Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ"

Литературное чтиво Выпуск No 326 от 2006-03-02 Число подписчиков: 21    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 1    Всадники    Глава 2. Ночные всадники 1      В горах лежали снега, проливные дожди, нагнанные ветрами с Каспия, лили три дня подряд, расквашивая и без того дурные дороги, потом на землю хлынуло солнечным нестерпимым жаром, грязь быстро испепелило в горькую пыль, и тогда по этой пыли, проклиная ее и глотая ее, двинулся баязетский эшелон Эриванского отряда...      Арарат - как зернистые головы рафинада в синей обертке древних небес; он слева от дороги, а сама дорога - будто дьявол проложил ее здесь: раскидал кое-как камни, повырывал деревья, напетлял, напутал и перекинул на страх путникам легкие скрипучие мостки над ущельями. Орговский пост!.. Кордонные казаки сворачивают службу: хранить уже нечего, коли прошла вперед армия.      Дорога забирает вправо, потом все вверх и вверх... Чингильский перевал; пока пройдешь его, захочешь рубаху переменить, нелюбимую жену вспомнишь, лютому врагу обиды простишь.      "Агры-Даг" - таково название горным страхам.      - Слава богу, - крестятся пожилые, когда перевал закончился, - теперь, кажись, от неба к земле идем!..      И вдруг за поворотом зовет петух, выходит на крыльцо в панёве и бусах девка Алена, визжат на коромысле пустые ведра ведра, толкуют старички на завалинках, пятистенки смотрятся в ущелье резными окнами, потянуло из тру6 над избами ядреным духом печеного хлеба.      Но - нет: здесь не напоят солдата водой, не всплакнут по его судьбине, доведя до околицы, старая бабка не сунет в ранец печеных яичек, не дадут глотнуть молочка. Угрюмо и одичало проходят русские солдаты через такие деревни: молокане да духоборы, беглецы из России, они притулились к туркам, ищут за горами высокими свою веру.      - Ать-два... Ать-два! - иногда кричали офицеры.      Идет вперед армия - лишь один ее эшелон, а сколько таких эшелонов проходит сейчас, и земляки где-то уже шагнули через Дунай - навстречу славянам: там-то небось веселее!..      Спустились еще ниже. Вот уже и долины - солончаки, сады и мельницы. Армянские аулы, курдские шатры плещутся шелками в ущельях, в зелени бузины. Пахнуло живым, человеческим. Дорога распахнулась пошире.      Вода плещется в бурдюках, замотанных в мокрые циновки.      Трещат по камням, как митральезы, лазаретные линейки и аптечные двуколки. Крякают на ухабах артиллерийские фургоны. Ракетные станки1, словно одобряя все это, кивают треногами на поворотах.      Важно плывут заноздренные в кольца верблюды: на их горбах ящики с гранатами, патроны в переметных хурджинах, плоты из гуттаперчи для переправ через реки. Следуя за эшелоном, дымят походные кузни; два коваля, ефрейтор и солдат, тут же, скинув мундиры, бьют молотами по железу, спешат не отстать от эшелона.      И совсем уж в хвосте отряда, невидимая в облаке пыли, орущая и блеющая, тащится гонимая гуртоправами баранта овец - запас жира и мяса для баязетского гарнизона.      Идет солдат, шагает солдат. На всю войну отпустили ему 182 патрона, и учили его фельдфебели так:      - Ты, деревенщина, три выстрела дай, а потом - беги; коли добежал живой, - сучи яво штыком, нехристя, о пальбе же забудь теперича, потому как не твоего это ума дело!..      Офицеры учили фельдфебелей иначе:      - Понимаешь, братец, дело-то тут такое, как бы объяснить тебе попроще?.. Солдат - дурак ведь, сам знаешь, учить его трудно. А так - пусть себе штыком бьется: дураку оно проще!..      Генералы учили офицеров поточнее:      - Господа, пусть в Европе выдумывают что хотят. Техника там, все такое... Суворовы-то все равно не у них, а у нас были. Мужик у нас, слава богу, темный: его на врага надобно только науськать, а там глядишь, дело-то и завертится...      Генералов же учили тоже, но преподносили им эту мысль уже в ином виде:      - Штык дает, ваше превосходительство, самый быстрый и решительный результат, активно воздействуя при этом морально, в то время как огнестрельное оружие подобного результата не имеет и, подрывая нравственную основу, ослабляет потенцию наступления...      Идет солдат, шагает солдат. По горным тропам идет, где оставил свой след бродяга-тигр; шагает по долинам, где в белом цветении шумят сады, и в каждой завязи - слива, персик, инжир, хурма или нежная тута. "Вот уплетать-то будем, - надеется солдат. - И домой наберем, ежели не под крест ляжем!"      Давит в загривок ранец, шанцевый инструмент шлепает по боку, крутится фляга, оттянула руку винтовка, натерла плечо скатка шинели, жесткий ворот мундира врезался в подбородок.      - Ать-два... Ать-два!..      Идет солдат - идут 182 патрона:      1 - в магазине,      35 - в поясе,      24 - в ранце,      60 - в вагенбурге,      52 - в хурджинах,      10 - в обозе...      Итого - 182 выстрела, не больше, может сделать он в эту войну.      Генералы всё сосчитали - не сто и не двести, а вот именно 182:      "Вишь ты, Ванюха, генаралы-то какие у нас точные, тютелька в тютельку!" А только вот интересно бы знать Ванюхе: отчего это иной патрон в ружье не зарядить? Даже с дула совать пробовали - нет, не лезет, проклятый.      - Ваше благородие! Опять не лезет...      Некрасов берет патрон, швыряет его в канаву: .      - Сволочи! Опять не тот калибр...      Нагоняя офицеров, штабс-капитан говорит:      - Милютина все-таки винить трудно: не будет же сам министр сортировать патроны по ящикам. И как министр, он сделал для армии уже много. Но еще с докрымских времен, господа, все катится по старинке. Реформы только причесали армию, но мода прически - ходить растрепанным - осталась прежняя. Солдата мутят и портят генералы, которые носятся с этим штыком, как нищий с писаной торбой. Так и кажется, что они готовы испытать превосходство штыка перед пулей на собственном пузе!      - К вам прислушиваются нижние чины, - замечает Штоквиц.      - Ну и пусть слушают... Надо же когда-нибудь простому человеку знать правду-матку!      Потресов, сидя на прыгающем лафете, удерживает между колен узелок с едой.      - Вы бы посмотрели, - кричит он издали, - что мне подсунули в арсенале! Целых две тысячи "шароховых" гранат, уже снятых с вооружения...      - Черт возьми, - молодо рассмеялся Карабанов, - может, лучше повернуть обратно? Ведь турок вооружали англичане...      Евдокимов с улыбкой посмотрел на него сбоку:      - Уверяю, поручик, что сейчас наш солдат способен побеждать даже с дубиной в руках. Дрын из забора выломает - и "veni, vidi, vici". Потому что, пусть даже серый, щи лаптем хлебал, еловой шишкой чесался, он все равно понимает смысл этой войны...      Полковник Хвощинский остановил лошадь, хрипло и надсадно прокричал в самую гущу пыли, повисшей над колонной:      - Господа офицеры! Прошу подъехать ко мне!      На разномастных лошадях, в посеревших за день рубахах, на которых даже погоны покоробились от едкого пота, его окружили офицеры баязетского эшелона.      - Господа, - начал Хвощинский, сгоняя с шеи коня здоровенного овода, - перед нами лежит Туретчина: русская дорога кончается, эти камни и скалы - уже не наши... Не мне объяснять вам священные цели этой войны, ежели каждый из нас глубоко страдал все эти годы от желания помочь нашим братьям по духу, культуре и крови. Мне бы очень хотелось пожелать вам всем вернуться обратно на родину в любезное нам отечество, но... Вы сами понимаете, господа, что это, к сожалению, невозможно. Однако я уверен, что все честно выполнят свой долг и не посрамят чести славного русского воинства... Помолимся вместе, господа!      Офицеры сняли фуражки и часто закрестились. Исмаил-хан Нахичеванский, сойдя с лошади, расстелил на камнях изящный сарухский коврик и, оттопырив зад, творил священный намаз.      Асланка, денщик его, стоял с полотенцем в руках. Клюгенау подтолкнул Андрея локтем, и они оба улыбнулись...      Снова раздались команды:      - Первая сотня, на рысях - в голову!      - Хоперцы, куркули собачьи, куда вас понесло?      - Барабанщики, дробь!      - Осади полуфурки... назад, назад!      - Полы шинелей - за пояс, вороты - расстегнуть!      - У кого ноги натерты, сдать ранцы в обоз!..      Снова начинался поворот, и там, где дорога круто падала на дно ущелья, сливаясь с разливом мутной воды, все увидели крест.      Россия кончалась крестом, который словно зачеркивал прежнюю мирную жизнь, и где-то вдали уже всходил над скалами кривой, как ятаган, полумесяц ислама - символ горечи и обид, претерпленных славянами.      Крест!.. 2      Ветхий, покосившийся, из обрубков корявого орешника, этот крест хранил на себе следы глубоких, еще свежих царапин, - какой-то зверь ходил сюда, наверное, но ночам и точил об него свои когти. А рядом, отброшенный кем-то в сторону, валялся покоробленный лист ржавой жести, и на нем еще можно было разобрать слова:      Господи, прими дух их с миром. Покоится тута прах полковника Тимофея, урядника Антипия и рядового Назария, за веру и Отечество главы свои в 1829 годе на сем месте поклавших.      - Поправить крест, - распорядился Штоквиц.      Ватнин откусил размочаленный кончик плети, сплюнул на сторону, сказал задумчиво:      - В двадцать-то девятом годе здесь ишо мой батька, как и мы теперича, Баязет шел отымать у турка. Ой и страху ж они натерпелись! Две недели подряд по солнышку, как батраки, вставали и, пока не стемнеет, по стенам насмерть рубились. Ни одного офицера не осталось. Воды - ни капли, солили конину порохом... Дюжий у меня молодец был батька! Я сопляк перед ним, он меня в баранку скрутнет и в огород закинет...      Карабанов уютно и мерно покачивался в седле. Над кружками солдатских голов и папахами казаков торчали, в ряд с пиками, взятые от пыли в чехлы, боевые штандарты. А вокруг, куда ни глянешь, мелькают крепко взнузданные морды лошадей; местная милиция щерится зубами на черных прожженных лицах. И висит над людским гвалтом ярко-красное безжалостное солнце, словно подвешенное над колонной в буром венчике пыли!..      Но при вести о переходе границы сразу стихли крики и разговоры, казаки оборвали песню. В суровом, почти благоговейном молчании сами собой погибли смех и шутки. Не было ни одного, кто бы не оглянулся назад - посмотреть на горы Кавказа, за которыми лежала милая сердцу Россия, вся в пушистых вербных сережках, вся в мутных весенних ручьях. Кто крестился, скупо поджимая опаленные жаром губы, кто слал поклоны на север, прижимая к груди натруженные крестьянские руки, и видел Карабанов, как покачнулся в седле Ожогин и припал к холке коня...      - Дениска, ты снова пьян, подлец? - И поручик огрел его нагайкой по спине.      Казак поднял на офицера глаза.      - Ни вот капли, ваше благородие. Ежели што, так урядника спросите. И фляги не отворачивал,..      - Так что же с тобой?      - А муторно мне, ваше благородие. Впервой родину спокидаю. Ровно змея мне титьку сосет... Дозвольте хоть жигитнуть от скуки? - спросил Дениска.      - Бешеный ты, как я погляжу, - заметил пожилой солдат, носивший громкое имя - Потемкин. - Ты лучше землицы возьми, дурной: она боль-то оттянет...      Дениска отмахнулся:      - А куды мне ее, черствую-то? У меня вон своя есть, ишо станишная. - Казак достал из-за пазухи кисет из цветастого ситца. - Матка пошила...      Карабанову вдруг стало не по себе. Черт возьми, никогда не был сентиментальным, а сейчас ощутил, что не выдержит и выкинет какую-нибудь глупость в духе прапорщика Клюгенау. Он злобно выругался и, стеганув своего Лорда вперекидку слева направо, погнал его вперед...      Вскоре вся колонна осталась за его спиной, и он, уже совсем один, пустил коня шагом. Вокруг было пусто, скалы нависали над головой, жухлые травы никли под солнцем. Старый ворон, оставив клевать падаль, не спеша взлетел из-под копыт коня, едва не задев лба поручика.      Карабанов остановил коня совсем, и вскоре его нагнал Клюгенау.      - Я вам не помешаю? - спросил он и, сняв очки, стал задумчиво протирать стекла.      - Нет. Мне все равно.      Они поехали рядом.      - Честно говоря, - сказал Клюгенау, - я испугался за вас...      - Испугались - чего?      - Ну... Сами понимаете, ускакали далеко вперед. Один. Что бы вы могли сделать со своим револьвером?      Карабанов благодарно положил руку на пухлое колено прапорщика.      - Спасибо вам, Клюгенау, - просто сказал он. - Вы мне кажетесь хорошим человеком, только - не сердитесь - мне с вами иногда бывает скучно...      Клюгенау, пожав плечами, ничего не ответил. Долго ехали молча. Потом прапорщик сказал:      - Искренность всегда немножко скучна, ибо против нес нельзя хитрить, а это-то как раз, наверное, и скучно. Я не знаю почему, но вы, Андрей Елисеевич, располагаете меня к искренности.      - Исповедоваться предо мною тоже не советую, - криво ус мехнулся Карабанов, - я отпускаю все грехи огулом. Сам грешен..      - А скажите мне, если не секрет, - спросил Клюгенау, - зачем вы сейчас вырвались вперед?      - Просто решил поразмять своего Лорда.      - Вы говорите неправду, поручик. Почему в проявлении своих чувств неграмотный Дениска Ожогин, который напивается и дерется каждую субботу, должен быть честнее вас? А ведь вы и ускакали вперед, чтобы скрыть ото всех то же самое, что мучает и Дениску. Только Дениска на стыдится этого...      - Видите ли, Клюгенау, - не сразу, даже в некотором замешательстве отозвался Карабанов, - не знаю, как вы, но я, очевидно, испорчен тем воспитанием, которое принято называть светским...      - Вот-вот, - радостно подхватил Клюгенау.      - Да обождите вы со своим "вот-вот", - неожиданно обозлился Андрей. - Я, - может быть, - горячо продолжал он, - и хотел бы, как этот Дениска, напиться в субботу, в воскресенье проспаться, а прощаясь с родиной, заплакать при всех, томимый предчувствиями Но я даже не нагнулся, чтобы взять горсть родной земли, хотя мне и хотелось сделать это...      - Турки! - вдруг выкрикнул Клюгенау.      Человек десять турецких всадников крутились на лошадях посреди дороги. Над головами печально зыкнули первые пули. Развернув лошадей, офицеры стремительно помчались обратно. 3      Канонир 2-го орудия 4-го артвзвода 19-го полка Кавказской армии рядовой Кирюха Постный сидел на лафете и жевал горбушку (любил он, стервец, горбушки), когда кто-то столкнул его с удобного места прямо в пыль. И на лафет, по праву принадлежавший Кирюхе, взгромоздился старый и косматый, как леший, дед в белой солдатской рубахе с двумя "Георгиями" на груди, босой и без фуражки.      - Ты ишо не граф, чтобы в карсте ездить! - заявил он Кирюхе. - Нет, скажем, того, чтобы самому сказать: "Кавалер Василии Степанович Хренов, извольте прокатиться..." У-у, серость!      Подхватив из пыли краюху хлеба, Кирюха догнал свое орудие      - Ты что пихаешься, дед? - обиделся он. - Я тебе не простой солдат: я канонир - меня для боя беречь надобно. Постный я...      - Оно и видать, - огрызнулся дед, устраиваясь поудобнее, - что постный ты, а не масленый. Одначе хлебца-то отломи старику.      Кирюха разломил горбушку пополам и вприпрыжку семенит рядом с лафетом:      - Эй, дед, слезай. Неушто по уставу здесь твое место?      - Брысь, безусый! - сказал дед, разевая на краюшку хлеб нежно-розовый, как у котенка, редкозубый рот. - У тебя ноги молодые, - утешил он канонира, - ты далеко убежишь... До Стамбулу самого!..      Вскоре, чтобы переждать полуденный зной, Хвощинский разрешил привал. Денщики сгружали с верблюжьих горбов тюки с офицерским добром и кошмами. Из обоза приволокли за рога упрямого барана, торопливо секанули его по горлу.      - Стой! - сказал Исмаил-хан и повелел денщику срезать камышовую трубку.      Проделав эту дудку в надрез на животе барана, подполковник стал сильно дуть в нее. Баран от воздуха быстро толстел на глазах и наконец обратился в туго надутый бурдюк. Тогда Исмаил-хан хлопнул его кулаком по брюху - и шкурка легко отделилась от туши.      - Чок-якши, очень хорошо, - сказал хан и, чулком содрав с барана шкуру, стал вырезать кинжалом "суки" из ляжек барана, жирные сочные "суки" денщики-татары тут же ловко низали на шампурные веретена, и вскоре офицеры ели добротный шашлык, запивая его бледным кахетинским из артельного тулука.      - Очень вкусно, - похвалил Некрасов, вытирая руки о траву, - просто очаровательно! Никак не ожидал, что вы удивительный повар, хан!      - Хан... - недовольно пробурчал подполковник. - Я был ханом, когда мой дед варил плов для гостей в таком котле, что R нем могли бы утонуть три ваших пьяных монаха. Мой отец умел жарить на вертеле целого быка, а в быке - теленок. А в теленке - баран. А в баране - барашек. А в барашке - гусь. А в гусе - куропатка. А в куропатке - яйцо...      Перечисляя все это, подполковник поднимался с корточек все выше и выше, и, подчинявшись во весь свой гигантский рост, задрав руку, он закончил:      - Вот тогда я чувствовал себя ханом!..      Некрасов пожал плечами. Закурив из портсигара последнюю румынскую пахитосу, завернутую в лист кукурузы, которую он хранил как память о Валахии, штабс-капитан направился к солдатским бивуакам. Возле одного котла, вместо того чтобы отдыхать, солдаты плотно обступили костер и подламывались от дружного хохота. Юрий Тимофеевич подошел ближе, ему уступили место.      Увидев старого гренадера Хренова, офицер невольно удивился, что вместе с ними идет на Баязет этот заматерелый беззубый вояка.      - Ты кто такой, дед? - спросил Некрасов.      - Я есть кавалер георгиевский. И, ежели што, так вот оно где! - И Хренов расправил свои кресты.      - За что же ты вот этот получил?      - За рубку леса, ваше благородие. Мы о ту пору, когда чечню замиряли, всё больше лес рубили. Лихое дело!..      - А этот? - снова спросил Некрасов, показав на маленький согнутый крестик.      - За взятие Ахвы.      - Такого аула нет, - поправил его Некрасов. - Есть Ахты.      - Так точно: Ахты, - бодро откликнулся дед. - Только не посмел я ваше благородие на "ты" звать.      Некрасов хмыкнул в усы:      - Ну, ладно. А винтовку-то где взял?      - Его высокоблагородие господин Хвощинский велели дать. Они меня помнят: вместях на Каре ходили, под Гунибом с мюридами резались... А службу, - похвалился в заключение старый, - я еще при Лексей Петровиче Ермолове, царствие ему небесное, начал. При нем-то везло мне, а при Паскевиче меня эвон сюды пулей вжикнуло, при Воронцове сюды меня секанули. Весь я, как есть тут, русский солдат, и перечить мне никакая турка не моги. Как что - так в рожу!      - При многих же ты начальниках служил, дед.      - Ой при многих, ваше благородие, - вздохнул Хренов, слегка затуманившись. - Отцы были командиры!      - А где же твои зубы, старина?      - Да командиры и повыбивали. Кому же еще!..      Подошел юнкер Евдокимов, посмеялся со всеми вместе и посоветовал от наивной души:      - Шли бы вы, отец мой, в деревню к себе да на печку к старухе, коли отслужили свое... Сейчас в России-то хорошо: снега тают, петухи кричат, бабы блины пекут...      - А я, ваше благородие, - обиделся Хренов, - отродясь на печке не леживал и деревни у меня никакой нету... Сызмальства при войсках состою. И дороги домой тоже не помню. Сказывают, будто я курский какой. По выговору, значит. А шут его знает, этот выговор. Рази же по одному выговору свой дом отыщешь?      - Как же ты жил-то, Василий Степанович? - полюбопытствовал Дениска Ожогин.      - А как жил? - Хорошо... Россию навестил, только отвык - тихо уж больно. А здесь в любом углу дерутся. Я и повернул обратно.      В горы. Ходил больше. Меня помнят. Да и кресты. Где по гарнизонам, где и по вольным. Попрошу чего - дадут. Иной раз и побьют. На свадьбу попал. Подвыпил да и вспоминать стал, как Шамиля замиряли... Я, говорю, сейчас всех вас. И, значит, показываю: коротким - коли! А там Шамилева родная сидела. Меня - в шоры. Ну, да я не в лесу найденный. Схватил что потяжелыпе. А гостей много. С тыщу! И давай, и давай. Как снопы лежат...      - Ой и врать же ты, дед! - засмеялся Дениска.      Хренов не обиделся:      - - Дык кому же запрещено? Хошь ты ври, хошь я буду. Котел-то общий. А там выхватывай что послаще!..      Солдаты, которые помоложе, решили подзадорить старика:      - Ну ладно, дедусь, а жена-то у тебя была?      - Чегой-то?      - Баба, значит.      Старый вояка махнул рукой:      - А хрен ли толку-то с нее, с бабы-то? Маета одна. Ину возьмешь, помусолишь ее, надоест да плюнешь!      - Это все пустяки. А вот расскажите, отец, что-нибудь интересное. Ну, самое интересное в вашей жизни.      Старик поскреб седые, сбитые в паклю вихры.      - А вот такого и не припомню, - сказал. - Про интересное-то, ваше благородие, в книжках читать надо!..      Барабаны снова забили поход. 4      Из одного армянского аула, где их радостно встретили хососы - турецкие армяне и монахи соседнего монастыря, Хвощинский отправил Некрасова на разгром неприятельских магазинов.      - Там же, - поручил он, - в окрестностях живут несколько греков, которые служат в армии султана искусными хлебопеками.      Разгоните их, пожалуйста, а тандыры пекарен разрушьте. Не вздумайте стрелять, когда увидите вооруженного человека. Он может оказаться мирным туземцем, едущим в гости. Остерегайтесь курдов.      Вы отличите их по тюрбанам, сумеете узнать по мужественным взглядам и твердой походке, полной достоинства...      Задание было не столь сложным - отряд Некрасова умчался по вьючной тропе налегке, с гиканьем и присвистом. Они успели сжечь около десяти тысяч четвертей проса, ячменя и кукурузы, уничтожили склад английских галет и одеял, но на обратном пути нарвались на крупный разъезд султанского низама, одетый с иголочки во все новенькое и поддержанный гаубицей французского производства.      Заметив неточность стрельбы противника, штабс-капитан навязал низаму перестрелку, и схватка затянулась: прорваться обратно к отряду становилось трудным делом.      - Кончаются патроны! - закричали хоперцы.      - Но остались штыки, - ответил Некрасов, и в рукопашной сшибке солдаты вырвалиcь из засады...      Соединившись с отрядом, штабс-капитан с особенным уважением отозвался о турецких артиллеристах, которые были изрублены на стволе орудия, но фанатично держались до последнего. Однако рукопашная, на которую решился Некрасов, вызвала удивление у многих офицеров.      - Как прикажете понимать вас? - спросил Штоквиц. - Не вы ли тут частенько ломились в открытые двери, чтобы доказать нам устарелость штыкового удара?      - А я, - ответил Юрий Тимофеевич, - никогда и не собирался консервировать штыки по музеям! Но рукопашная - это крайность, на которую ходят ва-банк.      В схватке с низамом Некрасов потерял два пальца левой руки, отрубленных кинжалом до сустава первой фаланги. Исмаил-хан, Узнав об этом, обрадовался:      - Так ему и надо! Видать, много грешил этими пальцами - вот их у него и оторвало!      - Передайте его сиятельству, - отпарировал Некрасов, - что в таком случае ему оторвет сразу голову!..      Баязет был уже недалек. Эшелон втянулся на широкую равнину Кое-где пестрела зелень болот, высокие камыши волновались под ветром, на пологих угорьях блестели серебристые солончаки. За час до заката все это стало утопать в синем бархатном полумраке; только на юге еще чернели зубцы далеких скал, в расщелинах которых укрывался таинственный Баязет.      Усталым лошадям подвесили торбы. Впереди лежал еще крутой спуск в долину, и первая пушка, обрушивая из-под колес камни и песчаные осыпи, медленно поползла с горы. В упряжках лафетов падали от усилий кони; в темноте, словно тяжелые утюги, летала сырая казацкая матерщина; люди хватались за спицы колес, впрягали себя в лямки, спасая орудия от бешеного разгона под уклон обрыва.      - Осторожней, ребятки, - покрикивал майор Потресов, - не сверни прицелы, за спицы держи...      Наконец спуск закончили, и войска расположились к ночлегу.      Каша начинала бурлить в котлах, а солдаты, попадав на землю и обняв винтовки, уже спали как мертвецы, без сновидений и бреда.      В своей упряжи чутко дремали кони, только бродили во тьме сторожевые пикеты да в сторону Баязета смотрели заряженные гранатами ракетные станки...      Карабанов тоже спал, намотав на руку поводья своего Лорда, когда его разбудил Тяпаев: поручика звал к себе полковник, Хвощинский сидел возле костра, прихлебывая чай, а рядом с ним в равном своем бешмете, лежал Хаджи-Джамал-бек; полковник кивнул лазутчику, и черкес, надвинул папаху, уполз куда-то в темноту, чтобы не мешать разговору офицеров.      - Извините, что разбудил, поручик, - сказал Хвощинский. - Сейчас вы поднимите свою сотню...      - Как я ее подниму, господин полковник, если люди и лошади валятся с ног? - огрызнулся Андрей.      Хвощинский постучал карандашиком по разложенной на коленях карте; хромая нога его была уродливо отставлена в сторону.      - Видите ли, господин поручик, - спокойно ответил он, - ваша давняя дружба с моей супругой еще не дает вам права дерзить мне. Если же вы не склонны уважать меня как человека, то можете обратить внимание на мои погоны: я их надел, когда вы еще набирались терпения появиться на свет!      - Простите, господин полковник.      - Итак, будьте любезны поднять свою сотню. А теперь смотрите сюда, - полковник раскатал перед ним карту. - Вот дорога на Каракилис, здесь начало истоков Евфрата. Хаджи-Джамал-бек сказал мне, что через суннитский аул Ак Сют-су можно вломиться сразу на Баязет. Ваша сотня и попробует это сделать... Далее! - продолжал Хвощинский. - Ежели попадетесь в засаду, можете отступить вдоль Евфрата на Зейдекан. Там вас выручит генерал Тер-Гукасов, который сейчас идет на Алашкерт...      Встать от этого жаркого костра, сразу вот так взобраться в седло и, будучи в первом ряду, повести сотню в ночь, по чужим неведомым тропам, - нет, это было слишком неожиданно: Карабанов ощутил какой-то холодок возле сердца, и ему стало страшно отрывать себя и свою сотню от всего эшелона.      - Очевидно, - сдишгоматничал он, уставясь в огонь, - турки, господин полковник, уже готовы к сдаче Баязета, а тогда зачем же мне...      - Нет! Совсем не готовы.      - Простите, но почему?      - Хотя бы потому, - пояснил Хвощинский, - что гарем паши остался еще в Баязете. Так что будьте мудры и осторожны. Если же на ваших глазах гарем станут вывозить из города, не препятствуйте. Боже вас сохрани! Иначе погибнете...      - Первая сотня остается здесь? - спросил Карабанов, завидуя Ватнину.      - Да. Я послал бы Ватнина, но... Согласитесь, что, при всех его достоинствах как офицера, он неспособен быть дипломатичным. А вы же ведь человек придворный, светский, - закончил полковник с улыбкой.      - Хорошо. - Карабанов встал. - Я пойду!      - Постойте... Не вздумайте по горячности вступать в Баязет с двух сторон, - строго наказал Никита Семенович. - Покорить азиата можно только в том случае, если оставите ему лазейку для отступления. Иначе он напялит папаху на глаза, кинжал - в одну руку, шашку - в другую, и тогда вам, Карабанов, придется скверно...      В груде казацких тел, полегших словно после побоища, Андрей с трудом отыскал своего урядника. Трехжонный после сна долго соображал, отплевываясь в темноту, потом сунул в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником - сбатованные кони шарахнулись от костров.      Казаки поразили поручика своей готовностью: каждый провел ладошкой по лицу, точно умылся, смотал кошму, на ощупь увязал свое добро в саквы, и, похватав ружья, через две минуты сотня уже была в седле.      Отовсюду поднимались с земли взлохмаченные головы солдат и милиционеров.      - Ну, чего взбулгатились? Дрыхните дальше, - сказал Трехжонный кому-то. - Ты не из нашей сотни. Это вторую до краю света загнать решили...      - Казаки, справа... по двое... рысью!      Позевывая, в шинели наопашь, подошел Потресов:      - Голубчик, вы так орете. Куда это вы?      - Все там будем, Николай Сергеевич... Я знаю только одно: моя сотня идет на Баязет, но как нас встретят - цветами или пулями, я тоже не знаю. Прощайте, майор!..      Ночная дорога была прохладной, и лошади, несмотря на усталость, шли бойко. Поначалу всадники тяжко, до хруста в челюстях, зевали, потом ничего, встряхнулись. Кобылятники (казаки, ездившие на кобылах) больше придерживались обочин: время было весеннее, жеребцы по первой траве бесились, кобылы тоже рядом с ними шли под седлом неспокойно.      Возле одного костра сидели солдаты другой части отряда, из-под ладоней всматривались в темноту, вспугнутую фырканьем коней, лязгом стремян и оружия.      - Эй, - крикнул Карабанов, - на Каракилис так ехать или дорога сама свернет?      - Мы не здешние! - донеслось от костра.      Ехали дальше. Всходила луна.      Лорд бежал ровно и гладко. Мягкий чувяк хорошо прощупывал стремя. У казаков, которые побогаче, матово отсвечивали в темноте серебряные газыри.      В одном месте Андрей едва не сшиб с ног какого-то человека, схватившего под уздцы его лошадь. Это был молоденький юнкер из артиллеристов, наивный и восторженный: его солдаты перетаскивали куда-то зарядные ящики.      - Что тебе, брат, надобно? - спросил Андрей.      - Кстати, - ответил юнкер, - ты назвал меня братом. Так будем же с этой ночи братьями... Вы сейчас, случайно, идете не на Алашкерт? Тогда пойдем вместе!      - С удовольствием бы, коллега, - ответил поручик. - Но у меня бестранзитный билет от самого Петербурга до Баязета.      - Я вам завидую, - сказал юнкер. - Говорят, сказочный город восточной неги и прекрасных тоскующих одалисок...      - Извините. Романтика не по моей части, - ответил Карабанов и, грудью коня отодвинув юнкера с дороги, погнал свою сотню дальше - во мрак...      Висячий мост через ущелье держался на канатах, но канаты, как и следовало ожидать, были уже подрезаны турками. Укрепив мост веревками походных арканов, казаки по одному перескочили пропасть и, выбравшись из ущелья на дорогу, спешились. Подтягивали стремена, отторочивали от седел оружие. У кого душа была поласковее да подобрее, тот скармливал своей лошади сухари и куски сахара.      Карабанов развернул карту, велел уряднику посветить. Но едва Трехжонный чиркнул спичкой, как вжикнули пуля и косо рванула карту, зарывшись в песок.      - Видать, курды, - сказал урядник. - Турок, тот не умеет целиться. Он совсем шальной, этот турок: всегда сдуру бьет, куда ни попало...      Снова началась бешеная скачка. Теперь уже по дороге. Дважды останавливались и разметывали горящие стога сена, подожженного прямо на их пути, дважды растаскивали казаки, сжимаясь от предчувствия вражеской близости, завалы пылающих деревьев.      - Рысью, рысью! - покрикивал Карабанов.      Из-за косого гребня выкатилась кривая мусульманская луна, пристала к всадникам и теперь неслась над ними вместе с ворохом ярких турецких звезд. Острая горячая щебенка взлетала из-под лошадиных копыт и серебрилась при этом, как искры. Дико заржал один жеребец и тут же получил от седока плетью по шее:      - Эк тебя! Нашел время для голоса...      Урядник принюхался к ветру:      - Ваше благородие, кажись, и аул в самой скорости: кизяком запахло вроде. Эдак сладко-то! Наверное, буйволятни топят...      И вдруг навстречу казакам ринулась из темноты большая толпа пеших людей с задранными к небу руками. Впереди бежал худой старец с белой чалмой на голове; длинная борода его развевалась на ветру, и он прихватил ее под мышку. Сотня была на полном разбеге, и Карабанов едва успел задержать ее, чтобы не помять турок. Бородатый старец уже схватил ногу поручика, покрывая частыми поцелуями пыльный чувяк.      - Урус. спасай, - настоящими слезами плакал старец, прижимая к впалой груди руки. - Осман пришел, нехороший осман: секим-башка делать хочет. Когда верблюд дерется с лошадью, погибает ишачка. Мы бедный ишачка! Ваша казачка добрый... Мы к тебе, сердар, беги... Ля иллаха илля аллаху! - затрясся старик, а турки уже вертелись кругом под лошадиными брюхами...      Карабанову стало жаль бедных крестьян. Тем более они так искреннее плакали и клялись, что отныне признают на небесах одного лишь аллаха, а на земле только его, поручика Карабанова.      И потому, руководимый жалостью, он закричал на урядника:      - Ты что делаешь?      Но урядник уже схватил старца за бороду и, свесясь с седла, отрезал эту бороду кинжалом под самый корень, швырнув ее обратно в лицо турка.      - Ах ты, скалапендра! - заорал он, давя его лошадью. - Тебя "добрый казачка" спасай, а ты нас под засаду ведешь?.. Так иде же старуха твоя? Иде сопляки ваши? Борода-то длинная, а врать, старик, не умеешь...      Карабанов все понял:      - Дениска, бери в нагайки!..      И взяли: погнали перед собой, стегая по согнутым спинам; улюлюкая и гикая, ворвались в аул, и турецкий отряд повернул в горы, саданув лишь для острастки пачку выстрелов...      - По буйволу возьмем! - сказал Трехжонный, крутясь на своем жеребце по площади. - Так и знайте: за вашу подлость - по буйволу. С каждого дыма!..      - Во, ханьс поганое! - высморкался в кулак Дениска, вытирая ладонь о лохматую гриву своего Беса. - Под западню хотели подвести нашего брата? И никакой хультуры...      В гневе он подскочил к сакле старейшины аула, хватил шашкой по мертвым окнам: дзинь, - полетели стекла, и еще раз - дзинь!      Болталось тряпье на веревке, и веревку срезал Дениска; потом ведро пустое подцепил на шашку, вскинул кверху - звяк, и разрубил его на лету...      - Ожогин! - крикнул Карабанов, тяжело дыша от волнения. - Перестань. Вот ты у меня сейчас нагайки тоже схлопочешь... не хуже турка!      - А што, ваше благородье, - обиделся казак. - Уже и пошалить нельзя... Попадись мы им, так наших-то голов сколько бы покатилось?..      На рассвете (чужой рассвет, он призрачный и жуткий) всадники поднялись на высокую гору. Перед ними, рассеченный надвое узкой рекою, разбросанный среди скал и садов, открылся затаенный турецкий город. Дома лепились по уступам, так что крыша одного была двором дома соседнего, и уже паслись на крышах козы, но вокруг стояла тишина, и цветные мечети величаво вперяли столбы минаретов в чистое утреннее небо.      - Вон и крепость сама, ваше благородие, - подсказал урядник. - Видите, по-над городом стоит. Балкончики-то ишо висят над речкой...      Карабанов опустил бинокль:      - Что же будем делать?      - Городишко брать сейчас надобно, - посоветовал Трехжонный. - Пока народец ихний не проснулся. А коли потом въедешь, так людишки выпрут на улицы, где и двум собакам без драки не разойтись, - тогда сотне, ваше благородие, идти в строю тесно будет.      Карабанов нервно крутился в седле:      - Спроси казаков, урядник, что они думают?      Трехжонный повернулся в седле, засмеялся:      - Станишные, его благородие знать хочет: не жалко ли вам невестушек да лапушек своих ненаглядных?      - Куды там! - резко подмахал Дениска, как всегда кстати. - Ежели трусить, так невеста в девках помрет.      - А ежели и убьют меня, - закончил старый Егорыч, - так слава те, господи, хоть со своей язвой развяжусь...      В полной тишине, выровняв пики и гордо подбоченясь, въехала сотня в пустынный город. Ветви деревьев хлестали по лицам.      Звенели струи родниковой воды, падавшие с гор в каменные корыта.      Бродячие собаки, спавшие в пыли посреди дороги, лениво вставали, уступая коннице.      Но всем своим существом, всей спиною, грудью и затылком Карабанов чувствовал, как из каждой щели за ними следят чьи-то недобрые глаза. И эти невидимые взгляды казались ему страшнее винтовочных выстрелов.      А тишина давила, было в ней что-то нехорошее и мучительное, и, чтобы разрушить ее одним разом, поручик сказал:      - Братцы, давайте песню!      - Какую? Мы могим.      - Самую громкую, - ответил Карабанов. 5 Восточный город не представляет прелести, ибо города Востока (в том числе и Константино поль) кажутся прекрасными, пока вы не ока зались в их пределах... П. А. Чихачев. Письма о Турции      Баязет вроде уже смирился со своей участью. И когда Штоквиц въехал в город, по улицам расхаживали чалмоносцы, в духанах шумели жаровни, из кофейных лавок тянуло вонью и привычным дымом, брадобреи в цирюльных мылили правоверным головы. Правда, из женщин показывались только армянки, жены же турок глядели на казаков лишь из древных щелей, дивясь неслыханной смелости армянок.      Въехав на площадь майдана, Штоквиц прокричал наугад:      - Ключ! Мне нужен ключ от ворот Баязета...      Несколько минут ожидания - и ему принесли ключ. Посмеиваясь, он сунул его за голенище сапога. Баязет, таким образом, пал перед русскими знаменами без пролития капли крови...      Ворота дворца-цитадели с тяжким скрежетом распахнулись, и над башнями древнего замка взвилось русское знамя. Громыхнули с бастионов орудия, салютуя флагу, и тут все заметили, насколько чудовищен и страшен был этот гром. Котловина Баязета, словно кратер вулкана, подбросила гул залпов к небу, и он, растекаясь по окрестным ущельям, вдруг возвратился назад, повторенный трижды далеким эхом.      - Черт возьми, - вздрогнул Потресов, - какая удивительная акустика в этой дыре. Словно в хорошем театре!      - Да, - согласился Клюгенау, - только актерам трудно играть на такой сцене: мозг уже плавится от жары, а до развязки действия еще далеко.      - Ничего, господа, - скупо поддержал разговор Некрасов. - Актеры в белых рубахах свою роль знают. Лишь бы не подкачали наши тифлисские режиссеры...      Ватнин достал широкий платок, вытер обильный пот, бегущий со лба, сказал:      - Сейчас бы огурца соленого! Да квасу...      Турки поднесли полковнику Хвощинскому в дар от мусульман Баязета гуся - тощего, уже общипанного, в синих противных пупырышках. Но поднесли они его с величавыми жестами, на богатом подносе, и полковник его принял.      - Что это значит? - удивился Некрасов. - Такого гуся и собака жрать не станет.      - Не спорьте, капитан, здешние собаки неразборчивы Но этим подношением турки хотят сказать, что они так же жалки и тощи от бедности, как этот поганый гусь. Однако мне уже известно через лазутчиков, что они заведомо до нашего прихода попрятали все свои богатства у христиан-грегорианцев и католиков в армянском квартале.      Проезжая мимо мечети, Хвощинскии обратил внимание на множество висячих замков, начиная от крохотных и кончая громадными скобами, какими в России купцы замыкают на ночь лабазы Замки покрылись густым слоем ржавчины, некоторые висели уже, наверное, столетиями, и это заинтересовало полковника.      - Аллах велик, - пояснил ему один эфенди на майдане. - Хозяин замка, если не помрет в ожидании, то когда-нибудь увидит замок свой открытым. Значит, свершилось чудо и теперь исполнятся его желания...      Никита Семенович махнул нагайкой:      - Чудо свершится сегодня: каждый может подавать мне прошение, и мы исполним его желания, разрешим все обиды!..      Бурная река, вырываясь из мрачного ущелья, огибала шумную площадь обширного майдана. Вода в реке была мутна, стремительна и певуча; доктор Сивицкии сразу же велел очищать ее квасцами и сдабривать лимонной кислотою во избежание заразы Сразу выяснилось, что в реке много рыбы, которую казаки уже начали ловить, как выразился Штоквиц, "своими портками"!      Клюгенау познаниями из области истории и фортификации разрушал легкое романтическое настроение других офицеров.      - Вы смеетесь, господа, называя меня поэтом, - говорил он, - но вы сами поэты, если ожидаете увидеть перед собой сказочный замок. Исхак-паша, создавший Баязет, держал из-за его стен когда-то в своих руках весь Курдистан Но его внук, Баллул-паша, больше уделял внимания гарему, и султан Абдул-Меджид выгнал его из Баязета в Хассан-Кале Сейчас мы увидим Баязет на том же уровне инженерного искусства, как во времена Суворова и Румянцева. Крепости Карса и Эрзерума имели постоянный технический надзор за ними французов и англичан. Баязет - уже не крепость.      Сложенная из ровных глыб красного и белого камня, цитадель Баязета манила каждого своими распахнутыми воротами. И вот, под мерный рокот барабанов, проплыли под сводами расчехленные знамена пехоты, штандарты конницы и казачьи значки Потом, в окружении строгих часовых, покатилась в крепость повозка с денежным ящиком, в котором, перевязанные крест-накрест, намертво засургученные, лежали кожаные мешки с русским золотом (война с Турцией требует золота для подкупов не менее свинца для пуль)..      Напрасно офицеры пытались отговорить Хвощинского: в первый же день занятия Баязета он велел денщику собрать белье и отправился в туземную баню. Голый среди голых, щедро расплатившись с теллаками, мывшими его, он сразу дал понять жителям Баязета, что его пребывание здесь не случайно. А ночью ездил по трущобам города, как визитер-рунд, и проверял караулы; впереди него шел только один казак с фонарем, и более не было никакой охраны.      - Так и надобно покорять турок, - говорил полковник своим офицерам. - Покажи ему, что ты его боишься, - и ты пропал...      Началась славная деятельность командира баязетского гарнизона. Скинув мундир, Никита Семенович приказывал, диктовал, вынашивал планы диспозиций. Под открытым небом, во дворе крепости, он велел поставить несколько столов и оттоманку. Переходя от одного стола к другому, перелистывая бумаги и поучая офицеров, он быстро уставал и тогда ложился навзничь, подогнув больные ноги.      Если он приказывал что-либо, то непременно стоя, просто разговаривал или выспрашивал - опять лежа. Первые двое суток он почти не спал и не обедал: возьмет кусок хлеба, сжует его; о посуде не заботился, где-нибудь увидит стакан - и пьет из него.      - Ну и старик! - удивлялся Некрасов. - Я бы так не смог...      Если бы Хвощинскии был придворным, из него получился бы ловкий интриган: он как никто умел ощутить момент, когда следует пожать руку ротного писаря, обалдевшего от такого почета, и когда надо отвернуться от офицера, запоздавшего на развод. Полковник хорошо понимал также, кому можно дать две-три награды, а кому достаточно и одной. По утрам полковник любил, чтобы офицеры приходили к нему поздороваться; он также любил, чтобы его спросили о больной ноге, но это были мелочи простительного тщеславия, которое не могло вредить никому...      В подвалах Баязета, глубоко под землей, вездесущий барон Клюгенау отыскал старинную русскую мортиру и два человеческих скелета в обрывках мундиров начала века. Расклепав на костях цепи, он велел вытащить прах безымянных узников наружу; на запястьях одного скелета были видны застарелые фонтанели (видать, вояка был бывалый). Из подвала извлекли также гусарскую ташку с полусгнившим вензелем и обгрызенный крысами том "Отечественных записок" за 1818 год.      Останки русских воинов были закопаны на вершине высокого холма под громадным явором, в дупле которого свободно разместилась канцелярия эриванской милиции; это были первые могилы в Баязете, но не последние, и вскоре холм стали называть Холмом Чести...      Понемному люди пригляделись к Баязету внимательнее. Лица город не имел, - во всяком случае, так казалось многим поначалу.      Но оно было.      Близость границы, загороженной редкими кордонами, мстительные кровавые нравы, подогретые проповедями имамов о том, что война с гяурами нужна аллаху, междоусобная резня, при которой вспарываются животы грудными младенцам, и, наконец, поставленный ребром динар контрабандиста - все это отпечатлелось на облике города. Даже дома в нем лепились по крутым карнизам, ибо главной заботой баязетца было сделать свой дом неприступным, чтобы отсидеться с семейством в осаде.      А между кривых и грязных улиц кисли вонючие канавы, заваленные червивой падалью, узкие окошки гаремов были выведены на задние дворы, где чахли жалкие деревца, и оттуда по вечерам доносились завывания зурны и монотонные песни тоскующих затворниц.      В Баязете еще ходили старинные русские четвертаки и полтины, турецкие же деньги наполовину были фальшивыми - вещественные доказательства былых войн России с Турцией и полной финансовой разрухи в Блистательной Порте. Медная монета у турок была перечеканена тоже из русских пятаков и копеек: профиль Екатерины И отчетливо проглядывал из-под вензеля султана Абдул-Меджида.      Однако солдаты быстро научились считать на куруши (пиастры) и туманы, хотя объяснить падение курса русского рубля они все же не могли.      - Вишь ты, народец какой бедный, - рассуждали в гарнизоне. - За мой-то рубль даже сполна заплатить не может. Двадцать пиастров и отвалил всего. Да и откуда им взять-то, голодранцам!      Земли не пашут, одною войной и живут, нехристи...      Сажень дров в Баязете стоила двадцать - тридцать рублей.      Женщина стоила гораздо дешевле. И совсем за бесценок шла на рынке жизни и смерти кровь человеческая!..      Уже на второй день по вступлении в крепость полковник Хвощинский велел устроить прием для знатных жителей города.      Баязетский паша успел все-таки вывезти свой гарем, но бежал столь поспешно, что оставил в городе несколько красивых мальчиков, без которых не может обходиться богатый турок. Не успели бежать, помимо купцов и духовенства, даже некоторые султанские чиновники: мудир - начальник полиции, каймакам - глаза уезда и мюльтезим - сборщик налогов.      Время обеда Никита Семенович назначил на шесть часов вечера.      Но когда офицеры явились в парадный шатер, разбитый перед валом крепости, Клюгенау жестоко высмеял их точность:      - Господа, вы разве настолько голодны? Приезжать к столу в назначенный час - верх бестактности по восточным обычаям. Идите обратно по казармам и возвращайтесь хотя бы через час. Чем важнее гость, тем дольше он должен заставить хозяев поджидать себя...      Чтобы не ударить лицом в грязь, офицеры опоздали на целых полтора часа и опять были первыми. Но вскоре показались и гости, окруженные толпою слуг, которые несли за ними мягкие сиденья, тазы, опахала и неизбежные кальяны. Когда гости прошли в шатер, только тогда - не раньше! - перед ними появился Хвощинский.      В краткой речи он сказал о благородстве целей, которые преследует Россия в этой войне за освобождение болгар, обещал жителям Баязета спокойствие и защиту.      В продолжение своей речи Хвощинский сидел перед турками на стуле, а они слушали его стоя. Мало того: на почетное место, как раз напротив старшего эфенди, он посадил прапорщика Латышева (как смеялись потом, за его отменную скромность). Однако в ответной речи мюльтезим Баязета, неряшливый старик с уродливым шрамом на черепе, сказал примерно следующее:      - Мы, слава аллаху, не напрасно прожили свою жизнь, ибо под старость имеем счастье созерцать тот божественный свет, который исходит от лица прекрасного Хвощин-паши, а это самое большое удовольствие из всех удовольствий, какие могут быть известны правоверному.      Гостей оделили богатыми подарками (особенно радовали турок русские меха), после чего пригласили к столу. Усаживаясь рядом с кадием, Некрасов спросил его:      - Скажите, почему вы не защищали Баязет?      Хитрый судья ответил не сразу:      - Каре знаменит у нас крепостью своих стен, Эрзерум - храбростью жителей, а Баязет славен хорошенькими женщинами. Какой же вы хотели от нашего города зашиты?..      Сначала подали чай в маленьких чашечках. Потом денщики-мусульмане, одетые в новые мундиры, внесли на подносе громадную гору белоснежного риса, напоминающую по форме очертания Арарата, в вершину которого был воткнут русский флажок, и это, видно, опечалило турок.      - Да, скоро конец вселенной, - печально завздыхали турки и, вконец отчаявшись, стали есть рис не руками, а вилками.      На столе появились ароматные приправы-хируши.      Облитые миндальным соусом фазаны, варенные в меду цыплята, и, наконец, как лакомство, подали тушеное мясо новорожденного теленка.      - Просто жаль все это пахтать без водки, - огорчился Ватнин и незаметно куда-то вышел; за ним под каким-то предлогом ненадолго удалился Штоквиц, следом потянулись поодиночке и остальные.      Глаза гостей уже затуманились от сытости, они быстро облизывали пальцы, масло стекало с их подбородков на дареные меха и халаты синего шелка. Но вот на столе опять быстрая смена блюд: вяленые апельсины и миндаль, обсыпанный сахаром, рахат-лукум, халва и мороженое...      На следующий же день в Баязете можно было наблюдать такую картину: по улицам пылили стада овец, турки таскали узлы, громыхали арбы, груженные домашним скарбом, - это мусульмане, убедясь в безопасности, разбирали обратно по своим домам имущество, спрятанное у армян и евреев.      Иногда слышались признания такого рода:      - Спасибо тебе, Марук, - кланялся турок армянину. - Ты сделал добро мне, и я отплачу тебе. Вот скоро придет Фаик-паша и вас будут грабить. Но ты не бойся, Марук: я тоже приму твое добро в своем доме!      В этом зловещем "скоро" было что-то странное, во что не хотелось верить. 6      Некрасов не выдерживал, как правило, первым.      - Восточная нега, - говорил он, устраиваю возню в потемках. - Карафины с благовонными мастиками и страстные жены в шальварах... Фонтаны и кальяны! Минареты и шербеты! Одалиски и сосиски!.. О-о, господа проклятые поэты! Доколе же вы будете обманывать бедных обывателей? Нет, я больше не могу - пойду спать на крышу...      Забрав одеяло с подушкой, он уходил. За ним поднимался Штоквиц и, зажигая свечи, освещал офицерскую казарму. Совершая быстрые перестроения, клопы целыми легионами спешно покидали поля кровавых битв. Однако на смену им с воинственным шуршанием выползали неорганизованные толпы тараканов. Варварские набеги продолжали всю ночь; из жуткого мрака, озаряемого пламенем спичек, раздавались вопли истязуемых, и к рассвету в казарме оставался один лишь барон Клюгенау, который уверял, что его "никто не кусает".      - Вам, казакам-то, на Зангезуре да в палатках хорошо, - позавидовал как-то Евдокимов. - А знаете ли вы, что значит красить стены? Если не знаете, то пойдемте - я вам покажу.      В турецкой пограничной казарме, где разместились солдаты Крымского батальона, одна стенка была грязно-бурого цвета: это осатаневшие от бессоницы солдаты били клопов каблуками.      - До потолка догоним! - убежденно заявил фельдфебель. - Пущай нехристи радуются, что у них даже стены в русской крови...      Впрочем, солдаты, размещенные в крепости и казармах, еще были счастливы. Хуже было поселенным в домах местных обывателей. Под одной крышей с людьми ютились буйволы, лошади и овцы. Бывало и так, что внизу мычали коровы, а наверху селился знатный эфенди со своими женами. Испарения животных и жестокий смрад нечистот поднимались кверху, удушая спящих солдат...      Но это были лишь мелочи, на которые тогда старались не обращать внимания. Самое главное - Баязет был взят, русский флаг развевался над фасами древней крепости. Постепенно даже турецкие названия исчезли с языка: Ватнищево, могильный Холм Чести, штабная Некрасовка, бивуак Исмаилка, а склады саперного имущества и телеграфных столбов, заведенных Клюгенау, солдаты прозвали даже обидно для барона - Клюшкина будка.      С Теперизского перевала вернулась карабановская сотня. Под вопли муэдзинов, кричавших свой "эзан", на перекрестке дорог, возле мусульманского кладбища, солдаты играли в чехарду и городки. Гарнизонный оркестр, разместясь на крыше караван-сарая, пугал правоверных шустрыми мазурками, вальсами Штрауса и "Камаринской" Глинки.      - С ума вы тут посходили, что ли? - сказал Карабанов, одичавший после пустыни, и потрогал давно не бритую, впалую от усталости щеку: он не узнал Баязета...      Казаки спешивались. Лошади после перехода были утомлены до такой степени, что некоторые из них даже садились на задние ноги, подобно собакам, издавая при этом стон, похожий на тихий вой. Их не расседлывали уже несколько дней; с подпаренными и набитыми спинами они уже отказывались идти рысью и сегодня утром не могли догнать двух пеших турецких редифов.      - Что с ними? - спросил Хвощинский.      - Здравствуйте, господин полковник, - ответил Карабанов, устало покачиваясь. - Думал, что не дойдем... Дефиле крутые и кремнистые: на спусках кони упираются и теряют подковы.      - Идите спать, - разрешил полковник. - Заводите сотню прямо в крепость и где хотите, там и располагайтесь до завтра. А то смотреть на вас и то страшно...      - Спасибо, господин полковник!      Введя свою сотню внутрь цитадели, Андрей распоряжался подыскиванием конюшни для лошадей. Изможденные кони ложились на каменные плиты двора, гладко обтесанные рабами. Высохшими от усталости мордами лошади ТЯНУЛИСЬ к барьеру фонтанного бассейна, они словно чуяли, что именно здесь должна быть вода.      Тут на сотню налетел откуда-то Исмаил-хан Нахичеванский, и, как видно, не совсем трезвый: от него изрядно попахивало ангеликой.      - Почему у коней хвосты не подрезаны? - набросился он на урядника Трехжонного. - Куда, вонючка, смотрел? Смотри на хвост! Совсем не такой хвост, как надо...      - А какой надо, ваше сиятельство? Хвост как хвост!      Карабанов, сплевывая тошнотную слюну, подошел к ним, чтобы прекратить этот глупый разговор.      - Светлейший хан, - сказал он с нарочитой вежливостью, - наши лошади все время под седлом. Если милиция, которой вы имеете честь командовать, и собирается показываться туркам с хвоста, то мы, наоборот, следим за гривами.      - Запомните, поручик, - ощетинился Исмаил-хан, - ваша репутация как сотника целиком зависит от лошадей.      - Запомню, - пообещал Андрей. - К сожалению, хан, наша репутация вообще очень часто зависит от скотов...      Подвернулся ему урядник.      - А тебя кой черт за язык тянет? - в гневе зашипел Карабанов. - Отвечай мне, коли спрошу. А какого ляда с ханом тебе болтать? Стой и молчи в портянку...      Поручик швырнул охапку соломы возле ног Лорда и бросился на нее головой. Закрыв глаза, Андрей еще успел подумать, что сильно изменился за эти дни; потом его вскинуло в седло и помчало куда-то, и желтые листья закружились в воздухе, и Аглая пошла к нему навстречу, еще издали протягивая руки...      - Ишь, разорался, - сказал Дениска Ожогин, когда Карабанов заснул. - Видать, полковничиха-то наша не дала ему в Игдыре, вот и блажит теперь!      - А ты откель знаешь про то? - спросил конопатый Егорыч.      - Да Сашка Лихов в разъезде был, так видел, как он в окно к ней сигал.      - Хрен с ними, - мрачно заключил урядник. - Дело господское. Да и баба она в соку - только давай. А его высокоблагородие уже не тот гвоздь. Спим, станишные. Завтра небось нашего брата опять в горы погонят...      Но на этот раз погнали не их: полковник Хвощинский решил дать казакам отдых и вывел две сотни из крепости, расположив их на постое у Зангезурских высот, чтобы оградить город с запада, куда, петляя и залезая в горы, бежала дорога через Каракилис и Алашкерт, до самого Эрзерума.      Началась жизнь палаточная - вольная. Однако если в дежурстве, то закон: после водопоя кони оседланы, мундштуки надеты, людям спать в амуниции, ружья держать в козлах. Казакам прислали из степных заводов молодых лошадей - "неуков", очень злых и норовистых. Уманские сотни сторожили от набегов баранты овец и верблюдов, неустанным гарцеванием и джигитовкой втравливали "неуков" в подседельную жизнь. И вскоре в бахвальстве носились сорвиголовы через плетни и ямы, запрыгивали ногами в седла, с хохотом брали товарища в стремя, который на полном аллюре наливал чихиря из фляги в чепурку и давал выпить наезднику.      Карабанов поначалу боялся за казаков, потом - ничего, привык.      - Только шеи себе не сверните, ухари, - просил поручик (сам же он, признавая лишь высшую школу верховой езды, от лихой джигитовки удерживался, чтобы не осрамиться).      Жизнь на высотах Зангезура была и сытнее, чем в крепости, да и Дениска Ожогин еще приворовывал для приварка. Гуртоправы - люди степные, глаз у них зоркий, как у орла-беркута. По вечерам загоняют баранту в глубокую падь, старый гуртовщик окинет стадо одним взором и сразу скажет:      - Нема одной овцы!      Станут считать - все налицо. Назавтра снова выйдет старый гуртоправ, зорко оглядит стадо и снова:      - Нема одной!..      Пересчитают - опять все.      Дениска сам однажды, будучи под хмелем, покаялся Карабанову:      - Ваше благородие, это же не воровство. Рази же мы украдем?.. Он, бес этот, даром что старый, а по глазам овец считает. Я-то, не будь дурак, одной овце, которая понаваристее, еще загодя камень на шею вяжу. Овца глаз-то на гуртовщика не подымет, он и орет тогда, что нету. А она тут, ваше благородие, в стаде. Ну, а когда уже привыкнут, что "нема одной", тут ее и кидай в котел: она уже лишняя!..      - Ну, Дениска, - не раз грозил ему Ватнин нагайкой, - быть тебе, о.      - ...в урядниках! - весело подхватывал Ожогин.      - В урядниках, то верно, - хмуро соглашался Ватнин. - Только в драных урядниках! Нагайку-то вот видишь?..      И, поворачивая над кострами ружейные шомпола, на которых жарились, истекая жиром, куски свежей баранины, уманцы, говорили:      - А што, братцы? Кажись, не по-собачьи живем: людьми стали...      Штоквиц с головой зарылся в свежие хрустящие газеты, пришедшие из Игдыра. Читая, он вздыхал, крепко и подолгу чесался.      - Что вы переживаете, господин капитан?      - Да тут, понимаете ли, иногда прелюбопытные вещи встречаются. Впрочем, и вранья тоже хватает...      Солдат был сух и легок, будто его изнутри выжгло. Солдат еще николаевский - такие редко сгибались. Сразу пополам сломается - и можно в гроб класть. Отшагав свое под барабаном, вернулся солдат в свое Заурядье или Калиновку (это безразлично) и остаток жизни цепко, к себе безжалостно, давай деньги копить. Вот и старость тихая под истлевшим мундиром, затуманились от времени кресты и медали. Солдат трубочки не выкурит, шкалика не опрокинет - все копит, жила бессмертная! По грошику да по копеечке, иногда и побираться пойдет - копит и копит.      Кончилось все очень странно. История об этом солдате обошла множество тогдашних газет, и потому вам известно се окончание.      Двести двадцать пять рублей (немалые деньги) отдал старый жмот на... "пользу славянского дела", а на остальные купил билет до Кишинева и вскоре появился в Сербии, где и погиб в сражении за свободу своих единокровных братьев. Казалось бы, все понятно, а с другой стороны - и не совсем...      - Да-а, - невольно призадумался Штоквиц, складывая газету. - Когда Верещагин едет к Скобелеву, - это мне объяснять не надо: он будет писать картины. Но этот... Да-а. Теперь какому-нибудь из таких и по зубам врезать - еще подумаешь: стоит ли? Может, и он дома корову с самоваром продал, чтобы в Баязет попасть!      В разговор вступил прапорщик Латышев.      - Мне вот, - сказал он, - мне... - и ткнул в себя пальцем. - Пардон, господа, но мне кажется странным.. Ведь русский мужик не знает ни истории, ни географии. Единственное доступное его пониманию - это Иерусалим, а в нем гроб господень, святыня христианства, которая находится в плену у турок... Отчего же, господа, так охоч до этой войны наш мужик?      Клюгенау сидел в углу, старая шашка лежала поперек колен, косо стоптанные по камням каблуки его смешно топырились в разные стороны.      - География, - сказал он. - История... - сказал он и повторил зачем-то жест Латышева, ткнув в себя пальцем.      Бедный прапорщик смутился, заелозил по полу от смущения сапогами.      - Нет, - продолжил он, - господа, так нельзя... Мне вот непонятно. Давайте возьмем опять-таки историю и географию...      Некрасов уже собирался уходить, но задержался в дверях.      - Хорошо, - сказал штабс-капитан резко, - взяли!.. Конечно, экзамена по истории и географии нашему мужику не выдержать, и в этом, Латышев, вы безусловно правы. Но - политическая история!.. О-о, мужик ее знает, поверьте мне, на собственной шкуре. Лучше нас с вами. Да-с!.. Это его дед, это его сват, это его кумовья да шурины делали историю в турецких войнах.      Некрасов в возбуждении натянул фуражку на лоб как можно крепче, толкнул уже дверь, чтобы выйти, но снова остановился и продолжал:      - А история проста. Снимите с мужика рубаху - на груди его рубцы от ран, полученных в турецких войнах. Если не брезгуете, стащите портки с мужика, - на заднице тоже рубцы. Это уже следы тех недоимок, которые с него взыскивали розгами, когда Россия уставала от этих войн. Так вот длится двести лет. Вдумайтесь, господа: двести лет наш мужик не по карте с указкой, а собственным пузом и задом познает историю с географией! И дорогу к своим братьям славянам он хорошо знает. Не один поход туда был. Да и язык... Надо будет, так и до Киева доведет... Всего хорошего, господа!      Штоквиц тяжело посмотрел на Латышева - словно прижал его к стулу своим взглядом:      - Так-то, юноша... Кого до Киева, а кого и до Шлиссельбурга. Только уж довезет, а не доведет. На казенной троечке. По Тверской-Ямской. С бубенцами...      Некрасов уже был за дверью, и "бубенцы" Штоквица прозвенели ему в спину. Клюгенау зевнул и, прикрыв рот ладошкой, метко стрельнул глазами - на Латышева, потом на Ефрема Ивановича, не спеша поднялся и побрел нагонять Некрасова.      Карабанову оставаться в обществе сухаря-коменданта и прапорщика (которого он в душе называл не иначе как "недоносок") совсем не хотелось, и он тоже направился к выходу.      - Покидаете нас? - остановил его Штоквиц.      - С вашего разрешения. Спать пойду...      На улице за ним увязался какой-то черный лохматый козел и, тряся бородою, долго тащился следом за поручиком, о чем-то восторженно блея. Карабанов сначала его отгонял, потом плюнул, и козел сам отстал. Шел поручик на Зангезур, чтобы, зарывшись с головою в душные кошмы, спать до вечера, а вечером сыграет он с Ватниным в "дурачка", ибо есаул другой игры в карты не знал; потом опять спать ляжет, а там и утро наступит.      - Черт возьми! - остановился Андрей. - А где же гром победы, который должен раздаваться?..      А гром побед русского оружия уже раздавался, и отзвук их - по газетам и по слухам - доходил до заброшенного Баязета: форсировав широкие поймы Дуная, российская армия уже начала освобождение славянских сел и городов.      Однако же весь этот гром побед прокатывался где-то вдалеке, за горами да за морями, а Баязет продолжал томиться в знойной духоте, в неверных сплетнях шпионов и лазутчиков, в кажущемся спокойствии. В окрестностях города рыскали казачьи пикеты, часовые иногда исчезали со своих постов бесследно, будто их и не было там; только потом, по прошествии времени, чья-то вражеская рука подкидывала ночью голову часового в крепостной ров, или ловили на майдане торгаша, просившего двух баранов за шинель убитого.      - Не смущайтесь, - говорил Хвощинский молодым офицерам. - Все это в порядке вещей. Не забывайте, что это не просто война, а восточная война. Она тем и поучительна для нас с вами, что в ней никогда не бывает передышек. Держи глаза пошире, а шашку наготове...      Третьего мая вдруг зарокотали в крепости барабаны, и перед строем всего гарнизона была совершена первая публичная казнь.      На задранных кверху оглоблях санитарного фургона, заменивших виселицу, вздернули молодого муллу, который пытался разрушить водопровод, питавший цитадель, а перед этим убил двух ездовых солдат-стариков.      Перед казнью Хвощинский подошел к мулле и спросил:      - Ты зачем это делал, пес?      Мулла, не отвечая, воздел руки к небу. Ему накинули петлю на шею.      - Зачем ты убивал наших солдат?      - Меня нельзя винить в этом, - прохрипел мулла. - Это внушено мне свыше.      - Аллах, что ли, внушил тебе отрубать головы убитых?      - Но я действовал в святом восторге, - оживился мулла.      Хвощинский махнул платком:      - Вздернуть собаку...      - Не хотите ли стакан лафиту? - вежливо спросил Штоквиц и выбил доску из-под ног убийцы...      Капитан руководил повешением как комендант крепости и проделал все это настолько ловко и равнодушно, что Некрасов даже заметил ему полушутя, полусерьезно:      - Ефрем Иванович, если когда-либо меня будут вешать, я бы желал быть повешенным именно вами...      Опираясь на суковатую палку из виноградной лозы, Никита Семенович Хвощинский досмотрел казнь до конца, потом отозвал в сторону Потресова, Карабанова, Евдокимова, Некрасова и фон Клюгенау.      Офицеры проследовали за хромавшим полковником на средний двор, в круглую башню киоска, размещенного над усыпальницей ханской жены. В этом киоске стоял один стол, но стульев не было, и Хвощинский сказал:      - Садитесь, господа, по-турецки. Нам, кавказцам, к этому не привыкать...      Все уселись вдоль стены, каждый закинул правую ногу на левую. Сняв фуражки, приготовились слушать.      - Господа, - сказал Хвощинский печально, - обстановка усложняется и, во избежание нареканий на мою седую голову, если меня уже не станет, хочу сразу же поставить вас в известность сотносительно наступающих событий... Недавно через лазутчиков я установил, что турки собираются в районе Ала-Дага, готовясь к нападению на Баязет, о чем и донес в Тифлис своевременно. Вчера, господа, мне передано за верное, что близ Вана началось скопление конницы, тоже грозящей Баязету нападением, о чем я также доложил в ставку наместника, его высочества великого князя Михаила Николаевича.      Полковник подождал немного, рукой сильно и энергично, будто стряхивая усталость, потер глубокие морщины на лбу.      - К сожалению, господа, - продолжил он, - на все эти мои донесения ответа я до сих пор не удостоился. Сие мне уже знакомо: гром не грянет - мужик не перекрестится... Сейчас же я, господа, на свой страх и риск решил послать на границу с Персией отряд конной милиции Исмаил-хана, чтобы вам, казаки, - он слегка поклонился в сторону Ватнина и Карабанова, - дать заслуженный отдых. Итак, - закончил он, - не судите меня, старика. Я, со своей стороны, сделал для обороны крепости все!..      Накануне выхода на рекогносцировку Исмаил-хан исполнил сложный обряд согласно заповедям шариата: выщипал на своем теле волосы, обрезал ногти и, завязав все эти отходы в узелок, велел денщику утопить узелок в реке. Выход рекогносцировочного отряда был назначен в канун "Джума-гюню", под пятницу - самый счастливый день для всех начинаний мусульманина; уступив Исмаил-хану в этом, Хвошинский разрешил милиции отправиться в путь ночью, чтобы Исмаил-хан не мог встретить женщины, приносящей несчастье.      Офицеры провожали отряд. Выехав перед строем на своем нервном Карабахе, Исмаил-хан Нахичеванский спросил милиционеров:      - Ружья и пистолеты заряжены?      - Гай, гай, давно заряжены! - вразброд отвечали разноликие воины в нагольных полушубках и лохматых папахах.      - Чужой попадется - убить надо!      - Балла, валла, убьем, убьем!..      И они ускакали. На другой же день в Баязет въехал незнакомый чиновник и остановился в караван-сарае. Таясь от Хвощинского, он проделал беглый осмотр всего, что можно было выглядеть в крепости. Как видно, донесениям Никиты Семеновича в Тифлисе придавали мало веры и генералы решили подослать своего соглядатая.      Карабанов встретился с ним на майдане; это был молодой человек в добротном сюртуке (почему-то почтового ведомства), вертлявый и пухлый. Прицениваясь к шкуркам каракуля, он спросил поручика:      - Говорят, ваш Хвощинский не любит своих войск, не понимает русского солдатика?      - Кто это говорит?      - Ну, как же! Он ведь не делает им смотров, церемонию плац-парада всегда комкает...      - А-а, вот вы о чем! - не растерялся Андрей. - Надо признать, чтор я тоже недолюбливаю за это Хвощинского. А вот когда я служил в лейб-гвардии кавалергардском полку, его величество государь император через день гонял нас по корду, и все мы его обожали!..      Чиновник испуганно посмотрел на Карабанова, как на человека ненормального или же злонамеренного, которого в любом случае следует остерегаться, и торопливо пошел восвояси. И когда он шел, полушария его пухлого зада прыгали из стороны в сторону, как у гулящей девки.      - Тьфу ты, гадость! - отплюнулся Карабанов.      Хвощинский позвал к себе есаула Ватнина.      - Назар Минаевич, голубчик, - попросил его полковник, - у меня к тебе просьба: выбрось этого паршивца из гарнизона. Как угодно, любыми путями, но чтобы негодяйством в Баязете и не пахло. Да накорми лошадей для него как следует, а то в Тифлисе решат, что мы умираем тут с голоду...      Ватнин, не долго думая, почтил гостя своим высоким визитом в караван-сарае. Обычно в таких случаях принято говорить фразы вроде следующих: "Не смеем задерживать, ибо вас, наверное, ожидают с ответом". Или же - еще лучше: "Мы так рады вас видеть, закусите с дороги, а у нас уже готово обратное донесение!"      Назар Минаевич был весьма далек от подобных тонкостей: исподлобья оглядев непрошеного гостя, есаул сердито брякнул еще с порога:      - Лошади поданы!      - Лошади? А я и не просил их закладывать.      - Знать ничего не знаю. А лошади не люди: их заложили - так извольте ехать.      - То есть... Минутку! Как же это получается?      - А вот как получилось, переделывать не буду. Ежели решили себе отъезжать, милости просим. Дорога сейчас ввечеру прохладная, мух не дюже.      Мерзавчик из ставки наместника понял, что его раскусили, и на прощание стал просить только об одном: сообщить ему "что-нибудь интересное".      - Интересного мало, - заметил Ватнин. - Бабы по гаремам сидят, мужики на майдане барышничают. Мы же все больше чихирь тянем да от скуки деремся. Так что ненароком убить вас можем. Езжайте себе!..      - Да как же я поеду с пустыми руками? - опечалился мерзавчик. - - Опять же и от дам знакомых насмешки. А я для "Тифлисских ведомостей" даже статью обещал... Хоть что-нибудь, - приставал он к Ватнину, - хоть что-нибудь в доказательство дайте...      - Что-нибудь? Да вот возьмите у нашего майора мортирную бомбу. Ежели верить не станут, вы взорвите ее где-нибудь там потихоньку. Поверят...      Неуклюжую бомбу конической формы, весом в добрых четыре пуда, вкатили на телегу. Гарнизон покатывался от смеха, но чинуша был явно счастлив.      - С богом! - пожелал ему Дениска. - На всю жизнь память. Можно ее на комод заместо самовара поставить. Или же, скажем, к примеру, жену стращать. Оно же - вещь!..      Глядя вслед бешено прыгающей повозке, в которой ловкач наместника уже вступил в отчаянную борьбу с бултыхавшейся на дне ее бомбой, Ватнин удовлетворенно заметил:      - Так его!.. Кубыть, довезет, пиявица поганая. Потерять-то трудно. Чай, не иголка. Гостям показывать станет. Бабы небось визжать будут...      - А не взорвется? - спросил Клюгенау. - Надо хотя бы запал вынуть.      - С запалом покатил, - засмеялся Ватнин. - А ежели и взорвется, так и другие в Баязет не поедут за легкими крестами...      Через несколько дней отряд иррегулярной милиции Исмаил-хана вернулся в Баязет, не потеряв за время разведки ни одного человека, ибо, как объяснил хан, слезая со своего вороного Карабаха, они не встретили ни одного турка.      - Не может быть, хан! - возразил Штоквиц.      - Ни одного, - закончил подполковник, добавив: - И я доволен теперь, как заяц, за которым не гонится никакая собака.      Происходило что-то непонятное. Волнения Хвощинского оказывались напрасными. Внимательно выслушав доклад сиятельного подполковника, Никита Семенович ничего не ответил и, уйдя в свой киоск, целый день не показывался в крепости.      Невольно вспомнили о лазутчиках Хадже-Джамал-беке, и Ватнин, не долго думая, пообещал срубить ему голову.      - Тоже мне, покуначились! - бушевал он в палатке. - Никому на грош не моги верить. Все заодно! Куркули собачьи! Хотят застращать нас, чтобы мы сами из Баязета тикали... На-кось, выкуси!..      Некрасов, спокойный и рассудительный, как и следовало быть генштабисту, только пожал плечами:      - Кто его знает, господа! Может, и впрямь блажит наш старик?..      В этот день, наполненный тревогами и спорами, вестовой казак привез Карабанову письмо из Игдыра; Аглая писала ему: Милый мой человек!      Жду твоих писем, а ты не пишешь, противный казак на противной лошади. Мне так горько, никого нет со мною, и я плачу, - согласись, что это необычное для меня состояние.      Не умею я писать и говорить о том, что люблю тебя, но я - люблю, и очень рада, что это так хорошо. Ложусь спать, и ты со мною; ты - это я, а я - это ты, а оба мы - счастье. Как писать дальше, - не знаю; прости. Целую, милый.      Карабанов подивился, что в письме так много знаков препинания, с которыми он издавна был не в ладах, и, улыбаясь, спрятал письмо в нагрудный карман.      Поздним вечером, при зажженных свечах, он играл со своим денщиком в шашки и лез из шкуры вон от бешенства, видя, что татарин его обыгрывает. Чтобы не проиграть совсем, Карабанов допустил некоторое легкомыслие - позволил себе стянуть у противника две шашки, явно метившие в дамки, но тут же был пойман за руку с поличным.      - Аи-аи, - сказал ему денщик, - зачем хватал черный? Черный мой шашка будет, твой шашка белый будет. Хватай белый!      - Ах ты, Чингисхан, - возмутился Карабанов, - да как ты смеешь думать, чтобы я тебе проиграл. Скажи - кто из нас умнее?      - Черный выиграет - черный умный будит. Моя черный шашка, моя выигрывал у твой белый. Моя умнее будит...      Спасло Андрея от "нашествия татар на Русь" только появление ординарца, который передал, что поручика ждет Хвощинский. Ехать с Зангезура в город не хотелось, но, поломавшись перед собой, Карабанов голословно объявил денщику о своем выигрыше и велел ему седлать Лорда...      Полковник встретил сотника странным, сразу же насторожившим Андрея вопросом.      - Как вы думаете, господин поручик, - спросил Хвощинский, не вставая и строго глядя из-под очков, - его сиятельство Исмаилхан Нахичеванский провел разведку по конца или же нет? Отвечайте. ..      - Я удивлен таким вопросом, господин полковник, и не могу понять, почему вы сомневаетесь в этом.      Хвощинский медленно раскурил папиросу:      - А вот мне кажется, что хан... врет. Да! Подполковник русской службы солгал полковнику русской службы. Позор! Вы, поручик, - спросил Никита Семенович уже спокойнее, - обратили внимание на милицейских лошадей?      - Нет.      - Так вот. Лошади абсолютно свежие. Вспомните, на каких лошадях возвращаетесь вы из рекогносцировок. Ваши лошади плачут от усталости!.. Нет. Хан не мог. Он не мог сохранить лошадей. До Персии и обратно. Врет! Струсил!      Полковник встал, опираясь на палку.      - Через несколько дней, господин поручик, - приказал он строго, - на границу с Персией пойдете вы! Только не сейчас. Я знаю, что в ставке мною недовольно. Великому князь, наверное, кажется, что я все преувеличиваю. Ну, что ж, посмотрим...      Ночной мотылек влетел в киоск, закружился над лампой. Подергав плохо выбритой щекой, полковник неожиданно спросил в упор:      - Скажите, поручик: Аглая Егоровна что-нибудь пишет вам из Игдыра?      Карабанов пожал плечами, невольно следя за полетом мотылька.      - Нет. Я и не жду, господин полковник.      Хвощинский отвернулся к окну, заставленному мелкими разноцветными стеклышками, ковырнул дряблую от жары замазку.      - Вот и мне, - сказал он, - тоже ничего. Странно!..      Ярко вспыхнула лампа - это сгорел неосторожный мотылек.      - Идите, - разрешил полковник. - Вы мне больше не нужны. 7      Карабанов сквозь сон слышал пачку далеких выстрелов, потом тревожный топот и фырканье коней. Окончательно разбудил его голос Ватнина.      - Тебе бы его за волосню схватить да к седлу нагнетать покрепче, - авторитетно советовал есаул кому-то из казаков.      - Да, его схватишь, как не так, - отвечал чей-то незнакомый Карабанову голос. - У него башка напрочь обритая. Кусается, стерва...      Поручик долго выпутывал себя из кисейного полога, навешенного от мух. Сладко потягиваясь отдохнувшим телом, вышел из палатки. Назар Минаевич, босой, в деревенской рубахе, расцвеченной красным горошком, накинув на плечи офицерское пальто наопашь, гулял вдоль коновязи.      - А-а, мое почтение! - приветствовал есаул Андрея, почесывая живот под рубахой. - Очень уж ты крепко спал, будить не хотелось. А у нас тут сшибка была...      - Что такое? Стреляли, кажется...      Ватнин рассказал, что, когда баранту погнали обратно на Зангезур с водопоя, несколько турок влезли в гурт скота и, пригнув головы, скрывая себя, пытались незаметно приблизиться к лагерю.      - Видать, казацкую жизнь посмотреть захотели, - пояснил есаул. - Эвон, лежат они...      Окруженные роем мух, невдалеке лежали трупы убитых в схватке врагов: английские кавалерийские френчи, сшитые не по росту, доходили некоторым туркам лишь до локтей, на многих штаны были надеты впереверт - назад ширинками. С десяток трофейных карабинов типа "минье" валялось тут же.      - "Сувари", - сказал Ватнин, перестав чесаться. - Это уланы турецкие. Англичане им даже седла свои дали. Только они в них сидеть не умеют!      - Что же ты не разбудил меня, Назар Минаевич? - обиделся Карабанов. - Жалко тебе было, что ли?..      Сели завтракать под открытым небом. По соседству с офицерами расположились казаки. Чинно, с присвистом и придыханием распивали чаи. Ватнин скинул с себя и рубашку. Голый по пояс, часто вытирая со лба капли пота, он домахивал уже второй котелок пшенной каши.      - Курда бояться нечего, - между делом поучал он казаков помоложе. - Он тебя выше оттого только, что чалму на башке лихо крутит. У него пистоля два-три за кушаком, и все ржавые. Хорошо, коли один стрелит! Летит он на тебя стрелою, орет при этом об аллахе своем. Иногда и матерно. Многие тут и плошают: со спины ему кажутся. Курд только и ждет этого. Теперича-то догонит тебя. Лошадка у него - да! - бойкая...      Карабанов с завистью, естественной в военном человеке, оглядывал могучую фигуру есаула. На Кавказе о Ватнине ходили легенды. Шамиль когда-то в гневе, теряя своих мюридов, назвал Ватнина "деджалом" - дьяволом; чеченцы окрестили его Буга-Назар (Назар-Силач); но был за есаулом еще один негласный титул Батман-Клыча (Богатырь с пудовым мечом)...      - Чеченцы-то, - сказал Ватнин, наевшись, - столь крепко меня уважали, что ежели сикурсирую их с казаками, то они, из почтения ко мне, почитают за лучшее повернуть обратно...      В полдень на Зангезурские высоты прибыл Хвощинский. Подробно расспросив обо всем происшедшем, полковник сказал:      - Вы меня утешили, господа. Несомненно, Фаик-паша решил прощупать нас своими "сувари". Мы оторваны от Тер-Гукасова на целых двести верст, и, конечно, Татлы-оглы-Магомет-паша, который сейчас у Зайдекана, не оставит нас в покое. Вы, казаки, внимательнее следите за окрестностями. И берегите баранту, чтобы ее не свели от вас курды. Иначе гарнизон положит зубы на полку. А вам, Карабанов, как и договорились, придется идти на рекогносцировку. Готовьтесь...      Вскоре пришел Дениска с улыбкой от уха до уха, принес убитую им гадюку неказистого вида. Сама она серенькая, вдоль хребтинки ее - узорчатый накрап из рыжих пупырышек.      - Во, - сказал он, - девок-то чем пужать хорошо! На гулянке, к примеру, под подол сунуть. Или же просто так показать... для смеху, конечно!      - Покажь-ка и мне, сынок, - попросил Ватнин.      Дениска поднес гадину к самому носу есаула:      - Пожалте. Ежели угодно приобрести для наслаждения, за ведро чихиря вам уступаю...      Ватнин часто закрестился:      - Хосподи меня помилуй, хюрза ведь это... Земляка моего кусила однажды, так и живодеры полковые отстоять не могли... Иде взял-то?      - А эвон, туточки, - ответил Ожогин. - Там "сувари" валяются, так она, подлая, баранкой около них свертелась. Лежит на солнце и греется...      Андрею все это надоело, и он пошел в город, чтобы попросить Сивицкого приблизить очередь для его сотни на окуривание белья в серных банях-шкафах. Довод для этого уже есть: мол, скоро опять на рекогносцировку.      На берегу реки встретил своего денщика, мусолившего, стоя на корточках, какие-то рубахи. Обращаясь ко всему, что проплывало мимо него по течению, татарин пел по-русски: Маклашка, маклашка, Ты куда плывишь? Ты плыви на родимый сторона, Ты скажи, маклашка, Мой татишка, мой матишка, Что их сынка мудрена стал: Лопатка навоз чистит, Худой арба песок возит, Казачка порток стирает...      Карабанов порылся в карманах, отыскал рубль.      - На, - сказал, - можешь отослать своим "татишке" и "матишке". Небось им без тебя и жрать стало нечего...      Сивицкий принял его в своем "амбулансе", как он называл приемную, размещенную во втором этаже переднего фаса крепости.      Против него сидел в дым пьяный фельдшер Ненюков, а капитан очень вежливо просил его:      - Иди, дорогой, иди отсюда. Ко мне люди заходят, а ты здесь в таком виде... Нехорошо ведь!      Выставив пьяного за дверь, доктор сказал:      - Видели? Вот ординатор Китаевский да он, фельдшер, и все: лишь трое нас, хоть разорвись... А золотые руки, - продолжал Сивицкий о Ненюкове, - с какой легкостью накладывает турникеты и даже делает легкие операции! Пули извлекает, как семечки щелкает. Но... пьет! Однако похвальная черта в алкоголике: может намертво оборвать крепчайший запой, если требуется помощь в госпитале.      С дальновидным умыслом Карабанов утешил доктора.      - Да, - сказал он, - я слышал, что вам должны еще прислать госпожу Хвощинскую... Что же она не едет?      - Прикатит, - пообещал Сивицкий. - Только что мне толку-то с бабы? С бабы да еще с барыни?.. Кстати: хотите, покажу вам прелюбопытный документ. Что ответил мне Исмаил-хан о санитарном состоянии милицейских казарм?..      Карабанов прочел:      Санитарных условий не имеется, а каждого заболевшего обещаю отослать в лазарет, чтобы он мог помереть на законном основании. Вчера один ни на что не жаловался, лег у мангала и скончался путем сна. Диагноз - труп.      В конце рапорта вместо подписи стоял мухур - фамильная печать, в овале которой было оттиснуто по-арабски и по-русски:      "Да текут дни по желанию моему!"      - Скажите, доктор, - даже не улыбнулся Карабанов, - можете ли вы своей властью врача засвидетельствовать идиотизм Исмаилхана, чтобы отставить его от службы?      - Это не так просто, мой милый поручик!      - Что же будет? - спросил Карабанов.      - А будет то, что Исмаил-хан станет полковником, а потом генералом.      - Вы оптимист, доктор!      - Привык-с...      Покончив с делами в городе, поручик вернулся на Зангезур.      Ватнин писал письмо "до дому", поскрипывая перышком, как прилежный школьник.      - Ну, что? - спросил есаул.      - Да ничего. Жарко вот...      Карабанов прилег на кошму. Решил все эти дни, перед началом рекогносцировки, как можно больше спать. Однако сон не приходил.      Взял поручик гитару, лениво щипнул жидкие струны.      - Я тебе не мешаю, есаул?      - Дык играй, играй... Под музыку-то бойчее перо бежит. Ты не знаешь, как слово "откель" пишется?      - Знаю.      - Как?      - Откуда!..      - Оно, конешно, - завздыхал Ватнин. - Образованность. Намто и невдомек бывает, что к чему... Значит, так и писать?      - Пиши, есаул. Не ошибешься!..      Карабанов отшвырнул гитару.      - Дочке пишешь? - спросил.      - Дочке, - ответил сотник. - Выдрать бы ее надобно, да... где взять-то ее? Далече... Ох-хо-хо, - снова завздыхал есаул. - Малые детки - малые бедки, большие детки - большие бедки...      Закончив писать, Ватнин сказал уверенно:      - Девка хорошая. А постращать надо.      Карабанов достал папиросницу:      - Давай-ка сотник: па...      - ...трон! - согласился Ватнин перекурить.      Потом есаул сказал поручику:      - Ноги сходить бы вымыть. Да лень вроде...      Вбежал казак:      - Ваши добродья, эвон... турки или курды, сука их разберет: Скачут сюды... Сейчас баранту хотели с горы угнать, да мы отстояли!      Вдоль нежно-зеленого отрога, верстах в двух от лагеря скакали всадники. Их было немного - сотня или полторы, но они удивили Карабанова живостью и проворством своих лошадей.      Вот противник разделился, распался на два крыла. Впереди скакали отборные горцы-наездники - лезгинские и чеченские князья со своими телохранителями-узденями. Изменники, удравшие к султану из России, держали при себе мулл - это было видно по их одеянию.      - Ги... ги... ги! - кричали казаки, заскакивая в седла, и понеслись наперерез быстрым марш-маршем.      Карабанова охватил восторг; никнут под копытом высокие травы, ветер раздувает и относит назад полы сюртука, подбитого легким шелком...      Вот фланкеры опрокинули пики, привстали в седлах. Ватнин врезался с казаками в гущу вражьей своры и уже напоил свою шашку кровью.      - Назар-паша! - кричат муллы, как бы отзывая Ватнина в сторону; но есаул, не отвлекаясь, перехватил на разлете фланкеров и направил казаков в обхват...      - Мой! - решил Карабанов, когда увидел, что прямо на него скачет одинокий всадник в богатом одеянии и, еще издали улыбаясь поручику, спокойно разминает руку перед схваткой...      - Эй, казак! - позвал его князь. - Ты вот так умеешь?      Карабанов не успел опомниться, как мимо него, скользнув по лею колена, сабля врага обрубила повод: править Лордом уже нельзя.      - А вот так умеешь? - снова расхохотался князь, и выстрел грянул в упор, откуда-то из-под локтя врага: пуля сплющила пуговицу и, обессилев, резанула вдоль груди, распоров сюртук поручика.      - Ну, что, гяур? - спросил черкес, подъезжая ближе. - Сейчас помирать будешь?      Лорд, повинуясь инстинкту драчливости, рванул седока прямо на вражьего всадника, грудью ударил его кобылу, и она с ржаньем присела задом к земле.      - Лошадь-то у тебя богатая! - заметил черкес, и две сабли скрестились...      Скрестились...      Карабанов встретил первый удар и сразу понял, что вот сейчас его убьют. Это дикарь: он его просто раскромсает. Клинок врага слоил и резал воздух над головой.      Черкес играл своей саблей, как жонглер: сплошная яркая дуга звенела над поручиком, и Андрей едва успевал вскинуть шашкой, как она снова отлетала далеко в сторону, отбитая, отбитая и еще раз отбитая.      Тот курд, которого он убил на Араксе, - сущий ребенок перед этим противником, тогда была лишь игра, а сейчас - битва!      - Ты хуже женщины, - смеялся черкес. - Зачем, дурак, не бежал?.. Зачем дальше ехал?..      Карабанов жаждал лишь мгновения передышки. Чтобы оправиться от натиска врага. Чтобы самому нанести ответный удар.      Но его шашка снова - в который раз - отлетала напрочь, опять отбитая, отбитая и еще раз отбитая...      "Хотя бы один удар. Полжизни за удар".      Но кольцо стали, сверкающей над ним, разрасталось все шире и шире, и поручик, не видя исхода, уже прощаясь с жизнью, крикнул:      - Да обожди ты!      - Что? - спросил черкес, отведя руку.      - А ничего, - ответил Андрей.      Вся ярость, вся горечь поражения сошлись в клинке, и поручик послал клинок вперед. Папаха на голове врага вдруг распахнулась, словно раскрыли большую мошну: жаром и нехорошим духом швырнуло Андрею прямо в лицо...      Он держал в руке только эфес, - клинок, разломанный и жалкий, лежал в траве. А к нему уже скакали еще трое всадников.      Андрей пинками колен и ударами кулаков направил жеребца прочь.      Но у красавцев всегда дурные характеры - так же было и с Лордом: он мог перескочить пропасть, но вдруг заупрямился переходить через ручей...      "Пешего не зарубят", - пронеслось в голове, и Карабанов уже вынимал ногу из стремени, чтобы благородно, по всем правилам военного этикета, сдаться в плен, когда за спиной раздался голос Егорыча:      - Батюшка! Погодь малость... мы здеся!..      Перепрыгнув ручей, Карабанов уже не ввязывался в побоище.      Видел только, что его казаки осатанели совсем. В запале схватки, беспощадны и жестоки, они - на глазах Андрея, по трое на одного - тут же обтесали черкесов шашками чуть ли не до самых костей.      Карабанов избил своего Лорда и, поникший от стыда, вернулся в палатку. Ватнин пришел не сразу: поставил в угол свою шашку, деловито вынул занозу из босой пятки и, крякнув, спросил в упор, словно выстрелил:      - Ну, съел арбуза?.. То-то, брат поручик, не след тебе в такую живодерню одному соваться... Хорошо, что мой вахмистр увидел тебя да подмогу послал. А так - эх, и похоронили бы мы тебя, Елисеич, за милую душу! Холм Чести видел? Вот на самой макушке и закопали бы...      Есаул подумал и добавил:      - Крест бы поставили. Ну, что там еще?.. Да все, кажется!..      "Далеко мне до Ватнина", - подумал Андрей с доброй завистью и, подойдя к сотнику, поцеловал его в потный лоб. Продолжение следует...      1  Ракетное оружие нашло применение в войне 1877 - 1878 годов, хотя было еще далеко не совершенно. Русские офицеры того времени приписывали ракетам сильное деморализующее действие на противника, особенно на конницу. Внешне ракетный станок напоминал современный миномет. С вооружения русской армии ракеты были сняты в восьмидесятых годах прошлого столетия Уважаемые подписчики!      Продолжение романа В.Пикуля "Баязет" читайте в следующий четверг.     Начиная с 5 марта, по воскресениям, в т.н. "тестовом" режиме будет выходить выпуск рассылки для подписчиков младшего возраста, в котором будут публиковаться произведения, ставшие классикой детской литературы. Начнем с, пожалуй, лучшего творения шведской писательницы Астрид Линдгрен "Три повести о Малыше и Карлсоне". Ждем ваших предложений - ведь от вашей заинтересованности зависит будущее рассылки! Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения