Мировая литература

Мировая литература Выпуск No 221 от 2005-04-06 Число подписчиков: 17    Борис ВАСИЛЬЕВ "НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В БЕЛЫХ ЛЕБЕДЕЙ" 5      Водка во всем виновата оказалась. Впрочем, не водка даже, а так, не поймешь что. Невезуха, одним словом.      Вообще-то Егор пил мало: и денег сроду у него не водилось, и вкуса он к ней особого не чувствовал. Нет, не откалывался, конечно, упаси бог: на это ума хватало. Но не предлагали, правда, чести не оказывали. Разве что свояк Федор Ипатыч угощал. По случаю.      Случаев было мало, но пьянел Егор быстро. То ли струна басовая в нем не настроена была, то ли болезнь какая внутренняя, то ли просто слаб был, картошечку капусткой который год заедая. И Егор хмелел быстро, и Харитина от него тоже не отставала: с полрюмочки маковым цветом цвела, а с рюмочки уж и на песню ее потягивало. Песен-то она знала великое множество, но с водочки, бывало, только припевки пела. И не припевки даже, а припевку. Одну-единственную, но печальную: Ох, тягры-тягры-тягры. Ох, тягры да вытягры! Кто б меня, младу-младену, Да из горя б вытягнул...      Так, стало быть, хмель ее направлял - в печальную сторону. Хмель, он ведь кому куда кидается: кому - в голос, кому -в кулак, кому -в сердце, кому-в голову, а Егору - в ноги. Не держали они его, гнулись во всех направлениях и путались так, будто не две их у него, а штук восемь, как у рака. На Егора это обстоятельство действовало всегда одинаково: он очень веселился и очень всех любил. Впрочем, он всегда очень всех любил. Даже в трезвом состоянии.      В тот день с утра раннего первый турист припожаловал: трое мужиков да с ними две бабеночки. Издалека, видать, пожаловали: мешков у них было навалом. И сами не по-местному выглядели: мужики сплошь без кепок и в штанах с заклепками, а бабенки их, наоборот: в белых кепках. И в таких же штанах, только в облипочку. В такую облипочку, что Егор все время на них косился. Как забудется маленько, так и косится: было, значит, на что коситься.      - Доброго здравия, гости дорогие.- Яков Прокопыч пел - не говорил. И кепку снял уважительно.- Откуда это будете, любопытно узнать?      - Отсюда не видно,- ответили.- На ту сторону перевезете?      - На ту сторону можно.- Яков Прокопыч и кепку надел, и улыбку спрятал.- Перевезем, согласно тарифу на лодке с мотором. Прошу оплатить проезд в оба конца.      - А почему же в оба?      - Лодка вас, куда потребуется, доставит, а обратно порожняком пойдет.      - Справедливо,- сказал второй и за кошельком полез.      Егор этих мужиков по мастям сразу распределил: сивый, лысый да плешивый. И бабенок соответственно: рыжая и пегая. Они в дело не встревали: разговоры сивый с плешивым вели. А лысый окрестностями любовался.      - Как,- спросил,- рыбка ловится у вас?      Бабенки возле мешков своих щебетали, а Колька рядом вертелся. В школе занятия кончились, так он иногда сюда заглядывал, отцу помогал. Бабенки на него внимания не обращали, потому что кружил он в отдалении, но когда рыжая из мешка бинокль (настоящий бинокль-то!) вытащила, его вмиг подтянуло. Точно лебедкой.      - Ах, какой мальчуган славный! - сказала пегая.- Тебя как зовут, мальчик?      - Колькой,- охрип вдруг Колька: басом представился.      - А грибы у вас растут, Коля?      - Рано еще грибам,- прохрипел Колька.- Сыроеги прут кой-где, а масляткам слой не вышел.      - Что не вышло масляткам? - Рыжая даже бинокль опустила.      - Слой им не вышел,- пояснил Колька, и ноги его сами собой шаг к этому биноклю совершили.- Грибы слоями идут: сперва маслятки, потом - серяки, за ними - красноголовик с боровиком пойдут. Ну, а следом настоящему грибу слой: груздям и волнухам.      - Слой - это когда много их, да?      - Много. Тогда и берут. А так - баловство одно.      И еще шаг к биноклю сделал: почти что животом в него уперся. И глядеть никуда не мог: только на бинокль. Настоящий ведь бинокль, товарищи милые!      - Хочешь посмотреть?      Колька "да" хотел сказать, рот разинул, а вместо "да" бульканье какое-то произошло. Непонятное бульканье, по рыжая бинокль все-таки протянула:      - Только не урони.      - Не-а.      Пока тятька мотор получал да наставления от Якова Прокопыча выслушивал, Колька в бинокль смотрел. Если в маленькие окошечки глядеть - большое все видится. А если в большие окошечки, то все, наоборот, маленькое. Непонятно совершенно: должно же большое, если в большое, и маленькое, если в маленькое, правда? А тут все не так. Не так, как положено. И это обстоятельство Кольку куда больше занимало, чем прямое назначение бинокля: он все время вертел его и глядел на ворону с разных концов.      - Зачем же ты его вертишь? - спросила рыжая.- Смотреть надо в окуляры, вот сюда.      - Я знаю,- тихо сказал Колька.      - А для чего жевертишь?      - Так,- застеснялся Колька.- Интересно.      - Сынок! - позвал Егор.- Подсоби-ка мне тут, сынок.      Сунул Колька бинокль в руки рыжей, хотел "спасибо" сказать, но из глотки опять сип какой-то вылез, и пришлось убежать без благодарности. А пегая сказала:      - Туземец.      - Оставь,- лениво отмахнулась рыжая.- Обычный плохо воспитанный ребенок.      Под недреманным оком Якова Прокопыча Егор нацепил "Ветерок" на корму "девятки" (бывший "Утенок"- пузатенький, важный, Егор про это помнил), установил бачок с горючим. Колька весла приволок, уключины, черпачок - все, что положено.      - Все ладно-хорошо, Яков Прокопыч,- доложил Егор.      - Опробуй сперва,- сказал заведующий и пояснил туристам:- Первая моторная навигация, можно сказать. Чтоб ошибок не было.      - Нельзя ли поживее провернуть весь этот ритуал? - ворчливо поинтересовался лысый.      - Так положено, граждане туристы: техника безопасности. Давай, Полушкин, отгребайся.      Про технику безопасности Яков Прокопыч с ходу выдумал, потому что правил таких не было. Он про свою безопасность беспокоился.      - Заведи, Полушкин, мотор на моих глазах. Кружок сделай и обратно пристань, где я нахожусь.      - Ясно-понятно нам.      Колька на веслах отгреб от причала. Егор поколдовал с мотором, посовал в него пальцы и завел с одного рывка. Прогрел на холостых оборотах, ловко включил винт, совершил для успокоения заведующего несколько кругов и без стука причалил. Хорошо причалил: на глаз прикинул, где обороты снять, как скорость погасить. И - заулыбался:      - В тютельку, Яков Прокопыч!      - Умеешь,- сказал заведующий.- Разрешаю грузиться.      Егор с сыном на пристань выскочили, быстренько мешки погрузили. Потом туристы расселись, Колька - он на носу устроился - от пристани оттолкнулся, Егор опять завел "Ветерок", и лодка ходко побежала к дальнему лесистому берегу.      О чем там в пути туристы толковали, ни Егор, ни тем более Колька не слышали. Егор - за моторным грохотом, а Колька потому, что на носу сидел, видел, как волны разбегаются, как медленно, словно с неохотой, разворачиваются к нему другой стороной дальние берега. И Кольке было уже не до туристов: впередсмотрящим он себя чувствовал и только жалел, что, во-первых, компас дома остался, а во-вторых, что рыжая тетенька дала ему поглядеть в бинокль преждевременно. Сейчас бы ему этот бинокль!      А туристы калякали о том, что водохранилище новое и рыбы тут особой быть не может. До Егора иногда долетали их слова, но значения им он не придавал, всецело поглощенный ответственным заданием. Да и какое было ему дело до чужих людей, сбежавших в тишину и покой на считанные денечки! Он свое дело знал: доставить, куда прикажут, помочь устроиться и отчалить, только когда отпустят.      - К обрывчику! - распорядился сивый.- Произведем небольшую разведочку.      Разведочку производили в трех местах, пока, наконец, и рыжая и пегая не согласовали своих пожеланий. Тогда приказали выгружаться, и Егор с сыном помогли туристам перетащить пожитки на облюбованное под лагерь место.      Это была веселая полянка, прикрытая разросшимся ельничком. Здесь туристы быстро поставили просторную ярко-желтую палатку на алюминиевых опорах, с пологом и навесом, поручили Егору приготовить место для костра, а Кольке позволили надуть резиновые матрасы. Колька с восторгом надувал их, краснея от натуги и очень стараясь, чтобы все было ладно. А Егор, получив от плешивого топорик, ушел в лесок нарубить сушняка.      - Прекрасное место! - щебетала пегая.- Божественный воздух!      - С рыбалкой тут, по-моему, прокол,- сказал сивый. - Эй, малец, как тут насчет рыбки?      - Ерши,- сказал Колька, задыхаясь (он аккурат дул четвертый матрас).      - Ерши - в уху хороши. А путная рыба есть?      - Не-а.      Рыба, может, и была, но Колька по малости лет и отсутствию снасти специализировался в основном на ершах. Кроме того, он был целиком поглощен процессом надувания и беседу вести не решался.      - Сам-то ловишь? - поинтересовался лысый.      - Не-а.      Колька отвечал односложно, потому что для ответа приходилось отрываться от дутья, и воздух немедленно утекал из матраса. Он изо всех сил зажимал дырку пальцами, но резина в этом месте была толстой, и сил у Кольки не хватало.      - А батька-то твой ловит?      - Не-а.      - Чего же так?      - Не-а.      - Содержательный разговор,- вздохнула пегая.- Я же сказала: типичный туземец.      - Молодец, Коля,- похвалила вдруг рыжая.- Ты очень хорошо надуваешь матрасы. Не устал?      - Не-а.      Колька не очень понял, почему он "типичный туземец", но подозревал обидное. Однако не расстраивался: и некогда было, и рыжая тетенька уж очень вовремя похвалила его. А за похвалу Колька готов был не пять - пятьдесят пять матрасов надуть без отдыха.      Но уже к пятому матрасу Колька настолько от стараний уморился, что в голове гудело, как в пустом чугунке. Он сопел, краснел, задыхался, по дутья этого не прекращал: дело следовало закончить, да и не каждый день матрасы-то надувать приходится. Это ведь тоже ценить надо: матрас-то - для путешествий. И от всего этого он очень пыхтел и уже не слышал, о чем говорят эти туристы. А когда осилил последний, заткнул дырочку пробкой и маленько отдышался - тятька его из ельника выломился. Ель сухую на дрова приволок и сказал:      - Местечко-то мы не очень-то ласковое выбрали, граждане милые. Муравейник тут за ельничком: беспокоить мураши-то будут. Надо бы перебраться куда.      - А большой муравейник-то? - спросил сивый.      - А с погреб, сказал Егор.- Крепкое семейство, хозяйственное.      - Как интересно! - сказала рыжая. - Покажите, пожалуйста, где он.      - Это можно,- сказал Егор.      Все пошли муравейник смотреть, и Колька тоже: на ходу отдышаться куда как легче. Только за первые елочки заглянули: гора. Что там погреб - с добрую баньку. Метра два с гаком.      - Небоскреб! - сказал плешивый.- Чудо природы.      - Муравьев кругом бегало - не счесть. Крупные муравьи: черноголовики. Такой тяпнет - сразу подскочишь, и Колька (босиком ведь) на всякий случай подальше держался.      - Вот какое беспокойство вам будет,- сказал Егор.- А там подальше чуть - еще поляночка имеется, я наглядел. Давайте пособлю с пожитками-то: и вам покойно, и им привычно.      - Для ревматизма они полезные, муравьи-то,- задумчиво сказал плешивый.- Вот если у кого ревматизм...      - Ой! - взвилась пегая.- Кусаются, проклятые!..      - Дух чуют,-сказал Егор.- Они мужики самостоятельные.      - Да,- вздохнул лысый.- Неприятное соседство. Обидно.      - Чепуха! - Сивый махнул рукой: - Покорим! Тебя как звать-то, Егором? Одолжика нам бензинчику, Егор. Банка есть?      Не сообразил Егор, зачем бензинчик-то понадобился, но принес: банка нашлась. Принес, подал сивому:      - Вот.      - Молоток мужик,- сказал сивый.- Учтем твою сообразительность. А ну-ка отойдите подальше.      И плеснул всю банку на муравейник. Плеснул, чиркнул спичкой - ракетой взвилось пламя. Завыло, загудело, вмиг обняв весь огромный муравьиный дом.      Заметались черноголовики, скрючиваясь от невыносимого жара, затрещала сухая хвоя, и даже старая ель, десятки лет прикрывавшая лапами муравьиное государство, качнулась и затрепетала от взмывшего в поднебесье раскаленного воздуха.      А Егор с Колькой молча стояли рядом. Загораживаясь от жара руками, глядели, как корчились, сгорая, муравьи, как упорно не разбегались они, а, наоборот, презирая смерть, упрямо лезли и лезли в самое пекло в тщетной надежде спасти хоть одну личинку. Смотрели, как тает на глазах гигантское сооружение, терпеливый труд миллионов крохотных существ, как завивается от жара хвоя на старой ели и как со всех сторон бегут к костру тысячи муравьев, отважно бросаясь в огонь.      - Фейерверк! - восхитилась пегая.- Салют победы!      - Вот и все дела,-усмехнулся сивый.- Человек - царь природы. Верно, малец?      - Царь?..- растерянно переспросил Колька.      - Царь, малец. Покоритель и завоеватель.      Муравейник догорал, оседая серым, мертвым пеплом. Лысый пошевелил его палкой, огонь вспыхнул еще раз, и все было кончено. Не успевшее погибнуть население растерянно металось вокруг пожарища.      - Отвоевали место под солнцем,-пояснил лысый.- Теперь никто нам не помешает, никто нас не побеспокоит.      - Надо бы отпраздновать победку-то,- сказал плешивый.- Сообразите что-нибудь по-быстрому, девочки.      - Верно,- поддержал сивый.- Мужика надо угостить.      - И муравьев помянуть! - захохотал лысый.      И все пошли к лагерю.      Сзади плелся потерянный Егор, неся пустую банку, в которой с такой готовностью сам же принес бензин. Колька заглядывал ему в глаза, а он избегал этого взгляда, отворачивался, и Колька спросил шепотом:      - Как же так, тятька? Ведь живые же они...      - Да вот,- вздохнул Егор.- Стало быть, так, сынок, раз оно не этак...      На душе у него было смутно, и он хотел бы тотчас же уехать, но ехать пока не велели. Молча готовил место для костра, вырезал рогульки, а когда закончил, бабенки клеенку расстелили и расставили закуски.      - Идите,- позвали.- Перекусим на скорую руку.      - Да мы... это... Не надо нам.      - Всякая работа расчета требует,- сказал сивый.- Мальцу - колбаски, например. Хочешь колбаски, малец?      Против колбаски Колька устоять не мог: не часто он видел ее, колбаску-то эту. И пошел к накрытой клеенке раньше отца: тот еще вздыхал да хмурился. А потом поглядел на Кольку и тихо сказал:      - Ты бы руки сполоснул, сынок. Грязные руки-то, поди.      Колька быстренько руки вымыл, получил булку с колбасой, наслаждался, а в глазах мураши бегали. Суетливые, растерянные, отважные. Бегали, корчились, падали, и брюшки у них лопались от страшного жара.      И Егор этих мурашей видел. Даже глаза тер, чтоб забылись они, чтоб из памяти выскочили, а они - копошились. И муторно было на душе у него, и делать ничего не хотелось, и к застолью этому садиться тоже не хотелось. Но подсел, когда еще раз позвали. Молча подсел, хоть и полагалось слова добрые людям за приглашение сказать. Молча подсел и молча принял от сивого эмалированную кружку.      - Пей, Егор. С устатку-то употребляешь: по глазам видно. Употребляешь ведь, а?      - Дык, это... Когда случается.      - Считай, что случилось.      - Ну, чтоб жилось вам тут, значит. Чтоб отдыхалось.      Не лезли слова из него, никак не лезли. Черно на душе-то было, и опрокинул он эту кружку, никого не дожидаясь.      - Вот это по-русски! - удивился плешивый.      Сроду Егор такую порцию в себя не вливал. Да и пить-то пришлось что-то куда как водки позабористее: враз голову закружило, и все муравьи куда-то из нее подевались. И мужики эти показались ему такими своими, такими добрыми да приветливыми, что Егор и стесняться перестал, и заулыбался от уха до уха, и разговорился вдруг.      - Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут - пожалуйста, отдыхайте. Тишина, опять же спокойно. А человеку что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая муравьятина, всякая елка-березонька - все по спокою своему тоскуют. Вот и мураши, обратно же, они, это... Тоже.      - Философ ты, Егор,-хохотал сивый.-Давай излагай программу!      - Ты погоди, мил человек, погоди. Я чего хочу сказать? Я хочу, этого...      - Спирту ты хочешь!      - Да погоди, мил человек...      Когда Егор выкушивал такую порцию, он всех величал одинаково: "мил человек". Это, так сказать, на первом этапе. А на втором теплел: "мил дружок" обращался. Моргал ласковыми глазками, улыбался, любил всех бесконечно, жалел почему-то и все пытался хорошее что-то сказать, людей порадовать. Но мысли путались, суетились, как те черноголовики, а слов ему сроду не хватало: видно, при рождении обделили. А уж когда вторую-то кружечку опрокинул - и совсем затуманился.      - Страдает человек. Сильно страдает, мил дружки вы мои хорошие. А почему? Потому сиротиночки мы: с землей-матушкой в разладе, с лесом-батюшкой в ссоре, с речкой-сестричкой в разлуке горькой. И стоять не на чем, и прислониться не к чему, и освежиться нечем. А вам, мил дружки мои хорошие, особо. Особо вы страдаете, и небо над вами серое. А у нас - голубое. А можно разве черным по голубому-то, а? По сини небесной - номера? Не-ет, мил дружок, нехорошо это: арифметикой по небу. Оно для другого дадено, оно для красоты, для продыху душе дадено. Вот!      - Да ты поэт, мужик. Сказитель!      - Ты погоди, мил дружок, погоди. Я чего хочу сказать-то? Я хочу, чтоб ласково всем было, вот. Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб травки-муравки в удовольствие полное. Чтоб радости, радости чтоб поболе, мил дружки вы мои хорошие! Для радости да для веселия души человек труд свой производить должен.      - Ты лучше спляши нам для веселья-то. Ну?.. Ай, люли, ай, люли! "Светит месяц, светит ясный..."      - Не надо! - крикнула было рыжая.- Он же на ногах не стоит, что вы!      - Кто не стоит? Егор не стоит? Да Егор у нас - молоток!      - Давай, Егорушка! Ты нас уважаешь?      - Уважаю, хорошие вы мои!      - Не надо, тятька!      - Надо, Колюшка. Уважить надо. И - радостно. Всем - радостно! А что мурашей вы пожгли, то бог с вами. Бог с вами, мил дружки мои хорошие!      Захлопал плешивый:      - "Калинка, калинка, калинка моя, в саду ягодка малинка, малинка моя!.." Шевелись, Егор!      Пели, в ладоши хлопали: только сынок да рыжая смотрели сердито, но Егор их сейчас не видел. Он видел неуловимые, расплывающиеся лица, и ему казалось, что лица эти расплываются в счастливых улыбках.      - Эх, мил дружки вы мои хорошие! Да чтоб я вас не уважил?..      Три раза вставал - и падал. Падал, хохотал до слез, веселился, и все хохотали и веселились. Кое-как поднялся, нелепо затоптался по поляне, размахивая не в лад руками. А ноги путались и гнулись, и он все совался куда-то не туда, куда хотел. Туристы хохотали на все лады, кто-то уже плясал вместе с ним, а рыжая обняла Кольку и конфетами угощала.      - Ничего, Коля, ничего. Это сейчас пройдет у него, это так, временно.      Не брал Колька конфет. И смотрел сквозь слезы. Злые слезы были, жгучие.      - Давай, Егор, наяривай!-орал сивый.- Хорошо гуляем!      - Ах, мил дружок, да для тебя...      Кривлялся Егор, падал - и хохотал. От всей души хохотал, от всего сердца: весело ему было, очень даже весело.      - Ай, люли, ай, люли! Два притопа, три прихлопа!..      - Не надо!.. - закричал, затрясся вдруг Колька, вырвавшись из рук рыжей.- Перестань, тятька, перестань!      - Погоди, сынок, погоди. Праздник ведь какой! Людей хороших встретили. Замечательных даже людей!      И опять старался: дрыгался, дергался, падал, поднимался.      - Тятька, перестань!..-сквозь слезы кричал Колька и тащил отца с поляны.- Перестань же!..      - Не мешай гулять, малец! Давай, давай отсюда.      - Шевели ногой, Егор! Хорошо гуляем!      - Злые вы! - кричал Колька.- Злые, гадкие! Вы нас, как мурашей тех, да? Как мурашей?..      - Егор, а сынок-то оскорбляет нас. Нехорошо.      - Покажи отцовскую власть, Егор!      - Как не стыдно! - кричала рыжая.- Он же не соображает сейчас ничего, он же пьяный, как же можно так?      Никто ее не слушал: веселились. Орали, плясали, свистели, топали, хлопали. Колька, плача навзрыд, все волок куда-то отца, а тот падал, упирался.      - Да дай ты ему леща, Егор! Мал еще старшим указывать.      - Мал ты еще старшим указывать...- бормотал Егор, отталкивая Кольку.- Ступай отсюда. Домой ступай, берегом.      - Тятька-а!..      - Ы-ых!..      Размахнулся Егор, ударил. Первый раз в жизни сына ударил и сам испугался: обмер вроде. И все вдруг замолчали. И пляска закончилась. А Колька вмиг перестал плакать: словно выключили его. Молча поднялся, отер лицо рукавом, поглядел в мутные отцовские глаза и пошел.      - Коля! Коля, вернись! - закричала рыжая.      Не обернулся Колька. Шел вдоль берега сквозь кусты и слезы. Так и скрылся.      На поляне стало тихо и неуютно. Егор покачивался, икал, тупо глядя в землю. Остальные молчали.      - Стыдно! - громко сказала рыжая.- Очень стыдно!      И ушла в палатку. И все засовестились вдруг, глаза начали прятать. Сивый вздохнул:      - Перебор. Давай, мужик, отваливай. Держи трояк, садись в свое корыто - и с океанским приветом.      Зажав в кулаке трешку, Егор, шатаясь, побрел к берегу. Все молча глядели, как летел он с обрыва, как брел по воде к лодке, как долго и безуспешно пытался влезть в нее. Пегая сказала брезгливо:      - Алкоголик.      Егор с трудом взобрался в лодку, кое-как, путаясь в веслах, отгреб от берега. Поднялся, качаясь, на ноги, опустил в воду мотор, с силой дернул за пусковой шнур и, потеряв равновесие, полетел через борт в воду.      - Утонет!..- взвизгнула пегая.      Егор вынырнул: ему было по грудь. Со лба свисали осклизлые космы тины. Уцепился за борт, пытаясь влезть.      - Не утонет,- сказал сивый.- Тут мелко.      - Эй, мужик, ты бы лучше на веслах! - крикнул лысый.- Мотор не трогай, на веслах иди!      - Утенок!- вдруг весело отозвался Егор.- Утеночек это мой! Соревнование утенка с поросенком!      Борт был высок, и для того чтобы влезть, Егор изо всех сил раскачивал лодку. Раскачав, навалился, но лодка вдруг кувырнулась из-под него, перевернувшись килем вверх. По мутной воде плыли веселые весла. Егор опять скрылся под водой, опять вынырнул, отфыркиваясь, как лошадь. И, уже не пытаясь переворачивать лодку, нащупал в воде веревку и побрел вдоль берега, таща лодку за собой.      - Эй, может, помочь? - окликнул лысый.      Егор не отозвался. Молча пер по грудь в воде, весь в тине, как водяной. Оступался, падал, снова вставал, мотая головой и отплевываясь. Но веревку не отпускал, и перевернутая килем вверх лодка тяжело волочилась сзади.      А мотора на корме не было. Ни мотора, ни бачка с бензином, ни уключин: все ушло на дно. Но Егор не оглядывался и ничего сейчас не соображал. Просто волок лодку вокруг всего водохранилища в хозяйство усталого Якова Прокопыча. 6      "Где дурак потерял, там умный нашел" - так-то старики говаривали. И они многое знали, потому как дураков на их веку было нисколько не меньше, чем на нашем.      Федор Ипатыч в большой озабоченности дни проживал. Дело не в деньгах было - деньги имелись. Дело было в том, что не мог разумный человек с деньгами своими добровольно расстаться. Вот так вот, за здорово живешь, выложить их на стол, под чужую руку. Невыносимая для Федора Ипатыча это была задача.      А решать ее приходилось, невыносимую-то. Приходилось, потому что новый лесничий (вежливый, язви его!), так новый лесничий этот при первом же знакомстве отчеты полистал, справочки просмотрел и спросил:      - Во сколько же вам дом обошелся, товарищ Бурьянов?      - Дом? - Дошлый был мужик Федор-то Ипатыч: сразу смикитил, куда щеголь этот городской оглоблю гнет.- А прежний за него отдал. Новый мне свояк ставил, так я ему за это прежний свой уступил. Все честь по чести: могу заявление заверенное...      - Я не о строительстве спрашиваю. Я спрашиваю: сколько стоит лес, из которого выстроен ваш новый дом? Кто давал вам разрешение на порубку в охранной зоне и где это разрешение? Где счета, ведомости, справки?      - Так ведь не все сочтешь, Юрий Петрович. Дело наше лесное.      - Дело ваше уголовное, Бурьянов.      С тем и расстались, с веселым разговором. Правда, срок лесничий установил: две недели. Через две недели просил все в ажур привести, не то...      - Не то хана, Марья. Засудит.      - Ахти нам, Феденька!      - Считаться хотите? Ладно, посчитаемся!      Деньги-то имелись, да расстаться с ними сил не было. Главное, дом-то уже стоял. Стоял дом - картинка, с петухом на крыше. И задним числом за него деньгу гнать - это ж обидно до невозможности.      Поднажал Ипатыч. Пару сотен за дровишки выручил. Из того же леса, вестимо: пока лесничий в городе в карту глядел, лыко драть можно было. Грех лыко не драть, когда на лапти спрос. Но разворачиваться вовсю все же опасался: о том, что лесничий строг, и до поселка слух дополз. В другие возможности кинулся. И сам искал и сына натаскивал:      - Нюхай, Вовка, откуда рублем тянет.      Вовка и унюхал. Невелика, правда, пожива: три десяточки всего за совет, разрешение да перевозку. Но и три десяточки - тоже деньги.      Тридцатку эту Федор Ипатыч с туристов содрал. Заскучали они на водохранилище тем же вечером: рыба не брала. Вовка первым про то дознался (братика искать послали, да до братика ли тут, когда рублем веет!), дознался и отцу доложил. Тот прибыл немедля, с мужиками за руку поздоровался, папироску у костра выкурил, насчет клева посокрушался и сказал:      - Есть одно местечко: и рыбно, и грибно, и ягодно. Но запретное. Потому-то и щуки там - во!      Долго цену набивал, отнекивался да отказывался. А как стемнело, лично служебную кобылу пригнал и перебросил туристов за десять километров на берег Черного озера. Там и вправду пока еще клевало, и клев этот обошелся туристам ровнехонько в тридцаточку. Умел жить Федор Ипатыч, ничего Не скажешь!      Вот потому-то Егор, через два дня опамятовавшись и в соображение войдя, припомнил, где был, но туристов тех на месте не обнаружил. Кострище обнаружил, банки пустые обнаружил да яичную скорлупу.      А туристы сгинули. Как сквозь землю.      И мотор тоже сгинул. Хороший мотор, новый: "Ветерок", восемь сил лошадиных да одна Егорова. И мотор сгинул, и бачок, и кованые уключины. Весла, правда, остались: углядел их Егор в тростниках. Лопастя-то у них огнем горели, издалека видать было.      Но это все он потом выискал, когда опамятовался. А по первости в день тот развеселый хохотал только. К солнышку закатному лодку до хозяйства Якова Прокопыча доволок, смеху вместо объяснений шесть охапок вывалил и трудно, на шатких ногах домой направился. И собаки за ним увязались.      Так в собачьей компании ко двору и притопал. Это обыкновенных пьяных собаки не любят, а Егора всякого любили. Лыка ведь не вязал, ноги не держали, а псы за ним перли, как за директорской Джильдой. И говорят, будто не сам он в калитку стучал, а кто-то из приятелей его лично лапой сигнал отстукал.      Ну, насчет этого, может, и привирают...      А Харитина, с превеликим трудом Егора в сарай затолкав и заперев его там от греха, первым делом к свояку бросилась, к Федору Ипатычу, сообщить, что пропал, исчез Колька.      - Погоди заявлять, Тина, с милицией связаться всегда поспеем. Искать твоего Кольку надо: может, заигрался где.      Вовку и поиск отрядил: вдоль берега, вдоль Егоровой бурлацкой дорожки. Побегал Вовка, покричал, поаукался и на "ау" к туристам вышел. Кепку издаля скинул, как отец учил:      - Здравствуйте, дяденьки и тетеньки тоже. Братика ищу. Братик мой двоюродный пропал, Коля. Не видали, часом?      - Посещал нас твой кузен. Утром еще.      "Кузен" это для смеха, а всерьез - так все рассказали. И как тут дядя Егор напился, и как безобразничал, и как драку затеял.      - Он такой,- поддакивал Вовка.- Он у нас шебутной, дяденька.      А Харитина, слезами исходя, все по поселку бегала и про причитания свои забыла. Всхлипывала только:      - Колюшку моего не видали, люди добрые? Колюшку, сыночка моего?..      Никто не видел Кольку. Пропал Колька, а дома ведь еще и Олька имелась. Олька и Егор, но Егор храпел себе в сараюшке, а Ольга криком исходила. И крик этот Харитину из улицы в улицу, из проулка в проулок, из дома в дом сопровождал: доченька-то горластенькая была. И пока слышала она ее, так хоть за доченьку душа не болела: орет - значит, жива. А вот как стихла она вдруг, так Харитина чуть на ногах устояла:      - Придушили!      Кто придушил, об этом не думалось. Рванулась назад- только платок взвился. Ворвалась в дом: у кроватки Колькина учительница стоит, Нонна Юрьевна, а в кроватке Ольга на все четыре зуба сияет.      - Здравствуйте, Харитина Макаровна. Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Коля ваш у меня.      - Как так у вас? Какое же такое право имеете чужих детей хитить?      - Обидели его очень, Харитина Макаровна. А кто обидел, не говорит: только трясется весь. Я ему валерьянки дала, чаем напоила: уснул. Так что, пожалуйста, не волнуйтесь и Егору Савельевичу скажите, чтобы тоже не волновался зря.      - Егор Савельич с кабанчиком беседу ведут. Так что особо не волнуются.      - Устроится все, Харитина Макаровна. Все устроится: завтра разберемся.      Не поверила Харитина: лично с Нонной Юрьевной Кольку глядеть побежала. Действительно, спал Колька на раскладной кровати под девичьим одеялом. Крепко спал, а на щеках слезы засохли. Нонна Юрьевна будить его категорически запретила и Харитину после смотрин этих назад наладила. Да Харитине не до того тогда было, не до скандалов.      Наутро Колька не явился, а Егор, хоть и проспался, ничего вспомнить так и не смог. Лежал весь день в сараюшке, воду глотал и охал. Даже к Якову Прокопычу, когда тот самолично во двор заявился, не вышел. Не соображал еще, что к чему, кто такой Яков Прокопыч и зачем он к ним прибыл, по какому делу.      А дело было страшное.      - Мотор, бачок да уключины. Триста рублей.      - Три ста?..      Сроду Харитина таких денег не видала и потому все суммы больше сотни именовала уважительно и раздельно: три ста, четыре ста, пять ста...      - Три ста?.. Яков Прокопыч, товарищ Сазанов, помилуй ты нас!      - Я-то милую: закон не милует, товарищ Полушкина. Ежели через два дня на третий имущества не обрету- милицию подключим. Акт составлять буду.      Ушел Яков Прокопыч. А Харитина в сарай кинулась: трясла муженька, дергала, ругала, била даже,- Егор только мычал. Потом с превеликим трудом рот разинул, шевельнул языком:      - А где я был?      Тут уж не до Кольки: тот у Нонны Юрьевны обретается, не пропадет. Тут все разом пропасть могли, со всеми потрохами, и потому Харитина, ушат воды мужу в сараюшку затащив, вновь заперла его там и опять кинулась к родне единственной: к сестрице Марьице да Федору Ипатычу:      - Спасите, родненькие! Три ста рублей стребовали!      - По закону,- сказал Федор Ипатыч и вздохнул круто.- Закон, Тина, не объегоришь.      - По миру ведь пойдем-то! По миру, сестрица!      - Ну уж, чего уж зря уж. С нас вон тоже требуют. И не три сотни, куда поболее. Так не бегаем ведь, в ногах не валяемся. Так-то, Харя моя миленькая, так-то.      Весь день Харитина куда-то металась, кому-то плакалась, да так ни с чем домой и вернулась. Крутилась-вертелась, а день прошел - и словно не было его: все на своих местах осталось. И мотор на дне, и три сотни на шее, и муж у поросенка, и Колька в чужом дому.      За ночь Егор ушат высушил, проспался и к утру окончательно вернулся в образ. Вышел из сараюшки тише прежнего, хотя тише вроде и некуда уже было. А Харитина, за ночь в хвощ высохнув, тоже вдруг потишела и об одном лишь упрашивала:      - Ты вспомни, где был-то, Егорушка. С кем пил да как шел потом...      Кое-что она, правда, знала: не от Кольки - тот молчал насмерть. Только голову отворачивал. От Вовки-племянника:      - Туристы ему поднесли, тетя Тина.      - Туристы?..- Мутно было в голове у Егора. Мутно, пусто и неуютно: словно все мысли впопыхах в другой дом съехали, оставив после себя рухлядь да мусор.- Какие такие туристы?      - Ты к Сазанову иди, к Якову Прокопычу, Егорушка. Он все знает. И мотор этот найди. Господом с богородицей тебя заклинаю и детьми нашими: найди!      Полдня Егор "Ветерок" тот да бачок с уключинами на дне искал. Нырял, шарил, бродил по воде, дно ногами ощупывая. Трясся в ознобе на берегу, выкуривал цигарку, снова в воду лез. Не помнил он, где лодку-то перевернул, а указать некому было: турист тот уже на Черном озере рыбкой баловался. И, продрогнув до костей да пачку махорки выкурив, Егор прекратил ныряния. Уключину в тине нашел да два весла в тростниках и с тем к Якову Прокопычу и прибыл.      - Дайте лодку, Яков Прокопыч. С лодки я багром нащупаю, а то знобко. Сильно знобко там ногами-то тину топтать.      - Нет тебе лодки, Полушкин. Из доверия ты моего вышел. Доставай имущество, тогда поглядим.      - Куда поглядим-то?      - На твое дальнейшее поведение.      - В больнице будет мое поведение. Холод ведь, Яков Прокопыч. Обезножу.      - Нет, Полушкин, и не проси. Принцип у меня такой.      - Ничего с вашим принципом не сделается, Яков Прокопыч. Богом клянусь.      - Принцип, Полушкин, это, знаешь...      - Знаю, Яков Прокопыч. Все я теперь знаю.      Покивал Егор, постоял, повздыхал маленько. Заведующий опять занудил чего-то - длинное, унылое,- он не слушал. Смахнул с белых ресниц две слезинки непрошеных, сказал вдруг невпопад:      - Ну, катайтесь.      И зашвырнул ту единственную уключину, что полдня искал, обратно в воду. И - пошел. Яков Прокопыч вроде онемел сперва, вроде поглупел с внешности, вроде челюсть даже отвесил. Потом только заорал:      - Полушкин! Стой, говорю, Полушкин!.. Остановился Егор. Поглядел, сказал тихо:      - Ну, чего орешь, Сазанов? Триста рублей начету на меня? Будут тебе триста рублей. Будут. Это уж мой такой принцип.      Домой шагал, под ноги глядя. И дома глаз не поднимал: бровями белесыми занавесился, и как Харитина ни старалась, взгляда его так и не встретила.      - Не нашел, Егорушка? Мотор тот не сыскал, спрашиваю?      Не ответил Егор. Прошел к столу кухонному, ящик из него выдернул и вывалил все ложки-плошки прямо на столешницу.      - Еще полденька у нас, полденька, Егорушка, завтрашних. Может, вместе пойдем искать? Может, донышко все ощупаем?      Молчал Егор. Молча ножи осматривал: какой меньше гнется. Выбрал, брусок с полки достал, плюнул на него и начал жало ножу наводить. Обмерла Харитина:      - Ты зачем ножичек-то востришь, Егор Савельич?      Молча шаркал Егор ножом по брусочку: вжиг да вжиг. И брови в линию свел. Выгоревшие брови были, нестрашные, а свел.      - Егор Савельич...      - Воду вскипяти, Харитина. И тазы готовь.      - Это зачем же?      - Кабанчика кончать буду. Харитина наседкой вскинулась:      - Что?!      - Делай, что велел.      - Да ты... Ты что это, а? Ты опомнись, опомнись, бедоносец несчастный! Кабанчика под нож пустим, чем зиму прокормимся? Чем? Подаянием Христовым?      - Я тебе все сказал.      - Не дам! Не дам, не позволю! Люди добрые!..      - Не ори, Харитина. У меня тоже свой принцип есть, не у него одного.      Сроду он этих кабанчиков не колол: всегда просил у кого глаз пожестче... А тут озверел словно: всхлипывал, вздрагивал, ножом бил, не глядя. Все горло кабанчику исполосовал, но кончил. И кабанчик тот сразу у них просолился, потому что слезы на него из четырех глаз капали.      Хорошо еще, Кольки не было. У учительницы Колька отсиживался, у Нонны Юрьевны. Спасибо, добрая душа встретилась, хотя и девчоночка совсем еще одинокая. Из города.      К ночи разделали: мясо в мешки увязали, потроха себе оставили. Взвалил Егор мешки на загорбок и в ночь на станцию ушел. Надеялся в город к рассвету попасть и занять на рынке местечко какое побойчей, потому как на собственную бойкость уже не рассчитывал. И так не больно-то боек мужик был, а теперь и подавно: вглубь вся живость его ушла, как рыба в холода.      - Да уж, стало быть так, раз оно не этак! 7      Так случилось, что Колька Полушкин ни разу в жизни ни с кем всерьез не ссорился. Ни поводов не встречалось, ни драчливых приятелей, и хоть боли самой разнообразной натерпелся предостаточно, боль эта только тело задевала. А вот душу никто еще доселе не трогал, никто не задевал, и потому к обидам она была непривычна. Нетренированная душа у парня была: большом, конечно, недостаток для жизни, если жизнь эту мерками дяденьки его отмерять, Федора Ипатовича Бурьянова.      Но Колька своими мерами руководствовался, и поэтому отцовская оплеуха угольком горела в нем. Горела и жгла, не затухая. Пустяк, казалось бы, чепуховина: родная ведь рука по загривку прошлись, не соседская. Станешь объяснять кому, засмеют:      - Не блажи, малец! На отца ведь кровного губы-то дуешь, сообрази.      Но одного соображения тут, видно, было недостаточно, как Колька ни соображал. Чего-то еще требовалось, и потому он, от слез ослепнув, пошел туда, где- верил он - и без соображений все поймут, разберутся и помогут.      - А они говорят: "Дай ты ему леща!" А он и ударил.      Нонна Юрьевна хорошо умела слушать. Глядела как на взрослого, всерьез глядела, и именно от этого взгляда Колька оковы вдруг все растерял и заплакал навзрыд. Заплакал, уткнулся Нонне Юрьевне в коленки лбом, и она утешать его не стала. Ни утешать, ни уговаривать, что, мол, пустяки это все, забудется: отец же приложил, не кто-нибудь. Очень Колька разговоров сейчас боялся, но вместо разговоров Нонна Юрьевна сладким чаем его напоила, лекарства дала и спать уложила:      - Завтра, Коля, разговаривать будем.      Наутро Колька немного успокоился, но обида не прошла. Она, обида-то эта, словно внутрь него залезла, так залезла, что он мог теперь на обиду эту как бы со стороны глядеть. Будто в клетке она сидела, как зверек какой. И Колька все время зверька этого неуживчивого в себе чувствовал, изучал - и не улыбался. Дело было серьезным.      - Если бы он сам собой меня ударил. Ну, сам собой, Нонна Юрьевна, от досады. А то ведь подучили. Зачем же он до этого себя допускает? Зачем же?      - Но ведь добрый же он, отец-то твой, Коля. Очень добрый человек. Ты согласен?      - Ну, так и что, что добрый?      Нонна Юрьевна не спорила: спорить тут было трудно, так как этот-то предмет Колька знал куда лучше. Намекнула осторожно: может, с отцом переговорить? Но Колька намек этот встретил воинственно:      - А кто виноват, тот пусть первым и приходит!      - Можно разве от старших такое требовать?      - А раз старший, так пример показывай: так ведь вы учили? А он какой пример показывает? Будто он крепостной, да? Ну, а я крепостным ни за что не буду, ни за что!      Вздыхала Нонна Юрьевна. Где-то там, в недосягаемом, почти сказочном Ленинграде, осталась одинокая мать-учительница. Единственная из большой, шумной семьи пережившая блокаду и в мирные дни потерявшая мужа. Такая же тихая, старательная и исполнительная, как и Нонна Юрьевна: велено было дочери после учебы ехать сюда, в глухомань, на работу,- только поплакала.      - Береги себя, доченька.      - Береги себя, мамочка.      Нонна Юрьевна в поселке мышонком жила: из дома - в школу, из школы - домой. Ни на танцы, ни на гулянья: будто не двадцать три ей, а всех шестьдесят восемь.      - Хочешь песню про Стеньку Разина послушать?      Пластинок у Нонны Юрьевны целых два ящика. А книг еще больше. Хозяйка даже опасалась:      - Сроду вы, Нонна Юрьевна, замуж не выйдете.      - Почему вы так решили?      - А на книжки больно тратитесь. Себя бы хоть пожалели: мужики книжных не любят.      Мужики, может, и не любили, а вот Колька очень любил. И целый тот день они пластинки слушали, стихи читали, про зверей разговаривали и снова пластинки слушали.      - Ну, голосище, да, Нонна Юрьевна? Аж лампочка вздрагивает!      - Это Шаляпин, Коля. Федор Иванович Шаляпин, запомни, пожалуйста.      - Обязательно даже запомню. Вот уж, наверно, силен был, да?      - Трудно сказать, Коля. Родину оставить и умереть в чужой стране - это как, сила или слабость? Мне думается, что слабость.      - А может, он от обиды?      - А разве на родину можно обижаться? Родина всегда права, Коля. Люди могут ошибаться, могут быть неправыми, даже злыми, но родина злой быть не может, ведь правда? И обижаться на нее неразумно.      - А тятька говорит, что у нас страна самая замечательная.. Ну, прямо самая-самая!      - Самая-самая, Коля!      Грустно улыбалась Нонна Юрьевна, но Кольке не понять было, почему она так грустно улыбается. Он не знал еще, ни что такое одиночество, ни что такое тоска. И даже первая его встреча с обычной человеческой несправедливостью, первая его настоящая обида была все-таки ясна и понятна. А грусть Нонны Юрьевны была подчас непонятна и ей самой.      На второй день Колька не выдержал добровольного затворничества и сбежал. Пока его тятька бессчетные разы нырял за мотором, Колька задами, чтоб на мать не наткнуться, выбрался из поселка. Тут перед ним три дороги открывались, как в сказке: на речку, где ребятня поселковая купалась; в лес, через плотину, и на лодочную станцию, куда он совсем еще недавно бегал с особым удовольствием. И, как витязь в сказке, Колька тоже потоптался, тоже поразмыслил, тоже повздыхал и свернул налево: в хозяйство Якова Прокопыча.      - Ну, что скажешь? - спросил Яков Прокопыч в ответ на Колькино "здравствуйте".- Какие еще огорчения сообщишь?      Очень волнуясь и даже малость заикаясь от этого волнения, Колька торопливо, взахлеб рассказал заведующему про весь позавчерашний день. Про то, как ладно бежала лодка и как разворачивались дальние берега. Про то, как старательно помогал Егор туристам. Про матрасы и костер, про муравьиный пожар и желтую палатку. Про колбасу с булкой и две эмалированные кружки, которые опрокинул тятька с устатку под настойчивые просьбы приехавших. И еще как плясал он потом, как падал...      Яков Прокопыч слушал внимательно, не перебивая: только моргал сердито. В конце уточнил:      - И ты, значит, ушел?      - Ушел,- вздохнул Колька, так и не решившись поведать о пощечине.- Я ушел, а он остался. С мотором еще.      - Значит, ты не виновен,- сказал, помолчав, заведующий.- А я тебя и не привлекаю: не ты у меня работаешь.      - Я же не для того,- вздохнул Колька.- Я же все, как было, рассказал. Он же переживает, дяденька Яков Прокопыч.      - Он бесплатно переживает, а я -за деньги. Ладно... Все ясно. Мал еще учить. Мал. Ступай отсюда. Ступай и не появляйся: запрещаю.      Ушел Колька. Без особых, правда, огорчений ушел, потому что ни на что не рассчитывал, разговор этот затевая. Просто не мог он не поговорить с Яковом Прокопычем, не мог не рассказать ему, как все было, зная, что тятька про то никогда и никому не расскажет. А то, что Яков Прокопыч, про все узнав, просто-напросто прогонит его, Колька предчувствовал и поэтому не удивился и не расстроился. Задумался только и опять пошел к учительнице.      - Почему это люди такие злые, Нонна Юрьевна?      - Неправда, Коля, люди добрые. Очень добрые.      - А почему же тогда обижают?      - Почему?..      Вздохнула Нонна Юрьевна: легко вам вопросы задавать. Можно было не ответить, конечно. Можно было и отделаться: мол, вырастешь - узнаешь, мал еще. Можно было и на другое разговор этот перевести. Но Нонна Юрьевна в глаза Кольке заглянула и лукавить уже не могла. Чистыми глаза были. И чистоты требовали.      - О том, что такое зло, Коля, и почему совершается оно, люди давно думают. Сколько существуют на свете, столько над этим и бьются. И однажды, чтобы объяснить все разом, дьявола выдумали, с хвостом, с рогами. Выдумали дьявола и свалили на него всю ответственность за зло, которое в мире творится. Мол, не люди уже во зле виноваты, а дьявол. Дьявол их попутал. Да не помог людям дьявол, Коля. И причин не объяснил, и от зла не уберег и не избавил. А почему, как, по-твоему?      - Да потому, что снаружи все искали! А зло - оно в человеке, внутри сидит.      - А еще что в человеке сидит?      - Живот! Из-за живота-то и зло. Всяк за живот свой опасается и всех кругом обижает.      - Кроме живота есть еще и совесть, Коля. А это такое чувство, которое созреть должно. Созреть и окрепнуть. И вот иногда случается, что не вызревает в человеке совесть. Крохотной остается, зеленой, несъедобной. И тогда человек этот оказывается словно бы без советчика, без контролера в себе самом. И уже не замечает, где зло, а где добро: все у него смещается, все перепутывается. И тогда, чтобы рамки себе определить, чтобы преступлений не наделать с глухой-то своей совестью, такие люди правила себе выдумывают.      - Какие правила?      - Правила поведения: что следует делать, а что не следует. Выносят, так сказать, свою собственную малюсенькую совесть за скобки и делают ее несгибаемым правилом для всех. Ну, они, например, считают, что нельзя девушке жить одной. А если она все-таки живет одна, значит, что-то тут неладно. Значит, за ней надо особо следить, значит, подозревать ее надо, значит, слухи о ней можно самые нелепые...      Остановилась Нонна Юрьевна. Опомнилась, что свое понесла, что из общего и целого вывод сделала частный и личный. И даже испугалась:      - Господи, у меня же плитка на кухне не выключена!      Выбежала, а Колька этого и не заметил. Сидел, брови насупив, думал, прикидывал. Слова Нонны Юрьевны к своему житью-бытью примерял.      Насчет правил точно все сходилось. Видал Колька таких, что жили по своим правилам, а тех, кто этих правил не придерживался, считали либо дураками, либо хитрюгами. И если правила, по которым жил Яков Прокопыч, были простыми и неизменными, то правила родного дядюшки Федора Ипатовича решительно расходились с ними. Они были куда изощреннее и куда гибче прямолинейных пунктиков контуженного сосной Якова Прокопыча Сазанова. Они все могли оправдать и все допустить - все, что только нужно было в данный момент самому Федору Ипатовичу.      И еще были тятькины правила. Простые: никому и никогда никаких правил не навязывать. И он не навязывал. Он всегда жил тихо и застенчиво: все озирался, не мешает ли кому, не застит ли солнышка, не путается ли в ногах. За это бы от всей души спасибо ему сказать, но спасибо никто ему не говорил. Никто.      Хмурил Колька брови, размышлял, по каким правилам ему жить. И как бы сделать так, чтобы никаких правил вообще больше бы не было, а чтобы все люди вокруг поступали бы только по совести. Так, как тятька его поступал.      А пока Колька ломал голову над проблемами добра и зла, учительница Нонна Юрьевна тихонечко плакала на кухне. Хозяйка ушла, и можно было, не таясь и не прилаживая дежурных улыбок, вдоволь посокрушаться и над своей незадачливой судьбой, и над своими очками, и над ученой угловатостью, и над затянувшимся одиночеством.      А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят? Продолжение следует... Уважаемые подписчики!     Нужна ли публикация продолжения романов Р.Саббатини "Хроники капитана Блада" Д.Р.Р.Толкиен "Властелин колец" Опрос ведется до 18 апреля.     В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Марио Пьюзо "Крестный отец" Колин Маккалоу "Поющие в терновнике" Сергей Лукьяненко "Ночной дозор" Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Мировая литература Ваши пожелания и предложения