Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ"

Литературное чтиво Выпуск No 329 от 2006-03-09 Число подписчиков: 21    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 1    Всадники    Глава 2. Ночные всадники 8      Лето было жарким в этом году...      Фургоны и артиллерийские повозки Хвощинский велел загнать в реку, чтобы не рассохлись колеса. Страшные сухие грозы не могли утолить палящего жара. Дождей не было, но молнии часто вонзали свои огненные зигзаги в котловины ущелий, и тогда в Баязете ощущался запах фосфора.      В одну из ночей молодой вольноопределяющийся, стоя на посту, забыл опустить штык - и был превращен молнией в пепел. Люди, не выдерживая зноя, выбегали из раскаленных казарм, но и здесь, под открытым небом, их охватывал горячий воздух и душил, как прессованная вата.      В городе появилась масса бешеных собак; однако жителям Баязета, увлеченным торгашеством и последними событиями, было явно не до них, и очумелые кабысдохи, вывалив между зубов побелевшие языки, стаями носились вдоль захламленных улиц ,.      - Давить бы их! - сказал Карабанов. - Мне противно смотреть.      как турок обходит собаку, если она лежит посреди дороги. Да и собаки-то - словно пауки: худущие, длинноногие, только живот один и есть!      - Собаки янычар боятся европейцев, - пояснил Клюгенау. - Вот смотрите, я пойду на эту псину, и она свернет с дороги!      - Не надо, барон, - удержал его Карабанов, - еще возьмет да вцепится. А я никогда не знал, что делать в таких случаях: человека отрывать от собаки или собаку отрывать от человека...      Пережидая полуденный зной, Карабанов и Клюгенау искали в эти дни спасения в тени духана. И сегодня они тоже шли в знакомую лавочку древнего караван-сарая, где окна имеют форму червонного туза (это определил Карабанов), а на крыше живет белая цапля (это установил Клюгенау).      Шли тихо. Дышали часто. Жарко было.      - Слушайте, Карабанов, - неожиданно сказал Клюгенау, - нет ли у вас денег? Не мне, поверьте, а майору Потресову: у него немалая семья, он очень нуждается. Я заложил свои часы маркитанту Ага-Мамукову, и у меня больше ничего нету.      - Ни копейки, барон, ни копейки, - признался Андрей. - Было бы - дал, конечно.      - Жаль, - опечалился прапорщик, - майор Потресов - хороший человек, я его давно знаю.      Карабанов остановился: прямо над ним, из окна балкона, забранного деревянной решеткой, с хитринкой смотрело на него совсем юное лицо гаремной затворницы. Лукаво смеясь, девушка показала офицеру розовый и острый язычок; было видно, как она борется с кем-то, кто пытается оттянуть ее от окна.      - Смотрите, барон, смотрите, - восхищенно пролепетал Карабанов, - да их там много...      Из окна, привставая на цыпочки, чтобы заглянуть через плечи подруг, смотрело уже несколько женщин. Одни жевали смолистую кеву, иные курили ароматные соломки. Карабанова поразило, что лица их были утонченно-красивы, почти европейкие, белизны необыкновенной; гаремные жены делали поручику знаки, объясняя что-то на пальчиках. Одна из них, заметно постарше, бросила Андрею бледный восковой цветок и, ложась локтями на подоконник, качнула тяжелыми, как браслеты, серьгами.      - Слушайте, господин поручик, - сказала она чисто поРусски, - вы не знаете случайно, как сейчас в Петербурге - открыта Кушелевская дача или нет? Я там пела целых три года... И если встретите, то спросите графа Витгенштейна, помнит ли он Галю Фиккельмон? Это я - Галя Фиккельмон с "Минерашск", меня гвардионусы в Петербурге на руках носили...      Но вот женщины разом отшатнулись от окна, и на Карабанова угрюмо посмотрело по-бабьи сырое лицо блюстителя гаремной нравственности. Евнух сплюнул вниз и задернул окно ширмой.      - Ух и дал бы я тебе в рожу! - сказал поручик.      Офицеры прошли в лавочку духана, стены которого были убраны парижскими литографиями с изображениями юных гризеток или матросов с могучей грудью; здесь же висели вензеля султана и коллекции бритвенных ножей. Дырявые диваны были покрыты рогожками из египетских тростников.      Содержал лавочку какой-то медлительный человек с узкими подведенными глазами; в великолепной чалме, скрученной из белой кирманской шали, он сидел в углу духана, в окружении шумящих кофейников и булькающих наргиле, держа в одной руке носок туфли, а в другой янтарный мундштук.      - Перс, наверное, - решил Андрей.      - Нет, - возразил Клюгенау, - он больше похож на халдея или даже на бахтиара; видите, какой у него покатый лоб и высокий затылок.      Они пили из маленьких чашечек крепчайший кофе. Карабанов лениво щипал халву. Варенные в меду конфеты-пешмек, липли к языку; жара усиливалась. От сточной канавы, пробегавшей мимо живодерни, несло гнусной вонью.      - Я вижу, что у вас испортилось настроение, - заметил Клюгенау.      - Это пройдет, - вздохнул Карабанов. - Просто певичка с Полюстровских вод случайно назвала имя человека, которое мне было неприятно слышать.      - А-а, - догадался барон, - вы мне кое-что уже рассказывали об этой гвардейской истории. Это, кажется, тот самый граф, с которым вы отказались стреляться?      - Да, он. Но теперь я бы встал к барьеру и непременно убил бы его! - заключил Карабанов со злостью и замолчал.      Неведомый певец, под дикие завывания и визги, запел на майдане хвалебную песнь, долетавшую до офицеров, и Клюгенау почти машинально, в силу привычки, стал переводить:      - Слушайте, что он поет, Карабанов: Нет народа умнее османлисов, Аллах дал им все сокровища мудрости, Бросив другим племенам крупицы разума, Чтобы они остались верблюдами И могли лишь служить правоверным...      - Вы слушаете, Карабанов?      - Конечно. Мне это кажется занятным.      - А дальше еще занятнее, ибо касается нас: Если бы даже Черное море Возмутилось чернилами, То и моря не хватило бы, Чтобы описать, как богата Турция, Сколько в ней шелков и денег, Дорогих камней и луноликих красавиц. Все народы завидуют славе Турции, Ее сокровищам и могуществу воинов, И потому они пришли к нам в Баязет...      Певец издал какой-то печальный вой и замолк.      - Итак, - сказал Карабанов, опустив подбородок на эфес шашки, - я на днях ухожу... У меня будет к вам просьба, барон: если я не вернусь, напейтесь за меня хоть один раз в своей жизни.      - Я не сделаю этого, - подумав, ответил Клюгенау. - Я лучше напишу стихи на вашу смерть... Только вы, Карабанов, не погибнете. Вы - злой, а злым людям везет. Их любят женщины и не трогают собаки.      - А почему бы и вам, любезный барон, тоже не разозлиться? - улыбнулся Андрей. - Собаки бы вас боялись, а женщины - любили... А?      - Вы шутите, поручик, и ваши шутки злы. Но только не думайте, что я несчастлив - нет, я счастливее вас, ибо я люблю...      - Что?      - А вот - всё. Даже этого глупого певца на майдане. А что любите вы, Карабанов?      - Мне легче ответить вам, барон, чего я не люблю. Это застарелых долгов, пробуждения после пьянки, плохих лошадей и женщин, которые умничают в постели.      - Небогатый же у вас запасец! Вроде запаса остроумия у капитана Штоквица с его мифическим стаканом лафита.      - Но у вас, барон, нет и такого.      - Вы не поэт, Карабанов, - без обиды заметил прапорщик, - и это беднит вас. Посмотрите хотя бы на ту вон девушку, что идет с кувшином масла на голове. Посмотрите, как воздушна ее поступь, как равномерны и плавны взлеты ее рук, как грациозно изгибается ее талия.      - Семенит, - заметил Андрей, посмотрев на девушку.      - Да, - продолжал барон, - она идет шажками мелкими, как зерна бисера. Все девушки здесь ходят так осторожно, и на Востоке о такой походке даже слагают песни... Вот, слушайте: Кэлэ, кэлэ, кэлкыд мернэм, Коховокан, кэлкыд мернэм1...      - Вы чудак, барон, и большой чудак!      - Может быть, - откликнулся Клюгенау. - Но я вижу поэзию и в этой поступи девушки. А должно быть, как она прекрасна лицом!      Девушка с кувшином на голове поравнялась с офицерами, обернулась - и оказалась отвратительной, сморщенной старухой с кривым носом и впалыми глазами.      - Ха-ха-ха! - раскатисто рассмеялся Карабанов. - Вот это фокус. Сама жизнь жестоко мстит вам, барон. Довольно фантазий!..      - Ах, все это не то... - небрежно отмахнулся Клюгенау. - Вот, например, канава; вы морщитесь, вам этот запах неприятен, и вы, может быть, вспоминаете строфу Подолинского, если только читали его когда-либо: Нет, душистых струй Востока Мне противен тонкий яд, - Разве б гурии пророка Принесли свой аромат...      Ну, и так далее!.. Мне тоже, признаться, не нравится эта вонь, эти блохи в казармах и эта жарища. Только не надо юродствовать, Карабанов: с долгами можно расплатиться, похмелье пройдет, лошадь можно объездить и можно разбудить страсть в женщине. Все это не то, Карабанов, и... Хотите, я предскажу ваш конец?      - Ну? - строго нахмурился Андрей.      - Ваш конец будет случайным и нелепым. И никто, даже я, ваш покорный слуга, не напишет стихов на вашу дурацкую погибель.      - Я вас разозлил, барон?      - О нет! Мне жаль вас, Карабанов.      Столик полетел на пол, и чашки со звоном разбились. Клюгенау испуганно вскочил, отряхивая запачканный сюртук.      - Убирайся вон! - заорал Карабанов. - Немецкому шмерцу не пристало учить меня... Меня - столбового русского дворянина. Брысь отсюда, колбасник!      Хозяин лавочки, халдей или бахтиар, сожмурил свои подведенные глазки. Одни только гяуры могут шуметь так! А правоверный - нет: прощаясь с обидчиком, он бы вежливо поблагодарил его за мудрую беседу, а придя домой, как следует наточил бы свою саблю.      - Вот... мозгля! - сказал Карабанов и ударом кулака довершил разгром стола.      Хозяин лавочки пошептался с кем-то через ширму и подошел к русскому офицеру.      - Какой халва? - спросил он ласково. - Ваше благородство хочет кальян? Один кальян, два кальян?      - Неси, - повелел Андрей, - коли водки не держите, варвары!..      Когда поручик одурел и совсем уже побелевшими глазами смотрел, как бурлит в кальяне вода, перс или халдей, черт его разберет, снова подошел к нему:      - Надо успокоить свое благородство, - сказал он. - Женщин нету, но есть тайное удовольствие. Совсем маленькое...      Оч провел Карабанова куда-то за ширмы, и скоро они очутились в низкой комнате без окон, затянутой толстыми коврами; несколько свечей, расставленных по углам, с трудом рассеивали полумрак.      Пахло пылью и еще чем-то неуловимым.      Карабанова, одуревшего от кальяна, клонило в тяжелый сон.      Он сел на широченную тахту, сразу утопившую его в себе, и так, в духоте, пропитанной обостренным напряжением, поручик сидел долго. Даже слишком долго, как показалось ему, и, борясь с дремотой, он уже собирался встать, чтобы уйти...      Но вдруг его слуха коснулся странный звук. Легкий и заунывный, он родился откуда-то извне и был похож на нечаянную ноту.      Андрей стряхнул оцепенение.      Перед ним стояла девушка, совершенно обнаженная, если не считать одеждой легчайшую кисею, покрывавшую ее тело.      - Зия-Зий, - шепнула девушка и ударила пальцем в бубен так осторожно, словно боялась кого-то разбудить.      - Иди сюда, - поманил он ее, и турчанка, прыгнув к нему на колени, стремительно поцеловала его и тут же гибко выкрутилась из его объятий.      - Зия-Зий, - повторила она и, вздрагивая круглыми бедрами, неслышно прошлась по кругу...      Она стала танцевать перед ним, ритмично ударяя в бубен.      Груди ее были укрыты бронзовыми чашечками, сотни мелких косичек рассыпались по маслянистым смуглым плечам.      - Довольно, - сказал он ей, - поди сюда!      Танцовщица скинула с себя кисею; налобная повязка ее, унизанная камнями, сверкнула во тьме.      - Зия-Зий! - выкрикнула она громче и ударила в бубен наотмашь.      Танец сделался стремительным. Живот ее, лоснившийся от пота, мелко вздрагивал. Она заламывала кверху руки в тяжелых медных браслетах, и привязанные к ним листки с изречениями из Корана шуршали, развевая прохладу.      - Да иди же сюда, змееныш! - Карабанов рванулся к ней с дивана, но девушка, откинув свисавший со стенки ковер, мгновенно исчезла...      И тогда Андрей заметил, что он давно не один: два турка стояли в дверях - один помоложе, другой совсем старый, и рядом с ними хозяин кофейни - бахтиар или халдей, теперь это было безразлично.      Вежливо поклонившись, они сели на диван и еще раз поклонились, прикладывая ко лбу концы пальцев.      - Ваше благородство, - наконец спросил один из них, - осталось довольно?.. Великий аллах сотворил женщину, как цветок, а мудрейший Исхак-паша построил Баязет, как венец правоверных...      Карабанов понял: к дверям уже не пробиться. Он выхватил шашку, и две сабли мгновенно обнажились перед ним. "Если что, - пронеслось в голове, - Клюгенау знает, где я, и казаки вдрызг разнесут эту лавку..."      - Убью, рвань турецкая! - заорал поручик, увидев, как подкрадывается сбоку хозяин лавочки, чтобы снять со стены кривой ятаган.      Извернувшись, он рубанул клинком под коленки сзади, рассек сухожилья - и тот уже не поднимался, только ползал по коврам.      "Вот еще бы второго поддеть!" - думалось все время. Карабанов никогда не ощущал в себе такой страшной силы и ярости. Одним взмахом клинка разбросав перед собой сабли, ударил молодого турка сапогом в живот - тот отлетел к дивану. Рука третьего уже была в крови.      - Назад! Перебью всех, как щенят!      И сам отскочил назад. Рванул ковер. Так и есть: еще одна дверь, в которую скрылась Зия-Зий. По длинным переходам караван-сарая отступал, оскалив зубы, рыча зверем, даже не оглядываясь.      Звон стоял от искристой стали.      Тесно было.      - Не подходи ближе - убью!..      Выкинул вперед шашку, и в этот же момент, рядом с его клинком, поблескивая синевой, хищно вытянулось лезвие чеченской сабли. Андрей повернулся и увидел безухую голову Хаджи-Джамал-бека.      - Пей кофе, - властно сказал лазутчик, - можешь пить шербет, ешь рахат-лукум, но зачем обижать моего друга?..      Турки отпрянули.      Андрей в бешенстве летел в кофейню, но там уже никого не было. В припадке слепой безотчетной ярости (вспомнился ему тут Дениска) рубил поручик ряды кувшинов, сметал с полок персидские, цветами писанные чашки, острые взмахи клинка - крест-накрест - рассекали навесы из хорасанских ковров.      Потом, выскочив на улицу, почти в диком вопле, созвал солдат, велел окружить дом и никого не выпускать.      - Если побегут, стреляйте, такую мать!.. - приказал он.      Но - странно! - никого не нашел, хотя обыскал весь каравансарай. Ни одного турка. И тот, с подведенными глазами, халдеи или бахтиар, куда-то провалился. Даже Хаджи-Джамал исчез. Только в дальней потаенной каморке нашел Андрей брошенную Зия-Зии; девушка стояла перед ним, плачущая от испуга, стыдливо прикрываясь руками.      Карабанов при виде ее успокоился, втолкнул клинок в ножны.      - Меня бояться не надо, - сказал он. - У нас на Руси так заведено: с бабами не воевать, а лежачего не бить...      После встречи с Зия-Зий весь день Андрей ходил и улыбался, вспоминая подробности и того и этого, так что Ватнин даже сказал:      - С чего это ты, поручик, все жмуришься да жмуришься? Словно кот: мутовку со сметаной облизал, а теперь вспоминает...      Вечером случайно встретил Клюгенау; прапорщик сам подошел к нему и сказал:      - Мне так неудобно перед вами, так стыдно... Я ушел, а вы остались одни, и я целый день мучаюсь: хватило ли у вас денег расплатиться за все? Тем более что перед этим сказали - ни копейки у вас нету.      Андрей крепко обнял его:      - Оставим все это. Вы золотой человек. И считайте, что я согласен с вами: жизнь удивительна!.. Только скажите мне, барон, отчего вы всегда лучше других?      - Не знаю... А если это и так, то, наверное, оттого, что я-то себя считаю хуже других. 9 Деды, помню вас и я, Испивающих ковшами И сидящих вкруг огня С красно-сизыми носами!.. Денис Давыдов      Ватнин сел, и дубовая лавка крякнула под ним: эк-эк-экс - тяжело, мол. Положил на стол пудовые кулаки, качнул смоляным с проседью чубом:      - Охо-хо-хо...      - Ты с чего это, Назар Минаевич? - спросил Карабанов. - Или дочку вспомнил?      - До Лизаветы ли тут! Не до нее теперича. Плохо, поручик.      - А что?      - Слухи недобрые.      - Какие же?      - Да вот сейчас мимо майдана шел, так сволочь какая-то, слышу, орет: "Урус - пропал..."      - Ну и что? - рассмеялся Карабанов.      - Да ништо. Оттащил я орателя в сторону, чтобы не всем видать было... Вот те и "што"! Опосля руки пришлось мыть. А мыла-то, сам знаешь, вторую неделю из Игдыра не шлют. Рази же это мытье? Поганство одно...      Андрей предложил ему чаю. Сотник нюхнул чашку и выплеснул содержимое на землю.      - Иди-ка ты с чаем своим!.. Не чай у тебя, а "жидкопляс" какой-то. Вот Клюгенау - тот кавказец, не тебе чета: он уж чай заварит - так заварит. Глотнешь, бывало, и Арарата не видать! А ты мне мочу верблюжью суешь...      Карабанов не обиделся. Сотник протянул мимо него могучую клешню - взял свою шашку, полученную в подарок за взятие аула Гуниб, где засел Шамиль со своими мюридами. Это была необыкновенная шашка: под рост Ватнину, сделанная для него на заказ, и богатый эфес ее доходил Карабанову почти до плеча.      И вот сотник взял эту шашку и пошел. И ни о чем его поручик не спрашивал; видел только, как забрался есаул в баранту, выбрал овцу покрупнее, взвалил себе на плечо и положил у палатки.      Потом поставил барана к себе лбом, размахнулся и...      - Аи да сотник! - услышал Андрей казацкие восторги. - От рогов до курдюка! Враз!..      Вытирая о пучок травы широченное лезвие, вернулся Ватнин в палатку, сказал дружески:      - Чай вину - брат младший... Сейчас званый банкет на двух персон закатим! Ты да я - и всё. Остальных к бесу! Тем более, Елисеич, уходишь ты вскорости... Выпало тебе дело, сынок, весьма строгое! Одно слово - рекогносцировка...      Ватнин медведем ворочался в тесноте палатки, и Карабанов почти с восхищением сказал:      - Здоровый вы мужчина, Назар Минаевич! Одни кулаки чего стоят...      - То верно, - согласился есаул. - Бог не обидел. И кулаки крепкие. Однажды, в Крымскую-то, стоял я с биноклем. Пригорочек, помню, тут этакенький, а я стою, значит. Подскакал ко мне офицеришко сардинский. Сопляк ишо, но весь, как петух, в перьях. А шапка на ем - во! - Ватнин показал на аршин от головы. - Во такая шапка! Из шкуры медвежьей. И сулит пристукнуть, ежели не сдамся. Саблю-то не успеть мне выхватить. Так я кулаком его. Да вот сюда - промежду глаз! Он у меня - брык! И всё, значит...      - Что всё? - не сразу понял Карабанов.      - Да сам и могилу копал для него. Даже всплакнул, ей-пра! Сопляка-то жаль было...      Вскоре баран, распластанный и прожаренный, лежал на блюде грудою больших дымящихся кусков. Вино и кизлярку лили из турецких карафинов прямо в широкие мисы для пилава.      - Пей, поручик, твое дело строгое. Хорошо, что жены не имеешь...      Андрей много не пил - жарко было. Потом заглянул в палатку штабс-капитан Некрасов.      - Господа, поздравляю: наши войска взяли штурмом Ардаган и раскинулись по берегам легендарного Евфрата.      Его тоже посадили за стол.      Налили полную. Навалили всего.      Пей, мол. Ешь, мол.      - Легендарный, говоришь? - сказал Ватнин, вытирая бороду от сладкой кизлярки. - Слово ученое. ..Аи был я там у Евфрата твово. Девки тамошние худы больно. И сухо. И воды мало. И камень больше... Пей вот!      Некрасов засмеялся одними глазами, почтительно стал:      - Ваше здоровье, господа. - И выпил.      Потом сказал:      - Хорошо все-таки, что отказался я состоять при штате ЛорисМеликова. Уже, помимо его известного азиатского характера, я знал, что он горе-вояка: сейчас прошел за Каркамес, застрял в камышах, и теперь его идут выручать мингрельские гренадеры.      - А по мне, господа академики, - отозвался Ватнин сердито, - так хоть в дерьме по уши, только бы не в Баязете! Не могу я так без дела тухнуть, коли наши же станишные под Карсом турку рубают. Чую сердцем, что здесь и кончилась моя слава!      Карабанов, слегка охмелев, похлопал сотника по могучему плечу:      - Да обожди, Назар Минаевич, еще не одна пуля свистнет; вон послушай, что армяне-то говорят.      - Плевал я на них! - Сотник встал, стянул через голову китель, волосатым зверюгой вылез из палатки. - Эй, казаки! - гаркнул он. - Дениску сюды, песельников зови... Я гулять желаю!      Пришел Дениска Ожогин, хитро поблескивая глазами. Рубаха на нем была чистая, без пятнышка. Этаким скромником сел у входа в палатку, терпеливо ждал - когда поднесут. Ему поднесли, конечно. Он выпил. Потом песельники сели в кружок, зажали меж пальцев деревянные ложки.      - Дениска! - гаркнул Ватнин. - Про меня пой... А вы, господа, слухайте: он, подлец, песню сердцем ймает...      Грянули ложки. Тряся курдюками, шарахнулись с горушки перепуганные овцы. Дениска сделал себе сапоги гармошкой, прочувствовал себя до конца и завел: Не с лесов дремучих Казаки идут: На руках могучих Носилочки несут, Поперек стальные - Шашки острые. На эфтих носилочках Есаул лежит, В крови плавает. Его добрый конь В головах стоит, Слезно плачется...      От мелькания ложек у Карабанова рябило в глазах. Потом свистнули казаки и, тряхнув нечесаными бородами, подхватили разом - всем лагерем, всем Зангезуром: Вставай, брат хозяин, Ай с турецкой земли Все наши товарищи, Все домой пошли, А ты, брат, один Во турецкой земле лежишь. Вставай, брат хозяин, Садись на меня...      Ватнин схватил Андрея в охапку, целовал в самые губы, как бабу, и слезы текли по его пыльной бороде:      - Милый ты, - кричал он, - не пропадем... Коли турка встренется, руби их в песи, круши в хузары! Все там будут... Дениска, жги!..      Но Дениску как ветром сдуло с горы. Похватав свои ложки и забыв про угощение, утекнули и остальные. Край палатки откинулся - вошел Хвощинский:      - День добрый, господа.      Все вскочили, наспех застегивая мундиры, у Ватнина выползла рубаха из штанов, он так и застыл; Карабанов делал глазами знаки денщику, чтобы запихнул подальше бутылки.      Некрасов не растерялся:      - Просим к столу, Никита Семенович.      Хвощинский отставил в сторону палку, с которой в последнее время не расставался, присел к столу и, расстегнув пуговицы мундира, отбросил его в сторону. Потом, морщась от болевших мозолей, снял сапоги и выбросил их совсем из палатки.      - Пусть проветрятся, - деловито пояснил он, - а то жарко... И вы садитесь, господа. Если угостите старика винцом, буду рад.      Ватнин так улыбнулся от радости, что борода у него стала шире ровно в два раза.      - Это мы завсегда, - сказал он, - хошь среди ночи разбуди нас... Кунаев, дай-ка сюды, неча вино под рубаху совать. Это тебе не крест святой, а слеза наша казацкая!..      - Полную? - спросил Некрасов, наполняя мису полковнику, которую татарин наскоро вытер подолом рубахи.      - Лейте полную, - разрешил Хвощинский с грустью, - сегодня грешно не выпить.      Вино разлили. Барана до прихода полковника успели съесть еще только половину.      - Ну, - сказал Хвощинский, - а теперь, господа, могу поздравить вас с новым начальником... Его высочество наместник Кавказа прислал на мой пост полковника Адама Платоновича Пацевича, - прошу, как говорится, любить и жаловать. Мне, видать, не доверяют. В Тифлисе любят реляции о победах, но им докучают мои тревожные донесения. Ну, что ж... Однако если меня не станет среди вас, господа, не забывайте, прошу, что в Баязет вы вступили под моим командованием...      Полковник поднес вино к губам, но рука у него вдруг дрогнула, и одинокая ямутная слеза медленно сползла по дряблой старческой щеке...      В этот момент Карабанов простил ему Аглаю. 10      Адам Платонович Пацевич, по собственному его признанию, так торопился попасть в Баязет, что по дороге трижды загорались оси колес в его повозке. Под вечер он прибыл в крепость, остановясь на ночлег в караван-сарае, а на следующий день началось:      - Покрасить зарядные ящики...      - Казаков с Зангезура долой!      - Заводи лошадей в каземат!...      - Куда лезете с лошадьми? Здесь госпиталь...      - Ставропольский полк, в конюшни!..      - Перевести госпиталь в мечеть!..      - Вынести вещи из мечети...      - Хоперцам выговор за унылый вид!      - Орудия развернуть на Зангезур!..      - Казакам сдать патроны свыше комплекта!..      - Внести вещи в бывший госпиталь!..      - Ах, теперь там конюшни? Да что вы говорите, хан?      - Перевести конюшни в мечеть...      - Ах, в мечети теперь госпиталь? Странно...      Устроив всю эту кутерьму, полковник Пацевич не соизволил даже посоветоваться с офицерами, которые уже освоились со своими обязанностями и хорошо изучили баязетские окрестности. Теперь ломалось и трещало все созданное за это время Хвощинским, и Никита Семенович, получив под свое начало только пехотную часть, растерянно бродил по дворцовым коридорам.      - Я не виноват, господа, - часто повторял он, словно оправдываясь. - Бог видит, что я стал пятым тузом в колоде... Сам ничего не понимаю, господа!.. Пацевич не спрашивает у меня советов и относится ко мне, словно к путеводителю по крепости!..      Новый начальник офицеров к себе для знакомства не вызывал, и доступ к нему поначалу имел лишь прапорщик Латышев, призванный к должности адъютанта. А потому каждый раз, как прапорщик появлялся в крепости, офицеры приставали к нему с расспросами:      - Ну, как? Что говорит? И вообще, каков?..      - Да вроде ничего, - успокаивал их Латышев. - Ругается пока не так чтобы очень. Только скажу я вам, несет же от него... Как из бочки худой, сил нет стоять с ним рядом. Так что, господа, близко подходить к нему при разговоре не советую. А впрочем, старик он добрый, кажется.      Карабанов к обеду в этот день запоздал; он ходил в кузницу проверять подковку лошадей, и за это время в офицерской казарме произошла одна странная сцена.      Незадолго до обеда полковник Пацевич вдруг обрадовал офицеров своим визитом:      - Хлеб-соль, господа!      - Спасибо, - вразброд ответили офицеры, не ожидавшие его появления.      - Ну, что же вы стоите? Садитесь...      Офицеры сели. Полковник Пацевич продолжал стоять, возвышаясь среди подчиненных.      - А вот и библиотечка, вижу, у вас имеется, - закивал Пацевич, подходя к шкафчику с литературой. - Нет ли у вас такой зелененькой книжечки генерала Безака?      "Зелененькой книжечки" в библиотеке не оказалось, и полковник заметно огорчился.      - Надо иметь, господа! - наставительно посоветовал он. - Каждому офицеру надо иметь. Книга для службы полезная. И сам автор - очень приятный человек. Честный человек! Чужого не возьмет. Не-ет, не возьмет, господа! И воспитание и все такое, вообще...      Офицеры обалдело смотрели полковнику в рот.      - А вы, юнкер, - обратился Пацевич к Евдокимову, - я слышал, в университете учились?      - Да, в харьковском.      - Я тоже, - заметил полковник. - Только в виленском. Прелюбопытное, скажу вам, время было... Молодость!      Потом, глянув на часы, Пацевич скромно заметил, что он привык к "адмиральскому часу".      - Мы тоже приучены! - откликнулся Ватнин и поставил перед Адамом Платоновичем штоф водки, в котором плавал красный стручок турецкого перца.      Выпивая первую рюмку и приглашая офицеров последовать его примеру, новый начальник гарнизона кстати вспомнил стишки.      - Господа, - сказал он, - вот послушайте-ка: Нынче время не Петрово: Адмиральский час пробьет, А в астерии хмельного Государь не поднесет; В гробе спит Петр Алексеич, При преемниках ж его Лупят с нас за ерофеич Шесть целковых за ведро!..      Офицеры деликатно посмеялись над стихами (одни больше, другие меньше), а Ватнин вполне серьезно заинтересовался, есть ли музыка для этих виршей, чтобы петь их в конном строю?      - Потому как, - объяснил он, - моим казакам песня понравится. Шесть не шесть, а четыре целковых дерут за ведро!      Некрасов предложил полковнику местной брынзы, сдобренной тмином. Пацевич выпил с разговорами три рюмки водки, съел полголовки сыру и, покидая офицеров, заключил:      - Время тревожное. Будем же, господа, деятельны. Как муравьи, как пчелы! На шесть часов вечера, когда спадет жара, я назначаю смотр всему гарнизону. Помните, господа: любую оплошность по службе я сочту за личное для меня оскорбление. А зелененькую книжечку генерала Безака надобно прочесть каждому из вас!      На этом свидание закончилось. Перед началом же смотра новый начальник Баязета сам пригласил к себе офицеров гарнизона. Он прятался от жары в шахской усыпальнице, глубоко под землей, и окружение его составляли: Исмаил-хан Нихичеванский, капитан      Штоквиц и тот же прапорщик Вадим Латышев, как видно, страдавший от оказанной ему чести.      - До меня дошли слухи, - начал Адам Платонович, - что некоторые из вас недовольны теми изменениями во внутренней дислокации войск гарнизона, которые я совершил сегодня... Ну, ничего, господа! - утешил полковник офицеров. - Капуста, чем больше ее пересаживают, тем она лучше растет. Теперь же начнем устраиваться. Чинненько, аккуратненько. Как и положено гарнизону боевой крепости.      Карабанов, стоя в стороне, с любопытством разглядывал нового начальника. "А что, если пустить ему сейчас дым в харю?" - решил созорничать Андрей, и крепкая струя табачного дыма поплыла прямо в толстое безбровое лицо полковника.      Пацевич посмотрел на него. Очень внимательно посмотрел. Запомнил. И ничего не сказал.      - А вот я так думаю, - гудел сотник Ватнин о своем, наболевшем, кровном, казацком. - Ежели, скажем, трава есть, - так и ладно было. А теперича, что же, лошадей нам кажинный божиный день на выпас гонять?..      "Характерец-то у тебя есть, - подумал о Пацевиче поручик Карабанов. - Вот не знаю только, как пороховой дым проглотишь: это тебе не табак!.."      Войска были построены для смотра вдоль дороги, что тянулась через майдан по берегу ручья, мимо еврейской части города.      На пегой лошаденке, в сопровождении Хвощинского и Латышева, полковник Пацевич трусил вдоль рядов пехоты и милиции: время от времени оттуда докатывалось "ура" - воронье взлетало с фасов цитадели, кружилось над кровлями и снова плавно опускалось на крыши...      Где-то на самом краю фланга к полковнику с рапортом подошел Некрасов: молнией блеснула в руке его сабля, плавно отринулась к плечу и в то же мгновение плашмя прилегла к ноге. "Ловко салютует наш академик!" - с завистью подумал Карабанов: теперь штабс-капитан отдавал Пацевичу рапорт - до казаков доносился его голос, и вот Некрасов снова отступил назад в шеренгу строя.      Карабанов, ради парада, вместо просторных чикчир сегодня натянул на себя кавалерийские рейтузы с кожаными леями. Сейчас он занимал место во главе своей дружной сотни - верхом, при шашке, тихонько приструнивая Лорда колесиком шпоры. Даже гриву жеребца он сегодня украсил цветами.      И вот наконец раздалось обрывистое, сиплое:      - Здорово, вторая сотня!      - Здрам-жлам, ваше высокоблагородие!..      А под Дениской Ожогиным арабчак горячий был - тот, что от убитого курда достался, и арабчик не привык к парадам, он на дыбы встал: ноги в белых чулках и морда тонкая, злющая.      Пацевичу арабчак приглянулся:      - Откуда у тебя такой конь? По харе вижу, что украл.      - Никак нет. Его благородие подарили.      - Кто?      - Господин поручик Карабанов. За службу!..      Пацевич не спеша подъехал к Андрею.      - Вы так богаты? - спросил он.      - О-о да, господин полковник, - небрежно ответил поручик.      - В какой, простите, губернии ваши имения? Сколько было у вашего отца душ?      - Как и у каждого человека, господин полковник, - одна. Иначе бы он и я были бессмертны!      Улыбка тронула губы Пацевича:      - Карабанов... Карабанов... Постойте, постойте, я что-то слышал. .. И очень рад... Только зачем это вы вздумали вплести цветы в гриву лошади? Уберите их, вы не барышня!      Карабанов ответил:      - Но откуда знать, полковник: может, эти цветы от барышни. И я хочу умереть, вдыхая их запах...      И, сказав так, он незаметно дал левой ногой шенкеля своему Лорду, - жеребец, словно ждал этого, чертом налетел на пегую кобылу; Пацевич поспешил отъехать.      Ватнинскую сотню полковник решил проверить в пешем строю, и казаки спешились не совсем охотно. Заранее зная, что сотня его без лошадей выглядит неуклюже, Назар Минаевич решил заступиться за своих "станишных".      - Мы больше ездим, - сказал он. - Ходить-то пешком и дурак сумеет.      - Помилуйте! - возмутился Пацевич. - А если случится церковный парад? Вы что же, на кобылах молиться будете? Надо, сотник, прочесть вам зелененькую книжечку генерала Безака!      - Куды нам, - ответил Ватнин, - не дюже грамотны. Мы не какие-нибудь "телегенты"...      - А вы все-таки почитайте, сотник, почитайте!      - Ладно, - смирился Ватнин, - почитаем, когда война закончится. ..      Зато артиллерии досталось. Пух и перья летели. Старый служака, майор Потресов, то бледнел, то наливался кровью. Стоял он неподалеку от Карабанова, держа шашку по церемониалу, и вынес все.      Что только не делал с ним Пацевич! Разбранил установку прицелов, залез с носовым платком в орудийное дуло, с руганью пытался разорвать передочную упряжь - не гнилая ли, а если гнилая, то, значит, Потресов ворует. Потом поманил пальцем канонира Постного:      - Иди-ка сюда, братец... Экий у тебя вид! Повернись задом...      Кирюха повернулся. Вид у него действительно был неказистый. Сам он маленький, а штаны большие, и между ног свисала широченная мотня, как у запорожца. Пацевич не отказал себе в удовольствии оттянуть эту мотню еще больше. Выдрал из-под ремня рубаху, прихлопнул канониру фуражку - так, что оттопырились уши у бедного парня, и кричал издали Потресову.      - Это - вид? Это - вид солдата, майор? Почему молчите? Где вы отыскали такого шибздика?.. Если воин вышел из казармы, - вся улица должна разбежаться! А это - что?.. Его ведь даже сытая курица лапою залягает!..      Когда полковник направился дальше, Карабанов, играя желваками на бронзовых скулах, подъехал к Потресову:      - Слушайте, - сказал он, - как вы могли это стерпеть? Он вас оскорбляет, а вы - молчите?      - Эх, поручик, - ответил майор, пряча оружие в ножны, - молоды вы, не понимаете... Думаете, у старого дурака, майора Потресова, нет гордости? Да, была, мой милый... А вот вам бы в мои шестьдесят лет дослужиться до майора и тащить вот здесь (Потресов похлопал себя по жилистой шее) семейку. Восемь ртов, и все - дочери. Да рылом не вышли. Никто и не берет...      - Извините меня, майор! - Карабанов с уважением отсалютировал ему шашкой и, задумчивый, вернулся на свое место.      Из рядов милиции, при опросе жалоб и притеснений, выступил вперед грузин, дядя Вано, с листком мятой бумаги, на который он кое-как, через пень в колоду, жаловался на обиды, претерпеваемые им и его сыновьями от подполковника Исмаил-хана Нахичеванского.      - Хорошо, - пообещал добровольцу Адам Платонович, - я рассмотрю твое прошение лично. Будешь прав - взыщу с полковника, если же не прав, - велю снять с тебя штаны и прикажу твоим сыновьям так отлупцевать тебя нагайкой, что ты у меня до конца войны кровью ходить будешь.      - Подавай, подавай! - злорадно посоветовал хан; милиционер исподлобья глянул на Пацевича и, тихо ругаясь по-грузински, забрал свою жалобу обратно...      А дальше началось уже новое представление: Адам Платонович Пацевич наехал на старого гренадера Василия Хренова, который с полной ответственностью за свои благие намерения выпятился на первый план бородой и крестами.      - А ты, дед, с какого кладбища? - накинулся на него полковник. - Почему босой? Откуда кресты? Дед - всё бы ничего, но очень уж любил о себе поговорить; это-то его и погубило. Он начал обстоятельно: со службы при Ермолове ("Таких-то начальников, - добавил он, - теперича нету") и доходил уже в своем рассказе до сапог, которые он еще не получил, а почему не получил - это он сейчас расскажет...      Тут-то его и остановили.      - А-ну, - крикнул Пацевич, - вон отсюда, бродяга!      Дед покачнулся, но из строя не вышел. Хвощинский, нагнувшись к полковнику, почти выпадая из седла, что-то стал горячо толковать.      Пацевич выслушал и махнул рукой:      - Нет, не убедите... А ну, старик, пошел вон отсюда!..      За свой долгий век перевидал дед всякого. И дурное видел, и хорошего довелось посмотреть. Начальство - ладно, куда ни шло, дед устава не любил смолоду, его секли за него. Но... вот - мать-Россия, пусть даже смутная, далекая, ласковая, как память о детстве, - это он знал твердо, сердцем, и винтовка лежала на его плече как влитая.      - Никак нет, - отрезал он. - Не могим выйти. Я есть солдат. Кавалер. Мне без этого нельзя... Присяга!      Кончилось все это тем, что Пацевич приказал двум солдатам вывести Хренова из строя. И дед, загребая черными пятками бурую баязетскую пыль, поволочился куда-то между двух солдатских локтей.      Обойдя весь строй, Пацевич велел офицерам гарнизона подойти к нему и объявил в сердцах:      - За исключением казачьих сотен, все остальное плохо! Очень плохо. И все оттого, господа, что вы не озаботились заранее ознакомиться с зелененькой книжечкой генерала Безака.      Когда же смотр закончился, Карабанов сказал:      - А жаль, что не взорвалась та бомба!      - Какая?      - Да та самая, которую Ватнин сунул в телегу мерзавцу из ставки. Ведь наверняка генералы в Тифлисе больше поверили ему, нежели Хвощинскому. А нам вот и прислали... книжечку! 11      Завтра надо уходить...      Целый день провел в кузнице, где ковали лошадей, велел точить шашки, закупить овса, проверить как следует упряжь, разобрать патроны по калибрам и ненужные выбросить.      Вечером пришел с рапортом урядник:      - Все благополучно, ваше благородие. Лошади здоровы.      - А люди?      - И люди тоже...      - Послушай, балбес: сколько раз мне долбить по твоей башке, что сначала о людях, потом о лошадях!      Урядник заметно обиделся:      - Ваше благородие, пошто серчаете на меня? Я службу вот этим местом знаю...      - Задницей ты ее знаешь! - обозлился Андрей.      - И задницей тоже, - упрямо защищался урядник. - Я уже не одно седло ею протер... Потому, ежели казак захворает, - в лазарет отошлем. А за лошадь-то деньги плачены, да и начальство, случись с нею што-либо, мне же и "распеканки" нальет!      - Ладно, проваливай отсюда...      Пройдя на конюшню, где поселилась теперь его сотня, Карабанов застал казаков за странным занятием. Раздетые догола, поблескивая спинами, они с пыхтеньем натирали друг друга коровьим маслом.      В котелках, висящих над огнем, кипела какая-то вонючая бурда.      - Что это? - спросил Андрей.      - Махорку варим, - пояснил конопатый Егорыч. - Скидывайте одежонку, ваше благородие. Мазать будем. Это не больно. Зато клещ не укусит. Много народу от него в тифе слегло. Этак верст с двести пробежать отсюда, так целые деревни пусты стоят - от клеща бежали...      Карабанов и не знал, что в горной пустыне, на персидской границе, можно схватить тиф, но он поверил опыту казаков и покорно разделся. Его, как своего, не пожалели: растерли так, что он горел весь и несло от него за версту табачным духом.      - Это ничего, - утешил Егорыч, - зато теперь ни баба, ни клещ за ваше благородие не кусит...      Когда поручик проходил мимо коновязи, лошади подозрительно раздували ноздри. Андрей заметил, что Дениска Ожогин при его появлении пытается вильнуть в сторону, и он поймал его за ухо:      - Стой. А ну, сознавайся: вчера ночью овцу ты из баранты увел?      - Кто? Я?      - Ты, сукин сын. Кому же еще!      - Когда, ваше благородие? - расширив глаза, удивлялся Дениска, вставая от боли на цыпочки.      Карабанов рассмеялся:      - Ну, вот что. Врать не умеешь... Давай, тащи бок баранины и катись к черту!      Почесывя ухо, Ожогин задумался:      - Да, кажись, там еще осталось. Малость самая. От прошлого... Мне-то что? Пожалте, коли так...      Зажав под локтем здоровенный кусок мяса, завернутый в тряпицу, Карабанов прошел в крепость. У громадного бассейна первого двора, пользуясь темнотой, один солдат справлял нужду.      - Ты что, сволочь, делаешь, а?      Солдат испугался:      - Дык, ваше... Рази позволим?.. Оно сухое... Для красоты только...      - Дурак, вот воды туда напустим - сам же и пить будешь! Увижу еще раз, так я тебе красоту-то наведу нагайкой по роже!..      "Надо бы напомнить Штоквицу о бассейне", - решил он и, пригнув голову, пошел длинным темным коридором. Из узких амбразур летела душная пыль муки: это штрафные солдаты ручными жерновами мололи ячмень для пекарни. Во втором дворе, где стояли Фургоны, зарядные ящики и повозки, было шумно. Солдаты чистили винтовки, в руках милиционеров, точивших сабли, визжали искристые оселки. Прошел, опираясь на костыли, раненый казак ватнинской сотни, поздоровался с поручиком. В углу, у входа в мечеть, пионеры Клюгенау сообща с артиллеристами вкатывали на аппарель толстомордую гаубицу.      "Копошится народ", - с одобрением подумал Андрей и закончил свое путешествие в тесной комнатке, исписанной затейливой арабской вязью. Потресов, сидя на мягких и толстых колбасах пороховых картузов, что-то старательно писал.      - Я мимоходом, - сказал ему поручик. - Мяса вам случайно не надо? А то мои сорванцы совсем зажрались. Лежат себе и рыгают.      - Ой, - смутился майор, - если это не в ущерб вам...      - Да берите! Какой тут разговор!..      Карабанов уже знал о непроходимой бедности Потресова, и если поначалу только удивлялся, что майор, ведая фуражом, не ворует, то теперь он даже не смел так подумать. И было обидно за человека, честно служившего сорок лет, который не может выбиться из нужды...      - Садитесь, поручик, садитесь, - услужливо суетился Потресов. - Вы знаете, я сейчас как раз пишу домой... У меня большая радость: к Дашеньке моей - она у меня самая славная - сватается один порядочный человек. Правда, он вдовец, но... И вот, посмотрите, я сейчас подсчитал. Видите?..      Это правда, что общение с Потресовым требовало своеобразной искупительной жертвы: надо было выслушать по-бабьи скрупулезные отчеты в денежных делах майора, кому он должен, сколько послал домой, сколько оставил себе, но... это не главное: майор - человек хороший и артиллерист славный!      И совсем не мимоходом зашел к нему Андрей, а по договоренности с Некрасовым, который вскоре пришел сам и привел фон Клюгенау, - требовалась голова инженера, светлая и разумная.      Начиналась беседа, она была очень нужной для всех, и майор Потресов начисто забыл о Дашеньке, схватил список своих долгов и на обратной стороне бумаги набрасывал четкие строки.      - Вот, - горячо толковал он, - аппарель заднего двора надо поднять, и это уже ваше дело, барон; тогда я ставлю гаубицу на вершину западного фаса, и... глядите, что получается, господа!      Карандаш майора лихо режет углы крепостных стен:      - Смотрите сюда. Я беру под обстрел Красные Горы - это девятьсон сажен; весь Нижний город дрожит от залпов - это две тысячи сажен; и, наконец, господа, - что самое главное, - майдан и армянские кварталы как на ладони. Далее...      - Здесь может стена не выдержать и рухнуть, - замечает Некрасов.      - Доверьте это мне, - говорит Клюгенау. - Я ее укреплю телеграфными столбами.      - Ну, а что же вы молчите, поручик?      Карабанов встает:      - Мое дело казачье: делать набеги на турок и на... Пацевича! Заготовьте чертежи, только как следует, и я заставлю его слушаться нас.      Они расходятся поздно. Андрей прощается. Майор Потресов долго жмет ему руку. Клюгенау глядит на звезды и мычит что-то неопределенное. Некрасов берет Карабанова под руку.      - Вы напрасно тогда смальчишничали, - говорит он наставительным тоном старшего. - Пускать дым ему в лицо - это ерунда, а он может вам напакостить. Вы, наверное, уже заметили, что осел лягается всегда больнее лошади. Впрочем, ладно... Вы уходите завтра?      - Да.      - Не горячитесь. Турки совсем неплохие солдаты. И на вооружении у них принят "снайдер", как и в нашей армии. Генералы в Петербурге под аркой, надеясь на штык, переменили прицелы на шестьсот шагов. Турецкие же винтовки имеют прицел на две тысячи шагов. Вы учтите это, Андрей Елисеевич.      Карабанов подошел к воротам крепости:      - А ну - отвори!      Громадные, кованные из бронзы ворота, украшенные парадными львами, медленно растворились, выпуская его в город. Поручик немного прошелся по дороге, по самому краю глубокого рва, остановился и посмотрел на звезды... "О чем это мычал Клюгенау? Может, барону, как поэту, дано видеть такое, чего он, Карабанов, никогда не увидит?" Звезды как звезды...      А завтра он уходит. И вдруг ему захотелось крикнуть на весь мир о чем-то, захотелось кого-нибудь обнять, прижать к самому сердцу.      - Неужели умру и я? - сказал он и, расставив руки, рухнул в траву, прижался к земле всем телом.      К нему подскочил из темноты солдат:      - Ваше благородие, что с вами?      Карабанов поднял голову:      - Ничего... Это так. Просто захотелось полежать на земле. Устал...      Поздно вечером, когда время уже близилось к полуночи, в киоске Хвощинского долго не гас свет. Полковник, сообща со Штоквицем и Некрасовым, обсуждал неразбериху диспозиций, продиктованных Пацевичем, и говорил:      - Надо бы ему выслать разъезды конницы до Деадинского монастыря и вообще завязать дружбу с монахами. Они многое знают. Генерал Тер-Гукасов ведет себя тоже странно: он оставил нас в Баязете и тем самым словно отрекся от нас...      В дверь осторожно постучали.      - Можно, - разрешил Хвощинский.      Из темноты дверной ниши бесшумно выступила тень ХаджиДжамал-бека; мягкие поршни-мачиши скрадывали его шаги.      - А-а, маршал ду (здравствуй), - сказал полковник.      - Маршал хиль (и ты будь здоров), - откликнулся лазутчик, стягивая папаху с лысого синеватого черепа.      - Не хабер вар? Мот аль (Что нового? Выкладывай), - и полковник кивком головы показал ему на стул.      - Пусть говорит по-русски, - заметил Штоквиц.      Хаджи-Джамал-бек, присев на краешек стула, рассказал по-русски.      - Шейхи курдов, Джелал-Эддин и Ибнадулла, свели свои таборы вместе. Стоят у Арарата с детьми, женами и скотом. Фаикпаша боится тебя, сердар. Завтра пришлет сюда, в Баязет, стрелка из гор. Хороший стрелок: как отсюда до майдана, разбивает пулей куриное яйцо. Ты, сердар, любишь по утрам караул строить. Он тебя убьет завтра...      - Откуда он будет стрелять в меня? - спросил Хвощинский.      - Не знаю. Наверное, из какой-нибудь сакли. Чтобы ты, сердар, не мог заговорить его пулю, он хвалился в Ване отлить ее из меди...      - Берекетли хабер, фикир эдерим, - сказал полковник и с удовольствием рассмеялся, обратившись к офицерам: - Прекрасная весть, подумаем...      Получив приличный "пешкеш" - пять золотых, лазутчик надвинул на череп грязную папаху и ушел.      - Вы ему верите? - спросил Штоквиц.      - Я ему верю, пока он в моих руках. Самое главное: он тебе - слово, ты ему - деньги. Тогда лазутчик постоянно взнуздан, как лошадь... Итак, господа, - продолжил Никита Семенович, - на чем же мы остановились? Ах, да! О связи со штаб-квартирой...      - Господин полковник, - остановил его Некрасов. - Сейчас есть дело поважнее; неужели же вы завтра выйдете на развод караула?      - А как же! Служба должна идти своим чередом...      Наутро весь Баязет уже знал о готовящемся покушении. Цитадель волновалась и шумела. Обыск в ближайших саклях, окружавших крепость, ничего не дал: притащили только груду ржавых ятаганов и старинные пистоли.      - Вы напрасно волнуетесь, господа, - сказал Хвощинский, натягивая перчатки. - Я уже сказал вам, что развод не отменяется... Можете подавать мне лошадь! Музыкантам прикажите сегодня играть веселее!      Развод проходил прекрасно. Амуниция и оружие горели на солдатах как никогда. Офицеры отвечали подчеркнуто громкими голосами. Слепые окна саклей таинственно чернели, и все невольно ждали зловещего выстрела.      - Прапорщик Латышев, - приказал Хвощинский, - ваша обязанность, как визитер-рундера, заключается не только в том, чтобы. ..      И выстрел грянул! За ним второй...      Цепь караула сломалась, из нее вырвался один солдат и рухнул под пулей возле ног Хвощинского. Это был молодой пионер из вольноопределяющихся - вчерашний студент Казанского университета; худенькая шея его тонким стеблем тянулась из жесткого воротника солдатского мундира.      - Ваше высокоблагородие, - сказал он, шепелявя и пришепетывая, - это готовилось для вас. Я же - из зависти - принял на себя. Надеюсь, вы не будете за это строги ко мне?..      Хвощинский склонился над раненым, рванул на нем рубаху: вдоль бледной груди ярко алел кровавый зигзаг от штуцерной пули.      - Что же это ты... с ы н о к? - И полковник заплакал.      Студента подняли и унесли. Выстрел был сделан с высоты Красных Гор, и казаки, мигом слетавшие туда, нашли только одеяло с клеймом английского производства, по которому густо ползали вши.      Развод караула был закончен как всегда.      Вольноопределяющийся умер к полудню, и на Холме Чести прибавилась еще одна могила.      - Завидую вам, полковник, - хмуро признался Штоквиц, - вот меня бы так не закрыли от пули... 12 Серым волком в поле рыщешь, Бродишь лешим по ночам - И себе ты славы ищешь, И несешь беду врагам... Казачья песня, 1877 год      Карабанов проснулся: прямо на него, ощерив желтые крупные зубы, глядел провалами глазных впадин человеческий череп, а рядом вылялись осколки разбитого кувшина. Тогда он перевернулся на другой бок, и Дениска Ожогин, растопырив губы, с хрипом дохнул на него перегоревшим запахом лука и водки.      От страшной ломоты в теле поручик вставал как-то по частям.      Сначала оторвал от пола затылок, лопатки, потом поясницу. Наконец сел. Зевнул. Болела спина. Вчера, когда они добрались до этого заброшенного караван-сарая, было так темно, что, наверное, и на скорпиона лег бы - и не заметил.      - Пошел вон, - тихо сказал поручик и поддал по сухой черепушке.      Слегка погромыхивая по каменному полу, человеческая голова, когда-то полная надежд, страстей и мечтаний, откатилась в угол...      Через узкие софиты окон уже сочился пасмурный рассвет.      - Конча-ай ночевать! - подражая уряднику, крикнул Карабанов, и старый караван-сарай постепенно пробудился.      Трехжонный, в одних штанах, уже ловил воду из глубин бездонного колодца, а юнкер Евдокимов держал его за ремень, чтобы он не свалился в зияющую страшную пустоту. Подходили казаки и эриванские милиционеры, по-мужицки скребли пятернями свои вихры, строились за водою в очередь.      - Мыться запрещаю, - сказал Карабанов. - Вода только для питья. Наполните фляги...      - Кажись, зачерпнул, - густо крякнул урядник. - Держите меня, господин юнкер. Не дай-то бог, свалюсь и всех дел на этом свете не переделаю...      Ведро тянулось страшно долго. Когда ж вынули его из глубины земли, все увидели, как мечутся в воде какие-то красные жуки вроде клопов, и Андрей ударом ноги перевернул ведро - клопы запрыгали в горячем песке.      - Седлай коней, - хмуро повелел поручик. - Вечером будем на Соук-Су, там напьемся.      Всадники седлали непоёных коней. На обвалившемся балконе караван-сарая синий пустынный голубь чистил перья. Ворковал, как воркуют на родине. Вставало солнце - громадное, рыжее, проклятое. На далекой скале тонким слоем ваты лежало ночное облако.      Уже было жарко. Земля тихо потрескивала...      Юнкер Евдокимов сам напросился в эту рекогносцировку и был причислен состоять при отряде милиции. Сейчас он, взволнованный, подъехал на коне к поручику, сказал шепотком:      - Андрей Елисеевич, мне это что-то не нравится...      - Я думаю, - отозвался Карабанов, - нравиться тут нечему!      - Да нет, вы послушайте... Мои эриванцы поглотали воду с вечера и сейчас недовольны.      - Не надо было глотать с вечера. Что они - дети? Сами должны понимать, куда нас черт занес!      - Вот именно, Андрей Елисеевич, иначе-то как "чертом" они вас и не называют... Оказывается (сами проговорились), что с Исмаил-ханом они в прошлой рекогносцировке далеко от Баязета не отходили. Они уже видят своих лошадей дохлыми, а семьи свои осиротевшими.      - Хорошо, юнкер. Постройте своих всадников отдельно.      Когда взвод милиции был построен, в его рядах недосчитались трех человек. Видать, утекли еще ночью - тишком, по-абрекски.      Тряся нагайкой, Карабанов вздыбил своего жеребца перед строем:      - Умирать боитесь? Где же ваша честь? При Шамиле-то вы были куда как смелее!.. Насмерть резались! Или же теперь не знаете, за что воевать? Так я вам скажу: турок придет - хуже будет! Снова в крови будут плавать аулы!.. Запомните, - опустил Карабанов нагайку, - костьми здесь ляжем, но не уйдем, пока разведка не закончена. Поняли, мать вашу?..      Всадники тронулись. Гористая пустыня лежала перед ними. В долинах шелестели под ветром пыльные заросли ежевики. Шакалы стаями носились между камней.      - Отряд, ры-ысью! - скомандовал поручик.      Ах, если б одно деревцо! Кажется, так и обнял бы его, послушал, что напророчит тебе зеленая листва. И голубая глина режет глаза... хрустят пески под копытом... Древние развалины, словно кладбища... Просоленные русла ручьев... А длинные тени казацких пик летят и летят в раскаленном воздухе.      - Андрей Елисеевич, - сказал Евдокимов, примеривая своего жеребца к ровному бегу Лорда, - может, свернем вон в ту лощину?      - Зачем?      - Но у вас карта австрийская, а у меня британского генштаба: очень большие расхождения в рельефе и масштабе.      - Мы уже рядом с Персией, - подумав, ответил Карабанов, - недалеко от Макинского пашалыка. Как доносили лазутчики, где-то именно здесь турки и сводят курдинские таборы. Поедем!      И англичане и австрийцы врали: вместо тупика, показанного на картах, отряд въехал в чудесную прохладную долину, напоенную ароматом цветущих роз и магнолий. Громадные махаоны, трепеща крыльями, кружились над цветами. Жужжащая пчела, совсем породному, как в милой далекой России, с налету ударилась в лицо Карабанова, и он невольно рассмеялся, счастливый.      - Подтянись, казаки!      Уже чуялась близость человеческого жилья, отдохновенный покой, уже мерещилось хрустальное сверкание воды в запотевшей от холода фляге...      Всадники скакали долго. Час, два, три. И вдруг выплыли четкие квадраты полей, полуголые ребятишки с криками: "Христиан, христиан!" - выбежали навстречу; худые пахари с мотыгами в руках смотрели из-под руки на казаков: отряд въехал в деревню, и Карабанов невольно ужаснулся - деревня была персидской.      - Черт возьми! - растерялся он. - Может, скорее повернем?      Но Дениска уже кричал:      - Об бар? Воды нам, братцы... Об бар?      Казаки, не дожидаясь команды, спешились. В душной пыли вязли их радостные голоса.      - А ширин, об хейли хуб! - кланялся высокий старик в чалме. - Сладкая вода, хорошая...      - Хуб, отец, хуб арбаб, - гоготали казаки и своими брезентовыми ведрами сразу вычерпали половину колодца.      Вода оживила людей. Карабанов напился, протянул ведро юнкеру:      - Пейте, голубчик...      Закрыв глаза от наслаждения, Евдокимов пил долго, губы его смеялись. Потом вытер мокрый подбородок, сказал:      - Ах, вот хорошо!..      Андрей посмотрел на юношу: он был красив, румян, в меру носат, в меру глазаст, лоб имел высокий, волосы вились мелкими кудрями.      - У вас, юнкер, наверное, была красивая мать? - неожиданно сорвалось с языка Карабанова.      - Почему - была, поручик? - засмеялся Евдокимов. - Она у меня красива и сейчас. Вот, посмотрите...      Юнкер достал бумажник, перевязанный шелковой тесьмой, вынул фотографии. С одной из них на Карабанова глянули умные выразительные глаза, и эти глаза, казалось, спросили: "Разве вы сомневались?.."      - Да, красива, - согласился Андрей и, подхватив ведро, снова жадно напился. - А это кто, юнкер? - он не совсем вежливо ткнул пальцем в другую фотографию.      - Моя невеста.      - Из дворян?      - Нет, дочь священника. Сейчас она учится в Женевском университете. Когда вернется, мы поженимся. Так договорились...      Донесся глухой топот копыт, и, размахивая широкими рукавами, в конце деревни показался скачущий персидский сарбаз. Еще издали, заметив казаков, он вскинул пороткое копье, закричал чтото - не то гневно, не то приветственно, - и Карабанов злобно выругался:      - Ну, юнкер, кажется, влипли! Теперь князю Горчакову хватит работы: ведь наши карты не будешь показывать дипломатам в Париже и Вене.      - Ваше благородие, - подоспел Дениска, - надо бы у персюков лепешек купить.      - Я тебе сейчас такую лепешку дам... Понимаешь ли ты, дурак, что мы наделали?      Дениска хлопал глазами - не понимал: овцу из баранты увести можно, а купить лепешку почему-то нельзя. Вот и разбери господ офицеров! 13      Сарбаз оказался вежлив.      Ласково пошипел на казаков, которые стали щупать мостолыжки его коня, он прижал руки к сердцу и сладко улыбнулся. Потом сказал, что его шах - средоточие вселенной, убежище мира и мудрости - желал бы видеть гостей в своем доме, и отказ огорчит шаха, и вода покажется ему горькой, и звезды потухнут на небе...      - Надо ехать, - неуверенно посоветовал Евдокимов, - может, так будет лучше.      Карабанов вскинул свое мускулистое тело в седло, захватил между пальцев мокрые от пота поводья.      - Едем, - решился он. - Чтоб не показалась шаху вода горькой...      Летняя резиденция макинского шаха оказалась неподалеку; она раскинулась в бледно-голубой, как старинная выцветшая акварель, глубокой лощине, по дну которой с сердитым хрюканьем пробегала река. Андрей велел казакам дать отдых лошадям, никуда не разбредаться, и вскоре перед двумя офицерами распахнулись ворота цветущего сада.      - А вы сможете, господин поручик, вести разговор с шахом?      - Думаю, что с ревнивой женщиной разговаривать труднее, - вяло улыбнулся Андрей: он устал.      - И надо обязательно снять обувь.      Карабанов даже присвистнул:      - Вот это хуже. Носков нет. А портянки... стыд и срам! Вонь...      - Как же нам быть? - спросил Евдокимов.      - А вот так, - Карабанов стянул с себя сапоги и опустил ноги в ручей. - Пойдем босиком, - сказал он.      Где-то в глубине сада звенел колокольчик.      Серхенг-полковник с лицом калмыка пришел за ними. Офицеры встали и, взяв сапоги в руки, босиком пошли во дворец. В преддверии диван-ханэ их встретили молодые красивые тюфенкчи - телохранители шаха, набранные из юношей знатных в Персии фамилий.      В руках они держали боевые топорики-теберзины, кованные из темной бронзы. Здесь, на пороге аудиенц-зала, русские офицеры оставили оружие, обувь, нагайки и - уже в сопровождении слугферрашей - тронулись внутрь дворца.      Макинский шах оказался благообразным старцем с длинной подкрашенной бородой темно-малинового цвета, опускавшейся до пояса. Молодые глаза его смотрели на вошедших офицеров умно и весело. Одет он был в синий шелковый халат, опушенный мехом; чалму его украшал крупный аграф из мелких дешевых рубинов, длинные ногти шаха были упрятаны в золотые наперстки.      - Селам алей-кум дустэ азиз-эмэн, - почтительно ответил макинский шах на приветствие и, естественно, спросил о цели их пути: - Куджа шума мерэвид?      Карабанов осмотрелся внимательнее. Над головой шаха висела простая (какие продаются в Петербурге за гривенник) клетка с канарейкой. Но возле окна стояла дорогая гальваническая машина. Левую стену украшал, противореча законам шариата, портрет госпожи Рекамье (неумелая копия с Давида), а справа висел портрет императора Николая I в форме Прусского кирасирского полка его имени.      И офицеры поклонились.      - Ваше высокочтимое высочество, - начал Карабанов, с ухмылкой посмотрев на раскоряченные пальцы своих ног. - Мы приносим глубокие извинения за то, что невольно, лишь благодаря случайности, вторглись в прекрасные пределы вашего пашалыка, но...      Шах качнул над головой клетку с канарейкой.      - Я понимаю, дети мои, - сказал он, и канарейка засвиристела над ним, - вы сделали это без злого умысла... Но, может быть, вас преследовали османы?      - О нет: за все время пути мы не встретили ни одного турецкого солдата.      Шах погладил бороду и посмотрел в одно зеркало, а потом в другое и засмеялся: русский сарбаз не соврал ему, он сам, видать, ищет следы османов в пустыне. Перехватив удивленный взгляд Евдокимова, устремленный на гальваническую машину, шах небрежно сказал:      - Я купил ее, когда последний раз был в Париже. А как здоровье моего друга, великого князя Михаила, и его супруги, Ольги Федоровны?      - Его и ее высочества, - входя в роль дипломата, подольстился Карабанов, - пребывают в отменном здравии и, равно постоянные в правилах своих и чувствах, уважая и любя славу вашу, будут счастливы узнать о вашей всепребывающей мудрости и бодрости.      Макинский шах угостил их обедом. На двух круглых и пресных, как еврейская маца, лепешках было положено немного рису с чем-то приторно-сладким и тягучим, как патока; отдельно поставили перед офицерами желтое хиросскос вино в хрустальном карафине.      И еще дали по одной тощей зажаренной птице - это, кажется, были горные голуби.      Макинский шах говорил по-русски хотя и понятно, но скверно, и он сам незаметно перешел на французский. Карабанов обрадовался возможности поговориь на языке, который был для него почти родным с детства, и беседа сразу оживилась.      - Вы мои друзья, - сказал шах, - и я всегда останусь другом России: мой восьмой сын попал в плен к вам, но хан Барятинский вернул его мне; мой народ болел и умирал от непонятной болезни - ваш везир из Тебриза прислал в пашалык врача; мой пятнадцатый сын учится сейчас в кадетском корпусе в Петербурге и даже завел себе русскую сайгу2.      Потом шах хлопнул в ладоши и что-то сказал. Прислужники внесли широкий ящик с влажным песком.      - Разрешаю вам приблизиться ко мне, дети мои, - повелел шах и махнул рукой, чтобы все ферраши и тюфенкчи вышли.      Когда слуги удалились, шах встал.      - Смотрите сюда, дети мои, - таинственно повелел он.      Пальцы макинского феодала вдруг забегали по песку, вкрадчиво его приминая. Все это поначалу казалось забавой, детской игрой, но не прошло и трех минут, как поручик и юнкер увидели выросший под изнеженными пальцами шаха отчетливый горный рельеф ближайшего турецкого санджака. Шах вымыл руки и, взяв тонкогорлый кувшин, плеснул водой в одну из гибких морщин среди песчаных холмов.      - Это река Соук-Су, дети мои, - сказал шах и пугливо оглянулся на двери. - Вот здесь, за перевалом Ага-Джук, конница курдов. Два табора, три табора - я не знаю. Турки - здесь... Ваши солдаты дерутся, как разъяренные барсы, но вас всего две тысячи...      Он выждал, поглядев на Карабанова; поручик согласно кивнул, - в гарнизоне Баязета их было немногим более одной тысячи, но пусть макинский шах остается в неведении.      - Турок здесь тридцать тысяч! - досказал шах. - И все на лошадях. Отсюда может прийти на горбах верблюдов легкая артиллерия - "зембурекчи". Турецкие пушкари приучены умирать на стволах орудий, но не отступать. По дороге на Ван, - продолжал шах, - движется осадная артиллерия. Орудия немецкие, из крупповской стали, а у вас только восемь пушек, и они бронзовые... Так?      Он снова посмотрел на поручика, и Карабанов снова кивнул (у Потресова было только три орудия и два ракетных станка).      - Я послал своего гонца к генералу Тер-Гукасову, - печально закончил шах, - но он не вернулся... Вам надо покинуть Баязет! Вас ждет смерть...      Стало тихо. В саду шумели деревья и нежно звенели серебряные колокольчики. Канарейка щелкала клювом по прутьям своей клетки.      - Мы очень благодарны вам, ваше высочество, - сказал Карабанов, - но из Баязета мы не уйдем.      Шах быстро разворошил песок, сравняв все горы и реки, закрыл глаза. Живот его ходил ходуном под синим халатом, пальцы быстро двигались и наперстки сверкали. Кивнув головой, он очнулся, и стал смотреть на портрет мадам Рекамье. Сатиат-ханум, которую он познал недавно, намного лучше. И шаху захотелось ее увидеть.      И заглянуть в ее детские глаза. И услышать, как она смеется. И подарить ей что-нибудь.      И шах стал думать о своем...      Офицеры вышли.      Казаков и милицию, как выяснилось, не покормили. Видать макинский шах поскупился. Им только разрешили нарвать в саду недозрелых, еще зеленых слив.      - Казаки, на-конь! - крикнул урядник, отплюнувшись косточкой сливы.      До границы их сопровождал серхенг - полковник. Рядом с неутомимым Лордом неслась его кобыла, у которой ноги, живот, хвост и грива были выкрашены хной. Желто-красные яблоки пятен делали эту кобылу как бы не настоящей, а вроде игрушечной, как фигурный тульский пряник. Проводив казаков до границы, серхенг круто осадил свою лошадь и махнул теберзином:      - Соук-Су - там!.. Сеферитан бихатир умид варэм кэ мураджаати шумара бэ селамети зиарет кунэм3!..      Ехали долго. Шли без мундштуков, на трензелях. Отдохнувшие лошади бежали резво. И снова закружили среди скал и ущелий, снова захрустела под копытами острая щебенка.      В одном месте поручик остановился. На солнцепеке лежал обглоданный шакалами скелет рослого человека. Ветер разносил и заметывал песком обрывки одежды. Кто он: русский?.. перс?.. турок?.. А может, тот самый гонец, которого шах посылал к генералу Тер-Гукасову? Этого теперь не узнает никто.      И, сморщившись от кислой сливы, Андрей погнал дальше. 14      Вечерело...      Запах майорана и высохших ковылей был удушлив и горек.      Стало диких коз пронеслось в отдалении.      - Ваше благородие, - сказал Егорыч, - у вас глаза помоложе: не турки ли это?      Андрей схватил бинокль: так и есть - слева, вдоль подножия горного хребта, скакали человек двадцать всадников. Вот они круто развернулись - теперь идут напересечку отряду. На длинных пиках мотаются конские хвосты, ветер относит и треплет коленкоровые юбки.      - Ваше благородие, отличиться дозвольте? - спросил Дениска, скидывая чехол с винтовки.      - Давай отличайся...      Дениска вырвался вперед. Круто осадил коня. Было видно, как он тщательно прицелился, выстрел громыхнул - и один курд полетел с лошади. Остальные рассыпались цепью, каждый вытащил из-за спины раздвижной угол; поставив эти сошки себе на колени, курды положили на них винтовки и... вжиг! - фуражка слетела с головы Карабанова.      - Подними, - сказал он ближнему казаку; тот поднял; Андрей стиснул в ладони рукоять шашки, но курды на бешеном аллюре уже скакали в сторону гор и вскоре совсем исчезли из виду.      Ехали дальше.      Слева - скалы, справа - бурный ручей, вода в котором была цвета крепкого кофе с молоком, а на другом берегу ручья - невысокая крутизна; за нею опять шла ровная, словно выструганная доска, дымчатая долина, и потом снова горы, уже Зангезурские, а за этими горами Баязет.      - Сейчас навалятся скопом, - сказал Егорыч.      Встреча с разъездом противника произошла около половины пятого. Когда появилась первая сотня турецкой конницы и начала медленно спускаться с гор, Карабанов снова раскрыл часы: было без восьми минут пять часов. За первой сотней из соседнего ущелья с гиканьем и воем вылетела вторая сотня. Потом, впереди отряда, лавиной двинулись с гор еще четыре сотни.      - Тихой рысью, - приказал Карабанов и вспомнил Аглаю: наверное, она завоет в голос, как деревенские бабы, когда узнает о его гибели.      Трехжонный бросил в рот сливу, пожевал ее и сделал испуганное лицо:      - Ваше благородие, кажись, косточку проглотил... Со мной ничего не будет?      Карабанов не сводил глаз с маневров турецкой конницы. Опытным глазом кавалериста он распознавал недочеты и промахи противника. У турок, как видно, не было никакого плана атаки, и теперь они спешно выравнивались, потом заваливали фланги обратно, а порой одна "орта" сминала другую, и тогда в их рядах получалась полная неразбериха.      - А я боюсь, - переживал урядник, щупая живот, - дерево-то из меня не вырастет, и вот ежели, к примеру, кишку порвет... Тогда как?..      И вот момент наступил.      - Сотня, - заорал Андрей исступленно, - с поворота направо... фронтально... арш!      На полном разлете рыси, вздымая каскады брызг, в мутной коричневой пене, лошади бросились в ручей; бурный поток валил их и нес на камни. Карабанов, мокрый и задыхающийся, выбрался на другой берег: за его спиной высился откос, поросший кустами, за откосом лежала равнина.      - Голубчик Евдокимов! - позвал он. - Велите сбатовать лошадей наверху, оставьте с ними коноводов; эриванцев гоните обратно к нам. Атаку будем принимать здесь!      И турки еще только продолжали перестроение, когда весь правый берег ручья уже ощетинился жесткими иглами винтовочных стволов.      - Быстрее, шевелись! - кричал Евдокимов, настегивая нагайкой по лоснящимся от воды лошадиным крупам. - Давай наверх... Коноводы, тащи их... ломай кусты!..      Лошади, вытянувшись телами, прыгали наверх; пустые стремена и брошенные поводья - в этом было что-то неестественное и жалкое; кобылы трусливо прижимались к коноводам.      И когда весь табун гуртом собрался на равнине, в толпе милиции вспыхнула отчаянная ссора; над папахами повис громкий гвалт ругани, кто-то выстрелил в небо, и вдруг - один за другим - милиционеры заскочили в седла, нахлестнули коней и поскакали в сторону синевшего вдали Зангезура, за вершинами которого лежал спасительный Баязет. Это бы еще полбеды; но, повинуясь чувству стадности, покинутые казаками кони с голосистым ржаньем вдруг тоже ринулись бежать на север - за милицейским взводом.      - Стой... стой! - заорал Евдокимов, раскидывая руки, но его тут же сшибло с ног напором лошадиных грудей, и он, перевернувшись раза три через голову, зарылся без движения в душный ковыль. Мимо него стремительно мелькали черные, рыжие и белые ноги, возле самого лица юнкера крепко молотили землю лошадиные копыта. Потом вся эта лавина - с грохотом и ржаньем, с храпом и дрожью - прокатилась дальше, и тогда Евдокимов сел.      Ощупал себя. Кажется, жив.      - Боже мой! - сказал юнкер и всхлипнул: из носу у него потекла кровь. - Все пропало... И хурджины. И кони...      Из милиции осталось три осетина - люди большого воинского достоинства - и дядя Вано Чичиашвили, старый грузин в длинном чекмене до пят. Взъерошенный и страшный, он помог Евдокимову встать на ноги и, грозя кинжалом в сторону убежавших, сказал:      - Трусливый шакал! Там - мой сын. Он больше нэ сын мнэ. Ты - мой сын, малчык. Пойдем, кацо... Рубить будэм, рэзать всэх будэм... Вах, будэм!      Когда они выбрались к ручью, юнкер даже не успел доложить поручику о случившемся: прямо на них уже летела, вижжа и стреляя, дикая турецкая орта. Сверкали ятаганы и сабли, метались над конницей хвостатые пики в лентах, торчал в центре лавы бунчук. Оскаленные морды лошадей и орущие лица врагов - и все это прет на тебя: держись, казак, атаманом будешь!..      - Tax!.. Tax!.. - прогремели первые выстрелы, и черные полосы порохового угара медленно растаяли над рекой.      - У кого там кишка тонка? - заорал урядник. - Увижу, так морду набью... Команды жди! Ближе... ближе... ближе...      - Алла... Алла!..      Дениска вытер с лица пот, втоптал в землю окурок.      - Как хошь, ваше благордие, а я стрельну... Гляди-ка! Эвон того, в красной рубахе.      - Ну, если в красной, - неожиданно рассмеялся Карабанов, - тогда бей! Бей все, братцы!.. Началось...      Били в упор, и кони, дрыгая ногами, зарывались мордой в песок. Вышибали из седел на полном скаку, а сзади напирали еще, и тогда трещали пики, крутились подброшенные щиты. А в этой свалке, в которой ни одна пуля не пропала даром, вертелся волосатый, словно скальп женщины, турецкий бунчук, и вот бунчук упал совсем, и тогда казацкие выстрелы потонули в стонах и воплях.      Отхлынули...      В ручье остались мертвые кони, а один башибузук, самый отчаянный, забившись под лошадиное брюхо, все еще хрипел и махал ятаганом...      Карабанов, выслушав рассказ юнкера, ничего не сказал, только выругался; а когда Евдокимов поднял револьвер, чтобы добить в ручье янычара4, он остановил его руку:      - И без вас обойдется. А нам нужно беречь патроны...      Разгромленные сотни турок спешились и отогнали лошадей в сторону. Казаки наблюдали издалека, как они жадно сосут вонючее раки, наспех раскуривают трубки, подтягивают пояса, ребром ладоней проводят себе по шее и кричат, показывая, какой конец ожидает казаков.      Евдокимов сказал:      - Уходить надо, Андрей Елисеевич.      - А куда? - с грустью ухмыльнулся Карабанов. - Попробуй только стронуться: там равнина, и они навалятся всем табором...      Лошадей-то ведь у нас нету... Надо ждать ночи...      - Может, в Персию? - осторожно намекнул юнкер.      - Нельзя. Шкуру свою спасем, зато подведем шаха. А друзей России надо беречь.      - Я... боюсь, - честно признался юнкер.      - В этом вы не оказались оригинальны: я тоже не сгораю сейчас на костре героизма.      Скоро огонь турок сделался настолько ощутим и плотен, что кустарник, росший над обрывом, быстро поредел почти на глазах, словно чьи-то острые и невидимые ножницы подрезали его ветви.      Казаки самовольно - без команды - открыли ответный огонь; вдоль берега ручья, окутанного дымом выстрелов, слышались их выкрики:      - Ванюша, тебя куды?      - Плечо, кажись...      - Бей того, а это - мой...      - Братцы, Петьку Узденя порешило, кажись, в голову!      - Кинь сумку его. Патроны кинь.      - Антипка, ты живой?      - Жив покеле.      - Куда ползешь, хвороба?      - А пить хоцца...      Иные смельчаки, невзирая на пули, чтобы сберечь воду в своих флягах, подползали на животе к воде, надолго приникали к ней воспаленным ртом и, вжимаясь в землю, - задом, как раки, - снова отползали на карачках к своим винтовкам, снова притирали поудобнее ласковые приклады к своим жестким небритым щекам.      Карабанов заметил, что казаки целятся чрезвычайно долго и тщательно, и тут же вспомнил предупреждение капитана Некрасова: прицелы турецких "снайдеров" рассчитаны на тысячу четыреста шагов далее наших.      Он встал.      - Ложитесь! - крикнул Евдокимов. - К чему это?      - Меня не убьют, - сказал Андрей, почему-то вспомнив пророчество Клюгенау. - Во всяком случае сегодня...      Веря в свою звезду, он во весь рост подошел к Егорычу: тот поднял к офицеру лицо, источенное оспой и продымленное порохом.      - В кого бьешь, конопатый? - спросил Андрей, ложась рядом с опытным казаком.      - А эвон, ваше благородие... Вишь, лежит? Ишо задницу эдак-то отклячил?.. По нему и бью...      - Ну, по-честному: сколько патронов на него угробил?      Конопатый поежился:      - Да не утаю греха - пару выпустил.      - А ну-ка, давай винтовку...      Тяжелый приклад вдавился Андрею в плечо, он проверил прицел.      Все как надо - хомутик отщелкнут до предела (до шестисот шагов), а дальше... Дальше военное министерство подразумевало, что солдат встанет и пройдет на врага со штыком наперевес.      - Сволочи! - выругался Андрей, целясь в турка. - Испортили оружие. Вас бы сюда, подлецов! Да в штыки...      Черненая мушка нащупала ляжку турка. Палец плавно спустил курок, и приклад откачнул Андрея в плечо. Так и есть: мимо.      Турок понял, что целились в него, и отодвинул ногу.      - Прекратить стрельбу! - крикнул Андрей, поднимаясь.      Казаки, не прекословя, оттянули свои винтовки к себе, полезли в карманы за кисетами.      И тут случилось такое, что дано видеть раз в жизни: скалы и камни, до этого черные и безжизненные, вдруг расцвели красными пятнами, словно неожиданно созрели небывалые ягоды: это турки все разом, как по сигналу, подняли из-за укрытий свои головы в красных тюрбанах и фесках...      Стало непривычно тихо, и в этой тишине, захлебываясь от дурацкого восторга, поросенком завизжал Дениска:      - Братцы-ы, малина во Туретчине поспела... Зовите девок на ягоды!..      Грянул хохот. Казаки так тряслись от смеха, что даже прыгали животами по камням. Повсюду слышались веселые дополнения:      - Малина!.. Девок станишных!.. В подолы, братцы, турку собирать будут!.. В подолы!.. Дениска, кажи, кажи турке...      Турки же выползали из своих каменных нор, прислушивались.      Им был непонятен этот смех, если гяуров всего лишь одна сотня, а их шестьсот, и каждый на коне; может, неверные посходили с ума от страха и сейчас сами перережут один другого?..      - Дениска! - надрывались казаки. - Кажи, кажи туркам, как девки по ягоды ходят!      Но дерзкий смех казаков наконец дошел до сознания турок. И тогда волосатый бунчук опять медленно пополз в долину, послышался рев буйволовых рогов, раздались воинственные вопли: турецкие орты снова двинулись в атаку.      - Ложись, братцы, - крикнул урядник, - идут!..      Карабанов провернул барабан револьвера и пересчитал желтые головки патронов: их было всего четыре. И, готовя себя к смерти, он сказал:      - Эх, выпил бы я сейчас ледяного шампанского! 15      Солдаты приветливо распахнули шлагбаум, и Аглая увидела первую улицу Баязета, которая была сплошь вымощена собаками разных мастей и возрастов. Первый нищий, встреченный женщиной, поразил ее своей истинно восточной изощренностью. Это был человек сухой и желтый, зубы его были мелкими, как перловая крупа. На нем висели какие-то вшивые лохмотья, вместо ушей виднелись лишь одни слуховые отверстия. На груди его был наколот странный узор, затертый порохом, а правое плечо хранило следы ужасной операции. Отрезанная рука лежала тут же: искусно высушенная, с растопыренными пальцами и вделанная в подставку, похожую на подсвечник, эта рука держала миску для собирания милостыни.      - Аллах версии! - ответил урод, когда Аглая бросила ему в миску пиастр, и правоверные уста нищего снова окутались струями табачного дурмана.      Стегая по передку длинными, в репьях и колючках, хвостами, ленивые ишаки втащили санитарные фургоны в Баязет, поволокли их в сторону крепости.      Аглая сказала:      - Боже мой, какой ужас, и это город?! Как здесь могут жить люди?.. Как они не бегут отсюда куда глаза глядят?..      Мимо тянулись грязные глинобитные сакли и черные дыры лавок с тряпьем, развешанным для продажи. Тут же, среди улицы, армяне-торговцы жарили шашлыки, кузнец подковывал лошадь, душеприказчик, он же и врач, рвал клещами зубы. Закутанные во все черное (только блестели испуганные глаза), вприпрыжку семенили по обочинам сухие, как палки, баязетские жены.      И повсюду была пыль, и в этой пыли копошились, как черви, турецкие нищие. С язвами на лицах, безглазые, безрукие, со страшными шрамами сабельных ударов, - кошмарное наследие побед султана. И каждый из них тянул к женщине руку, с варварским фанатизмом совал под колеса фургонов обрубки своих ног и рук, каждый выкрикивал одно и то же:      - Йа, хакк!.. О истина!.. О бог!..      Раскрыв ридикюль, Аглая щедро и часто швыряла монеты. Сейчас ей было страшно чего-то и даже не любопытно. А когда фургон въехал в крепость, женщина не сдвинулась с места, и Хвощинский сам опустил ее на землю, сказав:      - Ну, что с тобой? Ты какая-то странная... Кто тебя так напугал?..      Он поцеловал жену в лоб, как целуют детей, и Аглая понемногу успокоилась. В киоске дворцовой мечети, куда провел ее муж, было прохладно, глаза невольно отдыхали на полинялой мусульманской мозаике. А в бутылке стояли цветы - они уже поджидали ее: цветы совсем незнакомые, нерусские, они ничем не пахли.      - Ну вот, ну вот, - сказал муж, потирая руки, - я рад...      Аглая вяло улыбнулась:      - Прости, но я попрошу тебя выйти. Мне надо помыться после дороги... Я вся в пыли!      Полковник ушел. Аглая стала мыться. Поливая на шею водой из кувшина, она машинально думала - ну отчего все так: перед мужем у нее до сих пор девичий стыд, а при Андрее она уже не боится своей наготы.      "Отчего все это?.."      - Ты можешь войти, - строго разрешила она, застегивая блузку. - Ну, я уже все знаю: тебя обидели, обошли... Не сердись на свою глупую женушку, но, может быть, это и не столь важно. В отставку ты выйдешь все равно с генеральским пенсионом. Может, это даже и к лучшему - надо же когда-нибудь поберечь себя.      - Хорошо бы тебе уехать, Аглаюшка, - неожиданно сказал Никита Семенович. - Красный Крест основан на бескорыстии, и Сивицкий, если я поговорю с ним, надеюсь, отпустит тебя обратно в Игдыр.      - Почему? - спросила она, удивляясь.      - Тебе здесь не место. И еще потому, что... Не хочу тебя пугать, но я старый солдат, и мне отсюда виднее, нежели наместнику из Тифлиса; Баязету предстоит перенести нечто ужасное. И прошу тебя: уезжай!      Аглая засмеялась, не разжимая губ.      - Нет, мой милый, нет. Я никуда не уеду... От тебя не уеду!.. - добавила она, спохватившись. - Мне даже начинает нравиться здесь. Этот потолок, эти стены, эти цветы... Нет, я останусь!      - Вздор! - резко сказал Хвощинский. - Все вздор... Тебе просто льстит, что ты единственная женщина во всем гарнизоне.      Впрочем, - неожиданно покорно закончил он, - ты все равно останешься... Я это знаю!..      Прежде чем явиться в госпиталь, Аглая вышла из крепости и направилась в сторону казацких казарм - она уже проведала, где они находятся. Шла, не глядя под ноги, и улыбалась; томительно ей было и хорошо как-то...      У казарменной стены, на страшном солнцепеке, словно мертвецы или пьяные, полегли спящие казаки; пот покрывал их лица, над раскрытыми ртами буйно кружились мухи. Возле дверей сидел на приступочке пожилой казак, голый по пояс, с медным погнутым крестом на могучей груди, и деловито латал старенькое седло.      - Дружок, а где вторая сотня? - спросила Аглая.      Казак не спеша отложил сначала шило. Из-под корявой ладони, закрываясь от солнца, оглядел Аглаю с ног до головы, ответил певучим молодым голосом:      - А это, барышня, уж на што царь-государь и тот ни бельмеса не знает, игде тепереча вторая сотня. Ушла вот позавчера, да и... - Казак продернул вжикнувшую дратву. - Ушла, и поминай как звали! Вот возвернутся казаки, тогда расскажут, где были... А вам кого надобно?      - Поручика Карабанова, - упавшим голосом ответила Аглая, и сразу все как-то стало пусто и безразлично.      - И он с ними, - откликнулся казак. - Кавалер веселый. Что не так - нагайкой. А то и в зубы. Одначе по справедливости больше.      - Ну, спасибо. Извините...      Витая лестница привела женщину в низкое полутемное помещение с узкими стрельчатыми окнами; стены были покрыты позолоченным алебастром, и вдоль них тянулись ряды досок, на которых лежали раненые.      Сивицкий встретил ее суховато.      - Наденьте халат, - сказал он, познакомившись. - И на голову что-нибудь. Хорошо бы косынку.      Аглая накинула на плечи санитарный балахон.      - Что мне делать? - спросила она.      - Для начала приготовьте вон там постели. Скоро вернется из разведки сотня поручика Карабанова, и, наверное, будут раненые.      Аглая сразу как-то испугалась:      - Почему вы думаете, что будут раненые?      - А потому, сударыня, - вежливо ответил Сивицкий, - что на войне есть такой дурацкий обычай, когда люди стреляют один в другого.      Она стелила койку. "Может, для него. А может, нет". Взбивая плоские подушки, вздыхала: "Только бы не ему, только бы не он".      Потом беспомощно осмотрелась: что бы сделать еще такое, чтобы сразу понравиться этому грубияну врачу?      Но дела не находилось, и Аглая, довольная, потерла ладошку о ладошку, как озорная девочка.      - Ну, что вы стоите, мадам? - спросил Савицкий.      - А вы скажите, что мне делать. И я буду.      - Вычистите гной из раны вон того бородатого генералиссимуса. Наложите ему свежий фербанд. Йотом, будьте любезны, вынесите горшок из-под того молодого генерал-фельдмаршала.      - Это разве тоже мне делать? - удивилась Аглая и розовым пальчиком показала на свою грудь.      - А кому же еще?      - Вот уж не думала...      - А вы, сударыня, - обозлился Сивицкий, - думали, что здесь вам придется танцевать мазурки с раненными в мизинец героями-поручиками?      - Но не выносить же горшки, - вдруг обиделась Аглая.      - Да, и горшки! Дамский патриотизм, который столь моден сейчас там... - Сивицкий ткнул пальцем куда-то вверх, - здесь этот патриотизм не нужен.      - Я ведь с чистым сердцем... - начала было Аглая.      - Именно так, - сурово продолжал Сивицкий. - Если вы с чистым сердцем решили прийти на помощь русским солдатам, то вы не убоитесь крови, дерьма и грязи.      - Но почему вы так грубо со мной разговариваете? Я запрещаю вам... Слышите? - И она прихлопнула каблучком своей нарядной туфельки.      - Китаевский! - позвал Сивицкий своего ординатора. - Будьте добры, дружок, дайте этой ура-патриотке десять капель валерианы. И заодно покажите ей, за какое место берется горшок, когда его выносят.      Раненый фельдфебель-квартирмейстер, красивый парень лет тридцати, под которым стоял этот злополучный горшок, начал со стоном сползать на пол.      - Я сам, барышня... Я сам вынесу...      Но Аглая уже подхватила посудину и, едва не плача, сказала:      - Ладно. Буду, буду все делать... Вы хоть объясните, куда нести вот эту... как ее? - вазу...      На исходе дня в Баязете забили тревогу: в город со стороны Ванской дороги ворвался взвод милиции и табун лошадей карабановской сотни. Казацкие кони, тяжело храпя, сразу же спустились к ручью. Взмыленные бока их устало вздувались, седла сбились на сторону, у некоторых съехали под самые животы, стремена волочились по земле...      - Что случилось?      Аглая вместе со всеми выбежала из крепости. Эриванцы на все вопросы хмуро отмалчивались. Но было ясно и так, что они бежали с поля боя. Солдаты плевали на них, крыли страшной руганью, кого-то стащили с лошади, над гвалтом висла отъявленная брань - русская, татарская и грузинская.      Стоял невообразимый шум, в котором Аглая разобрала лишь чьи-то мельком брошенные слова:      - Вон стоит конь Карабанова, теперь Пацевич возьмет его себе.      Она подошла к коню. Лорд косил выпуклым глазом, гладкая шкура его нервно вздрагивала. Аглая дотронулась до седла. Вот здесь он сидел. Живой, хороший. Не такой, как все. Любимый!      Что-то говорил. Может, смеялся...      Она расстегнула переметную суму. Пачка патронов. Четыре недозрелые сливы. Фляга с водой. Краюха хлеба. И на хлебе - он был надкусан - следы зубов.      - Ах-х! - сказала Аглая и вяло опустилась на землю.      - Поднимите ее, - хмуро велел Хвощинский. - Это солнечный удар. Скоро пройдет...      И, не оборачиваясь, ушел в крепость. Клюгенау поверил, что это солнечный удар, и побежал к воде - надо как можно скорее намочить платок!..      Солдатики меня любят и рады, когда я велю им кричать "ура". Что же касается К., то он личность ничтожная, прежние связи с Петерб. потерял и уже неопасен. X. скулит и пляшет под мою дудку; жена его, говорят, путается с кем-то в гарнизоне, но с кем - я не знаю. Готовимся отметить день тезоименитства его высочества наместника; скажите - можно ли поднимать тост чихирем, ибо весь запас шампанского в Баязете (62 бутылки) недавно выпил тот же поручик Карабанов; сейчас он ушел в рекогносцировку - ищет случая вернуть потерянную карьеру... Из письма полковника Лацевича. Продолжение следует...      1  Кэлэ, кэлэ, кэлкыд мернэм, Коховокан, кэлкыд мернэм...- шествуй, шествуй, готов умереть за походку твою... (армянск.)  >>>      2 Сайга - временная жена, то есть пюбовница  >>>      3 В этих словах передано персидское напутствие доброго пути и пожелание встретиться снова. Дословно: "Имея в виду ваше путешествие, я надеюсь, что и возвращение ваше, благодаря аллаху, будет благополучным"  >>>      4 Янычары, как особая каста султанских войск, были вырезаны почти поголовно при султане Махмуде II еще в 1826 году. Однако слово "янычар" в применении к жестокому и коварному противнику продолжало бытовать в русской армии и в войне с турками 1877 - 1878 годов  >>> Уважаемые подписчики!      Продолжение романа В.Пикуля "Баязет" читайте в следующий четверг. Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения