Мировая литература

Мировая литература Выпуск No 224 от 2005-04-13 Число подписчиков: 17    Борис ВАСИЛЬЕВ "НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В БЕЛЫХ ЛЕБЕДЕЙ" 17      В то утро, когда Егор круги на воде считал да ненароком Нонной Юрьевной любовался, у продовольственного магазина встретились Федор Ипатович с Яковом Прокопычем. Яков Прокопыч по пути на свою водную станцию всегда в магазин заглядывал аккурат к открытию: не выбросили ли чего любопытного? А Федор Ипатович приходил по сигналам сверху: ему лично завмаг новости сообщал. И сегодня он сюда за селедочкой навострился: забросили в эту точку баночную селедочку. Деликатес. И за этим деликатесом Федор Ипатович первым в очереди угнездился.      - Здорово, Федор Ипатыч,- сказал Яков Прокопыч, заняв очередь девятнадцатым: у завмага да продавщиц не один Федор Ипатович в знакомых ходил.      - Наше почтение,- отозвался Федор Ипатович и газету развернул - показать, что в разговоры вступать не готовится.      В другой бы день Яков Прокопыч, может, и обратил бы внимание на непочтение это, может, и обиделся бы. А тут не обиделся, потому что новость нес обжигающую и спешил ее с души сложить.      - Что о ревизии слыхать? Какие эффективности?      - О какой такой ревизии?      - О лесной, Федор Ипатыч. О заповедной.      - Не знаю я никакой ревизии,- сказал Федор Ипатыч, а строчки в газете вдруг забегали, буквы запрыгали, и ни единого слова уже не читалось.      - Тайная, значит, ревизия,- сделал вывод Яков Прокопыч.-А свояк ничего не сообщает?      - Какой такой свояк?      - Ваш. Егор Полушкин.      Совсем у Федора Ипатовича в глазах зарябило: какая ревизия? При чем Егор? И спросить хочется, и солидность терять боязно. Сложил газету, сунул ее в карман, похмурился.      - Известно, значит, всем.      А что известно - и сам бы узнать не прочь. Да как?      - Известно,- согласился Яков Прокопыч.-Неизвестны только выводы.      - Какие выводы? - Федор Ипатович насторожился.- Не будет выводов никаких.      - Видать, не в полном вы курсе, Федор Ипатыч,- сказал въедливый Сазанов.- Будут строгие выводы. На будущее. Для тех выводов учительницу и включили.      Какая комиссия? Какая учительница? Какие выводы? Совсем уж Федор Ипатович намеками истерзался, совсем уж готов был в открытую у Якова Прокопыча все расспросить, да как раз в миг этот магазин открыли. Все туда потекли, вдоль прилавков выстраиваясь, и разговор оборвался.      И уж только потом, когда полностью оторвались, возобновился: Федор Ипатович специально на улице поджидал.      - Яков Прокопыч, чего-то я недопонял. Где, говорите, Полушкин-то обретается?      - В лесу он обретается: комиссию ведет. В ваши заповедные кварталы.      Туча тучей Федор Ипатович домой вернулся. На Марьицу рявкнул, что та чуть стакан в руках удержала. Сел к завтраку- кусок в горло не лез. Ах, Егор Полушкин! Ах, змея подколодная! Недаром, видать, с учителкой любезность разводил: под должность копает. Под самый корешок.      Весь день молчал, думы свои чугунные ворочал. И комиссия не праздничек, и ревизия не подарок. Но это еще так-сяк, это еще стерпеть можно, а вот то, что свой же сродственник, друг-приятель, бедоносец чертов, корень жизни твоей вагой поддел, это до глухоты обидно. Огнем это жжет, до боли непереносимой. И простить этого Федор Ипатович не мог. Никому бы этого не простил, а Егору - особо.      Два дня сам не свой ходил и ел через раз. На Марьицу рычал, на Вовку хмурился. А потом отошел вроде, даже заулыбался. Только те, кто хорошо Федора знал, улыбку эту, навеки застывшую, по достоинству оценили.      Ну, а Егор Полушкин про эту улыбку и знать ничего не знал и не догадывался. Да если бы и знал, внимания бы не обратил. Не до чужих улыбок ему было - сам улыбался от уха до уха. И Колька улыбался, не веря собственному счастью: Юрий Петрович ему на всеобщих радостях спиннинг подарил.      - Главное, я не сразу углядел-то! - в сотый раз с неиссякаемым восторгом рассказывал Егор. -Сперва, значит, вроде ударило меня, а потом позабыл, чего ударило-то. Глядел, глядел, значит, и углядел!      - Учиться вам надо, Егор Савельич,- упрямо талдычила Нонна Юрьевна.      - Вам оно, конечно, виднее, а меня ударило! Ударило, поверите ли, мил дружки вы мои хорошие!      Так, радостно вспоминая о своем внезапном озарении, он и притопал в поселок. И на крайней улице вдруг остановился.      - Что стал, Егор Савельич?      - Вот что,- серьезно сказал Егор и вздохнул.- Не обидите, а? Радость во мне сейчас расставаться не велит. Может, ко мне пожалуете? Не ахти, конечно, угощение, но, может, честь окажете?      - Может, лучше потом, Егор Савельич? - замялась Нонна Юрьевна.- Мне бы переодеться...      - Так хороши,- сказал Юрий Петрович.- Спасибо, Егор Савельич, мы с удовольствием.      - Да мне-то за что, господи? Это вам спасибо, вам!      День был будним, о чем Егор за время своей вольной жизни как-то позабыл. Харитина работала, Олька в яслях забавлялась, и дома их встретило только кошкино неудовольствие. Егор шарахнул по всем закромам, но в закромах было пустовато, и он сразу засуетился.      - Счас, счас, счас. Сынок, ты картошечки спроворь, а? Нонна Юрьевна, вы тут насчет хозяйства сообразите. А вы, Юрий Петрович, вы отдыхайте покуда, отдыхайте.      - Может, хозяйку подождем?      - А она аккурат и поспеет, так что отдыхайте. Курите тут, умойтесь. Сынок покажет.      Торопливо бормоча гостеприимные слова, Егор уже несколько раз успел слазить за Тихвинскую богоматерь, ощупать пустую коробку из-под конфет и сообразить, что денег в доме нет ни гроша. Это обстоятельство весьма озадачило его, добавив и без того нервозной суетливости, потому что параллельно с бормотанием он лихорадочно соображал, где бы раздобыть десятку. Однако в голову, кроме сердитого лица Харитины, ничего путного не приходило.      - Отдыхайте, значит. Отдыхайте. А я, это... Сбегаю, значит. В одно место.      - Может, вместе сбегаем? - негромко предложил Юрий Петрович, когда Нонна Юрьевна вышла вместе с Колькой.- Дело мужское, Егор Савельич.      Егор строго нахмурился. Даже пальцем погрозил:      - Обижаешь. Ты гость, Юрий Петрович. Как положено, значит. Вот и сиди себе. Кури. А я похлопочу.      - Ну, а если по-товарищески?      - Не надо,-вздохнул Егор.- Не порть праздник.      И выбежал.      Одна надежда была на Харитину. Может, с собой она какие-никакие капиталы носила, может, одолжить у кого-нито могла, может, присоветовать что путное. И Егор с пустой кошелкой, на дне которой сиротливо перекатывалась пустая бутылка, перво-наперво рванул к своей благоверной.      - А меня спросил, когда приглашал? Вот сам теперь и привечай, как знаешь.      - Тинушка, невозможное ты говоришь.      - Невозможное? У меня вон в кошельке невозможного- полтора целковых до получки. На хлеб да Ольке на молоко.      Красная она перед Егором стояла, потная, взлохмаченная. И руки, большие, распаренные, перед собой на животе несла. Бережно, как кормильцев дорогих.      - Может, одолжим у кого?      - Нету у нас одалживателей. Сам звал, сам и хлопочи. А я твоих гостей и в упор не вижу.      - Эх, Тинушка!..      Ушла. А Егор вздохнул, потоптался в парном коридоре, что вел на кухню, и вдруг побежал. К последней пристани и последней надежде: к Федору Ииатовичу Бурьянову.      - Так, так,- сказал, выслушав все, Федор Ипатович.- Значит, в полном удовольствии лесничий пребывал?      - В полном, Федор Ипатыч,- подтвердил Егор.- Улыбался.      - К Черному озеру ходили?      - Ходили. Там... это... туристы побывали. Лес пожгли маленько, набедили.      - И тут он улыбался, лесничий-то? Егор вздохнул, опустил голову, с ноги на ногу перемялся. И надо было бы соврать, а не мог.      - Тут он не улыбался. Тут он тебя поминал.      - А когда еще поминал?      - А еще порубку старую на обратном конце нашли. В матером сосеннике.      - Ну, и какие же такие будут выводы?      - Насчет выводов мне не сказано.      - Ну, а на порубку-то кто их вывел? Компас, что ли?      - Сами вышли. На обратном конце.      - Сами, значит? Умные у них ноги. Ну-ну.      Федор Ипатович сидел на крыльце в старой рубахе без ремня и без пуговиц - враспах. Подгонял топорища под топоры: штук десять топоров перед ним лежало. Егор стоял напротив, переступая с ноги на ногу: в кошелке брякала пустая пол-литра.      Стоял, переминался, глаза отводил тот, кто в долг просит, тот загодя виноват.      - Все, значит, сами. И туристов сами нашли и порубки старые: ловко. Умные, выходит, люди, а?      - Умные, Федор Ипатыч,- вздохнул Егор.      - Так, так. А я глянь, чего делаю. Я инвентарь чиню: его по описи передавать придется. Ну, так как скажешь, Егор, зря я его чиню или не зря?      - Так чинить - оно не ломать. Оно всегда полезное дело.      - Полезное говоришь? Тогда слушай мой вывод. Вон со двора моего сей же момент, пока я Пальму на тебя не науськал! Чтоб и не видел я тебя более и слыхом не слыхивал. Ну, чего стоишь, переминаешься, бедоносец чертов? Вовка, спускай Пальму! Куси его, Пальма, цапай! Цапай!      Тут Пальма и впрямь голос подала, и Егор ушел. Нет, не от Пальмы: сроду еще собаки его не трогали, Сам собой ушел, сообразив, что денег тут не одолжат. И очень поэтому расстроился.      Вышел со двора, постоял, поглядел на петуха, что топором его был сработан. Улыбнулся ему, как знакомому, и враз расстройство его пропало. Ну, не добыл он денег на угощение, ну, стоит ли из-за этого печаловаться, раз с крыши петух орет, а в лесу дева белая волосы расчесывает? Нет, Федор Ипатыч, не достигнешь ты теперь до обиды моей, потому что во мне покой поселился. Тот покой, который никогда не посетит тебя, никогда тебе не улыбнется. А что денег нет и людей принять не могу, так то пустое. Раз деву они мою поняли, так и это они поймут.      И, подумав так, он с легким сердцем и пустой кошелкой потрусил к собственному дому. И пустая бутылка весело брякала в такт.      - Товарищ Полушкин! Полушкин! Оглянулся: Яков Прокопыч. С лодочной, видать, станции: ключи в руке несет.      - Здоров, товарищ Полушкин. Куда поспешаешь-то?      Сказал Егор, куда поспешает.      - Гость важный,- отметил Яков Прокопыч.- А кошелка пустая. Нескладность.      - Чайком побалуются.      - Нескладность,- строго повторил Яков Прокопыч.- Однако, если по-соседски, то можно рассудить. Я имею непочатую банку селедки и заход в магазин с твоей пустой кошелкой. А ты имеешь важного гостя. Пойдет?      - Что пойдет-то? - не понял Егор. Яков Прокопыч с упреком посмотрел на него. Вздохнул даже, коря за несообразительность.      - Знакомство.      - Ага! -сказал Егор.- С тобой, что ли?      - Я прихожу со всем припасом из магазина. Ты мне радуешься и знакомишь. Как бывшего справедливого начальника.      - Ага,- с облегчением сказал Егор, уразумев, наконец, всю сложность товарообмена.- Это пойдет.      - Это ты молодец, товарищ Полушкин,-с чувством отметил Яков Прокопыч, забирая у Егора пустую кошелку.- Лесничий - птица важная. Ежели она не перелетная, конечно.      С тем они и расстались. Егор припустил домой, где уже вовсю кипела картошечка. А через полчаса появился и сам Яков Прокопыч с тяжелой кошелкой, в которой уже не брякало, а булькало. На Якове Прокопыче был невероятно новый костюм и соломенная шляпа с дырочками.      А фокус состоял в том, что Яков Прокопыч очень любил знакомиться с людьми, занимающими пост. И чем выше был пост, тем больше любил. Даже хвастался:      - У меня секретарь знакомый. И два председателя.      И неважно для него было, чего они там председатели, а чего - секретари. У него свой табель был.      И нового лесничего он точно вычислил: чуть повыше директора совхоза и чуть пониже инструктора райкома. А личные качества Юрия Петровича Чувалова не интересовали Якова Прокопыча. Ну зато, правда, он никаких благ от него получать и не рассчитывал. Он бескорыстно знакомился.      - Строгости соблюдаем мало,- говорил он за столом.- Много стало отвлечения в нашем народе. А вот берем мою жизнь: что в ней главное? Главное в ней - что нелепо. Но я же один, и мне не радостно. Что-то мне, дорогой, уважаемый товарищ, не радостно. Может, я чего не достиг, может, я чего недопонял, не знаю. Знаю, что вхожу в возраст, сказать научно, без полною к себе уважения. Непонятность.      Юрий Петрович с трудом поддерживал его возвышен ную беседу, а Егор и вовсе не слушал. Он счастлив был, что в его доме сидят хорошие, веселые люди и что Харитина, с работы вернувшись, грудь свою выпятила совсем по другому поводу.      - Гости вы наши дорогие, здравствуйте! Нонна Юрьевна, красавица ты моя, зарумянилась-то как на нашем солнышке! Налилась, девушка, что яблочко, вызрела!      И с Нонной расцеловалась, и Егора уважительно звала, и из тайников своих конфеты с печеньем выгребла. А потом увела Нонну Юрьевну на кухню. О чем они там говорили, он не знал, но не пугался, потому что в хорошее верил торопливо и радостно. Не знал, что строгая, шумная и сильная жена его на табурет рухнула и заплакала вдруг тихо и жалобно:      - Силушек моих нет, Нонна ты моя дорогая Юрьевна. Измотал меня муж мой, измучил и снов лишил. Пусть бы лучше пил он ежедень, пусть бы лучше бил он меня, пусть бы лучше на чужие юбки поглядывал. Годы идут, дети растут, а крепости в жизни нашей нету. Никакой нету крепости, девушка. И сегодня нету, и завтра не будет. А можно ли без семейной крепости да людской уважительности детей выпестовать? Мать тело питает, отец - душу, так-то мир держится. А коли в семье разнотык, коли я, баба темная да немудрая, и за мать и за отца, и хлебом кормлю и душу креплю, так беда ведь то, Нонна Юрьевна, горе горькое! Не скрепим мы, бабы, душ сынов наших. Крикливы мы, да отходчивы, слезливы, да ненаходчивы. Весь день в стирках да стряпне, в тряпках да белье, а на кухне мужика не вырастишь.      Так она плакала, а для Егора все было распрекрасно, все было правильно, и после третьей рюмочки он не выдержал:      - Спой, Тина, а? Уважь гостей дорогих.      Сказал и испугался: опять "тягры" свои понесет. А Харитина грудь надула, голову откинула, поднатужилась и завела - аж стекла задребезжали: Зачем вы, девочки, красивых любите...      И Юрий Петрович, брови сдвинув, подпевать ей принялся. А за ним и Нонна Юрьевна: тихонечко, себя стесняясь. А там и Егор с Колькой. Харитина песню вела, а они пели. Уважительно и с бережением.      Только Яков Прокопыч не пел: хмурился. И жалел, что угощение зря потратил: если начальник песни вторым голосом поет,- разве это начальник? Нет, такой долго не продержится, это точно. Сгорит. 18      Весь поселок слышал, какие песни пели у Полушкина. Как потом всем застольем Нонну Юрьевну провожали, как смеялась она и как Егор лично ей спел свою любимую: Ах, люди добрые, поверьте. Ды расставанье, ды хуже смерти!      А Юрий Петрович вернулся ночевать к Егору. Кольке в доме постелили, а мужчины легли в сараюшке. И вот, о чем они говорили, об этом никто не слышал, потому что разговор тот был серьезным.      - Егор Савельич, что если я вам этот лес поручу?      - А как же свояк? Федор Ипатыч?      - Жук ваш Ипатыч. Жук и прохвост: сами видели. Ну, а если по совести? Если лесником вас-будет порядок?      Егор помолчал, поразмыслил. Неделю бы назад он за такое предложение горло бы свое надсадил, заверяя, что и порядок будет, и работа, и все, что положено. А сейчас - странное дело! - сейчас вроде бы и не очень обрадовался. Нет, обрадовался, конечно, но радости своей не высказал, а спокойно обдумал все, взвесил и сказал, как солидный мужик:      - Порядок будет полный.      - Ну, спасибо, Егор Савельич. Завтра все и решим. Спокойной ночи.      Юрий Петрович на бок повернулся и сонно задышал, а Егор долго лежал без сна. Лежал, думал хорошие думы, чувствовал полный, торжественный покой, прикидывал, что он сделает в лесу доброго и полезного. И думы эти совсем незаметно перешли в сон, и уснул он крепко и глубоко, как парнишка. Без тревог и волнений.      А вот Федор Ипатыч спал плохо: всхрапывал, метался, просыпался вдруг и собаку слушал. Пальма цепью звякала, рвалась куда-то, лаяла на всю округу, и Федор Ипатыч жалел, что не старая она собака. Злился, ворочался с боку на бок, а потом решил, что жалко не жалко, а весной все равно ее пристрелит. И с этим радостным решением кое-как протянул до утра в тягостной полудремоте.      Завтракать сел без всякого аппетита. Ковырял яишенку вилкой, хмурился, на Марьицу ворчал. А потом в окно поглядел и чуть вилку не выронил.      Перед домом его стояли Егор Полушкин и новый лесничий Юрий Петрович Чувалов. Егор чего-то на петуха показывал и смеялся. Зубы щерил.      - Убери-ка все это, Марьица,- сказал Федор Ипатыч.      - Что все, Феденька?      - Жратву убери! - рявкнул он вдруг.- Все, чтоб дочиста на столе!      Не успела Марьица стол вытереть - дверь распахнулась и оба вошли. Поздоровались, но рук не подали. Ну, Егору-то первому и не положено вроде, а вот что Чувалов от бурьяновского пожатия свою уберег, это Федора Ипатовича насторожило.      - Славный у вас домик,- сказал Юрий Петрович.- Не тесно втроем-то?      - Это кому тесно? Это нам тесно? Это в родном-то доме...- начала было Марьица.      - Годи! - крикнул хозяин.- Ступай отсюда. У нас свой разговор.      Вышла Марьица к сыну в соседнюю комнату. А Вовка знак ей там сделал и опять ухом к щели замочной припал.      - И полы тесаные. Богато.      - Все уплачено. Все - по закону.      - Насчет закона мы суд спросим. А пока займемся делом: вот вам новый лесник, товарищ Полушкин Егор Савельич. Прошу в моем присутствии по акту передать ему имущество и документацию.      - Приказа не вижу.      - С приказом не задержу.      - Когда будет, тогда и передам.      - Не осложняйте своего положения, Бурьянов. Передадите сейчас, приказ получите завтра. Все ясно! Вот и приступим. Как, Егор Савельич?      - Приступим,- сказал Егор.      - Ну, добро.- Федор Ипатович как пуд уронил.- Приступим.      Два дня Егор имущество принимал, каждый топор, каждый хомут осматривал. А потом проводил Юрия Петровича в город, запряг поступившую в его распоряжение казенную кобылу и вместе с Колькой подался в заповедный лес. Наводить порядок.      - Когда вернетесь-то? - спросила Харитина.      - Не скоро,- сказал.- Пока все там не уделаем, как требуется, не вернемся.      Колька вожжами подергал, почмокал: поехали. А Юрий Петрович тем временем, в город прибыв, написал сразу два приказа: о снятии с работы Бурьянова Ф. И. и о назначении на должность Полушкина Е. С. Потом оттащил начальнику угрозыска папочку Федора Ипатовича, сочинил заявление, какое требовалось для возбуждения дела, а придя домой, сел за письмо. Крупными буквами написал: "Здравствуй, дорогая мамочка!"      Закончив письмо, долго сидел, сдвинув брови и уставясь в одну точку. Потом взял ручку, решительно вывел: "Дорогая Марина!" - подумал, зачеркнул "дорогая", написал "уважаемая", зачеркнул и "уважаемую" и бросил ручку. Письмо не складывалось, аргументы казались неубедительными, мотивы неясными, и вообще он еще не решил, стоит ли писать это письмо. И не написал.      А Егор упоенно чистил лес, прорубал заросшие просеки, стаскивал в кучи валежник и сухостой. Он соорудил шалаш, где и жил вместе с Колькой, чтобы не тратить зазря время на поездки домой. И все равно времени ему не хватало, и он был счастлив оттого, что ему не хватает времени, и если бы сутки были вдвое длиннее, он бы и тогда загрузил их от зари до зари. Он работал с азартом, с изнуряющим, почти чувственным наслаждением и, засыпая, успевал подумать, какой он счастливый человек. И спал с улыбкой, и просыпался с улыбкой, и весь день ходил с нею.      - Сынок, ты стихи сочинять умеешь?      Колька сердито засопел и не ответил. Егор, не сдаваясь, спросил еще раз. Колька опять засопел, но ответил:      - Про это не спрашивают.      - Я для дела,- пояснил Егор.- Понимаешь, сынок, турист все едино сюда проникнет, потому как весь лес не огородишь, а один я не услежу. И будет снова Юрию Петровичу расстройство. Ну, конечно, можно надписи туристу сделать: мол, то разрешено, а это запрещено. Только ведь скучно это, надписи-то в лесу, правда? Вот я и удумал: стихи. Хорошие стихи о порядке. И туристу будет весело и нам покойно.      - Ладно,- вздохнул Колька.- Попробую.      После оды на смерть Ункаса Колька написал только одно стихотворение - про девочку с косичками и про любовь до гроба,- но ничего хорошего из этого не вышло. Оля Кузина показала стихи Вовке Бурьянову, Вовка с гоготом зачитал их классу, и Кольку долго дразнили женихом. Он сильно расстроился и решил навсегда порвать с творчеством.      - Для дела разве что. А так - баловство это, тять.      - Ну, не скажи,- усомнился Егор.- А песни как же тогда?      - Ну, что песни, что песни... Не будешь же ты песни туристам петь, правда?      - Не буду,- согласился Егор.- Некогда. Мы их... это... выжжем.      На другой день Колька не пошел с отцом в кварталы и подальше отложил спиннинг. Достал тетрадку, карандаш и, хмурясь и сердито шевеля губами, начал сочинять стихи. Дело оказалось трудным, Колька взмок и уморился, но к вечеру выдал первую продукцию. - Ну, слушай, тять,- Колька в поисках вдохновения посмотрел в вечернее небо, откашлялся и зачастил: Граждане туристы, чтобы было чисто, не палите по лесу множество костров. Вы найдите лучше, где дровишек куча И кострище сделано лесником.      - Ага,- сказал Егор.- Про кострище - это хорошо, а то еще, не дай бог, лес попалят. Это пойдет, сынок, молодец.      - У меня еще про муравьев есть,- объявил      Колька, явно польщенный отцовским признанием.- Так, значит: Я муравей. Я - житель лесной, и дом мой стоит под высокой сосной. Ты мимо пройди и не трогай его, нам больше не надо от вас ничего.      - Вот это да! - с чувством сказал Егор.- Это ты здорово сочинил. И складно.      - Я завтра еще сочиню! - закричал Колька вдохновенно.- Я, может, целую поэму сочиню!      - Надо, чтоб коротко,- уточнил Егор.- Коротко и ясно. Вот как про мурашей.      - Будет коротко,- подтвердил Колька.- Коротко и звонко.      Оставив Кольку сочинять звонкие стихи, Егор на другой день отправился домой. Настругал досок, сколотил из них щиты, погрузил все на телегу, и многотерпеливая казенная кобыла уже к вечеру тронулась в обратный путь к шалашу возле Черного озера.      Старая кобыла шла степенным шагом. Егор сосредоточенно бил комаров и размышлял, что бы еще такое уделать в подведомственном лесу. Может, матерые деревья переметить, чтоб - упаси бог! - не повалил кто на дровишки или на материал. Может, еще что сообразить для туристов, которые, пронюхав про заповедный уголок, теперь уж ни за что не оставят его в покое. А может, действительно переписать всю лесную живность в толстую тетрадь и подарить эту тетрадь Юрию Петровичу: то-то, поди, удивится!      И так он трясся на телеге по торной лесной дороге и думал свои думы, пока тягучий треск падавшего дерева не привлек его внимания. С тяжким вздохом упало это дерево на землю, на миг стало тихо, а Егор, натянув вожжи, спрыгнул с телеги и побежал. И пока бежал, все отчетливее стучали торопливые воровские топоры, и он бежал на этот стук.      Подле поваленного ствола копошились двое, обрубая сучья. Но Егор сейчас не считал порубщиков: двое - так двое, пятеро - так пятеро. Он осознал свое право, и это сознание делало его бесстрашным. И поэтому он просто забежал со стороны просеки, чтоб дорогу им отсечь, сквозь кусты выломился и заорал:      - Стой и с места не сходи! Фамилия? Обернулись те двое: Филя и Черепок. И Егор остановился, точно на пень набежал.      - Во! - сказал Филя.- Помощник пришел. А Черепок глядел злыми красными глазками. И молчал.      - Какое интересное получается явление,- продолжал Филя, улыбаясь еще приветливее, чем прежде, в дружеские времена.- Историческая называется встреча. На высоком уровне за круглым пеньком.      - Зачем повалили? - тупо спросил Егор, пнув ногой лесину.- Кто это велел валить?      - Долг,- вздохнул Филя, но улыбку не спрятал.- Зачем, интересуешься спросить? А в фонд. Отгрузим завтра три пустых пол-литры: пусть жгут танки империализма бензиновым огнем.      - Кто велел, спрашиваю? - Егор изо всех сил сдвинул брови, чтоб стать строгим хоть маленько.- Опять шабашка ваша дикая, так понимать, да?      - Понимай так, что три пол-литры.- Филя сладко причмокнул и зажмурился.- Одну можем тебе подарить, если поспособствуешь.      Егор поглядел на странно сопевшего Черепка, сказал:      - Топоры давайте.      - Топоры мы тебе не дадим,- сказал Филя.- А дадим либо пол-литру, либо по шее. Сам выбирай, что тебе сподручнее.      - Я как официальный лесник тутошнего массива официально требую...      - А фамилия моя сегодня будет Пупкин,- вдруг глухо, как из бочки, сказал Черепок -Так и запиши, полицай проклятый.      Замолчал, и сразу стало тихо-тихо, только стрекозы звенели. И Егор услышал и этот звон, и эту тишину. И вздохнул:      - Какой такой полицай? Зачем так-то?      - В начальство вылез? - захрипел Черепок.- Вылез в начальники и уже измываешься? Уже фамилию спрашиваешь? А, то ты видал? Видал, мать твою перемать..      Он картинно рванул на груди перепревшую, ветхую рубаху, и она распалась от плеча до пупка, распалась вдруг, без звука, как в немом кино. Черепок, выскользнув из рукавов, повернулся и подставил Егору потную спину:      - Видал?      Грязная, согнутая колесом спина его была вся в бугристых сизых шрамах. Шрамы шли от бока до бока, ломаясь на худой, острой хребтине.      - Художественно расписано,- сказал Филя, ухмыляясь.- Видно руку мастерства.      - Все тут расписаны, все! - кричал Черепок, не разгибаясь.- И полицаи, и эсэсы, и жандарма немецкая. Ты тоже хочешь? Ну, давай! Давай расписывайся!      - Жену с малыми детьми у него полицаи в избе сожгли,- тихо и неожиданно серьезно сказал Филя.- Укройся. Укройся, Леня, не перед тем выставляешься. Черенок покорно накинул разодранную рубаху, всхлипнул и сел на только что сваленную сосну. Несмотря на зной, его трясло, он все время тер корявыми ладонями небритое лицо и повторял:      - А жить-то когда буду, а? Жить-то когда начну?      И опять Егор услышал звон стрекоз и звон тишины. Постоял, ожидая, когда схлынет с сердца тягостная жалость, посмотрел, как вздрагивает в непонятном ознобе Черепок, и гулко сглотнул, потому что сжало вдруг горло Егорово, аж подбородок затрясся. Но он проглотил этот ком и тихо сказал:      - При законе я состою.      - А кто знать-то будет? - спросил Филя.- Что он, считанный, лес-то твой?      - Все у государства считано,- сказал Егор.- И потому требую из леса утечь. Завтра акт на порубку составлю. Топоры давайте.      Руку к топорам протянул, но Филя враз перехватил тот, какой поближе. И на руке взвесил:      - Топор тебе? А топором не желаешь? Лес глухой, Егор, а мы люди темные...      - Отдай ему топор,- сказал вдруг Черепок.- Света я не люблю. Я темь люблю.      И пошел сквозь кусты, рубахи не подобрав. И разорванная, перепревшая рубаха волочилась за ним, цепляясь за сучья.      - Ну, Егор, не обижайся, когда впотьмах встретимся!      Это Филя на прощанье сказал, топоры ему швырнув. А Егор заклеймил поваленные деревья, забрал топоры и вернулся к сонной кобыле. Сел в телегу, вжарил вдруг кнутом по неповинной каленной спине и затрясся к озеру. Только топоры о щиты брякали.      У озера Колька ждал со стихами про хорошее поведение. И это было единственным, о чем хотел сейчас думать Егор. 19      С каждым днем Нонна Юрьевна все острее ощущала необходимость съездить в город. То ли за книжками, то ли за тетрадками. Сперва мыкалась, а потом пошла к директору школы и многословно, волнуясь, сообщила ему, что учебного года без этой поездки начать невозможно. И что она хоть сейчас готова поехать и привезти все, что требуется.      - А что требуется? - удивился директор.- Ничего, слава богу, не требуется.      - Глобус,- сказала Нонна Юрьевна.- У нас совсем никудышный глобус. Вместо Антарктиды - дыра.      - Нет у меня лимитов на ваши Антарктиды,- проворчал директор.- Они глобусами в футбол играют, а потом дыра. Кстати, с точки зрения философской дыра - это тоже нечто. Это некое пространство, окруженное материальной субстанцией.      - Могу и футбол купить,- с готовностью закивала Нонна Юрьевна.- И вообще. Инвентарь.      - Ладно,- согласился директор.- Если в тридцатку уложитесь,- отпущу. Дорога за ваш счет.      В городе проходило какое-то областное совещание, и мест в гостиницах не оказалось. Однако это обстоятельство скорее обрадовало Нонну Юрьевну, чем огорчило. Она тут же позвонила Юрию Петровичу, сказала, что ее насильно отправили сюда в командировку, и не без тайного злорадства сообщила, что мест в гостиницах нет.      - Вы человек авторитетный,- говорила она, улыбаясь телефонной трубке.- Походатайствуйте за командировочного педагога из дремучего угла.      - Походатайствую,- сказал Юрий Петрович бодро.- Голодная, поди? Ну, приходите, что-нибудь сообразим.      - Нет...- вдруг пискнула Нонна Юрьевна.- То есть приду.      Именно в этот момент Нонна вдруг обнаружила, что в ней до сего времени мирно уживались два совершенно противоположных существа. Одним из этих существ была спокойная, уверенная в себе женщина, выбившая липовую командировку и ловко говорившая по телефону. А другим - трусливая девчонка, смертельно боявшаяся всех мужчин, а Юрия Петровича особенно. Та девчонка, что пискнула в трубку "нет".      А Юрий Петрович вместо ходатайства в буфет бросился. Накупил булочек, молока, сластей, заказал чай горничной. Только успел в номере прибрать и накрыть ни стол, как постучала сама Нонна Юрьевна.      - Извините. Вам не удалось помочь мне, Юрий Петрович?      - Что? Ах да, с устройством. Я звонил. Обещали к вечеру что-нибудь сделать, но без гарантии. Вот чайку попьем - еще позвоню.      Врал Юрий Петрович с некоторым прицелом, хотя никаких заранее обдуманных намерений у него не было. Просто ему очень нравилась эта застенчивая учительница, и он не хотел, чтобы она уходила. Номер был двухкомнатный, и втайне мечталось, что Нонна Юрьевна вынуждена будет остаться здесь до утра. Вот и все, а остальное он гнал от себя искренне и настойчиво. И потому угощать Нонну Юрьевну мог с чистой совестью.      Проголодавшаяся путешественница поглощала бутерброды с недевичьим аппетитом. Юрий Петрович лично сооружал их для нее, а сам довольствовался созерцанием. И еще расспрашивал: ему нравилась ее детская привычка отвечать с набитым ртом.      - Значит, вы считаете исполнительность положительным качеством современного человека?      - Безусловно.      - А разве тупое "будет сделано" не рождает бездумного соглашательства? Ведь личность начинается с осознания собственного "я", Нонна Юрьевна.      - Личность сама по себе еще не идеал: Гитлер тоже был личностью. Идеал - интеллигентная личность.      Нонна Юрьевна была максималисткой, и это тоже нравилось Юрию Петровичу. Он все время улыбался, хотя внутренне подозревал, что эта улыбка может выглядеть идиотской.      - Под интеллигентной личностью вы понимаете личность высокообразованную?      - Вот уж нет. Образование - количественная оценка человека. А интеллигентность - оценка качественная. Конечно, количество способно переходить в качество, но не у всех и не всегда. И для меня, например, Егор Полушкин куда более интеллигент, чем некто с тремя дипломами.      - Суровая у вас шкала оценки.      - Зато правильная.      - А еще какое качество вы хотели бы видеть в людях?      - Скромность, - сказала она, вдруг потупившись.      Юрий Петрович подумал, что этот ответ скорее реакция на ситуацию, чем точка зрения, но развивать эту тему не решился. К этому времени Нонна Юрьевна съела все пирожные и теперь послушно дохлебывала пустой чай.      - Вы не позабудете позвонить насчет гостиницы?      - Ах, да! - спохватился Юрий Петрович.- Конечно, конечно.      Он прошел к телефону и, пока Нонна Юрьевна убирала со стола, набрал несуществующий номер. В трубке сердито гудело, и Юрий Петрович боялся, что она услышит этот гудок. И говорил громче, чем требовалось:      - Коммунхоз? Мне начальника отдела. Здравствуйте, Петр Иванович, это Чувалов. Да-да, я звонил вам. Что? Но это невозможно, Иван Петрович! Что вы говорите? Послушайте, я очень вас прошу...      По неопытности Юрий Петрович не только путал имя начальства, но и не делал пауз между предложениями, и если бы Нонна Юрьевна слушала, что он бормочет, она бы сразу все поняла. Но Нонна Юрьевна была погружена в свои думы, предоставляя Юрию Петровичу возможность наивно врать в гудящую телефонную трубку.      Секрет заключался в том, что Нонна Юрьевна впервые в жизни была в гостях у молодого человека.      Пока шел студенческий ужин с молоком и пирожными, девчонка, уживавшаяся в ее существе рядом с женщиной, чувствовала себя вполне в своей тарелке. Но когда чаепитие закончилось, а за окном сгустились сумерки, девчонка стала пугливо отступать на второй план. А на первый все заметнее выходила женщина: это она сейчас оценивала поведение Юрия Петровича, это она чувствовала, что нравится ему, это она настойчиво вспоминала, что никто не заметил, как Нонна Юрьевна прошла в этот номер.      И еще эта женщина сердито говорила сейчас Нонне: "Не будь дурой". Нонна очень пугалась этого голоса, но он звучал в ней все настойчивее: "Не будь дурой. Ты же ради него организовала эту командировку, так не будь же идиоткой, Нонка". И Нонна очень пугалась этого голоса, но не спорила с ним.      Вот почему она и не разобралась в наивной игре Юрия Петровича с телефонной трубкой. А очнулась только, когда он сказал:      - Знаете, Нонна, а мест действительно нет. Ни в одной гостинице.      Женщина возликовала, а девчонка перетрусила. И Нонна никак не могла сообразить, что же делать ей-то самой: радоваться или пугаться?      - Боже мой, но у меня в городе нет знакомых.      - А я? - Юрий Петрович спросил сердито, потому что боялся, как бы Нонна не заподозрила его в тайных намерениях.- Номер "люкс", места хватит.      - Нет, нет...- сказала Нонна Юрьевна, но эти два "нет" прозвучали, как одно "да", и Юрии Петрович молча пошел стелить себе на диване.      Теперь, когда молчаливо решилось, что Нонна остается, они вдруг перестали разговаривать и вообще старались не видеть друг друга. И пока сидевшая в Нонне девчонка замирала от страха, женщина вела себя с горделивой невозмутимостью.      - Можно воспользоваться ванной?      - Пожалуйста, пожалуйста. - Юрий Петрович вдруг засуетился, потому что это спросила женщина, и он мгновенно почувствовал себя мальчишкой.- Полотенце только сегодня меняли. Вот...      - Благодарю вас.      И женщина гордо проследовала мимо, перебросив через руку свой самый нарядный халатик. Юрий Петрович еще не успел прийти в себя от неожиданного тона, как трусливая девчонка тут же высунула голову из ванной комнаты:      - Тут задвижки нет!      - Я знаю, не беспокойтесь,- улыбнулся Юрий Петрович, почувствовав некоторое облегчение.      Надо сказать, что в отличие от Нонны Юрьевны он попадал в сходные ситуации, но всегда все его женщины сами решали, как им поступать, и Юрию Петровичу оставалось только не быть идиотом. Но женщина, которая вдруг выглядывала из Нонны Юрьевны, скорое играла в какую-то игру, и лесничий никак не мог сообразить, сколь далеко игра эта заходит. И поэтому ему было и легче и проще, когда на смену этой таинственной женщине приходила знакомая девчонка с круглыми от страха глазами.      - Ой! - сказала эта девчонка, старательно запахивая халатик.- У вас и дверей нет.      Спальня двухкомнатного номера отделялась от гостиной портьерой, и сейчас Нонна Юрьевна в растерянности топталась на пороге.      - Стул поставьте,- посоветовал Юрий Петрович.- Если я спросонок перепутаю, куда идти, то наткнусь на стул. Он загремит, и вы успеете заорать.      - Благодарю вас,- холодно отпарировала Нонна Юрьевна женским голосом.- Спокойной ночи.      Юрий Петрович ушел в ванную, нарочно долго умывался, чтобы Нонна Юрьевна успела не только улечься, но и успокоиться. Затем погасил свет, на цыпочках прокрался к дивану, и старый диван завопил всеми пружинами, как только он на него уселся.      - Ч-черт! - громко сказал он.      - Вы еще не спите? - вдруг тихо спросила Нонна Юрьевна.      - Нет еще. - Юрий Петрович снимал рубашку, но тут же надел ее снова.- Что вы хотели, Нонна?      Нонна промолчала, а его сердце забилось легко и стремительно. Он вскочил, шагнул в соседнюю комнату, с грохотом оттолкнув стоявший на пороге стул.      - Ч-черт!..      Нонна Юрьевна тихо засмеялась.      - Вам смешно, а я рассадил ногу.      - Бедненький.      В густых сумерках он увидел, что она сидит на кровати, по-прежнему кутаясь в халатик. И сразу остановился.      - Вы так и будете сидеть всю ночь?      - Может быть.      - Но ведь это глупо.      - А если я дура?      Она говорила совершенно спокойно, но это было спокойствие изо всех сил: ему казалось, что он слышит бешеный стук ее сердца. Юрий Петрович сделал еще шаг, неуверенно опустился на колени на вытертый гостиничный коврик и бережно взял ее руки. Она покорно отдала их, и халатик на ее груди сразу разошелся наивно и беззащитно.      - Нонна...- Он целовал ее руки.- Нонночка, я...      - Зажгите свет. Ну, пожалуйста.      - Нет. Зачем?      - Тогда молчите. Хотя бы молчите.      Они разговаривали так тихо, что не слышали, а угадывали слова. А слышали только, как неистово бьются сердца.      - Нонна, я должен тебе сказать...      - Да молчите же. Молчите, молчите!      Что он мог сейчас ей сказать? Что любит ее? Она это чувствовала. Или, может быть, не любит? Боже мой, как же он может не любить ее, когда он здесь, рядом? Когда он стоит на коленях и целует ей - ей - руки?      Так думала Нонна Юрьевна. Даже не думала, нет - она не способна была сейчас ни о чем думать. Это все проносилось, мелькало в ее голове, это все пыталась осознать, ухватить пугливая девчонка, а женщина неотступно думала лишь о том, что он слишком уж долго целует ее руки.      Она осторожно потащила их на себя, а он не отпускал и утыкался в ладони лбом.      - Нонна, я должен тебе сказать...      - Нет, нет, нет! Не хочу. Не хочу ничего слышать, не хочу!      - Нонна, я старше, я обязан...      - Поцелуй меня.      Нонна с ужасом услышала собственный голос, и девчонка забунтовала, забилась в ней. А Юрий Петрович еще стоял на коленях, еще был далек, так недосягаемо далек для нее. И она повторила:      - Поцелуй, слышишь? Меня еще никто, никто не целовал. Никогда.      Если бы он промедлил еще миг, она бы бросилась из окна, убежала бы куда глаза глядят или назло всем съела бы целую коробку спичек: таким путем, по словам мамы, покончила с собой какая-то очень несчастная девушка. Это была последняя попытка отчаянной женщины, что до сих пор тайно жила в ней. Последняя попытка победить одиночество, ночную тоску, беспричинные слезы и важные очки, которых Нонна мучительно стеснялась.      А потом... Что было потом?      - Нонна, я люблю тебя.      - Теперь говори. Говори, говори, а я буду слушать.      Они лежали рядом, и Нонна все время тянула на себя простыню. Но сейчас в ней уже не было спора, сейчас и отважная женщина и трусливая девчонка очень согласно улыбались друг другу в ее душе.      - Я схожу за сигаретой. Ничего?      - Иди.      Она лежала с закрытыми глазами и живой улыбкой. У нее спрашивали позволения, она могла что-то запрещать, а что-то разрешать, и от этого внезапно обретенного могущества чуть кружилась голова. Она приподняла ресницы, увидела, как белая фигура, опять громыхнув стулом и чертыхнувшись, проплыла в соседнюю комнату, услышала, как чиркнула спичка, почувствовала дымок. И сказала:      - Кури здесь. Рядом.      Белая фигура остановилась в дверном проеме.      - Ты должна презирать меня. Я поступил подло, я не сказал тебе, что...- Смелость Юрия Петровича испарялась с быстротой почти антинаучной.- Нет, я не женат... То есть формально я женат, но... Понимаешь, я даже маме никогда не говорил, но тебе обязан...      - Обязан? Уж не решил ли ты, что я женить тебя хочу?      Это был чужой голос. Не женщины и не девушки, а кого-то третьего. И Нонна Юрьевна обрадовалась, обнаружив его в себе.      - Не волнуйся: мы же современные люди.      Он что-то говорил, но она слышала только его виноватый, даже чуточку заискивающий голос, и в ней уже бунтовало что-то злое и гордое. И, подчиняясь этой злой, торжествующей гордости, Нонна сбросила одеяло и начала неторопливо одеваться, И, несмотря на то, что она впервые одевалась при мужчине, ей не было стыдно: стыдно было ему, и Нонна это понимала.      - Мы вполне современные люди,- повторяла она, изо всех сил улыбаясь.- Замужество, загсы, свадьбы - какая чепуха! Какая, в сущности, все чепуха! Все на свете! Я сама пришла и сама уйду. Я свободная женщина.      Он растерянно молчал, не зная, что сказать ей, как объяснить и как удержать. Нонна спокойно оделась, спокойно расчесала волосы.      - Нет, нет, не провожай. Ты человек семейный, лицо официальное: что могут подумать горничные, представляешь? Ужас, что они могут про тебя подумать!      Нонна Юрьевна возвращалась домой неудобным утренним поездом. Сидела, забившись в угол, прижав к себе новый, круглый, как футбольный мяч, ученический глобус, и впервые в жизни жалела, что никак не может заплакать.      А Юрий Петрович остался в полном смятении. Просидев на работе весь день без движения и выкурив пачку сигарет, вечером написал-таки письмо таинственной Марине, но не отправил, а три дня таскал в кармане. А потом перечитал и порвал в клочья. И опять недвижимо сидел за столом, который каждый день покрывался новыми слоями входящих и исходящих. И опять полночи сочинял письмо, которое на этот раз начиналось: "Любимая моя, прости!.." Но Юрий Петрович не был мастак сочинять письма, и это письмо постигла участь предыдущих.      - Надо поехать,- твердил Юрий Петрович, без сна ворочаясь на гостиничной кровати.- Завтра же, утренним поездом.      Но приходило утро, и уходила решимость, и Чувалов опять мыкался и клял себя последними словами. Нет, не за Нонну Юрьевну.      Два года назад в глухое алтайское лесничество приехала из Москвы практикантка. К тому времени Юрий Петрович уже отвык от студенческой болтовни, еще не привык к миниюбкам и ходил за практиканткой, как собачонка. Девчонка вертела застенчивым лесничим с садистским наслаждением, и порой Юрию Петровичу казалось, что не она у него, а он у нее проходит практику. Через неделю она объявила, что у нее день рождения, потребовала шампанского, и руководитель хозяйства лично смотался за двести километров на казенном мотоцикле. Когда шампанское было выпито, практикантка покружилась по комнате и объявила:      - Стели постель. Только, чур, я сплю у стенки. К утру Юрий Петрович окончательно потерял голову.      - Одевайся,- сказал он.- Едем в сельсовет. Практикантка нежилась поверх взбитых простыней.      - В сельсовет?      - Распишемся,- сказал он, торопливо натягивая рубаху.      - Вот так, сразу?- Она рассмеялась.- Как интересно!      Они подкатили к сельсовету на дико рычавшем мотоцикле, в десять минут получили свидетельство и жирные штампы в паспорта, а через три дня молодая жена укатила в Москву. Юрий Петрович в то время боролся с непарным шелкопрядом на дальнем участке и, вернувшись, обнаружил дома только записку: "Благодарю".      Обратного адреса практикантка не оставила, и Юрию Петровичу пришлось писать на институт. Письмо долго где-то блуждало, ответ пришел только через два месяца и был коротким, как их супружеская жизнь: "Я потеряла паспорт. Советую сделать то же самое".      Юрий Петрович не стал терять паспорт, а постарался забыть об этой истории и писем больше не писал. Потом пришлось сдавать дела, и уже в Ленинграде от студенческого товарища Чувалов узнал новость, заставившую его вновь разыскать утерявшую паспорт жену:      - Знаешь, у Марины ребенок.      Он все-таки разыскал ее. Написал письмо на домашний адрес, и в ответ на вопрос, не его ли это ребенок, получил ровно три слова: "Все может быть".      И вот теперь ему надо было знать правду, как никогда. Знать, кто он: муж или не муж, отец или не отец, свободен или не свободен. Но насмешливый цинизм ее ответов выводил Чувалова из равновесия, и он только писал письма, рвал их и писал снова.      А сейчас он боялся потерять Нонну. Здесь было кого терять, и поэтому Юрий Петрович никак не мог решитьься сесть в поезд и приехать к ней. Приехать означало решить: да или нет,- а так оставалось еще, спасительное "может быть". А тут как раз из Москвы прибыл большой начальник, и Юрий Петрович обрадовался, потому что никуда не мог поехать. Три дня он вводил начальство в курс дела, а потом вдруг затосковал и неожиданно для себя объявил:      - Тут интересного для тебя мало: леса в основном вторичные. А вот возле Черного озера сохранился еще любопытный массивчик.      Сказал и испугался: вдруг согласится?      - Опять комаров кормить?      - Комаров нет: мошка появилась.- Юрий Петрович с удивлением обнаружил, что уговаривает.- А массив интересен с точки зрения естественного биоценоза: как раз твой конек.      - Ладно, уговорил,- сказал начальник, и Юрий Петрович расстроился.      Прибыв в поселок, Чувалов представил начальство местным властям и побежал к Нонне Юрьевне. Сочинял на бегу горячие речи и не сразу поверил глазам, увидев на знакомых дверях амбарный замок. Потрогал его рукой, походил вокруг и пошел к директору школы.      - В Ленинграде Нонна Юрьевна. Три дня как уехала.      - Когда вернется?      - Должна двадцатого августа, но...- Директор вздохнул.- Аналогичный случай был в позапрошлом году.      - Что вы говорите?      - Ее предшественница тоже уехала повидаться с мамой, а прислала заявление с просьбой "по собственному желанию".      - Не может быть!      - Все может быть,- философски сказал директор.- Конечно, Нонна Юрьевна - педагог серьезный, но ведь и Ленинград - город серьезный.      - Да, да,- тихо сказал Юрий Петрович.- Адреса мамы не знаете?      Записал адрес, рассеянно пообещал директору дровишек для школы и уже без всякого интереса повел большого начальника в заповедный массив.      - Пешком поволок,- ворчал начальник, не без удовольствия шлепая босиком по лесной дороге.- И спать, наверно, на лапнике заставишь? Бирюк ты, Чувалов, недаром до сих пор бобылем живешь.      - Оставь это! - вдруг заорал сдержанный Юрий Петрович.- Привыкли треп в кабинетах разводить!      - Нет, ты настоящий бирюк,- сказал, помолчав, начальник.- Самая пора тебе в министерство. Между прочим, как инспектирующий, могу там доложить о полном порядке в твоем хозяйстве. Лес ухожен, порубок не видно. Нет, знаешь, Юра, мне нравится. Ей-богу, нравится.      Юрий Петрович хмуро молчал. Впрочем, начальник замолчал тоже, наткнувшись на солидных размеров щит, сбитый из струганых досок. На щите были выжжены стихи: Стой, турист, ты в лес вошел, не шути в лесу с огнем, лес - наш дом, мы в нем живем. Если будет в нем беда, где мы будем жить тогда?      По бокам щита раскаленным гвоздем были выжжены зайцы, ежи, белки, птицы и большой лось, похожий на усталого Якова Прокопыча.      - Толково,- сказал начальник.- Твоя инициатива?      - Еще чего! - сказал Юрий Петрович.- Сам удивляюсь, когда он все успел.      - Кто?      - Лесник мой. Егор Полушкин.      - Любопытно,- сказал начальник.- Это я сниму. И полез за фотоаппаратом. Чувалов усмехнулся:      - Пленки не хватит.      К вечеру они добрались до Егорова шалаша. Начальник переписал по дороге все Колькины сочинения и растратил всю пленку.      - Значит, ты автор? - допрашивал он Кольку.- Молодец! Поэтом будешь?      - Не-а.- Колька застеснялся.- Лесничим. Как Юрий Петрович.      - За это ты вдвойне молодец, Николай!      Утомленный и немного обеспокоенный вниманием большого начальника, Егор тихо отодвигался от костра.      Чувалов был хмур, но Егор не обращал на это внимания. Его занимал незнакомый начальник, и он все думал, не допустил ли где промашки.      - В Москве бывал когда, Егор Савельич?      - В Москве? - Егор не умел так быстро перестраиваться. - Чего там?      И Юрий Петрович с ходу поведал Егору печальную историю своей семейной жизни. Егор слушал, сокрушался, но ему все время мешало смутное упоминание о Москве. Поэтому он и переспросил:      - Ну, дык, она-то в Москве?      - Эй, заговорщики, уху хлебать! - весело окликнул начальник.      Через неделю из Москвы пришел официальный вызов. Лесник водоохранного массива Егор Полушкин приглашался на Всесоюзное совещание работников лесного хозяйства за особые, видать, заслуги, поскольку |в лесниках ходил без году неделю.      - Слона погляжу, сынок,- сказал Егор.      - Слона глядеть - невелик прибыток,- проворчала Харитина.- Ты главный ГУМ погляди: люди денег собрали и список составили, кому чего нужно.      Никого на Егоровых проводах не было, только Яков Прокопыч. У того своя просьба:      - Докладывать придется - про лодочную станцию не забудь, товарищ Полушкин. Пригласи вежливо: мол, удобства, вода мягкая, лес с грибом. Может, кто из центра оживит нашу окрестность.      Совсем уж к поезду собрались - Марьица. Засветилась улыбкой еще сквозь двери:      - Ах, Егор Савельич, ах, Тинушка! В Москву ведь, не в область.      - Совершенно согласен,- сказал Яков Прокопыч.      Но не Яков Прокопыч Марьице сейчас был нужен. Она с Егора Полушкина, с бедоносца божьего, глаз масленых не сводила.      - Егор Савельич, батюшка, тайно я тебе кланяюсь. И от мужа тайно и от сына тайно. Спаси ты нас, Христа ради. Угрозыск ведь Федора-то Ипатыча таскает. По миру ведь закруглить грозятся.      - Закон уважения требует,- строго сказал Яков Прокопыч.      Егор промолчал. А Марьица заплакала и сестре в плечо уткнулась.      - Пропадаем!      - Скажи ты начальнику какому, Егор,- вздохнула Харитина.- Родня ведь. Не сторонние.      - А кто меня спросит? - нахмурился Егор.- Велико ли дело - лесник в Москву приехал.      Как ни плакала Марьица, как ни убивалась, ничего он больше не сказал. Взял чемодан - специально для Москвы самый большой купили,- попрощался, посил перед выходом и пошел на вокзал. А Марыща домой побежала.      - Ну, что обронено? - спросил Федор Ипатыч.      - Отказал он, Феденька. Гордый стал больно.      - Гордый? -И желваки по скулам забегали.-Ну, добро, если гордый. Добро.      А Егор сидел у окна в вагоне, и колеса стучали: в Москву! в Москву! в Москву!..      Но пока не в Москву, правда, а в областной центр, на пересадку. И как раз в это время из областного того центра другой поезд отходил: с Юрием Петровичем у вагонного окна. И колеса тут по-иному стучали: в Ленинград! в Ленинград! в Ленинград!.. 20      Не обнаружив в областном городе Юрия Петровича, Егор сразу утратил всю гордость и сел в московский поезд очень растерянным. Правда, билет ему Чувалов взял заранее и оставил в гостинице, где Егору этот билет и вручили с сообщением, что сам Чувалов отбыл в неизвестном направлении.      Впервые Егор ехал в купейном вагоне, где из бережливости не стал брать постель. Попутчики попались солидные, о чем-то калякали, но Егор разговора не поддерживал. Он не получил последних напутственных указаний от Юрия Петровича, и ому было не до разговоров. И ночь почти не спал и мыкался на голом тюфяке, опасаясь ворочаться, чтобы никого не разбудить.      К утру он весь занемел и прибыл в столицу в окостенолом состоянии.      Однако его опасения оказались преждевременными: в Москве Егора встретили и определили в гостиницу. Вам, вероятно, придется выступить в прениях,- сказал встречавший его молодой человек, когда они прошли в номер.      - В чем?      - В прениях.- Молодой человек достал бумагу, положил на стол.- Мы подготовили для вас кое-какие тезисы. Ознакомьтесь.      - Ага,- сказал Егор.- А зоопарк далеко?      - Зоопарк? - недоверчиво переспросил молодой человек. - По-моему, метро "Краснопресненская". Завтра в десять утра ждем в министерстве.      - Загодя приду,- заверил Егор.      Встречавший ушел, а Егор, наскоро перекусив в буфете, расспросил, как проехать до станции "Краснопресненская", и не очень уверенно спустился на эскалаторе в метро.      В зоопарке он подолгу задерживался перед каждой клеткой, а перед слоновником замер. Вокруг менялись люди, приходили, смотрели, уходили, а Егор все стоял и стоял, сам себе не веря, что видит живого слона, Правда, слон этот не ходил по улицам, а стоял в крепко огражденном вольере, но вел себя свободно: обсыпался песком, фыркал и подбирал булки, что кидали ему дети через загородку. Егор следил за каждым движением слона, потому что очень хотел все запомнить и потом показать Кольке. Так следил, что даже служитель заинтересовался:      - Что, мужик, хороша скотинка?      - Это животная,- строго поправил Егор.      - Верно. - Служитель был пожилым, и Егор разговаривал с ним свободно.- Не боишься?      - А чего? Ты же не боишься?      - Ну, помоги тогда. Потом в деревне хвастать будешь, что слона кормил.      - Я в поселке живу.      - Все равно похвастаешься.      Служитель провел Егора в зимнее помещение, где стоял еще один слон, поменьше. Он вкусно хряпал свеклу с морковкой и дважды вежливо обнюхал Егора черным крючочком хобота.      - Умная животная! - восторгался Егор.      Потом служитель провел Егора по зоопарку, рассказал, кого из зверей как и когда кормят. Сводил и в обезьянник, но там Егору не понравилось:      - Орут.      Они вместо пообедали в столовой для сотрудников и окончательно подружились. Егор рассказал о совещании, о поселке и особо о Черном озере.      - Раньше Лебяжьим называлось, а теперь - Черное.      - Вымирает живая красота,- вздыхал служитель. - Одни зоопарки скоро останутся.      - Зоопарк- это не то.      - Не то, ясное дело.      Егор ушел из зоопарка последним, когда ГУМы и ЦУМы были уже закрыты.      Подумал маленько, припомнил рассказ Юрия Петровича, упомянутый им адрес и узнал у милиционера, как ехать.      Он не очень представлял себе цель этого посещения, но потерянное лицо Чувалова упорно не уходило из памяти.      На девятый этаж он поднялся без лифта, поскольку пользоваться им не умел. На площадке отдышался, нашел квартиру, позвонил. Дверь открыла молодая длинноволосая женщина.      - Здравствуйте,- сказал Егор, загодя сняв кепку.- Мне бы Марину.      - Я Марина.      Длинноволосая глядела недобро, и разговор приходилось начинать через порог.      - Я к вам от Чувалова. От Юрия Петровича. Она явно решала, как поступить, и Егору показалось, что решала со страхом.      - Так,- наконец сказала она и плотно прикрыла дверь, ведущую в комнаты.- Ну, проходите. На кухню. Кепку повесить было некуда, и Егор прошел на кухню, держа ее в руке.      Хозяйка шла следом, наступая на пятки. Точно загоняла.      - Кто там, Мариночка? - донесся из комнат мужской голос.      - Это ко мне! - резко ответила длинноволосая, закрыв за собой и кухонную дверь.- Так в чем же дело?      Сесть она не предлагала, и это враз успокоило Егора.      Еще у порога он не знал, как и что говорить, а теперь понял.      - В комнатах-то, поди, муженек обретается?      - А вам какое дело?      - Мне дела нет, а вот ему - не знаю.      - Угрожать пришли?      - Зачем же так-то? Я к тому, что вы, стало быть, устроились, а другому устроиться не даете. Хорошо ли? Да как вы смеете?..      - Смею уж,- негромко сказал Егор.- Хватит злом-то пыхать. Что он дурного-то сделал вам?      - Сделал,- усмехнулась она и закурила сигарету.- Объяснять бесполезно: если он до сих пор не понял, то вы и подавно.      - Растолкуйте,- сказал Егор и сел на маленькую красную табуретку.- За тем и пришел.      - Я вас выгоню сейчас отсюда, вот и все объяснения.      - Нет, не выгоните,- сказал Егор.- Раньше, может, и выгнали бы, а теперь побоитесь. Вы вон все двери за собой позакрывали и, значит, семейством своим дорожите.      - Опять угрозы? Слушайте, мне надоело...      - Дали б водички,- вздохнул Егор.- В столовке селедки три порции съел - горю.      - Ух, нахалище! - Она достала из стенного шкафчика расписанную глиняную кружку, спросила через плечо: - Прикажите со льдом?      - Зачем? - удивился Егор.- Простой налей, колодезной.      - Колодезной....- Она шмякнула о стол кружкой, вода плеснула через край.- Пейте и уходите. Чувалову скажите, что ребенок не его, пусть успокоится.      Егор неторопливо выпил невкусную московскую воду, помолчал.      Женщина стояла у окна, яростно дымя сигаретой и через плечо поглядывая на него колючими глазами.      - Что вам еще от меня нужно?      - Мне-то? - Егор посмотрел: и чего хорохорится дека? - Муж ведь он вам-то.      - Муж!..- Она презрительно передернула плечами.- Пенек он лесной, ваш Чувалов.      - Ругать не ласкать: не скоро заморишься.      - Оскорбить женщину и даже не заметить - как это благородно!      - На оскорбить не похоже,- с сомнением сказал Егор.- Юрий Петрович - человек уважительный.      - Уважительный! - насмешливо повторила она.- Скажите честно, если женщина - ну, по минутной слабости, под настроение, по увлеченности, наконец,- перес...- она запнулась,- ну, переночует, хватит соображения утром не совать ей деньги?      - Соображения у нас хватит. Денег у нас нет.      - Он тоже платил не наличными. Просто решил меня осчастливить и потащил ставить этот дурацкий штамп, не соизволив даже поинтересоваться, люблю ли я его.      - Что, силой штампы ставили-то?      - Ну зачем же... - Она вдруг улыбнулась.- Ну я дура, дура я была, легкомысленная, это вам надо? Мне сначала даже поправилось: романтика! А потом опомнилась и сбежала.      - Сбежала,- сердито сказал Егор.- А штамп? От него куда сбежишь?      Длинноволосая растерянно промолчала, и Егору стало жаль ее. Разговор словно поменял их местами, теперь главным в этой кухне был он, и оба это понимали.      - Я паспорт потеряла,- виновато сказала она.- Может, и он так, а?      - Сама завралась и его врать учишь? С новым-то как живешь?      - Хорошо.      - Я не про то. Я про закон...      - Расписались.      - Ах ты, господи!..      Егор вскочил, пометался по кухне. Марина внимательно следила за ним, и во внимании этом была почти детская доверчивость.      - Хорошо, говоришь, живете?      - Хорошо.      - Зови его сюда.      - Что? - Она вдруг выпрямилась, вновь став холодно-надменной.- Вон отсюда. Немедленно, пока я милицию...      - Ну, зови милицию,- согласился Егор и опять уселся.      Марина отвернулась к окну, беспомощно повела опущенными плечами. Она плакала тихо, боясь мужа и стесняясь постороннего человека.      Егор посидел, повздыхал, а потом тронул ее за плечо:      - Узнают - хуже будет: закон ведь нарушен.      - Уходите! - почти беззвучно закричала она.- Зачем вы пришли, зачем? Ненавижу шантаж!      - Чего ненавидишь?      Она промолчала. Егор потоптался, помял кепку и пошел к дверям. . - Стойте!      Егор не остановился. Нарочно хлопнул кухонной дверью, услышал, как зло и беспомощно зарыдали у окна, и, выйдя в коридор, распахнул дверь в комнату.      У стола над чертежной доской страдал молодой парень. Он поднял на Егора спокойные глаза, моргнул, улыбнулся. Сказал неожиданно:      - Черчу, как проклятый. Диплом в сентябре защищать.      В противоположном углу в кроватке спал ребенок. А парень с удовольствием потянулся и пояснил:      - Я на вечернем. Трудно!      То ли действительно тишина в комнате стояла, то ли оглох Егор враз на оба уха, а только услышал он жаркий перезвон стрекоз. Услышал, и снова сжала сердце тягостная жалость, снова подкатил к горлу знакомый ком, снова задрожал вдруг подбородок. И услышал еще Егор, как на кухне громко плакала Марина.      - Ну, давай, давай трудись, - сказал он парню и тихонько вышел из комнаты.      Егор поздно вернулся в гостиницу. Съел булку, что Харитина в чемодан сунула, попил водички и улегся. Кровать была непривычно мягкой, но он все никак не мог заснуть, все почему-то ворочался и вздыхал.      Утром он встал позже, чем рассчитывал. Умывшись, спустился в буфет, а там оказалась очередь, и он все боялся, что опоздает.      Кое-как, наспех проглотил завтрак и побежал в министерство, так и не заглянув в забытые на столе тезисы.      А вспомнил он об этих тезисах, когда услышал вдруг собственную фамилию:      - ...такие, как, например, товарищ Полушкин. Своим самозабвенным трудом товарищ Полушкин еще раз доказал, что нет труда нетворческого, а есть лишь нетворческое отношение к труду. Я не стану вам рассказывать, товарищи, как понимает свой долг товарищ Полушкин: он сам расскажет об этом. Я хочу только сказать...      Но Егор уже не слушал, что хотел сказать министр. Его враз кинуло в жар: бумажки-то остались на столе, и что в них было сказано, Егор и знать не знал и ведать не ведал. Он кое-как дослушал доклад, похлопал вместе со всеми и, когда объявили перерыв, торопливо стал пробираться к выходу, надеясь сбегать в гостиницу. И уж почти добрался до дверей, но тут гулко покашляли в микрофон, и чей-то голос сказал:      - Товарища Полушкина просят срочно подойти к столу президиума. Повторяю...      - Это меня, что ль, просят? - спросил Егор у соседа, что вместе с ним толкался в дверях.      - Ну, если вы тот Полушкин...      - Ага! - сказал Егор и полез встречь людского потока.      За столом президиума уже не было министра, а сидел председатель да вокруг вертелись какие-то мужики. Когда Егор спросил, чего мол, звали, они сразу зашебаршились, резво схватившись за аппараты.      - Несколько снимков. Повернитесь, пожалуйста.      Егор вертелся, как велено, с тоской думая, что время уходит понапрасну. Потом долго отвечал на вопросы, кто, да откуда, да что удумал такое особенное. Поскольку он считал, что ничего еще не удумал, то и отвечал длиннее, чем требовали, и беседа затянулась: уж звонки прозвенели. Егора отпустили, но выйти он уже не смог, а сел на место, решив, что сбегать придется на втором перерыве.      Первый выступавший говорил складно и Егору понравился. Он хлопал дольше всех и опять чуть не упустил свою фамилию.      - Подготовиться товарищу Полушкину.      - Чего сказали-то?      - Подготовиться.      - Как это?      - Тише, товарищи! - недовольно зашумели сзади.      Егор примолк, лихорадочно соображая, как готовиться. Он мучительно припоминал нужные слова, взмок и пропустил половину выступления. Однако вторую половину расслышал, и эта половина вызвала в нем такое несогласие, что он маленько даже успокоился.      - Нужны дополнительные законы,- говорил оратор, суровея от собственных слов.- Ужесточить требования. Карать...      Кого карать-то? Егор с неохотой - из вежливости - похлопал, а тут выкликнули:      - Слово предоставляется товарищу Полушкину.      - Мне? - Егор встал.- Мне бы потом, а? Я это... бумажки забыл.      - Какие бумажки?      - Ну, речь. Мне речь написали, а я ее на столе позабыл. Вы погодите, я сбегаю. Зал весело зашумел:      - Давай без бумажек!      - А кто написал-то?      - Смелей, Полушкин!      - Проходите к трибуне,- сказал председатель.      - Зачем проходить-то? - Егор все же вылез из ряда и пошел по проходу.- Я же говорю: сбегаю. Они... это... на столе.      - Кто они?      - Да бумажки. Написали мне, а я позабыл.      Хохотали, слова заглушая. Но Егору было не до смеха. Он стоял перед сценой, виновато склонив голову, и вздыхал.      - А без чужих бумажек вы говорить не можете? - спросил министр.      - Ну, дык, поди, не то скажу.      - То самое. Проходите на трибуну. Смелее, товарищ Полушкин!      Егор нехотя поднялся на трибуну, поглядел на стакан, в котором пузыри бежали. Зал сразу стих, все смотрели на него, улыбались и ждали, что скажет.      - Люди добрые! - громко сказал Егор, и зал опять покатился со смеху.- Погодите ржать-то: я не "караул" кричу. Я вам говорю, что люди - добрые!      Замолчали все, а потом вдруг зааплодировали. Егор улыбнулся.      - Погодите, не все еще сказал. Тут товарищ говорил, так я с ним не согласен. Он законов просил, а законов у нас хватает.      - Правильно! - сказал министр. - Только уметь надо ими пользоваться.      - Нужда научит,- оказал Егор.- Но я к тому, чтоб нужды такой не было. Этак-то просто: поставил солдат с ружьями и гуляй себе. Только солдат не наберешься.      И опять зааплодировали. Кто-то крикнул:      - Вот дает товарищ!      - Вы мне не мешайте, я и сам собьюсь. Мы с вами при добром деле состоим, а доброе дело радости просит, а не угрюмства. Злоба злобу плодит, это мы часто вспоминаем, а вот что от добра добро родится, это не очень. А ведь это и есть главное!      Егор ни разу не выступал и поэтому нe особо боялся. Велели говорить, он и говорил. И говорилось ему, как пелось.      - Вот сказали: делись, мол, опытом. А зачем им делиться? Чтоб обратно у всех одинаковое было, да? Да какой же в этом нам прок? Это у баранов и то шерсть разная, а уж у людей -сам бог велел. Нет, не за одинаковое нам драться надо, а за разное, вот тогда и выйдет радостно всем.      Слушали Егора с улыбками, смехом, но и с интересом: слово боялись проворонить. Егор это чувствовал и говорил с удовольствием:      - Но радости покуда наблюдается мало. Вот я при Черном озере состою, а раньше оно Лебяжьим называлось. А сколько таких Черных озер по всей стране нашей замечательной - это ж подумать страшно! Так вот, надо бы так сотворить, чтобы они обратно звонкими стали: Лебяжьими или Гусиными, Журавлиными или еще как, а только чтоб не Черными, мил дружки вы мои хорошие. Не Черными - вот какая наша забота!      Снова зааплодировали, зашумели. Егор покосился на стакан, что поставили ему, и, поскольку вода в том стакане перестала пузыриться, хлебнул. И сморщился: соленая была вода.      - Все мы в одном доме живем, да не все хозяева. Почему такое положение? А путают. С одной стороны вроде учат: природа-дом родной. А что с другой стороны имеем? А имеем покорение природы. А природа, она все покуда терпит. Она молчком умирает, долголетно. И никакой человек не царь ей, природе-то. Не царь, вредно это - царем-то зваться. Сын он ее, старший сыночек. Так разумным же будь, не вгоняй в гроб мамоньку.      Все захлопали. Егор махнул рукой, пошел с трибуны, но вернулся:      - Стойте, поручение забыл. Если кто тем лотом насчет туризма хочет, так к нам давайте. У нас и гриб, и ягода, и Яков Прокопыч с лодочной станцией. Распишем лодочки: ты -на гусенке, а я - на поросенке: ну-ка, догоняй!      И под общий смех и аплодисменты пошел на свое место.      Два дня шло совещание, и два дня Егора поминали с трибуны. Кто в споре: какое, мол, тебе добро, когда леса стонут? Кто в согласии: хватит, мол, покорять, пора оглянуться. А министр напоследок особо остановился насчет того, чтоб обратно превратить Черные озера в живые и звонкие, и назвал это почином товарища Полушкина. А потом Егора наградили Почетной грамотой, похвалили, уплатили командировочные и выдали билет до дома.      С этим билетом Егор и пришел в гостиницу. Ехать надо было завтра, а сегодняшний день следовало провести в бегах по ГУМам и ЦУМам. Егор посмотрел список вещей, что просили купить, пересчитал деньги, полюбовался грамотой и поехал в зоопарк.      Там долго ничего понять не могли. Пришлось до главного дойти, да и тот удивился:      - Каких лебедей? Мы не торгующая организация.      - Я бы и сам словил, да где? Говорю же, Черное у нас озеро. А было Лебяжье. Министр говорит: почин, мол, полушкинский, мой, значит. А раз почин мой, так мне и начинать.      - Так я же вам объясняю...      - И я вам объясняю: где взять-то? А у вас их полон пруд. Хоть в долг дайте, хоть за деньги.      Егор говорил и сам удивлялся: сроду он так с начальниками не разговаривал. А тут и слова нашлись и смелость - свободу он в душе своей чувствовал.      Весь день спорили. К какому-то начальству ездили, какие-то бумажки писали. Столковались, наконец, и выделили Егору две пары шипунов; избили и исщипали они Егора до крови, пока он их в клетку запихивал. Потом на вокзал кинулся, а там тоже морока. И там упрашивал, и там бумажки писали, и там уговорил. В багажном нагоне при сопровождающем.      Полтора дня метался да хлопотал, а про ГУМ с ЦУМом только у поезда и вспомнил. Да и то зря: денег на ГУМы не осталось, все в лебедей пошло. Купил Егор прямо на вокзале что под руку попалось, залез в багажный вагой, пожевал булки с колбасой, а тут и поехали. И лебеди закликали в клетках, зашумели. А Егор лег на ящик, укрылся пиджаком и заснул.      И приснились ему слоны... 21      - Нелюдь заморская заклятье мое сиротское господи спаси и помилуй бедоносец чертов!..      Егор стоял перед Харитиной, виновато склонив голову. В больших ящиках по-змеиному шипели лебеди.      - У людей мужики так уж добытчики так уж дом у них чаша полная так уж жены у них как лебедушки!      - Крылья им подрезать велели, - вдруг встрепенулся Егор.- Чтоб на юг не утекли.      Заплакала Харитина. От стыда, от обиды, от бессилия. Егор за ножницами побежал - крылья резать. А Федор Ипатыч в доме своем со смеху покатывался:      - Ну, бедоносец чертов! Ну, бестолочь! Ну, экземпляр!      Все над Егором потешались: надо же, заместо ГУМов с ЦУМами лебедей приволок! В долги влез, людей обманул, жену обидел. Одно слово - бедоносец.      Только Яков Прокопыч не смеялся. Серьезно одобрил:      - Привлекательность для туризма.      А Кольке было не до смеху. Пока тятька его в Москве слонами любовался, дяденьку Федора Ипатыча уж трижды к следователю вызывали. Федор Ипатыч по этому случаю Кодекс купил, наизусть выучил и так сказал:      - Видать, дом отберут, Марья. К тому клонится.      Марьица в голос взвыла, а Вовка затрясся и щенка побежал топить. Еле-еле Колька умолил его, да и то временно:      - Коли выселят - назло утоплю!      Сказал - как отрезал. И сомнения не осталось: утопит. А тут еще Оля Кузина заважничала чего-то, дружить с ними перестала. Все с девчонками вертелась, какие постарше, и на Кольку напраслину наговаривала. Будто он за нею бегает.      А Егор на другой день к озеру подался. Домики лебедям построил, а тогда и лебедей выпустил. Они сперва покричали, крыльями подрезанными похлопали, подрались даже, а потом успокоились, домики поделили и зажили двумя семействами в добром соседстве.      Устроив птиц, Егор надолго оставил их: ходил по массиву, клеймил сухостой для школы. А директору напилил лично не только потому, что уважал ученых людей, но и для разговора.      Разговор состоялся вечером у самовара. Жену - докторшу, что столько раз Кольку йодом мазала,- к роженице вызвали, и директор хлопотал сам.      - Покрепче, Егор Савельич?      - Покрепче. - Егор взял стакан, долго размешивал сахар, думал.- Что же нам с Нонной-то Юрьевной делать, товарищ директор?      - Да, жалко. Хороший педагог.      - Вам - педагог, мне - человек, а Юрию Петровичу - зазноба.      То, что Нонна Юрьевна для Чувалова - зазноба, для директора было новостью. Но вида он не подал, только что бровями шевельнул.      - Официально разве вернуть?      - Официально - значит через "не хочу". Нам годится, а Юрию Петровичу - вразрез.      - Вразрез,- согласился директор и пригорюнился.      - Видно, ехать придется,- сказал Егор, не дождавшись от него совета.- Вот зазимует, и поеду. А вы письмо напишите. Два.      - Почему два?      - Одно - сейчас, другое - погодя. Пусть свыкнется. Свыкнется, а тут я прибуду, и решать ей придется.      Директор подумал и принялся за письмо. А Егор неторопливо курил, наслаждаясь уютом, покоем и директорским согласием. И оглядывался: сервант под орех, самодельные полки, книги навалом. А над книгами картина.      Егор даже встал, углядев ее. Красным полыхала картина та. Красный конь топтал иссиня-черную тварь, а на коне том сидел паренек и тыкал в тварь палкой.      Вся картина горела яростью, и конь был необыкновенно гордым и за эту необыкновенность имел право быть неистово красным. Егор и сам бы расписал его красным, если б случилось ему такого коня расписывать, потому что это был не просто конь, не сивка-бурка - это был конь самой Победы. И он пошел к этому коню как завороженный - даже на стул наткнулся.      - Нравится?      - Какой конь! - тихо сказал Егор.- Это ж... Пламя это. И парнишка на пламени том.      - Подарок,- сказал директор, подойдя.- И символ прекрасный: борьба добра со злом, очень современно. Это Георгий Победоносец.- Тут директор испуганно покосился на Егора, но Егор по-прежнему строго и уважительно глядел на картину.- Вечная тема. Свет и тьма, добро и зло, лед и пламень.      - Тезка,- вдруг сказал Егор.- А меня в поселке бедоносцем зовут. Слыхали, поди?      - Да.- Директор смутился.- Знаете, в наших краях прозвище...      - Я-то чего думал? Я думал, что меня потому бедоносцем зовут, что я беду приношу. А не потому зовут-то, оказывается. Оказывается, не под масть я тезке-то своему, вот что оказывается.      И сказал он это с горечью, и всю дорогу конь этот перед глазами его маячил. Конь и всадник на том коне.      - Не под масть я тебе, Егор Победоносец. Да уж, стало быть, так, раз оно не этак!      А лебеди были белыми-белыми. И странная горечь, которую испытал он, открыв для себя собственное несоответствие, рядом с ними вскоре растаяла без следа.      - Красота! - сказал Юрий Петрович, навестив Егора.      Птицы плавали у берега. Егор мог часами смотреть на них, испытывая незнакомое доселе наслаждение.      Он уже побегал по лесу, выискал пару коряг, и еще два лебедя гнули шеи возле его шалаша.      - Тоскуют,- вздохнул Егор.- Как свои пролетают- кричат. Аж сердце лопается.      - Ничего, перезимуют.      - Я им сараюшку уделаю, где кабанчик жил. Ледок займется - переведу.      Юрий Петрович ничего на это не ответил. Нонна Юрьевна возвращаться отказалась, как он ни упрашивал ее там, в Ленинграде, и Чувалов разучился улыбаться.      - Ну, Юрий Петрович, пишите заявление, чтоб озеро обратно Лебяжьим звали.      - Напишу,- вздохнул Чувалов.      Юрий Петрович, невесело приехав, невесело и уехал.      А Егор остался: невдалеке от его участка дорогу прокладывали, и он беспокоился насчет порубок. Но на заповедный лес никто но покушался: Филя с Черепком на строительство дороги подались. Черепок матерые сосны с особым наслаждением рвал: любил взрывчаткой баловаться. С войны еще, с партизанщины.      Потом, однако, заглохли и дальние взрывы и рев машин: дорога в поля ушла, и рвать стало нечего. Но Егору не хотелось уходить из обжитого шалаша, по обе стороны которого гордо гнули шеи деревянные лебеди.      Осень у крыльца уж бубенцами звенела. Она темной выдалась, дождливой и выжила-таки Егора с озера. Он перебрался в дом, сперва наведывался к лебедям ежедневно, потом стал ходить пореже. Да и сараюшку уделать требовалось: по утрам уж ледок похрустывал.      А та ночь на диво разбойной была. Тучи чуть за ели не цеплялись, косило из них дождем без передыху, а ветер гулял -аж сосны стонали. Накануне Егор прихворнул маленько, баньку парную принял, чайку с малиной - спать бы ему да спать. А он тревожился: как лебеди там? Надо бы перевезти-уж и сараюшка почти готова,- да расхворался некстати. Ворочался, жег Харитину то спиной, то боком, а к полуночи оделся и вышел покурить.      Чуть вроде затишело: и лес шумел поласковее, и дождик не сек - моросил только. Егор скрутил цигарку, пристроился на крылечке, прикурил - ударило вдруг за дальним лесом. Тяжко ударило, и он сперва подумал, что гром, да какой мог быть гром темной осенью? И, еще не поняв, что это ударило, что за гул принесло мокрым ветром, вскочил и побежал кобылу седлать.      Ворота скрипучими были, и на скрип тот Харитина выглянула, в одной рубашке, грудь прикрывая.      - Ты что это удумал, Егор! Жар ведь у тебя.      - На озеро съезжу, Тинушка,- сказал Егор, выводя со двора сонную кобылу. Неспокойно мне что-то. Да и Колька давеча про туриста говорил.      А Колька вчера дяденьку сивого у магазина встретил. Того, что муравейник поджигал.      - А, малец!      - Здравствуйте,- сказал Колька и убежал.      Водку сивый тот нес. Целую авоську: в дырки горлышки торчали. Колька об этом отцу и рассказал.      Не удержала его тогда Харитина, и гнал Егор казенную кобылку сквозь осеннюю темь. Знала бы, поперек дороги бы легла, а не зная, ругнула только:      - Да куда же понесло-то тебя, бедоносец божий?      Такими были ее последние слова. Неласковыми. Как жизнь.      Второй раз ударило, когда Егор полпути миновал. Гулко и далеко разнесло взрыв по сырому воздуху, и Егор понял, что рвут на Черном озере. И подумал о лебедях, что подплывали на людские голоса, доверчиво подставляя крутые шеи.      Гнал Егор старую кобылу, бил каблуками по ребрам, но бежала она плохо, и он в нетерпении соскочил с нее и побежал вперед. А кобыла бежала следом и жарко дышала в спину. Потом отстала: сил у нее Егоровых не было, даром что лошадь.      Издалека он костер углядел: сквозь мокрые еловые лапы. У костра фигуры виднелись, а с берега и голос донесся:      - Под кустами смотри: вроде щука.      - Темно-о!..      Егор бежал напрямик, ломая валежник. Ветки хлестали по лицу, сердце в горле билось, и трясло его.      - Стой! -закричал он еще в кустах, в темноте еще.      Вроде замерли у костра. Егор хотел снова крикнуть, да дыхания не хватило, и выбежал он к костру молча. Стал, хватая ртом воздух, в миг какой-то успел увидеть, что над огнем вода в кастрюльке кипит, а из воды две лебединые лапы выглядывают. И еще троих лебедей увидел - подле. Белых, еще не ощипанных, но уже без голов. А в пламени пятый его лебедь сгорал: деревянный. Черный теперь, как озеро.      - Стой...- шепотом сказал он. - Документ давайте. Двое у костра стояли, но лиц он не видел. Один сразу шагнул в темноту, сказав:      - Лесник.      Шумел ветер, булькала вода в кастрюле да трещал, догорая, деревянный лебедь. И все покуда молчали. - Документы, - пересохшим горлом повторил Егор.- Задерживаю всех. Со мной пойдете.      - Вали отсюда,- негромко и лениво сказал тот, что остался у костра.- Вали, пока добрые. Ты нас не видел, мы тебя не знаем.      - Я в доме своем, - задыхаясь, сказал Егор, - А вы кто есть, мне неизвестно.      - Вали, говорю.      С озера опять донесся веселый плеск и голос:      - Хорош навар! Пуда полтора...      - Рыбу глушите,- вздохнул Егор.- Лебедей поубивали. Эх, люди!..      В темноте возник силуэт.      - Продрог, растудыт твою. Сейчас водочки бы хватануть, хозяин...      Замолчал, увидев Егора, и в тень отступил. И еще кто-то у берега стучал веслами. И четвертый где-то прятался, не появляясь больше в освещенном круге.      - Чего ему тут надо? - спросил тот, что в тень отступил.      - По шее.      - Это мы можем.      - Документы,- упрямо повторил Егор.- Все равно не уйду. До самой станции идти за вами буду, пока милиции не сдам.      - Не стращай,- сказали в темноте.- Не ясный день. - Он не стращает, - сказал первый. - Он цену набивает. Точно, мужик? Ну как, сойдемся? Пол-литра у костра да четвертной в зубы - и гуляй Вася.      - Документы,- устало вздохнул Егор.- Задерживаю всех.      Он весь горел сейчас, в голове шумело, и противно слабели колени. Очень хотелось сесть погреться у огня, нпо он знал, что не сядет и не уйдет отсюда, пока не получит документов.      Еще один, насвистывая, шел от берега. Двое о чем-то шептались, а четвертого не было: прятался.      - Полсотни, - сказал первый.- И заворачивай гужи.      - Документы. Задерживаю всех. За нарушения.      - Ну, гляди, - угрожающе сказал первый. - Не хочешь миром - ходи в соплях.      Он наклонился к кастрюле, потыкал ножом в лебедя. Второй пошел к озеру, навстречу тому, что насвистывал.      - Зачем же лебедей-то? - вздохнул Егор.- Зачем? Они ведь украшение жизни.      - Да ты поэт, мужик.      - Собирайтесь. Время позднее, идти не близко.      - Дурак! Дай ему по мозгам.      Хакнули за спиной, и тяжелая жердь, скользнув по уху, с хрустом обрушилась на плечо. Егор качнулся, упал на колени.      - Не сметь! Нельзя меня бить: я законом поставлен! Документы требую! Документы...      - Ах, документы тебе?..      Еще и еще раз обрушилась жердь, а потом Егор перестал уж и считать-то удары, а только ползал на дрожащих, подламывающихся руках. Ползал, после каждого удара утыкаясь лицом в мокрый, холодный мох, и кричал:      - Не сметь! Не сметь! Документы давай!      - Документы ему!..      И уже не одна, а две жердины гуляли по Егоровой спине, и чей-то тяжелый сапог упорно бил в лицо. И кто-то кричал:      - Собаку на него! Собаку!      - Куси его! Куси! Цапай!      Но собака не брала Егора, а только выла, страшась крови и людской злобы. И Егор уже не кричал, а хрипел, выплевывая кровь, а его все били и били, озлобляясь от ударов. Егор уже ничего не видел, не слышал и не чувствовал.      - Брось, Леня, убьем еще.      - У, гад...      - Оставь, говорю! Сматываться пора. Забирай рыбу, хозяин, да деньгу гони, как сговорено.      Кто-то с оттяжкой, изо всей силы ударил сапогом в висок, голова Егора дернулась, закачалась на мокром от дождя в крови мху - и бросили. Пошли к костру, возбужденно переговариваясь. А Егор поднялся, страшный, окровавленный, и, шлепая разбитыми губами, прохрипел:      - Я законом... Документы...      - Ну, получи документы!      Кинулись и снова били. Били, пока хрипеть не перестал. Тогда оставили, а он только вздрагивал щуплым, раздавленным телом. Редко вздрагивал.      Нашли его на другой день уже к вечеру на полпути к дому. Полдороги он все же прополз, и широкий кровавый след тянулся за ним от самого Черного озера. От кострища, разоренного шалаша, птичьих перьев и обугленного деревянного лебедя. Черным стал лебедь, нерусским.      На второй день Егор пришел в себя. Лежал в отдельной палате, еле слышно отвечал на вопросы. А следователь все время переспрашивал, потому что не разбирал слов: и зубов у Егора не было, и сил, и разбитые губы шевелиться не желали.      - Неужели ничего не можете припомнить, товарищ Полушкин? Может быть, мелочь какую, деталь? Мы найдем, мы общественность поднимем, мы...      Егор молчал, серьезно и строго глядя в молодое, пышущее здоровьем и старательностью лицо следователя.      - Может быть, встречались с ними до этого? Припомните, пожалуйста. Может быть, знали даже?      - Не знал бы - казнил,- вдруг тихо и внятно сказал Егор.- А знаю - и милую.      - Что? - Следователь весь вперед подался, напрягся весь.- Товарищ Полушкин, вы узнали их? Узнали? Кто они? Кто?      Егору хотелось, чтобы следователь поскорее ушел. После уколов боль отпустила и ласковые, неторопливые думы уже проплывали в голове, и Егору было приятно встречать их, разглядывать и вновь провожать куда-то. Он вспомнил себя молодым, еще в колхозе, и увидел себя молодым: председатель за что-то хвалил его и улыбался, и молодой Егор улыбался а ответ. Вспомнил переезд свой сюда, и петуха вспомнил и тотчас же увидел его. Вспомнил веселых гусенков-поросенков, гнев Якова Прокопыча, туристов, утопленный мотор, а зла в душе ни к кому не было, и он улыбался всем, кого видел сейчас, даже двум пройдохам у рынка. И, улыбаясь так, он как-то очень просто, тихо подумал, что прожил свою жизнь в добре, что никого не обидел и что помирать ему будет легко. Совсем легко - как уснуть.      Но додумать этого ему не дали, потому что нянечка голову из коридора в комнату сунула и сказала, что очень уж к нему просятся, что, может, позволит он: уж больно человек убивается. Егор моргнул в ответ: она из щели исчезла, а дверь отворилась, и вошел Федор Ипатович.      Он вошел неуклюже, бочком, будто нес что-то и боялся расплескать. Потоптался у порога, то поднимая, то вновь пряча глаза, позвал:      - Егор, Егорушка.      - Садись.- Егор с трудом разлепил губы.      Федор Ипатовнч присел на краешек, покачал головой горестно. Будто и донес ношу, а сбросить ее не мог и страдал от этого. И Егор знал, что он страдает, и знал, почему.      - Живой ты, Егор?      - Живой.      Федор Ипатович вновь завздыхал, заскрипел табуреткой, а потом вытащил из-под полы халата пузатую бутылку.      Долго откручивал пробку корявыми, непослушными пальцами, и пальцы эти дрожали.      - Ты не страшись, Федор Ипатыч.      - Что? - вздрогнул Бурьянов, глаза расширя.      - Не страшись, говорю. Жить не страшись.      Гулко сглотнул Федор Ипатович. На всю палату. Взял с тумбочки стакан, налил из бутылки что-то желтое, пахучее.      - Выпей, Егорушка, а? Сглотни.      - Не надо.      - Хоть глоточек, Егор Савельич. Двадцать пять рубликов бутылочка, не для нас сварено.      - Не для нас, Федор.      - Ну выпей, Савельич, выпей. Облегчи ты мне душу-то, облегчи!      - Нету во мне зла, Федор. Покой есть. Ступай домой.      - Да как же, Савельич...      - Да уж, стало быть, так, раз оно не этак. Федор Ипатыч всхлипнул, тихо поставил стакан и встал.      - Только прости ты меня, Егор.      - Простил. Ступай.      Федор Ипатыч покачал большой головой, постоял еще маленько, шагнул к дверям.      - Пальму не стрели,- вдруг сказал Егор.- Что не взяла она меня, в том вины ее нет. Меня собаки не берут, слово я собачье знал.      Федор Ипатыч тяжело и медленно шел коридором больницы. В правой руке он нес початую бутылку, и дорогой французский коньяк выплескивался на пол при каждом его шаге. По небритому, черному лицу его текли слезы. Одна за другой, одна за другой.      А Егор опять закрыл глаза, и опять мир широко раздвинулся перед ним, и Егор перешагнул боль, печаль и тоску. И увидел мокрый от росы луг и красного коня на этом лугу. И конь узнал его и заржал призывно, приглашая сесть и скакать туда, где идет нескончаемый бой и где черная тварь, извиваясь, все еще изрыгивает зло.      Вот. А Колька Полушкин все-таки отдал спиннинг за шелудивого щенка с надорванным ухом. Видно, ему тоже снился красный отцовский конь.    От автора      Когда я вхожу в лес, я слышу Егорову жизнь. Она зовет меня негромко и застенчиво, и я сажусь в поезд и через три пересадки еду в далекий поселок.      Мы гуляем с Колькой и Цуциком по улицам, заходим на лодочную станцию, и Яков Прокопыч дает нам самую лучшую лодку. А вечером пьем с Харитиной чай, глядим на Почетную грамоту и вспоминаем Егора.      Яков Прокопыч стал говорить еще ученее, чем прежде. Черепок попал под Указ, а Филя по-прежнему немного шабашит и много пьет. Каждую весну на второй день пасхи он идет на кладбище и заново красит жестяной Егоров обелиск.      - Погоди, Егор, Черепок вернется, мы тебе памятник отгрохаем. Полмесяца шабашить будем, глотки собственные перевяжем, а отгрохаем.      Федор Ипатович Бурьянов уехал со всем семейством. И не пишут. Дом у них отобрали; там теперь общежитие. Петуха уже нет, а Пальму Федор Ипатович все-таки пристрелил.      К Черному озеру Колька ходить не любит. Там другой лесник, а Егоровы зайцы да белки постепенно заменяются обыкновенными осиновыми столбами. Так-то проще. И понятнее.      На обратном пути я непременно задерживаюсь у Чуваловых. Юрий Петрович получил квартиру, но места все равно мало, потому что в большой комнате расчесывает волосы белая дева, вытесанная когда-то Егором одним топором из старой липы. И Нонна Юрьевна осторожно обносит вокруг нее свой большой живот.      А Черное озеро так и осталось Черным. Должно быть, теперь уж до Кольки... Конец. Уважаемые подписчики!      Начиная со следующего выпуска рассылки читайте роман Марио Пьюзо "Крестный отец" Архив произведения Апрель 2005 пн вт ср чт пт сб вс         - - - 04 - 06 - 08 - - 11 - 13 - - - - - - - - - - - - - - - - -   Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Мировая литература Ваши пожелания и предложения