Литературное чтиво Выпуск No 387 от 2006-07-31 Число подписчиков: 329    Аркадий и Георгий ВАЙНЕР "ПЕТЛЯ И КАМЕНЬ В ЗЕЛЕНОЙ ТРАВЕ"    Вступительная статья Л.Разгона "Ничего, кроме правды..."      Это страшная книга.      Я прочитал ее два раза и - при всём своём жизненном опыте и тех знаниях, в которых больше всего печали, - не мог не содрогнуться. Но разве может быть ужасным детектив? Какие бы страсти-мордасти в нём ни рассказывались, мы знаем, что в такой книге содержатся определённые "правила игры", что в ней всё должно закончиться благополучно и добро всегда победит зло. А в том, что "Петля и камень..." братьев Вайнеров внешне является детективом - нет никаких сомнений. Об этом свидетельствуют и фамилии авторов - известнейших мастеров советского детектива, - и все приметы их писательского почерка, и элементы, обязательные для каждого детектива: зловещая тайна, неразгаданное убийство, смерти и преследования...      И всё же, эта книга не детектив. Иначе, чего ради, авторы в своём коротком предисловии дают обещание, что в их книге будет содержаться "правда, одна правда, ничего, кроме правды...". И как можно было давать такое обещание тогда, когда эта книга писалась - в 1975-1977 годах, если в центре этого объемного произведения находится "еврейский вопрос" и деятельность КГБ, а сюжетом является до сих пор ещё не полностью разгаданное убийство великого артиста Соломона Михоэлса?      Но роман "Петля и камень..." написан не в жанре детективного исследования, где авторские предположения лишь комментируют документы, материалы архивов, публичных или специальных библиотек. Это - художественное произведение и в нём закономерно сочетаются реальные исторические личности, и даже до сих пор здравствующие люди, с персонажами, чьи судьбы и характеры созданы фантазией писателей. Обещание писателей сказать "правду и только правду" относится не к каждому факту, описываемому в романе, а к тому, что составляет самую страшную суть романа! - к времени. К тому самому времени, которое в "Петле и камне..." изображено со всем накалом ненависти и отвращения, какие только может выразить писатель.      Время действия романа - семидесятые годы. Уже не только погребён, но даже и вынесен из своего незаконного жилья - мавзолея - Сталин. Уже "сподвижники и соратники", выращенные Сталиным, спихнули, выгнали из ЦК, сослали под охрану на загородную дачу единственного среди них, кто остановил деятельность кровавой сталинской мясорубки, освободил сотни тысяч людей, которых не успели ещё превратить в лагерную пыль, кто сделал наивную попытку повернуть партию и страну к идеалам, провозглашенным Лениным...      Сталина уже давно нет, а всё ещё существует хорошо смазанная и время от времени проверяемая - созданная им государственная машина. Никого не расстреливают в подвалах Лубянки и по ночам не скрипят у подъездов тормозами машины, приехавшие за новыми жертвами. Но по-прежнему могуч и всесилен аппарат насилия, не признающий ни законных, ни нравственных норм. И не лубянские, а какие-нибудь другие камеры и "спецпсихушки" готовы принять людей, осмелившихся поднять голос против лжи и насилия. Как силен и всемогущ страх, привитый годами беспощадного сталинского террора! Образованные, считающие себя интеллигентами люди покорно подымают руки, осуждая своих коллег, своих товарищей, совершивших проступок, неугодный начальникам. А ведь им уже не угрожают ни следственные кабинеты, ни этап на Колыму... Ну, в крайнем случае, понизят в должности, не пустят в научную загранпоездку! И те, кто всегда в России считались совестью нации - писатели, они покорно и взахлёб поносят, обливают грязью своих коллег - и великих, и менее великих. А ведь им не угрожает участь хотя бы одного из тех сотен писателей, кто был расстрелян, замучен пытками, погиб от голода и истязаний в "Архипелаге Гулаг"! Ну, не напечатают, не переиздадут, ну не пустят за казенный счет на какую-нибудь "встречу" в Париж или Италию... Покончив с хрущевским "волюнтаризмом", избавленные от страха перед своим покойным властелином, правители всех рангов - от малых до великих - спешат воспользоваться всеми благами, которыми они беспредельно владеют. И пусть это все приобрело другие, внешне либеральные формы, о которых весело поется в народной частушке: "Мой миленочек в ЦК Чем-то там заведует. Ничего не запрещает, Только не советует...", но суть, суть осталась прежней.      Вот в этой затхлой, удушающей атмосфере лжи, обмана, угроз, насилия, презрения ко всем основам морали и нравственных ценностей живут, действуют, страдают и гибнут герои романа "Петля и камень..." Собственно, роман этот внешне является хроникой жизни одной семьи. Семьи, взращенной, поднятой на поверхность жизни Сталиным и его временем. Уже не действует, а находится в отставке глава семьи - бывший одним из руководителей "органов" при Сталине, Ежове, Берия... Он "не при деле", от прошлого у него осталась генеральская квартира, пенсии, пайки, почтение тех, кто пришел ему на смену. Да ещё созданная им благополучнейшая "элитная" семья, в которой устроены, пристроены и процветают выращенные им сыновья. Все, кроме одного, не ставшего ни крупным деятелем разведки, ни важным и процветающим хозяйственником, а пришедшего в литературу. Пусть небольшим, совсем "средним" писателем, но окончательно выломившимся из своей семьи, семейного окружения, из тухлой и недостойной жизни. От его лица и идет повествование о той фантасмагории лжи, террора, воровства, хамства, презрения к народу, в которой вынужден жить лирический герой романа. От его лица и лица его возлюбленной, прекрасной, талантливой женщины, чей отец погиб вместе с Михоэлсом в те времена, когда Сталин стал разрабатывать свой вариант решения "еврейского вопроса". Стремление этой женщины узнать тайну гибели отца и желание её любимого помочь ей распутать этот клубок заговора и преступления служит внешним сюжетом романа "Петля и камень..."      Время, когда это происходило, ушло от нас и превратилось в историю. Но "история должна быть злопамятной", говорил тишайший великий историк Николай Михайлович Карамзин. И, как бы следуя сей заповеди, авторы романа не делают никаких попыток писать об этом времени "добру и злу внимая равнодушно". Они не летописцы, они - судьи. О большинстве персонажей своего романа они пишут с острейшим накалом ненависти и отвращения. Они никого не милуют. Это относится даже к наиболее положительным героям романа. Складывает свои крылья сопротивления, уходит в чужой ей мир национализма и национальной исключительности Суламифь Гинзбург; спивается Алексей, который только в водке находит возможность отключиться от жуткого мира, в котором вырос и живёт, от вечного страха за любимого человека. Личность этого персонажа романа заслуживает особого внимания. Обстоятельства биографии и личной жизни замкнули его в узкий круг продажных политиков, вороватых дельцов, в тот особый, отделившийся от народа слой, который присвоил себе бесконтрольную власть и возможность безнаказанного воровства. А сам Алексей воспринимает этот мир как глубоко аморальный, антинародный, подлый во всех своих проявлениях. Понимает это, но все же связан с ним еще неразорванной пуповиной; презирает, но встречается, да еще и пользуется ошметками благ... И только тогда полностью рвет с этим миром, когда понимает всю зловещую, всю страшную силу руководителей этого коррумпированного общества; когда ввязывается с ним в борьбу - сначала в поисках истины, а затем и в попытках спасти любимую женщину, попавшую в лапы наследников тех "органов", в которых некогда властвовал его отец.      Одни из самых потрясающих страниц романа - это, рассказанная самой героиней романа - Улой - история того, как попала она в "спец-психушку", как воочию выглядела та "карательная медицина", которая па многие годы стала позором нашего общества. Об использовании психиатрии для борьбы с людьми, выступающими против антинародной внешней и внутренней политики, написано довольно много. Ибо многие, вырвавшиеся оттуда, были высланы, очутились зарубежом, и "спец-психушки" были описаны во многих публицистических и мемуарных произведениях. Форма романа дает возможность авторам "Петли и камня..." раскрыть чудовищное насилие над здоровыми людьми как бы изнутри, передать ужасающие по своей выразительности впечатления и чувства человека, попавшего в карательное учреждение, более страшное, чем тюрьма, чем лагерь, страшнее, чем смерть... Может быть, то, что авторы - слава Богу! - не были сами в подобном учреждении, а пользовались тщательно собранными материалами и рассказами пострадавших, им удалось создать обобщенный образ несчастного, попавшего в лапы "карательной медицины".      Конечно, кроме того страшного мира, что изображен в романе братьев Вайнеров, существовал и другой - огромный, работящий, создающий те материальные ценности, без которых невозможна жизнь; мир, в котором - пусть мучительно, пусть с великим трудом, - растили и учили детей, писали стихи и романы, верили в правоту и незыблемость "десяти заповедей", на которых зиждется возможность человеческой жизни. Этот мир почти или же целиком отсутствует в большом романе писателей. И происходит это вовсе не потому, что авторы "не увидели", "отказались от главного", "презирают людей труда" и пр. и пр., что лежит на кончике пера любого критика, с удовольствием выполняющего "внутренний" или же "внешний" социальный заказ.      Тот ирреальный чудовищно фантастический мир, который изображен в романе "Петля и камень...", избран авторами не только потому, что они его хорошо, во всех страшных подробностях знают. Они убеждены, что здесь надобно вскрывать одну из раковых опухолей, которые пустили метастазы по всему организму народа, что необходимо рассказать о тех, кто нагло и безнаказанно пользуется плодами труда всего народа.      Что является наиболее страшным в романе "Петля и камень..."? Нет, вовсе не изображение "сладкой жизни" мафиози - больших, средних и маленьких. Закрытые сауны, отдельные кабинеты ресторанов, доступные и продажные красотки, аморальность в мыслях и поступках - все это нам уже хорошо знакомо по газетам, журнальным очеркам, кинофильмам. И не это создает чувство ужаса у читателя. Самое страшное в книге - страх. Ощущение полной безнаказанности тех, кто может сотворить с тобой всё, что угодно... Могут выгнать с работы, схватить человека и его семью "железной рукой голода"; могут выселить на улицу и превратить в БОМЖА, могут посадить в тюрьму по любому придуманному обвинению; могут заточить на всю жизнь в "психушку" и уничтожить как личность...      Читая роман "Петля и камень...", ловишь себя на мысли о том, почему в эти наступившие годы гласности, споров, предложений требование "правового государства" звучит громче, нежели даже столь понятные требования заполнить полки товарами, поднять планку бедности и прямой нищеты, в которой живут миллионы советских людей. Стремление избавиться от постоянного, гнетущего страха, от унизительного, принижающего чувства беззащитности оказывается сильнее всех других любых жизненных благ. Существует распространенное в литературе выражение "глоток свободы". Да, этот глоток для человека столь же значим, как и кусок хлеба насущного.      Понимание этого составляет идею романа, объясняет, почему написан он с таким отчаянием, почему так безрадостен его конец. А он безрадостен до предела. Уезжает из своей страны, своей родины умный и талантливый ученый; подло убивают прекрасного, доброго человека; спивается, не находя никакого выхода из кошмарного жизненного круга герой романа...      Так неужели нет ничего оптимистического, дающего людям хоть какую-то надежду в этой книге, которую я назвал страшной? Есть. Во-первых, еще одно и сильнейшее напоминание, что нет у людей большего блага, нежели чувство свободы; что это благо - самое необходимое. И появись эта книга тогда, когда она была написана, она сразу же достигла бы своей цели - пусть эта цель и была бы вызвана той "шоковой терапией", к которой прибегли авторы.      Но есть и глубокий смысл в том, что она появляется сейчас, когда - как кажется - стало предметом истории все страшное, описанное в романе. Но стало ли это только прошлым, навсегда исчезло ли зло, изображенное в романе столь открыто? Никто из нас не может за это поручиться. На наших глазах происходит упорная, часто становящаяся кровавой, борьба мафиозных кланов за власть, за привилегии, за то, чтобы быть господами "теневой экономики". Появление организованной преступности, сращивание с коррумпированными представителями власти - все это еще не преодолено. Борьба за свободу, за правовое государство идет с нарастающим накалом. И "Петля и камень..." сейчас читается не как страшный роман о недавней истории, а как роман-предупреждение. Он призывает не только к правде, человечности, законности, он - предупреждает: "Люди! Будьте бдительны! Помните, от чего мы избавились и избавляемся такой высокой ценой"!      И мы закрываем последние безрадостные страницы романа не только с проклятием недавнему прошлому, но и с железной решимостью: "Нет! Больше мы этого не допустим! Сейчас мы перестали быть бесправными. Нам дали в руки главное оружие - гласность, право голоса; свободу выбора представителей государственного аппарата на всех уровнях. Будем же достойны этой великой возможности, открываемой перед нами". А те, кто относятся со скепсисом, иронией, недоверием к происходящему, те, кто тоскует по прошлому "порядку", пусть прочтут или перечитают роман "Петля и камень...". Лев Разгон    От авторов      Известно: у каждой книги своя судьба. И особый интерес вызывают судьбы нетривиальные.      Думается, роман "Петля и камень..." переживает именно такую, необычную судьбу.      Книга была задумана и написана в 1975-1977 годы, когда короткая хрущевская оттепель осталась далеко позади - в самый разгар брежневского "застоя", в условиях, при которых строить какие бы то ни было политические прогнозы было по крайней мене авантюрным легкомыслием.      Все видели, к чему мы пришли; никто не мог сказать - куда мы идем.      Разгул всесильной административной машины, новый культ личности, океан демагогической лжи, в котором утонуло наше общество, нарастающая экономическая разруха, всеобщее бесправие - вот социальная и духовная атмосфера, в которой создавался и которую призван был воссоздать наш роман.      Задача казалась нереальной, тем более, что авторы "умудрились" положить в его основу две самые запретные, самые острые, самые неприкасаемые "зоны": беззаконную деятельность органов госбезопасности того периода и - "еврейский вопрос"! И притом взяли себе принципом описывать правду, одну только правду, ничего, кроме правды.      Роман, судя по всему, был заранее обречен. Он и лежал "в столе" до поры, доступный лишь самым близким людям. С учетом печального опыта гроссмановской "Жизни и судьбы", сохранившейся просто чудом, авторы не показывали рукопись в редакциях, не хранили ее дома, а фотопленку с зашифрованным текстом укрыли в надежном месте, отклоняя лакомые предложения западных издателей, - это уже был горький урок Синявского и Даниэля.      Но рукописи не горят.      И приходит однажды их пора. Август 1989 года. Москва "Подробности разгадки я не знаю. Но, в общем, вероятно, это знак грозящих государству потрясений". В. Шекспир, "Гамлет" Часть 1    Глава 1. Алешка. 9 июля 1978 года. Москва      Я знал, что это сон.      Небыль, чепуха, болотный пузырь со дна памяти. Дремотный всплеск фантазии пьяницы. Судорога похмельного пробуждения.      Но сил прогнать кошмар не было. И не было мысли вскочить, потрясти головой, закричать, рассеять наваждение...      Услышал негромкий стук, даже не стук, а тихий треск расколовшегося дерева. Торчит из двери огромный нож. Кинжал с черненой серебряной ручкой, весь в ржавчине и зелени, еще мелко трясется. И, прежде, чем он замер, я разглядел на рукояти выпуклые буквы "SSGG". И хотя я никогда в жизни не видел этого кинжала, я сразу сообразил, что это повестка тайного страшного суда "ФЕМЕ". Не шелохнувшись, лежал я на тахте, глядя с ужасом на вестника кары и пытаясь сообразить - почему мне? За что?      Дверь неслышно растворилась, и я увидел их. Трое в длинных черных капюшонах с прорезями для глаз и рта. Но обувь у них была обычная - черные полуботинки. И форменные брюки с кантом.      Они молча смотрели на меня, но во сне не нужны слова, мы хорошо понимали друг друга.      - Ты знаешь, кто мы? - беззвучно спросил один.      - Да, гауграф. Вы судьи Верховного трибунала "ФЕМЕ".      - Ты знаешь, кто уполномочил нас?      - Да, гауграф. Вас наделили беспредельными правами властители мира.      - Ты знаешь, что мы храним?      - Да, гауграф - вы храните Истину и караете праздномыслов, суесловов и еретиков.      - Ты знаешь символы трибунала "ФЕМЕ"?      - Да, гауграф. Штрик, штайн, грюне грас - "петля и камень на могиле, заросшей зеленой травой".      - Значит, тебе известен приговор "ФЕМЕ"?      - Да, гауграф. Суд "ФЕМЕ" выносит один приговор - смерть. Но я ведь никогда и ничего...      - Разве? - молча засмеялся судья. - А как хранится тайна "ФЕМЕ"?      - За четыреста лет никто не прочитал ни одного дела "ФЕМЕ", и на каждом архивном пакете стоит печать - "Ты не смеешь читать этого, если ты не судья "ФЕМЕ"..."      - Ты хотел нарушить тайну "ФЕМЕ", - мертво и решенно сказал гауграф.      - Но я ничего не видел! Я ничего не знаю! Я не могу нарушить тайну!...      - Ты хотел узнать - этого достаточно! - молча всколыхнулись черные капюшоны, и сквозь обессиливающий ужас забилась мысль-воспоминание, что я их знаю.      - Я не хочу умирать! - разорвало меня животным пронзительным воплем, но гауграф протянул руку к кинжалу, и обрушился на меня грохот и пронзительный вой...      ...Дверной звонок гремел настырно, въедливо. Тяжелыми ударами ломилось в ребра огорченное страхом и пьянством сердце.      Я приподнялся на постели, но встать не было сил - громадная вздувшаяся голова перевешивала тщедушное скорченное туловище, и весь я был как рисунок человеческого тела в материнской утробе. В огромном пустом шаре гудели вихри алкогольных паров, их горячие смерчики вздымали, словно мусор с тротуара, обрывки вчерашней яви. Мелькали клочья ночного кошмара, чьи-то оскаленные пьяные хари - с кем же я пил вчера? - и вся эта дрянь стремилась разнести на куски тоненькую оболочку моего надутого черепа-шара. Кости в нем были тонюсенькие, как яичная скорлупа, и я знал, что положить ее обратно на подушку надо очень бережно.      Пусть там звонят хоть до второго пришествия - мне следует осторожно улечься, очень тихо, чтобы не разбежались длинные черные трещины по скорлупе моей хрупкой гудящей головы, натянуть одеяло повыше, подтянуть колени к подбородку, вот так, теснее, калачиком свернуться - так ведь и лежит в покое, тепле и темноте многие месяцы зародыш. Я зародыш, бессмысленный пьяный плод рода человеческого. Не трогайте меня - я не знаю ничьих тайн, оставьте меня в покое. Я хочу тепла и темноты. На многие месяцы. Я еще не родился. Я сплю, сплю. В моей огромной пустой голове шумит сладкий ветер беспамятства...      Потом - прошло, наверное, полторы-две вечности - я открыл глаза снова и увидел крысу. Худощавую, черную в модных продолговатых очках. Я смотрел на нее в щель из-под одеяла - может быть, не заметит, что я уже не сплю. Но она сидела почти рядом - за столом - и в упор смотрела на меня. Я не шевелился, прикидывая потихоньку - может быть, юркнет крыса в дверь, вслед за ночными судьями?      Крыса посидела, пошевелила длинной верхней губой, где у всех нормальных крыс должны быть щетинистые рыжие усы, а у этой ничего не было, и сказала:      - Детки, в школу собирайтесь, петушок пропел давно...      Голос у крысы был тонкий и культурный. Но я на эти штучки не покупаюсь. Лежал не дыша, как убитый.      - Алешка, брось выдрючиваться, вставай, - сказала крыса, и ее культурный голос чуть вибрировал, будто она выдувала слова через обернутую бумагой расческу - есть такой замечательный инструмент у мальчишек.      Как прекрасно было бы мне жить в плаценте постели, маленьким, еще не родившимся в этот паскудный мир плодом! Как было бы тепло, темно и покойно во чреве похмельного сна! Но возникла крыса и надо рождаться в сегодняшний день. И я высунул в мир голову - благо, за промчавшиеся вечности стала она много меньше и тверже.      - Здравствуй, Лева, - сказал я крысе, и этот мой первый новорожденный звук был сиплым и серым, как утро за окном.      - Тебе сварить кофе? - спросила крыса.      - Свари, пожалуйста, Лева, мне кофе, - ответил я вежливо, хотя хотелось мне не кофе, а пива. - А ты как попал сюда?      - А мне открыл твой сосед - такой милый старикан...      Милый старикан Евстигнеев - пенсионер конвойных войск, веселый стукач-общественник, впустил ко мне крысу.      Но Лева знал, что я спрашиваю его не о том, кто открыл ему дверь, а зачем он пришел ко мне. Штука в том, что когда я приоткрыл глаз и увидел его острый голодный профиль, чуть смазанный металлической оправой очков, я уже понял - случилась лажа, день моего новорождения отмечен какой-то крупной неприятностью.      Приятные неожиданности могут случаться и со мной, допускаю: умрет Мао Цзедун, мне дадут Государственную премию РСФСР или я угадаю шесть цифр в спортлото, но ни с одной из этих приятностей ко мне не явится спозаранку Лев Давыдович Красный. И не станет варить мне кофе для опохмелочки. Он мне принес гадость, огорчение, боль - это всё уже здесь, в моей комнате, он насыпает все это противное вместе с сахаром и коричневым порошком кофе в старую закопченную турку, чтобы подать мне в постель этот странный напиток с горьковатым ароматом кофе и кислым вкусом беды. А я только что родился, я еще не оторвал пуповину сна...      Милый старикан-стукач впустил ко мне заботливую крысу.      Я вылез из постели и увидел, что спал в рубашке, брюках и носках. Пиджак валялся на полу, один башмак у двери, а другой почему-то на стуле. Не помню я - как вернулся домой.      Красный смотрел на меня с отвращением. У него неправильная фамилия - он не красный, он как петлюровский флаг - весь жовто-блакитный. Голубые подглазья, желтые скулы, синеватый от бритья подбородок. Лихая замшевая куртка - нежно-оранжевая и роскошный небесный батник. Он не Красный. Он Жовто-блакитный.      - Хорошо отдохнул вчера? - спросил Лев Давыдович Жовто-блакитный.      - Замечательно. Жаль, что тебя не было, - сказал я совершенно искренне. Там, где я вчера налузгался, кто-нибудь обязательно поколотил бы крысу.      - Ты куда? Кофе уже готов! - закричал он, будто испугался, что я смоюсь со своей жилплощади и он не успеет укусить меня.      Успеет, наверняка успеет.      - Я в уборную. Можно?      - Спасибо за доверие, - засмеялся Лева, а длинные желтые зубы выдвинулись грозно вперед, и я на всякий случай попятился.      В гулком коридоре огромной коммунальной квартиры было совсем пусто, и только Евстигнеев отирался рядом с кухней, перекрывая дорогу в сортир.      - Доброго вам здоровьичка, Алексей Захарович, - сказал он с чувством.      - Здорово, Евстигнеев.      - Дружок к вам пришел спозаранья, звонил, звонил, я уж и пригласил его пройти. Видали?      - Нет, не видал.      - Не видал?! - всполошился Евстигнеев. - Он как вошел к вам, так я, почитай, все время из коридора не отлучался.      Рыхлые склеротические щеки Евстигнеева стали наливаться синевой.      - Куда же он подеваться мог? - волновался старичок, и все его надувное-набивное лицо перекатывалось серыми комьями. В тряпочной душе филера бушевали сильные страсти - ищейка сорвалась со следа.      Я поманил его пальцем и сказал на ухо тихо и значительно:      - Он, наверное, вышел через окно...      - Куда? - совсем взбесился Евстигнеев. - С пятого этажа-то?      - В эмиграцию подался. Знаешь, они какие!      А сам нырнул в уборную. Уселся и стал читать старые газеты, аккуратно сложенные в мешочек на двери. Газета сообщала, что строители сделали очередной трудовой подарок населению - пустили вторую очередь комбината по выпуску тринилфинил-акриловой кислоты, в связи с чем больше нам не надо волноваться за судьбу анилнитрилового производства.      Прекрасно, хоть одна проблема для меня решена.      Вот тоже интересно - прополку сорняков на полях закончили в целом на неделю раньше. Слава Богу, прямо гора с плеч.      Елабужские машиностроители взяли обязательство выпустить сверхплановой продукции на 120 тыс. рублей. Какая там у них продукция - выяснить не удалось, потому что рядом с заметкой из газеты был опрятно вырезан прямоугольный кусок. Этой сортирной цензурой занимался Евстигнеев - он забирает из уборной к себе в комнату газеты и ножницами вырезает с первых полос официальные фотографии, чтобы мы не оскверняли эти вдохновенные лица способом, особо унизительным для их достоинства.      Со стоном и рокотом бушевала вода в осклизлых сопливых трубах, черные космы паутины провисли по углам. По стене полз клоп. Тьфу, пропадите вы!      Между уборной и моей комнатой метался обезумевший от горя стукач, он крутился под дверью как кот, вожделенно и трусливо, его снедали тоска и желание просочиться в комнату через щелку под дверью.      - Алексей Захарыч, а как же теперь... - он просунулся ко мне, но я отодвинул его несокрушимой рукой - железной десницей, красивой и могучей, как рука миролюбивых народов на плакатах, где она перехватывает хилые алчные грабки мировых империалистов, милитаристов, сионистов и прочих Пиночетов.      - Пошел вон, старик, - сказал я ему застенчиво. - Не светись у моей замочной скважины, не то я тебя ненароком дверью прищемлю...      - Дак... дык... Вить... - закудахтал Евстигнеев, но я уже был в комнате. Вместе с Жовто-блакитной крысой. Лев Давыдович чинно кушали кофе. И вид у него был абсолютно невозмутимый, будто он каждое утро ненароком забегает ко мне вестишками перекинуться, кофейком побаловаться, о совместной вечерней жизни договориться. Но в его маленьком мозгу, ладно скроенном, хитро скрученном, нашей жизнью зло надроченном - по скользким глухим лабиринтам бесчисленных извилин и перегонным стрелкам нейронов уже мчались незримые электрические сигналы моей беды. И хотел я из всех сил оттянуть разговор. Да и крыса не спешила вцепиться в меня.      - Пей кофе, остынет, - сказал он.      А у тебя выпить случайно не найдется? - спросил я безнадежно.      - Я по утрам не пью.      - Не ври, Лева. Ты и по вечерам не пьешь. Ты бережешь себя для народа.      Он пожал своими замшевыми худыми плечиками, и было в его коротком жесте неизбывное море презрения.      А я стал стягивать с себя все - ношеное, мятое, спаное, жеваное, грязное, и, пока я ходил голый по комнате, доставая из шкафа белье и с вешалки купальный халат, Жовто-блакитный смотрел на меня в упор с ленивым любопытством, и никакой неловкости он не испытывал, и не пришла ни на миг ему мысль, что надлежало бы отвернуться - он смотрел на меня безразлично, как на животное, и чужая нагота его не смущала.      - Сейчас приду, - буркнул я и отправился в ванную. В коридоре загрохотал мне навстречу копытами, подранком-кабаном покатился Евстигнеев.      - Я... с... тобой... Алексей... Захарыч... поговорю...в... другом месте...      - Цыц, старик! Не пререкайся! Ты говоришь со старшим по званию!      Я поджег газовую конфорку под колонкой, закурил сигарету и уселся на край ванны. Дым сладко и душно шибанул в голову. Затянулся круто, и голова стала надуваться и расти, как давеча, когда я был счастливым беззаботным зародышем, еще не убитым судьями ФЕМЕ.      Ровно гудело красно-синее пламя горелки, прыгали там огоньки, короткие и жадные, как кошачьи язычки, шумела вода из крана, и огорченно-сердито бубнил под дверью Евстигнеев. Вот, Господи, напасть какая - взяли они меня в клещи: с одной стороны - ватный кабан-стукач, с другой - замшевая злая крыса. Влез под душ, запрокинул голову, и струйки дробно, весело застучали по лицу. Они ласково стегали кожу, крепко гладили, усыпляли, успокаивали, шептали: ду-ш, до-ш, до-ш, до-ж, до-ждь. Но я помнил, что это не дождь, потому что такой мягкий дождь бывает только в мае, и пахнет он травой и землей. А сейчас был июль, и пахло мочалками, скверным мылом и потом.      И Евстигнеев заходился под дверью:      - Поговорим... в... другом... месте...      Интересно было бы узнать поточнее этот метафизический адрес "другое место", в котором обычно собираются потолковать рассерженные друг на друга совграждане. Беда в том, что мало кто из них после этих разговоров оттуда возвращался.      Вытерся полотенцем и пошел к себе, за мной трясся рысью Евстигнеев, хрипел, булькал и рычал, и я боялся, что он меня цапнет стертыми резцами за икру. Уселся за стол, пригубил кофе, тут и Лев Давыдович счел увертюру законченной. Он прокашлялся, будто на трибуне, и сказал своим невыносимо культурным голосом:      - А у Антона очень большие неприятности...      Вот те на! Антон - неукротимый удачник, ловкач и мудрец, всегда благополучный, как таблица ЦСУ!      - Что с ним?      - С ним, собственно, ничего, но... - выжидательно поблескивали желтые алчные бусинки под синеватым отливом модных очков.      - Слушай, Красный, брось мычать - говори по-человечески!      - Дело в том, что Димка трахнул какую-то девку, и...      - Ну и что? - нетерпеливо перебил я. - В его возрасте я это делал регулярно, и моих дядей не будили по. такому поводу спозаранку!      - Но ты при этом, наверное, спрашивал у своих девок согласия?      - Лева, женщин не надо отвлекать пустыми разговорами - им надо дать себя в руки.      - Племянник оказался глупее тебя - он сам ее взял в руки и, как любит выражаться твой брат Антон, сделал ей мясной укол...      - А она что?      - А она с папой своим пошла на освидетельствование. Твой племянничек эту идиотку дефлорировал, - мерзким своим культурным голосом объяснял Жовто-блакитный.      И мне казалось, что он получал от всей этой пакости громадное тайное наслаждение. На лице его был пыльный налет озабоченности, всем видом своим он изображал готовность и решимость помогать Антону выпутываться из постыдной истории, в которую тот вляпался благодаря своему похотливому кретину. А я ему не верил. В его бесцветном культурном голосе была еле слышная звонкая нотка счастливого злорадства - ну-ка, братцы Епанчины, покажите-ка себя как следует, вы же такие молодцы, красавцы и счастливцы, вы же такие баловни жизни, вы же такие любимцы женщин, вы же наша замечательная элита, наш лучший в мире "истеблишмент"! А в суд не хочите? А с партбилетом в зубах к товарищу Пельше? А, вообще, рожей по дерьму? Как? Нравится?!      - Что же делать? - спросил я растерянно. - Они ведь в милицию пойдут?      - Этого нельзя допустить, - отрезал Красный.      - А освидетельствование? Это же официально? - закричал я.      Красный поморщился:      - Не впадай в истерику. Ты человек юридически безграмотный...      - А какая тут нужна грамота?      - Изнасилование относится к делам частного обвинения - оно не может быть возбуждено без жалобы потерпевшей. Пока они не пошли в милицию - еще можно все уладить...      - Как уладить? Зашьем ее... обратно? Что тут можно уладить? Там, небось, вся эта изнасилованная семья по потолку бегает! Они Антона с Димкой в порошок сотрут!      - Не сотрут! - твердо взмахнул узкой острой головой Красный. - Я уже говорил с отцом...      - Да-а? И что?      - Сейчас мы с тобой поедем к ним.      - К кому? - не понял я.      - К потерпевшей. И к ее замечательным родителям. Ее зовут Галя Гнездилова, а его - Петр Семенович.      - А я-то зачем поеду? В каком качестве? Подтвердить породу? Или оценить качество работы?      Красный терпеливо покачивал головой, смотрел на меня с отвращением.      - Алеша, ты - писатель, хоть и не генерал, но все же с каким-то имечком. Поэтому ты и будешь главным представителем всей вашей достойной семейки. Они ни в коем случае не должны знать, что Антон - начальник Главка, иначе нам с ними никогда не расплеваться...      - Ничего не понимаю, бред какой-то. Они что - писательского племянника пожалеют, а сына начальника Главка - загонят за Можай? В чем тут логика?      - Мы их с тобой не будем просить о жалости. Мы им предложим ДЕНЕГ! - сказал он сухо и отчетливо. Будто дрессировщик щелкнул шамберьером над ухом бестолкового животного.      - Денег? - переспросил я ошарашенно. - А почему ты думаешь, что они возьмут у нас деньги? Почему ты решил, что они хотят денег?      Красный коротко хохотнул:      - Алеша, не будь дураком - денег все хотят. И деньги могут все.      - Так-таки все?      - Все. Если бы у меня вот здесь лежало сто тысяч, - он почему-то показал на маленький верхний карманчик куртки, - я бы вас всех купил. И продал бы, да, боюсь, покупателя не найти.      - Черт с тобой, и со всеми твоими куплями-продажами. Но почему я должен предлагать ему деньги? А не Антон?      - Потому что ты как бы свободный художник - личность нигде не служащая, беспартийная, состоящая в одинаково бессмысленной и почтенной для дураков организации - Союзе писателей. Поэтому наш контрагент сообразит, что если мы не сойдемся в цене, то допечь он тебя никак не может, а деньжата при тебе останутся.      - А Антон?      - Антон - крупный деятель, член партии. Если эта история выплывет на свет, он сгорит. Поэтому изнасилованный папа, при некоторой напористости, разденет его до исподнего и доведет до полного краха. Ты пойми, что речь сейчас даже не о Димке, а обо всей карьере Антона.      - А где он сейчас, Антон?      - У себя в кабинете, сидит на телефоне.      Я механически прихлебывал кофе, не ощущая его вкуса, и меня остро томили два желания - выпить пива и вышвырнуть крысу в коридор на съедение кабану. Голова моя утратила свою ночную легкую воздушную округлость, она стала квадратной и тяжелой, как железный ящик для бутылок - мои немногие мысли и чувства были простыми, линейными, они обязательно пересекались между собой. Досада на племянничка, прыщавого кретина, а поперек - жалость к Антону. Нежелание вмешиваться в эту грязную историю - и боязнь ужасного по своим последствиям скандала. Отвращение к Красному - и сознание, что только этот смрадный аферист может как-то все уладить. Стыд перед Улой - и возмущение: я-то тут при чем?      Но было еще одно чувство, которое я всячески гнал от себя, а оно ни за что не уходило. В моем бутылочном ящике, где все эти нехитрые мыслишки и чувства уже сложились в удобные тесные гнезда для спасительного груза дюжины пива, начал потихоньку копиться ядовитый дымок страха.      Это был один из видов моих бесчисленных страхов - страх приближающейся опасности. Вообще-то у меня полно разных страхов, из меня можно было бы устроить выставку, настоящую музейную экспозицию страхов. Как в этнографической коллекции они развиваются у меня от каменного топора - простого ужаса побоев до последнего достижения нравственного прогресса - опаски рассказывать политические анекдоты в компании более трех человек.      Страх, легкое дуновение которого я ощутил сейчас, был полупрозрачный, сизо-серого цвета, холодноватый, чуть шуршащий, он сочился из-под ложечки. Ах, если бы кому-нибудь удалось взглянуть на стенды моего музея - ведь там все мои кошмары экспонированы в цвете, звуке, в месте возникновения, там есть температурные и временные графики, таблицы социальной, семейной, сексуальной трусости, там стоят на тумбочках гипсовые слепки моих подлостей, окаменелые скелетики предательств, игровые диорамы моей изнаночной, вчерне проживаемой жизни.      Вот этот еле заметный предвестник опасности - быстро шевельнувшийся во мне сполох страха - заставил меня отшвырнуть чашку и, матерясь, полезть в брюки. Я не вышвырнул крысу в коридор, а стал собираться с ним к несчастному папе Петру Семеновичу Гнездилову, к его вонючке, которая сначала хороводится с этими лохматыми онанистами, а потом ходит на освидетельствование. Дело в том, что я почувствовал - даже не формулируя для себя - это довольно паршивое происшествие для всех нас, для всего нашего дома, и так просто оно не закончится.      Натягивая носок, я злобно бурчал себе под нос:      - Безобразие какое! Ну как тут можно книгу закончить? Каждый день какая-то пакость приключается! Дня нет покоя! Только соберешься, сядешь, тут бы сосредоточиться как следует - и пошло бы, пошло! Так нет же! Что-нибудь мерзопакостное уже прет на тебя, как поезд...      - Ты еще забыл о своем сердце, - сказал с серьезным лицом Жовто-блакитный.      - А что? - поднял я голову - сердито и подозрительно.      - Ничего - я просто вспомнил, что у тебя еще больное сердце, - и гадко усмехнулся.      Я долго смотрел на него, прикидывая - к чему бы это он?      И сказал ему очень внушительно:      - Заруби себе на носу, Лева - мое сердце тебя не касается!      - В общем-то, нет, конечно, не касается, - он пожал плечами. - Но относясь к тебе симпатично...      - Заруби себе на носу, что мне наплевать на твое отношение ко мне. И мои дела и болезни тебя не касаются! Заруби это крепко на своем носу!      - Оставь мой нос в покое, - недовольно сказал Лева. - Поехали.      В коридоре бесшумно накатился нам навстречу Евстигнеев - он успел переобуться, несмотря на жару, в подшитые валенки.      - Вот же он, Алексей Захарыч, дружок-то ваш... Вот же он!      И все всматривался, цепко, по-собачьи в костистую острую рожу Красного, запоминал старательно, взглядом липким приставучим лапал, щупал его рост, одежду, особые приметы - а вдруг придется еще показания давать, не может он - ветеран службы - позорно мямлить: "не запомнил"! На то он и поставлен ответственным по подъезду, на то он и есть у нас старший по квартире, на то и служит внештатным участковым инспектором, чтобы все запоминать, все слышать, всех знать!      И хоть не до него мне было, а отказать себе в удовольствии не смог:      - Познакомься, Лева, с этим милым человеком...      Крыса вежливо показала желтые клыки, протянула сухую лапку, культурным голосом рокотнула:      - Красный.      И кабан тряпочный пихнул ему свою подагрическую лопату:      - Евстигнеев - мое фамилие, значица. С большой приятностью...      - Лева, это наш Евстигнеев, прекрасный парень, - сказал я. - Но у него, сукиного кота, склероз стал сильнее бдительности. Написал на меня донос в милицию, прохвост эдакий, и по безумию своему опустил его в мой почтовый ящик.      Евстигнеев ухватился за грудь, будто собрался, как Данко, вырвать свое пылающее сердце пенсионера конвойных войск и осветить вонючую сумерь грязного длинного коридора. Красный испуганно отшатнулся. Но Евстигнеев сердце не вырвал, а только сипло и задушевно сказал:      - Неправда, ваша, Алексей Захарович! Не доносил я! Сигнализировал. Правду сообщал. В нашу родную рабоче-крестьянскую милицию. Для вашего же, можно сказать, блага и пользы! Чтобы провели с вами разъяснительную работу о недопустимости пьянства! Особенно среди писателей, людей, можно сказать, идеологических. Сиг-на-ли-зи-ровал!      На харе его был стукаческий восторг, искренняя вера в почтенность его гнусного занятия. Я и злиться не стал - плюнул и повлек за собой остолбеневшего Красного.      Вчера - спьяна - закатил я "москвича" двумя колесами на тротуар. Сейчас он был какой-то весь скособоченный, задрызганный, в ржавчине и потеках, несчастный, как заболевший радикулитом старый холостяк. На капоте кто-то написал много похабных слов, а на лобовом стекле вывел: "Хозяин - дурак!"      Вот уж, что правда - то правда!      На сияющем "жигуле" Льва Давыдовича никто такого не напишет!    Глава 2. Ула. Мой дед      - Суламита! - позвал меня дед.      - Что, дед?      - Ты не спишь?      - Нет, уже не сплю.      - Ты горюешь?      - Нет, дед. Я грущу.      - Ты грустишь из-за него?      - Из-за всего. Из-за него тоже.      - Он ушел навсегда?      - Он вернется.      - Почему же ты грустишь?      - Он уйдет снова. И вернется. И уйдет.      - Почему, янике, почему, дитя мое?      - Я старше его.      - Намного?      - Прилично. На два тысячелетия.      - Ай-яй-яй! - огорчился дед. - Он - гой?      - Да.      Дед долго молчал, раздумывал, старчески кряхтел, потом спросил мягко:      - Суламита, дитя мое, ты полна горечи и боли. Ты любишь его?      - Да, дед.      - За что?      - Он умный, нежный, он кровоточит, как свежая рана.      - И все?      - Он - мой сладостный муж, он дал мне незабываемое блаженство.      - И только?      - Он - мой ребенок, отнятый злодеями, изуродованный, и вновь найденный мной.      - А что они сделали с ним?      - Он пьяница, трус и лжец.      - Он знает, кто мы?      - Нет, дед. Не бойся: я не открыла ему великую тайну. Да он и не поверит.      - Это хорошо, - тихо засмеялся дед. - Суламита, янике, ты ведь знаешь, что плод, зачатый от них, - принадлежит им.      - Дед, среди них есть масса людей прекрасных!      - Конечно, дитя мое! - прошелестел в темноте дед. - Но им не вынести такого.      - Почему же мы выносим? Как нам достает сил?      - Мы - другие, Суламита. Мы - вечны. Каждый из нас смертен, а все вместе - вечны.      - Почему, дед?      - Мы дети незримого Бога, чье истинное имя забыто. Он послал нас сюда вечными хранителями очага жизни. Из нас - тонких прерывистых нитей - он сплел нескончаемую пряжу жизни. Мы не можем погасить огонь и не в наших силах прервать великую пряжу. Мы не вернемся в наш мир, не выполнив завета.      - Дед, почему наш Бог невидим?      - Мы не нуждаемся в образе Божьем. Мы носим Бога в сердце своем. И как нельзя заглянуть человеку внутрь сердца своего, так нельзя увидеть Бога.      - Всякий может уговорить себя, что у него в сердце - Бог.      - Нет, - засмеялся тихо дед. - Или у тебя в сердце Бог - и ты это знаешь точно. Или твое сердце - глиняная кошка с дырочкой для медяков.      - Почему же Бог так карает нас?      - Всех людей карает Адонаи Элогим за нарушенный завет, но другие народы рассеялись, как мякина на ветру, иссякли, как дождь на солнце, изржавели, как потерянный в борозде лемех. А мы живы. И несем память своих мучений.      - Дед, объясни, почему я, почему мой крошечный дом должны нести ужасное бремя страданий за давно нарушенный завет? Разве я виновата?      - Нет, Суламита, твоей вины нет. Когда ты родилась?      - Девятого тишри 5708 года.      - Видишь, как давно мы пришли! Дом твой - каменный стручок на усохшей ветке сгоревшего дерева. И сама ты - зеленый листочек с дубравы Мамре. Не ищи простых объяснений, отбрось пустые слова. Ты - живая нитка вечной пряжи, протянутой сюда из нашего мира.      Тающая темнота клубилась в окне. Дед замолчал. Теперь он будет молчать долго. Я встала с постели, прошла через комнату, и холодный пол нервно ласкал босые ноги. Уселась на подоконник и стала смотреть в пустой колодец двора. Угольная чернота ночи выгорела дотла, и со дна поднимался серый рассветный дым. Надсадно шипела где-то недалеко поливальная машина. Зябко. Я видела пролетающий над домом голубой ветер, он нес меня на себе, трепещущий зеленый листочек.      И, закрыв глаза, слушала тонкий звон приближающегося света.      - Суламита! - шепнул дед.      - Что, дед?      - А почему он так смеялся, глядя на меня?      - Его рассмешил твой картуз, твои пейсы, твое пальто, застегнутое, как у женщин, на левую сторону.      - Да-а? - озабоченно переспросил дед, подумал немножко и спросил ласково:      - Суламита, дитя мое, может быть, им не надо показывать меня?      Я слезла с подоконника, подошла ближе и посмотрела ему в лицо, и глаза его были в моих глазах. Блекло-серые, выгоревшие от старости. Девяносто четыре года. Какой он маленький! Сухие неподвижные губы.      - Дед, как же мне не показывать им тебя? Я последний побег твоей усохшей ветви. Ты - начало, я - конец, ты - память моя, а я - боль твоя, ты - разум мой, а я - око души твоей. Дед, ты - это я. А я - это ты...    Глава 3. Алешка. Сговор      Они жили в старом пятиэтажном доме, где-то за Сокольниками. Кажется, этот район называется Черкизово. А может быть, нет - я плохо разбираюсь во всех этих трущобах. Человеку, который здесь родился, не стоит на что-то надеяться -его жизнь всегда будет заправлена кислым тоскливым запахом нищеты.      Я шагал за Красным по темной лестнице и прислушивался к похмельной буре в себе, а Лева бойко, петушком скакал по ступенькам, и сзади мне видна была его тщательно зачесанная лысинка - белая, ровная, как дырка в носке. Он мазал свои волосенки "кармазином", и запах этой немецкой дряни пробивался даже здесь - сквозь кошачью ссанину и тухлый смрад плесени и пыли. Интересно, хоть какая-нибудь завалящая бабенка любила Леву? С ним, наверное, страшно спать - просыпаешься, а рядом в сером нетвердом свете утра лежит на подушке покойник. Тьфу! Нет, с ним можно спать только за деньги.      На двери было четыре звонковые кнопки с табличками фамилий, и Лева, близоруко щурясь, елозил носом по двери, отыскивая нужный ему звонок. Сейчас он был особенно похож на крысу, принюхивающуюся к объедку, и я думал, что как только найдет - сразу скусит пластмассовую кнопку. Но не скусил, а ткнул пальцем, дверь сразу отворилась, выкинув к нам на площадку обесчещенного папку - Петра Семеновича Гнездилова.      Я узнал его мгновенно, будто мы были сто лет знакомы, хотя, к счастью, я увидел его впервые. Бледное лицо, островытянутое, как козья сиська. Естественное благородное уродство сиськи было маленько попорчено толстыми роговыми очками.      - Здравствуйте, Петр Семенович. Моя фамилия - Красный, я с вами говорил по телефону. А это дядя Димы, известный советский писатель Алексей Епанчин...      - Очень приятно, читал я ваши юморески в "Литгазете" на шестнадцатой полосе. Приятно познакомиться.      Действительно, очень приятно, просто неслыханно приятно познакомиться с таким известным писателем с шестнадцатой полосы! Да еще при таких возвышенных обстоятельствах!      Но он вовремя опомнился и сказал с горечью и гневом:      - Жаль только по печальному поводу...      А нахалюга Красный, не теряя ни мгновения, прямо тут же на лестнице бодренько воскликнул:      - Ах, Петр Семенович, голубчик вы мой, разве все в жизни рассчитаешь - повод печальный, а может быть, радостью на свадьбе обернется!      И козья сиська глубокомысленно изрекла:      - Беды мучат, да уму учат!      Поволок нас Петр Семенович в комнату - по длинному, изогнутому глаголем коридору, забитому картонными коробками, деревянными ящиками, жестяными банками, цинковыми корытами, тряпочными узлами, бумажными пакетами и ржавыми велосипедами. Господи, откуда у нищих столько барахла берется?      - ...Мы в квартире наиболее жилищно обеспеченные...все-таки две комнаты... хоть и смежные... обещают дать отдельную квартиру... - блекотал Петр Семенович, - я слышал его будто через вату, оглохнув от ужаса предстоящего разговора.      Ввалились в апартаменты наиболее жилищно обеспеченного, и белобрысая ледащая девка с пятнами зеленки на ногах порскнула в соседнюю комнату, откуда сразу раздался щелчок и гудение телевизора. Наверное, чтобы соседи не подслушивали.      Я сидел за столом напротив Петра Семеныча и почти ничего не понимал из того, что он говорил. А он и не говорил даже, а плевался:      - Ответственность... народный суд... родители отвечают... дочерь на поругание... девичья честь... моральная травма, не считая физической... моя дочерь...      Он плевался длинными словечками, липкими, склеенными в скользкие струйки, они шквалом летели в меня:      - Моральные устои... наше общество... тюрьма научит... мы, интеллигенты... нравственность... наша мораль... приличная девочка... законы на страже... моя дочерь...      Я пытался сосредоточиться, вглядываясь в его рожу, и - не мог. Меня почему-то очень отвлекало то, что он называл свою приличную девочку "дочерь", и наваждением билось острое желание попросить его называть эту белобрысую говнизу "дщерь" - я точно знаю, что такое бесцветное плоское существо надо называть "дщерь". Я не понимал, что мне говорит ее папка, потому что против воли все время думал про то, как ее насиловал Димка. Собственно, не насиловал - не сомневаюсь ни секунды, он ее "прихватывал". В чьей-то освободившейся на вечерок квартирушке набились вшестером-ввосьмером, и до одури гоняли магнитофон, и под эти душераздирающие вопли пили гнусный портвейн, и не закусывали, а подглатывали таблетки димедрола, чтобы сильнее "шибануло". И плясали, и плясали, а эта сухая сучонка елозила своими грудишками по нему, а он уже таранил ее в живот свои ломом, и ей это было приятно, она все теснее притиралась к нему, и он глохнул от портвейна, димедрола, музыки и этой жалобной плоти, которую и в пригоршню не собрать, а потом они - оба знали зачем - нырнули в ванную, заперли дверь, и долго, слюняво мусолились, пока он, разрывая резинку на ее трусах, запустил потную трясущуюся ладонь во что-то лохматое, мокрое, горячее, и для такого сопляка это стало постижением благодати, и остановить его могла только мгновенная кастрация, но никак не ее вялые стоны - "не надо, Димуля, не надо, ну не надо, я боюсь, я..." - а он уже там! Он уже урчит, поросенок, ухватившись за ее тощие ягодицы, и нет ему, гаду, никакого дела до того, что завтра за эту собачью случку надо будет: ему - в тюрьму, Антону - прочь с должности, а мне сидеть здесь и слушать этого смрадного типа...      С какой стати?      Меня больно ударил под столом Красный, и я сообразил, что неожиданно заорал вслух.      - Что "с какой стати"? - насторожился Гнездилов, и сиська его сразу надулась, покраснела, напряглась - сей миг ядовитое молоко брызнет.      - Не обращайте внимания, Петр Семеныч, - подстраховал Красный. - Алексей, как все писатели, задумчив и рассеян. Так вот, я хотел сказать, что, может быть, они любят друг друга, зачем эта гласность, они ведь могут пожениться...      - Что же вы, Лев Давыдыч, совсем меня за идиота держите? - обиженно засопел Гнездилов, толстые очки его вспотели. - Мы же интеллигентные люди, чай, не в старой деревне живем, где надо было - по дикости - позор женитьбой прикрыть, нам от такой женитьбы один наклад. А стыда мы, слава богу, не боимся - без стыда лица не износить, как говорят. Да и стыдиться нам нечего, это пусть такого выродка ваша семья стыдится. А моя дочерь экспертизой освидетельствована именно как приличная девушка...      Наступила тишина за столом переговоров, только в соседней комнате горланил телевизор, гугниво и нагло, как пьяный.      Господи, как давно - сегодня утром - я был неродившимся плодом... А проныра Лева снова сделал бросок, уцепился тонкой лапкой:      Так если вы, Петр Семенович, возражаете против брака Галочки с Димой, то уж, сделайте одолжение, поясните свою точку зрения...      - А я не возражаю - хотят, пусть женятся. Это их дело, нынешняя молодежь сегодня женится, завтра расходится. Но я, как родитель моей единственной дочери, ее воспитатель, обязан думать о ее будущем. А поскольку ее будущему в результате насилия нанесен огромный ущерб, то я ставлю вам условие: или вы компенсируете в какой-то приемлемой форме этот ущерб, или ваш пащенок пойдет в тюрьму. Это мое слово окончательное, и если вы не хотите ужасных неприятностей.      И по тому, как он визжал, вздрючивая свою нервную систему рептилии, я видел, что он опасается, как бы мы не ушли без возмещения ущерба.      - И мы полны стремления договориться о форме и размерах возмещения, - сладко буркотел Лев Красный.      Прислушиваясь к их сопению, возне и перепалке, я вспомнил, как у нас любили освещать в прессе любимый аттракцион загнивающего Запада: на потеху толстым буржуинам две голые бабы дерутся на ринге, залитом мазутом. Два противных мужика передо мной бились сейчас всерьез на ринге, залитом жидким дерьмом. К счастью, одетые.      - Пять тысяч!      - Две тысячи.      - Никогда! Пусть идет в тюрьму!      - Две с половиной. И женится.      - На черта он нужен! Четыре восемьсот! Молодо-зелено, погулять велено.      - Две семьсот. Это взнос за однокомнатный кооператив.      - Сами-то, небось, в трехкомнатной мучаетесь? Четыре шестьсот!      - Вас в трехкомнатную не примут... Две девятьсот.      - А где же ее, однокомнатную, взять? Пятьсот рублей - на взятку только!      - Три ровно! И мы устроим кооператив. Три с половиной! Ваш кооператив, и пусть женится, паскудник!      - Хорошо, три с половиной, наш кооператив, но без женитьбы. По рукам?      - Что взято, то и свято. - умиротворенно заключил Петр Семеныч Гнездилов и замотал довольно своей козьей сиськой. - Но деньги чтобы были сегодня у меня.      И похлопал конопатой ладонью по короткой жирной ляжке.      Красный водил "жигуль" так же, как носил свою нарядную одежду, - аккуратно и бережно. От изнурительности этого черепашьего движения, кармазинного запаха Левкиных волосиков, духоты и пузырящегося еще в желудке страха тошнота стала невыносимой, и на Садовой я заорал ему "Стой!", выскочил из машины и нырнул в магазин с застенчивой вывеской "Вино". Время подходило к двенадцати, и за час торговли водкой очередь уже прилично рассосалась - к прилавку, огражденному стальной звериной сеткой, стояло не больше человек тридцати. И несколько сразу повернулись ко мне: - Троить будешь?      - Возьмем пополам?      - Але, у меня стакан есть...      - Слышь, друг, дай семь копеек, на четверочку не хватает...      Страшная мордатая баба-торгашка с жестяным белым перманентом жутко крикнула из-за прилавка:      - Ну-ка, не орать, алкаши! Щас всех отседа вышвырну! Прекращу продажу.      И все притихли, забуркотели негромко, забубнили на низких, и зрелище это было почище любой цирковой дрессуры - от одного окрика уселись на задние тридцать черных, трясущихся, распухших, разбойного вида мужиков. И правильно сделали, потому что там, за стальной сеткой, в бесчисленных ящиках стоит себе в зеленых бутылочках сладостный нектар, единственное лекарство, одна радость, дающая и веселье, и компанию из двух других забулдыг, и свободу, и счастье. Водочка наша нефтяная, из опилок выжатая, ты же наша жизнь! Пока ты льешься в наши сожженные тобой кишки - весь мир в тебе, и мир во мне.      И над всем этим счастьем хозяйкой вздымается мордатая торгашка. Захочет - опустит сетку над прилавком, краник кислородной подушки перекроет. Напляшешься тут перед ней, как висельник на веревке, наунижаешься вдоволь, пока эта сука краснорожая смилостивится. А чего поделаешь? Все тут ей должны и обязаны - один пять копеек, другой бутылку не вернул, третий до одиннадцати бутылку выпросил, а четвертый - после семи. И не вякни - вся милиция окрестная у нее в подсобке отоваривается. И четвертинки всегда в дефиците, так если она хорошо относится - сама по полбутылки разольет и с маленькой наценочкой отдаст. Нет, не денешься никуда - в соседний-то магазин бежать глупо, там ведь тоже в очереди снова час стоять, и другая мордатая грозная торгашка, да и за всяким другим прилавком в сотнях тысяч лавок со стыдливой надписью "Вино", которого сроду там и бутылки не было, а только нефтяная да древесная водка и кошмарные спиртовые опивки с краской под названием "портвейн" - везде стоят эти страшные бабы.      Об этом я подумал как-то мельком, подтираясь поближе к прилавку, и очередь не слишком на меня заводилась - потому как не знали еще, с кем я троить или половинить стану. Только вяло сопротивлялись, сдвигаясь тяжелыми плечами, и шел от них невыносимый дух перегара, табачища, немытого пота, подсохшей вчерашней блевотины. Кабы старик Перельман - автор "Занимательной арифметики" - ходил в водочные магазины так же часто, как я, наверняка, построил бы он красивый арифметический этюд: "если всех людей, которые каждый день стоят за водкой во всех питейных заведениях, выстроить в одну шеренгу, то получилась бы очередь от Земли до Луны"...      Торгашка привела очередь к порядку и стала снова отпускать бутылки. Но тут же все застопорилось: из толпы выскочила на середину тесного магазина полупьяная девка с огромным переливчатым фингалом, похожим на елочную игрушку, и стала плясать. И громко петь при этом. Я тя, Клашка, не боюсь. Голой жопой обернусь, Поцелуй меня ты в зад, Коль частушечка не в лад! Ух-ты, ах-ты, все мы - космонавты!      Очередь довольно захохотала, заерзала радостно, а торговка Клашка подняла свою бычью голову и сказала мрачно, полным ртом:      - Параститутка. Вон отседова! А вы, пьянюги паскудные, пока не вышвырнете ее - банан сосите, а не водку...      И грохнула сетку вниз. И звериная тоска заполнила магазин.      - Фроська, сука, че натворила?!      - Фросенька, голубушка, иди себе, не даст она тебе все равно...      - Достукаешься, Фроська, посадит она тебя.      - Фрося, брысь на улицу, мы тебе сольем.      - Фроська... Фросинька... Фросюка... Фрося...      И поволокли ее, упирающуюся и матерящуюся, из магазина. И обратно - к сетке:      - Кланя!... Клаша!... Клавочка!... Клавдия Егоровна!      А я-то -уже перед сеточкой! Я-то своих собратьев соплеменных хорошо знаю - никто под злым оком Клавдии Егоровны не посмеет стоять столбом, когда есть команда вышвырнуть Фроську взашей! Нельзя не обозначить активного участия в выдворении нечестивки из храма людской радости, когда верховная жрица Клашка уже опустила большой палец долу. И пока проводилась карательная экспедиция, я уже пророс сквозь сетку четырьмя рублями и парольным кличем: "без сдачи!"      Заворошились, закипели, задундели, вскрикнули, пронзительно заголосили разом:      - Гад... паскудина... Кланя - не давай... Сукоед... без очереди... а мы - не люди?... потрох рваный... не давай... долбанный... курвозина поганая... Васька, держи... без очереди... сучара хитрожопый... ж-и-и-и-д!... жид!.      А Клавдия Егоровна, нежная душа, повела взором на них суровым, а мне тепло улыбнулась - фунт золота в пасти показала - и сказала доверительно:      - Вот темнота-то, житья от них нет, пьянь проклятая, - и гаркнула коротко: - Молчать! Тихо!...      И все замолчали, задышали гневно, и успокоились, и стихли. И стоил их протест ровно тридцать восемь копеек сдачи, которые я оставил голубице Клаве. По копеечке на рыло. А она мне к бутылке еще дала соевый батончик - закусить. И пока я шел к двери мимо очереди, они все бурчали обиженно, но вполне миролюбиво:      - Ишь, шустрик нашелся... тоже мне ловкач - хрен с горы... а мы что - не люди?      Я ответил последнему коротко:      - Вы - замечательные люди...      Отверженная Фрося сидела на ящике неподалеку от дверей магазина. Грязными пальцами она ласкала свой бирюзовый синяк и тихонько подвывала. Эх, художнички-передвижнички, ни черта вы в жизни не смыслили. Вот с кого надо было писать "Неутешное горе". Я сорвал фольговую пробку, крутанул бутылку и сделал большой глоток.      Ослеп. Слезы выступили на глазах, я задохся, и водка раскаленным шаром стала прыгать вверх-вниз по пищеводу - между гортанью и желудком, еще не решив - то ли вылететь наружу, то ли сползти в теплую тьму брюха. Пока не просочилась все-таки вниз. Прижилась. И сразу стало легче дышать, и тяжесть в голове стала редеть, тоньшиться и исчезать. Откусил полбатончика, разжевал и сразу же махнул второй раз из бутылки.      И на душе полегчало, и мир стал лучше. И полбутылки еще оставалось. Подошел к Фросе, толкнул ее в плечо:      - На, Фрося, выпей... - поставил на асфальт бутылку и сел к Левке в машину.      - Что ты там делал? - спросил он, притормаживая у Колхозной площади.      - Я хотел ледяной кока-колы или оранжада, но эти странные люди почему-то назвали меня жидом. Черт побери, как обидно, что у нас есть еще отдельные несознательные люди, чуждые идеям интернационализма.      - К счастью, их совсем мало, - серьезно ответил Красный. - Миллионов двести.      - А куда ты дел остальные шестьдесят? - поинтересовался я.      - Они еще не слыхали про жидов. Но все впереди. Культурный рост малых народов огромен.      - Не сетуй, Лева. Вы платите незначительные проценты на прогоревший политический капитал ваших отцов и дедов.      - А почему мы должны платить? - спросил Лев. - Почему именно мы?      - Читай историю. Ваши деды и отцы все это придумали. И уговорили, конечно, не немца, и не англичанина, и не француза, а самого легковерного и ленивого мужика на свете - русского, что, мол, можно построить рай на земле, где работать не надо, а жрать и пить - от пуза...      - Этому вас на политзанятиях в Союзе писателей учат? - поинтересовался Красный.      - Нет, этому нигде у нас не учат. Это мне пришлось самому долго соображать, пока я не понял, что коммунизм - это еврейская выдумка. Воображаемый рай для ленивых дураков.      - Алеша, а ты не боишься со мной говорить о таких вещах? - сказал безразличным голосом Красный, но я видел, как у него побелели ноздри.      - Нет, не боюсь.      - Почему?      - Потому, что ты еврей. Во-первых, тебе никто не захочет верить, понимаешь - не за-хо-тят. Я - советский ариец. А ты еврей. А во-вторых, благополучие - всех Епанчиных - это и твое благополучие. Антон - это сук, на котором ты надеешься просидеть до пенсии...      - Что ж, все правильно, - пожал он замшевыми плечиками. Тут мы и подъехали к дому на улице Горького, на подъезде которого висела тяжелая парадная доска: "Главное управление по капитальному ремонту жилых домов Мосгорисполкома".      Заперли машину и пошли к Антону.    Глава 4. Ула. Моя родословная      Еще ночь, но уже утро.      Таинственный миг суток - из черных чресел ночи рождается день.      Сумрак в комнате - не свет, а рассеянные остатки тьмы.      Размытое пятно на стене - драповое пальто деда, застегнутое на левую сторону.      Фибровый чемодан на полу раскрыт. Это наш родовой склеп. Это пантеон. Семейная усыпальница. Картонный колумбарий. Святилище памяти моей. Мое наследство - все, что мне досталось от умершей тети Перл. Чемодан полон фотографий. Там - мы все.      В рассветный час оживают бессмертные души давно ушедших людей. По очереди, но очень быстро они заполнили мою маленькую квартиру - кирпичный стручок на усохшей ветви давно сгоревшего дерева "ситтим", драгоценного дерева Востока.      Сядьте вокруг нашего деда, древнего Исроэла бен Аврума а Коэн Гинзбурга. Сядьте вокруг, семя его и ветви его. Сядьте, праведники и разбойники, мученики и злодеи. Сейчас вы все равны, вы все уже давно за вратами третьего неба. А судить вас пока никто не вправе - еще не выполнен завет, но ветви срублены и семя втоптано в камень.      Сядь, бабушка Сойбл, вот сюда, в кресло, по левую руку деда. Это твое место, ты занимала его сорок два года - всем на удивление, всем на зависть. Сочувствием, вздохами, усмешками провожали под свадебный покров "хыпу" тебя - нищую восемнадцатилетнюю красавицу, принятую в дом завидным женихом - богатым купцом Гинзбургом, имеющим сто сорок тысяч рублей, три магазина, четырех детей и пятьдесят два года от роду. И бежал по местечку Бурбалэ-сумасшедший, и кричал нараспев:      "...и была девица Ависага Сунамитянка очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему, и лежала с ним, и давала тепло состарившемуся Давиду, но царь Давид не познал ее..."      И смеялся мой дед над сумасшедшим Бурбалэ, и познал тебя, бабушка Сойбл, и была ты ему сладостна, как мед, и радостна, как вино, и животворна, как дыхание Господне. Двенадцать сыновей и дочерей ты подарила деду, и в твоей огромной любви к нему пробежали годы, долгие десятилетия, и за то, что прилепились вы так друг к другу, Бог даровал вам величайшую радость - вы умерли в один день, в один час, в один миг.      Двенадцать детей, двенадцать колен, двенадцать ветвей. "Всему свое время, и время всякой вещи под небом; время рождаться и время умирать..."      Все вы собрались ко мне, кроме дяди Иосифа, седьмого сына, потому что он один еще жив. Но он никогда здесь не бывает. Присел на стул у окна Абрам - первенец, умница, талмудист и грамотей, лучший ученик иешибота, которого в тринадцатом году возили к виленскому цадику, и старый гуэн сказал: "Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти лучше дня рождения", и все поняли, что уготована Абраму стезя еврейского мудреца и святого. А он спутался со студентами-марксистами, попал в тюрьму, вышел большевиком, стал комиссаром и секретарем Уманского горкома ВКП(б), и не было лучше оратора, когда он с трибуны, обитой кумачом, разъяснял людям политику "на текущем моменте". Момент тек и тек, пока его светлые воды не подхватили дядю Абрама и не снесли в подвал областного НКВД, и дядя Иосиф слышал из соседней камеры, как волокли по коридору Абрама на расстрел, и он кричал сиплым сорванным голосом, захлебываясь кровью и собственным криком: "...Товарищи!... Коммунисты!... Это секретарь горкома Гинзбург! Происходит фашистская провокация! Товарищ Сталин все узнает! Правда восторжествует! Да здравствует товарищ Сталин!..."      У Абрама с его женой Зинаидой Степановной Ковалихиной, заведующей наробразом, детей не было. Наверное, потому, что они были старыми товарищами по партии и дети отвлекали бы их сначала от революции, затем от Мирного строительства, а потом от текущего момента. В газете "Уманская правда" Зинаида Степановна напечатала письмо, в котором известила своих единомышленников и прочее народонаселение, что очень давно замечала у своего мужа бундовские замашки, меньшевистские шатания и троцкистское вероломство, всегда давала им твердый большевистский отпор, в связи с чем он затаился, пробрался к руководству городской партийной организацией и где только мог пытался троцкистско-зиновьевски-каменевско-бухарински вредить партии и родному народу, пока пламенные чекисты, возглавляемые железным наркомом - дорогим товарищем Ежовым, - не сорвали лживую маску с его звериного облика замаскировавшегося фашиста и врага народа. В связи с чем она официально отрекается от него.      Я видела ее однажды - седенькая говорливая старушка с безгубым ртом, в грязной кофте с орденом на отвороте. Она работала директором Музея революции СССР.      А тогда - жарким страшным летом 1937 года - сидел дед на полу в комнате с занавешенными окнами, перед семью негасимыми свечами священной "меноры" и в плаче и стенаниях просил неумолимого и милосердного Господина, чье сокровенное имя Шаддаи, чтобы растворил он двери третьего неба и впустил грешную душу любимого сына-мешумеда, и соединилась бы она там с душами еще двух братьев - Нухэма и Якова.      Вот они - и здесь они стоят в разных углах, и здесь они во всем различны. Огромный, под потолок, дядя Нухэм, в кубанке, весь в ремнях, со шпорами на коротких сапожках Краснознаменец, кавалерист, пограничник. Дядя Яков, печальный тихий человек в очках без оправы, шмурыгающий от непроходящего насморка носом. Учитель, книжник, сионист.      Четверть века топтал землю толстыми ногами дядя Нухэм. И много преуспел. Гулким ручьем пустил он по земле кровь человеческую - Кронштадтский мятеж он подавлял, и в расстреле Колчака участвовал, и бандитов-антоновцев ловил. Но дядя Нухэм знал не только, как лучше наладить сельское хозяйство и устроить прекрасную жизнь русским крестьянам. Позвали - и он поехал устраивать счастье дехкан и скотоводов в Среднюю Азию.      Тогда еще все были живы - все двенадцать ветвей, все двенадцать детей, и дед в тоске говорил сыну - красному командиру: ты красен, как раскаленный нож, ты красен, как лицо греха, ты красен, как безвинно пролитая кровь. Остановись, сын мой!      "Лучше ходить в дом плача об умершем, чем в дом пира - ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу..."      Но душа Нухэма уже омертвела, заржавев от пролитой крови.      Он уехал усмирять басмачей, диких бедных людей, которые никак не соглашались отдавать пищу, кров, жен и своего Бога. Нухэм хотел превратить их дом плача в общий дом пира. И басмач прострелил ему голову.      И сказал дед в скорби и слезах: "Смотри на действование божие: ибо кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?"      А дядя Яков - читал, учился и учил. Бог не дал ему орлиного глаза, глаза Нухэма, и потому взирал он на жизнь не через прорезь прицела, а сквозь тяжелые крученые буквы старых пергаментов. Когда-то он прочитал книгу доктора Теодора Герцля, и взор его был обращен в прошлое, которое провиделось ему днем завтрашним. Кончается пора диаспоры - пришло время собираться на берегах Сиона, где все мы будем мирно, трудолюбиво и радостно счастливы. Он проповедовал перед своими друзьями и влюбленно смотрящей на него женой Ривой, и щеки ее рдели от восторга и чахотки.      А дед грустно смотрел на друзей и учеников Якова, качал головой и мягко объяснял сыну: "Есть время искать, и время терять, время молчать и время говорить..."      Они исчезли однажды ночью, будто архангел Метатрон унес их в преисподнюю. Осталась от них на руках у бабушки Сойбл четырехлетняя тихая девочка Мифа и пришедшее полгода спустя уведомление о том, что они приговорены к десяти годам без права переписки. Еще через полгода пришел конверт, надписанный чужим почерком, и записка, что письмо нашли на рельсах железной дороги около деревни Погост под станцией Тайга. А в самом письме был написан адрес деда, и замученными буквами выведены слова: "Прощайте. Мой Иерусалим близок. Един и велик наш Господь. Целую вас, сохраните дитя. Яша.".      И ледовитая серая вода безвременья сомкнулась над ними.      А посреди комнаты на табурете сидит тетя Рахиль и весело безмолвно смеется - на всех фотографиях она смеется, не улыбается, не усмехается, а от всей души хохочет. Смеясь, она писала стихи, смеясь, поступила в театр, смеясь познакомилась со своим Иваном Васильевичем Спиридоновым, смеясь, шутки ради вышла за него замуж, смеясь, всем отвечала: "То, что вы говорите, я уже когда-то, от кого-то, где-то слышала, а то, что говорит он, я не слышала никогда". Знаменитый летчик, высокий, молчаливый, красивый, очень спокойный, он улетал на Чукотку, на КВЖД, в Испанию, на Халхин-Гол и возвращался неизменно спокойный, молчаливый, застенчивый - с новыми шпалами, ромбами, орденами и звездами. А Рахиль смеялась и терпеливо ждала, и смеялась, когда он прилетал. Она носила огромную широкополую шляпу, горжет из чернобурок, бриллиантовые кольца и серьги, она была первой в Москве женщиной, которая научилась водить автомобиль и ездила за рулем "эмки", подаренной Спиридонову правительством. Она ходила на приемы в Кремль. И там, наверное, тоже смеялась, показывая свои жемчужные зубы.      Но у Спиридонова отобрали "эмку", ромбы, ордена, небо, набили грудь свинцом и засыпали красной тяжелой глиной в одной яме вместе с другими семнадцатью авиационными генералами, которые теперь - голые, синие, скрюченные, изуродованные - были мало похожи на сталинских соколов, и каждый бы поверил, что они враги народа.      Не знаю, смеялась ли Рахиль, когда ее допрашивал заместитель наркома госбезопасности Фряновский - басистый наглый кобель с двуспальной кроватью при кабинете, но "нет" она говорила твердо. Эти кавалеры - крутые ребята, и она пришла в лагерь уже с выбитыми зубами.      Двадцать лет назад тетю Перл разыскала подруга Рахили по лагерю и рассказала, что в 1946 году их вели колонной по Дубне, где уже работали над созданием нашей мирной атомной бомбы. Рахиль выбежала из строя за брошенной прохожими краюхой хлеба и ее тут же срезал автоматной очередью конвойный киргиз.      Конвоир не знал мудрости деда и не ведал слов Екклезиаста - "Есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни". Конвоир не думал о том, что брат Рахили - Нухэм разорил его дом и убил его отца-басмача, перед тем как другой басмач - брат конвойного киргиза - застрелил Нухэма.      Киргиз был простым мирянином новой религии и аккуратно исполнил ее первый завет: "Руки за спину, шаг влево, шаг вправо считается за побег, конвой стреляет без предупреждения".      Конвой стреляет без предупреждения. Стреляет, стреляет, стреляет.      Старая зэчка, подруга Рахили со слезами вспоминала ее - какая была добрая, веселая, отчаянная евреичка. Голодно, плохо, а она всегда смеялась. Все зубы выколотили, а она им назло смеялась!      Мне часто снится смеющаяся беззубым ртом Рахиль. Дядя Меер, белокурый гигант, судья и мудрец среди одесских биндюжников, неспешно мнет толстыми пальцами сыромятный кнут. Его мир был пирамидой спокойной необдумываемой любви, на вершине которой находились три дочери - такие же крупные, рыжеватые и доброжелательные, как его лошади Зорька и Песя. После лошадей место в его сердце принадлежало покорной тихой жене Мирре, затем шли его друзья - бывший налетчик Исаак Ларик, мясник Мойша Зеленер, биндюжник Шая Гецес и дантист Тартаковер. Как атланты, держали они на себе его мир, в котором было полно веселья, драк, грубой ругани, несокрушимого товарищества, добрых "шкаликов" под кусок скумбрии с помидорами, место в синагоге и единственная постоянная надежда - смысл и цель жизни - хорошо выдать замуж девочек. С добрым приданым, с шумной свадьбой на всю Мясоедовскую, с почтенными "мехетунэм" (Родители жениха).      Но на верных своих лошадках отвез Меер дочерей не к венцу, а к последнему поезду, уходящему в тыл. Посадил в вагон, оторвал полсердца и отправился на призывной пункт. И пирамида, которую он возводил целую жизнь, положив в фундамент весь добрый мир людей, рассыпалась на глазах. Под Житомиром прорвавшиеся немецкие танки в упор расстреляли поезд и всех пассажиров сожгли, перебили, изорвали гусеницами. Не вернулся из разведки Исаак Ларик. Убило бомбой Мойшу Зеленера. Повесили на Привозе Шаю Гецес. Сгорел в крематории, пролетел черным дымом над польскими полями дантист Тартаковер. И билась на земле в пене, хрипя и дергая ногами, лошадь Зорька, пока Меер с татарином Шамсутдиновым стреляли из последней уцелевшей пушки по приближающимся черным крестам. И тогда Господь дал ему наконец отдохновение от непосильной ноши из обломков разрушенной пирамиды - упал, обхватив землю огромными руками, последним усилием пытаясь удержать расколовшийся шар, и стало легко, и дед шептал в изголовии:      "Участь сынов человеческих и участь животных - одна участь: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом."      Тень дяди Мордухая быстро ходит по комнате - он никогда не мог спокойно сидеть на месте, он всегда куда-то торопился - на субботник, на партсобрание, на маевку. Он был общественник, рабкор, ворошиловский стрелок, ударник Осоавиахима, член МОПРа, профсоюзный активист и страхделегат. Дядя Мордухай любил песню "Еврейская комсомольская" и стыдился политической отсталости деда. Он объяснял деду, что только социализм смог, наконец, решить еврейский вопрос, и теперь задача евреев, сохраняя свой язык для семейного общения и нереакционные традиции для истории, полностью раствориться в великой пролетарской культуре русского народа. Он носил бархатную толстовку и ругался неуверенным матерком. На праздники дядя Мордухай запевал - и остальных настоятельно просил подпевать - заздравную песню "Лейбн зол дер ховер Сталин, ай-яй-яй!..." - "Пусть живет товарищ Сталин, ай-яй-яй!"      Он уехал в Биробиджан строить еврейскую государственность, редактировал там газету, писал боевые письма о том, что только глупцы и слепые не видят, как здесь, в вольной семье нанайского и удэгейского народов, евреи обрели, наконец, свою историческую родину.      В дяде Мордухае социализм потерял верного, надежного строителя, когда в 1952 году у выдумщиков очередного антисоветского заговора не хватило для пасьянса шестерки - какого-нибудь шумного еврея. И ангел смерти Саммаэль уронил со своего меча огненную каплю на общественника-выкреста Мордухая Гинзбурга. За восемь дней заговор был раскрыт, обезврежен, расследован и покаран.      В прошлом году меня разыскал его сын Иосиф - усталый медленный человек с сизыми стальными зубами. Он хотел познакомиться, повидаться, попрощаться. И уехал в Израиль. В аэропорту мы стояли, обнявшись, с этим незнакомым человеком и тихо плакали. Его слезы были на моем лице, и он сдавленно говорил: "...Суламита, девочка моя, поехали отсюда, я - слесарь, у меня золотые руки, для тебя всегда будет кусок хлеба..."      И безликими тенями суетились и печалились среди своих маленьких детей тетя Бася и тетя Дебора - я никогда не видела их лиц, не сохранилось даже фотографий. Адское пламя испепелило их следы на земле. В моем пантеоне нет их лиц - только имена - тетя Бася и ее муж дядя Зяма, их дети Моня, Люся и Миша. Тетя Дебора с дядей Илюшей и сыновьями Левой и Гришей. Все безмолвно сошли в Бабий Яр, фашисты лишили их души, плоти и имени, и изгладилась память о них. Искру памяти мне передала тетя Перл, на мне кончаются все их пути.      "...Напрасно пришли вы и отошли во тьму, и ваше имя покрыто мраком..."      А ты, юная веточка дедовского дерева, молодой веселый инженер Арончик? Ты говорил, что нет Бога, а есть материя. Нет Духа, а есть энергия. Нужна не новая религия, а новая технология. Мир устроит не Мессия, а технический прогресс. Людям нужны не пророки, а инженеры.      Ты оказался прав. Инженеры сделали техническое чудо - "мессершмитт". Дали ему энергию бензина, полученного по новой технологии из каменного угля. Он взлетел, легко, как дух, и под Прейсиш-Эйлау испарил твою материю. И ты вернулся к своему Богу, ибо он начало и конец вечности. А деда уже не было, чтобы благословить тебя напутственно:      "Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах..."      Адонаи Элогим, великий Господин мой! Как я устала! Я истратила все силы, чтобы собрать вас и оживить. Зачем? Не знаю...      Мы пришельцы из другого мира. Верю в тебя, Господи, пославший нас из тьмы в эту жизнь. Мы не умираем, пока хоть одна ниточка вечной пряжи хранит в себе память об ушедших. Мы вечны, пока храним огонь завета. И я не могу умереть, не передав нить памяти идущим за нами...      Все исчезли, отлетели от меня. Только лица отца и мамы ясно светили передо мной. Но и они стали меркнуть, расплываться, рассеиваться.      - Подождите! - попросила я. - Мне надо спросить вас...      Покачал головой отец:      - Я знаю, о чем ты хочешь спросить... Но нас нет... Давно... Мертвые ничему не могут научить живых... Прощай, Суламита... Реши сама...      И мама шепнула:      - Как трава, увядаем мы в мире сем...      И дед пошевелил губами:      - "Род приходит, и род проходит, а земля пребывает вовеки". Аминь...      В смятении и бессилии я заплакала. И сошла большая тишина. Продолжение следует... Уважаемые подписчики!      По понедельникам в рассылке: Аркадий и Георгий Вайнеры "Петля и камень в зеленой траве"      "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем...      По четвергам в рассылке: Диана Чемберлен "Огонь и дождь"      Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души.      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Шон Хатсон "Жертвы"      Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?..      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения