоте. Кстати, вы шашку и маузер вернули ему?
     Дарьюшка, помолчав, ответила тихо:
     - Да. Вы же не взяли тогда свои трофеи. А к чему они мне?
     - Понятно.
     - Шашку и маузер отдала есаулу Евгения Сергеевна, не я. У меня остался... браунинг. Тот, что вы бросили тогда на столик...
     Тимофей пристально взглянул на Дарьюшку: она опустила глаза.
     - Как же вступили с ним в союз?
     - С кем?
     - С Потылицыным?
     - Я никогда не встречалась с есаулом Потылицыным и слушать не хочу - где он и что он.
     - Ну, а со святым Ананием встречались? Принимали от него "божьи письма"?
     Нет, Дарьюшка не встречалась со святым Ананием.
     - И вы не знали, что есаул Потылицын и святой Ананий - одно и то же лицо?
     - Неправда!
     - И он же - атаман Георгий, самозванный атаман без войска. "Божьи письма" он подписывал левой и правой рукой: левой - святой Ананий, правой - атаман Георгий.
     - Неправда, неправда! - отбивалась Дарьюшка. Тимофей что-то обдумывал.
     - Завтра вы с ним встретитесь в ревкоме и сами увидите. Ну, а Веронику Георгиевну Самосову знали?
     - Да... А что?
     - Арестованная Самосова показала, что вы не только знали святого Анания - есаула Потылицына, но и тайно встречались с ним.
     Тимофей открыл офицерскую сумку, достал бумаги и, придвинул лампу, прочитал:
     - "Это было пятого декабря тысяча девятьсот семнадцатого года. Среди ночи в окно дома бабки Ефимии в Белой Елани кто-то постучал три раза. Дарья Елизаровна сидела со мной на постели. Она сразу поднялась на стук и сказала: "Это святой Ананий", - и потом ушла. До утра Дарья Юскова не возвращалась..."
     - Неправда! Вероника Георгиевна не могла дать такое показание.
     - Вы с ней встретитесь на очной ставке, - ответил Тимофей, пряча бумаги в сумку. - Она показала еще, что вы втянули ее вступить в "Союз освобождения России..." и она вам помогла собрать золото у миллионщиков, которое вы увезли в Красноярск отцу Мирону - полковнику Толстову. Полковник Толстов не мог примириться с народной властью. Ему достаточно было одной революции - буржуазной, Февральской, она его вполне устраивала: миллионщики оставались при своих миллионах, полковники Толстовы у власти, ну, а народ от такой революции получил только шиш, голод и разруху... Дарьюшка не утерпела:
     - А что народ сейчас получил? От вашей революции? Кругом жестокость. Одна жестокость!
     - Жестокость? - Тимофей поднялся, уставился на Дарьюшку, как бы взвешивая ее слова. - Революция не без жестокости. Ну, а разве ваш союз не призывал народ к восстанию? Против кого восстание? Против большевиков? А кто такие большевики? Мы что - дворяне, князья, капиталисты? Разве я не своими руками ковал железо в кузнице? Может, за меня работал кто из миллионщиков, а я чужими руками я; ар загребал? Ну, а что получил народ от своей революции - разве вы этого не видите, даже здесь, в Белой Елани? Народ взял власть в свои руки, он стал хозяином своей жизни. И голод и разруху народ сам одолеет. Без Толстовых и без капиталистов. Пусть только господа не стреляют нам в спину и в затылок.
     То же самое говорил Грива...
     - Не верю в слова, не верю, - проговорила Дарьюшка, не в силах поднять глаза на Тимофея. - Я никогда не примирюсь с жестокостью, никогда! За что расстрелян Арзур Палло? За что? За то, что не принял власть большевиков?
     - Как?.. Арзур Палло? - выпрямился Тимофей. - Когда расстрелян? Кем?
     Голос Дарьюшки зазвенел, как медный колокольчик:
     - В Петрограде! В подвалах ЧК. Тимофей помолчал, спросил глухо:
     - Кто вам сказал об этом?
     - Аинна Юскова, жена Палло. Вы же знаете Аинну.
     - Да, да, знаю... Ну, а насчет Арзура Палло... Тимофей расстегнул шинель, достал какие-то бумаги в твердых корках, порылся в них и вытащил фотокарточку.
     - Узнаете? Прочитайте па обороте.
     На фотокарточке, величиною с мужскую ладонь, на приступках какого-то здания стоят двое, плечом к плечу. И эти двое - Арзур Палло в тех самых крагах, в мексиканской куртке с теплым шарфом па шее, а рядом он, Тимофей Прокопьевич, в шинели и в ремнях, в папахе. Точь-в-точь как перед Дарьюшкой. На обороте карточки надпись рукою Арзура Палло: "Торжествуем, друг мой Тимофей! Наша пролетарская социалистическая революция совершилась. Да здравствует мировая социалистическая революция! Будем ее верными солдатами до конца своей жизни. Арзур Палло". А еще ниже дата: "13 ноября 1917 года, Петроград".
     - Как же... как же Аинна... - бормотала Дарьюшка, возвращая фотокарточку...
     - Аинна Юскова выслана из Петрограда за участие в заговоре юнкеров.
     Дарьюшка попятилась на шаг, прижалась спиной к простенку двух окон, глядя округлыми глазами на бровастое заветренное лицо Тимофея с глубоким шрамом. И это лицо - единственное из всех живых - стало ей до того близким, что на глаза ее навернулись слезы. Она его предала, Тимофея, попрала его имя в доме миллионщика Юскова, пригретая убийцей-барыней Евгенией Сергеевной и своей подругой Аинной, которая оказалась обманщицей. Разве не Дарьюшка в прошлом году в декабре вместе с Аинной оплакивала гибель Арзура Палло, и Аинна - лгунья, так искренне изображала скорбь по убиенному мужу. И разве не Дарьюшка потом пришибла доверчивого таежного человека Гавриилу Гриву, подрезала ему крылья, и он вернулся в ту ночь вдрызг пьяный, рыдающий, проклинающий убийц брата...
     "Ложь, ложь, все ложь и ложь, - отслаивалась горечь на сердце Дарьюшки. - И святой Ананий, и "божьи письма" к народу - все ложь, ложь! Да если это правда, что святой Ананий - Потылицын... О боже! Пусть он меня убьет, Тимофей Прокопьевич, только он, и я приму смерть с радостью. Я погубила Гриву. За что?.."
     Она звала к себе Тимофея, а приходил Грива, и она закрывала глаза, воображая, что с нею он - единственный, кого она любит. "Лгунья, лгунья..." И слезы покатились по впалым щекам Дарьюшки.
     Все произошло в какую-то минуту, и Тимофей, глядя на мгновенную перемену в лице Дарьюшки, невольно подумал, что эту заплутавшую мятежную душу втянули с головой в контрреволюционный заговор, воспользовавшись ее откровенной доверчивостью, и она не то что заблудилась, а погибла, как пичужка в тенетах.
     "Ее окончательно доконали, - трудно подумал Тимофей. Он не в силах был обвинять Дарьюшку, он просто не мог уверовать, что она на самом деле такая опасная преступница, какой изобразила Дарьюшку Вероника Самосова. - Эсерка выкручивается, как подлая тварь. Если явится председатель УЧК, он не очень-то поймет ее, улик достаточно. Но я знаю ее лучше всех и не могу так оставить". Он чувствует, что она сейчас в таком состоянии, когда смерть не пугает, а зовет ее, как красную гостью.
     - Инженер Грива ни в чем не виноват, клянусь вам, - дрогнувшим голосом проговорила Дарьюшка, смахивая на пуховый платок слезы. - Это я втянула его в "Союз освобождения". Я сказала ему про Арзура Палло. Он не хотел верить. Потом пришел в дом Юсковых, и то же сказал ему дворник. Это сама Аинна всем говорила про расстрел Арзура Палло, она в соборе заказала службу по убиенному. О, боже! Ложь, все ложь и ложь!..
     Как-то сразу весь ее внутренний мир распался на какие-то странные осколки, наподобие разбитого зеркала; и в каждом осколке она видела себя, и в разных лицах: то юная, беспечная, на парадной лестнице в женской классической гимназии; то совсем девчонка, в батистовом платьице, отличница приготовительного класса; то с растрепанными волосами на лужайке в девичьем хороводе; то в дворянском собрании на выпускном вечере - сияющая, счастливая, и все были уверены, что она получит золотую медаль. Но ее обошли. За что обошли? Она горела, как факел, когда читала "Марсельезу", и ей хлопали, ликовали. А потом вместо золотой медали - серебряную. Кто-то сказал: "За "Марсельезу" посеребрили..."
     И так пошло. Наказание за наказанием. За добро - злом; за откровение - хитростью; за мягкосердечие и участие - жестокостью.
     - Не хочу жить, не хочу! - с болью выдохнула Дарьюшка.
     Тимофей взял ее за руки; она вырвала их:
     - Не надо, не надо. Не пачкайтесь, Тимофей Прокопьевич...
     "Нельзя ее оставить под замком в таком состоянии, - подумал Тимофей. - Я не могу ее оставить".
     - Как здоровье бабушки Ефимии? - спросил нарочито спокойно, чтобы размыть мрачные мысли Дарьюшки.
     - Что? Что? - не поняла она, хмуря высокий лоб. - А... она здорова. Была здорова.
     - Вы в ее доме живете?
     - Я? Нет. Нигде. Здесь! - и показала рукой, думая о чем-то совсем далеком. Слова как будто не доходили до ее сознания. Все слова, слова, одни пустые слова... Она, Дарьюшка, верила в пустые слова, исповедовала Слово божье, а Слово было мертвым; со Словом божьим творил зло "святой Ананий"...
     - Пойдемте к бабушке Ефимии, Дарья Елизаровна. Там вы отдохнете, выспитесь...

     На улицах куражился мороз - колючий и жесткий, сизый в накале, железный.
     Они шли двое - чужие и близкие; снег сухо скрипел сод ногами.
     Тимофей говорил о Петрограде, о Ленине: и что он за человек, Ленин - настоящий вождь пролетариата, а он, Тимофей, приехал в Минусинский уезд по поручению Петроградского Совета - достать хлеб для голодающего Питера. Мрут малые детишки, рабочие пухнут с голоду, а в Сибири много хлеба, и этот хлеб надо дать голодным.
     - Ленин... Так много разговоров о Ленине, - тихо промолвила Дарьюшка, что-то вспомнив. - Грива говорил, что Ленин тянет растрепанный воз России, как тысяча паровозов. Л куда? Куда тянет воз России?..
     - В социализм, - ответил Тимофей.
     - И Грива говорил - в социализм. Но если кругом голод и разруха...
     - Одолеем и голод и разруху!
     - Грива говорил, что с большевиками работать можно, они без вранья.
     - Грива?
     - И он верил, что большевики построят социализм.
     - Тогда чего же он залез в заговор? Или испугался социализма?
     - Нет, нет, это все я!..
     Тимофей не спорил: у него на этот счет особое мнение.

     Они вошли в березовую рощу. Белый снег, как саван, и белые березы с черными метлами голых вершин; босоногие березы, дремлющие в морозную ночь. Дарьюшка слышит их таинственный шепот, они будто подбадривают друг друга: "Еще немного, и не станет морозов, весной дохнет Синегорье. И тогда мы опять будем нарядные и шумные на ветру. Под нашими зелеными платьями будет прохлада от зноя, и ты придешь к нам, Дарьюшка". Или они о чем другом шепчутся, белоногие красавицы?
     От дороги к дому бабки Ефимии вела узкая тропа, умятая в глубоком снегу - одному пройти. Тимофей пошел вперед. Так бы они шли вечно, если бы...
     Престарелая Ефимия встретила Тимофея в передней избе; узнала сразу, приветила, как дорогого гостя, пригласив на красную лавку.
     Ефимия только что растопила печь, и вся куть пылала жарким заревом от горящих березовых дров; вкусно и сытно пахло творогом, тестом в квашне.
     А Дарьюшку несло, несло куда-то в неведомое, мутное, откуда нет обратной дороги. Она вошла, как чужая, в дом Ефимии Аввакумовны, и если бы сама бабушка не подтолкнула, так и не разделась бы.
     Тимофей снял шинель, повесил на сохатиные рога у порога и остался во френче с оттопыренными карманами. Оружие положил на лавку и сам сел возле оружия у стола.
     - Ах, Тимошенька, Тимошенька, - бормотала Ефимия, собирая на стол. - Вижу и глазам не верю. Времечко-то настало крутенькое. Ох, крутенькое! Ударил колокол, ударил... Пугачевым огнем занялась вся Россия. Ни унять тот огонь, ни водой залить И царь с престолом сгорел в огне, и чиновники, и жандармы. Пусть разгорается огонек-то, к добру разгорается. Старое да гнилое в пепел обратится. Так, Тимошенька! А тебя куда несет, головушка? - глянула она на Дарьюшку. - Заблудшая овца... Тут вот перед рождеством барынька явилась из Минусинска, прильнула к Дарье. С казаками хороводилась, со святым Ананием. Я-то увещевала ее, - кивнула на Дарьюшку, - от духмяной барыньки добра не жди, па то и вышло. Кабы сила моя, дала бы я тем казакам с барынькой, да и Дарьюшке досталось бы. Ох, досталось! Да где мне, сто тринадцатый годок вытаптываю, Тима, сто тринадцатый. А все живу, дышу да глаза вскидываю на пожарища. Неслыханное. Неслыханное! Знать, дожила я до тех годов, о которых Филарет толковал единоверцам на тайных моленьях: займется пожарище, и сгинут в том пожарище бары да дворяне, помещики да объедалы, и настанет народу вольная волюшка.
     Взглянув на притихшую Дарьюшку, рассердилась:
     - Дарья! Да ты што сидишь как неживая! Чай подай да заварку сделай погуще. У меня вот тесто подоспело, хлеб выкатывать надо.
     Дарьюшка занялась приготовлением чая; бабушка - теслом.
     Голова Тимофея стала тяжелая, как оловянная. Если бы сейчас беззаботно выспаться, как это бывало в дни затишья на позициях! Он давно не спал. За месяц в уезде - ни дня покоя. Правая кисть мозжит и ноет - обморозил, что ли? Ну, да ничего! Заживет, как на собаке.
     Не заметил, как уснул мгновенно, вот так - сидя, подперев скулу ладонью.
     Дарьюшка подала чай и растерянно посмотрела на спящего Тимофея. Она не хотела его тревожить. Есть нечто особенное в лице спящего: он становится будто другим человеком. И сейчас, глядя на Тимофея, Дарьюшка узнала его. Да, это он! Самый настоящий, не из вымысла ее страстных желаний. В его исхудалом лице нет ни тени жестокости, он кажется таким смирным, добрым и беззлобным. Правая рука беспрестанно подергивается. Дарьюшка присмотрелась, тихо позвала:
     - Бабушка! Что у него с пальцами? Видите? Ефимия осмотрела руку.
     - Обморозил, должно: пухнут пальцы... Где же он так?
     - Он говорил: от волков отбивался.
     - Ишь ты, господи! В горенку бы увела к себе, приветила бы.
     - Нет, нет, что вы, бабушка! Наши пути разошлись.
     - Нету у тебя пути, Дарья, беспутство одно! Хоть подушку дай да в изголовье положь. Руку бы гусиным салом натереть. Зажги лампу да сходи в кладовушку, там есть гусиное сало.
     - Скажи, бабушка, кто такой святой Ананий?
     - Самозванец, должно. Сколь раз говорила тебе, что святыми объявляются из корысти да тщеславия. Не верить им, а гнать надо. Где он, этот святой?
     Дарьюшка ничего не ответила; пошла в кладовушку за гусиным салом. Бабушка Ефимия подложила под голову Тимофея свою подушку.

     Но для Тимофея и во сне не было покоя. Сейчас он в Петрограде - в промозглом, сыром, голодающем Питере.
     Он спешит в Смольный к Ленину. Ветер хлещет в лицо. Правую руку покалечило шрапнелью, что ли? Он не слышал взрыва, схватился - рука вся в крови, оторвало пальцы. "Это все юнкера поганые, буржуйские недоноски", - скрежещет зубами Тимофей и несет правую руку возле груди, удерживая стон. Спешит, спешит в Смольный к Ленину... Навстречу по узким улочкам - изможденные голодные люди. И все они просят хлеба. Детишки, как галчата желторотые, пищат: "Корочку!" Страшно... "В Сибири много хлеба", - думает Тимофей. Он скажет Ленину, что пусть его, Тимофея, пошлют в Минусинский уезд. И он доставит хлеб в Питер. Эшелонами!.. Вот и Смольный. Красногвардейцы, матросы, винтовки, пулеметы на приступках парадной лестницы, где когда-то топали туфельками благородные девицы. Бряцая шашкой но ступеням, Тимофей не идет, а летит. Кто-то из матросов кричит вслед: "Выручай, братишка, голодом задушат революцию!"
     Нет, не задушат! Есть Ленин. Есть партия - пролетарская рабочая партия. Есть мировой пролетариат - не задушат! Есть питерские рабочие, пусть голодные, разутые, но непреклонные...
     Смольный наполнен солнцем и зноем. Тимофею жарко в шинели, рука нестерпимо болит. Солнечные своды Смольного кажутся бесконечными. И чем дальше Тимофей идет, тем выше своды и тем ярче солнце слепит. Гудят, трезвонят колокола. Вот бьет большой колокол Петропавловки. Тимофей командует пушками. "Прямой наводкой, по контрреволюции. Огонь!" Взять надо последнее прибежище министров-капиталистов, прихлопнуть их в царском дворце.
     "Бом, бом, бом!" - это набат революции.
     Мгновение, уходящее в вечность. Дни Октябрьской вечности. И это знают все - Тимофей, солдаты, матросы, вооруженные рабочие дружины: они творят мировую историю. И каждый удар колокола - это уходящие минуты революции. Их будут вспоминать веками.
     "Вся власть Советам! Даешь Зимний!"
     "Бом, бом, бом!" - гремит на весь мир колокол русской революции.
     И опять Тимофей видит себя в Смольном у двери в кабинет Ленина. Часовой подталкивает в спину: "Иди, браток, иди! Ильич - он, браток, башковитый. Насквозь все видит и понимает".
     Дверь настежь, и вот он - Ленин.
     Какой он, Ленин? Тимофей пять раз встречался с Лениным и всегда спрашивал себя: какой он, Ленин?
     Сейчас он увидел Ленина в белой рубашке, и ворот расстегнут. Он никогда не видел вождя в такой рубашке: длинная, без пояса, и до того белая, что смотреть больно, белее снега. Тот Ленин, с которым Тимофей встречался пять раз, был в черном пиджаке, в жилетке, при галстуке на белом. Этот - в простой косоворотке, какую Тимофей носил когда-то в Красноярске, до того как его сослали в Белую Елань.
     Ленин пожал руку Тимофею.
     - Ну, здравствуйте, сибиряк! Рад вас видеть. Как с хлебом?
     - Хлеб будет, Владимир Ильич! Есть хлеб в Сибири.
     - Как же, как же! В Сибири действительно много хлеба. Феликс Эдмундович, как думаете, в Сибири есть хлеб? - прищурясь, Ленин оглянулся на Дзержинского.
     Дзержинский сказал, что в Сибири достаточно хлеба и его надо доставить в голодающий Питер. И тут Тимофей выпалил:
     - Владимир Ильич, бороды легли на хлеб!
     - Бороды? Как то есть бороды?..
     - Самые настоящие бороды, Владимир Ильич.
     - Слышите, Феликс Эдмундович, - бороды! - хохочет Ленин и трижды повторяет сквозь смех: "Бороды, бороды, бороды". И опять Дзержинскому: - И у нас с вами бороды. А? Как? А?
     - Там другие бороды, Владимир Ильич. Космачей бороды. Кержаков бороды. Непроходимой дремучести бороды.
     - Ах, вот как! Лю-бо-пыт-но! Кержаков бороды? Так, так... Другие бороды, значит? Помню, помню их, - кивает округлой головой и потирает лысину ладонью. - Великолепно помню. И вы помните, Феликс Эдмундович? Непроходимой дремучести бороды. В Шуше - Ермолаева борода. Как он там, жив-здоров? Длинная у него борода?
     - На всю Шушь, Владимир Ильич. Там еще бороды Заверткина, Строганова. Непроходимые бороды.
     - Помню. Помню.
     - В Шуше полнейший саботаж, Владимир Ильич. Каждый пуд хлеба приходится брать с бою.
     - Ну, а в Ермаках как? Тоже бороды?
     - Во всем уезде такое положение.
     - Что же вы решили? - прищурился Владимир Ильич.
     - Стричь надо бороды.
     - Так. Так. - Ленин задумался, пошел по кабинету. Следом за ним идет Тимофей. Они идут долго-долго. Теперь они не в Смольном, а на Невском. И всюду - голодные, кричащие: "Хлеба, хлеба!" Ленин идет все быстрее и быстрее, засунув руки в карманы, чуть сутулясь. Тимофей едва поспевает за ним. Они идут через Дворецкий мост; Тимофей задержался на мосту и посмотрел на Зимний. Во всем дворце ни единого огня; безмолвный дворец; ни царя, ни министров-капиталистов. "Так, значит, стричь бороды?" - слышит Тимофей голос Ленина. Но где он, Ленин? Тимофей оглядывается, ищет, бежит, но Ленина нигде нет, будто растворился в воздухе. Но Тимофей знает, что Ленин здесь, рядом с ним. Ленин - это весь Питер. И в самом Тимофее Ленин. И он слышит голос Ленина: "Тимофей Прокопьевич! Тимофей Прокопьевич!.."
     Кто-то встряхивает Тимофея за плечо.
     - Что? Что?
     - Беда, Тимофей Прокопьевич! Беда!..
     Тимофей вскочил, никак не может сообразить, где он. Только что был с Лениным...
     - Беда стряслась, Тимофей Прокопьевич! - грохочет бас Мамонта Головни.
     - Что? Что?
     - Арестованные сбежали. Не все, а главные, офицерье...
     - Кто сбежал? Кто? - Миг - и Тимофей на ногах, в шинели, в ремнях, при шашке и маузере.
     - Пять душегубов смылись со святым Ананием. Оба офицера Ухоздвигова, отчаянный контра Урван, хорунжий из Каратуза, фамилия как его...
     - Еще кто?
     - Сам Елизар Юсков, медведище, утопал. Восемь остались. Инженер Грива, Филимон, миллионщик Ухоздвигов, старик, братья Потылицыны, есауловы братья, двое. А так и другие. А те ушли через окно в улицу.
     - Как так в улицу? А часовой?
     - В ревкоме байки слушал, туды их!.. А те улучили момент, выставили раму, а в первой выдавили стекла. Доска не удержала ставень, прибили-то на скорую руку, едрит твою в кандибобер! Крачковский с Гончаровым говорят, что они глаз не сводили с арестантской. Да врут, собаки!
     - Что же Грива не ушел с ними? - спросил Тимофей и только тут заметил, что правая рука у него перевязана отбеленным рушником.
     - Драка у них там произошла, - ответил Головня. - Филимон говорит, что инженер Грива будто налетел на святого Анания и двинул ему в морду. Офицеры Ухоздвиговы моментом скрутили Гриву, кляп в рот заткнули и по рукам-ногам связали. А есаул потом пинками морду инженеру расквасил. До полной невозможности расквасил! Самого Филимона тоже связали и кляп засунули, чтоб голос не подал. Чисто сработали!
     - Так... - На щеках Тимофея вздулись желваки. - Ну, что же, они свое сыщут со святым Ананием. Недолго погуляют!
     - Я всех поднял на ноги, - сказал Головня. - Мы с Аркадием Зыряном на рассвете вернулись. Видим, что-то неладно со ставнем: доска болтается...
     Тимофей попрощался с бабкой Ефимией, а Дарьюшке скупо обронил:
     - Всего хорошего. Спасибо за хлеб-соль. И ушел.

     Был день. И не было дня.
     Было солнце. И не было солнца.
     Мгла топталась над миром, седой туман тянулся к синему куполу неба; поземка мела по улицам, зализывая черные бока кержачьей Белой Елани.
     Дарьюшка шла в ревком, и ноги не несли: туман перед глазами. Где оно, солнце, когда на душе темно и сыро?
     Зубастый волк ушел...
     Она бы хотела взглянуть на него - каким он стал, Григорий Потылицын, один "в двух лицах". Без серебряных гладких погон, в рубище, наверное. Тот есаул был бритощекий, хитрый... Она его помнит...
     Когда Дарьюшка вошла в ревком, перед нею все расступились, и она сразу увидела Гаврю. Он сидел на лавке. Лицо его... Только глаза уставились на Дарьюшку свирепо и зло, а все остальное было скрыто повязкой. Ни носа, ни щек, ни лба.
     Тимофея в ревкоме не было.
     Кто-то вошел, сказал, что подводы есть и надо арестантов выводить.
     Аркадий Зырян подал Гриве тулуп, помог надеть шапку, но шапка прикрыла только затылок - мешала повязка.
     - Оставьте! - рыкнул Грива, не спуская чугунного взгляда с Дарьюшки.
     Она не смела подойти к нему. Столько собралась сказать, но ничего не сказала. Были слова. И не было слов...
     Из арестантской вывели братьев Потылицыных, миллионщика Ухоздвигова и еще троих, кроме Гаври.
     Грива трудно поднялся и, не запахнув тулупа, пошел к выходу, прямо на Дарьюшку.
     - Прочь, сука! - И с силою толкнул ее в сторону. - Не знал, с каким святым Ананием ты повязалась, не знал! Будь ты проклята! И пусть земля будет тебе камнем!
     - Гавря!.. - ойкнула Дарьюшка.
     - Прочь! - отмахнулся он и быстро вышел. Следом за ним все, кто был.
     Она осталась одна: сама перед собой. Тихо. Очень тихо. Или она оглохла?..

     "Возьми свое и пойди", - ударили слова. Она не знала, откуда они, эти слова, и что они значат. "Что я должна взять свое? Что тут мое?" - оглянулась. И тут подумала: "Я пришла с раскаяньем, с поздним раскаяньем. Он не принял мое раскаянье, он проклял меня..."
     Возле ревкома уже не было подвод с арестантами - уехали.
     Слова не имели смысла. Она утешалась словами и верила в слова. И слова эти были возвышенные, умиротворяющие, бередящие душу. Но только слова.
     "Я не знала людей, - призналась сама себе с обидным опозданием, - великое множество людей! Не знала их, не понимала. Что-то мне претило понять все суетное, мазутное. И так постепенно я оказалась совсем одна, Грива проклял меня. Проклял..."
     Настал час деянию; деяния не было.
     Но деяние должно было свершиться; одно последнее деяние, и она сразу это поняла, когда вышла из ревкома и оглянулась на отчий дом Юсковых.
     Она вспомнила, что было воскресенье и был день в истоке. Мороз еще держался с ночи, но постепенно смягчился, и когда поднялось солнце над Татар-горою, сразу защебетали синицы, воробьи, перелетая с крыши на крышу.
     Улицей шел дед Юсков. Он сильно состарился, осунулся, горбился, опираясь на толстую палку. Они встретились посреди улицы, и Дарьюшка, не выдержав, склонила голову на грудь деда, промолвив:
     - Прощай, дедушка. Не поминай лихом.
     - Али тебя не освободили?
     - Меня? - Она подумала. - Нет, не освободили, дедушка. Не освободили.
     - А сказывала Марья Тужилина, что сам Боровик-разбойник освободил...
     - Нет, дедушка, не освободил...
     - Ах ты господи! - Дед оглянулся. - Пойдем к нам, пойдем... Спрячем - не сыщут. Отец-то, слава Христе, ушел. И святой Ананий с ним.
     - Прощай, дедушка!
     - Да што ты, што ты, Дашенька? - встревожился не на шутку Юсков, но не сумел остановить внучку.
     Она пошла большаком на исход улицы. Куда же?
     Из ограды зыряновской улицы выехали в кошеве трое: Головня, Тимофей и Аркадий Зырян.
     Дарьюшка поравнялась с ними. Тимофей глянул на нее, ничего не сказал.
     Ничего не сказал.
     У него не было к ней слов...
     Когда кошева проехала, Дарьюшка двинулась дальше, как слепая, не видя ни домов, ни неба, ни тумана над поймою Малтата. Мимо прошли какие-то низовские бабы; дед Юсков, напряженно приглядываясь, топтался на месте. Куда же она? Куда? Сам Боровик с ревкомовцами укатил. Она же шла все дальше и дальше, под горку...
     - Господи помилуй! - перекрестился дед Юсков и, опираясь на палку, пошел большаком к пойме Малтата. Нога у него волочилась, и он не мог ускорить шаг.

     Спускаясь к пойме, Дарьюшка остановилась. Вокруг тополя грудились старики и старухи, и чей-то старческий бас тянул молитву: шла служба тополевцев.
     Дарьюшка подошла ближе. На снегу под тополем на коленях стоял Прокопий Веденеевич - в полушубке, без шапки, седой, крепкий, как пень, и тянул по-старообрядчески, чтоб благословил господь единоверцев, дал бы просветление разума и вверг бы в геенну огненну большаков, поправших бога.
     - На Слово твое упо-о-о-ва-а-ю...
     А Слово было ложью, и это знала Дарьюшка.
     "Под этим тополем, наверно, Потылицын из есаула превратился в святого Анания", - с горечью подумала, спускаясь в гущу зарослей чернолесья.
     Дорога вела к Амылу.
     Дарьюшка отломила ветку черемухи, и осыпь инея засыпала ее пуховый платок. Солнце поднялось над Татар-горою, но она не видела солнца.
     Думала ли она о весне? Наверно, думала, если обломила ветку черемухи. Может, подумала, что вот ветка черемухи белая от инея, но будет другая черемуха - в осыпи белых цветов, пахучая.
     Так она дошла до Амыла - но не в том месте, где Малтат сливается с ним, а значительно выше. Спустилась с берега, но не вышла на лед. Постояла и круто свернула к правому берегу Тут она пошла снегом; местами наст не выдерживал тяжести ее тела, и она проваливалась, оставляя глубокие ямки в сугробе. Она не торопилась, как потом разглядел дед Юсков, шла спокойно, как ходят люди, которым некуда спешить.
     Ниже по течению Амыла дымилась полынья. Знала ли Дарьюшка про эту полынью? Наверное, не знала. Была бы на Амыле в эту зиму, то пошла бы с дороги влево, и там, саженей сто, на перекате была большая полынья и никогда не замерзала. А эта подернулась ледком; пар шел от небольшой проталины, как от проруби. Вокруг полыньи на большом круге лед был недавний, еще не занесенный снегом. Дарьюшка от берега направилась к полынье, и шаги ее на снегу стали более торопливыми, а на гладком льду исчезли.
     Не дошла до полыньи сажени две и остановилась.
     Сперва она сняла дошку, почему-то свернула ее вверх подкладкой и положила на лед. Потом сняла шаль, кинула поверх дошки. Под шубкой была вязаная кофта - она и ее скинула и бросила тут же. Затем вынула из волос роговые шпильки, положила кучкою на кофту. Также на кофте оказались два золотых кольца - суперик с бриллиантом и толстое кольцо со среднего пальца левой руки - подарок Аинны Юсковой. Потом сняла шерстяное платье (как видно, торопилась: позже установили, что петельки застежки на спинке были разорваны и одна пуговка висела на нитке). Платье бросила на кофту; сняла крест на платиновой цепочке, швырнула его в сторону полыньи (его так и нашли у самой кромки). Но вот что самое удивительное - это часы. О чем думала Дарьюшка, когда, отстегнув браслетку, сняла их и с силою разбила о лед? Не то что разбила, топтала ногами: ибо на мелкие осколки разлетелось стекло.
     Так, покончив с пятью мерами жизни, подошла Дарьюшка к полынье и тут сняла новые фетровые сапожки - подарок инженера Гривы; поставила их рядышком. Ноги в чулках пристывали ко льду; остались два следа.
     - Да-а-арья! - раздавался над Амылом голос деда Юскова.
     Ответа не было. И еще раз:
     - Да-а-а-а-рья! Ответа не было. Больше никто ее не звал...
     К месту, где разделась Дарьюшка, приковылял дед Юс-ков. Долго смотрел на внучкины вещи. Подбежал мальчонка в мужичьем полушубке с длинными рукавами и тоже молча уставился на кинутое.
     По старческим щекам Юскова катились слезы, теряясь в бороде. Потом он опустился на колени и пополз к полынье, где стояли фетровые сапожки.
     Мальчонка крикнул:
     - Деда, провалитесь! Тута лед шибко тонкий! Старик не ответил.
     Он взял сапожки и сунул в них руки: они еще хранили тепло ее ног.
     Он молился долго. Очень долго. Силы его слабели, и, путаясь в псалмах, он размашисто крестился. Вдруг покачнулся и, падая лицом на лед, громко сказал: "АМИНЬ". И тут настало успокоение.
     - Дедушка! - жалостно позвал мальчонка.
     Налетевшая поземка раздувала белые стариковские волосы.
     Мальчонка побежал прочь: ему предстояло жить, а у него были крепкие ноги...

1934-1937
1951-1966
Казахстан
Сибирь

Конец.