Литературное чтиво Выпуск No 4 (531) от 2008-01-14 Количество подписчиков:389    Эрих Мария Ремарк "Три товарища" XXVII      Все последующие дни непрерывно шел снег. У Пат повысилась температура, и она должна была оставаться в постели. Многие в этом доме температурили.      - Это из-за погоды, - говорил Антонио. - Слишком тепло, и дует фен. Настоящая погода для лихорадки.      - Милый, да выйди ты прогуляться, - сказала Пат. - Ты умеешь ходить на лыжах?      - Нет, где бы я мог научиться? Ведь я никогда не бывал в горах.      - Антонио тебя научит. Ему это нравится, и он к тебе хорошо относится.      - Мне приятнее оставаться здесь.      Она приподнялась и села в постели. Ночная сорочка соскользнула с плеч. Проклятье! какими худенькими стали ее плечи! Проклятье! какой тонкой стала шея!      - Робби, - сказала она. - Сделай это для меня. Мне не нравится, что ты сидишь все время здесь, у больничной постели. Вчера и позавчера; это уж больше чем слишком.      - А мне нравится здесь сидеть, - ответил я. - Не имею никакого желания бродить по снегу.      Она дышала громко, и я слышал неравномерный шум ее дыхания.      - В этом деле у меня больше опыта, чем у тебя, - сказала она и облокотилась на подушку. - Так лучше для нас обоих. Ты сам потом в этом убедишься. - Она с трудом улыбнулась. - Сегодня после обеда или вечером ты еще сможешь достаточно здесь насидеться. Но по утрам это меня беспокоит, милый. По утрам, когда температура, всегда выглядишь ужасно. А вечером все по-другому. Я поверхностная и глупая - я не хочу быть некрасивой, когда ты на меня смотришь.      - Однако, Пат... - Я поднялся. - Ладно, я выйду ненадолго с Антонио. К обеду буду опять здесь. Будем надеяться, что я не переломаю себе кости на этих досках, которые называются лыжами.      - Ты скоро научишься, милый. - Ее лицо утратило выражение тревожной напряженности. - Ты очень скоро будешь чудесно ходить на лыжах.      - И ты хочешь, чтобы я поскорее чудесно отсюда убрался, - сказал я и поцеловал ее. Ее руки были влажны и горячи, а губы сухи и воспалены. ***      Антонио жил на третьем этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Они подошли мне, так как мы были одинакового роста. Мы отправились на учебную поляну, неподалеку от деревни. По дороге Антонио испытующе поглядел на меня.      - Повышение температуры вызывает беспокойство, - сказал он. - В такие дни здесь уже происходили разные необычайные вещи. - Он положил лыжи на снег и стал их закреплять. - Самое худшее, когда нужно ждать и не можешь ничего сделать. От этого можно сойти с ума.      - Здоровым тоже, - ответил я. - Когда находишься тут же и не можешь ничего сделать.      Он кивнул.      - Некоторые из нас работают, - продолжал он. - Некоторые перечитывают целые библиотеки, а многие превращаются снова в школьников, которые стараются удрать от лечения, как раньше удирали от уроков физкультуры; случайно встретив врача, они, испуганно хихикая, прячутся в магазинах и кондитерских. Тайком курят, тайком выпивают, играют в запретные игры, сплетничают, придумывают глупые и озорные проделки - всем этим стараются спастись от пустоты. И от правды. Этакое ребяческое, легкомысленное, но, пожалуй, также героическое пренебрежение к смерти. Да что им в конце концов остается делать?      "Да, - подумал я. - Ведь и нам всем в конце концов ничего другого не остается делать".      - Ну что ж, попытаемся? - спросил Антонио и воткнул палки в снег.      - Ладно.      Он показал мне, как закреплять лыжи и как сохранять равновесие. Это было нетрудно. Я довольно часто падал, но потом стал постепенно привыкать, и дело понемногу пошло на лад. Через час мы закончили.      - Хватит, - сказал Антонио. - Сегодня вечером вы еще почувствуете все свои мышцы.      Я снял лыжи и ощутил, с какой силой во мне бьется кровь.      - Хорошо, что мы погуляли, Антонио, - сказал я.      Он кивнул:      - Мы это можем делать каждое утро. Так только и удается отвлечься, подумать о чем-нибудь другом. - Не зайти ли нам куда-нибудь выпить? - спросил я.      - Можно. По рюмке "Дюбоне" у Форстера. ***      Мы выпили по рюмке "Дюбоне" и поднялись наверх к санаторию. В конторе секретарша сказала мне, что приходил почтальон и передал, чтобы я зашел на почту. Там для меня получены деньги. Я посмотрел на часы. Еще оставалось время, и я вернулся в деревню. На почте мне выдали две тысячи марок. С ними вручили и письмо Кестера. Он писал, чтобы я не беспокоился, что есть еще деньги. Я должен только сообщить, если понадобятся.      Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро... Я знал все наши источники. И внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок конфекционера Больвиса, как он жадно охлопывал нашего "Карла" в тот вечер у бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал: "Эту машину я куплю в любое мгновенье"... Проклятье! Кестер продал "Карла". Вот откуда столько денег сразу. "Карла", о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем эту машину. "Карла" у него больше не было. "Карл" был в толстых лапах фабриканта костюмов, и Отто, который за километры на слух узнавал гул его мотора, теперь услышит его в уличном шуме, словно вой брошенного пса.      Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия. Беспомощно стоял я у оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы деньги обратно. Но этого нельзя было делать. Они были необходимы нам. Я разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел. Проклятье! Теперь я буду издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для нас приятелями, но "Карл" был больше чем приятель. Он был боевым другом! "Карл" - призрак шоссе. Мы были неразлучны: "Карл" и Кестер, "Карл" и Ленц, "Карл" и Пат. В бессильной ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был убит. "Карл" продан, а Пат? Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться. ***      К вечеру ветер переменился, прояснилось и похолодало. И Пат почувствовала себя лучше. На следующее утро ей уже позволили вставать, и несколько дней спустя, когда уезжал Рот, тот человек, что излечился, она даже пошла провожать его на вокзал. Рота провожала целая толпа. Так уж здесь было заведено, когда кто-нибудь уезжал. Но сам Рот не слишком радовался. Его постигла своеобразная неудача. Два года тому назад некое медицинское светило, отвечая на вопрос Рота, сколько ему осталось еще жить, заявило, что не более двух лет, если он будет очень следить за собой. Для верности он спросил еще одного врача, прося сказать ему всю правду по совести. Тот назначил ему еще меньший срок. Тогда Рот распределил все свое состояние на два года и пустился жить вовсю, не заботясь о своей хвори. С тяжелейшим кровохарканьем доставили его наконец в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы умереть, он стал Неудержимо поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего 45 килограммов. А теперь он уже весил 75 и был настолько здоров, что мог отправиться домой. Но зато денег у него уже не было.      - Что мне теперь делать там, внизу? - спрашивал он меня и скреб свое темя, покрытое рыжими волосами. - Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас творится?      - Многое изменилось за это время, - отвечал я, глядя на его круглое, словно стеганое, лицо с бесцветными ресницами. Он выздоровел, хотя был уже совершенно безнадежен, - больше меня в нем ничто не интересовало.      - Придется искать какую-нибудь работу, - сказал он. - Как теперь обстоит дело с этим?      Я пожал плечами. Зачем объяснять ему, что, вероятно, не найдется никакой работы. Он скоро сам убедится в этом.      - Есть у вас какие-нибудь связи, друзья?      - Друзья? Ну, видите ли, - он зло рассмеялся, - когда внезапно оказываешься без денег, друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.      - Тогда вам будет трудно.      Он наморщил лоб:      - Не представляю себе совершенно, что будет. У меня осталось только несколько сот марок. И я ничему не учился, только уменью тратить деньги. Видимо, мой профессор все-таки окажется прав, хотя и в несколько ином смысле: года через два я окачурюсь. Во всяком случае, от пули.      И тогда меня вдруг охватило бессмысленное бешенство против этого болтливого идиота. Неужели он не понимал, что такое жизнь. Я смотрел на Пат - она шла впереди рядом с Антонио, - я видел ее шею, ставшую такой тонкой от цепкой хватки болезни, я знал, как она любит жизнь, и в это мгновенье я не задумываясь мог бы убить Рота, если бы знал, что это принесет здоровье Пат; Поезд отошел. Рот махал нам шляпой. Провожающие кричали ему что-то вслед и смеялись. Какая-то девушка пробежала, спотыкаясь, вдогонку за поездом и кричала высоким, срывающимся голосом:      - До свидания, до свидания! - Потом она вернулась и разрыдалась.      У всех вокруг были смущенные лица.      - Алло! - крикнул Антонио. - Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.      Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбнулась сквозь слезы и достала из кармана пальто потертое портмоне.      Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное, мучительное веселье; они гримасничали.      - Пойдем, - сказал я Пат и крепко взял ее под руку.      Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.      - Это жареный миндаль, - сказал я, протягивая ей сверток. - Ты ведь любишь его, не правда ли?      - Робби, - сказала Пат, и у нее задрожали губы.      - Минутку, - ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.      - Робби, - сказала Пат.      Моя ухмылка была довольно жалкой:      - На старости лет я еще стану галантным кавалером.      Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот проклятый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер пронесся, срывая все, что с таким трудом хотелось удержать... Разве не оказались мы внезапно лишь заблудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться храбро?      - Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, - сказал я.      Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.      - Чего бы ты хотела, Пат?      - Рому, - сказала она и поглядела на меня.      - Рому, - повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.      Нам принесли ром. Это был "Баккарди" с лимоном.      - За твое здоровье, милый, - сказала Пат и подняла бокал.      - Мой добрый старый дружище! - сказал я.      Мы посидели еще немного.      - А странно ведь иногда бывает? - сказала Пат.      - Да. Бывает. Но потом все опять проходит.      Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах - это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.      - Как ты себя чувствуешь, Пат? - спросил я.      - Хорошо, Робби.      - Нам ведь все нипочем, не правда ли?      - Конечно, милый. - Она прижала мою руку к себе.      Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.      - Пат, - сказал я, -а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.      Она остановилась:      - Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.      - Само собой разумеется, - сказал я, - и столько раз, сколько захотим.      - Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.      - Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.      - Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но все же они выходят.      Я нахмурился, сомневаясь.      - Робби, - сказала Пат. - Пока тебя здесь не было, я выполняла все, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь все это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем все это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, - позволь мне делать все, что я хочу.      На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. "О чем это мы говорим? - подумал я. И во рту у меня пересохло. - Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова - так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат - почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни".      - Ты не должна так говорить, - пробормотал я наконец. - Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.      - Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. - Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. - Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой. ***      Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.      - Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? - спросил я.      - Почему же нет? - возразила Пат.      - Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, - сказал, улыбаясь, Антонио.      Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.      - Что бы вы хотели выпить? - спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.      - Все, что предложите.      Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.      - Вы здоровы? - спросил он.      - Да, - ответил я смущенно.      Он протянул мне папиросы. Мы выпили.      - Вам, конечно, многое здесь кажется странным? - спросил он.      - Не очень, - ответил я. - Я не привык к нормальной жизни.      - Да, - сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. - Здесь у нас в горах особый мир. Он изменяет людей.      Я кивнул.      - И болезнь особая, - добавил он задумчиво. - От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.      Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.      - Восторженный болтун, не правда ли? - спросил кто-то позади меня.      Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.      - Я здесь в гостях, - ответил я. - А вы разве не гость?      - Вот так он и ловит женщин, - продолжал тот, не слушая. - Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.      Я не отвечал.      - Кто это? - спросил я Пат, когда он отошел.      - Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Не она не хочет знать о нем. Она любит русского.      - Так бы и я поступил на ее месте.      Пат засмеялась.      - По-моему, в этого парня можно влюбиться, - сказал я. -Разве ты не находишь? - Нет, - отвечала она.      - Ты здесь не влюбилась?      - Не очень.      - Мне бы это было совершенно безразлично, - сказал я.      - Замечательное признание. - Пат выпрямилась. - Уж это никак не должно быть тебе безразлично.      - Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я все еще не знаю, что ты нашла во мне.      - Пусть уж это будет моей заботой, - ответила она.      - А ты это знаешь?      - Не совсем, - ответила она, улыбаясь. - Иначе это не было бы любовью.      Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Все вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.      - Тебе здесь не нравится? - спросила она.      - Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.      - Бедняжка мой, милый... - Она погладила мою руку.      - Я не бедняжка, когда ты рядом.      - Разве Рита не прекрасна?      - Нет, - сказал я. - Ты прекрасней.      Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она запела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сипловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, - но мне внезапно показалось, что все это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и ждет; что это мольба, крик ужаса, ужаса, возникшего в одиноком противостоянии безмолвно разъедающим силам небытия. ***      На следующее утро Пат была веселой и озорной. Она все возилась со своими платьями.      - Слишком широким стало, слишком широким, - бормотала она, оглядывая себя в зеркале. Потом повернулась ко мне: - Ты взял с собой смокинг, милый?      - Нет, - сказал я. - Не знал. что он здесь может понадобиться.      - Тогда сходи к Антонио. Он тебе одолжит. У вас с ним одинаковые фигуры.      - Он может быть ему самому нужен.      - Он наденет фрак. - Она закалывала складку. - А потом пойди пройдись на лыжах. Мне нужно повозиться здесь. В твоем присутствии я не могу.      - Как быть с этим Антонио, - сказал я. - Ведь я же попросту граблю его. Что бы мы делали без него?      - Он добрый паренек, не правда ли?      - Да, - ответил я. - Это самое подходящее определение для него - он добрый паренек.      - Я не знаю, что бы я делала, если бы он не оказался здесь, когда я была одна.      - Об этом не будем больше думать, - сказал я - Это уже давно прошло.      - Да, - она поцеловала меня. - Теперь пойди побегай на лыжах.      Антонио ждал меня.      - Я и сам догадался, что у вас нет с собой смокинга, - сказал он. - Примерьте-ка эту курточку.      Смокинг был узковат, но в общем подошел. Антонио, удовлетворенно посвистывая, вытащил весь костюм.      - Завтра будет очень весело, - заявил он. - К счастью, вечером в конторе дежурит маленькая секретарша. Старуха Рексрот не выпустила бы нас. Ведь официально все это запрещено. Но неофициально... мы, разумеется, уже не дети.      Мы отправились на лыжную прогулку. Я успел уже обучиться, и нам теперь не нужно было ходить на учебное поле. По пути мы встретили мужчину с бриллиантовыми кольцами на руках, в полосатых брюках и с пышным бантом на шее, как у художников.      - Комичные особы попадаются здесь, - сказал я.      Антонио засмеялся:      - Это важный человек. Сопроводитель трупов.      - Что? - спросил я изумленно.      - Сопроводитель трупов, - повторил Антонио. - Ведь здесь больные со всего света. Особенно много из Южной Америки. А там семьи чаще всего хотят хоронить своих близких у себя на родине. И вот такой сопроводитель за весьма приличное вознаграждение доставляет их тела куда следует в цинковых гробах Благодаря своему занятию эти люди становятся состоятельными и много путешествуют. Вот этот, например, на службе у смерти сделался настоящим денди, как видите.      Мы еще некоторое время шли в гору, потом стали на лыжи и понеслись. Белые холмы то поднимались, то опускались, а сзади нас мчался с лаем, то и дело окунаясь по грудь в снег, Билли, похожий на красно-коричневый мяч. Теперь он опять ко мне привык, хотя часто по пути вдруг поворачивал и с откинутыми ушами стремительно мчался назад в санаторий.      Я разучивал поворот "Христиания", и каждый раз, когда я скользил вниз по откосу и, готовясь к рывку, расслаблял тело, я думал "Вот если теперь удастся и я не упаду, Пат выздоровеет". Ветер свистел мне в лицо, снег был тяжелым и вязким, но я каждый раз поднимался снова, отыскивал все более крутые спуски, все более трудные участки, и, когда снова и снова мне удавалось повернуть не падая, я думал: "Она спасена". Знал, что это глупо, и все же радовался, радовался впервые за долгое время. ***      В субботу вечером состоялся массовый тайный выход. По заказу Антонио несколько ниже по склону в стороне от санатория были приготовлены сани. Сам он, весело распевая, скатывался вниз с откоса в лакированных полуботинках и открытом пальто, из-под которого сверкала белая манишка.      - Он сошел с ума, - сказал я.      - Он часто делает так, - сказала Пат. - Он безмерно легкомыслен. Только поэтому он и держится, иначе ему трудно было бы всегда сохранять хорошее настроение.      - Но зато мы тем тщательнее упакуем тебя.      Я обернул ее всеми пледами и шарфами, которые у нас были. И вот санки покатились вниз. Образовалась длинная процессия. Удрали все, кто только мог. Можно было подумать, что в долину спускается свадебный поезд, так празднично покачивались в лунном свете пестрые султаны на конских головах, так много смеялись все и весело окликали друг друга. Курзал был убран роскошно. Когда мы прибыли. танцы уже начались. Для гостей из санатория был приготовлен особый угол, защищенный от сквозняков и открытых окон. Было тепло, пахло цветами, косметикой и вином.      За нашим столом собралось очень много людей. С нами сидели русский, Рита, скрипач, какая-то старуха, дама с лицом размалеванного скелета, при ней пижон с ухватками наемного танцора, а также Антонио и еще несколько человек.      - Пойдем, Робби, - сказала Пат, - попробуем потанцевать.      Танцевальная площадка медленно вращалась вокруг нас. Скрипка и виолончель вели нежную и певучую мелодию, плывшую над приглушенными звуками оркестра. Тихо шуршали по полу ноги танцующих      - Мой милый, мой любимый, да ведь ты, оказывается, чудесно танцуешь, - изумленно сказала Пат.      - Ну, уж чудесно...      - Конечно. Где ты учился?      - Это еще Готтфрид меня обучал, - сказал я.      - В вашей мастерской?      - Да. И в кафе "Интернациональ". Ведь для этого нам нужны были еще и дамы. Роза, Марион и Валли придали мне окончательный лоск. Боюсь только, что из-за этого у меня не слишком элегантно получается.      - Напротив. - Ее глаза лучились. - А ведь мы впервые танцуем с тобой, Робби.      Рядом с нами танцевали русский с испанкой. Он улыбнулся и кивнул нам. Испанка была очень бледна. Черные блестящие волосы падали на ее лоб, как два вороньих крыла. Она танцевала с неподвижным серьезным лицом. Ее запястье охватывал браслет из больших четырехгранных смарагдов. Ей было восемнадцать лет. Скрипач из за стола слетал за нею жадными глазами.      Мы вернулись к столу.      - А теперь дай мне сигаретку, - сказала Пат.      - Уж лучше не надо, - осторожно возразил я      - Ну только несколько затяжек, Робби Ведь я так давно не курила. - Она взяла сигарету, но скоро отложила ее. - А знаешь, совсем невкусно. Просто невкусно теперь.      Я засмеялся:      - Так всегда бывает, когда от чего-нибудь надолго отказываешься.      - А ты ведь от меня тоже надолго отказался? - спросила она.      - Но это только к ядам относится, - возразил я. - Только к водке и к табаку.      - Люди куда более опасный яд, чем водка и табак, мой милый.      Я засмеялся:      - Ты умная девочка, Пат.      Она облокотилась на стол и поглядела на меня:      - А ведь по существу ты никогда ко мне серьезно не относился, правда?      - Я к себе самому никогда серьезно не относился, Пат, - ответил я.      - И ко мне тоже. Скажи правду.      - Пожалуй, этого я не знаю. Но к нам обоим вместе я всегда относился страшно серьезно. Это я знаю определенно.      Она улыбнулась. Антонио пригласил ее на следующий танец. Они вышли на площадку. Я следил за ней во время танца. Она улыбалась мне каждый раз, когда приближалась. Ее серебряные туфельки едва касались пола, ее движения напоминали лань.      Русский опять танцевал с испанкой. Оба молчали. Его крупное смуглое лицо таило большую нежность. Скрипач попытался было пригласить испанку. Она только покачала головой и ушла на площадку с русским.      Скрипач сломал сигарету и раскрошил ее длинными костлявыми пальцами. Внезапно мне стало жаль его. Я предложил ему сигарету. Он отказался.      - Мне нужно беречься, - сказал он отрывисто.      Я кивнул.      - А вон тот, - продолжал он, хихикая, и показал на русского, - курит каждый день по пятьдесят штук.      - Ну что ж, один поступает так, а другой иначе, - заметил я.      - Пусть она теперь не хочет танцевать со мной, но все равно она еще мне достанется.      - Кто?      - Рита.      Он придвинулся ближе:      - Мы с ней дружили. Мы играли вместе. Потом явился этот русский и увлек ее своими разглагольствованиями. Но она опять мне достанется.      - Для этого вам придется очень постараться, - сказал я. Этот человек мне не нравился.      Он разразился блеющим смехом:      - Постараться? Эх вы, невинный херувимчик! Мне нужно только ждать.      - Ну и ждите.      - Пятьдесят сигарет, - прошептал он. - Ежедневно. Вчера я видел его рентгеновский снимок. Каверна на каверне. Можно сказать, что уже готов. - Он опять засмеялся. - Сперва у нас с ним все было одинаково. Можно было перепутать наши рентгеновские снимки. Но видали бы вы, какая разница теперь. Я уже прибавил в весе два фунта. Нет, милейший. Мне нужно только ждать и беречься. Я уже радуюсь предстоящему снимку. Сестра каждый раз показывает мне. Теперь только ждать. Когда его не будет, наступит моя очередь.      - Что ж, это тоже средство, - сказал я.      - Тоже средство? - переспросил он. - Это единственное средство, сосунок вы этакий! Если бы я попытался стать ему на пути, я потерял бы все шансы па будущее. Нет, мой милый новичок, мне нужно дружелюбно и спокойно ждать.      Воздух становился густым и тяжелым. Пат закашлялась. Я заметил, как при этом она испуганно на меня посмотрела, и сделал вид, будто ничего не слышал. Старуха, увешанная жемчугами, сидела тихо, погруженная в себя. Время от времени она взрывалась резким хохотом. Потом опять становилась спокойной и неподвижной. Дама с лицом скелета переругивалась со своим альфонсом. Русский курил одну сигарету за другой. Скрипач давал ему прикуривать. Какая-то девушка внезапно судорожно захлебнулась, поднесла ко рту носовой платок, потом заглянула в него и побледнела.      Я оглядел зал. Здесь были столики спортсменов, там столики здоровых местных жителей, там сидели французы, там англичане, там голландцы, в речи которых протяжные слоги напоминали о лугах и море; и между ними всеми втиснулась маленькая колония болезни и смерти, лихорадящая, прекрасная и обреченная. "Луга и море, - я поглядел на Пат. - луга и море - пена, песок и купанье... Ах, - думал я, - мои любимый чистый лоб! Мои любимые руки! Моя любимая, ты сама жизнь. и я могу только любить тебя, но не могу спасти".      Я встал и вышел из зала. Мне было душно от бессилия. Медленно прошелся я по улицам. Меня пробирал холод, и ветер, вырывавшийся из-за домов, морозил кожу. Я стиснул кулаки и долю смотрел на равнодушные белые горы, а во мне бушевали отчаянье, ярость и боль.      Внизу по дороге, звеня бубенцами, проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстречу:      - Где ты был?      - Немного прогулялся.      - У тебя плохое настроение?      - Вовсе нет.      - Милый, будь веселым! Сегодня будь веселым! Ради меня. Кто знает, когда я теперь опять смогу пойти на бал.      - Еще много, много раз.      Она прильнула головой к моему плечу:      - Если ты это говоришь, значит это, конечно, правда. Пойдем потанцуем. Ведь сегодня мы с тобой танцуем впервые.      Мы танцевали, и теплый мягкий свет был очень милосерден. Он скрывал тени, которые наступавшая ночь вырисовывала на лицах.      - Как ты себя чувствуешь? - спросил я.      - Хорошо, Робби.      - Как ты хороша, Пат!      Ее глаза лучились.      - Как хорошо, что ты мне это говоришь.      Я почувствовал на щеке ее теплые сухие губы. ***      Было уже поздно, когда мы вернулись в санаторий.      - Посмотрите только, как он выглядит! - хихикал скрипач, украдкой показывая на русского.      - Вы выглядите точно так же, - сказал я злобно.      Он посмотрел на меня растерянно и яростно прошипел:      - Ну да, вы-то сами здоровый чурбан!      Я попрощался с русским, крепко пожав ему руку. Он кивнул мне и повел молодую испанку очень нежно и бережно вверх по лестнице. В слабом свете ночных ламп казалось, что его широкая сутулая спина и рядом узенькие плечи девушки несут на себе всю тяжесть мира. Дама-скелет тянула за собой по коридору хныкающего альфонса. Антонио пожелал нам доброй ночи. Было что-то призрачное в этом почти неслышном прощании шепотом.      Пат снимала платье через голову. Она стояла, наклонившись, и стягивала его рывками. Парча лопнула у плеч. Она поглядела на разрыв.      - Должно быть, протерлось, - сказал я.      - Это неважно, - сказала Пат. - Оно мне, пожалуй, больше не понадобится.      Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф. Сунула в чемодан. И вдруг стало заметно, что она очень утомлена.      - Погляди, что у меня тут, - поспешно сказал я, доставая из кармана пальто бутылку шампанского. - Теперь мы устроим наш собственный маленький праздник.      Я принес бокалы и налил. Она улыбнулась и выпила.      - За нас обоих, Пат.      - Да, мой милый, за нашу чудесную жизнь.      Как странно было все: эта комната, тишина и наша печаль. А там, за дверью, простиралась жизнь непрекращающаяся, с лесами и реками, с сильным дыханием, цветущая и беспокойная. И по ту сторону белых гор уже стучался март, тревожа пробуждающуюся землю,      - Ты останешься ночью со мной, Робби?      - Да. Ляжем в постель. Мы будем так близки, как только могут быть близки люди. А бокалы поставим на одеяло и будем пить.      Вино. Золотисто-смуглая кожа. Ожидание. Бдение. Тишина - и тихие хрипы в любимой груди. XXVIII      Снова дул фен. Слякотное, мокрое тепло разливалось по долине. Снег становился рыхлым. С крыш капало. У больных повышалась температура. Пат должна была оставаться в постели. Врач заходил каждые два-три часа. Его лицо выглядело все озабоченней.      Однажды, когда я обедал, подошел Антонио и подсел ко мне - Рита умерла, - сказал он.      - Рита? Вы хотите сказать, что русский.      - Нет, Рита - испанка.      - Но это невозможно, - сказал я и почувствовал, как у меня застывает кровь. Состояние Риты было менее серьезным, чем у Пат.      - Здесь возможно только это, - меланхолически возразил Антонио - Она умерла сегодня утром. Ко всему еще прибавилось воспаление легких.      - Воспаление легких? Ну, это другое дело, - сказал я облегченно.      - Восемнадцать лет. Это ужасно. И она так мучительно умирала.      - А как русский?      - Лучше не спрашивайте. Он не хочет верить, что она мертва. Все говорит, что это летаргический сон. Он сидит у ее постели, и никто не может увести его из комнаты.      Антонио ушел. Я неподвижно глядел в окно. Рита умерла. Но я думал только об одном: это не Пат. Это не Пат.      Сквозь застекленную дверь в коридоре я заметил скрипача. Прежде чем я успел подняться, он уже вошел. Выглядел он ужасно.      - Вы курите? - спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.      Он засмеялся:      - Разумеется! Почему бы нет? Теперь? Ведь теперь уже все равно.      Я пожал плечами.      - Вам небось смешно, добродетельный болван? - спросил он издевательски.      - Вы сошли с ума, - сказал я.      - Сошел с ума? Нет, но я сел в лужу. - Он расселся за столом и дохнул мне в лицо перегаром коньяка. - В лужу сел я. Это они посадили меня в лужу. Свиньи. Все свиньи. И вы тоже добродетельная свинья.      - Если бы вы не были больны, я бы вас вышвырнул в окно, - сказал я.      - Болен? Болен? - передразнил он. - Я здоров, почти здоров. Вот поэтому и пришел! Чудесный случаи стремительного обызвествления. Шутка, не правда ли? - Ну и радуйтесь, - сказал я. - Когда вы уедете отсюда, вы забудете все свои горести.      - Вот как, - ответил он. - Вы так думаете? Какой у вас практический умишко. Эх вы, здоровый глупец! Сохрани господь вашу румяную душу. - Он ушел, пошатываясь, но потом опять вернулся:      - Пойдемте со мной! Побудьте со мной, давайте вместе выпьем. Я плачу за все. Я не могу оставаться один.      - У меня нет времени, - ответил я. - Поищите когонибудь другого.      Я поднялся опять к Пат. Она лежала тяжело дыша, опираясь на гору подушек.      - Ты не пройдешься на лыжах? - спросила она.      Я покачал головой:      - Снег уж очень плох. Везде тает.      - Может быть, ты поиграл бы с Антонио в шахматы?      - Нет, я хочу посидеть у тебя.      - Бедный Робби! - Она попыталась сделать какое-то движение. - Так достань себе по крайней мере что-нибудь выпить.      - Это я могу. - Зайдя в свою комнату, я принес оттуда бутылку коньяка и бокал. - Хочешь немножко? - спросил я. - Ведь тебе же можно, ты знаешь?      Она сделала маленький глоток и немного погодя еще один. Потом отдала мне бокал. Я налил его до краев и выпил.      - Ты не должен пить из одного бокала со мной, - сказала Пат.      - Этого еще недоставало! - Я опять налил бокал до краев и выпил единым духом.      Она покачала головой:      - Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня целовать. И вообще ты не должен так много бывать со мной. Ты не смеешь заболеть.      - А я буду тебя целовать, и мне наплевать на все, - возразил я.      - Нет, ты не должен. И ты больше не должен спать в моей постели.      - Хорошо. Тогда спи ты в моей.      Она упрямо сжала губы:      - Перестань, Робби. Ты должен жить еще очень долго. Я хочу, чтобы ты был здоров и чтобы у тебя были дети и жена.      - Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.      Несколько минут она лежала молча.      - Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка, - сказала она потом и прислонилась липом к моему плечу. - Раньше я этого никогда не хотела. Я даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребенок смотрел бы на тебя, и ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой.      - У нас еще будет ребенок, - сказал я. - Когда ты выздоровеешь. Я очень хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Пат. Но это должна быть девочка, которую мы назовем тоже Пат.      Она взяла у меня бокал и отпила глоток:      - А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребенка, милый. Пусть у тебя ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. Когда же будешь вспоминать, то вспоминай только о том, что нам было хорошо вместе, и больше ни о чем. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймем. И ты не должен быть печальным.      - Меня печалит, когда ты так говоришь.      Некоторое время она смотрела на меня:      - Знаешь, когда лежишь вот так, то о многом думаешь. И тогда многое, что раньше было вовсе незаметным, кажется необычайным. И знаешь, чего я теперь просто не могу понять? Что вот двое любят друг друга так, как мы, и все-таки один умирает.      - Молчи, - сказал я. - Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко.      - Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг друга. Но не тогда, когда любят.      Я заставил себя улыбнуться.      - Да, Пат, - сказал я и взял ее горячую руку. - Если бы мы с тобой создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?      Она кивнула:      - Да, милый. Мы бы уж не допустили такого. Если б только знать, что потом. Ты веришь, что потом еще чтонибудь есть? - Да, - ответил я. - Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.      Она улыбнулась:      - Что ж, и это довод. Но ты находишь, что и они плохо устроены?      Она показала на корзину желтых роз у ее кровати.      - Вот то-то и оно, - возразил я. - Отдельные детали чудесны, но все в целом - совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего, как уничтожать ее.      - А потом создавать заново, - сказала Пат.      - В этом я тоже не вижу смысла, - возразил я. - Лучше от этого она пока не стала.      - Неправда, милый. - сказала Пат. -С нами у него все-таки хорошо получилось. Ведь лучшего даже не могло и быть. Только недолго, слишком недолго. ***      Несколько дней спустя я почувствовал покалывание в груди и стал кашлять. Главный врач услышал это, пройдя по коридору, и просунул голову в мою комнату:      - А ну зайдите ко мне в кабинет.      - Да у меня ничего особенного, - сказал я.      - Все равно, - ответил он. - С таким кашлем вы не должны приближаться к мадемуазель Хольман. Сейчас же идите со мной.      У него в кабинете я со своеобразным удовлетворением снимал рубашку. Здесь здоровье казалось каким-то незаконным преимуществом; сам себя начинал чувствовать чем-то вроде спекулянта или дезертира.      Главный врач посмотрел на меня удивленно.      - Вы, кажется, еще радуетесь? - сказал он, морща лоб.      Потом он меня тщательно выслушал. Я разглядывал какие-то блестящие штуки на стенах и дышал глубоко и медленно, быстро и коротко, вдыхал и выдыхал, - все, как он велел. При этом я опять чувствовал покалыванье и был доволен. Хоть в чем-нибудь я теперь мог состязаться с Пат.      - Вы простужены, - сказал главный врач. - Ложитесь на денек, на два в постель или по крайней мере не выходите из комнаты. К мадемуазель Хольман вы не должны подходить. Это не ради вас, а ради нее.      - А через дверь можно мне с ней разговаривать? - спросил я. - Или с балкона?      - С балкона можно, но не дольше нескольких минут. Да пожалуй можно и через дверь, если вы будете тщательно полоскать горло. Кроме простуды, у вас еще катар курильщика.      - А как легкие? - У меня была робкая надежда, что в них окажется хоть что-нибудь не в порядке. Тогда бы я себя лучше чувствовал рядом с Пат.      - Из каждого вашего легкого можно сделать три, - заявил главный врач. - Вы самый здоровый человек, которого я видел в последнее время. У вас только довольно уплотненная печень. Вероятно, много пьете.      Он прописал мне что-то, и я ушел к себе.      - Робби, - спросила Пат из своей комнаты. - Что он сказал?      - Некоторое время мне нельзя к тебе заходить, - ответил я через дверь. - Строжайший запрет. Опасность заражения.      - Вот видишь, - сказала она испуганно. - Я ведь все время говорила, чтоб ты не делал этого.      - Опасно для тебя, Пат, не для меня.      - Не болтай чепухи, - сказала она. - Скажи, что с тобой?      - Это именно так. Сестра! - Я подозвал сестру, которая принесла мне лекарство. - Скажите мадемуазель Хольман, у кого из нас болезнь более заразная.      - У господина Локампа, - сказала сестра. - Ему нельзя заходить к вам, чтобы он вас не заразил.      Пат недоверчиво глядела то на сестру, то на меня. Я показал ей через дверь лекарство. Она сообразила, что это правда, и рассмеялась. Она смеялась до слез и закашлялась так мучительно, что сестра бросилась к ней, чтобы поддержать.      - Господи, - шептала она, - милый, ведь это смешно. Ты выглядишь таким гордым.      Весь вечер она была весела. Разумеется, я не покидал ее. Напялив теплое пальто и укутав шею шарфом, я сидел до полуночи на балконе, - в одной руке сигара, в другой - бокал, в ногах - бутылка коньяка. Я рассказывал ей истории из моей жизни, и меня то и дело прерывал и вдохновлял ее тихий щебечущий смех; я сочинял сколько мог, лишь бы вызвать хоть мимолетную улыбку на ее лице. Радовался своему лающему кашлю, выпил всю бутылку и наутро был здоров. ***      Опять дул фен. От ветра дребезжали окна, тучи нависали все ниже, снег начинал сдвигаться, по ночам в горах шумели обвалы; больные лежали возбужденные, нервничали, не спали и прислушивались. На укрытых от ветра откосах уже начали расцветать крокусы, и на дороге среди санок появились первые повозки на высоких колесах.      Пат все больше слабела. Она не могла уже вставать. По ночам у нее бывали частые приступы удушья. Тогда она серела от смертельного страха. Я сжимал ее влажные бессильные руки.      - Только бы пережить этот час, - хрипела она. - Только этот час, Робби. Именно в это время они умирают...      Она боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверена, что тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи. И только этого часа она боялась и не хотела оставаться одна. В другое время она была такой храброй, что я не раз стискивал зубы, глядя на нее.      Свою кровать я перенес в ее комнату и подсаживался к Пат каждый раз, когда она просыпалась и в ее глазах возникала отчаянная мольба. Часто думал я об ампулах морфия в моем чемодане; я пустил бы их в ход без колебаний, если бы не видел, с какой благодарной радостью встречает Пат каждый новый день.      Сидя у ее постели, я рассказывал ей обо всем, что приходило в голову. Ей нельзя было много разговаривать, и она охотно слушала, когда я рассказывал о разных случаях из моей жизни. Больше всего ей нравились истории из моей школьной жизни, и не раз бывало, что, едва оправившись от приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она уже требовала, чтобы я изобразил ей кого-нибудь из моих учителей. Размахивая руками, сопя и поглаживая воображаемую рыжую бороду, я расхаживал по комнате и скрипучим голосом изрекал всякую педагогическую премудрость. Каждый день я придумывал что-нибудь новое. И мало-помалу Пат начала отлично разбираться во всем и знала уже всех драчунов и озорников нашего класса, которые каждый день изобретали что-нибудь новое, чем бы досадить учителям. Однажды дежурная ночная сестра зашла к нам, привлеченная рокочущим басом директора школы, и потребовалось довольно значительное время, прежде чем я смог, к величайшему удовольствию Пат, доказать сестре, что я не сошел с ума, хотя и прыгал среди ночи по комнате: накинув на себя пелерину Пат и напялив мягкую шляпу, я жесточайшим образом отчитывал некоего Карла Оссеге за то, что он коварно подпилил учительскую кафедру.      А питом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Вершины горного хребта становились острыми черными силуэтами. И небо за ними - холодное и бледное - отступало все дальше. Лампочка на ночном столике тускнела до бледной желтизны, и Пат прижимала влажное лицо к моим ладоням:      - Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день. ***      Антонио принес мне свой радиоприемник. Я включил его в сеть освещения и заземлил на батарею отопления. Вечером я стал настраивать его для Пат. Он хрипел, квакал, но внезапно из шума выделилась нежная чистая мелодия.      - Что это, милый? - спросила Пат.      Антонио дал мне еще и радиожурнал. Я полистал его.      - Кажется, Рим.      И вот уже зазвучал глубокий металлический женский голос:      - "Радио Рома - Наполи - Фиренце..."      Я повернул ручку: соло на рояле.      - Ну, тут мне и смотреть незачем, - сказал я. - Это Вальдштейповская соната Бетховена. Когда-то в я умел ее играть. В те времена, когда еще верил, что смогу стать педагогом, профессором или композитором. Теперь уж не смог бы. Лучше поищем что-нибудь другое. Это не очень приятные воспоминания. Теплый альт пел тихо и вкрадчиво: "Parlez moi d'amour"1      - Это Париж, Пат.      Кто-то докладывал о способах борьбы против виноградной тли. Я продолжал вертеть ручку регулятора. Передавали рекламные сообщения. Потом был квартет.      - Что это? - спросила Пат.      - "Прага. Струнный квартет Бетховена. Опус пятьдесят девять, два", - прочел я вслух.      Я подождал, пока закончилась музыкальная фраза, снова повернул регулятор, и вдруг зазвучала скрипка, чудесная скрипка.      - Это, должно быть, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.      Я точнее настроил приемник. И теперь мелодия лилась полнозвучная и нежная над стремящимся ей вслед оркестром цимбал, скрипок и пастушьих рожков.      - Ведь чудесно. Пат, не правда ли?      Она молчала. Я повернулся к ней. Она плакала, ее глаза были широко открыты. Я сразу же выключил приемник.      - Что с тобой, Пат? - Я обнял ее худенькие плечи.      - Ничего, Робби. Это глупо, конечно. Но только, когда слышишь вот так - Париж, Рим, Будапешт... Боже мой, а я была бы так рада, если б могла еще хоть раз спуститься в ближайшую деревню.      - Но, Пат...      Я сказал ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но она только тряхнула головой:      - Я не тоскую, милый. Ты не должен так думать. Я вовсе не тоскую, когда плачу. Это бывает, правда, но ненадолго. Но зато я слишком много думаю.      - О чем же ты думаешь? - спросил я, целуя се волосы.      - О том единственном, о чем я только и могу еще думать, - о жизни и смерти. И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть. Как гы думаешь?      - Не знаю. - Нет, право же. - Она прислонилась головой к моему плечу. - Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так труднее, но так и легче. Ты подумай, ведь умереть я все равно должна была бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей. И если мне пришлось бы выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы - так, как сейчас.      Она поглядела на меня.      - Пат. - сказал я. - Но ведь есть еще и нечто третье. Когда прекратится фен, тебе станет лучше и мы уедем отсюда.      Она продолжала испытующе глядеть на меня:      - Вот за тебя я боюсь, Робби. Тебе это все куда труднее, чем мне.      - Не будем больше говорить об этом, - сказал я.      - А я говорила только для того, чтобы ты не думал, будто я тоскую, - возразила она.      - А я вовсе и не думаю, что ты тоскуешь, - сказал я.      Она положила руку мне на плечо:      - А ты не сделаешь опять так, чтобы играли эти цыгане?      - Ты хочешь слушать?      - Да, любимый.      Я опять включил приемник, и сперва тихо, а потом все громче и полнее зазвучали в комнате скрипки и флейты и приглушенные арпеджио цимбал.      - Хорошо, - сказала Пат. - Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит.      Это был вечерний концерт из ресторана в одном из парков Будапешта. Сквозь звуки музыки иногда слышны были голоса сидевших за столиками, время от време-ни раздавался звонкий, веселый возглас. Можно было себе представить, что там, на острове Маргариты, сейчас каштаны уже покрыты первой листвой, которая бледно мерцает в лунном свете и колеблется, словно от ветра скрипок. Может быть, там теперь теплый вечер и люди сидят на воздухе - и перед ними стаканы с желтым венгерским вином, бегают кельнеры в белых куртках, и цыгане играют; а потом в зеленых весенних сумерках, утомленный, идешь домой; а здесь лежит Пат и улыбается, и она уже никогда не выйдет из этой комнаты и никогда больше не встанет с этой постели. ***      Потом внезапно все пошло очень быстро. На любимом лице таяла живая ткань тела. Скулы выступили, и на висках просвечивали кости. Руки стали тонкими, как у ребенка, ребра выпирали под кожей, и жар все чаще сотрясал исхудавшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, и врач заходил каждый час.      Однажды к концу дня температура необъяснимо стремительно упала. Пат пришла в себя и долго смотрела на меня.      - Дай мне зеркало, - прошептала она.      - Зачем тебе зеркало? - спросил я. - Отдохни, Пат. Я думаю, что теперь уже пойдет на поправку. У тебя почти нет жара.      - Нет, - прошептала она своим надломленным, словно перегоревшим голосом. - Дай мне зеркало.      Я обошел кровать, снял со стены зеркало и уронил его. Оно разбилось.      - Прости, пожалуйста, - проговорил я. - Экой я увалень. Вот упало - и вдребезги.      - У меня в сумочке есть еще одно, Робби.      Это было маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я мазнул по нему рукой, чтоб заслепить хоть немного, и подал Пат. Она с трудом протерла его и напряженно разглядывала себя.      - Ты должен уехать, милый, - прошептала она.      - Почему? Разве ты меня больше не любишь?      - Ты не должен больше смотреть на меня. Ведь это уже не я.      Я отнял у нее зеркальце:      - Эти металлические штуки ни к черту не годятся. Посмотри, как я в нем выгляжу. Бледный и тощий. А ведь я-то загорелый крепыш. Эта штука вся сморщенная.      - Ты должен помнить меня другой, - шептала она. - Уезжай, милый. Я уж сама справлюсь с этим.      Я успокоил ее. Она снова потребовала зеркальце и свою сумочку. Потом стала пудриться, - бледное истощенное лицо, потрескавшиеся губы, глубокие коричневые впадины у глаз.      - Вот хоть немного, милый, - сказала она и попыталась улыбнуться. - Ты не должен видеть меня некрасивой.      - Ты можешь делать все, что хочешь, - сказал я. - Ты никогда не будешь некрасивой. Для меня ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.      Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил обе руки ей под голову. Несколько минут спустя она беспокойно задвигалась.      - Что с тобой, Пат? - спросил я.      - Слишком громко тикают, - прошептала она.      - Мои часы?      Она кивнула:      - Они так грохочут.      Я снял часы с руки.      Она испуганно посмотрела на секундную стрелку.      - Убери их.      Я швырнул часы об стенку:      - Вот, теперь они больше не будут тикать. Теперь время остановилось. Мы его разорвали пополам. Теперь существуем только мы вдвоем. Только мы вдвоем - ты и я - и больше нет никого.      Она поглядела на меня. Глаза были очень большими.      - Милый, - прошептала она.      Я не мог вынести ее взгляд. Он возникал где-то далеко и пронизывал меня, устремленный в неведомое.      - Дружище, - бормотал я. - Мой любимый, храбрый старый дружище. ***      Она умерла в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. Она умирала трудно и мучительно, и никто не мог ей помочь. Она крепко сжимала мою руку, но уже не узнавала меня.      Кто-то когда-то сказал:      - Она умерла.      - Нет, - возразил я. - Она еще не умерла. Она еще крепко держит мою руку.      Свет. Невыносимо яркий свет. Люди. Врач. Я медленно разжимаю пальцы. И ее рука падает. Кровь. Искаженное удушьем лицо. Страдальчески застывшие глаза. Коричневые шелковистые волосы.      - Пат, - говорю я. - Пат!      И впервые она не отвечает мне. ***      - Хочу остаться один, - говорю я.      - А не следовало бы сперва... - говорит кто-то.      - Нет, - отвечаю я. - Уходите, не трогайте.      Потом я смыл с нее кровь. Я одеревенел. Я причесал ее. Она остывала. Я перенес ее в мою постель и накрыл одеялами. Я сидел возле нее и не мог ни о чем думать. Я сидел на стуле и смотрел на нее. Вошла собака и села рядом со мной. Я видел, как изменялось лицо Пат. Я не мог ничего делать. Только сидеть вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже не было. Конец.      1  - "Parlez moi d'amour" - "Говорите мне о любви" (франц.)  обратно к тексту Читайте в рассылке: по понедельникам с 21 января: Себастьян Жапризо "Дама в автомобиле в очках и с ружьем"      В этом романе Жапризо в свойственной ему манере переосмысливает классический "роман дороги", в котором герой отправляется в путешествие, сулящее ему множество встреч с новыми людьми.      Дани Лонго, героиню Жапризо, на каждом шагу подстерегают опасности двоякого свойства как внешнего, так и внутреннего, таящиеся в ней самой. Оказавшись жертвой непонятной ей интриги, Дани вынуждена взять на себя роль сыщика. по средам с 9 января: Томас Кенэлли "Список Шиндлера"      Действие романа основано на истинных событиях, происходивших в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Немецкий промышленник Оскар Шиндлер в одиночку спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Но это не история войны, это - история личности, нашедшей в себе мужество противостоять бесчеловечному государственному аппарату насилия. по четвергам с 23 августа 2007 г. (по пятницам c 11 января 2008 г.): Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. по воскресениям с 13 января 2008 г.: Александр Волков "Изумрудный город. Волшебник Изумрудного города"      Сказочная повесть "Волшебник Изумрудного города" рассказывает об удивительных приключениях девочки Элли и ее друзей - Страшилы, Смелого Льва и Железного Дровосека - в Волшебной стране. Уже много лет эту историю с удовольствием читают миллионы мальчиков и девочек. АНОНСЫ По вашим просьбам: Фредерик Бегбедер "99 франков"      Роман "99 франков" представляет собой злую сатиру на рекламный бизнес, безжалостно разоблачает этот безумный и полный превратностей мир, в котором все презирают друг друга и так бездарно растрачивается человеческий ресурс...      Роман Бегбедера провокационен, написан в духе времени и весьма полемичен. Он стал настоящим событием литературного сезона, а его автор, уволенный накануне публикации из рекламного агентства, покинул мир рекламы, чтобы немедленно войти в мир бестселлеров. Иван Лажечников "Последний Новик"      В историческом романе известного русского писателя И. И. Лажечникова (1792-1869) "Последний Новик" рассказывается об одном из периодов Северной войны между Россией и Швецией - прибалтийской кампании 1701-1703 гг. Чак Паланик "Бойцовский Клуб"      Культовый роман Чака Паланика "Бойцовский клуб", впервые издающийся на русском языке, уже получил громкую известность в России благодаря не менее культовому одноименному фильму Дэвида Финчера и сценарию Джима Улса, опубликованному в журнале "Киносценарии". И вот наконец читатель может познакомиться с романом, положившим начало созданию аналогичных "бойцовских клубов" по всему миру, в том числе и у нас, в России. Так что же такое "Бойцовский клуб"? Но - тсс! Первое правило бойцовского клуба гласит: "Никогда не говори о бойцовском клубе". Лучше читай! Тем более что роман Ч.Паланика еще глубже высвечивает филосовские проблемы, поставленные в экранизации Д.Финчера, проблемы "поколения Х", "столкнувшегося с переизбытком рациональной информации при полном пересыхании ручейка эмоциональной жизни". Гастон Леру "Призрак оперы"      Знаменитый роман французского писателя Гастона Леру (1868-1927), одного из основоположников детективного жанра, послуживший основой для нескольких экранизаций и знаменитого бродвейского мюзикла на музыку Эндрю Ллойда Уэббера. Роберт Ладлэм, Филип Шелби "Заговор Кассандры"      Роберт Ладлэм блестяще подтверждает свою репутацию короля политического триллера. На этот раз темой его романа стала страшная и, увы, вполне реальная угроза XXI века - бактериологическое оружие в руках злоумышленников. Цепочка смертей в России и США, мучительная агония экипажа `Дискавери` - это лишь первые результаты деятельности заговорщиков, решивших, во что бы то ни стало отомстить исламским террористам за гибель своих близких. Но стоит ли это месть жизни населения целых стран? Роман впервые публикуется на русском языке. Лоуренс Блок "Взломщик, который изучал Спинозу"      Берни Роденбарр снова идет в бой! На этот раз он задумал выкрасть знаменитую коллекцию монет. Он владеет информацией, которая может помочь... а может и не помочь. Но Берни - далеко не единственный, кто имеет виды на эту коллекцию. А она, между прочим, состоит из одной единственной монеты, стоящей целого состояния...     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 389