Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ"

Литературное чтиво Выпуск No 332 от 2006-03-16 Число подписчиков: 22    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 1    Всадники    Глава 3. Араратское пекло 1      Пацевич лежал на кровати паши. Ножки у кровати были из чистого хрусталя. Исхак-паша, очевидно, больше всего в жизни боялся грозы. Перед полковником стоял кувшин для ритуальных омовений перед намазом. А в кувшине что? Винишко, конечно.      Хорошо полковнику. Даже очень хорошо. Ведь он не кто-нибудь, а полковник. И его должны слушаться. И уважать. Кровать удобная, молнией тоже никак не убьет; вина отхлебнешь, а потом можешь читать изречения из Корана. Вон их сколько намалевано по стенкам!      Но полковник арабского не знал.      - Хи-хи-хи, - тоненько смеялся Адам Платонович, подпискивая от удовольствия, - хи-хи-хи... Ой, не могу, хи-хи-хи!..      Это он вдруг заметил, что на потолке арабские письмена переплетаются в забавный порнографический узел. Исхак-паша, видать, был не дурак. Заповеди Корана вроде и не нарушены, а в то же время забавно, очень...      - Ой, господи, хи-хи-хи, - смеялся полковник, и его живот трясся под одеялом мелкой рассыпчатой дробью.      Тут двери открылись, и вошел человек, которого Пацевич никогда и не видел. Рваный казачий мундир, худое, заросшее щетиной лицо, а из разбитых сапог торчат черные, в запекшейся крови, распухшие пальцы.      - Карабанов? - воскликнул полковник. - Это вы?      - Я.      - Но, милый, откуда?.. Что с вами?      - Я закончил рекогносцировку, полковник.      Пацевич всплеснул руками:      - Закончили? Голубчик вы мой...      - Да, закончил, полковник. Турки действительно собирают силы в окрестностях Вана. Численность могу определить лишь приблизительно.      - Ну и сколько же их там, подлецов?      - Тысяч двадцать - тридцать. Не меньше.      - Да идите-ка вы... Откуда их столько?      - Не меньше, полковник. И еще артиллерия... А я потерял за эти дни тридцать два человека.      - Как вы дошли? - спросил Пацевич.      Вместо ответа Карабанов достал "смит-вессон" и, щелкая курком, провернул перед полковником весь пустой барабан револьвера:      - Видите? Одни дырки... Вот так и дошли!..      - К ордену вас, голубчик, к ордену, - запричитал Пацевич, - завтра же в Тифлис писать бу-бу-буду...      - Эх, полковник! Тридцать два "Георгия" им теперь не нужны...      Карабанов повернулся к дверям, но Пацевич остановил его неожиданным возгласом:      - Куда же вы, голубчик? Вы бы хоть поцеловали меня.      В голове поручика все ходуном ходило, звон стоял, перед глазами еще двигались песчаные осыпи, сплошь в пустых гильзах, - не сообразил даже, о чем его просят.      - Нет, извините, полковник. Целовать вас не буду - боюсь укусить...      Он щелкнул каблуками и круто вышел. На дворе кто-то схватил его в обнимку, закричал в самое ухо:      - Карабанов, бегите скорее: там ваши казаки милицию убивают!..      - Ну и пусть убивают, - ответил Андрей.      Решил не вмешиваться. Потом раздумал. Не спеша дошел до милицейских казарм, выбил ногою дверь. Черт возьми! - кажется, действительно убивают. Озверелые казаки, загнав дезертиров в угол, хлестали их нагайками, били ножнами шашек, из дикой свалки доносились хрипение, вой и приглушенные крики.      Андрей крикнул:      - Довольно! Довольно, говорю я вам... Они и так будут помнить, каково бросать своих товарищей...      Подошел Дениска в разодранной до пупа рубахе; с рассеченной губы стекала струйка крови.      - Хоть душу отвел, ваше благородие!      - Иди спать. Все идите...      И была ночь, и снился сон: усадьба Карабановых стояла на опушке леса, а за лесом, говорили, лежит Рязань, и он убежал однажды мальчишкой в ночь, и его нашли цыгане и привезли домой; нянька уложила в постель, и ему было радостно, что это его постель, и бежать больше никуда не надо; а утром он проснулся оттого, что кто-то гладил его по лицу и слезы капали ему на щеки: это мать гладила его, это мать плакала над ним...      Карабанов открыл глаза. Аглая сидела перед ним, гладила его лицо и тихо, закусив губу, плакала.      Он протянул к ней руку:      - Ну, что ты?.. Не надо...      - Ох, Андрей!..      Она, припав к его груди, разрыдалась. Он гладил ее вздрагивающую спину и смотрел в потолок. Красный персидский таракан вылез из щели и шевелил усами.      - Ну, ладно, ладно. - Он похлопал ее по спине.      - Ты же ничего не знаешь, - сказала Аглая, поднимая лицо. - Ты не знаешь, что было со мной... На вот, возьми...      Она кучкой сложила ему на грудь: пачку патронов, четыре сморщенные сливы, краюху хлеба. Вещи показались чужими. Андрей равнодушно посмотрел на них.      - Не молчи, - попросила она. - Слышишь?      - Слышу...      - Говори со мной. Приласкай меня... Хоть немножко. Ну, что же ты, Андрей?      Он перевел взгляд на нее.      - Тридцать два, - сказал с расстановкой, - тридцать два... И где-то заломят руки матери, где-то завоют девки, Аглая... Ох, сколько костей там осталось!..      - Не надо. Об этом потом.      - Сколько костей...      - Скажи - ты любишь меня?      Он отвернулся:      - Иди, Аглая: не до тебя мне сейчас...      - Андрей, милый, что с тобой?      - Оставь...      - Я все понимаю, но... зачем же так?      - Иди, иди.      Она встала, одернула платье:      - Ну, так я пойду...      - Ладно. Увидимся, может, вечером.      - Андрей, я пошла...      - Иди...      Вечером, сдав Пацевичу подробное обо всем донесение, Андрей Карабанов напился. Аглая побоялась войти в дом к нему, откуда доносились пьяные крики, бесшабашные песни и чей-то судорожный плач. Она подошла к окну, осторожно заглянула.      - Боже мой! - сказала она. - Боже мой!..      Андрей сидел за столом, окруженный своими казаками, в одних грязных подштанниках, пьяный, раскисший. Справлялись поминки по убитым. Какой-то бородатый гигант-сотник грыз зубами стакан и сплевывал на пол осколки. В табачном дыму мелькали орущие красные хари казаков. И, как бараны, сидели двое урядников, все в крестах и медалях, уткнувшись один в другого потными лбами.      Стекла, казалось, звенели от бесшабашной песни: Славен выпивкой и пляской Гарнизон наш закавказской...      И, отшатнувшись от окна, она вспомнила...      Она вспомнила первую встречу с Андреем, еще там, в позлащенном сверкающем мире, где даже не знают, что есть такой Баязет; их представили; был он ловок, как бес, и весь ходил перед ней на пружинах. Потом он был с визитом у ее тетки, и тетка, вскинув к глазам лорнет, одобрительно кивнула головой; ах, каким он умел быть обаятельным; и весь-весь, наполненный ослепительным блеском, как он был чудесен!.. И тетка делала Аглае знаки глазами, а он уже тогда играл, кутил с цыганами; говорили, что он живет на долги и за счет многих женщин; но все это было благопристойно; и долги он скрывал, кутежи проходили за городом, а своих любовниц он умел хорошо прятать.      Она его любила... И вот теперь этот человек, как последний мужик, в одних грязных подштанниках, сосал с казачьем сивуху и, наверное (а наверное, так и было), отвратно скабрезничал заодно с ними. Ей стало обидно до слез. Если бы он только знал, как она ждала этой встречи, как она готовила себя к ней, томясь и замирая.      А он - забыл... не захотел... променял на водку!..      На следующий день Карабанов, опухший и страшный, с красными, воспаленными глазами, ходил к Аглае просить прошения.      Он как-то странно не огорчился, когда она отказалась извинить его. Постоял немного с дурацким видом, подумал о чем-то своем и, надвинув фуражку, ушел. Ушел, даже не вздохнув, мало, видимо, огорчившись. Аглая, назло всему, удвоила свое внимание к мужу, и старый полковник был эти дни снова счастлив.      Пацевич же послал подробное донесение в ставку кавказского наместника. Он писал, что противник двинулся к Баязету, но удачным маневром ему удалось перехватить и разбить его на подходах к городу, что наиболее отличились из офицеров поручик Карабанов и капитан Штоквиц (о себе Пацевич решил скромно умолчать) и что у неприятеля погибли в роковой схватке "два предводителя"...      Читатель может не поверить этому, но документ, наполненный ложью Пацевича, сохранился. И в Тифлисе успокоились и пили здоровье героев Баязета, а генералы хвалили Адама Платоновича Пацевича:      - Дельный офицер, господа. Весьма дельный. Это вам не старая размазня Хвощинский, который умел только скулить и жаловаться... Вот вам! Перехватил. Разбил. Победил. И все тут!..      Да, неплохо было Пацевичу лежать на шахской кровати с хрустальными ножками и смотреть в потолок:      - Хи-хи-хи!.. 2      Из Тифлиса пришла почта. Среди газет лежал очередной номер "Вестника Кавказского отдела императорского русского географического общества". Пацсвич машинально листанул журнал: что-то о горах, какие-то таблицы, справки об атмосферном давлении.      - В общем чепуха! - подытожил Пацевич и сказал: - Отдайте Некрасову: все умники любят читать о скучном.      Потом пришел прапорщик Латышев и скромно доложил, что гарнизонные верблюды, за голову которых в Игдыре казна платила чуть ли не по сорок рублей, отказываются есть лепешки из маисовой муки и дохнут теперь с голоду. По негласному мнению, в верблюдах хорошо разбирался Исмаил-хан Нахичеванский, и после совещания с ним было решено - отдать лепешки казакам. А то они и без того зажрались, пока баранту стерегли от курдов.      Карабанова вызвал к себе Штоквиц. Проходя по рядам коновязей, Андрей увидел на разостланных рогожах и одеялах какие-то черные комки, которые казаки вынесли на солнце.      - Тютюн сушите? - мимоходом спросил он.      - Нет, какаву, - зло огрызнулись казаки.      Штоквиц встретил поручика так:      - Говорят, вы вчера крепко подгуляли?      - Был грех, - сознался Андрей.      - А вы не догадываетесь, что я хочу предложить вам?      - Наверное, стакан лафиту. Для похмелки...      Ефрем Иванович поглядел на поручика какими-то шалыми глазами - то ли от жары, то ли от недоумения.      - Нет, - серьезно ответил он. - Для вас уже выписана подорожная до Игдыра и ведомость на получение денежного довольствия для гарнизона. Заодно и проветритесь после Персии!      - Что за абсурд! - рассердился Карабанов. - Полковник Пацевич просит, чтобы я поцеловал его, а вы поручаете мне свою бухгалтерию. Неужели в гарнизоне, кроме меня, некому больше возить мешки с деньгами?      - А кого же еще, как не вас?.. Ватнин - мужик и считает по пальцам, Некрасов - во всем политикует, Потресов честен, но не умеет вырвать из глотки нужное даже для себя. Не посылать же барона Клюгенау, который даже не знает, наверное, зачем люди изобрели деньги. А ведь вытянуть от наших чинодралов свои же кровные - не так-то просто!..      Баязет прискучил уже поручику, мир с Аглаей после вчерашней пьянки восстановить было не легко, и он, не долго покуражась, все-таки согласился.      - Сколько там? - спросил Андрей, беря ведомость. - Всего сто шестнадцать тысяч с мелочью? Черт возьми, почти столько же я проиграл однажды в карты, после чего мои именьишки пошли с молотка... Ладно, еду!      Обрадованный майор Потресов провожал его до рогатки.      - Вы уж там не загуляйте, пожалуйста, - трогательно просил старик. - Я понимаю: молодость, девицы, желание кутнуть, все такое... Но и время-то сейчас тревожное: налетят турки хоть завтра - и не успею деньжонки послать семейству. Дашеньке вот и платьице надо новенькое, ведь к ней, слава богу, порядочный человек сватается!      Карабанов, перекинув через седло пустые тулуки, рассмеялся невесело:      - Так и быть, майор: ради уважения к вам, обещаю кутить только на свои, не касаясь ваших фуражных...      Игдыр встретил его пылью, горячечной сумятицей тыла и букетами легкомысленных дам, понаехавших ради экзотики. Стены домов ломились от вывесок. Духаны и майдан кишели разной нечистой силой. Тут были ветеринары "без места" и прогоревшие подрядчики, лихие крепколобые интенданты с прямыми честными взглядами и просто мелкотравчатые мерзавцы, о которых старый Егорыч, взятый Карабановым в попутчики, выразился так:      - Вольные люди. Над нами землю сгребут лопатой, а они деньгу загребут лопатой. Эх, слава казачья, да жизнь-то собачья!..      Андрей Карабанов был поражен, когда ему тут же, при въезде в город, один толстобрюхий прапорщик в мундире квартирмейстера предложил "по дешевке" гусарскую саблю с темляком, перевитым анненской лентой.      - Стыдитесь, прапор! - возмутился Карабанов. - Хозяин этой сабли был кавалером российского ордена, и на эфесе еще не успел высохнуть пот от его ладони.      - Да ведь я не дорого и прошу, - не унывал спекулянт. - Всего-то тридцать рублей. Другие дерут и дороже...      - Егорыч! - взбеленился поручик. - Свистни-ка его нагайкой... Бей, такие всё стерпят!..      В казначействе армии кисла длинная очередь давно не бритых офицеров. "Ждем вот, - вздыхали они, - пока что денег нет ни гроша".      - Э-э, вы просто не умеете разговаривать с тыловыми крысами, господа! - И сгоряча Карабанов разлетелся прямо к управляющему.      Статный господин с высоким лбом мудреца сидел в кресле, читая вслух какую-то ведомость длиной аршина в два. Андрей успел разглядеть на его груди лавровый веночек с цифрою XXXV, - сие означало, что за спиною у господина целых тридцать пять лет беспорочной службы. Тут же находились гусарский корнет в нежно поскрипывающих лосинах и полковник гвардейской артиллерии; это были офицеры из числа тех, которые говорят: "Война-матушка!" - и потирают при этом руки.      - Что вам угодно, господин поручик? - спросил управляющий бархатным баритоном.      - Прикажите немедленно начислить деньги гарнизону крепости Баязет. Я прямо с позиций, ждать в очереди не могу.      - Ох, какой же вы нервный и скорый!.. Впрочем, - добавил чиновник с некоторым оттенком глубокомыслия, - деньги вы, конечно, получите. Только вам требуется для этого приложить кое-какие... да, кое-какие старания.      - Вот я и приложил. - Андрей брякнул по полу шашкой. - Всю ночь скакал от самого Баязета и, как черт, весь в грязи, даже не перекусив, - прямо к вам! Что же еще?..      Деликатным щелчком чиновник поправил манжету, выглянувшую из-под рукава, и снова повернулся к собеседникам-офицерам:      - Так, говорите. Любовь Германовна укатила на Каджорские дачи? Ах, в Нарзан, на воды?.. Чудо-женщина. Сколько в ней блеску, просто диво. Здесь, в этой дыре, только и отдыхаешь с такою Аспазией...      - Послушайте, - снова начал Андрей, - я ведь жду. У нас в гарнизоне уже дохнут верблюды, лошадей мы кормим ячменем вместо овса.      Чиновник потер свой сократовский лоб, оглядел Карабанова всего - от шпор до фуражки (словно оценивая, за сколько бы купить молодчика) - и хладнокровно, нисколько не стесняясь свидетелей, вдруг спросил:      - А вы, голубчик, сколько даете процентов?      Такой патриархальной бесцеремонности поручик никак не ожидал:      - Не разумею: какие проценты?      Желторотых всегда надо учить, так повелось еще при царе Горохе, и управляющий выговорил поручику уже тоном строгого начальника.      - Молодой человек, - сказал он, - мне обычно платят по восьми процентов с общей суммы. Но вы, казаки, - мужичье ведь упрямое: с вас я беру меньше. Однако ниже пяти процентов брать все-таки не намерен1...      - Восемь? - Андрей даже покачнулся, рука сама потянулась к эфесу. - Господа! - в растерянности кинулся он к офицерам. - Вы же ведь люди чести, носите мундиры. Прошу засвидетельствовать, что болтает этот подьячий.      Полковник густо крякнул, а гусарский корнет отвернулся в сторону:      - Извините. Мы в семейные дела не вмешиваемся.      - Хороша семейка! - выкрикнул Карабанов.      - Не кричите, молодой человек, - строго цыкнул на него Сократ-управляющий. - Здесь не трактир, и нечего кричать! Я тоже не с нищих беру. На этих-то делах уже нажил себе крест в петлицу и геморрой в поясницу, - все знаю!.. Ваш полковник Пацевич не пять процентов, а рубль с рубля имеет...      Карабанов подумал о майоре Потресове, который бьется над каждой копейкой, пришли на ум сухие армянские чуреки, которым радуются солдаты, он вспомнил голодный рев верблюдов и печальные глаза лошадей, глодавших дубовые ветви...      - А ты вот так не умеешь? - В сладком бешенстве поручик шагнул к столу и, забыв о приличии, мастерски сложил перед носом чиновника двойной кукиш.      - Ну, что ж, - нисколько не обиделся тот и даже засмеялся, подлец. - До сих пор я говорил с вами келейно, желая добра. Как боевой товарищ с боевым товарищем. Теперь же перейду на официальную ноту... Денег нет! - выкрикнул чиновник, отбрасывая от себя ведомость баязетского гарнизона. - И когда будут - не знаю! Наверное, в августе.      Карабанов в гневе повернулся к офицерам. Немного смирил себя, чтобы не нарваться на скандал, и заметил с прискорбием:      - А вам-то, господа, совсем не к лицу носить мундиры!      Гвардейцы переглянулись. Полковник промолчал, но корнет, по молодости лет, вякнул что-то невразумительное по поводу единого бремени, которое следует нести всем без разбору.      - Ну и несите, - отмахнулся Андрей, - я тоже несу... Дело в том, что Мы несем едино бремя, Только жребий наш иной: Вы оставлены на племя, Я назначен на убой... В приемной казначейства всё так же томились полковые приемщики. На вопрос Андрея один ответил, что проживает в Игдыре с полмесяца, другой приехал с позиций уже вторично, третий только махнул рукой.      - Господа! - сказал он, этот третий. - Я недавно был в Севастополе. Вы не представляете, какой подъем патриотизма вызвала в обществе эта война!.. Дворец генерал-губернатора был буквально осажден. И кем бы вы думали? - проститутками. Да, эта гулящая корпорация тоже решила служить отечеству под Красным Крестом.      И самое интересное, что все они давали подписку на целый год обета безбрачной жизни. Проститутки, господа, и те умеют жертвовать для отечества!      - Ну, - кощунственно подхватил Андрей, - нашли что сравнивать: ведь это же русские проститутки, а не русские чиновники... Впрочем, за кем я могу занять очередь, господа? Хорошо, я буду стоять за вами.      Прошло четыре дня. Прожились в Игдыре дочиста. Егорыч нанялся к богатым духоборам косить траву и тем кормил себя, кормил и своего сотника. Было все постыло, бесчестно и как-то стыдно...      От доброты душевной старый Егорыч частенько советовал:      - Ваше благородие, всю-то жизнь на каждой титьке у нас по сотне воров висло. Дайте им отступного, пущай уж и здесь пососут... А я, когда в Баязет возвернемся, на иконе поклянусь перед всеми, что вы чисты, аки голубь!..      - Нет, Егорыч, - упрямился Карабанов, - я лучше сгнию здесь в очереди, но от меня никто ни копейки не получит!..      Ночи стояли сухие, знойные. По вечерам женский смех дразнил воображение. Память об Аглае сидела в теле прочно, словно наболевшая заноза. И, как назло, за стенкой один маркитант колобродил по ночам с девицами, распевая во все горло под гитару: Дама милая, напрасно вы Не даете свои губоньки: Поцелую нас за красненькую, Приплачу еще голубенькую...      До рассвета ворочался Карабанов на тощих подушках, давил клопов, вожделел к Аглае и сумрачно матюкал музыкального маркитанта. Небритый и крикливый, шел по утрам в казначейство, еще с улицы складывая губы для тошнотного вопроса:      - Ну, как тут сегодня, господа? Дают или нет?..      Только сейчас начал он понимать, что та армия, на которую он глядел когда-то свитским кавалергардом из высокого седла своей лошади, - еще совсем не армия: разбросанная по глухим трущобам империи, сермяжная и полуголодная, обворованная и униженная, армия Ватниных и Потресовых, Егорычей и Денисок, - вот она-то и есть истинно российская опора, и было как-то стыдно вспоминать свои прежние гарцевания на Марсовом поле, скачки в Красном Селе, бесшабашные кутежи на Полюстровских дачах.      - Да, - сказал однажды Андрей, вспомнив почему-то своего деда, который в молодости дружил с гусаром Денисом Давыдовым, - был ведь, господа, "век богатырей, но смешались шашки, и полезли из щелей мошки да букашки"... Черт вас всех возьми, когда же на Руси будет порядок?      - Вся у нас система такая: насквозь прогнила... - ответил ему офицер, который рассказывал о патриотизме проституток.      - Да при чем тут система! - искренне возмутился Карабанов. - Подлецы, дураки, казнокрады, взяточники - это да, но разве в Петербурге об этом знают?..      На восьмой день бесплодного ожидания в казначействе раздался голос молодого секретаря: он говорил, что взятки брать подло, что он ни минуты не остался бы служить в том месте, где такая мерзость заведется, что каждый благородный офицер должен дорожить совестью и честью своего мундира.      Карабанов, словно отпив живой воды, нагрянул к секретарю с визитом, выразив горячую надежду, что они, как честные люди, несомненно, поймут друг друга. Секретарь как раз обедал и, выслушав признательные распинания поручика, пригласил его к столу.      Обгладывая фазанье крылышко, молодой чиновник говорил горячо и страстно, как Цицерон, и закончил свою речь словами, что брать взятки - преступление.      - Так, благодарность лишь... мы принять можем, - сознался он. - Однако, помилуйте, разве же это взятка? И не все смотрят на сие благоразумно, как вы: другой-то казну дерет, словно липу на лапти, а сам... Скажем, на увеличение средств... в помощь служащим... или просто в целях добра... Нет, где там, он никогда не даст. Да еще еврейский шухер устроит.      - Ну, хорошо, - уныло сдался Андрей, брезгуя в этот момент своими словами, - я даю вам один процент, и об этом никто не узнает.      - Голубчик, - развеселился игдырский Цицерон, - да вы дайте мне три процента и говорите об этом кому угодно!..      Егорыч, страдавший все эти дни по-мужицки тяжело и тугодумно, встретил его в гостинице.      - Кубыть, получили? - догадался он по лицу поручика и в радостях побежал хлопотать о внеочередном самоваре.      Назавтра Карабанов пришел за деньгами с двумя пустыми тулуками. Казначей принял его приветливо:      - А-а, герой Баязета... прошу садиться. Сейчас, одну лишь минуточку. Вот только разделаюсь с артиллерией...      Усатый штабс-капитан с повязкой на глазу, одетый в шинель солдата, зорко сверлил единственным оком громадную пачку ассигнаций, которую ловко пересчитывал казначей. По выражению его бегающего глаза было видно, что штабс-капитан уже давно потерял веру в справедливость на этом свете. Заглянув в потайную бумажку, казначей отбавил из пачки ассигнаций какую-то сумму и со значением намекнул:      - Верно, кажется?..      Штабс-капитан мрачно кивнул. Все эти взгляды, перешептывания и шулерские подтасовки раскрыли перед Андреем нехитрую механику грабежа. Было ясно, что обещанные проценты удерживаются именно здесь, при выдаче денег.      - Нельзя ли хоть немного серебром? - спросил штабс-капитан, сваливая деньги в лошадиную торбу. - А то ведь на ассигнациях, глядите, даже номера повытерлись.      - Никак нельзя, - ответил казначей и, пересчитывая свежую колоду "екатеринок", локтем отодвинул от себя толстенный гроссбух шнуровой книги.      Андрей машинально глянул на раскрытую страницу и увидел счет баязетского гарнизона: 116 188 рублей и 37 копеек. Обмакнув перо в чернильницу, поручик незаметно для всех одним великолепным и быстрым росчерком расписался в приеме денег по счету.      Дошла очередь и до него.      - Баязет! Где же Баязет? - засуетился казначей. - Да идите же сюда, батюшка. Других задерживаете...      - Мне бы тоже серебра немного, - заважничал Андрей, подсаживаясь к столу.      - Нету, нету, нету... Ведь сказано одному, а они все свое тянут. Что мне, родить вам серебра-то, что ли?.. Ну, считайте скорее...      Карабанов уже не торопился. В груде денег, подсунутых ему, как и следовало ожидать, не хватало ровно трех процентов от общей суммы. Решив извести казначея, поручик каждую пачку пересчитал по два раза. Нарочно делал вид, будто ошибается, путал и пересчитывал заново.      - Верно, кажется? - подмигнул ему казначей.      - Да нет, извините... Дело непривычное, но ошибаться не могу: всего не хватает трех тысяч четырехсот восьмидесяти пяти рублей и шестидесяти пяти копеек!      - Не может быть! - притворно испугался казначей. - Я считал верно. - И, переглянувшись через стол, зашептал Карабанову на ухо: - А вы, что же, о трех процентах забыли? Не делайте шуму...      - А-а-а! - заорал Карабанов. - Вы бы так и сказали, что берете три процента как взятку. Только потрудитесь в таком случае мне расписочку выдать. Мол, казначейство удержало с поручика Карабанова столько-то. В виде взятки!      - Ой и шутник же вы, - совсем растерялся казначей. - Скажет же такое!.. Ох эти казаки, они всегда... Потулов, - налетел он на писаря, - закрывай скорей яшик!.. Господ приемщиков попрошу выйти отсюда!..      Прибежал секретарь казначейства:      - Вы что тут мудрите, поручик? А еще благородный человек, в лейб-гвардии служили!..      - Цыц, котята! - прошипел Карабанов, берясь за шашку. - Вы меня еще стыдить желаете?.. Или давай расписку во взятке, или выкладывай на стол награбленное! Я желаю честно глядеть в глаза своим солдатам!      - Вы это серьезно? - ошалел секретарь. - Тогда извините. Казна уже опечатана. Придите завтра.      - Нет, сегодня! Ибо я уже расписался в получении. Вот! - И Андрей припечатал свой палец к подписи в шнуровой книге.      Секретарь больно щипнул казначея; казначей треснул по лбу писаря; сократ-управляющий наверняка устроит хорошую баню своему секретарю Цицерону. Но делать нечего, и остатки денег почти швырнули поручику в лицо. Андрей свалил деньги в тулуки, взвалил их на плечи поджидавшего Егорыча и подошел к секретарю казначейства.      - Вы дворянин? - спросил он.      - Да! - гордо вскинулся секретарь. - И не чета вам - два трехлетия состоял предводителем дворянства по Елабужскому уезду.      - Тем лучше. По крайней мере можете требовать удовлетворения. Всегда к вашим услугам!      И, сказав так, он ударом кулака "послал" секретаря лежать в дальний угол, пустив вдогонку за ним толстый кирпич гроссбуха с мудрейшим содержанием "расхода-прихода".      Егорыч, тот поступил иначе: купил на майдане пять фунтов дрожжей и спустил их в отхожее место казначейства.      - Сейчас жарко, ваше благородие, - поделился он с поручиком, - верьте мне: такая квашня взойдет, куды-ы там!..      Когда они покидали Игдыр, "тесто" уже взошло, поперло на улицу изо всех щелей, медленно и неотвратимо, как зловещий рок.      Последнее, что запомнил поручик Карабанов, проезжая мимо казначейства, это секретаря: подтянув панталоны, он перескакивал с камня на камень и наконец, поскользнувшись, вляпался в "тесто" по самые уши.      Встретившись в Баязете с Некрасовым, поручик сказал:      - Трудно судить, но декабристы, может быть, и были правы!      - А далее декабристов ваше воображение не идет? Выстрел Каракозова разве не был услышан вами?      - Ну, я не понимаю, чего хотят нигилисты, - ответил Андрей в раздражении. - Носить черные очки, не стричь ногтей и бороду, - если это так, то пожалуйста!..      - Нигилистов давно уже нету, - возразил штабс-капитан. - Остались революционеры. Только вы их не знаете, Карабанов. А вот наша гнилая система...      - Опять система, - буркнул Андрей, и только воспоминание о ссоре с Аглаей удержало его в этот день, чтобы не напиться до бесчувствия. 3      К приезду Карабанова урядник его Трехжонный получил звание вахмистра, которого он с мужицкой терпеливостью дожидался ровно четырнадцать лет. Ватнин, встретясь с поручиком, поделился.      - Ну, - сказал, - теперича загуляет! Сейчас Дениску твово Ожогина видел: от свежепросоленного вахмистра не отходит, носом чихирь, подлец, чует. А двое куды-то на майдан бо-ольшой кувшин поволокли. Идут, экие довольные! Улыбки строят...      - Что ты сказал им, есаул?      - А что тут скажешь! Сказал, чтобы не всё пили - и закусить надобно.      Карабанов лег спать в этот день поздно. Уже дремать начал, когда в сенях рухнуло что-то тяжелое, послышалась мать-в-перемать, и Дениска втащил пьяного в дым вахмистра Трехжонного.      - Вот, ваше благородие, - пояснил Ожогин, - доложиться вам хочет. По самой форме, как и положено.      Дениска прислонил Трехжонного к стенке, словно бревно, и увильнул за дверь - от греха подальше. Карабанов подкрутил фитиль лампы, чтобы видней было.      - Хорош ты, братец, хорош! - сказал Андерй.      - Люди здоровы! - вдруг выпалил Трехжонный.      - Что, что? - удивился Карабанов, даже привставая с постели.      - Я говорю - люди здоровы. Вот что!      - А лошади?      - И лошади. Сначала люди, потом лошади. Я все помню...      - Ну, ладно. Иди, - разрешил Андрей.      - А я и пойду. Нешто же здесь останусь?      - Вот и иди!      - И пойду! - с грозной решимостью ответил Трсхжонный.      - Так иди, не стой.      Карабанову было занятно посмотреть, как Трсхжонный отклеит себя от стенки.      - Иди, иди, братец, - подзадоривал он, вспоминая подобные случаи из своей жизни.      - И очень просто... Дениска! - гаркнул вахмистр. - Где ты там?..      Из-за двери вылетел Дениска, подхватил вахмистра и выставил его из комнаты. Карабанов долго смеялся взахлеб, и этот случай излечил его угрюмое настроение, в котором он пребывал после пережитых гнусностей в Игдыре: он снова ощутил себя будто в своей семье, среди людей, ставших родными и близкими; хитрости Дениски и гульба вахмистра - все это было как маслом по сердцу, такое дорогое ему и понятное.      В один из дней на горизонте показался легкий дымок, потом солнце померкло и наступили сумерки. От границ Персии двинулась на Баязет саранча. Легкий треск слышался в небе от частого биения миллионов крыл. Вот первая из гадин ударилась Карабанову в лоб, и он услышал, как закричали казаки, спасая остатки сена и фуража.      Зрелище было жуткое и совсем не похожее на все те описания, которые поручик читал когда-то.      - Боже мой, - сказал он, - у нас в России мужики хоть канавы роют, бабы в ведра колотят. А эти проклятые даже аллаха своего на помощь не пригласят.      И очень удивился, когда узнал, что на следующий день майдан уже торгует саранчой жареной и варенной в соусе. Одни только птицы - скворцы, вороны и аисты - беспощадно накидывались на саранчу и, утомившись в бесплодной борьбе, залетали в реку, чтобы освежиться в воде и потом снова броситься в неравную битву.      Саранча шла, пожирая на своем пути не только живое, но даже камышовые крыши и парусиновые попоны; затем туча разредилась, В гарнизоне появились новые дела и заботы, а вскоре штабс-капитан Некрасов, подходя к солдатской казарме, услышал песню, рожденную в Баязете: Плохо нам житье настало С командиром не отцом, С лихоимцем, каких мало. С ругательным подлецом. Он оставил нас в презренье, Чтоб подохли мы скорей, Сам же ломает варенье. Уважает и гусей. Если вы узнать хотите, Разжирел он отчего...      Некрасов бомбой ворвался в казарму:      - Прекратить пение! Вы что? В арестантские роты попасть желаете?      Пацевич все эти дни не вылезал из своей каморы. Он спешил дочитать третий том "Половой жизни женщины". Это было капитальное сочинение, подкрепленное обширной библиографией герра профессора фон Шмутцке, столь уважаемого на своей родине и в публичных домах всего мира. Том, правда, начинался сразу с 213-й страницы, картинки в нем были вырезаны, но полковник и так, по одному лишь смыслу, догадывался о содержании.      Книгу эту он отобрал у прапорщика Латышева.      - Молоды еще, прапорщик, - сказал полковник обидчиво. - Лучше бы прочли зелененькую книжечку генерала Безака. Да и солдаты на вас жалуются, что вы не заботитесь о их нуждах. А ведь расчет с маркитантами вам поручили!      Прапорщик остался стоять бледный как смерть. С продовольствием действительно последнее время было скверно. Первым заговорил об этом штабс-капитан Некрасов - он обладал способностью предугадывать события. На первом же офицерском собрании Юрий Тимофеевич выложил на стол солдатскую бескозырку, в которую было насыпано что-то непонятное: Карабанов, приглядевшись, узнал те самые комки, которые сушили казаки на рогожах перед самым его отъездом в Игдыр.      - Господа! - начал Некрасов. - Вот эти гнилушки, назначенные поначалу для эрзерумского эшелона, потом сбагренные в желудки верблюдов и, наконец, благодаря премудрому вмешательству Исмаил-хана, поступившие на довольствие нашего гарнизона...      - Так это не тютюн? - удивился Карабанов. - Сухари, кажется, или лепешки... Однако примечательно! А я-то думал, что они тютюн сушат.      - И в самом деле, - продолжал Юрий Тимофеевич, - по меньшей мере странно выглядит положение нашего солдата. Приказом по армии он должен иметь на день: фунт мяса и полфунта солонины, по чарке водки, три фунта печеного хлеба. Это, господа, не считая приправ, крупы, бураков, капусты, соли и кваса-пенника. А что же он имеет в действительности?..      Сивицкий притянул к себе бескозырку.      - Они это варят, - - сказал капитан. - Раскрошат и варят. Я видел, только не понял - что. Подумал, кофе...      В разговор авторитетно вступил Пацевич.      - Больше всего, господа, - начал он, - я уважаю в канцеляриях лентяев. Им лень работать, и они поскорее сбывают дела с рук. Оттого-то у лентяев не видно никакой волокиты. Но то, что вы мне тут показали, - полковник притянул к себе бескозырку, - возмутительно! Я сегодня же прикажу списать это дерьмо. Доктор, сразу же составьте акт.      - Не советую, - тихо подсказал из своего угла Хвощинский. - Отнюдь не подумайте, что я, подобно моему коллеге капитану Штоквицу, считаю, что голодный солдат злее воюет. Нет, господа...      Но сейчас, в такое тревожное время, солдата надо оставить с помыслами о войне, а не заострять его внимание на дрянных сухарях!..      Голос был достаточно веским, возражать никто не посмел: эти сухари дожуют - ничего не случится. Зато в конце собрания неудовольствие всех обратилось на прапорщика Латышева, который ведал денежными расчетами гарнизона с шакалами-маркитантами.      Прапорщик скромно (он был воспитанный юноша) молчал, и Некрасов, уже взбешенный, подсунул ему под нос бумажку.      - Вот вам пища для ума! - сказал он. - Сравните стоимость цен. Даже та копейка, которую солдат держит в загашнике, не поможет ему иметь приварок.      Бумажка заходила по рукам офицеров; она сохранилась в архивах, и мы ее приводим здесь полностью: ___________________Игдыр___Баязет Фунт баранок______ 2 коп.__30 коп. Чеизерка табаку Жукова ____________15 коп._2.20 коп. Головка сахару____7 коп.__85 коп. Бутылка водки____40 коп._1.30 коп.      Когда собрание закончилось, Клюгенау нагнал прапорщика Латышева на улице и сказал:      - А вы не боитесь, что солдаты устроят вам хороший балаган без ярмарки за такую дешевку?      - Чего же мне бояться, - скромно возразил прапорщик. - Я ведь все по-честному!      - Это похвально, что вы такой честный, - продолжал барон. - Только вашу честность еще не пришло время зарезать, чтобы сварить из нее похлебку.      Однако, невзирая на все эти передряги, гарнизон жил крепкой и ладной жизнью. Даже о Пацевиче офицеры продолжали отзываться с некоторой надеждой.      - Ничего, - говорили они, - пусть-ка повоюет, пусть-ка хлебнет воды из бурдюка в походе, тогда переменится!      Пацевич, до которого доходили эти разговоры, сердился.      - А я не дурак, - возражал он, - чтобы пить вонючую воду из бурдюка, когда на майдане, хоть залейся, полно чихиря и кахетинского.      И, говоря так, частенько добавлял:      - Черт его знает, куда я попал! Солдаты - какие-то дохлые, а офицеры - карьерюги и сплетники, так и подсиживают один другого...      С майдана несло удушливой вонью. В крепостном рву злобно грызлись собаки над падалью. "Хаш, хаш, хаш!" - доносились выкрики торговцев мясом. В убогих саклях тихие печальные армянки ткали пряжу по древнему способу Пенелопы и пели о счастливой жизни за морем. На дворе цитадели глухо ревели верблюды, желудкам которых никак не могли угодить солдаты. Из кавалерийских кузниц несло жаром и грохотом. На речном берегу денщики дрались мокрым офицерским бельем.      И штабс-капитан Некрасов, неугомонная душа, поучал молодых солдат на плацу:      - Приклад к плечу прижимай плотно. Дави на спуск плавно.      Выстрела не бойся. Своя собака хозяина не кусает. Вот я сейчас покажу вам, как надо жарить по цели!      Штабс-капитан нащупал на мушку цель. "Видишь, - сказал, - спокойно надо! - И, вместо выстрела, только слабо тикнул курок. - Что за бес такой?" - рванул затвором, переставил патрон, и - опять: тик! - а выстрела не было.      - Вы не поверите мне, - делился потом Некрасов с прапорщиком Клюгенау, - но виноваты оказались патроны. В злости я велел разворотить весь ящик, и кто бы догадался, что вместо пороха патроны набиты... пшеном. Да, да, настоящим хорошим пшеном, из которого можно сварить кашу. Ну, что вы скажете мне на это?..      Милиция тоже бывала на стрельбище, но там все было гораздо проще. Исмаил-хан Нахичеванский садился на пригорке, ставил по левую руку от себя ведро с водой, по правую - ведро с чихирем.      Попал милиционер в цель - пей стакан чихиря, высадил пулю мимо - глотай стакан воды. Богу - божье, кесарю - кесарево!      - Подход нужен, - мудро говаривал Исмаил-хан, сидя между двух ведер на командирском пригорке.      Штоквиц однажды не вытерпел.      - Исмаил-хан, - сказал он, - просвященному вниманию которого мы обязаны этим открытием в военной педагогике, наверное, воображает себя новым Клаузевицем! Но самое любопытное, что хан к сорока годам жизни стал подполковником, а мне уже скоро пятьдесят, и я еще капитан... Господа, что сделал полезного Исмаил-хан?      - Он собрал прекрасную коллекцию нагаек, - ответил Клюгенау.      - Барон, убирайтесь на чердак со своими шутками! Вы мне надоели! Вот уже как...      - А я не шучу, господин капитан: Исмаил-хан собирает нагайки оттого, что неумен. А умные же люди этим не занимаются. И потому любой этнограф схватился бы за нагайки хана как за драгоценность.      Штоквиц прихватил по дороге Карабанова и нагрянул в палатку Хвощинского. Доказать несуразность поступков Исмаил-хана не стоило для капитана особого труда, как и вообще не стоило из-за него приходить с жалобами к обиженному службой полковнику.      - Оставьте его в покое, - посоветовал Никита Семенович, - Не будем, господа, возлагать особых надежд на милицию. Местная конница вовсе не годится для серьезной войны. Оставим их на случай погони, до которой они охотники. А так, собственно, почему вы ко мне пришли, господа? Я уже давно не командую гарнизоном.      Впрочем, Хвощинский лишь напускал на себя вид равнодушия к судьбе крепости и, внешне оставаясь в подчинении Пацевича, продолжал чутко следить за всеми событиями. Но до поры до времени старый вояка сознательно выжидал и только один раз не выдержал, чтобы не вмешаться в действия Адама Платоновича.      Однажды в Баязет со стороны русской границы вкатился крытый фургон, в котором привезли... гроб. Это был гроб, сделанный на заказ, из числа тех печальных образцов, какие гробовщики любят выставлять в витринах своих мастерских, чтобы похвалиться искусством "украсивления" смерти. Бока гроба сияли лаком, он был обит по краям черным глазетом, траурные кисти тяжело обвисали с покатых бортов.      Солдаты глядели на него, как дети глядят на рождественскую елку. Стоила же эта роскошь тринадцать рублей сорок две копейки.      В деревне трех коров можно купить на эти бешеные деньги.      - Для кого? - хмуро спросил Штоквиц.      - Да всё для них, для солдатиков, - ответствовал Пацевич.      И правда, первого же солдата, умершего в госпитале, положили в этот гроб и на плечах взнесли на Холм Чести под явор. Однако из гроба покойника тут же вынули, завернули в рогожку и опустили в яму. А гроб, уже пустой, поплыл обратно в крепость. Тринадцать рублей сорок две копейки остались чистенькими. На второй раз повторилась та же процедура, только уже менее торжественно, и тогда Штоквиц, насупясь, спросил:      - Извините, господин полковник, а куда же идут эти деньги?      - На представительство, - ответил Пацевич. - На представительство и подарки туземцам.      Все бы ничего, и Хвощинский, наверное, стерпел бы это, но Адам Платонович иногда делал вещи, которых можно было бы и не делать. Обычно это с ним случалось, когда он не желал пить воду из бурдюка, а заменял ее чихирем и кахетинским. В один из дней полковник велел выставить гроб в усыпальнице паши, чтобы... "солдатик, как сказал Пацевич, мог убедиться своими глазами, что его не обманывают, ему дома на полатях со своей женой так не лежалось, как в этом гробу!.."      Узнав о подобном комедиантстве, Хвощинский не поленился спуститься в усыпальницу и, обругав любопытных идиотами, приказал немедленно убрать гроб. Затем направился прямо к Пацевичу; что у них там произошло, никто не знал, но гроб поспешно убрали и закинули в подвал.      Видать, Пацевичу пришлось немало выслушать правды-матки от Хвощинского, и вечером он стал вымещать свою ярость на денщике; было слышно, как он обрабатывает его за дверью своей каморы:      - Я вот тебе Европу-то распишу.      - То есть, - комментировал юнкер Евдокимов, - даст по личности.      - Я тебе так врежу по толстой Азии...      - Что сидеть будет больно, - подхватил юнкер, искренне забавляясь. - Какой все-таки у нас полковник блестящий знаток географии. Просто приятно служить под началом такого образованного господина!      Так текли эти дни в Баязете. 4      Сивицкий недаром отчитал Аглаю: он ожидал видеть помощницу, труженицу. Но когда перед ним появилась эта шуршащая кринолинами дама с целой сотней шпилек в волосах, он был вынужден сразу же показать ей, что здесь нужно самопожертвование, а не только сострадание к "бедному русскому солдатику".      Кстати, этой несчастной фразы, придуманной о русском солдате квасными патриотами, Александр Борисович не мог переносить:      - Какой там, к черту, "солдатик"? Здоровенный бугай, каши нажрется, чарку-другую хватит, идет - аж земля трещит, всю казарму провоняет... А его "бедным" зовут! Это всё психопатки-бабы придумали!      Вскоре госпожа Хвощинская приятно удивила его: она была трудолюбива, скромна, уже одно ее присутствие как женщины несколько скрашивало тягостную обстановку крепостного госпиталя.      В преддверии "амбуланса" сидел на табурете вечно полупьяный фельдшер Ненюков. В его подчинении находились войсковые цирюльники и костоправы, умевшие вправлять вывихи и накладывать лубки. Сам же фельдшер, пока в госпитале было спокойно, всеми правдами и неправдами искал случая напиться, и Сивицкий выпроваживал его из "амбуланса" в прихожую. Ненюков сидел там, в мрачном полумраке, перед тетрадью для записи больных и каждого солдата пугал строгим вопросом.      - Кво вадис, инфекция? - спрашивал он, тут же переводя божественную латынь на русский язык: - Куда прешь, зараза?      А зараза в гарнизоне уже появилась. Мириады мух, нечистоплотность, общение с животными, запущенные источники, нехватка мыла все-таки сделали свое дело: появились первые признаки перемежающейся лихорадки, дизентерии и особой формы "сухарного поноса"; трое больных находились уже в коматозном состоянии.      По вечерам солдаты стали получать хинную водку, офицеров Сивицкий настойчиво пичкал хинином.      - Я хочу, - говорил капитан, - чтобы над моим госпиталем можно было написать те пять слов, которые писали когда-то в древности над дверями античных лечебниц: "Именем богов смерти вход воспрещен!"      Болезни пробрались не только в солдатские казармы, но и в офицерские палатки. В "амбулансе" Сивицкого уже перебывали все офицеры гарнизона, за исключением Карабанова и барона Клюгенау; последнего доктор и не ждал к себе, зная, что прапорщик редко болеет и даже лихорадку, нажитую в болотах Колхиды, лечит как дикий чеченец (горсть соли распустить в воде и выпить, после чего ходить по горам до полного изнурения).      Карабанов, удивляя доктора своей выдержкой, долго крепился и все-таки не дотерпел - пришел как-то под вечер.      - Вы последний в гарнизоне, - заявил ему Сивицкий. - Что случилось с вами? Что и со всеми, наверное?      Растерянно поглядывая на Аглаю, бывшую тут же, поручик долго мямлил что-то невразумительное.      - Вы меня, конечно, извините, - покраснел он. - Я и сам не рад... Мне это доставляет массу неудобств и огорчений... И, однако, я не вижу выхода... А впрочем, я могу прийти в другой раз... Извините, пожалуйста...      - Аглая Егоровна, - сказал Сивицкий, не дослушав. - Дайте поручику микстуру из той бутылки... У него сильный понос!..      Убежденный холостяк, всю свою жизнь отдавший служению русскому солдату, капитан Сивицкий иногда бывал по-солдатски груб с Аглаей, но, погорячившись, сам подходил к женщине, добродушно хлопал ее по руке:      - Ну, ладно, голубушка. Вы уж, пожалуйста, не дуйтесь на старого живодера.      Хвощинская не обижалась. Зачем?.. Она чувствовала в этом "живодере", как он любил себя называть, золотое, доброе сердце.      Сейчас старший врач хлопотал об устройстве для гарнизона бани.      Баязетцы последний раз мылись еще в Игдыре, теперь же ходили потные, грязные, в духоте и пылище.      Ординатор Китаевский только разводил руками.      - Александр Борисович, - говорил он, - из Тифлиса нам прислали две бочки извести, чтобы посыпать трупы, но мыла у них не допросишься. Ненюков купил немного у маркитантов. Однако печей во дворце нету, пару не нагонишь, где взять кадушек?      Выручил старый гренадер Хренов: расставил около ручья три палатки, сложил внутри каждой по каменке, накалил их докрасна, нагнал жару, а парусину палаток велел поливать водою, чтобы пар не выходил наружу. Решили так: солдаты будут в палатках только мыться, а потом пусть бегут окачиваться в ручье.      И вот началась потеха! Ручей протекал как раз вдоль главной баязетской дороги, бегущей от Деадинского монастыря, в напротив банных палаток раскинулся шумливый майдан. Все было тихо, спокойно; неверные урусы, да покарает их великий аллах, зачем-то поставили три белых шатра.      И вдруг, с гоготом и свистом, вылетают из этих шатров и несутся к ручью, все в белой пене, распаренные казаки. У каждого на груди крест - ничего больше.      - Дениска! - орал Трехжонный. - Змия-то своего хоть прикрой: нешто мусульманки тебе не бабы?..      На майдане началась паника: спешно сворачивались палатки, закрывалась торговля, пинками и палками мужья гнали своих жен по домам, запрещая смотреть в сторону крепости. Боком-боком, тряся животиком, выпуклым, от хорошей пищи, протрусил легкой рысцой к ручью сам полковник Пацевич, забрызгал на себя водичкой, как кот лапой.      Денщики-мусульмане ссорились.      - Ты отойди от меня, - хвастал один Тяпаеву, - я сегодня его сиятельство Исмаил-хана мыл...      - А мой сам мылся, - ревниво защищался Тяпаев. - Такой чистый, что мне и мыть у него нечего.      Потеха эта закончилась печально: в полдень, когда Хренов загнал в банные палатки последнюю партию эриванской милиции, в Баязет со стороны Зангезура ворвался всадник на забрызганной кровью лошади.      - Курды! - закричал он. - Курды баранту угнали... Братцы, трех солдат порубили...      Всадника сняли с лошади, окружили любопытные. Он потряс головой, перевел дух.      - Ну, - сказал, - я, братцы, всего насмотрелся... Сами-то в чалмах, с ятаганами, визжат. Один как секнет - с ерешки башка долой! Как секнет - и Пантелей, гляжу, сунулся! Еще секнул - и Степан покатился... Никому житья не оставляет!..      Оказывается, противник из-за соседних гор чутко следил за окрестностями Баязета: стоило туркам заметить, что баранту охраняет лишь один пикет, как они натравили на него конных курдов.      Короткая пальба, блеск ятаганов, потом гикнули курды - и послушная трусливая баранта умчалась в горы.      Три тысячи овец, весь запас мяса баязетского гарнизона, тряся жирными курдюками, сейчас сам бежал в голодные животы нищей турецкой армии, и полковник Пацевич, прискакав к месту происшествия, не нашел ничего лучшего, как начать избиение солдат.      Он проходил вдоль строя пикетчиков, которые только что спаслись от смерти, и совал кулаком в солдатские челюсти: отъявленная брань его эхом отзывалась в ущелье.      - Сволочи! - орал он. - Разве же вы солдаты? Не могли баранту отстоять?..      Капитан Штоквиц докурил в седле папиросу, медленно подъехал к Пацсвичу.      - Адам Платонович, - сказал он с неприязнью, - при всем моем уважении к вам, я должен, однако, заметить, что солдаты ни в чем не виноваты... Если бы вы не приказали отвести казаков с Зангезурских высот, то ничего подобного и не произошло бы. А солдату конного курда не догнать, и вы согласитесь со мною, что ответственность за угон баранты ложится только на вас.      Капитан Ефрем Иванович Штоквиц, сухарь и карьерист, может быть, впервые за всю свою жизнь решил откровенно высказать свое мнение, и это подействовало на Пацевича отрезвляюще; он брезгливо вытер платком руку и повинился солдатам:      - Простите, братцы. Служба!.. Я не хотел - сгоряча только!.. Не серчайте...      Вернуться к старому плану обороны крепости, разработанному еще Хвощинским, полковник Пацевич не пожелал, чтобы не признать абсурдность своих начальных распоряжений. Вместо казаков к Зангезурским высотам были выдвинуты пятая, шестая и восьмая роты ставропольцев и крымцев под общим командованием того же Хвощинского.      В последний момент штабс-капитан Некрасов, с мнением которого Пацевичу трудно было не считаться, решительно настоял на том, чтобы отправить конные разъезды на ванскую и деадинскую дороги.      Когда все это было сделано, в крепости, несмотря на угон баранты, вздохнули спокойнее. Но уже аукнулось великим мясным постом, теперь полковник Пацевич спохватился и велел подсчитать запасы провизии в гарнизоне. Оказалось, не густо: сто двадцать шесть пудов молотого ячменя, три ящика консервов для офицеров, два мешка сахару и тринадцать мешков сухарей.      - Да мы уже дохнем с голоду! - растерялся Пацевич, которому сразу захотелось покушать. - Почему до сих пор мне никто ничего не докладывал об этом? Я же ведь не могу за всем уследить...      Карабанова вызвали к Штоквицу.      - Господин поручик, - сказал Штоквиц, расхаживая по комнате с приблудным котенком на руках, - до сих пор вопросами снабжения крепости провизией ведал прапорщик Латышев. Я не знаю, о чем думает этот отменно скромный юноша, но солдатам скоро будет нечего жрать... Мне кажется, что Латышев не умеет вести переговоры с маркитантами, а посему предлагаю вам в ближайшие же три дня обеспечить подвоз продовольствия к крепости.      - Но я, - мгновенно вспыхнул Карабанов, - казачий сотник, и чёрта ли мне в том, какие и когда сухари привезут из Игдыра?      Я за всю свою жизнь не подал руки ни одному интенданту и считаю, что великий Суворов был прав, когда сказал, что любого интенданта, прослужившего десять лет, можно расстреливать без суда.      - Говорите что вам угодно, - твердо сказал комендант, - и действуйте как угодно, но чтобы цитадель была обеспечена продовольствием!..      Карабанов, обозленный тем, что его суют в каждую дырку затычкой, направился к Латышеву.      - А я к вам, - сказал поручик, сразу усаживаясь. - Про вас вот, прапорщик, все говорят, что вы честный-честный. Что вы такой, сякой, разэтакий. Хвалят вас, хвалят. Но, по всему видать, в гарнизоне уже надоело вашу честность каждый день на хлеб мазать. Вот и выбрали меня. Может, я честен и менее вашего, но зато и менее скромен, нежели вы... Ну открывайте ваши лабазы!      Прапорщик спихнул с рук какие-то счета и расписки. Андрей тут же скомкал их и, приведя Латышва в непомерный ужас, зашвырнул их под стол.      - Это ни к чему, - сказал Карабанов. - Гарнизону нужны сухари, чтобы есть, а не мягкие бумажки, чтобы... впрочем, пардон!      Вы бы мне еще гроссбухи тут завели!.. Кто главный поставщик в Баязете?      - Саркиз Ага-Мамуков, - пояснил прапорщик, - его всегда можно в это время застать в духане.      - Ладно. Вот сейчас пойду и раскровеню ему всю морду. Вы хоть скажите, прапорщик, сколько должен весить сухарь?      - Он должен быть вот такой, - Латышев показал ладонь. - А сколько он должен весить - не знаю.      - Послушайте, юноша, - произнес Андрей с укоризной, - ведь мы с вами офицеры, получаем жалованье, мы не подохнем с голоду. А солдат живет тем, что ему дадут. Какой же вы офицер, если так плохо заботитесь о солдате?.. Стыдно!      Хлопнув дверью, поручик ушел, Карабанов теперь даже был почему-то рад, что ему доверили это дело. И, подходя к духану, весь внутренне сгорая от страшной злости, он выглядел спокойным и решил быть отменно вежливым. Самое главное на Востоке - вежливость: можно говорить и делать что угодно, но - вежливо...      - А кто здесь господин Саркиз Ага-Мамуков? Продолжение следует...      1  Для написания этой главы автор использовал статью "Из походных воспоминаний", помещенную в "Русском архиве"  >>> Уважаемые подписчики!      Продолжение романа В.Пикуля "Баязет" читайте в следующий четверг. Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения