В лютые морозы, в затишье слышно, как трещат старые кости дерева, и оно, кутаясь в белую шубу куржака, похоже на древнего старца.
     Старец - Филарет Боровиков, пугачевец...
     От бабки Ефимии довелось узнать, как Филарет Боровиков в оную пору, скрываясь от барщины, скитался по Оренбургским степям, покуда судьба не свела с единоверцем Емельяном Пугачевым. И как они собирали войско и Казань брали, да не вместе на казнь пошли.
     Кто про то ведает?
     Не доживи бабка Ефимия до таких годов, никто бы понятия не имел ни о поморцах-раскольниках, ни о самом Филарете. Мало ли на деревне разных фамилий, а кому известны истоки их? Письменно не врублено в лист, а память людская куцая, как заячий хвост.
     Согбенная, почернелая, как картошка в огне, почти живьем вросшая в землю, с крючковатым носом, бабка Ефимия в некотором роде была особенной старухой. Неуемная, суетливая и, что самое удивительное - до последнего дня своей долгой жизни читала Библию без очков, толкуя Писание на свой лад, за что и предана была анафеме еще в пору девичества в выговском монастыре, в Поморье.
     Частенько бабка Ефимия навещала боровиковский тополь, садилась там на собственную скамеечку, бормоча "Песню Песней" или Давидовы псалмы.
     Странно было видеть согбенную старушонку под старым деревом, похожую на черную взлохмаченную непогодьем птицу. Сидит другой раз час, два, и какие картины из прошлого воскресают в ее памяти... Иногда ей будто слышится, что где-то рядом в чернолесье раздается таинственный и жуткий звон кандальных цепей...

Динь-бом, динь-бом... Слышен звон кандальный. Динь-бом, динь-бом... Путь сибирский дальний...

     Идут, идут колодники Сибирским трактом, взметая цепями дорожную пыль. Идут на каторгу...
     - Господи! Доколе цепи звенеть будут? - спрашивает себя бабка Ефимия и снова заново переживает всю свою долгую и нелегкую жизнь.
     И каждый раз, воскрешая былое, то видит себя монастырской белицей в пещере Амвросия Лексинского, то во власянице, когда ее объявили еретичкой и вели связанной на суд церковного собора, то на руках охотника Мокея Боровикова, то молодой на берегу Ишима, где встретилась с беглым каторжником декабристом Лопаревым, то вдруг вспомнится старец Филарет - белая борода в аршин, взгляд изгоя-мучителя.
     Старец Филарет грозит пальцем:
     - Ох, ведьма, ведьма! Порушила праведную крепость поганым словом своим; отринула веру праведную и стала ведьмой. Не замолить тебе сей грех и водой не запить. Сама смерть отторгнет тебя, яко погань нечестивую.
     И тогда бабка Ефимия, падая на колени возле тополя, молит бога, чтоб он смилостивился над ее бренным телом: "Прими, прими мя, создатель. Порушила я крепость изгоя Филарета; не от бога то, от сатаны рыкающего. Кровью кровь обмывал; ранами раны лечил, и люди гибли во тьме и невежестве. Али не ты, Филарет, пытал меня в моленной избе - жег мое тело железом, бил посохом, а поганые твои апостолы, исполняя волю твою, удушили сына мово, Веденейку махонького? Зверь ты, скажи, али человек? Зверь, зверь! И нет тебе прощения во веки веков. Пусть я живу, маюсь, но покуда я живу - проклинать буду тебя до седьмого колена, мучителя!.."
     Молилась и за убиенного каторжника Лопарева:
     "Прости мне, Александра, хлад в сердце моем. Не было во мне тепла, когда мучитель Филарет удушил мово Веденейку. Дай, господи, вечную память тебе, Александра. Не от тебя детей народила, оттого, может, живу и не живу, а маюсь, и не зрю века. Пережила я сынов своих немилостивых, дочерей своих нерадостных, и нет мне исхода!"
     И казалось бабке Ефимии, что старый тополь вдруг начинал шуметь грозно, будто слова выговаривал: "Молись, молись, блудница. В сердце твоем несть бога. Нету. Нету!"
     И тогда бабка Ефимия горестно плакала, выплескивая в скорбные ладони: "Да есть ли ты, господи?"
     И не было ответа.

     Старый, старый тополь!..
     Бывало, старик казался страшным, неким неземным чудищем, как будто это было не дерево, а само исчадие ада. Таким его видела Дарьюшка в ту непогодную, свистящую ночь, когда бежала из отчего дома и в поисках пристанища постучалась в окно моленной горницы Боровиковых. Из окна рыкнул на нее старик, лохматый, как леший, глазастый, а сучья тополя, цепляясь за одежду Дарьюшки, как будто хотели разорвать несчастную. А сколько же горючих слез вымотала на кулак Меланья с младенцем на руках, когда Филимон Прокопьевич наложил на нее тяжкий обет радеть под святым древом ночи напролет! То были осенние, лютые ночи с морозцем. Кутая младенца в шубу, исходя ознобом, Меланья жалась у старого тополя и молилась всем святым, чтоб господь смилостивился и дал ей с младенцем смерть вместо мученической жизни, а тополь так это устрашающе гудел над ее головою!

     Филаретова кровушка взыграла в Тимофее. Неуемная, неприкаянная к углам и притолокам, она будто гнала Тимофея по белу свету, и он нигде не находил себе покоя.
     Прокопий Веденеевич отторг непутевого сына, а кровь сочилась: сын ведь, не мякинное брюхо, силушка! Но чья силушка? Анчихриста. Не миловать, биться надо не на живот, а на смерть.
     Наведываясь к Филимону в дом, старик запирался в моленной горнице и, часами выстаивая на коленях, не раз ловил себя, что не богу молится, а смутные мирские думы ворошит перед образами. Как жить, коль анчихрист сошел на землю под прозванием красных? И сын Тимофей пожаловал снова в тайгу из Петрограда - самый что ни на есть красный и безбожник!
     Заговорить бы Меланье с батюшкой, да не решалась: сердитым был старик. Помолится наедине и молча уйдет к своей единоверке Лизаветушке.
     Меланья тоже молилась на старинные иконы, а потом подходила к окошку, засматриваясь на белый тополь, ждала некоей милости господней.
     Филимон Прокопьевич поговаривал: не поехать ли в Каратуз в православную церковь, кому-то надо грехи отдать? А где крестить ребенка? Народилось чадо после окаянного выродка Димки - Филимоново чадо - девчонка, и до сей поры как подкидыш у крыльца. Ни в лохань не окунули, ни крестом не осенили, ни песнопеньем не усладились. Нехристь растет. Беда пристигла. Погибель. И на деревню глаз не кажи - круговорот, порядка нет. Сперва шумнула власть временная, без царя и урядника, потом временную пихнули, и объявились красные. К чему бы то? К погибели или ко здравию?
     Ума не мог приложить...

     Мороз устилал узорами стекла, чадно дымилось смолье на каменке русской печи. Меланья вязала варежку возле огня. Филимон драил суконкой медные бляхи на выездной сбруе - в дорогу собирался. С продразверсткой выкрутился. Нате, жрите, содомовцы! Теперь поедет в Минусинск деньгу зашибать. До весны; пожалуй.
     Ребятенки - чернявая Маня и несмышленыш Димка - шестой месяц по второму году, забавлялись возле хомутов.
     Медные побрякушки блестят, а от наборных шлей и уздечек так вкусно пахнет дегтем.
     Поздний вечер. Побаски да сказки бы слушать. Но не речист Филимон Прокопьевич, не потешит Меланью притчами из Святого писания и бывальщину не утыкает цветами, чтоб скука не замывала сердце: сопит да молчит.
     Меланья зевнула:
     - Апроська чей-то припозднилась...
     - И то! - фыркнул Филя. - Ты смотри тут без меня, доглядывай за ней. На деревню чтоб нос не совала - моментом совратится.
     - Дык я и так не отпущаю. Сам повелел пойти разузнать, каких заарестованных привезли с тайги.
     Филя сосредоточился на медных бляшках. Не сбруя - загляденье. Хоть не малиновые перезвоны, как у Юсковых, но форсу задать можно. Да и рысаки удались на славу: рвут как дым из трубы в морозную ночь.
     В избе жарко. Топится железная печка. Дверь по углам заиндевела, а на пороге сверток кошмы, чтобы не тянуло холодом в ноги.
     По хозяйству управились. Рысаки в конюшне, Буланка тоже уминает сено. Надо бы еще коня купить, да кто знает, какая жизнь будет при красных? Две коровы в стайке - одна с новотелу, другая вот-вот будет. Меланья ночами наведывается к стельной Пеструшке: вдруг отелится и телушка замерзнет? Возле двери у лавки лежит на подостланной соломе молосная телочка - красненькая, и копытца беленькие. По всем приметам - добрая корова будет. Отсудил Апроське. Как ни говори, а сироту придется выдать замуж, - не голую же спихнуть с рук. Мало ли Апроська переворачивала в доме! В шестке, устроенном под печью и в бабьем углу под лавкой - три десятка кур и хрипловатый петух, умеющий драть горло не хуже ревкомовца Мамонта Головни. Филя так и звал петуха: "Головня". В подполье десяток колодок пчел - как без меда жить ребятенкам, коль сахару давным-давно нету в деревне? Под теплыми сенями устроен хлев, и там обитает хрюкающее население. Возле коровника овечий пригон на два десятка овец и баранов, крытый покатым навесом от сивера - ледяного ветра с поймы Малтата. Четырех баранов пришлось прирезать и сдать в продразверстку. Легко ли! Кишка за кишку заходила от жалости. И так они блеяли, горемычные, будто чуяли, что режут их не для Филиного брюха, а в продразверстку для каких-то пролетариев, как пояснил председатель ревкома Мамонт Головня.
     Хозяйство немалое - знай поворачивайся. Без работящей Апроськи не управились бы. Вжилась сирота в семью, как витка в иголку. А с весны и до осени - чужие руки, поселенческие.
     - Идет Апроська, - сказала Меланья. Разгоряченная морозом, не по годам рослая и ладная, в рыжем полушубчике с Меланьиных плеч, в разбухших подшитых валенках и в суконной старушечьей шали, Апроська внесла в избу вместе с холодом улицы обжигающие новости:
     - Ой, чо деется! - громко оповестила, стягивая шаль и полушубок. - Чо деется!..
     Филя отложил сбрую, Меланья - рукоделье.
     - С двух приисков привезли заарестованных. С Благодатного самого Ухоздвигова с Урваном, а с Ольховки анжинера Гриву, который мужиком будет учительши Дарьи Елизаровны, да подрядчика какого-то и еще двух сынов самого Ухоздвигова, охицеров. Иннокентия Иннокентьевича будто и Андрея Иннокентьевича будто. И оружья много нашли. Восстание будто подымать хотели.
     - Будоражатся, будоражатся, - бормотал Филя, почесывая толстый зад. - К весне, может, и подымут. Схлестнутся красные с белыми. Ипеть грабиловка будет для мужиков.
     - Казаков Потылицыных всех заарестовали, - продолжала Апроська.
     - Ишь ты! Настал черед и для казаков, - обрадовался Филя.
     - Сумкова старика заарестовали, который сродственник атаману Сотникову. Охицера Потылицына ишшут. По всем казакам ходют с винтовками. Страхи! К ревкому близко не подпушают...
     Филя поднялся, поцарапал в затылке:
     - Ишь как красные разворачиваются!
     - Страхота, страхота! - тараторила Апроська.
     - Спаси господи! - крестилась Меланья.
     - Господь таперича не спасет, потому как красные от анчихриста власть держат, - сказал Филя.
     - Самого Елизара Елизаровича заарестовали и учительшу Дарью Елизаровну заарестовали. Школу теперь прикрыли.
     - Слава Христе! - помолился Филя.
     - Насовсем прикрыли! У бабки Ефимии обыск был, когда анжинера Гриву привезли с тайги. Ой, что деется!.. Сама бабка с Дарьей Елизаровной, сказывают, со святым Ананием заодно, нюх в нюх. И сам святой Ананий был у их в дому, ей-бо! Пришли, значит, заарестовать, а он как дохнет на всех, так ревкомовцы с ног попадали. "Изыди, грит, нечистая сила!" А когда ревкомовцы в память пришли, святой Ананий на небеси поднялся али невидимый стал. Ей-бо! Бабка Акимиха сказывала. И все, все про святого Анания шепчутся и молятся, молятся...
     Апроська истово перекрестилась, за нею Меланья, потом Филимон Прокопьевич.
     Про явление святого Анания вся тайга гудит с осени. То в одной деревне видели, будто и реченье слушали; то в другой деревне. Никто толком не знал, какой веры святой Ананий. Если поповской - еретик, если дырник - тоже еретик; если федосеевец-рябиновец, как Юсковы, тоже понятно, еретик. Сама-то бабка Ефимия чистая ведьма. Как же мог святой Ананий появиться у нее? Другое дело, если бы святой Ананий, призывающий народ к восстанию против красных, переступил порог дома Филимона Прокопьевича! Тогда бы он был настоящий святой и, конечно, праведник. Надо бы спросить у батюшки: молиться ли во здравие святого Анания или анафеме предать как нечистую силу?
     - Что будет-то с миллионщиками? - спрашивает Меланья.
     - Выдавят золотишко, чаво более? - зевнул Филя. Апроська еще вспомнила:
     - Елизар-то Елизарович, сказывают, не пьет, не ест под арестом.
     - Ничаво! - хмыкнул Филя. - Как живот утянет под ребра, пить и жрать будет. Полтину мне тогда пожалел на параходе, а вот подоспел час - мильены выдавят с его! Так ему и надо: жмон, какого свет не знал, собака! И есаул такоже - собака.
     - А бабы-то, бабы-то заарестованных как ревут! На всю улицу! - насыщала Апроська новостями.
     - Припекло и баб...
     - Ой, как припекло, тятенька! - Апроська звала хозяина тятенькой так же, как Прокопия Веденеевича. - Сказывают, будто Ухоздвигов золото попрятал в тайге.
     - Ничаво, красные сыщут!
     - Ждут Тимофея Прокопьевича из Минусинска. Ольга-приискательница поехала за им.
     Филя поскреб в бороде:
     - Тимоху ждут?
     - Сама слышала, как Аркашка Зырян сказал: "Сегодня должен быть Тимофей Прокопьич, и мы, грит, устроим миллионщикам полную растребиловку".
     - Оно так, устроят! - поддакнул Филя. - Особливо Юскову и Дарье Елизаровне. У Тимохи давно зуб на них. Сила у него огромятущая - в самой чике как вроде генерал. Комиссаром прозывается.
     - Зайдет ли к нам в гости-то?
     - Чаво ему таперича у нас делать? - огрызнулся уже сонный Филя. - Хлебушка у нас и без него выдавили - жди до другой беды. Нечистый дух и есть!
     - Сказывают - голод в Расее?
     - Мрут, - снова зевнул Филя. - Они там завсегда пухнут и мрут. На каждой десятине как вшей на гашнике. Лаптями ворочают землю - как не пухнуть? Мы плугами пашем, они - лаптями. Сбруя такая на ногах.
     Апроська, выплеснув все новости, с тем же проворством взялась прибирать в избе.
     - Какая такая чика есть, где Тимофей Прокопьич генералом? - спросила Меланья.
     - Чика? - Филя малость подумал. - Да вроде как сама преисподня, геенна огненна. Не дай-то господи! Спаси и сохрани. В городу песню такую поют: "В губчику попадешь - не воротишься". Оборони господи!
     - И ты ипеть в город поедешь... - бормотнула Меланья.
     - А чо? Мое дело такое - ямщицкое.
     - А вдруг повезешь кого, а он самый что ни на есть красный, и в чику тебя посадят?
     - Молчай, дура! - прицыкнул Филя: он и сам о том не раз подумывал. - На молитву таперича...
     Меланья зажгла свечные огарыши у икон...
     Филимон Прокопьевич первым опустился на колени, за ним Меланья, Апроська, Маня и Димка тоже стали на колени. Филя читал молитву, Меланья повторяла, Апроська подхватывала. А по черным иконам - трепетные блики...
     В жилой горнице запищала "нехрещеная душа" - восьмимесячная Фрося. Имени у некрещеной души еще не было, и ее звали по имени няньки - надо ж как-то звать.
     Меланья потушила смолевые полешки на каменке, перекрестила цело печи, чтоб нечистый через дымовую трубу не проник, потом перекрестила куть, ухваты, три окна, дверь в жилую комнату и тогда уже легла, не смея потеснить Филю, развалившегося на двух подушках.
     - Ежли Тимоха заявится без меня, мотряй не потчуй. Оборони господи! Подтощалую покажи из себя, и такоже Апроська. Пухнем, мол, с голоду. Хлебушка весь вывезли, и Филимон Прокопьевич, скажешь, в город поехал ямщину гонять, чтоб хлебушка купить на пропитанье.
     - Али он в другой раз продразверстку потребует? - спросила Меланья. - Брат ведь твой, сродственник.
     - Истая дура! Какой он такой сродственник, коль под анчихристом ходит?
     - Чо буде-то с миллионщиками?
     - Гм... Выведут ночью в пойму и прикончат. Как пить дать. Всех миллионщиков прикончат: казаков подбивали на восстание. Еще есаула сыщут. Аминь тогда!
     - И анжинера застрелят?
     - Какого анжинера?
     - Да мужика Дарьи Елизаровны?
     - Прикончат. Всех прикончат.
     - Господи!
     - Молитвой обороняться надо. Да на деревню мотряй не ходи!
     - Спаси Христос!
     - В дом никого не пущай.
     - Не пущу. Вот те крест - не пущу!
     - У тятеньки спроси, ежели придет: возносить ли молитву во здравие святого Анания, какой объявился таперича, али анафему? Ежли, мол, святой Ананий бывал в доме ведьмы Ефимии, то он нечистый дух, должно?
     - Спрошу, - тихо обещала Меланья. Но Филя, помолчав, передумал:
     - Не, не спрашивай про святого Анания. Сам возвернусь и разузнаю, как и што. А ты с тятенькой в разговор не вступай. Мотряй!
     - Ладно, - кротко обещала Меланья.
     - Таперь спи. Утре ехать.
     Филя отвернулся к стене, потеснив Меланью спиной, и вскоре захрапел на всю избу. Ночь...

     Когда под шестком загорланил полуночный петух и Филя, насыщаясь крепким сном, вдруг увидел себя в обнимку с телесой искусительницей Харитиньей из Ошаровой, с которой когда-то миловался на сплаве скитского леса по реке Мане, вдруг кто-то настойчиво постучал в ставень из ограды. Меланья проснулась, торкнула мужа в плечо, но разве добудишься, если Филю опеленал такой сладкий сон и он никак не хотел расставаться с Харитиньей из Ошаровой.
     - Хтой-то стучится, Филя! - тормошила Меланья.
     - Харитипьюшка!.. Шанежка сдобная! - бормотнул муж, чмокая губами.
     Меланья так и похолодела. Не первый раз она слышит это имя. И всегда он зовет некую Харитинью во сне и врет наяву. Станет Меланья допытываться - кто такая, Филя пристращает перетягой да скажет: "Святую Харитинью не знаешь, дура, а молитву богу возносишь!" И Меланья сколько раз молилась святой Харитинье. Но как же можно святую Харитинью называть, хоть и во сне, сдобной шанежкой да, чего доброго, целовать ее?
     Не ведала Меланья тайны Филимона Прокопьевича. Каждый раз, гоняя ямщину из Минусинска в Красноярск, он останавливался на суточный постой в деревушке Ошаровой, близ Красноярска, в доме вдовушки Харитиньи и миловался со сдобной шанежкой, да еще и подарками ублаготворял белокриничницу-раскольницу весьма веселого нрава. Если бы не хозяйство - давно бы махнул рукой на Белую Елань да подвалился к Харитинье, как бревно к берегу. Жили бы не тужили, души не чая друг в друге. И вот сегодня, засыпая, Филя сладостно подумал о том, как он повезет кого из Минусинска в Красноярск, а на обратном пути завернет в гости к милой. В предвкушении такой отрады и явилась к нему во сне Харитинья... Теперь кто-то стучал в ставень горницы.
     Меланья перекрестилась, вышла в темную избу в исподней рубахе, нашарила на каменке серянки, зажгла сальную коптилку.
     Стучали в сенную дверь. Кто бы это среди ночи? Набросила на плечи полушубок и, не переступая порога, окликнула:
     - Хтой-то?
     - Спаси Христе, - узнала голос свекра. - Открой, Меланья.
     - Спаси Христе, батюшка!
     Старик прошел в избу в своей длиннополой шубе с болтающимся по полу хвостом (не отрезать же половину овчины, если она даже оказалась лишней). Огляделся:
     - Чужих никого?
     - Нету, батюшка, - потупилась Меланья.
     - Слава Христе. Ступай буди Филимона. Да чтоб тихо! Пусть живее оболокнется да придет в моленную безо всякого шума. Ребятенок с Апроськой не вскинь, пусть спят. И сама ложись потом. Дай серянки! Да горницу закрой и не выглядывай...
     Старик подождал, пока Меланья закрыла за собою дверь в моленную, а сам вышел в сени, потом на крыльцо. Огляделся, прислушиваясь. Тихо. Только мороз щелкает, как голодный кобель зубами перед охотой. Не воздух - само огневище белым инеем стелется.
     - Ананий! - тихо позвал Прокопий.
     Откуда-то из-под крытой завозни послышались шаги: скрр... скрр... Как по стеклу. На крыльцо поднялся человек, укутанный с ног до головы в лохматую собачью доху.
     Старик провел его в сени, закрыл за собою дверь, а тогда уже прошли в избу и, не задерживаясь, так же молча, спрятались в моленной горнице...
     Филя брыкался, как мерин, мычал что-то в бороду, но Меланья все-таки подняла, втолковав, что в моленной ждет отец, Прокопий Веденеевич.
     - Чаво ему среди ночи-то? - ворчнул Филя, но тут же Меланья закрыла ему волосатую пасть.
     - Тихо, тихо! Батюшка так велел.
     Хоть и сладок полуночный сон, а пришлось сжевать его. Натянув стеганые шаровары, обулся в новые валенки, вылез из горницы, не закрыв двери; Меланья тут же прикрыла.
     В моленной у икон горела одна толстая восковая свеча. Отец и еще кто-то в черненой борчатке, черноголовый, стояли на коленях. Филя тоже опустился на колени и не успел наложить на себя большой крест, как отец оглянулся и будто пронзил взглядом:
     - Сказывай, раб божий, веруешь ли во Христа-спасителя, во господа бога, во святого духа и во тополевый толк, какой заповедывали нам отцы наши от века?
     - Истинно верую, батюшка, - вытаращил глаза Филя.
     - Я те не батюшка, а духовник, пред которым ты должен на коленях ползать, мякинная утроба! - рыкнул батюшка, и глаза его под седыми метелками засветились угрозой. - Настал час вытряхнуть из тебя мякину, какой набита твоя башка, а так и брюхо!
     - Тятенька!.. - поперхнулся Филя, почуяв недоброе.
     - Тверд ли ты в вере, сказывай!
     - Дык... дык...
     - Сказывай! Али ко апчихристу во хвостатое войско переметнешься? Звезду на лоб прицепишь?
     - Оборони господь! Прокопий торжественно затянул:
     - Господи Исусе, сыне божий, помилуй нас! Слава отцу, и сыну, и святому духу, аминь! Господи, благослови раба божьего Филимона на боренье со анчихристовой силой, и штоб была ему твердь в ноги, в башку, в грудь, в печенку, в селезенку...
     Помолились и за печенку и за селезенку...
     - Пред иконами клятву дал, помни! - погрозил отец двоеперстием. - От сего дня во сражение идешь со анчихристом. И будет тебе радость и вечное царство во чертоге господнем.
     У Фили по спине мороз, а из ноздрей жар пышет.
     - Во какое сраженье, тятенька?
     - Со нечистой силой!
     И Прокопий Веденеевич устрашающе поведал, что настал час, когда надо спасаться от анчихриста не крестом и молитвою, а топором, огнем и оружием. Анчихрист опеленал всю Расею - от тьмы до тьмы, и если праведники, истинно верующие во Христа, в бога и святого духа, не ринутся в битву в назначенный час, то все поголовно передохнут, и никто из них не удостоен будет вечной жизни во царствии господнем. Но праведники не дремлют, войско собирают и одолеют потом нечистую силу. В предстоящей битве раб божий Филимон должен, мол, отличиться храбростью, а не мякинной утробой.
     Ах, вот к чему клонит батюшка! Тут что-то неладно. Нет, Филя не собирается сражаться со анчихристом, не его дело суд божий вершить на земле, - его дело хозяйство вести, от власти выкрутиться, чтоб лишний пуд хлеба не сдать в продразверстку, золотишка накопить, трудное время в ладонях перетереть, а не губить сдуру голову в каком-то сраженье. Не с добром явился тятенька среди ночи да еще человека притащил с собою, и тот стоит на коленях спиною к Филе и усердно молится. Что он умыслил?
     Надо пока молчать, с умом собраться и рассудить потом, что к чему. Тятеньке что - ни хозяйства, ни тяжести, знай читай всенощные молитвы. А у Фили забот невпроворот. К тому же - тополевый толк отринул же? Не сказал о том отцу - сам еще не определил себя, в какой он вере. А без веры разве можно? Еретиком будешь, как Тимоха-оборотень...
     Тятенька будто догадался, о чем думал Филя.
     - Сказывай, какой разговор завяжешь со еретиком, какой объявился под прозваньем комиссара?
     - Дык... дык... на кой он мне, нечистый дух.
     - Позовешь ли ты нечистого в свой дом?
     - Оборони бог! Хоть Меланыо спросите, тятенька! Вечером наказал ей: как заявится оборотень, чтоб воплем изгнала его и чрез порог не пускала.
     Старик воздел руки к иконам:
     - Слышишь ли ты, господи? Прозрей очи мои, дай мне силу дымом извеять нечистого, какой отринул веру нашу, попрал стязю нашу и переметнулся, яко змий, во анчихристово войско! И пусть будет ему вечное проклятье! И пусть не зрит он детей, ни своих костей, ни крови своей. И пусть не будет земля ему землею, а камнем, и не возлежать ему на сем камне, не стоять, не ходить, а в геенну огненну ввергнутым быть. Аминь!
     - Аминь! - громко сказал чужой человек.
     - Аминь, - подвыл Филя со страху. Как-никак Тимоха-то хоть и оборотень, а зла большого не внес в дом...
     Некоторое время лохматый старик молился молча, как и человек в борчатке, потом спросил у сына:
     - Молился ли ты, не отринувший праведную веру тополевую, чтоб отец твой, духовник твой, возвернулся в дом сей и был хозяином?
     Вот так ловушка! Не к тому ли тятенька и затеял всю эту всенощную молитву, чтоб лишить хозяйства Филимона Прокопьевича?
     - Сказывай!
     - Неможно то, - трудно вывернул Филя, подымаясь с колен: не перед образами же делить хозяйство... - Неможно то, тятенька. Как была промеж нас драка за то паскудство...
     - Паскудство, гришь? - Отец поднялся, словно коршун с камня. - Драка, гришь? За ту драку, нетопырь, кишки с тебя выну и свиньям кину! Святой Ананий поможет в том, - ткнул в сторону человека в борчатке.
     У Фили даже зарябило в глазах: в моленной святой Ананий! Шутка ли?! Не в рубище пустынника или окутанный в облако, каким его видели будто старухи, а в черной борчатке с перехватом у пояса, и голова черная; волосы на голове не длинные, как у святых на иконах. Но ведь сказано же - святой Ананий!
     - Осподи помилуй! - перекрестился Филя.
     - Не помилует господь, не помилует! - гремел родитель, попранный из собственного дома. - Нету милости еретику, какой веру отрыгнул, и мякиной брюхо набил себе, и возрадовался, яко собака, или того хуже, и ко анчихристу во хвостатое войско переметнулся! Не будет тебе спасения - геенна будет, геенна!
     - Тятенька, тятенька... - пятился Филя, готовый кинуться вон из моленной. - Меланья - баба моя, а ты - родитель - экое паскудство учинил, экое! Не от бога то! Не от бога! Не веру я попрал, а паскудство. Срам-то экий!
     - Срам, гришь? Паскудство?
     Филя бежал бы, если б вдруг не раздался громкий голос святого Анания:
     - Пусть будет мир в доме сем, господи! И пусть сын почитает отца, яко праведника господнего, и благодать будет, и радость будет. Аминь!
     Филя таращился на его черный затылок, и ноги будто и в самом деле мякинными стали.
     - На колени, паскудник! - рыкнул отец, и сам опустился на колени.
     - Дык... дык... осподи! - бормотал Филя, размашисто крестясь и отвешивая поклоны.
     Святой Ананий протянул руку к иконам:
     - В горнице сей, господи, три тела, шесть рук, три головы, три души. Да будет прозренье на три души, на три головы, на три тела! Аминь!
     Такую молитву Филимон Прокопьевич впервые слышал и разумел ее, принимая. Это совсем не то, что он заучил на старославянском от батюшки, не понимая ни слов ни смысла.
     - Время настало смутное, тяжкое, - продолжал святой Ананий хрипловатым, простуженным голосом. - Разор и погибель будет, господи, если люди твоя не подымутся на анчихриста, какой сошел на землю со звездой во лбу. И голод, и холод, и мор будет. Был хлеб - не будет хлеба. Придут злодеи нечистого - возьмут хлеб, скотину и животину, бабу и дите попрут, потопчут и пир сатаны устроят.
     - Истинно так! - подхватил Прокопий Веденеевич.
     - Кто слаб в вере - погибнет, кто слаб духом - погибнет. И не станет на земле ни людей, ни птиц, ни жита.
     - Помилуй нас, господи! - затянул старик.
     - Да будет вам прозрение в моленной сей, и радость потом будет, и веселье, жито и скотина! Говорю вам, - пророчествовал святой Ананий, - сын познает отца, и поклон отдаст отцу, и отец станет праведником, и сын сыном праведника. И будет две радости на две души. Знайте! Сошел на землю зверь с семью головами и десятью у десять рогами. Пасть у него, как у льва, ноги у него, как у медведя, и дал ему дракон силу и престол свой и великую власть. И открыл зверь пасть для хулы на бога и живущих на небеси. Кто имеет ухо, да слышит...
     Филя, понятно, имел ухо, хоть и туговатое, но все же ухо.
     - Кто имеет ум, тот сочти число зверя: ибо это число человеческое. Число его - шестьсот шестьдесят шесть!
     Филимон Прокопьевич знал Апокалипсис Иоанна и потому не очень испугался. Страшным зверем тятенька пугал Филю сызмальства и всех сирых и немощных духом, кто приходил на моленья.
     - И скажу вам, - продолжал святой Ананий, - будет День, и ночь будет. И станут два праведника, две души осиянные, и зрить будут, как зверь, какой сошел на землю, будет кинут в смрадное озеро, в кипящую серу горючу. И дым пойдет от озера. И скажу вам: спасенье ваше во крепости тополевой, яко праведной, какую вынесли отцы наши, деды наши из земли Поморской.
     Филя напрягся, как мерин, вытягивающий тяжелый воз на крутую гору. Сказано-то кем - святым Ананием! Тополевый толк - праведный, богоугодный, а он не раз усомнился в том. "Осподи, помилуй мя, грешного!"
     - И сказано пророками, - вещал святой Ананий, - живущие во тополевом толке угодны господу богу, и радость им от века! Жена, какая входит в дом, в жены к сыну хозяина дома, пусть станет женою два раза: духовнику, какой веру правит и молитву спасителю возносит, и сыну, который веру блюдет и на поклон людей в дом отца своего ведет. И родит жена в доме сем праведника, и станет имя праведника Диомид, что означает: воссиянный пред престолом творца нашего!
     - Воссиянный! Воссиянный! - радостно затянул Прокопий Веденеевич. - Молись, молись, нетопырь. Слово господне слышишь!
     Филя-нетопырь молился, но с некоторой оглядкой...

     Было нечто таинственное и страшное в этой полуночной тайной вечере в моленной горнице.
     Трепетно мерцали свечи, оплывая сосульками; угрюмо и неподвижно взирали на молящихся лики святых угодников с древних икон; за стенами дома трещал мороз, а они, трое, молились, молились, и святой Ананий рек слово господне.
     - Вопрошаю, - поднял руки к иконам святой Ананий, - родилось ли чадо в доме сем под именем Диомида?
     - Родилось, господи! - исторг Прокопий Веденеевич.
     - Родилось! - вывернул с натугой Филимон.
     - Зрит ли чадо очами своими?
     - Зрит, зрит, господи! - трясся старик.
     - Зрит, зрит, - подвывал Филя, чувствуя себя страшным грешником. Не он ли гнал Меланью со чадом господним под тополь и ждал, не сдохнет ли от простуды или какой другой холеры паскудное чадо? Не он ли измывался над Меланьей? "О господи, спаси мя!"
     А святой Ананий спрашивает:
     - Ходит ли чадо воссиянное ногами своими?
     - Ходит, ходит, господи!
     - По восьмому месяцу говорить начал и пошел на ногах, - сообщил Филя.
     - Аллилуйя воссиянному Диомиду! - пропел святой Ананий. - И скажу вам: настанет день, того вы не знаете, воссиянный Диомид повергнет зверя в озеро с кипящей серой, и будет тогда вечное царство. Боязливых же и неверных, не твердых в вере тополевой, повергнет воссиянный Диомид в серу кипучу, в озеро за зверем. И будет им смерть.
     - Смерть, смерть неверным! - сатанел Прокопий Веденеевич.
     - Еще скажу вам: жена, которая народила воссиянного Диомида, святая рабица божья; кротость в ее лице, как само солнце на восходе, и сияние на лице ее, как самой луны сияние...
     У Филимона Прокопьевича жила за жилу цеплялась - до того перетрусил. И в голове гудело, и в ушах пищало, и под ложечкой давило. Не он ли попрал святую рабицу божью, бил ее, терзал своими лапами, и рабица божья терпела все, и на лице у нее, как вспомнил сейчас, было сияние луны. И не потому ли, что Филя грешник, а она святая?
     - Осподи! - Он вытер рукавом пот с лица.
     - Имя той рабицы божьей, - продолжал святой Ананий, - Меланья. Есть ли она в доме сем?
     - Есть, есть, господи! - торопился Прокопий Веденеевич.
     - Скажу вам тайну: была в этом доме распря. Сын восстал на отца, и была скверна, и грех был. Нечистый во искушение ввел, в соблазн ввел. И не стало молитвы в доме сем - грех стал; и нечистый дух со звездой на лбу копыта занес в дом, чтобы погубить всех. И дом, и люди твоя, господи! Изыди, изыди, нечистый дух! Не дадим тебе на посрамленье веру тополевую! Изыди!
     - Изыди, изыди! - гнали нечистого отец и сын, на этот раз голос в голос, будто спелись.
     - Спрашиваю: здесь ли раб божий Филимон? Где же он, Филя? Конечно, здесь в моленной.
     - Веруешь ли ты во Христа-спасителя, во господа бога, во святого духа и во тополевый толк, в каком от века пребываешь?
     - Истинно верую! - утвердился Филя (в который раз!).
     - Отпущаю тебе грех посрамления веры, и ты поклонись отцу своему, родившему тебя.
     - Тятенька! Прости меня, осподи! Нечистый ввел во искушение. Как болящий был. Опосля тифу да лазарету. Осподи!..
     Тятенька хоть и со скрипом, но простил раба божьего.
     - Слава Христе! - сказал святой Ананий. - Мир будет в доме сем, радость будет. Аминь!
     Помолились за мир и за радость в доме.
     - Скажу тебе, раб божий Филимон, лица моего ты не должен видеть, пока не тверд будешь в вере своей. Бог даст, и ты увидишь чудо, и станешь твердым, как камень, и никто не совратит тебя с веры. Дана мне от господа тайна нести Слово божье к святым старцам в тайную пещеру. Ты поедешь со мною в эту ночь. И будет тебе награда - благодать господня.
     Навряд ли Филя обрадовался бы такой награде, и святой Ананий будто знал, что Филя - мужик с запросом: не синицу в небе, а алтын на руку!
     - Мирскую награду на ладонь положу, - пообещал святой. - И то будет не вода, не бумага, а чистое золото. Господи, пошли мне золото! Пятьдесят золотых прошу, господи! На тайную поездку, господи! Потому зверь кругом рыщет. Слово твое ищет, чтоб погубить его и не дать жизни. А мы спасем твое Слово, боже!
     - Спасем, господи! Спасем! - вторил Прокопий Веденеевич, как дьячок попу в церкви.
     Филя еще не успел понять - куда и в какую тайную поездку он должен отправиться со святым Ананием. И не отделается ли святой Ананий молитвою да обещанием золота, которое потом сам господь бог должен воздать Филе? Ладно ли так-то? Оно, конечно, бог слышит и не сразу воздаст. А вдруг ждать придется вечно, а он тем временем нетленное золото ямщиной заработал?
     - Молитесь, молитесь! - призывал святой Ананий. - Господь даст мне золото, чтобы положить на ладонь раба божьего Филимона. И то будет золото вечное, и богатство будет потом.
     Как же не вознести молитву золоту? Тут не то что Филя, но и сам господь, наверное, помолился бы самому себе, чтоб не слова текучие, а настоящее золото отяготило ему ладонь.
     И вправду послышался звон металла, будто с икон или с небеси летели золотые святому Ананию.
     - Лови, лови через плечо мое! - сказал святой Ананий и кинул через плечо золотой.
     - Осподи! - ахнул Филя, не успев поймать.
     - Лови, лови!.. Один... другой... третий.
     И все это размеренно, с молитвою, как и положено свершившемуся чуду. Не грязь, не пустые "керенки", которые Филя привозил из города мешками, а настоящие империалы - сияющие в трепетном свете свечи, желанные не менее, чем манна небесная для голодных пешеходов Моисеевых.
     Филя сперва считал, а потом сбился, ловил золотые и укладывал в подол рубахи.
     Если это не чудо, то что же? И за что бы святой Ананий так щедро одарил раба божьего? Если гонять ямщину с усердием, то во всю зиму столько не заработаешь золотом... Пятьдесят золотых - пятьсот рублей! На золото и теперь, в смутное время, когда "керенки" превратились в смрадный дым, да и николаевские бумажки не в большой цене, в городе можно купить все, что душе угодно. Только покажи золотой - и товар сам собою плывет в руки. Рысака можно купить за двадцать золотых. А на "керенки" - не подступись, на смех подымут.
     - Аминь! - сказал святой Ананий, и золотой дождь прекратился.
     Филя взмок, хоть выжми: с лица и с бороды кислая вода течет, а в глазах сияние - золото, золото в подоле рубахи! Подумал еще: не взять ли на зуб, да тут же испугался - мыслимо ли усомниться, что золото фальшивое! Если господь расщедрился, то, понятно, не фальшивым золотом. Да и слышно было, как золотые звенели приятно, восторженно, услаждающе, как и полагается звенеть золоту.
     Поддерживая империалы в подоле, Филя ползал, собирая те, что не успел поймать.
     - А теперь иди, раб божий, закладывай рысаков в кошеву. Час настал. Слово божье повезем во чертог тайный, и чтоб ни одна душа не знала про нашу поездку. Аминь!
     - Да будет радость тебе, Филимон, и отпущение грехов, - смилостивился Прокопий Веденеевич. - Бог услышал твою молитву, и ты сподобился тайной поездке.
     - Слушай! - задержал святой Ананий. - Золото в дорогу не бери, господний дар дома оставь. В дороге ни в чем нуждаться не будешь. И харчи не бери, господь насытит: и хлеб будет, и питье будет. Для рысаков возьми овса мешок, ведро, чтобы поить в дороге, топор, чтобы прорубь прорубить и воды набрать. Аминь!
     До чего же сведущий в ямщицких делах святой Ананий, не то что другие угодники: им молишься, а они хоть бы слово. Немы и глухи, как камни.
     - Сполню, святой Ананий, - с некоторым страхом пробормотал Филя, завороженно глядя в черный затылок. Святой Ананий стоял на коленях возле аналоя, где обычно выстаивал молитву отец, когда обедню служил.
     - Скажи еще: кого оставишь в доме, когда в поездке со Словом божьим будешь...
     - Дык Меланья, жена моя со младенцами... - покосился Филя на тятеньку, но не призвал в дом.
     - Грешно так, раб божий, - построжел святой Ананий. - Дом без хозяина хоть на один день - ворота для нечистого. В дом сей должны приходить люди за Словом господним, на тайную молитву спасения. Кто примет их в моленной горнице? Кто даст им прозрение?
     Для Фили настал трудный момент. Хоть и праведный тополевый толк, да что-то мутит душу, и сам того не сообразит. Призвать тятеньку - язык не поворачивался.
     - Назови имя, кого позовешь в дом хозяином. Без хозяина не будет у тебя дома - нечистый копытом ударит. Вижу то копыто! Вижу!
     - Дык... дык... ежли тятенька вот... покеда я... Тятенька, доглядывайте, Христа ради, за домом. Помилосердствуйте, тятенька! - хитровато подкатился Филя, отвешивая поклон отцу. И в дом хозяином не позвал, и в то же время честь отдал.
     - Ступай, закладывай рысаков! - погнал рассерженный отец.
     - Я сичас! Сичас! - воспрянул Филя, уметаясь прочь.
     Прокопий Веденеевич прошел к двери, послушал, дожидая, когда сын оденется и уйдет, закрыл дверь на крючок и, когда тот оделся и ушел, сердито проговорил:
     - Экое мякинное брюхо! По ветру бы развеять падаль экую. Ни веры в нем, ни какого другого потребства. Истая мякина!
     Святой Ананий, упираясь руками в пол, медленно поднялся с колен. Он был высок, не стар, прямонос, и черная борода недавняя - на пол-ладони не отросла, пальца в три. Он до того уморился на молитве, да еще в борчатке, что, достав платок, вытер лицо и бороду, а потом, расстегнув борчатку, снял шарф, вытер шею.
     - Не тверд, не тверд, раб божий, - сказал он старику.
     - Смертным часом испужать бы, - подсказал Прокопий Веденеевич.
     Святой Ананий покачал головой.
     - Такого не испугаешь, отец, смертным часом, - и опустился на лавку. - С перепугу он еще в ревком побежит и поклон отдаст Головне с винтовкой.
     - Отдаст, собака!
     - Все они такие, мужики. И вся их вера - в брюхе, в хозяйстве и в стенах, в которых они утробы свои набивают.
     - Истинно так, сын мой!
     - Потому и зверь сошел на землю. Но они еще прозреют, космачи, Дойдет еще черемуха. Дойдет! Пусть усерднее красные выколачивают продразверстку - эта молитва для черемухи самая подходящая.
     Помолчали.
     Прокопий Веденеевич сказал:
     - В дороге побереги себя, сын мой. В греховную скверну не лезь зря. Мирское имя свое запамятуй, как не было, и я о том молить буду. От той ночи, когда ты принял тополевое крещение, до ночи сей ты - сын мой, Ананий, а потому - жить нам и благодать господнюю творить нам.
     - Спасибо, отец.
     - Во городе будешь, скажи там: кипит котел - пар идет к небу, и в том котле люди воплем исходят. Пусть оружие собирают и войско. Белое, праведное войско.
     Святой Ананий пообещал собирать оружие и войско.
     - Дух мой крепкий, слава Христе! - нудил старик. - Виденье было: не помру я, покель не одолеем анчихриста. Восстание подымать надо, оружие ковать надо. На хитрость метать хитростью надо.
     - Надо, отец, надо, - отозвался святой Ананий.
     - Тятенька... - позвал Филя из-за двери.
     - Ну, с богом, сын мой! Ждать буду добрых вестей. А про нас не думай. Не спать будем - божье дело творить будем. Из деревни в деревню старух пошлю и стариков. И сказано во Писании: око за око, зуб за зуб.
     С тем старик вышел из моленной в избу.
     Святой Ананий раздевался. Он оказался в меховой душегрейке, в толстых стеганых штанах; под душегрейкой по черной рубахе - не опояска, а военный ремень и на ремне маузер в деревянной кобуре. Эту амуницию Ананий снял, положил на лавку, намотал на шею шарф, надел борчатку, а уж тогда и подпоясался ремнем с оружием; достал из левого кармана две небольшие бомбы, подержал их на ладони и сунул в карман; уши меховой шапки подвязал тесемочками под подбородком; поверх борчатки натянул подборную черную доху, полы которой подметали пол, и поднял воротник так, что лицо скрылось - только глаза виднелись. Надел еще лохмашки из собачьих шкур шерстью наружу, как и доха, оглянулся на иконы, пробормотал:
     - Дай бог, чтобы все обошлось благополучно, - и покинул моленную.
     ... Еще в прошлом году, в декабре, есаул Потылицын сошелся душа в душу с Прокопием Веденеевичем. В ту ночь есаула чуть не схватили ревкомовцы в доме казачьего старшины Сумкова. Есаул бежал в одних кальсонах, в нижней рубахе, босиком - выпрыгнул в окно из горницы. Окно выходило в проулок, и Потылицын, ошалелый от страха, ударился по переулку на Верхнюю улицу. Мороз держался лютый - крещенский, и Малтат, кипевший наледью, дымился туманом. Есаул не помнил, как он влетел в первую попавшую избу и стал ломиться в дверь. Открыл ему старик, испугавшийся не менее есаула, и, бормоча молитву, отступил в избу: "Свят, свят, свят! С нами крестная сила!" Есаул повалился в ноги старику и просил укрыть его от разбойников на одну ночь. Опомнясь, старик спросил: "Грешник ты аль праведник пред господом богом, святым духом и сыном божьим, Исусом?" Есаул, конечно, ответил, что он самый настоящий праведник, а убить его хотели безбожники-ревкомовцы.
     "Такоже. Такоже. Анчихрист напустил на землю безбожников, какие теперь власть взяли и суд вершат, - возвестил старик и тут же нарек имя праведнику: - И будешь ты праведником Ананием, какой пошел на огонь и смерть, а святое дело божье не попрал ни языком, ни руками. Аминь!"
     Так они сошлись - раб божий Прокопий с праведником Ананием, и он же есаул Потылицын. С той поры дули ноздря в ноздрю.
     Мороз, мороз, мороз...
     Филя спросил тятеньку: брать ли ружье?
     Святой Ананий махнул рукой - не надо, мол.
     - С богом! - проводил Прокопий Веденеевич. Постоял на улице, прислушиваясь, потом закрыл тесовые ворота, заложил березовой перекладиной в железных скобах и калитку на запор.
     Встревоженная Меланья никак не могла заснуть. Чуяла - случилась какая-то беда, если среди ночи явился батюшка и призвал в моленную Филимона, и тот, перепуганный до нутряной икоты, второпях оделся в дорогу, охая и бормоча себе в бороду, запряг рысаков и куда-то уехал. С тятенькой, наверное.
     Она слышала, как выехали из ограды, и будто кто умер - такая настала тишина. Вспомнила: сени не закрыты на перекладину. И страх, страх! Хотела разбудить Апроську, да передумала.
     Как была в нательной рубашке, так и выскочила из горницы в избу и в сени, и тут открылась дверь...
     - Ой, мамоньки! Исусе!..
     - Ты чаво? - удивился Прокопий Веденеевич.
     - Аль батюшка?
     - Ступай в избу, сам закрою.
     - Как перепугалась-то, господи! Думала - уехали вы с Филей, а дверь не заложена. Обмерла от страху, - лопотала Меланья на пороге.
     Прокопий Веденеевич снял шапку и шубу, повесил на крюк. В избе полумрак от сальной плошки. Меланья стояла возле молосной телушки, зябко прижимая руки к нательному крестику.
     - Мне чей-то страшно, тятенька. Всю так трясет, трясет... Филя-то вдруг уехал...
     - Все слава богу, - ответил свекор. - Али первый раз уезжает в ямщину?
     Меланья вздохнула и повернулась к дверям в горницу, но остановил свекор:
     - Погоди. Сядем на лежанку у печи, поговорим. Печь-то топила?
     - Хлеб пекла сёдне, - воркнула Меланья.
     - Принеси подушку. Постель кинь на лежанку. Да Апроську не разбуди.
     Меланья - ни слова, ни вздоха, вся - вековечная покорность и смиренность.

     Была полночь; скупились светом звезды, и поднявшаяся полная луна с белесым кругом величаво плыла над снежными просторами. Кругом было так необыкновенно тихо, что можно подумать: мир навсегда околел в тяжком забытьи, и только один хозяин - мороз за пятьдесят гулко рвал местами обнаженную землю...
     Но вот послышалось цоканье подков и малиновый перезвон колокольчиков, и сразу стало веселее: земля живет!
     Ольга возвращалась в Белую Елань из Минусинска с чрезвычайным комиссаром Тимофеем Прокопьевичем: если не всю судьбу везла, то хоть клок ее, и то ладно.
     Влюбчива кареглазая вдовушка, да никто вот так не прельстил ее, как Тимофей Прокопьевич. Более года ждала весточки, как он обещал позапрошлой осенью, уезжая из Белой Елани, да где уж, если сердце другой занято.
     Вожжи в руках Ольги. Она ли не мастерица? И золото в тайге видит сквозь землю, и собой недурна: не молоко с лица пить, но и не взаймы за красотой ходить.
     Поджарая кобылица Белка, отворотив морду от коренника, готова была выпрыгнуть из постромок: неуемная, силу не бережет. Коренной - соловый рысак, прозванный Ухоздвиговым Губернатором, мчится с некоторой гордостью, вскинув к дуге голову. Рысаки холеные, выносливые, а Белка и в кавалерии побывала, да не в тыловом казачьем войске, а на позициях. Не колыбица - ветер. Не зря сын Ухоздвигова, казачий сотник Иннокентий Иннокентьевич, увещевал ревкомовцев прииска, чтоб не губили Белку. Да еще сказал: "Золото купит любую жену, конь же лихой не имеет цену".
     Ольга, в дохе, в лохмашках, ресницы у вдовушки обметал мороз, и похожи они на бабочек-капустниц.
     - Не замерз, кавалер? - толкнула Тимофея.
     - Дюжу...
     - Ты, никак, спать собрался?
     - Мороз дерет. Сорок, пожалуй?
     - Из Шошиной выехали было пятьдесят, а теперь сорок? К ночи мороз всегда лютее. Говорила же - заночуем в Таскиной, так нет, гонит тебя нелегкая.
     - Гонит, Ольга, гонит. Время такое.
     - Времечко - в беремечко да под подушечку... Фу, губы твердеют!
     - А ты ловкая с вожжами!
     - Э, Тима! Была бы я ловкая, разве бы жила, как перст, ткнутый в небо? Ни звездочки на перст не упало, ни луна не скобленула. Так и живу - счастья жду.
     - Будет и счастье.
     - Ой ли! Ты вот обещал писать в ту осень и хоть бы разок воробьем чирикнул. Кому, мол, писать? Какой-то приискателънице! В сердце поместил дочь миллионщика - до меня ли?
     Тимофей буркнул невнятное.
     - И теперь любишь, когда она в заговоре со святым Ананием? Может, помилуешь?
     - Я не милую и не жалую, - проворчал Тимофей, крайне недовольный. В который раз за дорогу она заводит один и тот же разговор, безжалостно припирая его к стене.
     - Тебе власть дана от самого Ленина.
     - Не давал он мне такой власти, чтобы единолично вершить суд и расправу.
     - Твое слово, Тима, золото: тяжелое. И ты должен первым сказать свое слово.
     - Не первым и не последним.
     - Серединки держаться будешь?
     - До чего же ты занозистая, приискательница!
     - С занозою в сердце на свет народилась. Или так жить худо?
     Тимофей натянул на лицо воротник тулупа и отвернулся в сторону. Он будто вновь увидел лицо Дарьюшки и как она потерянно и виновато глядела на него в тот памятный день расставания в доме Юсковых, на ее белой, батистовой кофточке алело, переливаясь по упругой груди, зловещее пятно заката, смахивающее на кровь.

     Звенят, звенят колокольчики... Лютый мороз пробирает до костей, и лицо до того отвердело, что губы не шевелятся. Ухоздвиговская пара соловых мчится по тракту, отстукивая версты коваными копытами.
     Тимофей думает о дорогах, о людях, о судьбах.
     Куда ведут дороги? И есть ли единственная дорога для всех?
     Тимофей давно выбрал дорогу и понять не может, почему все умные люди не пошли сразу по этой же единственно верной дороге. Что за смысл петлять, уходить в стороны и не слушать вождя - знающего, испытанного, видящего дальше других, такого, как Ленин!
     И вот - Дарьюшка...
     Она не была революционеркой, но и не была эсеркой, как некая меньшевичка Вероника Самосова. Тимофей знал, что Дарьюшка ищет свою дорогу о какими-то пятью мерами жизни. И что же она нашла? Утонула в белогвардейском заговоре?
     Нет, он не будет спешить с судом и расправою. Ему дана власть не для того, чтобы губить людей, едва оступившихся. Он - большевик, а у большевика, как и у самого Ленина, должны быть чистые руки. Долго ли превратиться в жандарма с усами?..
     Звенят, звенят колокольчики под расписной дугою. Позолоченный таз луны плывет над снежными просторами, а кругом, куда ни кинь, немая пустыня с купами белых деревьев по обочинам тракта, будто лес вырядился в похоронный саван. Жалобно повизгивают стальные подполозки, и вся жизнь наплывает на Тимофея в картинах фронтовых атак, артиллерийских дуэлей, конных атак, штыковых свиданок с противником, когда люди кажутся чудовищными. А потом, после боя, тупое недоумение: ты еще жив и тебя бьет озноб; шашка в зазубринах, а у кого-то вместо штыка огрызок, и кровь, кровь, от которой тошнит, и глаза не щурятся - обвыклись! И где-то среди этого хаоса войны - Дарьюшка с ее припухшими губами и с несказанной тоскою в черных глазах.
     И - нет Дарьюшки. Нету. Исчезла, как голубой туман над окопами на восходе солнца...
     - Волки! - обжег голос Ольги. Тимофея будто подкинуло:
     - Где?
     - Гли, гли! Сколько им, мамонька-а-а!
     Справа по пологому взгорью - подвижные огоньки. Они быстро перемещались вперед... Огонек за огоньком. Самих волков не видно было, серое сливалось с белым, но горящие глаза - зеленоватые, мерцающие - катились вниз к тракту, пара за парою, точно звезды падали на грешную умыканную землю.
     - Девять... одиннадцать... двенадцать... - громко считала Ольга, сдерживая рысаков. Тимофей сбросил нагольный тулуп, схватился за маузер - заряжен ли? - хотя помнил, что в колодке полная обойма. Маузер не успел настыть под тулупом, и Тимофей сунул его рукояткой за борт шинели - чего доброго, забарахлит на морозе: с маузерами такое бывает.
     У Тимофея не мышцы - железо. Всегда так перед боем: единый скруток воли - жила к жиле, искра к искре.
     - Сгинем, Тима!
     - Без паники!
     - На прошлой неделе обоз...
     - Без паники, говорю! Слушать мою команду: ни одного патрона вхолостую. Сколько у тебя винтовочных?
     - Обойма одна...
     - И то сила. Ты стрелять-то из винтовки умеешь?
     - Из винтовки отродясь не стреляла. Нет! Когда Анфиска наша за Аркадия Зыряна вышла замуж...
     - Если бы фронтового коня!
     - Белка-то фронтовая, Тима. Сотник Ухоздвигов на ней три года был на войне и с ней возвернулся опосля ранения. Сколь раз от смерти спасала его, говорит.
     - Порядок! В случае чего - на Белку и - шашку в руки.
     - Ой, Тима! Не успеешь сесть на Белку. На прошлой неделе...
     - Без паники, говорю! - прикрикнул Тимофей, сунув в карман пару запасных обойм - они у него лежали в дорожном саквояже; саквояж задвинул в передок и наказал Ольге не выронить из кошевы. Глядя на Тимофея, Ольга успокоилась, хотя зубы выстукивали противную дробь.
     - Ужли тебе не страшно?
     - Страхом города не берут, а в штаны кладут, - бухнул Тимофей. - Или грудь в крестах, или голова в кустах!
     - Ой, Тима, Тима!..
     Но где же волки? Куда они исчезли? Ольга говорит, что волки сдуру не нападают, а выбирают удобный момент, наверное, перебежали тот взлобок по тракту и ждут у Гремячего ключа - самое худое место.
     Ах, вот в чем дело! Он помнит то место, в десяти верстах от Белой Елани: там его когда-то оглушило грозой, и он потом встретил...
     - Позицию они выбрали завидную! - оборотился к Ольге. - Надо как-то обойти...
     - Не обойдешь, Тима. Там дурное место - Волчьим прозывается. Давай вернемся в Таскину? Тут как и до Белой Елани, зато горы нет.
     - Давай!..
     Рысаки, почуяв беду, норовисто храпели и копытили льдистую дорогу.
     Не успели развернуться, как далеко впереди раздался выстрел, потом еще и еще...
     Бах, бах, бах...
     - Кто-то стреляет, Тима? Слышишь? Далеко, будто за тем взлобком, ей-богу? Успеем умчаться?
     - Дура! Поворачивай обратно!
     Кошева увязла в глубоком перемете снега и круто накренилась на левый бок. Губернатор не слушался вожжей - пятился в оглоблях, норовясь сбросить хомут.
     - Ай, боже мой! - путалась в вожжах Ольга.
     Тимофей схватил вожжи, хлестнул Губернатора по упитанной спине, гикнул, и коренник понес обочиной, отвалив голову к оглобле.
     Вдруг где-то далеко грохнуло, будто обвал случился.
     - "Лимонка", - раздумчиво сказал Тимофей.
     - Какая "лимонка"?
     - Бомба. Но кто тут может ехать с бомбой? И стреляли не из ружья, а из маузера, пожалуй... Тут что-то не то. Не о! Вот что: я отстегну Белку и поеду на ней вперед. Ты - а мной. Нет, тут что-то не то...
     Впереди послышалось протяжное: "а-у... у-у-у". Ольга вскрикнула. Белка рвалась на чембуре, мешая Губернатору.
     - Воет, воет... Другая воет, Тима! Знать, две свадьбы сошлись, истинный бог!
     - Держись в кошеве! - приказал Тимофей, сбрасывая тулуп.
     Когда он отвязал чембур Белки, раздался второй взрыв. Кинув хомут в кошеву, Тимофей коршуном взлетел на Белку. Почуяв всадника, она зачастила на одном месте. Чембур в руке Тимофея, как две струны, а руки в армейских шерстяных перчатках: на правой ладони перчатка протерлась. Выхватил маузер.
     - Гони за мной! Гони!
     Три колокольчика под дугою как серебром сыплют...

     - Ох-хо-хо! Дурное время настало, Меланья! - жаловался Прокопий Веденеевич, сидя с ней возле русской печи на широкой лежанке с застланной постелью при двух подушках. - Кабы не такое время, когда бы еще сжевал мякинную утробу и свиньям выкинул. Колобродь на земле, сумятица. Ни притыку, ни утыку, ни царства, ни полцарства. Безбожество ползет на Расею, как вша на нищих и сирых. Народ умыкался, отощал и духом обнищал. И тиф полощет, и оспа, и холера объявилась на Волге, сказывают... От чего такая погибель? От нечистой силы. От большевиков, как выродок Тимоха. Крепость веры порушилась.
     Меланья ответно вздыхает. На ней сподняя рубашка и шаль на плечах.
     Старик тронул ее за руку повыше локтя.
     - Виденье было мне, как тогда. Помнишь?
     - Помню...
     - На рождество так. Не спал будто и вижу, как ты подошла и говоришь: "Пусти меня, батюшка, али помру я, как отступница от веры нашей тополевой". И сама такая холодная, льдистая, и глаза закрыты, как спишь вроде...
     - Сколь я мучилась-то! - воркнула Меланья.
     - Ведомо. Настал черед Филе отмолить грех совращенья с веры. Ежли не покажет нонича твердость духа - не быть ему в доме, вытурю! И сказано: худую траву вырви да брось. Сколь раз думал: ежли греховное было мне виденье в ту пору, тогда пошто мужчина народился? Отчего народилась теперь девчонка, и та который месяц нехрещеная на свете пребывает? Чистая она аль нечистому в заклад растет?
     Меланья сморкнулась в шаль:
     - Молю, батюшка, окрестите ребенчишку-то! Извелась я от тяжести экой. - Девчонкой назвать "ребенчишку" не осмелилась, знала, что не терпит свекор "пустопорожние посудины".
     - Теперь окрещу: в дом возвернулся.
     - Слава Христе!
     - А ты вроде запамятовала про свою клятву?
     - Ой, батюшка, как можно! И мне сколь раз виденья были. И по лесу ходили будто, и деготь гнали в березняке, а потом спали в том стане, как на Сосновом ключе, - помните? И вы носите меня, как малую, и песню будто поете. И на душе не было смутности. Нисколечко! Будто святое виденье. Отчего так? А Филя все попрекает, да попрекает, да попрекает. А теперь и вовсе: "Как, грит, девчонку народила?" Кого господь послал, того и народила.
     - И то! - хмыкнул старик. - От мякины да штоб зерно было! Я и то ждал. Ну, думаю, пусть Филин хозяйствует, сноровку проявит. Гляжу - ладно живет будто и к ямщине сподобился. Ну, живи, ума набирайся. Слышу - беременной ходишь, а потом девчонку принесла. Плюнул: пусть мыкаются, коль веру попрали! Я и так жить буду. Сила моя не в убытке, слава Христе! А тут время подоспело - анчихрист на землю сошел. Народ подымать надо, веру крепить. Заблудшего обратил в свою веру, перекрестил из щепотников. И стал он теперь святым Ананием и сыном мне.
     - Ой, батюшки, и я слышала про святого Анания! Вся тайга говорит про него. А кто он?
     - Имя его втайне должно быть. Потому - анчихрист кругом рыщет, головы наши ищет.
     - Страхи-то!
     - И сказано во Писании: восстанут лжепророки и лжеучители, чтоб прельстить и в ад ввергнуть, не верьте им.
     - А какой я пришла к вам в виденье, батюшка? - спросила Меланья, чуя, что он теснее прижался.
     - Тебя зрил без рубища. И розовость в теле такая, как на солнышке подрумянилась, и власы по спине и плечам, как ручьи с гор текучие, да теплые, ворсистые. И я руки купаю в тех ручьях, и к телу прислоняюсь, яко младенец, и сила мужская проснулась...
     - И я, и я так зрила!
     - А потом голос слышал: "От века люди пребывают на земле врозь, а вы завсегда будьте вместе, Прокопий и Меланья. И крепость веры держите. От малого числа восстанет большое число. И сойдет на землю Спаситель, и вы два спасены будете, яко святые праведники".
     - Спаси Христе! - млела от ласки Меланья. - С Филей-то ни поговорить, ни душу усладить словом из Писания. Молюсь другой раз и от тебя, батюшка, благословенья господнего прошу на сон грядущий или на утро, вставшее из ночи.
     - Слава Христе, не отторгла! - обрадовался Прокопий Веденеевич. - И я всегда благословлял тебя - и на сон, и на день, восставший из ночи.
     - Помолюсь, и мне так радостно...
     - Это моя душа с тобой пеленалась.
     - Пеленалась, батюшка!
     Старик сунул руки под шаль и взял Меланью за мягкие податливые груди.
     - Не те., как тогда были...
     - Трех ведь народила, батюшка. Димка-то сколь грудь сосал - на рождестве только и отняла.
     - Пусть бы ишшо сосал - крепости впрок набирался!
     - Филя заставил отнять.
     - Даст бог, духовником будет.
     - Димка-то баскенький, смышленый такой... будто ум в глазах светится.
     - Истинно так. Чадо растет разумное - береги!
     - Ой, как берегу, батюшка! Филя другой раз ругается...
     - Таперя укорочу руки: в дом возвернулся.
     - Насовсем?
     - На век свой.
     - Ой, аж сердце екнуло! А Филя-то как?
     - Ежли толк наш отторгнет - пусть уходит к еретикам и там ищет пристанища. А мы жить будем. Я буду завсегда в моленной. Кровать там поставлю. Ты приходить будешь. Холить буду, как тогда. Работника возьму да еще Лизавету, Посрамленья не будет, радость воссияет!
     - Я так молилась, батюшка...
     - Господь услышал молитву. - И еще теснее прильнул к невестушке. - Колени-то охладели... Хочу тебя в рубище Евы зрить, и моя матушка зрить будет. Душа ее витает в сей час над нами, усладим ее душу праведную!
     - Я так ждала, так мыкалась... Без тебя будто в погребе ледовом жила - холодно, холодно... И все одна, одна, сама с собою да с образами святых.
     - Власы распусти по плечам да с плошкой по избе пройди. Пред образами стань, да помолимся. Нетленный дух матушки усладим зримостью.
     - Усладим, усладим!..
     Меланья в рубище Евы прошла в куть за плошкой и перед Прокопием Веденеевичем. Он смотрел на нее и молился, радуясь. Потом Меланья опустилась на колени, а за нею свекор в белых холщовых подштанниках, застегнутых на деревянную самодельную пуговку, и в белой холстяной рубахе ниже колен.
     Помолились.
     Сальную плошку поставили на печь, чтоб свет падал на лежанку и отпугивал тараканов. Меланья легла на две подушки и зажмурилась, раскинула руки, как птица крылья перед полетом.
     - Экая ты усладная, - задрожал Прокопий, разглядывая ее, как некое божественное видение. - Как кисть кипариса, лежишь предо мною, господи! И, как от кисти кипариса, сияние вижу, господи! И сказано в бытие Моисеевом: "И были оба наги, Адам и жена его Ева, и не стыдились".
     - Тятенька... - тихо позвала Меланья, не открывая глаз.
     - Вещай, вещай, воссиянная!
     - Песню Соломонову пропой мне, как тогда в стане, когда деготь гнали.
     - Пропою, пропою, усладная! - пообещал, поглаживая ее ноги. - Тело твое, как из пшеничной мучки спеченное, духмяное, да белое, да теплое.
     - Схудала...
     - Дам поправиться, посдобнеешь!
     - Батюшка, хочу спросить... Есть такая святая, Харитиньей называется?
     Старик призадумался: разве всех святых упомнишь? Сказать - нет, а вдруг да есть? Ответил уклончиво:
     - Должно, есть. От кого слышала про святую Харитинью?
     - Да от Фили. Сколь раз во сне поминает Харитинью. Как приедет из ямщины, завсегда поминает. Спросила раз - грит, святая. И вот как вам прийти седне, слышу: "Харитиньюшка, шанежка сдобная", - грит. И губами чмокает, как целуется.
     - Экий греховодник!
     Филя, конечно, греховодник. А вот Прокопий Веденеевич, наслаждаясь Филиной женою, - чистый праведник. Потому что по уставу тополевого толка живет...

     Была ночь. И была тьма.
     Белая тьма.
     Из белой тьмы раздался голос зверя:
     "Ау-ау-ау-ау-ау".
     Пять раз кряду, да так страшно, что даже лошади взволновались, не то что Филимон Прокопьевич. На этот раз он без Слова божьего поверил в смертельную опасность.
     Одно дело - зверь, про которого так устрашающе говорил пророк Иоанн в своем Апокалипсисе; другое дело - вот тут, рядом, где-то в белой тьме воют земные волчицы, заливаясь то на высоких, то на утробно низких нотах.
     Филя сразу определил, что не одна, а две стаи.
     - Осподи! Святой Ананий, погибель будет!..
     - Не скули, мякинная утроба!
     - Дык... дык... страхи-о, осподи!
     - Тихо! - прикрикнул святой Ананий, зорко приглядываясь к мерцающим огонькам.
     - Эка напасть! Гли, гли, святой Ананий, скоко их, осподи!..
     Волки обтекали путников со всех сторон, а впереди - подъем на гору-взлобок: не разгонишься. Повернуть назад поздно - одна стая уже закрыла дорогу.
     Танцуют, пляшут рысаки - ни вперед, ни назад. И ржут, как перед погибелью. Оно и есть перед погибелью!
     - Осподи, хоть бы ружье! Кабы вы не сказали не брать, я бы таперича...
     - Тихо! - Голос у святого переменился: куда девались протяжные, певучие, хоть и с хрипотцой слова, какие слышал Филя в моленной перед иконами.
     - Обоз порешили на той неделе, осподи... - бормотал Филя, топчась в кошеве возле ямщицкого облучка.
     И - свершилось чудо. У святого Анания, сбросившего доху под ноги, вдруг оказался в руке револьвер, да какой-то невиданный.
     Если бы Филя усомнился, что перед ним святой, он бы его предупредил, что волков надо бить умеючи. Ни в коем разе нельзя убивать волчицу. Звери без волчицы до того сатанеют, что самой геенной огненной не остановишь их. Еще хуже, если волчицу слегка поранишь; тогда она не отпустит жертву без отмщения.
     Волчицу среди стаи разглядеть и ночью не трудно. Обычно рядом с волчицей матерый волк, одолевший в жестокой драке не одного такого же зверя. По другую сторону - еще один, которого волчица, как бы дразня других, держит при себе про запас. Перед тем как стае разойтись, оба соперника вступают в последнюю схватку, и тут их не разнять никому. Случается, битва за брачное ложе длится с переменным успехом сутки и под конец оба соперника издыхают, И тогда в драку вступает новая пара...
     Святой Ананий первыми выстрелами поранил волчицу. Филя сразу это заметил, оглянувшись; она коротко и зло тявкнула, и сразу волчья рать, прикрывая блудницу, подступила к кошеве.
     И тут... рванула бомба.
     Филя с перепугу упал грудью на передок: коренник Чалый кинулся в дыбы; Гнедко, оборвав чембур, потащил кошеву в сторону, но крюк на пристяжном вальке разогнулся, и Гнедко, освободившись, наметом бросился в снег, порвал ременную вожжу и тут же был охвачен со всех сторон.
     Святой Ананий неистово крестился, бормоча что-то, он видел, как рысак взлетел свечой, отбиваясь от стаи, а зверье, наседая, рвало его в клочья. И будто не лошадиное предсмертное ржание, а крик человеческий разлился окрест.
     Филю всего трясло, он никак не мог опомниться после взрыва. Показалось, будто земля разверзлась и вот-вот поглотит всех в ту самую геенну, в которую он, правду говоря, не очень-то и верил. Филя, понятно, не видел, как Ананий бросил бомбу, да и отродясь не держал ее на ладони, хоть и слышал в лазарете, что на войне бросают бомбы и стреляют из пушек. Но одно дело побаски, а тут вот сразу ахнуло, сам господь ведает, коль дал святому Ананию такую силу, что тот может и землю разорвать в клочья.
     Взрывом забросило в кошеву оторванное волчье стегно с лапою. Ананий выбросил стегно прочь и толкнул Филю кулаком в бок:
     - Гони, гони, рыжий!
     Не дожидаясь, пока Филя опомнится, сам схватился за вожжи, подобрав вожжину пристяжного и, опоясав ремнем Чалого, погнал вперед. Но не отъехал и двухсот саженей, как настигла вторая стая, на этот раз спереди. Чалый повернул назад.
     - Осподи помилуй!..
     - А... твою мать! Очумел, сволочь! Мякинная утроба! - И все это сопровождалось толчками в бок, в голову "мякинной утробы". И что самое страшное - святой Ананий, как это явственно услышал Филимон Прокопьевич, завернул вдруг в бога, в спаса и во всех святых угодников.
     Такого Филя никак не ждал. Ну, пусть смерть, пусть геенна, пусть волки, но чтоб святой Ананий, как мужик какой, покрыл бога такими жуткими словами, от которых волосы становятся дыбом, - это же уму непостижимо!
     Но он нашел в себе силы оглянуться на святого и окончательно обалдел: лицо Анания при лунном свете показалось ему поразительно знакомым. До ужаса. В животе у Фили заурчало, и он... пустил в штаны.
     "Экое, экое, осподи!" - Филимону Прокопьевичу примерещилось, будто перед ним не кто иной, как сам есаул Потылицын! Тот есаул, который излупил Филю в мартовскую ростепель в прошлом году. Осподи помилуй!..
     - Где топор, сволочь рыжая? Топор где, спрашиваю? В почки тебя, в селезенку!.. - потчевал его святой Ананий, вытаращив глаза. - Топор, топор где, рыло?
     Не в силах сказать и слова, Филя упал в передок, успев ухватиться за облучок.
     И тут опять он услышал взрыв, геенна огненная разверзлась во второй раз, и оглобля у кошевы треснула. Филя сообразил, что сразу после взрыва увязшая в снегу кошева дернулась в сторону, тут-то и треснула оглобля. Конец!.. Сейчас, сию минуту великий грешник, раб божий Филимоп, предстанет не перед богом, а перед сатаной, и тот пнет его копытом в морду. Бьет, бьет сатана копытом... Перед кошевы трещит. И ржет, ржет! Это нечистый ржет, торжествуя победу; возрадовался сатана, что грешник Филимон наконец-то пожаловал к нему в геенну огненну!
     Мало того - сатана насовывал Филе в бока, в зад, в голову, рвал с него доху. Но нет! Не таковский Филя! Дома сподобнее - лишний час протянешь. Пусть сатана топчет Филю, рычит, бьет копытами, сует в бока, а он все равно не отцепится от кошевы.
     Долго ли, коротко ли длилось оцепенение Филимона Прокопьевича, он и сам не ведал. Может, минуту, может, час, может, веки вечные? Кто ж ее знает, какими часами отмеряют время на том свете! Но Филя вдруг почувствовал, что еще жив и рядом гремит железо. Догадался: святой Ананий бьет в ведро револьвером: такой звук не от топора. Но что ж он не стреляет, святой Ананий?
     Бах, бах, бах!..
     Выстрелы, выстрелы...
     Не из кошевы, а в стороне будто.
     Святой Ананий гремит ведром...
     Кто же стреляет? Или Филя совсем рехнулся? "Примерещилось, должно, - подумал он и тут почуял носом, как от него совсем нехорошо пахнет. - Экая напасть, осподи! Пущай бы сам тятенька вез свово святого хоть в геенну, хоть на небеси. И Чалка сгил, должно? Нету теперь рысаков, осподи! И все из-за тятеньки. На погибель вытурил среди ночи. Погоди ужо! Погоди!"

     ... Не о звере лютом, какой округ рыщет да погибели праведников ищет, наговаривал Меланье Прокопий Веденеевич, когда она лежала перед ним в рубище Евы; не о спасении грешных душ молился он: не звал на помощь бога - сам управлялся, без бога; не рычал зверем, устрашая грешников адом, а бормотал ласково, нежно, и руки его - заскорузлые, твердые, не скребли по телу Меланьи дресвою, а были теплыми, жадными, умелыми, и от их прикосновения у Меланьи не оставалось синяков на теле, как бывало давно. Пусть мороз на улице кует льдистую землю; пусть ветры студеные веют над миром и кто-то зябнет в дороге, им обоим - Прокопию и Меланье - тепло, благодатно, будто угодили в рай господний и возрадовались. И сам Прокопий Веденеевич - вовсе не Прокопий, а царь Соломон-премудрый, чью "Песнь Песней" из Святого писания он сейчас пересказывает рабице Меланье, и не на старославянском, как они записаны в древней Библии, а на разговорном языке, отчего они и пронизывали Меланыо, как молнии Ильи-громовержца, и ей не страшно было, а томительно-сладостно.
     Ночь не стала ночью, а воссиянным днем, и они, Прокопий и Меланья, видели себя не на жестком ложе возле печи, где шуршали тараканы, а под печью шебуршали куры, - они видели себя на божьем винограднике в саду Соломона. И хоть отродясь ни Прокопий Веденеевич, ни Меланья не испробовали винограда, не видели древа кипариса - да и дерево ли то? - хоть понятия не имели о шатрах кидарских, но сейчас они наслаждались именно под шатром кидарским, вкушая виноград.
     Они жили...
     Они радовались и наслаждались, предав забвению свою убогую жизнь - и печь с тараканами и клопами, и вечную нужду, и очерствелость сердец, когда все дни текучие похожи один на другой, и от этой похожести черствеет сердце, угасает радость в глазах, слабеет память, и ты уже не живешь, а просто "в хрестьянстве пребываешь", в вековечной тьме и забитости, в поте лица своего добывая хлеб насущный. И нет никому ни горя, ни печали, чтоб кинуть тебе луч радости и дать тебе за твой хлеб насущный духовное прозрение. Ты сам один в своей избе тараканьей да семья с тобою - рабы твои и божьи; и ты правишь своими рабами по собственному разумению, не ведая ни сам, ни твои рабы ни продыху, ни роздыху. И так уходит жизнь, гаснет, покрываясь золою времени. И под этой золою никто не узнает и не поймет, как ты жил, раб божий, воздвигнувший себе бревенчатый дом, в котором ты был хозяином, ворочавший собственными руками землю! Ты был и лошадью, и плугом, и бороною, и учителем детей своих и мучителем для них же. И не потому, что ты на свет народился мучителем, а потому, что другого ты не знал от века. Так жили деды и прадеды. И хоть слыл ты хозяином в своем доме, но дом твой был для тебя самого и твоих домочадцев могилою, и не было исхода из этой могилы.
     И, может, именно от такой безысходности на старости лет Прокопий Веденеевич прилепился к Меланье - не от блуда, а от осатанелой тоски сердца, от постоянного жития в самом себе.
     "Взалкал духа", - сказал однажды Меланье.
     Единственная книга, какую познал Прокопий Веденеевич, была Библия. Батюшка заповедовал ему быть духовником тополевого толка и потом подготовить себе из сынов своих такого же.
     Отрок Тимка попрал веру и бежал. Филя, хоть и познал от батюшки грамоту чтения и письма, но негож был в духовники: мякинной утроба оказалась; дунь - и нету!
     Меланья родила-таки Демида, а тут старик будто воскрес. Он еще вырастит духовника! И старость ушла будто, и мущинская сила проснулась - удержу нет. И вот настала ночь, и они вместе...
     - Власы твои как стадо коз, - бормотал Прокопий Веденеевич, обметая бородою тело Меланьи. - Глаза твои как два голубя Соломонова. Зубы твои как ядрышки орешков кедровых, - переиначивал на свой лад песню Соломонову Прокопий Веденеевич, любуясь Меланьей. - Пощелкал бы твои орешки, да больно жалко! Пусть они из губ выглядывают. А губы твои как два пирожка тепленькие, - вкушал бы их, да со сметаною!.. Шея твоя как башня Давидова, - тыща щитов висит на ней, и все щиты божьих ратников, которые сразятся со анчихристом, - опять уклонился Прокопий Веденеевич. И башню Соломонову он представлял в виде колокольни собора. - Два сосца твоих, Меланья, как два ореха кедровых в скорлупках. (По Писанию несколько иначе: "Два сосца твои как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями". Но этого даже Прокопий Веденеевич уразуметь не мог: как можно сравнивать сосцы женщины с двойнями-сернами? Это же все равно что с двумя баранами. Ну разве похожи бараны на сосцы?..)
     - Унеси меня, батюшка, на винограды! - шептала Меланья.
     - Неможно, Меланья. Винограды на небеси произрастают. То плод божий. И сам господь дарует винограды душам праведным, какие перед очами его предстанут.
     - А мне будут винограды, когда помру?
     - Будут, Меланья. Вкусим тогда винограды.
     - И кипарисы вкусим?
     - Кипарисы - образа господни.
     - Господи! Какие древы на небеси произрастают!
     - Еще божьи лилии, - подсказал Прокопий.
     - Лилия - цветок?
     - Не земной токмо, небесный. И ты, как та лилия, - воссиянная. Сотовый мед капает с губ твоих, как в Писании сказано. И мед и молоко на языке твоем, Меланья. Духмяное тело твое, дщерь Иерусалимская!
     - Век бы так, век бы так, батюшка! - И слезы катились по щекам Меланьи.

Окончание следует...