Литературное чтиво Выпуск 31 (457) от 2007-04-30    Леонид ПАНТЕЛЕЕВ, Григорий БЕЛЫХ "РЕСПУБЛИКА ШКИД" Посвящаем эту книгу товарищам по школе имени Достоевского. Авторы.    Об этой книге      Первой книге молодого автора редко удается пробить себе дорогу к широкой читательской аудитории. Еще реже выдерживает она испытание временем.      Немногие из начинающих писателей приходят в литературу с уже накопленным жизненным опытом, со своими наблюдениями и мыслями.      Одним из счастливых исключений в ряду первых писательских книг была "Республика Шкид", написанная двумя авторами в 1926 году, когда старшему из них - Г. Белых - шел всего лишь двадцатый год, а младшему - Л. Пантелееву - не было еще и восемнадцати.      Вышла в свет эта повесть в самом начале 1927 года, на десятом году революции. Все у нас было тогда ново и молодо. Молода Советская республика, молода ее школа, литература. Молоды и авторы книги.      В это время впервые заговорило о себе и о своей эпохе поколение, выросшее в революционные годы.      Только что выступил в печати со звонкой и яркой романтической повестью, озаглавленной тремя загадочными буквами "Р.В.С.", Аркадий Голиков, избравший впоследствии псевдоним "Аркадий Гайдар". Это был человек, прошедший суровую фронтовую школу в тогда еще молодой Красной Армии, где шестнадцатилетним юношей он уже командовал полком.      Авторы "Республики Шкид" вошли в жизнь не таким прямым и открытым путем, каким вошел в нее Гайдар. Оттого и повесть их полна сложных житейских и психологических изломов и поворотов.      Эту повесть написали бывшие беспризорные, одни из тех, кому судьба готовила участь бродяг, воров, налетчиков. Осколки разрушенных семей, они легко могли бы докатиться до самого дна жизни, стать "человеческой пылью", если бы молодая Советская республика с первых лет своего существования не начала бережно собирать этих, казалось бы, навсегда потерянных для общества будущих граждан, сделавшихся с детства "бывшими людьми".      "Их брали из "нормальных" детдомов, из тюрем, из распределительных пунктов, от измученных родителей и из отделений милиции, куда приводили разношерстную беспризорщину прямо с облавы по притонам... Пестрая ватага распределялась по новым домам. Так появилась новая сеть детских домов-школ, в шеренгу которых стала и вновь испеченная "Школа социально-индивидуального воспитания имени Достоевского", позднее сокращенная ее дефективными обитателями в звучное "Шкид".      Должно быть, это сокращенное название, заменившее собою более длинное и торжественное, привилось и укоренилось так скоро потому, что в новообразованном слове "Шкид" (или "Шкида") бывшие беспризорники чувствовали нечто знакомое, свое, созвучное словечкам из уличного жаргона "шкет" и "шкода".      И вот в облупленном трехэтажном здании на Петергофском проспекте приступила к работе новая школа-интернат.      Нелегко было обуздать буйную ораву подростков, сызмала привыкших к вольной, кочевой, бесшабашной жизни. У каждого из них была своя, богатая приключениями биография, свой особый, выработанный в отчаянной борьбе за жизнь характер.      Многие воспитатели оказывались, несмотря на свой зрелый возраст, наивными младенцами, очутившись лицом к лицу с этими прожженными, видавшими виды ребятами. Острым, наметанным глазом шкидцы сразу же находили у педагога слабые стороны и в конце концов выживали его или подчиняли своей воле. На ребят не действовали ни грозные окрики, ни наказания. Еще рискованнее были попытки заигрывать с ними. Сам того не замечая, педагог, подлаживавшийся к ребятам, становился у них посмешищем или невольным сообщником и должен был терпеливо сносить не только издевательства, но подчас и побои.      Всего лишь нескольким воспитателям удалось - да и то не сразу - найти верный тон в отношениях с питомцами Шкиды.      Но, в сущности, упорная борьба двух лагерей длится чуть ли не до самого конца повести. Один лагерь - это "халдеи", довольно пестрый коллектив педагогов во главе с неистощимым изобретателем новых тактических приемов и маневров, заведующим школой Викниксором. Другой лагерь - орда лукавых и непокорных, ничуть не менее изобретательных шкидцев.      То одна, то другая сторона берет верх в этой борьбе. Иной раз кажется, что решающую победу одержал Викниксор, наконец-то нашедший путь к сердцам ребят или укротивший их вновь придуманными суровыми мерами. И вдруг шкидцы преподносят воспитателям новый сюрприз - такую сногсшибательную "бузу", какой не бывало еще с первых дней школы. В классах и залах громоздят баррикады и учиняют дикую расправу над "халдеями".      Шкида бушует, как разгневанная стихия, а потом также неожиданно утихает и снова входит в прежние границы.      На первый взгляд, герои Шкиды - бывалые ребята, прошедшие сквозь огонь, воду и медные трубы, отчаянные парни с воровскими повадками и блатными кличками - Гужбан, Кобчик, Турка, Голый барин (шкидцы переименовали не только свою школу, но и друг друга, и всех воспитателей).      Но стоит немного пристальнее вглядеться в юных обитателей Шкиды, как под лихими бандитскими кличками вы обнаружите искалеченных жизнью, изморенных долгим недоеданием, истеричных подростков, по нервам которых всей тяжестью прокатились годы войны, блокады, разрухи.      Вот почему они так легко возбуждаются, так быстро переходят от гнетущей тоски к исступленному веселью, от мирных и даже задушевных бесед с Викниксором - к новому, еще более отчаянному восстанию.      И все же нравы в республике Шкид с течением времени меняются.      Правда, это происходит куда менее заметно и последовательно, чем во многих книгах, авторы которых ставили себе целью показать, как советская школа, детский дом или рабочая бригада "перековывает" опустившихся людей. Казалось бы, неопытные литераторы, взявшиеся за биографическую повесть в восемнадцати-девятнадцатилетнем возрасте, легко могли свернуть на эту избитую дорожку, быстро размотать пружину сюжета и довести книгу до благополучного конца, минуя все жизненные противоречия, зигзаги и петли. Но нет, движущая пружина повести оказалась у молодых авторов тугой и неподатливой. Они не соблазнились упрощениями, не сгладили углов, не обошли трудностей.      Перед нами проходит причудливая вереница питомцев Шкиды разного возраста и происхождения.      Даже самих себя Л. Пантелеев и Г. Белых изобразили с беспощадной правдивостью, лишенной какой бы то ни было подкраски и ретуши.      Сын вдовы-прачки, способный, ловкий, изворотливый Гришка Черных, по прозвищу Янкель, рано променял школу на улицу. С жадностью глотает он страницы "Ната Пинкертона" и "Боба Руланда" и в то же время занимается самыми разнообразными промыслами: "обрабатывает двумя пальцами" кружку с пожертвованиями у часовни, а потом обзаводится санками и становится "советской лошадкой" - ждет у вокзала приезда мешочников, чтобы везти через весь город их тяжелый багаж за буханку хлеба или за несколько "лимонов".      А вот другой шкидец, одетый в рваный узкий мундирчик с несколькими уцелевшими золотыми пуговицами. До Шкиды он учился в кадетском корпусе.      - Эге! - восклицает Янкель. - Значит, благородного происхождения?      - Да, - отвечает Купец, но без всякой гордости, - благородного... Фамилия-то моя полная - Вольф фон Офенбах.      - Барон?! - ржет Янкель. - Здорово!..      - Да только жизнь-то моя не лучше вашей... тоже с детства дома не живу.      - Ладно, - заявил Япошка. - Пускай ты барон, нас не касается. У нас - равноправие".      И в самом деле, в Шкиде нет имущественных и сословных различий. Все равны. Однако и здесь появляются среди ребят свои хищники.      В Шкиде, как и в голодном Петрограде времен блокады и разрухи, голод порождает спекуляцию.      Неизвестно откуда появившийся Слаенов, подросток, "похожий на сытого и довольного паучка", дает в долг своим отощавшим товарищам осьмушки хлеба и получает за них четвертки. Скоро он становится настоящим богачом - даже не по шкидским масштабам, - уделяет долю своих хлебных запасов старшему отделению, чтобы с его помощью властвовать над обращенными в рабство младшими ребятами. Все это продолжается до тех пор, пока республика Шкид не обрушивается на опутавшего ее своей сетью "паучка" со всей свойственной ей внезапной яростью и неистовством.      Рабство в Шкиде упраздняется, долги аннулируются: "Нынче вышел манифест. Кто кому должен, тому крест!"      Так понемногу преодолевает Шкида болезни, привитые улицей, толкучкой, общением с уголовным миром.      Тот, кто внимательно прочтет эту необычную школьную эпопею, с интересом заметит, какой сложный и причудливый сплав постепенно образуется в Шкиде, где увлекающийся педагогическими исканиями Викниксор пытается привить сборищу бывших беспризорных чуть ли не лицейские традиции.      В одной и той же главе книги шкидец Бобер напевает на мотив "Яблочка" характерные для того времени зловещие уличные частушки: Эх, яблочко На подоконничке! В Петрограде появилися Покойнички...      И тут же хор шкидцев затягивает сочиненный ребятами по инициативе Викниксора торжественный гимн на мотив старинной студенческой песни "Gaudeamus".      В этом школьном гимне, которым Викниксор рассчитывал поднять у ребят чувство собственного достоинства и уважения к своей школе, строго выдержан стиль и ритм стихотворного латинского текста, рожденного в стенах университетов: Мы из разных школ пришли, Чтобы здесь учиться. Братья, дружною семьей Будем же труди-и-ться!..      А в самые тяжелые для Шкиды дни, когда в ней вспыхнула бурная эпидемия воровства, заведующий школой опять, по выражению шкидцев, "залез в глубокую древность" и вытащил оттуда социальную меру защиты от преступников, применявшуюся в Древней Греции, - остракизм.      Вопрос о том, кого подвергнуть остракизму, поставили на закрытое голосование.      Еще так недавно все шкидцы были связаны круговой порукой, нерушимым блатным законом: "Своих не выдавать!"      Но, предлагая новую крутую меру, Викниксор чувствовал, что лед тронулся: Шкида уже не та, на нее можно положиться.      И в самом деле, только меньшинство голосовавших возвратило листки незаполненными. Да и то по мотивам, которые были четко выражены в надписи на одном из листков: "Боюсь писать - побьют".      А большинство ребят нашло в себе мужество назвать имена коноводов, которые всего лишь за несколько дней до того задавали в Шкиде буйные и щедрые пиры и катали босоногую компанию по городу в легковом автомобиле.      Этот товарищеский суд был, в сущности, крупнейшей победой Викниксора в борьбе со шкидской анархией и воровством. Нанесен был решительный удар круговой поруке, развенчана бандитская удаль.      Нелегко было победить романтику уголовщины.      Викниксор хорошо понимал натуру своих питомцев, их склонность ко всему острому, необычному, яркому. Поэтому-то он и старался изо всех сил увлечь их все новыми и новыми оригинальными и причудливыми затеями. Ребята на первых порах относились к ним довольно насмешливо, но понемногу втягивались в изобретенную Викниксором своеобразную педагогическую игру.      Так были придуманы школьная газета, затем герб и гимн школы, потом самоуправление - республика (откуда впоследствии и возникло заглавие повести) и наконец остракизм, перенесенный с площадей Древних Афин в школу для дефективных на Петергофском проспекте.      Но в своих непрестанных поисках новых педагогических приемов Викниксор не всегда уходил "в глубь веков". Вместе с пристрастием к некоторой экзотике ему свойственно было живое чувство реальности и современности.      Перебирая характеристики и биографии самых безнадежных шкидцев с длинным перечнем их преступлений и наказаний, он напряженно думал: "А все-таки что-то еще не использовано. Что же?.."      И тут он понял, что им упущено самое главное: трудовое воспитание.      Четверых самых злостных виновников кражи, получивших наибольшее число записок при голосовании, Викниксор после долгого раздумья решил перевести в Сельскохозяйственный техникум.      С горьким чувством покидала эта четверка Шкиду. На вокзале один из четверки - Цыган - решительно заявил: "Убегу!"      Но он не убежал.      Спустя некоторое время товарищи получили от него из техникума пространное письмо.      "...Викниксор хорошо сделал, что определил меня сюда, - писал он. - Передайте ему привет и мое восхищение перед его талантом предугадывать жизнь, находить пути для нас. Влюблен в сеялки, молотилки, в племенных коров, в нашу маленькую метеорологическую станцию... Я оглядываюсь назад. Четыре года тому назад я гопничал в Вяземской лавре, был стремщиком у хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться хорошим вором... Я не думал тогда, что идеал мой может измениться. А сейчас я не верю своему прошлому, не верю, что когда-то я попал по подозрению в мокром деле в лавру, а потом и в Шкиду. Ей, Шкиде, я обязан своим настоящим и будущим..."      В статье "Детство и литература" (1937 г.) А. С. Макаренко, говоря о повести Белых и Пантелеева, отзывается о ней так:      "...Собственно говоря, эта книга есть добросовестно нарисованная картина педагогической неудачи".      И в самом деле, неудач, срывов и метаний в работе педагогического коллектива республики Шкид было немало. Подчас он проявлял по отношению к своим питомцам чрезмерный либерализм, а иной раз прибегал к таким давно осужденным советской педагогикой мерам, как дневники, похожие на кондуит, и карцер.      Однако же считать всю деятельность Шкиды сплошной педагогической неудачей было бы едва ли справедливо, хоть у талантливого, но не всегда последовательного Викниксора не было той стройной и тщательно разработанной системы, какой требовал от воспитателей А. С. Макаренко. Не хватало ему иной раз и выдержки, необходимой для того, чтобы справиться со стихией, бушевавшей в Шкиде.      Автор "Педагогической поэмы" подходит к петроградской школе имени Достоевского как строгий критик-педагог, резко и решительно осуждающий распространенное тогда в литературе любование романтикой беспризорщины.      Настороженность, с какой он читал повесть бывших беспризорников, вполне понятна.      Но не надо забывать, что "Педагогическая поэма" была итогом долгого опыта воспитательной работы, а "Республику Шкид" написали юноши, только что покинувшие школьную парту.      И все же им удалось нарисовать правдивую и объективную - "добросовестную", по выражению А. С. Макаренко, - картину, выходящую далеко за рамки школьного быта.      В этой повести со всей четкостью отразилось время. Сквозь хронику "Республики Шкид" с ее маленькими волнениями и бурями проступает образ Петрограда тех суровых дней, когда в его ворота рвались белые и в городе было слышно, как "ухают совсем близко орудия и в окошках дзинькают стекла". И даже после того как был отражен последний натиск врага, улицы городских окраин еще были опутаны колючей проволокой и завалены мешками с песком. Город, стойко выдержавший блокаду, только начинал оживать, приводить в порядок разрушенные и насквозь промороженные здания, восстанавливать заводы, бороться с голодом и спекуляцией. Но черный рынок - толкучка - все еще кишел всяким сбродом - приезжими мешочниками, маклаками, продавцами и скупщиками краденого. И среди этой кипящей, "как червивое мясо", толпы шныряли бездомные или отбившиеся от дома ребята, с малых лет проходившие здесь школу воровства.      В лихорадочной суете толкучки металось и судорожно дышало обреченное на гибель прошлое.      Работая над своей книгой, молодые авторы понимали - или, вернее, чувствовали, - что без этого фона времени их школьная летопись оказалась бы куда менее серьезной и значительной.      Но, в сущности, не только в повести, а и в самой школе, о которой идет в ней речь, можно проследить явственные приметы времени. В Шкиде, как и за ее стенами, еще боролся отживающий старый быт с первыми ростками нового. И в конце концов новое одержало верх.      Об этом убедительно говорят сами же питомцы Шкиды.      Вспомним письмо Цыгана и его же слова, сказанные в то время, когда он был уже не шкидцем и не учеником техникума, а взрослым человеком, агрономом совхоза: "Шкида хоть кого исправит!"      Встречи бывших шкидцев, пути которых после выпуска из школы разошлись, чем-то напоминают "лицейские годовщины", хоть буйная, убогая и голодная Шкида так мало похожа на Царскосельский лицей.      Встречаясь после недолговременной разлуки, молодые люди, уже вступившие в жизнь, с интересом оглядывают друг друга, как бы измеряя на глаз, насколько они изменились и повзрослели, сердечно вспоминают отсутствующих товарищей, свою необычную школу и ее доброго, чудоковатого руководителя, которого в конце концов успели узнать и по-настоящему полюбить.      Если бы деятельность этой школы была и в самом деле всего только "педагогической неудачей", ее вряд ли поминали бы добром бывшие воспитанники.      Но, пожалуй, еще больше могут сказать о Шкиде самые судьбы взращенных ею людей.      Недаром пели они в своем школьном гимне: Путь наш труден и суров, Много предстоит трудов, Чтобы выйти в люди...      Среди бывших питомцев Шкиды - литераторы, учителя, журналисты, директор издательства, агроном, офицеры Советской Армии, военный инженер, инженеры гражданские, шофер, продавец в магазине, типографский наборщик.      Это ли педагогическая неудача?      Однако заслугу перевоспитания бывших беспризорных и малолетних преступников нельзя приписать целиком ни Викниксору (хоть он и вложил в это дело всю душу), ни лучшим из его сотрудников. Никакими усилиями не справились бы они с непокорной, разнохарактерной и в то же время сплоченной Больницей, если бы на нее одновременно не влияли другие - более мощные - силы.      О том, что именно сыграло решающую роль в судьбе шкидцев, можно узнать, прочитав один из рассказов Л. Пантелеева.      Этот рассказ, носящий заглавие "Американская каша", написан в форме открытого письма к бывшему президенту Соединенных Штатов Гуверу, основателю АРА - Ассоциации помощи голодающим.      Обращаясь к президенту, Л. Пантелеев говорит:      "...Я в то время не был писателем. Я был тем самым голодающим, которым вы помогали.      Я был беспризорным, бродягой и в тысяча девятьсот двадцать первом году попал в исправительное заведение для малолетних преступников. Я выражаюсь вашим языком, так как боюсь, что вы меня не поймете. По-нашему, я был социально-запущенным и попал в дефективный детдом имени Достоевского..."      Очевидно не надеясь на литературную осведомленность президента Гувера, Пантелеев считает нужным вполне серьезно пояснить:      "...Достоевский - это такой писатель. Он уже умер",      А затем продолжает:      "В этом доме нас жило шестьдесят человек.      Хорошее было времечка      Для вас - потому, что недавно лишь кончилась мировая война и ваша страна с аппетитом поедала и переваривала военные прибыли...      Для нас это время было хорошим потому, что уже заканчивалась гражданская война и наша Красная Армия возвращалась домой с победными песнями, хотя и в рваных опорках. И мы тоже бегали без сапог, мы едва прикрывали свою наготу тряпками и писали диктовки и задачи карандашами, которые урвали бумагу и ломались на каждой запятой. Мы голодали так, как не голодают, пожалуй, ваши уличные собаки. И все-таки мы всегда улыбались. Потому, что живительный воздух революции заменял нам и кислород, и калории, и витамины..."      Дальше в "Письме к президенту" рассказывается, как в благотворительной столовой АРА кто-то перечеркнул химическим карандашом крест-накрест лицо Гувера, самодовольно поглядывавшего с портрета, и под портретом написал: "Old devil" ("Старый дьявол").      Случилось это вскоре после того, как на стоявшем в петроградском порту американском пароходе "Old devil" офицер в фуражке с золотыми звездами жестоко избил повара-негра, бросившего шкидцам с борта какой-то пакетик.      Кто именно перечеркнул портрет Гувера чернильным карандашом, ни автор "Письма президенту", ни его тогдашние товарищи не знали, но на грозный вопрос: "Кто это сделал?" - все они, не сговариваясь, встали из-за стола и хором ответили: "Я!"      За эту историю их выгнали из столовой АРА, лишили американской шоколадной каши, маисового супа, какао и белых булок, а заодно и отпуска на целых два месяца.      "Опять мы хлебали невкусный жиденький суп с мороженой картошкой. Опять жевали мы хлеб из кофейной гущи. И снова и снова мы набивали свои желудки кашей, в которой было больше камней, чем сахара или масла..."      Воспитанники школы для дефективных, так долго не признававшие никаких законов и не ладившие с милицией и угрозыском, чувствовали себя, однако, советскими гражданами, детьми революции.      Часто они спрашивали Викниксора:      "- Виктор Николаевич, почему у нас в школе нельзя организовать комсомол?      Викниксор хмурил брови и отвечал, растягивая слова:      - Очень просто... Наша школа дефективная, почти что с тюремным режимом, а в тюрьмах и дефективных детдомах ячейки комсомола организовывать не разрешается... Выйдете из школы, равноправными гражданами станете - можете и в комсомол и в партию записаться".      Ребята долго и настойчиво просят Викниксора дать им учителя политграмоты, но после нескольких неудачных гастролей весьма сомнительных преподавателей сами решают организовать кружок для изучения политграмоты и марксизма. Собираются по ночам в дровяном сарае или в коридоре сырого полуразрушенного здания. В желтом свете огарка Еонин, по прозвищу Японец, несколько более осведомленный в области политики, чем другие шкидцы, читает им доклады о съезде комсомола, о конгрессе Коминтерна.      Собрания эти окружены романтической тайной, и паролем для приходящих служат поговорки из жаргона картежников и уголовников: "- Четыре сбоку! Ваших нет".      Или: "- Деньги ваши! Будут наши!"      О ночных сборищах стало наконец известно вездесущему Викниксору. Как и во многих других случаях, он сумел вовремя подхватить и натравить в новое русло затею шкидцев. По его совету вместо "подпольного комсомола" был организован в школе открытый кружок, которому ребята дали название "Юный коммунар", сокращенно - Юнком.      На первых порах юнкомцам пришлось выдержать яростное сопротивление шкидской орды, да и сами они не один раз срывались. И все-таки в конце концов юнком стал силой, с которой уже не могли не считаться самые закоренелые зачинщики бузы и воровства.      В душную и затхлую атмосферу школы для несовершеннолетних преступников проник тот "живительный воздух революции", о котором так хорошо говорит в своем рассказе Л. Пантелеев.      Закончив повесть, юные авторы "Республики Шкид" отнесли свою рукопись, на которой еще не высохли чернила, в Отдел народного образования, а оттуда она была переслана в редакцию детской и юношеской литературы Госиздата.      Это было время, когда наша новая книга для детей только создавалась. От старой, дореволюционной литературы в детской библиотеке сохранились лишь немногие книги, которые были созданы в свое время классиками. Нужны были новые темы и новые люди.      И эти люди пришли. Один за другим появились в те годы писатели, ныне известные у нас в стране: Борис Житков, М. Ильин, Аркадий Гайдар, В. Бианки и другие. Почти все они были крестниками ленинградской редакции и принимали самое горячее участие в ее работе - обсуждали вместе с редакторами рукописи и планы будущих изданий. На шестом этаже ленинградского Дома книги всегда толпился народ. Сидели на подоконниках и на столах, до хрипоты спорили, весело шутили.      Но все это ничуть не мешало напряженной работе редакции. Я не ошибусь, если скажу, что почти каждая книга, выпущенная детским отделом Госиздата, становилась событием. Достаточно вспомнить "Морские истории" Житкова, "Рассказ о великом плане" и "Горы и люди" Ильина, "Лесную газету" Бианки, "От моря и до моря" и "Военных коней" Николая Тихонова, "Приключения Буратино" Алексея Толстого, "Штурм Зимнего" Савельева и многое другое.      Таким событием оказалась и "Республика Шкид".      Сотрудники редакции и близкие к ней литераторы (а среди них были известные теперь писатели Борис Житков, Евгений Шварц, Николай Олейников) читали вместе со мной эту объемистую рукопись и про себя и вслух. Читали и перечитывали. Всем было ясно, что эта книга - явление значительное и новое.      Вслед за рукописью в редакцию явились и сами авторы, на первых порах неразговорчивые и хмурые. Они были, конечно, рады приветливому приему, но не слишком охотно соглашались вносить какие-либо изменения в свой текст.      Помню, как нелегко было мне убедить Л. Пантелеева переделать резко выделявшуюся по стилю главу, почему-то написанную ритмической прозой. Вероятно, в этом сказалась прихоть молодости, а может быть, и невольная дань недавней, но уже отошедшей в прошлое литературной моде.      Я полагал, что четкий, почти стихотворный ритм одной из глав менее всего соответствует характеру документальной повести. В конце концов автор согласился со мной и переписал главу "Ленька Пантелеев" заново. В новом варианте она оказалась едва ли не лучшей главой книги.      И вот наконец "Республика Шкид" вышла в свет. Вся редакция с интересом ждала откликов печати и читателей.      Скоро из библиотек стали приходить сведения, что повесть читают запоем, берут нарасхват. Сочувственно встретили ее и писатели, и многие из педагогов. Как говорится в таких случаях, успех повести превзошел все ожидания.      Одним из первых откликнулся на нее А. М. Горький.      Книга появилась в начале 1927 года, а уже в марте того же года он писал о ней воспитанникам колонии его имени в Куряже:      "...Я очень ценю людей, которым судьба с малых лет нащелкала по лбу и по затылку.      Вот недавно двое из таких написали и напечатали удивительно интересную книгу... Авторы - молодые ребята, одному 17, а другому, кажется, 19 лет, а книгу они сделали талантливо, гораздо лучше, чем пишут многие из писателей зрелого возраста.      Для меня эта книга - праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей".      В том же месяце Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому об авторах повести:      "...Это - не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую. Фигуру заведующего школой они изобразили монументально. Не преувеличиваю".      Очевидно, повесть взволновала и обрадовала Горького, так хорошо знавшего "дно" жизни, своею предельной правдивостью и оптимизмом, купленным дорогой ценой.      В "Заметках читателя" он посвящает ей такие строки:      "...На днях я прочитал замечательную книгу "Республика Шкид"... В этой книге авторы отлично, а порой блестяще рассказывают о том, что было пережито ими лично и товарищами их за время пребывания в школе... Значение этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит о том, что в России существуют условия, создающие действительно новых людей".      Со дня выхода "Республики Шкид" прошло более тридцати лет. Но книги по-настоящему, а не только формально современные не стареют с течением времени. Утратив прямую злободневность, они становятся подлинными и незаменимыми документами эпохи.      Сейчас "Республика Шкид" выходит вновь. Один из ее авторов - Григорий Белых - безвременно погиб, едва перешагнув за тридцать. Другой - Л. Пантелеев - давно уже стал видным писателем. Его повести и рассказы - "Часы", "Пакет", "Честное слово", "На ялике", "Ленька Пантелеев", "Маринка", "Новенькая", "Индиан чубатый", "Рассказы о Кирове" и другие - популярны у нас в стране и переведены на многие зарубежные языки.      Он-то и подготовил к печати настоящее издание - оглядел книгу, написанную в юности, оком зрелого мастера, внес в нее некоторые изменения и поправки, стараясь в то же время сохранить в неприкосновенности ее молодой почерк.      Так и мы, кому довелось редактировать "Республику Шкид" тридцать лет назад, больше всего заботились о том, чтобы она не утратила жизненной подлинности, молодого задора, остроты и свежести юношеских впечатлений. С. Маршак    Первые дни      Основатели республики Шкид. - Воробышек в роли убийцы. - Сламщики. - Первые дни.      На Старо-Петергофском проспекте в Ленинграде среди сотен других каменных домов затерялось облупившееся трехэтажное здание, которому после революции суждено было превратиться в республику Шкид.      До революции здесь помещалось коммерческое училище. Потом оно исчезло вместе с учениками и педагогами.      Ветер и дождь попеременно лизали каменные стены опустевшего училища, выкрашенные в чахоточный серовато-желтый цвет. Холод проникал в здание и вместе с сыростью и плесенью расползался по притихшим классам, оседая на партах каплями застывшей воды.      Так и стоял посеревший дом со слезящимися окнами. Улица с очередями, с торопливо пробегающими людьми в кожанках словно не замечала его пустоты, да и некогда было замечать. Жизнь кипела в других местах: в совете, в райкоме, в потребиловке.      Но вот однажды тишина здания нарушилась грохотом шагов. Люди в кожанках, с портфелями, пришли, что-то осмотрели, записали и ушли. Потом приехали подводы с дровами.      Отогревали здание, чинили трубы, и наконец прибыла первая партия крикливых шкетов-беспризорников, собранных неведомо откуда.      Много подростков за время революции, голода и гражданской войны растеряли своих родителей и сменили семью на улицу, а школу на воровство, готовясь в будущем сделаться налетчиками.      Нужно было немедленно взяться за них, и вот сотни и тысячи пустующих, полуразрушенных домов снова приводили в порядок, для того чтобы дать кров, пищу и учение маленьким бандитам.      Подростков собирали всюду. Их брали из "нормальных" детдомов, из тюрем, из распределительных пунктов, от измученных родителей и из отделений милиции, куда приводили разношерстную беспризорщину прямо с облавы по притонам. Комиссия при губоно сортировала этих "дефективных", или "трудновоспитуемых", как называли тогда испорченных улицей ребят, и оттуда эта пестрая публика распределялась по новым домам.      Так появилась особая сеть детских домов-школ, в шеренгу которых стала и вновь испеченная "Школа социально-индивидуального воспитания имени Достоевского", позднее сокращенная ее дефективными обитателями в звучное "Шкид".      Фактически жизнь Шкиды и началась с прибытия этой маленькой партии необузданных шкетов. Первые дни новорожденной школы шли в невообразимом беспорядке. Четырнадцати- и тринадцатилетние ребята, собранные с улицы, скоро спаялись и начали бузить, совершенно не замечая воспитателей.      Верховодить сразу же стал Воробьев, прозванный с первого дня Воробышком - отчасти из-за фамилии, отчасти из-за своей внешности. Он был маленький, несмотря на свои четырнадцать лет, и за все пребывание в школе не вырос и на полдюйма. Пришел Воробей вместе с парнем, по фамилии Косоров, из нормального детского дома, где он собирался убить заведующего школой.      Как-то летним вечером Воробьева по приказу завдетдомом не пустили гулять, и он поклялся жестоко отомстить за такое зверство. На другой день Косоров - его верный товарищ - достал ему револьвер, и Воробьев пошел в кабинет заведующего. Косоров стоял у дверей и ждал единственного выстрела - другого не могло быть, так как в револьвере был один патрон.      Что произошло в кабинете, осталось неизвестным. Выстрела Косоров так и не услышал, а видел только, как раскрылась дверь и разъяренный заведующий стремительно протащил за шиворот бледного Воробья.      Впоследствии Воробьев рассказывал, что, когда он скомандовал "руки вверх", заведующий упал на колени и лишь осечка испортила все дело.      За это неудавшееся покушение и за целый ряд других подвигов Воробья перевели в Шкиду. Вместе с ним был переведен и его верный товарищ - Косоров.      "Косарь", в противоположность Воробью, был плотным здоровяком, но всегда ходил хмурый. Таким образом, соединившись в "сламу", они дополняли друг друга.      Жить "на сламу" означало жить в долгой и крепкой дружбе. "Сламщики" должны были всем делиться между собой, каждый должен был помогать своему другу.      Придя в Шкиду, сламщики сразу поставили дело так, что остальные шесть шкетов боялись дохнуть без их разрешения, а заика Гога стал подобострастно прислуживать новым заправилам.      Состав педагогов еще не был подобран. Воспитанникам жилось вольготно.      День начинался часов в одиннадцать утра, когда растрепанная кухарка вносила в спальню вчерашний обед и чай.      Не вставая с кровати, принимались за шамовку.      Воробей, потягиваясь на кровати, грозно покрикивал тоненьким голосом на Гогу:      - Подай суп! Принеси кашу!      Гога беспрекословно выполнял приказания, бегая по спальне, за что милостиво получал в награду папироску.      Шамовки было много, несмотря на то что в городе, за стенами школы, сидели еще на карточках с "осьмушками". Происходило это оттого, что в детдоме было пятнадцать человек, а пайков получали на сорок. Это позволяло первым обитателям Шкиды вести сытную и даже роскошную жизнь.      Уроков в первые дни не было, поэтому вставали лениво, часам к двенадцати, потом сразу одевались и уходили из школы на улицу.      Часть ребят под руководством Гоги шла "крохоборствовать", собирать окурки, другая часть просто гуляла по окрестным улицам, попутно заглядывая и на рынок, где, между прочим, прихватывала с лотков зазевавшихся торговцев незначительные вещицы, вроде ножей, ложек, книг, пирожков, яблок и т.д.      К обеду Шкида в полном составе собиралась в спальне и ждала, когда принесут котлы с супом и кашей. Столовой еще не было, обедали там же, где и спали, удобно устраиваясь на койках.      Сытость располагала к покою. Как молодые свинки, перекатывались питомцы по койкам и вели ленивые разговоры.      "Крохоборы" разбирали мерзлые "чинаши", тщательно отдирая бумагу от табака и распределяя по сортам. Махорку клали к махорке, табак к табаку. Потом эта сырая, промерзлая масса раскладывалась на бумаге и начиналась сушка.      Сушили после вечернего чая, когда с наступлением зимних сумерек появлялась уборщица и, громыхая кочергой и заслонками, затапливала печку.      Серенький, скучный день проходил тускло, и поэтому поминутно брызгающая красными искрами печка с веселыми язычками пламени всегда собирала вокруг себя всю школу. Усевшись в кружок, ребята рассказывали друг другу свои похождения, и тут же на краю печки сушился табак - самая дорогая валюта школы.      Полумрак, теплота, догорающие в печке поленья будили в ребятах новые мысли. Затихали. Каждый думал о своем. Тогда Воробей доставал свою балалайку и затягивал тоскующим голосом любимую песню: По приютам я с детства скитался, Не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появился, Ах, зачем меня мать родила...      Песню никто не знал, но из вежливости подтягивали, пока Гога, ухарски тряхнув черной головой, не начинал играть "Яблочко" на "зубарях".      "Зубари", или "зубарики", были любимой музыкой в Шкиде, и всякий новичок прежде всего старательно и долго изучал это сложное искусство, чтобы иметь право участвовать в общих концертах.      Для зубарей важно было иметь слух и хорошие зубы, остальное приходило само собой. Техника этого дела была такая. Играли на верхних зубах, выщелкивая мотив ногтями четырех пальцев, а иногда и восьми пальцев, когда зубарили сразу двумя руками. Рот при этом то открывался широко, то почти совсем закрывался. От этого получались нужной высоты звуки. Спецы по зубарям доходили до такой виртуозности, что могли без запинки сыграть любой самый сложный мотив.      Таким виртуозом был Гога. Будучи заикой, он не мог петь и всецело отдался зубарикам. Он был одновременно и дирижером, и солистом шкидского оркестра зубарей. Обнажив белые крупные зубы, Гога мечтательно закидывал голову и быстрой дробью начинал выбивать мелодию. Потом подхватывал весь оркестр, и среди наступившей тишины слышался отчаянный треск зубариков.      Лица теряли человеческое выражение, принимали тупой и сосредоточенный вид, глаза затуманивались и светились вдохновением, свойственным каждому музыканту. Играли, разумеется, без нот, но с чувством, запуская самые головоломные вариации, и в творческом порыве не замечали, как входил заведующий.      Это означало, что пора спать.      В первые дни штат Шкиды был чудовищно велик. На восемь воспитанников было восемь служащих, хотя среди них не было никого лишнего. Один дворник, кухарка, уборщица, завшколой, помощница зава и три воспитателя.      Завшколой - суровая фигура. Грозные брови, пенсне на длинном носу и волосы ежиком. Начало педагогической деятельности Виктора Николаевича уходило далеко в глубь времен. О днях своей молодости он всегда вспоминал и рассказывал с любовью. Воспитанники боялись его, но скоро изучили и слабые стороны. Он любил петь и слушать песни. Часто, запершись во втором этаже в зале, он садился за рояль и начинал распевать на всю школу "Стеньку Разина" или "Дни нашей жизни".      Тогда у дверей собиралась кучка слушателей и ехидно прохаживалась на его счет:      - Эва, жеребец наш заржал!      - Голосина что у дьякона.      - Шаляпин непризнанный!..      Завшколой переехал в интернат с первого дня его основания и поселился во втором этаже.      От интерната квартиру заведующего отделял один только зал, который в торжественные минуты назывался "Белым залом". Стены Белого зала были увешаны плохими репродукциями с картин и портретами русских писателей, среди которых почетное место занимал портрет Ф. М. Достоевского.      В качестве помощницы заведующего работала его жена, белокурая немка Элла Андреевна Люмберг, или просто Эллушка, на первых порах взявшая на себя роль кастелянши, но потом перешедшая на преподавание немецкого языка.      Они-то и являлись основателями школы.      Воспитателей было немного.      Один - студент, преподаватель гимнастики, получивший кличку Батька. Другой - хрупкий естествовед, влюбленный в книжки Кайгородова о цветах, мягкий и простодушный человек, потомок петербургских немцев-аптекарей. Прежде всего "ненормальный" питомник не принял его трудно выговариваемого имени. Герберта Людвиговича сперва переделали в Герб Людовича, потом сократили до Герб Людыча, потом любовно и просто стали звать Верблюдычем и наконец окончательно закрепили за ним имя Верблюд.      Однако Верблюда любили за мягкость, хотя и смеялись над некоторыми его странностями. А их у него было много. То подсмотрят ребята, как Верблюдыч перед сном начинает танцевать в кальсонах, напевая фальшивым голосом мазурку, то вдруг он начнет мучить шкидцев, настойчиво разучивая гамму на разбитом пианино, которое не в добрый час оказалось у него в комнате.      Музыка у Верблюдыча была второй страстью после цветов. Однако все же он играть ни на чем не умел и за все свое пребывание в школе не поразил шкидцев ни одним новым номером, кроме гаммы.      Третий педагог был ни то ни се. Он скоро исчез со шкидского горизонта, обидевшись на маленький паек и на слишком тяжелую службу у "дефективных". Впоследствии он был спортинструктором Всеобуча, а оттуда перешел в мясную лавку на должность "давальца".    Цыган из Александро-Невской лавры      Здравствуйте, сволочи! - Викниксор. - Бальзам от скуки. - Первый поэт республики. - Однокашник Блока. - Цыган в ореоле славы.      Недолго тянулись медовые дни ничегонеделания. Постепенно комплект воспитанников пополнился, появились и приходящие ученики, такие, которых отпускали после уроков домой. Открылись три класса, которые завшколой назвал почему-то отделениями.      Начались занятия. Меньше стало свободного времени для прогулок. К тому же завернули морозы, и ребята все больше отсиживались в спальне, мирно коротая зимние вечера.      В один из таких вечеров, когда весь питомник, сгрудившись, отогревался у печки, в спальню вошел Виктор Николаевич, а за ним показалась фигура парня в обтрепанном казенном пальто.      "Новичок", - решили мысленно шкидцы, критически осматривая нового человека.      Завшколой откашлялся, взял за руку парня и, вытолкнув вперед, проговорил:      - Вот, ребята, вам еще один товарищ. Зовут его Николай Громоносцев. Парень умный, хороший математик, и вы, надеюсь, с ним скоро сойдетесь.      С этими словами Виктор Николаевич вышел из комнаты, оставив ребят знакомиться.      Колька Громоносцев довольно нахально оглядел сидевших и, решив, что среди присутствующих сильнее его никого нет, независимо поздоровался:      - Здравствуйте, сволочи!      - Здравствуй, - недружелюбно процедил за всех Воробьев. Он сразу понял, что этот новичок скоро будет в классе коноводом. С появлением Громоносцева власть уходила от Воробья, и, уже с первого взгляда почувствовав это, Воробышек невзлюбил Кольку.      Между тем Колька, нимало не беспокоясь, подошел к печке и, растолкав ребят, сел у огня.      Ребята посторонились и молча стали оглядывать новичка. Вызывающее поведение и вся его внешность им не понравились.      У Кольки был зловещий вид. Взбитые волосы лезли на прямой лоб. Глаза хитро и дерзко выглядывали из-под темных бровей, а худая мускулистая фигура красноречиво утверждала, что силенок у него имеется в достатке.      Путь, но которому двигался Громоносцев к Шкиде, был длинный путь беспризорного. Пяти лет он потерял отца, а позже и мать. Без присмотра, живя у дальних родственников, исхулиганился, и родственники решили сплавить юнца поскорее с рук, сдав его в Николо-Гатчинский институт.      Родственники получили облегчение, но институт не обрадовался такому приобретению. Маленький шкетик Колька развернулся вовсю: дрался, ругался, воровал и неизвестно чем закончил бы свои подвиги, если б в это время институт не расформировался.      Но Колька - сирота, и его переводят в другое заведение, потом в третье. Колька так много сменил казенных крыш, что и сам не мог их перечислить, пока наконец воровство не привело его в Александро-Невскую лавру.      Когда-то лавра кишела черными монашескими скуфьями и клобуками, но к прибытию Кольки святая обитель значительно изменила свою физиономию. Исчезли монахи, а в бывших кельях поселились новые люди.      Тихие кельи превратились в общие и одиночные камеры, в которых теперь сидели несовершеннолетние преступники.      Лавра была последней ступенью исправительной системы. Отсюда было только две дороги: либо в тюрьму, либо назад в нормальный детдом.      Попасть в лавру считалось в те годы самым большим несчастьем, самым страшным, что могло ожидать молодого правонарушителя. Провинившихся школьников и детдомовцев пугали Шкидой, но если уж речь заходила о лавре - значит, дело было швах, значит, парень считался конченным.      И вот Колька Громоносцев докатился-таки до лавры. Три месяца скитался он по камерам, наблюдая, как его товарищи по заключению дуются самодельными картами в "буру", слушал рассказы бывалых, перестукивался с соседями, даже пытался бежать. В темную зимнюю ночь он с двумя товарищами проломили решетку камеры и спустились на полотенцах во двор. Поймали их на ограде, через которую они пытались перелезть. Отсидев тридцать суток в карцере, Колька неожиданно образумился. Однажды, явившись к заведующему, твердо заявил:      - Люблю математику. Хочу быть профессором.      Категорическое заявление Кольки подействовало. Громоносцева перевели в Шкиду.      В тот же день, рассмотрев поближе новичка, шкидцы держали совет:      - Как его прозвать?      - Трубочистом назовем. Эва, черный какой!      - Жуком давайте.      - Нет.      - Ну, так пусть будет - Цыган.      - Во! Правильно!      - Цыган и есть.      Колька снисходительно слушал, а когда приговор был вынесен, улыбнулся и небрежно сказал:      - Мне все равно. Цыган так Цыган.      ... - А почему вы школу зовете Шкид? - спрашивал Колька на уроке, заинтересованный странным названием.      Воробышек ответил:      - Потому что это, брат, по-советски. Сокращенно. Школа имени Достоевского. Первые буквы возьмешь, сложишь вместе - Шкид получится. Во, брат, как, - закончил он гордо и добавил многозначительно: - И все это я выдумал.      Колька помолчал, а потом вдруг опять спросил:      - А как зовут заведующего?      - Виктор Николаевич.      - Да нет... Как вы его зовете?      - Мы? Мы Витей его зовем.      - А почему же вы его не сократили? Уж сокращать так сокращать. Как его фамилия?      - Сорокин, - моргая глазами, ответил Воробышек.      - Ну, вот: Вик. Ник. Сор. Звучно и хорошо. - И правда, дельно получилось.      - Ай да Цыган!      - И в самом деле, надо будет Викниксором величать.      Попробовали сокращать и других, но сократили только одну немку. Получилось мягкое - Эланлюм.      Оба прозвища единогласно приняли.      Однажды Викниксор, бывший Виктор Николаевич Сорокин, любитель всего нового и оригинального, зашел к ребятам и, присев на подоконник, мягко, по-отечески заговорил:      - Вы, ребята, скучаете?      - Скучаем, - печально ответили ребята.      - Надо, ребята, развлекаться.      - Надо, - поддакнули опять шкидцы.      - Ну, если так, то у меня есть идея. Школа наша расширяется, и пора нам издавать газету.      Ребята погмыкали, но ничего не ответили, и Викниксору пришлось повторить предложение:      - Давайте издавать газету.      - Давайте, Виктор Николаевич. Только... - замялся Косарь, - мы это не умеем. Может, вы сделаете?..      Предложение было смелое, но Викниксор согласился:      - Хорошо, ребята, я вам помогу. На первых порах нужно руководство. Так что - ладно, устроим.      Скоро о беседе забыли.      Но завшколой, увлеченный своей идеей, не остыл.      Каждый вечер в маленькой канцелярии дробно стучала пишущая машинка. Это готовился руками самого Викниксора первый номер шкидской газеты.      В то же время питомник стал замечать рост популярности Цыгана.      Колька ужо не ходил мокрой курицей, новичком, а запросто, по-товарищески беседовал с завшколой и долгие вечера коротал с ним за шахматной доской.      - Ишь, стерва, подлизывается к Викниксору, - злобно скулили ребята, поглядывая на ловкого фаворита, но тот и в ус не дул и по-прежнему увивался около зава.      - Не иначе как кляузником будет, - разжигал массы Воробей.      Ребята слушали и озлоблялись, но Цыган не обращал внимания на хмурившихся товарищей, хотя было обидно, что до сих пор с ним никто не желал дружить, а тем более повиноваться ему так, как повиновались Воробышку.      Дело в том, что Шкида только тогда начинала уважать своего товарища, когда находила в нем что-нибудь особенное - такое, чего нет у других.      У Воробья это было. У него имелась балалайка, паршивая, расстроенная в ладах балалайка, и умение кое-как тренькать на ней. Из всех воспитанников никто этой науки не осилил, и поэтому единственного музыканта уважали.      У Цыгана еще не было случая завоевать расположение товарищей, но он искал долго, упорно и наконец нашел.      Однажды, сидя в кабинете завшколой за партией в шахматы, Колька, победив три раза подряд, четвертую игру нарочно провалил.      Приунывший Викниксор повеселел. Несмотря на свои пятнадцать лет, Колька хорошо играл в шахматы, и завшколой редко выигрывал. Поэтому он очень обрадовался, когда загнанный и зашахованный его король вдруг получил возможность дышать, а через шесть ходов Колька пропустил важное передвижение и получил мат.      - Красивый матик. Здорово вы мне влепили, - притворно восторгался Цыган, разваливаясь в кожаном кресле. - Очень красивый мат, Виктор Николаевич.      Викниксор расцвел в улыбке.      - Что? Получил? То-то, брат. Знай наших.      Цыган минуту выждал, тактично промолчав, и дал Викниксору возможность насладиться победой. Потом, переменив тон, небрежно спросил:      - Виктор Николаевич, а как насчет газеты? Будете выпускать или нет?      - Как же, как же. Она уже почти готова, - оживился Викниксор. - Только вот, брат, материалу маловато. Ребята не несут. Приходится самому писать.      - Да, это плохо, - посочувствовал Колька, но Викниксор уже увлекся:      - Ты знаешь, я и название придумал, и даже пробовал сам заголовок нарисовать, но ничего не вышло, плохо рисую. Зато весь номер уже перепечатан, только уголок заполнить осталось. Я пробовал и стихи написать, да что-то неудачно выходит. А ведь когда-то гимназистом писал, и писал недурно. Помню, еще, бывало, Блок мне завидовал. Ты знаешь Блока - поэта знаменитого?      - Знаю, Виктор Николаевич. Он "Двенадцать" написал. Читал.      - Ну вот. Так я с ним в гимназии на одной парте сидел, и вот, бывало, сидим и пишем стихи, все своим дамам сердца посвящали. Так ведь, представь себе, бывало, так у меня складно выходило, что Блок завидовал.      - Неужели завидовал? - удивлялся Колька.      - Да. А вот теперь совсем не могу писать - разучился.      - А я ведь с вами, Виктор Николаевич, как раз об этом и хотел поговорить, - деликатно вставил Цыган.      Завшколой удивленно взглянул.      - Ну-ну, говори.      Колька помялся.      - Да вот тоже, вы знаете, попробовал стишки написать, принес показать вам.      - Стишки? Молодец. Давай, давай сюда.      - Они, Виктор Николаевич, так, первые мои стихи. Я их о выпуске стенгазеты написал.      - Вот, вот и хорошо.      Тон заведующего был такой ободряющий и ласковый, что Колька уже совсем спокойно вытащил свои стихи и, положив на стол, отошел в сторону.      Завшколой взял листочек и стал читать вслух; Ура, ребята! В нашей школе Свершилось чудо в один миг. И вот теперь висит на стенке Своя газета - просто шик.      Прочтя первый куплет, Викниксор помолчал, подумал и сказал:      - Гм. Ничего.      Колька, чуть не прыгая от радости, выскочил из кабинета.      В спальню он вошел спокойный.      Ребята по-прежнему сидели у печки. При его входе никто даже не оглянулся, и Кольку это еще больше обозлило.      - Ладно, черти, узнаете, - бормотал он, укладываясь спать. ***      Через пару дней Шкида действительно узнала Громоносцева.      - Ты видел, а?      - Что?      - Вот чумичка. Что! Пойди-ка к канцелярии, Позек-сай, газету выпустили школьную. "Ученик" называется.      - Ну?      - Ты погляди, а потом нукай. Громоносцев-то у нас...      - Что Громоносцев?      - Погляди - увидишь!      Шли толпами и смотрели на два маленьких листика. Четвертую часть всей газеты занимал заголовок, разрисованный карандашами.      Читали напечатанные бледным шрифтом статейки без подписи о методах воспитания в школе, потом шмыгали глазами по второму листку и изумленно гоготали:      - Ай да Цыган! Ловко оттяпал.      - Прямо поэт.      Колька и сам не поверил, когда увидел свои стихи рядом с большой статьей Викниксора, но под стихами стояло: "Ник. Громоносцев". Оставалось верить и торжествовать.      Стихи были чуть-чуть исправлены и первое четверостишие звучало так: Ура, ребята! В нашей школе Свершилось чудо в один миг! У канцелярии на стенке Висит газета "Ученик".      Газета произвела большое впечатление. Читали ее несколько раз. Вызывал некоторое недоумение заголовок, представлявший собою нечто странное. По белому полю полукругом было расположено название "Ученик", а под ним помещался загадочный рисунок - головка подсолнуха с оранжевыми лепестками, внутри которого красовался черный круг с двумя белыми буквами: "Ш. Д.", вписанными одна в одну - монограммой.      Что это означало, никто не мог понять, пока однажды за обедом непоседливый Воронин не спросил при всех заведующего:      - Виктор Николаевич, а что означает этот подсолнух?      - Подсолнух? Да, ребята... Я забыл вам сказать об этом. Это, ребята, наш герб. Отныне этот герб мы введем в употребление всюду. А значение его я сейчас вам объясню. Каждое государство, будь то республика или наследственная монархия, имеет свой государственный герб. Что это такое? Это - изображение, которое, так сказать, аллегорически выражает характер данной страны, ее историческое и политическое лицо, ее цели и направление. Наша школа - это тоже своеобразная маленькая республика, поэтому я и решил, что у нас тоже должен быть свой герб. Почему я выбрал подсолнух? А потому, что он очень точно выражает наши цели и задачи. Школа наша состоит из вас, воспитанников, как подсолнух состоит из тысячи семян. Вы тянетесь к свету, потому что вы учитесь, а ученье - свет. Подсолнух тоже тянется к свету, к солнцу, - и этим вы похожи на него.      Кто-то ехидно хихикнул. Викниксор поморщился, оглядел сидящих и, найдя виновного, молча указал на дверь.      Это означало - выйти из-за стола и обедать после всех.      Под сочувствующими взглядами питомника наказанный вышел. А кто-то ядовито прошипел:      - Мы подсолнухи, а Витя нас лузгает!      Настроение Викниксора испортилось, и продолжать объяснение ему, видимо, не хотелось, поэтому он коротко заключил:      - Подсолнух - наш герб. А теперь, дежурный, давай звонок в классы.      Таким образом, в один день республика Шкид сделала два ценных приобретения: герб и национального поэта Николая Громоносцева.      Популярность сразу перешла к нему, и первой крысой с тонувшего Воробьиного корабля был Гога, решительно пославший к черту балалаечника и перешедший на сторону поэта.      Воробышек был взбешен, но продолжать борьбу он уже не мог.      Тщетно перепробовал он все средства: писал стихи, которые и сам не мог читать без отвращения, пробовал рисовать, - Шкида холодно отнеслась к его попыткам, и Воробей сдался.      Цыган торжествовал, а слава поэта прочно укрепилась за ним несмотря на то, что газета после первого номера перестала существовать, а сам Громоносцев надолго оставил свои поэтические опыты.    Янкель пришел      Кладбищенские рай. - Нат Пинкертон действует. - Гришка достукался. - Богородицыны деньги. - "Советская лошадка". - Гришка в придачу к брюкам. - Янкель пришел.      Еще маленьким, сопливым шкетом Гришка любил свободу и самостоятельность. Страшно негодовал, когда мать наказывала его за то, что, побродивши в весенних дождевых лужах, он приходил домой грязным и мокрым.      Не выносил наказаний и уходил из дому, надув губы. А на дворе подбивал ребят и, собрав орду, шел далеко за город, через большое кладбище с покосившимися крестами и проваливающимися гробницами к маленькой серенькой речке. И здесь наслаждался.      Свобода успокаивала Гришкины нервы. Он раздевался и начинал с громким хохотом носиться по берегу и бултыхаться в мутной, грязной речонке.      Поздно приходил домой и, закутавшись, сразу валился на свой сундук спать.      Гришка вырос среди улицы. Отца он не помнит. Иногда что-то смутно промелькнет в его мозгу. Вот он видит себя на белом катафалке, посреди улицы. Он сидит на гробу высоко над всеми, а за ними идут мать, бабушка и кто-то еще, кого он не знает. Катафалк тащат две ленивые лошади, и Гришка подпрыгивает на деревянной гробовой доске, и Гришке весело. Это все, что осталось у него в памяти от отца. Больше он ничего вспомнить не мог.      Кузница дворовая с пылающим горном стала его отцом. Мать работала прачкой "по господам", некогда было сыном заниматься. Гришка полюбил кузницу. Особенно хорошо было смотреть вечером на пылающий кровавый горн и нюхать едкий, но вкусный дым или наблюдать, как мастер, выхватив из жара раскаленную полосу, клал ее на наковальню, а два молотобойца мощными ударами молотов мяли ее, как воск. Тяжелые кувалды глухо ухали по мягкому железу, и маленький ручник отзванивал такт. Выходило красиво - как музыка.      До того сжился с кузницей Гришка, что даже ночевать стал вместе с подмастерьями. Летом заберутся в карету непочиненную - усядутся. Уютно, хорошо, потом подмастерья рассказывают страшные сказки - про чертей, мертвецов, про колокольню с двенадцатью ведьмами.      Слушает Гришка - мороз кожу выпузыривает, а не уходит - жалко оставить так историю, не узнав, чем кончится.      Так бежало детство.      Потом мать повела в школу, пора было взяться за дело, да Гришка и не отвиливал, пошел с радостью.      Учиться хотелось по разным причинам, и главной из них были книжки брата с красивыми обложками, на которых виднелись свирепые лица, мелькали кинжалы, револьверы, тигры и текла красная хромолитографская кровь.      Гришка оказался способным. То, что его товарищи усваивали в два-три урока, он схватывал на лету, и учительница не могла нахвалиться им за его ретивость.      Однако успехи Гришкины на первом же году кончились. Читать он научился, писать тоже. Он вдруг решил, что этого вполне довольно, и с яростью засел за "Пинкертонов". Никакие наказания и внушения не помогали.      Гришка в самозабвении, затаив дыхание, носился с прославленным американским сыщиком по следам неуловимых убийц, взломщиков и похитителей детей или с помощником гениального следопыта Бобом Руландом пускался на поиски самого Ната Пинкертона, попавшего в лапы кровожадных преступников.      Так два года путешествовал он по американским штатам, а потом мать грустно сказала ему:      - Достукался, скотина. Из школы вышибли дурака. Что мне с тобой делать?      Гришка был искренне огорчен, однако ничего советовать матери не стал и вообще воздержался от дальнейшего обсуждения этого сложного вопроса.      С грехом пополам пристроила мать "отбившегося от рук" мальчишку в другую школу, но Гришка уже считал лишним учение и по выходе из дому прятал сумку с книгами в подвал, а сам шел на улицу, к излюбленному выступу у ювелирного магазина, где стояла уличная часовня. Здесь он садился около кружки с пожертвованиями и двумя пальцами начинал обрабатывать ее содержимое.      Помогала этой операции палочка. Заработок был верный. В день выходило по двугривенному и больше.      Потом пришла война, угнали на фронт брата. Гришку опять вышибли из школы за непосещение. Некоторое время отсиживался он дома, но мать упорно стояла на своем, и вот третья по счету классная доска начала маячить перед Гришкиными глазами.      С революцией Гришка и у себя сделал переворот. На глазах у матери он твердо отказался учиться и положил перед ней потрепанный и видавший виды ранец.      Напрасно ругалась мать, напрасно грозилась побить - он стоял на своем и упорно отказывался.      И вот мать махнула на него рукой, и Гришка вновь получил свободу.      Таскался по кинушкам, торговал папиросами, потом даже приобрел санки и сделался "советской лошадкой". Часами стоял он у вокзалов, ожидая приезда спекулянтов-мешочников, которым за хлеб или за деньги отвозил по адресу багаж. Но работа сорвалась: слабовата была "лошадка".      Однажды, в тусклый зимний вечер, накинув на плечи продранную братнину шинель и обрядив свои сапки, Гришка направился к Варшавскому встречать дальний поезд. Улицы уже опустели. Тихо посвистывая, Гришка подъехал к вокзалу и стал на свое обычное место у выхода. "Лошадок" уже собралось немало. Гришка поздоровался со своими соседями и, поудобнее усевшись на санки, стал ждать.      То и дело со всех сторон прибывали новые саночники, ждавшие "хлебного" поезда.      На углу, у лестницы, кучка ребят-лошадок ожесточенно нападала на новичков, тоже приехавших с саночками в поисках заработка.      - Чего к чужому вокзалу приперли? Вали вон!      Новички робко топтались на месте и скулили:      - Не пхайся! Местов много. Вокзал некупленный, где хотим, там и стоим!      Поезд пришел. Началась давка. Саночники наперли, яростно вырывали из рук ошалевших пассажиров мешки.      - Прикажете отвезти, земляк?      - Вот санки заграничные!      - За полтора фунта на Петроградскую сторону!      Гришка, волоча за собой санки, тоже уцепился было за сундук какой-то бабы и робко предложил:      - Куда прикажете, гражданка?      Но гражданка, не поняв Гришку, жалобно заголосила:      - Ах, паскуда! Караул! Сундук тянут!      Гришка, смущенный таким оборотом дела, выпустил сундук. Через мгновение он увидел, как тем же сундуком завладел какой-то верзила, с привычной сноровкой уговаривавший перепуганную старуху:      - Вы не волнуйтесь, гражданочка. Свезем в лучшем виде, прямо как на лихачах!      Становилось тише. Уже "лошадки" разъехались по всем направлениям, а Гришка все стоял и ждал. Остались только он да две старушонки с детскими саночками. На заработок не было уже никакой надежды, но домой ехать с пустыми руками не хотелось.      Вдруг из вокзала вышел мужик, огляделся и гаркнул:      - Эй, совецкие!      - Есть, батюшка, - прошамкали старушки.      - Пожалуйте, гражданин, - тихо проговорил Гришка.      Мужик оглядел трех саночников и с сомнением пробормотал:      - Да нешто вам свезти?      Потом выбрал Гришку и стал выносить мешки, туго набитые картошкой. Гришка испугался. Его сани покряхтывали от тяжести. Ужо некуда было класть, а мужик все носил. Гришка хотел было отказаться, но потом с отчаянием решил:      - Эх, была не была, вывезу!      И повез. Везти нужно было далеко, за заставу. Гришка весь вымок от пота, руки его немели, веревка резала грудь, а он все вез. Вечером он, разбитый, пришел домой и принес с собой целых три фунта черного, каленого, смешанного с овсом хлеба. Заработок был по тем временам крупный, но зато и последний. Гришка надорвался.      Дело обернулось совсем плохо. Дома не было даже хлеба, а Гришке нужны были деньги. Он курил и любил лакомиться лепешками с салом на толкучке. Потихоньку стал он воровать из дома вещи: то бабушкину золотую монету, то кофейник.      Потом как-то сразу все открылось. Терпение родительницы лопнуло, и мать, побегав неделю, отвезла Гришку за город в детскую трудовую колонию.      Колония помещалась в монастыре. Тут же в монастыре было и кладбище.      Голодно было, но весело. Полюбил Гришка товарищей, полюбил могилки и совсем было забыл дом, как вдруг разразилось новое несчастье.      К городу подступали белые.      Шли войска, тянулись обозы, артиллерия. Рассыпалась колония по огородам, и, пользуясь случаем, запасались воспитанники картошкой, капустой, редькой и прочей зеленью.      Тут Гришка, под наплывом чувств, вдруг вспомнил родных и начал снабжать их краденой снедью.      Тревожно было в городе. Ухали совсем близко орудия, и стекла дзинькали в окошках. Окутались улицы проволокой и мешками с песком.      Настроение у всех приподнятое. У Гришки тоже. Он пришел в любимый монастырь, в последний раз посмотрел на резные окна и белые кресты на могилках и, стащив две пары валенок из кладовой, ушел, с тем чтобы больше не возвращаться.      Потом еще приют, еще кражи.      Распределительный пункт с трудом отделался от мальчика, дав направление о переводе в Шкиду. Но взяли его только тогда, когда вместе с ним в приданое послали две пары брюк, постельное белье, матрац и кровать.      К тому времени у Гришки выработались свои взгляды на жизнь. Он стал какойто холодный ко всему, ничто не удивляло его, ничто не трогало. Рассуждал он, несмотря на свои четырнадцать лет, как взрослый, а правилом себе поставил: "Живи так, чтоб тебе было хорошо".      Таким пришел Гришка1 в Шкиду.      Пришел он утром. Его провели к заведующему в кабинет. Вид школы Гришке понравился, но при входе в кабинет зава он немного струхнул.      Вошел тихо и, притворив дверь, стал оглядывать помещение.      "Буржуем живет", - подумал он, увидев мягкие диваны и кресла, а на стенах фотографии в строгих черных рамках.      Викниксор сидел за столом. Увидев новичка, он указал ему рукой на кресло.      - Садись.      Гришка сел и притих.      - Мать есть?      - Есть.      - Чем занимается?      - Прачка она.      - Так, так. - Викниксор задумчиво барабанил пальцами по столу. - Ну а учиться ты любишь или нет?      Гришка хотел сказать "нет", потом раздумал и, решив, что это невыгодно, сказал:      - Очень люблю. Учиться и рисовать.      - И рисовать? - удивился заведующий. - Ну? Ты что же, учился где-нибудь рисовать?      Гришка напряг мозги, тщетно стараясь выпутаться из скверного положения, но залез еще глубже.      - Да, я учился в студии. И меня хвалили.      - О, это хорошо. Художники нам нужны, - поощрительно и уже мягче протянул Викниксор. - Будешь у нас рисовать и учиться.      Викниксор порылся в бумагах и, достав оттуда лист, проглядел его, внимательно вчитываясь:      - Ага. Твоя фамилия Черных. Ну ладно, идем, Черных. Я сведу тебя к товарищам.      Викниксор крупными шагами прошел вперед. Гришка шел сзади и критически осматривал зава. Сразу определил, что заведующему не по плечу клетчатый пиджак, и заметил отвисшее голенище сапога. Невольно удивился: "Ишь ты. Квартира буржуйская, а носить нечего".      Прошли столовую, и Викниксор дернул дверь в класс - Гришку сперва оглушил невероятный шум, а потом тишина, наступившая почти мгновенно. Он увидел ряды парт и десятка полтора застывших как по команде учеников.      Между тем Викниксор, позабыв про новичка, минуту осматривал класс, потом спокойно, не повышая голоса и даже как-то безразлично, процедил:      - Громоносцев, ты без обеда! Воронин, сдай сапоги, сегодня без прогулки! Воробьев, выйди вон из класса!      - За что, Виктор Николаевич?! Мы ничего не делали! Чего придираетесь-то! - хором заскулили наказанные, но Викниксор, почесав за ухом, не допускающим возражения тоном отрезал:      - Вы бузили в классе, - следовательно, пеняйте на себя! А теперь вот представляю вам еще новичка. Зовут его Григорий Черных. Это способный и даровитый парень, к тому же художник. Он будет заниматься в вашем отделении, так как по уровню знаний годится к вам.      Класс молчал и оглядывал новичка. С виду Гришка, несмотря на свои светлые волосы, напоминал еврея, и особенно бросался в глаза его нос, длинный и покатый, с загибом у кончика.      Минуту они стояли друг против друга - класс и Гришка с Викниксором. Потом завшколой, еще раз почесав за ухом и ничего не сказав, вышел из класса.      Цыган подошел поближе к насторожившемуся новичку, минуту молча осматривал его, потом вдруг отошел в сторону и, давясь от смеха, указывая пальцем на Гришку, хихикнул:      - Янкель пришел! Смотрите-ка, сволочи. Еврей! Типичный блондинистый еврей!      Гришка обиделся и огрызнулся:      - А чего ты смеешься-то? Ну, предположим, еврей... А ты-то на кого похож? Типичный цыган черномазый!..      Такой выходки никто не ожидал, и класс одобрительно загоготал:      - Ай да Янкель! Сразу Цыгана угадал.      - Коля, слышишь? Цыган издалека виден.      Колька сам был немало огорошен ответом и уже собирался проучить новичка, как вдруг выступил Воробышек;      - Чего пристаете к парню? Зануды грешные! Осмотреться не дадут. - Потом он, уже обращаясь к Гришке, добавил: - Иди сюда, Янкель, садись со мной.      - Да я совсем не Янкель, - протестовал Гришка, но Воробей только махнул рукой.      - Это уж, брат, забудь и думать! Раз прозвали Янкелем, значит - ша! Теперь Янкель навеки!      Гришка минуту постоял под злобным взглядом Кольки, мысленно взвешивая - схватиться с ним или нет, потом решил, что невыгодно, и пошел за Воробьем.      - Ты Цыгана не бойся. Он сволочь порядочная, но мы ему намылим шею, зря беспокоишься. А тебя он теперь не тронет, - тихо проговорил Воробей, сидя рядом с Гришкой.      Гришка молчал и только изредка улавливал краем уха зловещий шепот черномордого противника:      - Янкель пришел. Янкель воюет.      Но класс не поддержал Кольку. Янкель уже завоевал сочувствие ребят, к тому же не в обычае шкидцев было травить новичков.      Где-то за стеной зазвенел колокольчик.      - Уроки начинаются, - объяснил Воробей и добавил: - Теперь, Янкель, мы с тобой все время будем сидеть на этой парте. Хорошо?      - Хорошо, - удовлетворенно кивнул Янкель и впервые почувствовал, что наконец-то найден берег, найдена тихая пристань, от которой он теперь долго не отчалит.      За стеной звенел колокольчик.      1  - Подробно о Гришкином детстве рассказано в повести Г. Белых "Дом веселых нищих". Изд. "Детская литература", Ленинград, 1965 г.  обратно к тексту Продолжение следует...    Наши планы Борис Акунин "Турецкий гамбит"      1877 год, русско-турецкая война. Принимавший участие в военных действиях в качестве сербского волонтера титулярный советник Эраст Фандорин пробирается в главный штаб русского командования с важным секретным сообщением. По пути он знакомится с очаровательной барышней, Варваровй Андреевной Суворовой, направляющейся в расположение русских войск, чтобы повидаться с женихом Петей Яблоковым - шифровальщиком генерального штаба.      Добравшись до своих, Фандорин сообщает генералу Соболеву о хитром фланговом маневре, задуманном турками. Из него следует, что русским надо срочно занять Плевну, ибо туда движется корпус Османа-Паши. У генерал-адъютанта Мизинова, бывшего шефа Фандорина, уже заготовлен на этот счет приказ главнокомандующего, который Петр Яблоков срочно шифрует и отправляет. К тому же у Мизинова есть для Фандорина еще одна задачка не из простых. Речь идет об Анваре-эфенди, секретаре султана Абдул-Гамида. Сей интересный турок лично возглавляет секретную операцию против русских. Господин отчаянный, с авантюрной жилкой. Вполне может сам появиться в русской ставке и сойти за "своего" благодаря европейской внешности и безупречному владению несколькими языками. Необходимо срочно вычислить турка. Но как? Ведь подозреваются все... Сергей Белошников "Палач"      История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с "крестным отцом" мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления.     Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души?     Остановиться - необходимо. Остановиться - невозможно... 399    Подпишитесь на рассылку Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения