Литературное чтиво Выпуск No 46 (471) от 2007-06-18    Сергей БЕЛОШНИКОВ "ПАЛАЧ" Посвящается Надюше Смирновой, моей любимой жене и верному другу. Ты ушла из жизни слишком рано. Но я помню о тебе - сейчас и всегда, и верю, что мы еще встретимся в лучшем из миров. Глава 1    Водитель      Ха!.. Подробней и с деталям! Вы вообще-то, парни, от меня многого хотите: ведь все это случилось, считай, уж месяца два тому назад. Ну, да - почти два месяца, без трех дней. Я помню, она тогда еще меня спросила - какое, мол, сегодня число. Я и ответил - семнадцатое, - да и то только потому, что у меня конкретные японские котлы с календарем и разными другими прибамбасами.      Но все равно - ни один нормальный мужик, кроме, считай, какого-нибудь безбашенного маньячилы и не припомнит спустя два месяца о подробностях какой-то там случайной встречи с бабой, которую видишь живьем первый и последний раз в жизни, да к тому же и не трахнул ее даже, - а я-то нормальный на все сто - это уж будь спок, я не псих там какой-нибудь, Чикатило, мать его!.. Но это я так, к слову. Потому как забыть ее глаза я наверное никогда в жизни не забуду.      Чего я помню из деталей?.. Ну, во-первых, вот как вся эта трихомудия началась.      Пилю я, конкретно, по Приморскому шоссе, скорость не превышаю - ни-ни, потому что асфальт мокрый - типа чистый каток. До Питера совсем, считай, ничего не осталось - верст двадцать. Времени - половина седьмого утра, ночь еще, считай, да туман, да дождь - поганый такой, не дождь даже вовсе, а будто сопли в воздухе мелкие висят. А я зеваю всю дорогу, чуть чисто челюсти на баранку не выскакивают. Не выспался ни хрена, потому как мы со Машкой - это друганка моя выборгская, халдейкой в кабаке работает и чухну белобрысую обслуживает, так вот мы со Машкой три дня подряд гужевались, она специально отгулы взяла в честь моего приезда. Да и в последнюю ночку мы с ней, сами понимаете, не стихи Пушкина Сан Сергеича вслух читали. А под утро с ранья я уж домой в Питер попилил, потому как в то воскресенье мне надо было выйти на работу, и если в пол-девятого я у себя в своей совместно-финской конторе не нарисовался бы, меня на счет "один" оттуда конкретно ногой под жопу - фьють! Потому как - теперь у нас, мать его, капитализм и ни хрена рабочему классу, а тем более нам, шоферюгам, прав больше нет никаких, кроме права на радостный труд.      У меня принцип: я никогда не подсаживаю каких-нибудь там гребаных попутчиков, нет у меня такой привычки, да и знаю я все эти мульки - посочувствуешь, остановишься возле голосующего, притормозишь, а из кустиков мордовороты с пушками повыпрыгивают!.. Опять же у нас в конторе, ясный перец, это дело запрещается намертво.      Короче: гоню я конкретно своего опеля-попеля по Приморскому шоссе в стойло и гоню. Тем более, что к тому времени я уже намотал считай, сотню километров от Выборга. Да и увидел я ее почти что в самый последний момент. Выворачиваю из-за поворота, гляжу - мама родная! В свете моих противотуманников барышня красуется на обочине! Да такая конкретная! Нога от шеи, мордашка вроде как в кайф, прикид крутой не на вещевом куплен - ну, просто ежик в тумане! Да еще какой! Стоит, голосует, бедолага.      Я, конкретно, все свои принципы враз забыл, хрясь по тормозам, а сам себя спрашиваю - ответь-ка мне, Шурик, чего это такая барышня по утряни хрен знает где одна пасется, просто в чистом поле? На путану не похожа, одна-одинешенька, мужик что ли бросил? Вообще-то я не об этом подумал, а о том, как ее можно сейчас славно и быстренько заклеить. Ну, это я так, к слову.      Короче, торможу я так аккуратненько, она с обочины на асфальт шагает. А ее тут раз - и ведет в сторону. Ну, думаю, набухалась девушка с вечера, еще не проспалась, оно и к лучшему будет - знамо дело: пьяная баба... Ну, вы сами понимаете, чему не хозяйка. А потом пригляделся - и понял, чего она шатается. Вы бы посмотрели, на каких шпильках, грязью заляпанных, она стояла - в пол-метра высотой и, поди по триста баксов пара! И как это она сюда на них дотелепалась - по грязище, в середине октября, - ума не приложу! Вокруг-то - ни души, ни домика. Короче - немудрено даже трезвой, как стекло, закачаться. А на пьяную она, когда я поближе-то подъехал, вовсе не была похожа. Да и запаха от нее не было - это я сразу бы засек. Просто какая-то не в себе и лицо у нее было ну, как его...слово забыл...отрешенное - во! Как на иконах, - у меня дома в комнате пара-тройка таких висит для приходящих телок, которые типа верующими себя считают. Чисто для понта, считай, висят над видаком с телеком. Так вот она - ну, конкретно Матерь Божья с иконы.      И для меня тут же становится так же ясно, как то, что никогда не бывать рублю баксом: замучил какой-то гад поносный бедную девушку. И жениться, небось пообещал, а на деле поматросил и по утряни в осенней пакости бросил, рукосуй поганый. И бабок на тачку не дал. А она, бедненькая, стоит в тумане, трясется. Сумочка в руке, желтый плащик тоненький не застегнут, под ним мокрое платье чуть не лопается, неслабые забодайки размера эдак третьего обтягивая, а ноги в колготках-паутинках. Ясный перец - сюда-то ее, конечно гад хитрый привез на каком-нибудь навороченном "лексусе", а вот в Питер, - ку-ку. И видать по всему, именно мне придется ее доставлять с большим человеческим удовольствием. Я тут же в нее чуть было не влюбился, ей-Богу: как про нее все понял - так и запал. Я ж не маньячила, мне тоже человек хороший нужен, а Машка... Ну, что Машка - халдейка, она и есть халдейка.      Короче: правую дверь переднюю открываю, она ко мне наклоняется, забодайками воздух подталкивая.      - Вам куда, девушка? - улыбаюсь поласковей.      - До города. На Петроградскую, - говорит таким хриплым голосом, как будто она либо проснулась недавно, либо молчала долго.      - Садитесь, - толкую я в ответ.      Но она ручку задней двери царапает. Я открываю заднюю. Она садится и сразу откидывается на спинку, закрывает глаза. Себя за плечи руками обхватывает - она ведь вся вымокшая была, без зонтика стояла под дождем. Я-то все это секу в зеркало заднего обзора. Врубаю передачу, качу дальше. А сам за ней одним глазом наблюдаю. Сначала-то я подумал - совсем малолетка, а потом пригляделся - и врубился, что на вид ей годков двадцать пять, не боле. Ровесница, считай, моя. Волосы темные, короткие, стрижка модная. В салоне сразу духами ее какими-то французскими запахло... Классно так. А трясет ее, родную, как осиновый листок - ну, просто не трясет, а аж колотит. Не пятнадцать минут, видать, в своих шпильках грязь месила, да на шоссе стояла. Я обогрев салона - на полную катушку, мне не жалко, пусть согреется.      - Девушка, вам плохо? - спрашиваю я. - Случилось, может что?      Она молчит. И глаз не открывает.      И вы только представьте себе, парни, - за все время, пока я ее вез до Питера, она словечка не вымолвила. Ни единого, - ни да тебе, ни нет. Ладно, думаю, сейчас потихоньку отогреешься, отмякнешь, а в городе я тебя ласковым словом раскочегарю. Чайку приглашу к себе в берлогу попить, а может и типа чего покрепче. В этом деле, - с бабами-то, - ясный перец - торопиться не всегда надо. Да и приглянулась она мне, но об этом я уже вам говорил.      И вот только когда мы в город въехали, она, глаз не открывая, спрашивает меня:      - Какой сегодня день?      - Воскресенье, - отвечаю я, а сам думаю - точно гад ее до ручки довел, раз она уж и день недели забыла.      Я смотрю опять в зеркало, - она от спинки заднего сиденья отклеивается, выпрямляется. Я обернулся на миг, она тут глаза открывает, я встречаюсь с ней взглядом и чудится мне, будто я в прорубь голяком ухнул, а вокруг никого и плавать я резко разучился в тот же момент.      Ну и глаза у нее были! Жуткие глазищи такие. Зеленые такие, раскосые, как у татаро-монгольского ига, темными кругами обведенные, с расширенными зрачками, как у наркоты: так, что почти не видно этой, как его, радужки. А злобы-то в них, злобы, етитская сила! Какая там Матерь Божия! И светятся ее буркалы, мерцают золотистыми точками; вызверилась на меня, бедного, ни с того ни с сего как просто, ну, конкретная рысь или какая там еще нехилая зверюга лесная.      - На дорогу смотрите, - говорит она мне.      Я отвернулся, будто меня ужалили: ясный перец, у меня аж сразу все на пол-шестого и мороз по коже: эх ты, баран кучерявый, губу раскатал - глаз положил, заклею, познакомлюсь поближе! Познакомился!.. Все, думаю, Шурик, - прошла любовь, завяли помидоры, ты про нее и думать забудь. Не твоего поля ягода да еще и со сдвигом по фазе, видать. Ты ее лучше не трогай. Вот вы бы хотели как-нибудь с бодуна проснуться под одним одеялом с дикой рысью, пусть даже знакомой и горячо любимой, а?.. То-то!..      - А число? - пытает она меня дальше.      - Семнадцатое. Семнадцатое октября, - отвечаю я, а сам, конкретно, не оборачиваюсь и в зеркало больше не смотрю.      - Остановите здесь, - говорит она.      Раскрывает свою сумочку, достает оттуда бабки и, не спрашивая, сколько должна - бросает смятые бумажки на правое переднее сиденье. А сама тут же из машины - шасть. Она меня своим взглядом так загипнотизировала - почище этого долбака из ящика, который когда-то воду для импотентов заряжал, что я, рот открыв, только на нее и смотрел, а не на то, сколько она мне там бабок на переднее сиденье тачки бросила, словно великое одолжение сделала.      И смотрел я, как она, стуча копытцами, уходит навсегда из моей жизни по площади имени большого русского писателя Толстого. Высокая, худая, ступает длинными своими стройными ножками, торчащими из-под короткого плаща. Эх, думаю, хоть ты и рысь лесная, а жалко, что больше никогда я тебя не увижу и подержаться за тебя мне не судьба, пусть даже ты меня потом с костями и кожурой схавала бы на завтрак. Потому как все эти курицы податливые, телки мои скучные, давным-давно у меня в печенках сидят со своей безотказной добротой и неутомимой слабостью на передок...      Ладно. Я руку протянул и бумажки разворачиваю. Гляжу, мать моя женщина, а это - чисто два полтинника! Гринов!      Это, конечно, в кайф, - такие бабки ни за что ни про что заработать - все равно мне ведь по пути ее везти было. Но я хоть, конкретно, и шоферюга простой, но не бомбила там последний и понимаю, что она в своем состоянии просто не въехала, сколько там мне кинула на сиденье.      Я из тачки выскакиваю и ору ей вслед:      - Девушка! Вы ошиблись! Это слишком много!..      Но она даже не обернулась. Я вижу, заходит она в будку телефона-автомата. А меня как кипятком ошпарило. Брось, говорю себе, Шурик, не дрейфь - вот он, реальный шанс все-таки познакомиться и уболтать девушку, героем себя и не жмотом показать. Я с места сорвался, бегом-бегом, - и к будке.      Подбегаю, стучу в стекло, показываю ее сотку долларов.      - Вы мне много заплатили, - говорю. - Вы ошиблись, видать, девушка! Возьмите ваши деньги назад.      И тут она поворачивается, оскаливается - иначе это и не назвать, и смотрит та-аким взглядом, покруче первого, что меня просто от стекла будки сразу подальше относит, как Иван-царевича от избушки Бабы-Яги. И мигом мне расхотелось дальше с ней ласковые беседы водить и про ее бабки конкретные разговоры разговаривать.      Сел я машину и поехал к себе домой в Веселый Поселок, бриться-мыться, засунув ни с хрена заработанные баксы поглубже в карман вместе с неполучившимся знакомством. Вот с той минутки я больше никогда в жизни ее и не видел. До той поры, пока вчера случайно статейку в газете не прочитал и ее фотку увидел, после чего добровольно к вам заявился. А почему? Потому как теперь, узнав про все, считаю, парни, хоть я сам и мужик - во всем правая она, и не хрен ее там судить. Ей-Богу реально правая, как тут не крути!.. Глава 2    Друг      Я вылез из душа, натянул халат и теперь стоял в нашей ванной, выдержанной в "фисташковых тонах", - ее выражение, - перед зеркалом, машинально смотрел на свое опостылевшее отражение и так же машинально водил бритвой, снимая пену вместе со щетиной. Полки под зеркалом и справа, и слева были заставлены лосьонами, кремами, склянками с туалетной водой, духами и еще черт-знает чем женским, непонятным для меня и лишь сбоку сиротливо и неприкаянно примостились мой одеколон, жиллетовская пена и пластиковый стакан с бритвенными принадлежностями.      Я с тоской думал о том, что сегодня воскресенье, что день этот, как и любой другой выходной, которые я ненавижу лютой ненавистью, для меня уже заранее потерян. Потому что во время завтрака опять начнется разговор с женой, вернее - она "поговорит", как обычно по воскресеньям о наших семейных делах и проблемах, которые в основном сводятся к маниакальному обсуждению с ее стороны одного: когда наконец мы уедем из этой "мерзкой" - опять же ее выражение - крепче слов она в разговоре не употребляет, исключая, естественно постель, где она, кончая, всегда матерится как таксист с пятнадцатилетним стажем, - из этой мерзкой страны, когда наконец я пойму, что дольше тянуть с этим нельзя, что я убегаю сам от себя, что я должен принять это решение et caetera.      Потом она, наливая кофе из серебряного кофейника, добавляя в чашку подогретое молоко и размешивая две горошины "свитли", начнет рассказывать мне в одну тысячу сто тридцать седьмой раз о том, какой я гениальный хирург, доказывать, что здесь меня эксплуатируют за гроши, - ничего себе, гроши! - что те предложения за предложением о работе, которые шлют мне из клиник Европы и Америки, - не так уж их и много было, кстати, - это единственный и неповторимый шанс, который я, сорокадвухлетний гений, в очередной раз упускаю. Это, видимо, значит - смотри между строчек, - что я недоумок и рохля. А попросту говоря, я, одним своим появлением наводящий в клинике страх на младший персонал, я ничего не могу поделать с собственной женой, которая опутала меня невидимыми нитями и дергает за них, когда ее душеньке угодно.      Потом она, не повышая голоса, - она никогда его не повышает, считая, - в отличие от меня, чурбана невоспитанного, дурным тоном рев и вопли при выяснении семейных отношений, - скажет, что я ее как всегда не слушаю; в ответ я промычу как-нибудь поубедительнее, что я - весь внимание и постараюсь своим мычанием и согласным киванием головы изничтожить набирающую обороты ссору в зародыше, во внутриутробном периоде до четырех месяцев. Но это вряд ли удастся сделать, не смотря на весь мой врачебный опыт - почему я не психоаналитик? - и ученую степень и тогда мне, как всегда, останется прибегнуть к единственному и чудодейственному оружию: на полуфразе схватить ее в охапку, уволочь в спальню, или еще лучше на замшево-белый диван в гостиной и заняться с ней яростной любовью, вымещая на ее бледно-розовом, молодом и по-прежнему, - чего уж греха таить, до чертиков возбуждающем меня теле - все свое раздражение, тоску и комплексы: внимание, господа: вы видите, - в деле утренний насильник, капитан саксонских наемников fon Weltschmerz - славный малый, под два метра ростом, но такой закомплексованный и морально затраханный, бедняга, как его родной уже совсем обветшавший Петербург-Петроград-Ленинград-Петербург.      Ибо это, пожалуй, единственное и радикальное средство, которое может заглушить ее маниакальное и ежесекундное желание Drang nach Westen. Заглушить по крайней мере на какое-то время, до обеда, скажем, а если я очень постараюсь - так и до ужина.      Мама, зачем ты меня родила?      Мысли поганые были у меня, и настроение поганое, и жизнь какая-то поганая текла сквозь меня и рядом со мной последнее время. И еще я, как обычно с утра в воскресенье перед стандартной разговорной казнью во время сытного завтрака, размышлял о том, о чем рано или поздно начинает догадываться каждый женатый мужчина: раньше надо было думать. Перед тем, как жениться. Хотя она-то как раз ни в чем не виновата, - она не Зельда, а я не Скотт. Ибо женился я на ней, - что я понял, к сожалению, достаточно поздно, когда поменять ситуацию уже было не в моих силах, - только потому, что не женился на другой женщине. А точнее - она, та женщина, отказалась выйти за меня замуж.      Впрочем, возможно, все эти мысли возникали у меня сегодня утром лишь потому, что я отвратительно спал, - с потными невнятными кошмарами, и это не смотря на две таблетки нозепама, исправно запитые боржомом вчера, накануне перед сном.      Дверь за моей спиной слабо скрипнула, и большое зеркало охотно отразило рядом с моим наполовину оснеженным лицом ее лицо и фигуру: она была уже в легком утреннем макияже - чуть подведены глаза, чуть тронуты помадой губы, - всего чуть-чуть, всегда в самую меру - этого у нее не отнимешь. Свежее лицо, гладко причесанные светлые волосы и улыбчивое лицо милой домашней хозяйки, хранительницы очага, в отличие от моей заспанной перекошенной физиономии. Не в пример мне уже одета - просторная домашняя блузка и шерстяная серая юбка.      - Тебя к телефону, - спокойно сказала она.      - Кто? - спросил я, заканчивая скоблить подбородок.      Левая бровь у нее приподнялась и я сразу понял - ох, не к добру это.      - Я так понимаю, что она. Кажется, дорогой, она слегка не в себе.      Дверь закрылась. "Она". Так моя жена всегда называет только одну женщину, не смотря на то, что "она" всегда представляется, когда звонит мне по телефону.      Я содрал полотенце с крючка, мгновенно смахнул с лица остатки пены и вышел из ванной. Не могу сказать, что у меня сразу появилось плохое предчувствие, но уже подходя к телефону в прихожей, я ощутил какое-то непонятное беспокойство. Я мимолетно отнес его за счет неудачного воскресного утра, своего настроения и предстоящего разговора с женой. Впрочем, когда она мне звонила, что случалось весьма и весьма редко, к сожалению я всегда был неспокоен. Я взял со столика трубку, слыша, как на кухне со щелчком выскочили тосты из тостера.      - Слушаю, - сказал я, заранее зная, что каждое мое слово фиксируется на кухне.      - Это я, Сережа, - сказала она. - Извини, что я звоню тебе так рано...      Она умолкла. Слышно было отвратительно, слова заглушал какой-то пищащий треск - она явно звонила из автомата. Но все равно - голос у нее сейчас был угасший и абсолютно чужой, она говорила с трудом, словно не находя слов. Если бы жена не сказала, кто звонит, я бы скорее всего не узнал ее. Вот именно тогда до меня и дошло, - с ней случилось нечто не просто плохое, а ужасное. А что именно - я и представить себе тогда не мог.      - Что случилось? - так и спросил я.      - Мне нужно... Мне нужна твоя помощь.      - Так что случилось? - я повысил голос. У меня было такое ощущение, что она теряет сознание. - Где ты?      - Я... Я на площади Толстого. Я не могу больше говорить... Приезжай.      Я услышал гудки отбоя. Положил трубку, глубоко вздохнул, медленно сосчитал про себя до десяти. Прошел на кухню и сказал как можно спокойней, глядя на жену:      - Я должен ехать. Встреча. Ты знаешь, с кем. Я приеду - и тогда ты скажешь мне все, что ты об этом сейчас думаешь. Я буду готов тебя выслушать. Но только, пожалуйста, не сейчас - слишком неподходящий момент.      И самое удивительное, что она, посмотрев на меня своими широко расставленными глазами, беззлобно и мягко сказала, кивнув головой:      - Конечно, дорогой. Поезжай, коли надо. ***      Знакомый желтый плащ я заметил из окна машины, едва завернув на площадь. Она подпирала, словно столбик, серую облупившуюся стену старого дома, обеими руками зажимая воротник плаща на горле. Площадь была по воскресному почти безлюдна; так, одинокие прохожие - то ли слишком ранние, то ли слишком запоздавшие, спешащие под зонтиками по своим утренним делам.      Я затормозил и приткнулся к тротуару прямо возле нее, но она даже не повела головой. Все так же стояла, незряче глядя куда-то вдаль - сквозь меня, сквозь дома, дождь и людей. Я выскочил из машины и в два прыжка оказался возле нее. Схватил ее за плечи. Она вся дрожала, не обращая ни малейшего внимания на мое присутствие. Кажется, она вообще не понимала, что кто-то дотрагивается до нее.      - Это я, Оля, - сказал я, слегка ее встряхивая. - Ты меня слышишь? Что случилось, Оля?!      Она медленно подняла на меня круглые, неподвижные, абсолютно безумные глаза. Рот у нее был чуть приоткрыт, губы подергивались и я отчетливо расслышал мелкую дробь, которую выбивали ее зубы. Вдобавок она так вцепилась пальцами в воротник плаща, что костяшки побелели и сами пальцы тоже тряслись. Было полное впечатление, что она спятила, я никогда в жизни ее такой не видел. От ее вида самому можно было рехнуться, и я почувствовал, как первобытный страх волной пробежал у меня по спине.      - Что случилось, Оля? - Я снова встряхнул ее, уже сильнее. - Говори же! Что-то случилось? - Я повысил голос. - Что? Почему ты молчишь?      В глубине ее глаз медленно проявилось понимание того, что перед ней кто-то стоит. Потом я увидел - до нее дошло, что это я. Губы ее беззвучно шевельнулись.      - Что? - я наклонился к ней. - Я слушаю тебя!..      - Увези меня...скорей... - скорее не услышал, а прочитал я по движению ее губ.      Лицо ее побелело и она стала обмякать, валиться на меня своим долгим телом, ломаясь, словно марионетка, у которой одним движением ножниц пьяный злобный кукловод перерезали все нити. Я едва успел ее подхватить, как она потеряла сознание. Конечно же сначала я растерялся, - а кто не растерялся бы на моем месте, - но тут же у меня мгновенно сработал профессиональный рефлекс. Я опустился вместе с ней на колени прямо на потрескавшийся мокрый асфальт тротуара, уложил к себе на одно колено и опустил вниз ее голову, чтобы кровь прилила к мозгу. Я прислонился к ее груди, прислушался - сердце работало редко, но ритмично. Это был обморок, но какой-то странный. Да и выглядела она очень и очень странно. Плохо она выглядела. Я не знал, что и думать, все мои знания по этой части составляли клочки давно забытых институтских курсов. В конце концов я хирург, а не врач "скорой помощи". Я мельком подумал, что может быть, она отравилась - это ведь совсем несложно в наше дивное время. Потом в голову пришла мысль, что она может быть беременна. От этой мысли мне стало еще муторней. Я похлопал ее по щекам. Но она не двигалась. Мой взгляд скользнул вниз и замер.      Плащ у нее при падении чуть задрался и ясно увидел засохшие пятна крови и царапины под колготками у нее на бедрах. И еще там были синяки - словно следы чьих-то пальцев.      - Молодой человек, что это вы девушку бьете? - раздался за моей спиной скрипучий женский голос.      Я обернулся. За эти недолгие мгновения возле нас успела материализоваться из сырого воздуха небольшая толпа - человек пять случайных прохожих - какие-то серые тетки с беременными сумками и пара стариков под грибами зонтиков - и чего им дома не сидится в такую погоду? Они уставились на меня и Ольгу оловянными глазами, на их тупых лицах читалось животное любопытство и явное предвкушение скандала.      - Я врач. Это моя жена, она потеряла сознание. Отойдите, не мешайте мне! - злобно рявкнул я, снова поворачиваясь к Ольге.      Я еще пару раз шлепнул ее по щекам. Она пошевелилась, веки дрогнули. Не мешкая, я схватил ее в охапку и понес к машине. Каким-то образом, не выпуская Ольгу из рук, я умудрился открыть правую переднюю дверцу и запихнуть ее в машину. Голова ее безвольно свесилась набок, она не шевелилась. Но, по крайней мере, она пришла в себя и не собиралась умирать в ближайшие четверть часа - а большего мне и не требовалось, уж в этом-то я был уверен.      Через полминуты я уже выжимал педаль газа, разворачиваясь на площади и нарушая все мыслимые и немыслимые правила движения. Я знал, куда ее нужно везти. ***      За окном первого этажа виднелась знакомая тихая улица, а за ней - большой сквер, где чернели облетевшие древние липы, сливающиеся с поблескивающими от дождя крышами домов. В сквере была хоккейная площадка, обнесенная полуразломанным деревянным заборчиком и по ней, не обращая внимания на моросящий дождь, на гнусный холодный ветер, гнувший ветви деревьев, небольшим гуртом носились мальчишки, гоняющие невидимый мне из окна тяжелый мокрый мяч. Их азартные вопли слабо доносились сквозь двойные стекла окна, уже заклеенного на зиму полосками бумаги.      Я стоял в кабинете, опершись руками о подоконник, а за моей спиной, за ширмой, Виталий осматривал Ольгу. Я не поворачивался, но я знал, что там происходит; я знал наизусть все ее тело, все его потаенные уголки и кусочки, и мне не нужно было поворачиваться, идти, огибая ширму, чтобы увидеть его. Я и так видел ее тело, глядя на бегающих в старом сквере футболистов.      И еще я ничего не мог с собой поделать. Я понимал, что я врач, и Виталий - врач, и оба мы были и есть профессионалы, и однокашники, и знаем друг друга почти четверть века, и про наши отношения с Ольгой он знал, и что сейчас он занимается своим делом, которое кормит его, но все равно какое-то чувство, отдаленно схожее с ревностью, шевелилось во мне, когда я невольно прислушивался к шорохам и позвякиванию инструментов в руках Виталия, раздававшимся за моей спиной. И еще во мне росло ощущение безысходного отчаяния и бессилия перед тем, что с ней случилось. И гнев, гнев, гнев.      Я вдруг почувствовал, что рефлекторно сжимаю пальцы в кулаки - и это меня отнюдь не удивило. Я посмотрел на свои руки и медленно разжал пальцы, которые почему то никак не хотели разжиматься.      - Все, спасибо. Можете одеваться, Оля, - послышался голос Виталия.      Я повернулся. Виталий вышел из-за ширмы, на ходу стягивая резиновые перчатки. Я встретился с ним взглядом, он поморщился и неслышно вздохнул.      - Помоги ей одеться, Сережа, - негромко сказал он. - Сейчас я сделаю ей укол.      - Я сам сделаю, хорошо? - полуспросил я.      Он не стал спорить и я был ему за это признателен. Он швырнул перчатки в металлический бачок, уселся за свой стол и принялся заполнять какую-то форму.      - Все там, на столике, - мотнул он головой.      Я прошел за ширму. Ольга, сгорбившись, сидела на кушетке в одной шелковой комбинации, руки ее бессильно свисали вдоль тела.      Я довольно быстро надел на Ольгу трусики и колготки: по внешней стороне моих пальцев тяжело скользнул шелк комбинации. Я одевал ее, опустившись перед ней на колени, не думая ни о чем кроме того, чтобы не сделать ей ненароком больно. Хотя куда уж больней: на внутренней и внешней сторонах ее бедер я, когда одевал ее, были свежие кровоподтеки - следы чужих пальцев. Мне не показалось тогда, на площади, когда она потеряла сознание. Засохшую кровь Виталий уже смыл.      Она молчала и не сопротивлялась мне. Запах ее духов смешался с запахом больницы - йод, карболка, страдания, боль, - именно в такой последовательности. В кабинете было жарко, я почувствовал, как струйка пота скользит у меня вдоль позвоночника и на лбу выступила испарина. Я снял ее платье с батареи, оно немного подсохло, но все равно еще было влажным. Через голову натянул его на нее, по очереди поднимая ее вялые безвольные руки - ощущение было такое, словно я одеваю сонного ребенка: странное ощущение для меня и практически незнакомое.      Я вытащил одноразовый шприц из упаковки. Постучал ногтем по ампуле и сломал ее конец, не надпиливая - на свои пальцы я пока что еще не могу пожаловаться.      Шприц наполнился.      Ольга по-прежнему сидела не двигаясь, молча глядя мимо меня. Я закатал рукав ее платья и протер кожу ваткой со спиртом. Когда игла вошла в мышцу, Ольга даже не пошевелилась и на лице у нее ничего не дрогнуло. Губы у нее теперь были сухие и обметанные, в легких трещинках и без следов помады. Внезапно они зашевелились и она спросила, с трудом проглотив слюну:      - Что это?..      - Успокоительное, - сказал я. - Ничего особенного, тебе станет лучше.      Я выдернул иглу, дожав поршень шприца до конца.      - Сережа, ты мне нужен на пару минут, - послышался из-за ширмы голос Виталия.      Я уложил Ольгу на кушетку, прикрыл коричневым больничным одеялом и поправил под головой подушку.      - Полежи пока что, - сказал я. Она промолчала, уставившись в потолок. - Я сейчас вернусь.      Виталий, когда я вышел из-за ширмы, мотнул головой в сторону двери. Я его понял и, бросив последний взгляд на Ольгу, вышел за дверь. ***      Мы молча прошли длинным светлым коридором больницы. Навстречу попалась лишь пара медсестер, вежливо поздоровавшихся с Виталием. Он ключом открыл обитую дермантином дверь и мы очутились в его маленьком кабинете. Письменный стол, заваленный бумагами, кресло, пара стульев и полки, ломящиеся от медицинских справочников и пособий. Единственное окно выходило все на тот же старый сквер, где гоняли мяч мальчишки.      Тут было еще больше натоплено.      Виталий махнул мне рукой, указывая на кресло, а сам примостился на краешке стола, подобрав полы длинноватого ему, на мой взгляд, халата. Стянул с головы шапочку и уставился в окно с таким видом, словно в настоящий момент его больше всего на свете интересовало - кто же победит в игре.      Он достал из кармана пачку сигарет, протянул мне. Мы закурили. Некоторое время он молчал, по-прежнему уставившись в окно и глубоко затягиваясь дымом. В своем белом халате он был похож скорее на не врача, а на пекаря, случайно оказавшегося в клинике: сам невысокого роста, круглая, лысая как колено голова, добродушные, расплывшиеся черты лица, карие маленькие глазки, нос-пуговка над пышными усами. Короткие толстые пальчики, держащие сигарету со столбиком пепла, завершали картину. Но я-то знал, насколько обманчиво это первое впечатление мягкости и беззащитности, а на самом деле более жесткого и хладнокровно-расчетливого человека я, пожалуй, и не встречал среди людей нашей профессии. Получше врачи, конечно были, а вот второго такого характера - нет.      Из-за двери донеслись быстрые шаги, невнятные голоса. Удалились, затихли.      - Кофе будешь? - спросил он. - У меня растворимый.      - Да.      - Сколько?      - Все равно.      - Сахар?      - Ложку.      Приготовив кофе, он протянул мне чашку.      - Расслабься, Сережа.      - Я уже расслабился - дальше некуда. Говори.      Виталий побарабанил пальцами по столешнице и уставился на меня недобрым взглядом.      - Понимаешь, какое дело, Сережа, - сказал он наконец. - С одной стороны, формальной, я в принципе обязан все, что с ней произошло, зафиксировать и сообщить обо всем, что с ней случилось, в милицию. Так сказать, по инстанции.      - Зачем? - я отставил чашку в сторону.      - Обязан. Инструкция, которую пока что никто не отменял. Ни демократы, ни коммунисты, ни левые, ни правые. К тому же, не забывай, я работаю в госучреждении.      Он глубоко затянулся табачным дымом, по-прежнему буравя меня своими глазками-пуговками.      - О таких случаях мы должны докладывать. И не вздумай уговаривать меня, я здесь бессилен. Кроме того, Сережа, вы уже засветились у меня, ее видели и видели, в каком она состоянии. У нас работают не ангелы, но и не ваньки из деревни Залупкино.      Он ухмыльнулся:      - Народ если сейчас не знает, то вскоре узнает или дотумкает, что случилось, что к чему и даже при всем желании ты их не купишь, потому как - это уголовка. А лишаться места или профессии - кому надо?.. Мы ж - госучреждение. Но с другой стороны - я никому не обязан стучать. И если бы это была не Ольга, которую я знаю уже....      Он не договорил.      - А если хочешь знать мое откровенное мнение - то я бы ни за что не стал все это скрывать, - помолчав, все же сказал он.      - Я, предположим, согласен. Хорошо, ты сообщишь. Каким образом?      - Вот, - он протянул мне бланк, исписанный неразборчивым почерком. - Это мои показания, как врача, я уже и расписался. А ты их отвезешь в милицию.      - И что тогда?      - Ну... Потом ее вызовут к следователю. Или к кому там. В любом случае я обязан все это зарегистрировать. Инструкция.      Я задумался. Я пытался представить себе, что будет дальше; Ольга у всех этих следователей, допросы, вопросы и подробности, - у меня все это совершенно не укладывалось в голове: я не мог себе представить, как она сможет через все это пройти и сможет ли, вот в чем вопрос.      - Если ты считаешь, что я поступаю слишком круто, - посмотри на ее ноги, - набычился Виталий. - Они у нее все в синячищах. Ее трахали, Сережа, сегодня ночью. Долго, упорно и зверски.      Я даже не успел заорать. В дверь раздался мягкий стук.      - Да, - повернулся к двери Виталий.      В кабинет рыжей мышкой проскользнула медсестра с вытаращенными базедовыми глазами под белым крахмалом высокой шапочки с игривым красным крестиком. Она преданно смотрела на Виталия, протягивая зажатый в веснущатой лапке испещренный строчками листок.      - Какого черта, Анна? - неожиданно громко рявкнул Виталий и усы его свирепо встопорщились.      Это результаты анализа, Виталий Григорьич, - прошептала она. - Добрый день.      А это уже относилось ко мне.      Виталий взял у нее бланк и небрежным кивком головы отпустил ее восвояси. На мгновение мне даже показалось, что мышка сделает почтительный книксен, но она просто испарилась, неслышно прикрыв за собой дверь. Виталий бегая глазами по строчкам, сказал мне:      - М-да... Все, как я и ожидал. В крови до этой матери наркоты. Накачали ее примерно десять часов назад, сволочи. Алкоголя - совсем незначительное количество. Я сделаю потом для тебя ксерокопию этого анализа. - Посмотрел на меня. - Ну, что будешь делать?      Думал я недолго:      - Как ты сказал. Я сам все ей объясню. И отвезу твою бумагу. Правильно. Прости за трюизм, но нельзя это всю эту мерзость оставить просто так...без последствий... Спасибо тебе.      - Да ладно, - махнул он рукой. - Ты не волнуйся. По моей части с ней в принципе все в порядке. По крайней мере я надеюсь, что в порядке, я ведь гинеколог все-таки. Но еще какому-нибудь специалисту ты ее покажи немедленно. На всякий случай. Я могу договориться у нас. Но главное сейчас - ее психика. Тут ничего не предскажешь. Может, Женьке позвонить?      - Да, наверное не помешает с ней проконсультироваться. Я сам позвоню, - сказал я.      - А, вот что еще, - сказал Виталий. - Все вещи, которые сейчас на ней, нужно сохранить. Не стирая. Особенно - белье. Ну, ты понимаешь, для...      Он не договорил, но я его отлично понял:      - Хорошо.      - И еще...      - Ну?      - Я бы не хотел тебя, Сережа, заранее пугать...      Он замолчал.      - Ну? Сказал "а", говори уж и "б", - пробурчал я недовольно.      - В общем, я велел, чтобы ее кровь отдали на Вассермана и иммунодефицит.      - Что?! - похолодел я. - Что ты несешь!      - Прекрати истерить! - гаркнул он во весь голос. - Тоже мне, смолянка задроченная! Смотри, в обморок не рухни, у меня здесь нашатыря нет. Все это так, - на всякий пожарный случай, перестраховаться. В том числе и мазок, но это вообще уже мелочи. Все абсолютно анонимно. Как только будут готовы результаты, я тебе сам позвоню. И держи себя в руках, ей - ни слова. Понял?      - Как уж тут не понять, - буркнул я.      Мы вернулись обратно.      Она уже ничего практически не понимала. И подпись на листке бумаги с заявлением поставила автоматически, не сопротивляясь. Я помог надеть Ольге плащ, попрощался с Виталием, который проводил нас до самого выхода и мы с Ольгой вышли в промозглую питерскую осень.      Я снова усадил ее на переднее сиденье. Поворачивая ключ в замке зажигания, я покосился на нее. Лицо ее разгладилось и помягчело. Транквилизатор уже действовал на полную катушку: все же я вкатил ей лошадиную дозу. ***      В ее квартире все было по-прежнему - как и год назад, когда я в последний раз здесь был.      Я стаскивал с себя в прихожей плащ и смотрел через открытую дверь на ее кабинет, он же по совместительству и гостиная.      Все также и на том же месте незыблемо покоился на слоновьих ногах огромный старинный письменный стол с настольной лампой на изящном стебельке, с аккуратными стопками бумаг, книг и словарей. Там же - компьютер с принтером и автоответчик с радиотелефоном. Еще прибавились факс и рядом, на тумбочке, небольшой ксерокс. На текинском ковре у окна - ее любимое кресло-качалка, покрытое пледом. Шведский кожаный диван с мягкими подушками, возле него у журнального столика второе кресло, тоже современное, глубокое. Напротив - японский телевизор и видеомагнитофон. Стены, сплошь завешанные ее авторскими фотоснимками и дипломами в рамках; книжные шкафы, заставленные вперемешку книгами на английском и русском и невероятным количеством игрушечных кошек: тряпичные, фарфоровые, металлические, деревянные - всех размеров и расцветок. Твой Кошкин дом, - так говаривал я ей когда-то. И десятилитровый аквариум на столике у стены. Правда, теперь рыбок в нем не было - только водоросли, неподвижно зависшие в подсвеченной воде.      Это был ее дом, и на все, что в нем было, она заработала самостоятельно, уж кому это знать, как не мне - дикой работой по шестнадцать часов в сутки, сидя в этой комнате за компьютером и сочиняя очередную статью либо репортаж, или ковыряясь в кладовке, переделанной под миниатюрную фотолабораторию. А главное, что нам, нет - только мне все время мешало - проводя время в бесконечных командировках по странам с легкими или трудно выговариваемыми названиями.      Портьеры были почти наглухо задернуты, в полумраке комнаты чуть пахло ее духами и в ней царили чистота и порядок.      Это всегда было ее пунктиком - держать квартиру, да и дела в идеальном порядке. Чем никогда не мог похвастаться я, хотя должно было быть скорее наоборот - учитывая моих остзейских предков. Но увы - видимо, мои родители в спешке моего зачатия случайно забыли передать мне ген хваленой немецкой der Ordnungssinn.      Кстати, судя по всему, это не единственный мой недостаток, иначе я бы не жил на другом конце города.      Я повесил плащ на вешалку и толкнул дверь в спальню. Ольга сидела на неразобранной постели в той же позе, что я усадил ее пару минут тому назад. Она с трудом подняла голову, сфокусировала зрение и наконец увидела меня.      - Ты можешь ехать. Спасибо, - выговорила она с трудом, язык у нее уже вовсю заплетался.      - Раздевайся, - сказал я.      - Это еще почему?      - Снимай все. Донага.      - Зачем?..      - Раздевайся, Оля, - я старался, чтобы мой голос звучал мягко и убедительно. - Так надо.      Помедлив, она попыталась стянуть с себя платье. У нее ничего не получилось, руки ее не слушались. Я наклонился к ней, взялся за рукава платья. Она сделала слабую попытку вырваться.      Не надо... Я сама...      Голос ее едва был слышен.      - Перестань. Я все же врач.      Я помог ей раздеться, при этом подумав о том, что даже во время нашей совместной жизни мне редко когда приходилось снимать с нее все дважды за день.      Машинально прокручивая в голове эту мысль и еще всякие никчемные теперь воспоминания, я прошел в ванную и не глядя, привычным жестом хлопнул ладонью по выключателю. Ее халат висел на том же самом месте.      Когда я вернулся, она, покачиваясь, голышом сидела на краю кровати с закрытыми глазами. Она уже ничего не соображала. Я всунул ее в халат, сдернул покрывало и уложил, накрыв до подбородка одеялом.      Все ее вещи я собрал, сложил в полиэтиленовый пакет и запихал пакет в платяной шкаф, на самую верхнюю полку, прикрыв какими-то тряпками.      - Что ты делаешь? - послышался ее вялый голос.      Я посмотрел на часы.      - Я приеду часа через три, - сказал я, закрывая дверцу шкафа. - Ключ я беру с собой, а ты спи.      - Какой ключ?..      Это было последнее, что она сумела сказать.      Я наклонился над ней и посчитал пульс. Он был в норме. Она крепко спала. Я выпрямился и долго смотрел на ее спокойное, умиротворенное лицо.      Я все еще любил ее. Глава 3    Пока что еще жертва      Я медленно, с трудом выбиралась из липкой трясины сна.      Передо мной разворачивалась какая-то бесконечная, в рытвинах, залитых коричневой водой, дорога, потом ее сменила большая комната с белеными стенами, потом я очутилась в своей квартире и меня в моем же кабинете расспрашивал о чем-то непонятном и странном некто в сером костюме, бордовом галстуке и шляпе, лица которого я не видела. Я не могла понять - что это? Еще сон или уже явь? И тут, наконец, я проснулась - сразу, резко, словно от толчка.      Я открыла глаза и не смогла понять, который час. И вообще, что сейчас - утро, вечер, день? Но не ночь, это точно: сквозь щель в шторах пробивался мутный серый свет.      Голова была тяжелая и побаливала, словно с перепоя. Я, ничего еще не соображая, посмотрела на открытую дверь в прихожую. Тут до меня наконец дошло, что я лежу под одеялом и на мне кроме халата ничего нет, и я абсолютно не помню, как я в таком виде очутилась в постели.      Я поискала глазами свои вещи, в которых я была. Они бесследно исчезли. А потом я вспомнила, как и кто доставил меня домой.      - Сережа... - позвала я.      Прислушалась.      - Ты здесь? - снова позвала я.      Никто мне не ответил. В моей квартире было абсолютно тихо и, судя по всему, кроме меня - никого.      Оно было и к лучшему.      Я села на постели, опустив с кровати на ковер ноги и только сейчас почувствовала боль и ломоту во всем теле, - ощущение было не из приятных, словно накануне я сильно переусердствовала на тренажерах. И особенно болело в промежности: там жгло настолько сильно, что я непроизвольно согнулась, стиснула ноги и прижала ладони к низу живота. Но легче мне от этого не стало. Я посидела так, посидела и заставила себя слезть с постели. Нащупав ногами тапочки, я с трудом, опираясь на спинку кровати, все-таки встала.      Меня качнуло, как пьяную, и для того, чтобы удержаться на ногах, мне пришлось срочно схватиться за стену обеими руками. Вот так, по стеночке, по стеночке я выползла неторопливо из спальни и доползла до ванной.      Присев на край ванны, я открыла оба крана до отказа, отрегулировав их так, чтобы вода была не очень горячая. Я сидела и тупо смотрела, как быстро наполняется ванна. Я была абсолютно спокойна. Потом я закрутила краны. От воды шел почти не различимый глазом парок. Стало очень тихо. Я потрогала воду рукой - то, что надо, наверное. Хотя откуда мне знать... Из шкафчика аптечки я достала пачку безопасных бритвенных лезвий "Gillette". Отличные лезвия, лучше для мужчины нет. Но и для меня сойдут. Я выдернула одно лезвие из упаковки. Надо было начинать. И вдруг я, замерев, уставилась на него. Лезвие слегка задрожало у меня в пальцах.      Я понимала, что пора лезть в воду - все надо сделать быстро, пока мою решимость не сменил страх. Я понимала, что наверняка будет не очень больно, - может быть, только в первый момент, а потом я буду просто лежать в ванной и вода будет все более и более розоветь, а потом краснеть, а потом я уже ничего не буду видеть и чувствовать. Но решимость моя таяла с каждой секундой. Я чувствовала, что мне как-то надо собраться с силами, подтолкнуть саму себя. Я положила лезвие на край ванной и побрела в кабинет.      Там я открыла дверцу шкафчика и достала початую бутылку армянского коньяка. Зубами выдернула пробку, нашаривая на полке стакан. Налила треть стакана. Потом, недолго думая, долила почти до краев.      Поднесла стакан ко рту, непроизвольно зажмурилась и тут-то на меня все и нахлынуло. Все, что произошло вчера ночью и о чем я тщетно старалась не думать с момента своего пробуждения десять минут назад.      Напрасно утверждают, что истерики без свидетелей или зрителей не бывает. Еще как бывает.      Я открыла глаза и и меня прорвало.      Я швырнула стакан о стену. Я заорала. Я завыла в полный голос, заметалась по комнате, слепо натыкаясь на мебель. Одним движением руки я снесла с журнального столика вазу с цветами, пепельницу и блюдо с крекерами; я сорвала портьеру, попыталась ее разодрать, вцепившись в нее ногтями и зубами. Я завертелась волчком, схватила себя за волосы и упала на пол. Я выла и билась что было силы головой о паркет. И мне было совершенно не больно.      Сколько это продолжалось, я не знаю. Может быть несколько минут, а может быть и несколько часов. Не знаю, время для меня остановилось, исчезло. А потом, свернувшись в калачик, я натянула на голову портьеру и затихла на полу. Я не плакала, правда. Я только шептала, уткнувшись в плотную ткань, пахнувшую пылью:      - Я хочу умереть... Я хочу умереть... Я хочу умереть...      А потом я почувствовала, что с моей головы стаскивают портьеру, поднимают с пола, и я увидела совсем близко перепуганное лицо Сережи. Он подхватил меня на руки и понес к дивану. Я вцепилась в Сережу и продолжала бормотать, не в силах остановиться:      - Я хочу умереть...      Он сел на диван, не выпуская меня из своих объятий. Он гладил меня по голове, по спине, что-то шептал, обдавая мою щеку теплым дыханием. Я не могла понять смысла его слов: наверное он шептал что-то нужное и хорошее. Наверное. Он осторожно взял меня за подбородок, поднял мое лицо вверх. Заглянул мне в глаза и осторожно поцеловал в уголок губ.      И только тогда я заплакала.      А он гладил меня по голове, словно ребенка и шептал, шептал, шептал какие-то нежные и ничем не помогающие сейчас мне слова. ***      Тонкие струи воды били по моему телу, словно сотни мелких иголок. Я стояла под душем в ванной, в том самом месте, где полчаса назад чуть не совершила очередную глупость в своей жизни. Если это можно назвать глупостью. Я яростно терла тело жесткой губкой, смывая мыло, как будто это могло мне помочь. Как будто я могла смыть с себя, со своего тела это.      Я выключила шелестящий душ и, тяжело дыша, вылезла из ванной. Протерла запотевшее зеркало полотенцем. Посмотрела на свое отражение - ничего не изменилось. Я выглядела точно так же, как и двенадцать часов тому назад. Не появились седые волосы и новые морщинки у глаз.      Словно ничего и не произошло.      Когда я, надев халат, вернулась в кабинет, все, что я натворила, уже было прибрано. Даже портьера висела на своем месте. Только пятно от коньяка темнело на обоях раздавленным гигантским клопом.      С кухни доносилось звяканье посуды. Я налила себе в маленькую рюмку коньяка и залпом выпила. Прихватив с собой бутылку и рюмку, я поплелась на кухню.      Сережа возился у столика, делал бутерброды с ветчиной и сыром. Пиджак он снял, а поверх ослепительно-белой рубашки и жилета на нем красовался мой фартук в цветочках. Рукава рубашки были аккуратно подвернуты.      Он повернулся на звук моих шагов. Заметил бутылку, но ничего не сказал. Я уселась за стол и брякнула перед собой бутылку. Налила рюмку. Сережа снял засвистевший чайник, сел напротив меня. Поставил передо мной блюдо с бутербродами, налил чаю в две кружки. Закурил.      - Есть будешь? - спросил он.      - Нет, - ответила я и залпом выпила коньяк.      Он опять ничего не сказал. Только поморщился - легко и неодобрительно. Потом он спросил:      - Сколько лет мы с тобой знакомы? Десять, если мне не изменяет память?..      Я пожала плечами:      - Какое это сейчас имеет значение? Хоть двадцать. Давай, изрекай.      - Я хочу, чтобы ты меня внимательно выслушала. На правах... Ну, скажем так - на правах старого знакомого.      - Я готова.      - И сделала так, как я тебя попрошу.      - В смысле? - не поняла я его и налила себе снова. - Коньяка хочешь?      - Я за рулем.      - Ох, я забыла. Так что я должна сделать?      Он помолчал.      - Я хочу сказать... То, что произошло...      - А я не хочу об этом говорить, - перебила я его.      - Надо, Оля.      - Нет - и все.      Он не обратил внимания на мой ответ.      - Тебя вызовут в милицию, - сказал он, глядя мне прямо в глаза. - И ты должна все рассказать. Во всех подробностях, к сожалению. И сама написать заявление. И они сядут. Это однозначно, я уже все выяснил. Я хочу...      - А я не хочу, чтобы ты лез в мои дела, - резко ответила я. - Даже, предположим, из самых благородных побуждений. Я же в твои никогда не вмешивалась, когда мы были вместе? Ты меня слышишь?      Он отвел глаза и уставился на включенное бра. Оно освещало его худощавое лицо, нос с горбинкой и плотно сжатые тонкие губы.      - Я не лезу. В твои дела, - сказал он раздельно. - Но я считаю, что справедливость должна восторжествовать. И подонки должны сидеть в тюрьме, а не разгуливать по улицам. Все должно встать на свои места.      Я, не глядя на него, снова налила и быстро выпила.      - Ты бы хоть бутерброд съела, что ли, - сказал он. - Развезет ведь тебя.      - Знаешь, почему я тогда от тебя ушла? - пробормотала я, вертя в пальцах тонкую ножку рюмки.      Он исподлобья посмотрел на меня.      - Почему же?      - Потому что ты жил исключительно по правилам, - сказала я. - Ты всегда безукоснительно подчинялся им. Хотя правила эти не всегда были для тебя хороши и устанавливали их другие люди. Потом эти правила менялись и ты тут же тоже менялся согласно этим, новым правилам. И ты, Сережа, к сожалению всегда был слишком правильным для меня, непутевой и не правильной женщины.      Он загасил сигарету, раздраженно смяв фильтр в пепельнице в комок.      Я усмехнулась:      - И еще меня всегда раздражала твоя привычка вот так изничтожать в пепельнице фильтры от докуренных сигарет. По-моему, это первый признак неврастении.      - Могла бы мне сказать об этом и раньше, - пробурчал он обиженно.      Как мальчишка, ей-Богу. Я налила себе еще коньяка. Хлопнула рюмку, взяла бутерброд и стала жевать, не чувствуя вкуса ни ветчины, ни хлеба.      - Ну, так как же, Оля?      - Закрыли тему, Сережа, - сказала я. - Закрыли.      Он насупился, вытащил из кармана жилета четыре упаковки каких-то таблеток.      - Я ничего не буду принимать, - сказала я, опережая его слова.      - Я врач, Оля.      - Ты не врач. Ты хирург. Пусть даже очень хороший, - с этим я согласна. Но в колесах ты, парень, ни хрена не просекаешь, - хихикнула я.      Коньяк уже во всю действовал. Еще бы - на голодный-то желудок столько выхлестать.      - Что? - изумленно спросил он. - Что ты говоришь?      - Никогда таких слов не слышал? Так наша огневая молодежь изъясняется - "в колесах". Это означает - в таблетках, - пояснила я. - Ты не разбираешься в таблетках.      - Это Женя мне дала.      - Ты что, все ей рассказал?!      - Что ты, о чем ты говоришь, Оля? - даже чуть-чуть испугался он.      - Все равно не буду, - упрямо сказала я.      - Будешь, - неожиданно жестко сказал он. - Вот эти, сонапакс, - три раза в день по одной таблетке. А эти - на ночь. Одну таблетку. В крайнем случае две. Но не больше. Тебе будет лучше. Но только ни в коем случае, - он покосился на бутылку, - их нельзя принимать вместе со спиртным.      - Ну, спасибо, барин, научили. - Я привстала и поклонилась ему. - Премного вам благодарны, барин. Позвольте вас в плечико поцеловать, барин?      Он как-то странно посмотрел на меня. Но ничего не сказал.      - Я хочу побыть одна, - сказала я.      Он помялся и пробомотал, снова глядя мимо меня:      - Я могу спать в кабинете, на диване.      - Спасибо, Сережа. Но не надо лишних жертв. Мы не на войне, милый...      Я дотронулась до тонкого обручального кольца на безымянном пальце его правой руки.      - Подумай о своей жене, - криво усмехнулась я. - Кстати, я опять запамятовала, как ее зовут. Помню только, что какое-то пейзанское имя. Аграфена, что ли? А?..      - Глафира, - мрачно буркнул он.      - Во-во. Глафира-Кефира. Йогуртовна.      Он поднялся и пошел в прихожую, на ходу вылезая из фартука. Широкоплечий, высокий мужчина, который когда-то очень хотел, чтобы я стала его женой. А сейчас, по-моему, хочет еще больше. Или это коньячок подсказывал мне такие мысли?..      Я, не поднимаясь с места, смотрела из кухни, как он одевается в прихожей.      - Я еще позвоню тебе сегодня вечером, - сказал он.      - Позвони, - пожала я плечами и чуть не выпустила из пальцев полную рюмку. Когда я успела ее налить? Это навсегда осталось для меня загадкой.      - А завтра приеду, - добавил он. - Во второй половине дня. Ты не против, надеюсь?      Я не ответила. Он положил ключи от моей квартиры на столик в прихожей и уже взялся за ручку двери, когда я его спросила:      - Сколько они получат, если я напишу заявление?      - Не меньше десятки.      - Ага, - глубокомысленно кивнула я.      - До свидания, - сказал он.      Дверь хлопнула и я осталась одна.      Я выдавила из пачки таблетку сонапакса. И запила ее коньком.      - Плевать, - громко сказала я. ***      Я сидела на диване, тупо уставившись в экран телевизора. Телевизор был включен, только звук я убрала. Шла какая-то очередная тошнотворная политическая передача: все те же жадные лживые морды, беззвучно открывающиеся рты, льющие патоку и грязь, потом замелькали кадры демонстрации, кого-то лупили резиновой дубинкой по голове, кто-то орал - шахтеры, чернокожие, солдаты, танки, политики; некто в бороде с дебильным выражением лица вещал, наверное, о близящемся конце света.      Я напряженно размышляла.      Бутылку я почти что приговорила. Но это не мешало мне думать, даже наоборот - мысль стала более резкой и ясной. Я уже почти составила план действий - оставалось уточнить кое-какие детали. Распечатала новую пачку сигарет, но закурить не успела. Запиликал звонок телефона. Я сняла трубку.      - Это я, Оля, - послышался голос Сережи. - Как ты?      - Все олл"райт, босс, - ответила я.      Он помолчал.      - Правда, все нормально, Сережа, - сказала я.      - Что-нибудь-нужно?      - Нет.      - Если ты вдруг, не дай Бог почувствуешь себя хуже... Ну, что-то будет не так... Ты звони. В любое время суток. Хорошо?      - Хорошо.      - Ты знаешь, что я приеду, как только ты скажешь... Ты меня слышишь, Оля?      Я почувствовала, что сейчас разревусь. Я кусала губы, словно героиня жуткой латиноамериканской мыльной оперы и ощущала себя точь в точь такой же - то есть полной и непроходимой сентиментальной дурой. И очень-очень одинокой почти что тридцатилетней бабой.      Он сказал негромко:      - Все будет хорошо, Оля... Вот увидишь, - все будут хорошо. Ты меня слышишь?      - Конечно. Спокойной ночи.      Я брякнула трубку на стол. Допила остатки конька из рюмки, встала и меня ощутимо повело в сторону.      - Ого! - восхитилась я. - Хэллоу, мистер кайф!..      Я цапнула будильник с полки. Непослушными пальцами поставила его на восемь часов утра.      Я уже знала, что я завтра буду делать. Глава 4    Уже преследователь      Утро было такое же унылое и хмурое, как вчера. Дождь мелко барабанил по оконному стеклу.      Свое старое тренировочное кимоно и макивару и я с трудом нашла на антресолях в коридоре - в том месте, куда я их засунула года полтора назад, когда бросила тренировки. И бросила я их, честно говоря, не из-за хронической нехватки времени, а скорее просто из-за лени-матушки. Теперь я решила слегка припомнить подзабытое. Хотя в глубине души я надеялась, что эти навыки мне не пригодится.      Натянув кимоно, я отжималась на кулаках от пола, считая вслух:      - Пятнадцать... шестнадцать... семнадцать...      Капли пота падали со лба и кончика носа на паркет.      На двадцатом отжимании я заставила себя не просто встать, а вскочить - именно так, как меня учили. Сделала упражнение для восстановления дыхания.      Подошла к макиваре, повешенной на глухую стену кабинета, встала в боевую стойку и начала, ритмично выдыхая воздух, наносить по ней удары. Каждый удар отдавался болью в костяшках кулаков, но я продолжала по ней лупить, что было силы. Это было хорошо, потому что я не думала ни о чем, кроме того, как правильно ударить. Неважно кого - лишь бы точно и сильно.      Спустя пол-часа я закончила, содрала с себя мокрое от пота кимоно и прошлепала в ванную.      Я только и успела, что включить воду, как услышала звонок телефона. Чертыхнувшись, я вылезла из ванной и побежала в комнату, оставляя на паркете мокрые следы. Схватила трубку и сказала, слегка задыхаясь:      - Я слушаю.      - Можно Ольгу Матвеевну Драгомирову? - послышался незнакомый мужской голос.      Я насторожилась.      - А кто это? - поинтересовалась я.      - Это говорит старший оперуполномоченный уголовного розыска. Моя фамилия Дементьев. Так можно Ольгу Матвеевну?      Выругавшись про себя, я сказала:      - Я вас слушаю.      - Ольга Матвеевна, мне необходимо сегодня с вами встретиться.      - Зачем? - спросила я, заранее все зная.      - По известному вам делу, - голос его был серьезен.      Началось.      Я молчала. "По известному делу" - славная формулировка. Но все это начинается слишком рано, слишком в неподходящий для меня и того, что я задумала, момент. И судя по всему, к этому приложил руку Сережа. Или Виталик. Или оба вместе, старые дружки-приятели.      - Вы меня слышите? - спросил он.      - Что? - я старалась выиграть время. - Говорите, пожалуйста громче, что-то я вас плохо стала слышать.      В трубке что-то щелкнуло и его голос действительно стал слышен яснее.      - Мне необходимо с вами встретиться. Сегодня. Сейчас вы меня слышите?      - Да.      - Вы не могли бы сегодня зайти к нам, в районное управление внутренних дел?      - Это обязательно?      - Мне бы хотелось увидеться с вами сегодня.      - Сегодня я не могу, - отрезала я. - Завтра я, пожалуй, смогла бы выкроить время.      Он помолчал, а потом спросил:      - Завтра в девять вас устроит?      - Лучше позже. У меня очень много дел с утра.      - Хорошо. Тогда в двенадцать?      - Да. Подходит.      - Моя комната номер десять. На втором этаже. Я буду ждать вас, Ольга Матвеевна. Вы знаете, где мы находимся?      - Кто ж не знает, - ухмыльнулась я.      - Тогда до встречи, Ольга Матвеевна. Всего доброго.      - До свидания.      Я нажала кнопку отбоя.      Я не могла понять - правильно ли я сделала, что согласилась на эту встречу, или мне надо было его сразу послать куда подальше. Дескать, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Как это говорят - "уйти в несознанку", во-во. Ладно, с этим я решу попозже. До завтра еще есть время.      Прислушиваясь, как в ванной из душа хлещет вода, я по памяти быстро набрала ее номер. Прозвучало несколько длинных гудков и сонный голос этой сучки вяло пропел:      - Алле-е-о?..      Я молчала.      - Алле-е-о?.. Говорите же, я не слышу вас... Лешик, это ты, птенчик? Ну что за дурацкие шуточки с утра? Я же знаю, что это ты... Лешик! Я еще сплю. Алле-е-о?..      Я нажала кнопку. Голос умолк. Она была дома. И она была одна. Это было все, что мне требовалось узнать. ***      Я была у нее через минут тридцать. Я припарковалась, не доезжая пол-квартала до ее дома. Вылезла из своей новенькой двухдверной "хонды" с левосторонним, европейским расположением руля, включила сигнализацию и через арку пошла пустынными проходными дворами к ее дому.      Она жила на Большой Посадской.      Я специально надела неприметную заношенную куртку, джинсы и - главное: мои любимые старые кроссовки "Reebok" на мягкой подошве. Воротник куртки я подняла так, что он почти скрывал мое лицо. А если еще учесть надвинутый на брови берет, вряд ли кто мог хорошо разглядеть мое лицо - уж это-то мне было совсем ни к чему.      Открыв тяжелую дверь, я со двора проскользнула в подъезд, прислушалась: было тихо. Мои ноги в кроссовках ступали совершенно бесшумно.      Поднявшись на третий этаж, я подошла к ее двери и приникла к ней ухом. За дверью было тихо. На лестничную площадку падали цветные пятна от чудом сохранившегося дореволюционного витража в арочном высоком окне.      Я несколько раз глубоко вздохнула. Вытянула перед собой руки в тонких кожаных перчатках и растопырила пальцы. Они не дрожали. Я не удивилась этому - так и должно было быть.      Я позвонила. Раз, потом другой. За дверью прошаркали шаги и она спросила:      - Кто там?      Слава Богу, что эта сучка была ленива от рождения - глазок в двери она так и не удосужилась сделать, сколько бы я ей об этом не талдычила. Я прикрыла рот рукой и ответила нагловатым уверенным баском:      - Гражданка Чекалина? Откройте, гражданка, вам срочная телеграмма из Пороховца, Владимирской.      Пороховец - родина этой сучки. Она столько мне рассказывала про этот маленький городишко, стоящий на речке с былинным названием Лух или Лук где-то на границе Владимирской и Нижегородской губерний, про тамошнюю непролазную осеннюю грязь, про полуразрушенные церкви и покосившиеся подслеповатые деревянные домишки, про поголовное, перешедшее по наследству пьянство и скучное, скорее по привычке, чем от страсти повальное блядство, - столько рассказывала, когда вечерами мы сидели и болтали, не торопясь уничтожая под сурдинку коньячок или какой другой согревающий душу напиток.      Она рассказывала о своем пороховецком периоде жизни с такой злобой и ненавистью, во всю используя в своих байках о тамошней тоске и безысходности великий и могучий русский мат, что иногда меня захлестывало странное ощущение, что я сама родилась и выросла в этом Богом забытом месте и мне в такие минуты, минуты ее рассказов, тоже хотелось завыть от этих ее-моих воспоминаний в голос. Я ее понимала. Хотя толком даже не представляла, где он находится, этот городок: так - где-то очень далеко в России.      Вот она и сбежала оттуда, чтобы в Питере, закончив какое-то там училище, стать полупортнихой, - прекрасной, кстати, - полусодержанкой. Тоже, наверное, неплохой, судя по ее обмолвкам.      Но как бы она не поливала - искренне, или не очень - свой город, все равно она была оттуда родом: там жили - по крайней мере она это утверждала - ее родители и когда Светочка надиралась, в голосе ее при слове "Пороховец" проскальзывала с трудом сдерживаемая сентиментальная нотка.      В общем, она должна была купиться на мою примитивную ложь. И она, дурища, купилась.      Защелкал замок. Дверь приоткрылась вовнутрь и в проеме натянулась цепочка, за которой проявилось заспанное лицо этой сучки. То, что дверь могла быть закрыта на цепочку, не явилась для меня откровением.      Но я уже говорила - эта дрянь к тому же еще и ленивая до беспамятства. И хотя цепочку - отличную финскую цепочку она поставила полгода тому назад именно по моему совету, но вызвать хорошего мастера поленилась. И присобачила ее в свободную минутку сама. На соплях.      Поэтому я не раздумывая, наклонила корпус в сторону и вниз и что есть силы ударила ребром стопы ноги в дверь как раз на уровне цепочки. Ударила так, как меня до седьмого пота заставлял бить сэнсей на тренировках. Мелькнули щепки, треск эхом прокатился по лестничной клетке и затих где-то там, внизу, в нежилой пустоте подъезда. Цепочка отлетела и со звоном треснулась о стену. Следующим ударом ноги я распахнула дверь настежь. Дверь мгновенно сшибла эту сучку с ног: шелковый красный халат с золотыми драконами распахнулся, открывая непропорционально большие загорелые груди с коричневыми пятнами сосков.      Она всегда загорала голяком, нимфоманка сраная, и гордилась своей псевдораскрепощенностью - хотя и слов-то таких наверняка не знала, - до посинения.      Я ввалилась в квартиру и с грохотом захлопнула за собой дверь. Наклонилась над ней. Она замотала головой, приходя в себя. Я схватила ее за отворот халата левой рукой, а правой тут же врезала по морде так, что у нее лязгнули зубы. Вздернула и мгновенно потащила в глубину квартиры. Все же во мне почти шестьдесят, а в ней едва бы набралось килограммов сорок пять. Да и выше я ее почти на голову.      Она не издала ни звука. Ее порочно-красивое, кукольное личико было искажено животным ужасом. Я проволокла ее по коридору, втолкнула в комнату и швырнула в кресло рядом с полированным обеденным столом. И еще раз хлестнула по морде рукой - для вящего эффекта. Теперь точно по носу. У нее сразу же тонкой струйкой потекла кровь. Она, даже не смея шевельнуться, смотрела на меня выпученными глазами. Губы у нее прыгали.      - Я пришла с тобой побеседовать по душам, сучка, - прошипела я, нависая над ней. - Ты будешь вести себя тихо, как ангел, и говорить только тогда, когда я тебе разрешу. Поняла? Говори!      - Да... - прошептала она.      Я достала из кармана куртки большой медицинский пузырек с широким горлышком. Он был полон прозрачной жидкости. Я открыла плотно притертую стеклянную пробку. Очень осторожно.      - Слушай меня внимательно, гнида, - я сунула пузырек поближе к ее лицу. - В этой склянке - двести граммов концентрированной серной кислоты. Если я плесну это тебе в лицо, у тебя не останется ни кожи, ни глаз. Ничего. Только обугленные кости. Может быть, ты и выживешь, хотя и это будет весьма проблематично. Может быть, если тебя спасут и ты проведешь полгода на больничной койке, завывая от боли двадцать четыре часа в сутки - ты выживешь. Но ты уже не будешь женщиной. Никогда. Ты станешь уродом. Мерзким уродом с изъеденной язвами образиной. У тебя вылезут волосы и брови. Про ресницы я уж и не говорю. Людей будет тошнить от одного взгляда на то, что когда-то было твоим лицом. Ты меня слышишь, Светочка? Ты понимаешь, что будет? Для тебя все будет кончено в твои двадцать три года. Ты понимаешь?..      Она быстро-быстро закивала, не сводя глаз с пузырька. Она вжималась все глубже и глубже в кресло. Надеюсь, она верила в то, что я сейчас ей говорила. Сама-то я еще не знала толком - действительно ли хватит ли у меня решимости сделать такое со Светочкой.      Я по-прежнему нависала над ней:      - А меня, когда я это с тобой сделаю, оправдает любой суд. Подумают-подумают и решат, что я, бедная несчастная жертва, действовала в состоянии аффекта, изуродовав соучастницу преступления. А на хорошего адвоката я уж не поскуплюсь, поверь мне.      - Я не со... Не со...участница, - наконец еле слышно пролепетала она.      - Я не разрешала тебе говорить, сучка!      Я хлестнула ее по щеке. Она сжалась.      - Ты будешь соучастницей, если не сделаешь все, что я тебе прикажу, - безжизненным голосом сказала я. - Слепой соучастницей. Без лица.      Свободной рукой я достала из кармана блокнот и шариковую ручку. Положила на стол перед ней.      - Ты ведь всех их хорошо знаешь, Светочка, не правда ли? Это же твои старые дружки, да?.. Ты ведь не в первый раз к ним ездила? На эту дачу - ты ведь мне давно пела песни про их милую интеллигентную компанию, а? Новые видеоленты, милые беседы у камелька?.. Ездила потрахаться сразу со всеми или по очереди с каждым? Да, я права? И поставляла им таких же поблядушек, как ты, да? Говори, ездила? Возила девок? Говори, сучка поганая!      - Я не виновата, - прошептала почти беззвучно она. - Я не хотела, Оля... Правда... Я не думала, что они с тобой так... Я просила их...      - Не ври, сволочь, - перебила я ее.      Я наклонила пузырек. И расчетливо-точным движением плеснула кислотой на стол. Темно-ореховая лакированная поверхность стола там, где кислота попала на дерево, зашипела и задымилась. И на глазах начала образовываться широкая обугленная прогалина не правильной формы. По комнате поплыл тошнотворный запах - он мгновенно вернул меня на школьные уроки химии - пробирки, мензурки, валентность и мой сосед по парте, толстый очкастый отличник Леша, который, помогая делать мне опыт, всегда ненароком старался коснуться носом моих волос. Я делала вид, что не замечаю этого: в конце концов он и контрольные писал за меня.      Я смотрела на обугливающееся пятно. Как же звали нашу химичку?.. Рыжую сухопарую даму лет сорока... Антонина Ивановна - почему я вспомнила не сразу?      У Светочки из широко раскрытых глаз скатились две крупные слезы. Они сползли по щекам на подбородок и смешались с кровью, по-прежнему текущей из носа.      - Сейчас ты напишешь мне имена, фамилии, адреса всех четверых. - сказала я. - Телефоны - домашние и рабочие. И все про них. Подробно и тщательно. Кто где работает. Кем работает. Поняла? Говори, поняла?      - Да, поняла, поняла...      - Пиши, - сказала я, сунув ручку ей в пальцы.      Я подтянула себе ногой стул, села рядом с ней. Поставила пузырек на стол - неподалеку от себя, но так, чтобы она не могла до него дотянуться. Хотя вряд ли она бы осмелилась сделать это. Достала сигареты и неторопливо прикурила от бесцветного в дневном свете огонька зажигалки.      Светочка, косясь время от времени то на меня, то на пузырек, стала быстро писать. Ручка прыгала у нее в руке. Строчки кривыми тропками ложились на бумагу.      - Пиши разборчивей. Не торопись, у тебя пока что есть время, - сказала я, пуская струю дыма ей в лицо.      Она ниже склонилась над блокнотом. Я смотрела на ее темя, на волосы, разделенные аккуратным девичьим пробором и мне хотелось ее убить. Вернее - убивать. Долго и сладко. Чем-нибудь тяжелым, - молотком или медным пестиком, - кстати, именно такой я видела как-то у нее на кухне. Подходящая в данную минуту для меня вещь.      Светочка подняла на меня умоляющие глаза.      - Оля, прости, а как правильно писать: "менеджер" или "мениджир"? - тихо спросила она.      - Все равно. Давай, пиши.      Я сидела и ждала. В комнате было тихо, только слышно было время от времени, как она шмыгает носом, пытаясь остановить кровавые сопли.      Она дописала последнюю строчку.      - Все, - пробормотала она.      - Ты что - нарочно? - рявкнула я. - Где их телефоны? Забыла написать? Так я тебе быстро напомню! Пиши - домашние и рабочие. Каждого из четверых.      - Я не помню на память, Оля, честно! - зачастила она, непроизвольно отодвигаясь от меня. - Можно я посмотрю в своей записной книжке?      - Где она?      - В сумочке, вон там, - кивнула она головой на столик у окна.      - Возьми ее. Но только смотри, без фокусов.      - Конечно, конечно, Оля.      Она юркнула к столику. Дрожащими руками открыла сумочку и, достав потрепанную записную книжку, вернулась на свое место за столом.      Снова наклонилась над блокнотом, начала писать, сверяясь со страничками записной книжки. С подбородка у нее сорвалась капля крови и шмякнулась на бумагу. Она быстро затерла ее пальцем.      Я равнодушно загасила сигарету прямо о стол. Пятном больше, пятном меньше - какая разница. Все равно его теперь либо на помойку, либо реставрировать. Достала из пачки новую сигарету. Щелкнула зажигалкой. Она закончила царапать ручкой и робко пододвинула блокнот ко мне.      Я взяла блокнот. Быстро просмотрела листы, исписанные корявым полудетским почерком. Я перевернула страницу, открыв чистый лист. Подтолкнула блокнот к ней.      - А теперь пиши под мою диктовку.      - Что?      - Пиши. Я, такая-то - фамилия, имя, отчество, заранее сговорившись с такими-то, - перечисляй их фамилии и имена...      Она писала, стараясь успеть за моими словами. Я замолчала, наблюдая за тем, как она пишет их фамилии.      - Шестнадцатого октября...такого-то года, - продолжала я. - Обманным способом завлекла свою знакомую Драгомирову Ольгу Матвеевну на дачу, принадлежащую...      Я диктовала ей пустые суконные фразы, которые не могли передать и тысячную долю того ужаса, что случился со мной в прошедшую субботу, - а она послушно писала и писала. В какой-то момент я почувствовала полную нереальность происходящего, - неужели это я сижу здесь и как автомат сухо перечисляю порядок событий? Это сбило меня, Светочка подняла голову и вопросительно уставилась на меня; я опомнилась и додиктовала ей все до конца.      - А теперь распишись внизу, - сказала я. - И поставь сегодняшнее число.      Она расписалась. Я закрыла блокнот и наклонилась к ней. Она дернулась назад.      - Учти, меня сегодня вызвал к себе следователь. - Я смотрела ей прямо в расширенные зрачки. - И я пойду к нему, потому что мне терять уже нечего. Пойду подавать заявление о том, что случилось. А если ты хоть заикнешься своим дружкам о том, что я приходила, то я положу на стол следователя этот милый рассказ, написанный твоей рукой. И ты мгновенно сядешь вместе с ними. Или они сами с тобой разберутся. За то, что ты их заложила. А ты только что именно это и сделала. Но если ты будешь молчать и во всем подчиняться мне, я ничего не расскажу в милиции про тебя и про твои милые выходки. И никто никогда не увидит этой бумаги. Так что не делай лишних телодвижений. Ты меня поняла?..      Она молча кивнула.      - Ну, вот и хорошо. Но ты мне еще понадобишься, учти. И наверное, не раз. Так что не вздумай куда-нибудь исчезнуть, даже не пытайся.      Она вздрогнула.      - Я тебя из-под земли вырою, - спокойно продолжала говорить я. - И уложу в ванную с серной кислотой. Связанную, но еще живую... Но это я так, для твоего сведения... Ты ведь не думаешь сбежать от меня?      Она замотала головой, по-прежнему не поднимая глаз.      Я придвинулась к ней ближе. От нее волнами шел острый запах страха - мускусный, потный, липкий. И я чувствовала, что она целиком в моей власти, что она сейчас, в эту минуту сделает все, что я бы ей ни приказала. Если я вдруг скажу: прыгай в окно - она прыгнет, обязательно прыгнет, потому что эта быстрая смерть для нее будет легче того, что я пообещала с ней сделать.      Я улыбнулась - надеюсь, моя улыбка действительно была похожа на оскал убийцы.      - А теперь ты мне расскажешь все, что о них знаешь. Все подробности их жизни, до самой мельчайшей: характеры, привычки, слабости, семьи... Все. Все, о чем ты знаешь и даже о том, чего не знаешь, а только догадываешься.      Я вытащила из кармана диктофон. Поставила перед ней на стол и включила на запись.      - Говори. ***      На Каменном острове жгли опавшие листья.      Сизые дымы вяло стелились в тумане над мокрой коричнево-серой травой, над неподвижными блюдцами прудов, над остатками еще недавно красочно-веселых клумб с сухими палками стеблей цветов; дымы закручивались вокруг уныло поникших кустов с остатками поблекшей, съежившейся листвы и окутывали все вокруг горькой дымкой, гасящей звуки проезжающих неподалеку по набережной машин и превращающей расстояния в фантомную зыбкую неопределенность.      Запах горящих листьев, запах неизбежной утраты и подступающих холодов окутывал этот несчастный, не в добрый час построенный город: им пропитались воздух, дождь, пожухлая трава, коричневые стволы деревьев и низко нависшее, плачущее стариковскими слезами питерское небо в разводах свинцовых облаков.      Бросив машину у тротуара, я брела по раскисшей парковой дорожке, глубоко засунув озябшие руки в карманы куртки. Обрывки каких-то мыслей лениво ворочались у меня в голове, не вызывая ничего, кроме ощущения полной опустошенности и усталости.      Я подошла к пологому откосу пруда. Коричневая вода застыла у моих ног.      Я огляделась.      Вокруг не было ни души. Я достала из кармана пузырек с кислотой. Открыла его и, вытянув подальше руку в перчатке, вылила кислоту в воду. Зашипели, задергались смрадным дымом мутные пузыри.      - Кислотные дожди, - пробормотала я.      Размахнулась и зашвырнула пузырек на середину пруда. Глухо булькнув, он скрылся под водой. Пробежали ленивые затухающие круги - и все.      Я села на краешек мокрой одинокой скамейки. Достала полупустую пачку сигарет. Я понимала, что надо ехать домой и не медля ни минуты, делать то, что я задумала. Но у меня просто не было сил подняться.      Внезапно в туманной тишине откуда-то справа послышался звук медленные шаркающих шагов. Я резко обернулась и увидела, что по дорожке в мою сторону направляется, опираясь на трость, высокий высохший старик. Длинное черное пальто, на ногах - ботинки со старомодными галошами, изжеванные брюки неопределенного цвета. Ткань лоснилась на обшлагах рукавов. А наличие галош вообще меня просто потрясло - я такого не видела уже лет двадцать.      Старик приближался, не сводя с меня пристального взгляда. На голове у старика красовалась расшитая потускневшим золотом черно-синяя тюбетейка, из-под которой свисали сосульки длинных седых волос. И борода у него была седая, клочковатая, а вот глаза - внезапной небесной синевы. И они внимательно смотрели на меня. За стариком, не отставая ни на шаг, мелко трусила маленькая дрожащая собачонка со скорбным взглядом выпуклых фиолетовых глазок.      Старик поравнялся с моей скамейкой. Остановился напротив, повернулся и, легко, мимолетно улыбнувшись, уставился на меня.      Я молчала.      - Великодушно прошу прощения, - сказал старик чуть дребезжащим глубоким баритоном, - я вам не помешаю, милая незнакомка, если здесь присяду?      Я пожала плечами. Мне никого не хотелось видеть, а тем более с кем-либо разговаривать. Но, кажется я заняла его постоянное место.      Старик, видимо, расценил мой неопределенный жест как согласие и крякнув, опустился рядом со мной на влажные отполированные доски. Собачонка тут же с тяжелым вздохом пристроилась у него в ногах, прямо на галошах. Узловатые, набухшие холодной венозной кровью кисти рук старик пристроил на набалдашнике трости. Он смотрел прямо перед собой. И продолжал улыбаться - я краем глаза видела его улыбку. Я сунула в рот сигарету, которую машинально вытащила из пачки и закурила.      Старик повернулся ко мне, не переставая улыбаться. Борода торчала над скрученным шарфом непонятно-ветхого цвета. Старик помолчал немного, а потом негромко произнес:      - Мне кажется, что вам сейчас очень плохо...      Я вздрогнула и повернулась к нему.      - Что?      - С вами что-то стряслось, милая незнакомка, не правда ли?      - Старик смотрел мне прямо в глаза. - Нечто весьма для вас печальное?..      - С чего это вы взяли? - грубо сказала я.      - Ведь стряслось, да? - мягко переспросил он.      Я не ответила. Отвела взгляд.      - Не надо стыдиться того, что тебе плохо, - продолжил старик негромко, но внятно. - Надо всего лишь излить свою душу и зло отступит вместе с болью... Но излить ее необходимо не кому-то - пусть даже самому близко-понимающему, а себе, своему второму "я", своей душе, которая обязательно выслушает, поймет вас и поможет принять то единственно верное решение, которое убережет вас от отчаяния...      Он умолк, отведя от меня свой взгляд. Теперь он смотрел на неподвижную воду пруда. Собачонка сладко зевнула, показав пещерку мокрой розовой пасти.      - Вы - священник? - тихо спросила я.      - Нет, милая незнакомка, я не священник, - отрицательно покачал головой старик. - Я просто человек, такой же, как и вы. И человек мыслящий, ибо любое человеческое существо - это ни что иное, как мыслящая машина, запрограммированная Создателем на созидание добра, но никак не зла.      Он повернулся ко мне.      - И только те мыслящие человеческие машины, которые не забывают о своем высшем предназначении, о том, что они должны стремиться к внутреннему добру и гармонии духа, только те машины становятся подлинными людьми... Остальные же, прошедшие горнило страданий и не выдержавшие испытания, сниспосланного нам свыше...      Улыбка сползла с его лица, старик замолчал, глядя на меня. Глаза его смотрели строго и одновременно как-то печально. Только сейчас я заметила, что у него были очень длинные, по-детски пушистые ресницы.      - И что становится с ними? - спросила я. - С этими...не выдержавшими?..      - Они становятся слугами зла! - воскликнул старик с внезапной энергией. - Зла вселенского, которое невозможно объять нашим бедным разумом! Оглянитесь - и вы увидите их, бездушных, ничего не помнящих и ничего не желающих, шествующих по жизни с закрытым сердцем и угаснувшим разумом, в котором нет места состраданию и жалости... Они не выдержали испытаний, они равнодушны, ибо они - не люди! Вы же - прошли... Да-да, не возражайте, я вижу это, я ощущаю вашу печаль. И это есть хорошо, потому что вы очистились, пройдя через тяжкие испытания и искушения. И возблагодарите за это судьбу, и живите дальше с миром...      - С миром? - зло спросила я его. - А если нет у меня теперь в душе мира? Если не желаю я его, - мира?      Старик как-то печально посмотрел на меня:      - Если вы не обретете мира в душе, то с вами произойдет то, что произошло со мной... Я не смирился, я не возжелал мира в своей душе и тогда они... Они убили меня.      Я почувствовала, как по моему затылку пробежал холодок.      - Кто - они? - спросила я, помолчав.      - Машины. Настоящие, не мыслящие. Машины, поклоняющиеся злу. Они подстерегли меня, схватили и вынули из меня душу. Они взяли ее, раскаленную перенесенными мучениями и спрятали от меня, я даже знаю, куда они ее спрятали, но не в силах человеческих, смертных ее освободить... А я остался никем. Без души, без желаний, без будущего, настоящего и прошлого...      Собачонка вдруг взвизгнула, вскочила. Завертелась на месте вьюном и снова успокоилась, плюхнулась на галоши старика так же внезапно, как сорвалась с места. Я почти с ужасом смотрела на старика. А он горько усмехнулся, глядя мне в глаза.      - Вы не верите мне, - сказал старик. - Да-да, не возражайте. Я вижу, что вы мне не верите... Ну, что ж...      Он потянул с головы тюбетейку. Склонился ко мне, сказав негромко и задумчиво:      - Убедитесь сами, мой юный печальный друг...      Розоватую лысину старика пересекал громадный Т-образный шрам: бугорчатый, неровный, синевато-белый. Я смотрела на шрам и не могла оторвать от него глаз. Старик, не надевая тюбетейки, поднял голову и впился в меня взглядом.      - Теперь вы мне верите? - свистящим шепотом спросил он. - И вас ждет то же самое, если вы не смиритесь. Они ведь постоянно наблюдают за вами, они не спускают с вас глаз, чтобы только в подходящий момент схватить вас и сделать то, что они сделали со мной. Они - повсюду! Они вокруг нас! Они - в каждом из нас!.. А если вы попробуете воспрепятствовать им, восстать, то ваше же сила обернется против вас! И вы погибнете от собственной руки!..      Голос старика возвысился до пронзительной звенящей ноты. Глаза вспыхнули неистовым огнем, мне казалось, что они пронизывают меня, прожигают огненно-синим пламенем. Он придвигался ко мне все ближе и ближе, постепенно вздевая вверх правую руку с зажатой в ней тростью.      Я вскочила и не спуская с него глаз, боком начала отступать от скамейки.      - А-аа! - вдруг завопил старик. - Я все понял!      Он тоже вскочил и взметнул над головой свою трость. Собачонка утробно завыла, задирая к тусклому серому небу бородатую мокрую морду.      - Вы - одна из тех, кто обокрал меня! - шипел старик, мелкими шажками наступая на меня. - Да-а!.. Я узнал тебя, хоть ты и попыталась скрыть свою личину! Я узнал! Я даже знаю, как тебя зовут, машина!..      Я почувствовала - еще секунда и у меня начнут рваться нервы. И я, не выдержав, вжала голову в плечи и трусливо бросилась бежать по дорожке прочь от этого сумасшедшего ублюдка, но крик его догнал меня и ввинтился в уши:      - Тебя, машина, зовут Ольга! О-ольга-а-а!..      Я бежала.      Мимо меня летели стволы деревьев, мертвые осенние лужайки, мертвые скамейки и умирающие кусты.      - Ольга-а-а! - било мне в уши и подгоняло завыванье старика, перемежающееся кашляющим смехом. - Ольга-а-а!.. ***      Матово горели лампочки в ванной комнате моей тихой и уютной квартиры.      Я смотрела на свое перепуганное отражение - мокрое лицо, выпученные глаза, приоткрытый, как у слабоумной, рот. Включила воду и машинально начала смывать размазанные следы туши со щеки. Я все еще никак не могла придти в себя после этого фантасмагорического разговора со стариком в осеннем тумане Каменного острова. Я все пыталась найти этому разумное объяснение - и не могла.      Умом-то я понимала, что в нашей идиотской жизни никто не застрахован от встречи с обычным городским сумасшедшим - мало ли их бродит днем и ночью по улицам и переулкам, или сидит дома, бредя вслух или про себя и считая весь этот мир враждебно ополчившимся на них. Ведь этот седобородый старик с изуродованным теменем и был именно таким, - мне это было понятно, как дважды два четыре. Но все это я понимала умом, так же, как всю - пусть даже столь маловероятную, - чистую случайность совпадения моего имени с тем именем, что возникло в его затуманенных паранойей остатках разума. И которое он с такой злобой орал мне вслед.      Но я ничего не могла с собой поделать - мне было страшно и я до сих пор не могла опомниться.      - Ольга, - сказала я негромко. - Ну, что ты, Ольга... Надо собраться, милая...      Я закрыла воду. Вытерла лицо жестким свежим полотенцем. Запахнула полы халата и пошла на кухню делать себе бутерброды, по дороге закинув в рот таблетку сонапакса.      - Действительно, - сказала я вслух, - нельзя же питаться одними этими таблетками, которые всучил тебе твой старинный друг Сережа... ***      На улице уже стемнело. Блики беззвучной световой рекламы, расположенной на доме напротив моих окон, слабо окрашивали комнату то в красный, то в зеленый цвет.      Я включила настольную лампу, придвинула кресло и уселась за компьютер. Поставила рядом с собой тарелку с бутербродами и чашку горячего сладкого чая. Включила компьютер и пока он загружался, раскрыла блокнот со Светочкиными каракулями и стала их бегло просматривать. Очень хотелось курить, но я сдержала себя - за сегодняшний день я высмолила, наверное, уже целую пачку. Я стала чисто механически жевать бутерброд с сыром, запивая его мелкими глотками обжигающего черносмородинового "Pickwick"a".      Я ввела пароль и вошла в директорию, где хранилась информация исключительно для моего личного пользования: письма, дневниковые записи, всякие денежные подсчеты и много еще всякой всячины, не предназначенной для посторонних глаз. Ведь иногда я пускала за свой компьютер своих коллег по работе. А эти данные им просматривать было совсем ни к чему.      На мгновение я было задумалась - как же назвать файл, в который я сейчас засажу всю информацию об этих подонках, которую выболтала мне Светочка. И тут же, внутренне усмехнувшись, я пробежалась пальцами по клавиатуре и на экране высветилось: revenge. В самую точку, мать их!      Сверяясь с листочками из блокнота, исписанными Светочкой, я напечатала прописными буквами: "Номер первый. Погодин Игорь Иванович". Потом нажала клавишу стоящего рядом с компьютером диктофона.      - ...а вообще я его давно уже знаю, Игоря, - зашелестел из динамика прерывающийся голос Светочки. - Лет пять, Оля... Да-да, - считай с тех пор, как я приехала в Питер из Пороховца. Он мне сразу...      - Где он работает? Ну, отвечай, быстро!      И это спросила я?..      Наверное, меня уже ничем нельзя было удивить, но я все же удивилась. Было полное впечатление, что это вовсе не мой голос. Этот голос - лающий, отрывистый должен был скорее принадлежать Эльзе Кох, или еще какой-нибудь пресыщенной извращениями мерзкой суке в черных галифе и с хлыстом в руках. Но никак уж не мне.      - В "Метрополе", в ресторане... - продолжала Светочка и в голосе ее слышался только страх - и ничего более. - Ме...менеджером, так, кажется. Я толком сама не знаю. Но его там все знают, Оля. Он женат... Кажется, второй раз, кто-то говорил мне... Не помню только кто... Дочка есть... В университете учится, на первом курсе. Я ее видела несколько раз... Она ничего, такая...      Раздался звонок. В дверь. Один раз, потом еще два раза. Я быстро выключила диктофон. Посмотрела на будильник: половина девятого вечера. Я даже предположить не могла, кто это мог ко мне заявиться. Разве что мама? Но во-первых она никогда не приезжает, предварительно не позвонив, а во-вторых она - и на улице в такое время?.. Может быть это Сережа? Звонил, пока меня не было дома, представил себе черт те что, перепугался, примчался?..      Все эти предположения не успели даже промелькнуть у меня в голове, как я уже стояла под дверью, напряженно прислушиваясь к тишине, царившей за ней. Бесшумно сделав еще один шаг, я прижалась к двери и осторожно посмотрела в глазок - никого не было видно на слабо освещенной лестничной площадке.      - Кто там? - спросила я негромко, снова прижимаясь ухом к дверной филенке.      Из-за двери по-прежнему не доносилась ни звука. Я еще раз посмотрела в глазок. Никого.      - Кто там?.. - тихо переспросила я.      А потом ноги мои сами понесли меня по коридору. Я на цыпочках влетела на кухню и не глядя выхватила из ящика стола стальной топорик для рубки мяса. Подскочила назад к двери и, подняв топорик, рывком распахнула ее.      На лестничной площадке никого не было.      Я прислушалась: ни снизу, ни сверху не было слышно ничего: ни шагов, ни приглушенного дыхания, - ни звука. Я захлопнула дверь и в изнеможении прислонилась в ней спиной. Ноги у меня внезапно ослабели и я чуть не рухнула прямо на пол.      Я уже ничего не понимала. И тут же зазвонил телефон. Я побежала обратно в кабинет, скользя по паркету, путаясь в полах длинного халата.      - Алло? - схватила я трубку.      В трубке было тихо. Но я, - клянусь! - слышала доносившееся издалека чье-то осторожное дыхание.      - Алло?!      Дыхание.      - Бросьте ваши дурацкие шуточки! - заорала я. - Слышите меня?! Сволочи!.. Плевать я на вас хотела!.. Ну, что ты молчишь? Боишься, сука?      Дыхание исчезло и его сменили короткие гудки отбоя.      Я перевела дыхание и положила трубку телефона на аппарат. Мысли у меня путались, я опустилась на диван и обхватила голову руками. Это мог звонить кто-то из них. Это могла звонить вконец обезумевшая от страха Светочка. Это мог быть просто какой-нибудь ненормальный тип, случайно набравший мой номер телефона. Это могло быть... А звонок в дверь? Это что - галлюцинации?..      - К черту! - громко сказала я. - Так и спятить недолго.      Звук моего собственного голоса, раздавшийся в пустой квартире, как-то сразу придал мне сил - по крайней мере я пока что еще жива и здорова. Я плюхнулась за компьютер, решительно закурила и, снова включив диктофон, стала быстро переносить в файл Светочкино бормотанье. Продолжение следует... ЧИТАЙТЕ В РАССЫЛКЕ: Сергей Белошников "Палач"      История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с "крестным отцом" мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления.     Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души?     Остановиться - необходимо. Остановиться - невозможно... АНОНСЫ Чак Паланик "Бойцовский Клуб"      Культовый роман Чака Паланика "Бойцовский клуб", впервые издающийся на русском языке, уже получил громкую известность в России благодаря не менее культовому одноименному фильму Дэвида Финчера и сценарию Джима Улса, опубликованному в журнале "Киносценарии". И вот наконец читатель может познакомиться с романом, положившим начало созданию аналогичных "бойцовских клубов" по всему миру, в том числе и у нас, в России. Так что же такое "Бойцовский клуб"? Но - тсс! Первое правило бойцовского клуба гласит: "Никогда не говори о бойцовском клубе". Лучше читай! Тем более что роман Ч.Паланика еще глубже высвечивает филосовские проблемы, поставленные в экранизации Д.Финчера, проблемы "поколения Х", "столкнувшегося с переизбытком рациональной информации при полном пересыхании ручейка эмоциональной жизни". Кен Кизи "Над кукушкиным гнездом "      Роман Кена Кизи (1935-2001) "Над кукушкиным гнездом" уже четыре десятилетия остается бестселлером. Только в США его тираж превысил 10 миллионов экземпляров. Роман переведен на многие языки мира. Это просто чудесная книга, рассказанная глазами немого и безумного индейца, живущего, как и все остальные герои, в психиатрической больнице.      Не менее знаменитым, чем книга, стал кинофильм, снятый Милошем Форманом, награжденный пятью Оскарами. Владимир Богомолов "Момент истины (В августе сорок четвертого)"      "Момент истины" - самый знаменитый в истории отечественной литературы роман о работе контрразведки во время Великой Отечественной войны. Этой книгой зачитывались поколения, она пользовалась - и продолжает пользоваться бешеной популярностью. Она заслуженно выдержала девяносто пять изданий и в наши дни читается так же легко и увлекательно, как и много лет назад. Гастон Леру "Призрак оперы"      Знаменитый роман французского писателя Гастона Леру (1868-1927), одного из основоположников детективного жанра, послуживший основой для нескольких экранизаций и знаменитого бродвейского мюзикла на музыку Эндрю Ллойда Уэббера. Роберт Ладлэм, Филип Шелби "Заговор Кассандры"      Роберт Ладлэм блестяще подтверждает свою репутацию короля политического триллера. На этот раз темой его романа стала страшная и, увы, вполне реальная угроза XXI века - бактериологическое оружие в руках злоумышленников. Цепочка смертей в России и США, мучительная агония экипажа `Дискавери` - это лишь первые результаты деятельности заговорщиков, решивших, во что бы то ни стало отомстить исламским террористам за гибель своих близких. Но стоит ли это месть жизни населения целых стран? Роман впервые публикуется на русском языке. Лоуренс Блок "Взломщик, который изучал Спинозу"      Берни Роденбарр снова идет в бой! На этот раз он задумал выкрасть знаменитую коллекцию монет. Он владеет информацией, которая может помочь... а может и не помочь. Но Берни - далеко не единственный, кто имеет виды на эту коллекцию. А она, между прочим, состоит из одной единственной монеты, стоящей целого состояния...     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 403