В Михайлов. Произведения

ЛАБИРИНТЫ ДВУНОГОЙ КРЫСЫ

Продолжение:




АВТОПОРТРЕТ КИСТЬЮ МАЛЯРА. О ЛЮБВИ, КРОКОДИЛАХ И ПРОЧИХ НЕЖНОСТЯХ. 


Я объяснился с Солнцем в конце ноября, во время празднования ее дня рождения.
Для нее это не была новостью. Женщина она не глупая, да и не слепая, к тому же
накануне я долго говорил на эту тему с ее лучшей подругой Валюшкой.
-Послушай, мне очень приятно, и все такое, но я замужем, ты его знаешь, мы бываем
в одних местах… Я так не могу, - ответила мне Солнце, а буквально через несколько
дней появился Тузик. 
Это было как удар молотком по интимному месту: больно, обидно, и… Мне ничего
не оставалось, как послать обиду вместе с ревностью куда подальше и перейти к
позиционной войне. Тогда «хорошее лицо» было предметом моей гордости, и о том,
что творилось в моей душе, когда она у меня на глазах садилась в белые «Жигули»,
Солнце узнала значительно позже. Я перебрал. Мы были наедине… Она думала, что
я кинусь на нее с кулаками, но этого не произошло. Разговор случился уже после
отставки Тузика, которую он получил под самый Новый год. 
-Зачем ты столько терпел, дурак, - услышал я от Солнца на следующий день после
выяснения отношений. 
У нас складывались странные отношения. Мы все сильнее привязывались друг к другу,
превращаясь в некую единственно возможную бинарную смесь. Мы обнимались, целовались,
доводили друг друга до изнеможения… Наша взаимозависимость напоминала наркотическую,
но чем больше я был ей нужен, тем непреклонней становилось ее «нет».
-Ты все равно будешь со мной.
-Откуда такая самоуверенность?
-Это любовь. Та самая, которая бывает только один раз в жизни, если повезет.
-Откуда ты знаешь?
-Знаю.
Я действительно знал это тогда, и знаю сейчас. Откуда? … 
Одновременно с нашим развивался другой роман: Плюхин и Валюшка. У них все продвигалось
просто замечательно. Плюхин умел быть очаровательным. До тех пор, пока испытывал
к женщине интерес. Потом… «Потом» почти у всех происходит одинаково. 


Дело было у меня. 
-На прошлой неделе цирк был, - рассказывал Плюхин, - мамочка с женой решили квартиру
убрать, - он был безнадежно женат, но не скрывал этого, - должны были заявиться
родственники жрать водку. Они это называют праздником. Я говорю: "Нахрена сейчас
убирать. Они все равно нагадят, тогда и будем убирать". Так нет, не могут, оказывается,
 родственники ронять салат в неубранной квартире. Гордость не позволяет. Ну и
хрен с ними, правильно? Мамочка с женой суетятся, нервничают, начинают меня двигать
с места на место. Я им, видите ли, мешаю. Посреди кухни табурет стоит, они на
него натыкаются, кружат вокруг. Табурет им не мешает, а я мешаю. Залезаю на табурет.
Раз он не мешает, значит, и я на нем мешать не буду. Сверху они еще прикольней.
Воспеваю в стихах их труд, пуская слезу и щелкая зажигалкой. 
Плюхин хороший рассказчик. Что бы он ни городил, всегда получается интересно.
-Расскажи, как ты коленки демонстрировал, - передал он мне эстафету.
-Дело было в студенческие годы. Родители, тогда еще мы жили вместе, свято веря
в то, что их сынуля - пай-мальчик, отправлялись на дачу, оставляя меня одного,
чтобы я мог должным образом грызть гранит науки. В один из таких дней вышли мы
с Птером погулять в парк имени Культуры и Отдыха. Судьбе было угодно организовать
на нашем пути пьяную компанию. Взяли нас под белы рученьки и в темноту. Все,
думаю, трандец, забьют как мамонтов. Они вместо этого нам по стакану в руки.
Самогон. Влили в нас по два стакана. Птер где-то потерялся, а я домой. Для меня
два стакана слишком… До подъезда еще автопилот довел, а под дверью уже все, Кома
АССР. Собираю остатки воли в кулак, достаю из кармана ключ и пытаюсь им попасть
замочную скважину. Нихрена. Тогда, чтобы облегчить себе задачу, становлюсь на
колени. Тоже нихрена. Ложусь на спину и уже двумя руками, естественно безрезультатно,
пытаюсь попасть в замочную скважину. Вдруг какая-то неведомая сила выхватывает
у меня ключ, открывает замок и распахивает дверь. Я благополучно вползаю внутрь,
раздеваюсь и ныряю в ванную. Холодный душ порою творит чудеса. Через несколько
минут душа уже снова в теле, а мир принял знакомые очертания. На кухне гости:
Дюк, Хрюша и какой-то тип. Я в одних трусах захожу на кухню и прошу чашку горячего
чая. Холодно после душа. Тут Хрюша, не знаю, ради чего, заявляет: «Папа (мое
прозвище), меня смущают твои голые коленки». Извини, говорю и натягиваю трусы
себе на коленки.
-Кто такая Хрюша? – спросила Солнце с ноткой ревности в голосе.
-Дрянь одна. Макс приволок. Для Макса бабье, что для верблюда еда. Для другого
это может быть и колючка, а для него деликатес. Он мог трахать такое, от чего
мутит даже Птера, а этот не брезгует почти ничем, - ответил с нескрываемой неприязнью
Плюхин, который терпеть не мог баб вроде Хрюши. 
-Не очень-то вы ее жалуете.
-Макс вечно находил каких-нибудь тварей. Когда я уходил в армию, - рассказывал
Плюхин, - он в честь траура подстригся под панка. В нашей дыре в то время и слова
такого еще не знали. Дома его послали "становиться человеком", наотрез отказавшись
пустить за порог. Чтобы не остаться на улице, нашел он себе какую-то рыжую бабу
по имени Елка. Назовут же… Сидят у нее под балконом, играют в любовь по-пионерски.
Уже заполночь. Максу идти некуда, а Елка его не приглашает. Наконец, мать позвала
Елку домой. «А можно я буду называть ее мамой? – спрашивает Макс и, не дожидаясь
ответа, - мама, сегодня я буду жить здесь». Мама совсем не смущается. Наоборот,
даже будет рада, если он заглянет как-нибудь на огонек и к ней. Не сейчас. Сейчас
дядя Вова, самогон…
-На следующий день Макс поссорился с Птером. У Птера мама свалила к родственникам
месяца на два. Остался он без чистых рубашек. С трудом нашел где-то старую, еще
с пионерским значком. Кое-как ее погладил. Встречает Макса с Елкой. Макс уже
поддатый (трезвым он не был почти никогда). Не знаю, что нашло на Макса… В общем,
говорит он: «Птер, у тебя белая рубашка, и ни единого пятнышка». И тут же оставляет
на груди след ноги. Птер, естественно, возмущается. Макс ему: «Да иди ты нахрен,
Пи (Пидорактиль)». Тот: «Я не Пи! Я Пт (Птеродактиль)! И началось:
«-Пт! 
-Пи!  
-Пт!    
-Пи!    
Птер отламывает прутик и сносит головы ближайшим колючкам.   
-Так будет с каждым! Пт!   
-Пи, - невозмутимо отвечает Макс.    
Следующая картина:    
Птер и Макс по разные стороны лавочки. 
Птер атакует Макса прутиком, как шпагой. Макс всячески уворачивается. 
Птер: Как смеешь ты, поганый человек, 
Корявым ртом своим порочить мое имя, 
Что лучезарнее сияния небес? 
Делает выпад. 
Макс, уворачиваясь: 
Ты брешешь, грязный пес, 
И имя твое Пи, 
И будешь Пи, доколе твое тело 
Своим смерденьем отравляет мир! 
Птер: Ты пидор сам! 
Ты грязь, душа и тело! 
И рыжей б...ди недостоин ты! 
Что ты сказал, ты...?! - Взрывается Елка рыжей злостью. 
Птер: Молчи, несчастная, 
Иначе изрублю 
Тебя мечем на тысячи кусочков 
И брошу их на растерзанье псам! 
Макс: Как смеешь ты? 
Птер: Не беспокойся, смею! 
Тебе же я советую молчать. 
Иначе ты устанешь проклинать 
Тот день, который дал тебе рожденье! 
Макс: Несчастный Пи! 
Птер: Пт! Я все сказал. 
С этими словами Птер перепрыгивает через лавочку и устремляется за пустившимся
бегом Максом».


-Пойдем покурим, - пригласила меня Солнце на кухню.
Курение в комнате было табу.
-Вы надолго? – скорее попросил, чем спросил Плюхин.
-Скорее всего.
-В такие минуты люди обычно целуются, - сказал он Валюшке, когда за нами закрылась
дверь, и поцеловал ее в губы.
Солнце нервничала. Она все еще не была готова броситься в этот омут с головой.
Меня же буквально трусило от перевозбуждения. В конце концов, я оказался не готовым.
Солнце повела себя как последняя стерва. Она буркнула что-то обидное, кое-как,
наспех, оделась и бросилась вон из спальни. На следующий день Солнце пришла с
повинной, и все получилось самым лучшим образом…


Солнце… Она была первой и, пожалуй, единственной моей любовью. Конечно, до этого
было много чего: и детский гормональный бум, когда долго не можешь уснуть (лежишь
и перебираешь в уме знакомых девчонок, точно овец: в кого бы влюбиться?); и первые
неловкие поцелуи; и то, что принято называть романтическими отношениями; и желание
секса; параноидальное желание секса, желание сбросить с себя позорное  клеймо
девственности, желание стать мужчиной… 
У нее было странное имя. Не по паспорту. По паспорту ее звали Наташей, а вот
в миру была она Крокодилом. Не знаю почему. Страшной, как, собственно, и красивой
она не была, фамилия ничего крокодильского в себе не содержала. Видно, так было
угодно звездам.
Познакомились мы... Если честно, я уже не помню как. Она жила на первом этаже
(балкон во двор) многоэтажного дома на краю старого кладбища, которое тогда было
единственным парком в нашем городке. Встречались мы с ней... Я приходил во двор,
ждал, когда она выйдет на балкон, а затем перелазил через перила. Один раз, правда,
пришлось заходить за ней как это обычно принято у нормальных людей: через входную
дверь. Дома были родители...
-Извини... тут такое дело... - я потупился и сделал ножкой, - Как тебя звать?
Хороший вопрос, если учесть, что встречались мы с ней уже недели три. Она настолько
обалдела, что назвала имя. Потом, конечно была обида, нежелание со мной разговаривать,
глупые, нелепые извинения, которые, в конце концов, были все-таки приняты.
Мы целовались, слушали музыку, - у нее был магнитофон "Весна", а у меня куча
кассет. О том, чтобы таскать на улицу мой "Акай", стоивший тогда как машина,
не могло быть и речи, - разговаривали с ее подругами о модном шмотье, курили
"Нашу марку", обмазанную бальзамом "Звездочка" - так мы делали ментоловые сигареты...
Обычные, в общем, детские забавы. 
Я никогда не был ее единственным парнем. Мне это не было нужно, ей тем более.
Иногда мы перебирались с балкона на кладбище, на любимую могилку (там была удобная
лавочка, а заросли сирени закрывали нас от остальной части мира) или на скамейку
в соседнем дворе, окруженную ветвями огромной, как нам казалось, ивы.
Тогда я обратил внимание на котов. Стоило нам устроиться с поцелуйчиками, как
они буквально сбегались со всей округи посмотреть, чем мы таким занимаемся. Они
садились вокруг нас и смотрели, весьма, кстати, внимательно. Крокодила это раздражало,
а мне даже нравилось. 
Чтобы как-то мне досадить, она начинала свои рассуждения о том, что неплохо бы
ей познакомиться с мальчиком, который бы не пил, не курил, не ругался матом,
аккуратно снимал бы крылья в прихожей - ей нужен был как минимум ангел - в общем,
был бы олицетворением женского счастья.
-Познакомь, - говорила она мне.
-Хорошо, - отвечал я, - как только встречу такого, так сразу и познакомлю. 
-Если ты меня любишь (а подразумевалось, что я ее люблю) - найдешь. 
Нашел.
-Нашел, - так я ей и сказал, как только она появилась на балконе.
-И где он?
-Скоро придет.
-Ну так веди.
-А твои?
-Крокодил-папа, - так она называла родителей, где-то в командировке, Крокодил-мама
ушла на сутки, а маленькие Крокодильчики (брат и сестра близняшки) благополучно
депортированы к бабушке на все лето.
-Тогда сегодня же он у тебя. 
-Ревнуешь? - улыбнулась она.
-А ты как думаешь, - ответил я, чтобы немного ей польстить. 
-Ладно, мне надо приготовиться к встрече.
-Погоди.
-Ну что еще?
-Он застенчивый. Так что ты с ним поаккуратней.
-Учить меня будешь.
-...
-Какой он?
-Красивый.
-А какие у него волосы.
-Рыжие. 
-А как зовут?
-Сергей. 
-А у него точно никого не было.
-Точно.
-И не целовался?
-И не целовался.
-Точно?
-Гарантирую.
-Ты там пока приготовь что-нибудь к чаю.
-Сама знаю.
-Тогда жди.
Она скрылась в квартире, а я отправился к Сереге, который мирно гулял по кладбищу.

-Ну что, Серега, пойдем знакомиться? - сказал я, отвязывая цепь.
Серега - молодой бычок огненно-рыжей масти согласно кивал мне своей коровьей
башкой. 
-Пойдем.
Я привязал цепь к дверной ручке и позвонил. 
-Удачи, любовничек, - сказал я ему на прощанье и выбежал вон.


Моя по-настоящему первая была лет на десять старше меня. Милая женщина. Одна
из тех, кто занимается художественным сексом исключительно из любви к искусству.
Нас познакомил брат. Ему было негде: женат. С ней все кончилось триппером. Одновременно
у меня и у брата. 
Следующую звали Чекушка. По ее поводу я философски шутил: Всегда можно найти
бабу страшнее данной. Они снимали вдвоем с подругой маленький флигелек, где с
большим трудом помещались стол, две кровати и печка. Девчонок звали Галками.
Причем, одна из них высокая, длинноволосая, с широкими бедрами, но не толстая
была просто Галкой, другая, слегка приплюснутая сверху, словно ее по поломанному
телевизору показывают, звалась Чекушкой. Попали мы туда с подачи Плюхена. Не
выдержав тягот конфликта отцов и детей, он хлопнул дверью и оказался на улице.
Выручила его Мама (прозвище). Нашла приют в избушке без курьих ножек. Прибыли
мы втроем: Мама, Плюхен, ну и я за компанию. 
В избушке народу, как в автобусе в час пик. Кому потрахаться негде, кому покурить.
Антисанитария. Устали девочки сражаться с сопутствующим гостям срачем. Опустились
девичьи ручки. 
Я с порога, как был в пальто, падаю на ближайшую кровать. 
-Я буду жить здесь. А где тут картошку жарят? 
-Картошки нет, – неуверенно отвечает одна из Галок. 
-А что есть? 
-Чай, варенье… 
-Ну так давай, раз нет картошки. 
Одна из Галок покорно ставит чайник. Мама, доброй души человек, поит меня чаем
и кормит вареньем с ложечки. Затем принимается утешать Плюхина. Они отгораживаются
от всего мира шторкой, сооруженной из покрывала. Через пару минут из-за шторки
раздается характерный скрип. На следующий день прихожу уже с Птером проведать
друга. У нас два баттла, не помню уже, водки или самогона. Пьем три на три. Плюхин
понятно с Мамой, а нам с Птером суждено считать Галок. 
Чекушка сидит ближе ко мне, что и заставляет меня выбрать ее. Она тоже вроде
не против. Обнимается, по крайней мере, с тем же энтузиазмом, с каким Корчагин
строил свою узкоколейку. Но стоит мне перейти к более серьезным действиям, как
она ни в какую. Я, говорит, мальчика жду из армии. Ну и жди себе на здоровье.
Я что, против? Вдвоем веселее. Она, нет, и все. Ладно, думаю, посмотрим, как
ты у меня заговоришь. Начал над ней издеваться: доведу до изнеможения, и домой.
Она, бедная, лежит, мучается, смотрит, как Птер с Галкой любятся. Это только
Плюхин шторку организовывал. Птеру на все эти приличия плевать. Галке, судя по
всему, тоже. Птер, как кролик. Пять минут с частотой в сто герц, и на бок. Через
пол часа опять. А то еще встанет с Галки и говорит Чекушке: 
-Возьмешь, пока тепленький? 
Чекушка злится, Птеру весело. 
Продержалась она недели две. Потом разогнала всех, чтобы со мной наедине остаться.
Раздеваемся. Она меня внимательно осматривает с ног до головы, после чего заявляет:

-И ты этим хочешь меня удовлетворить? 
Хорошенькое начало. От обиды он скукоживается и становится никаким. 
-У моего мальчика был как кабачок, и то у него не всегда получалось. 
За дурной головой… Это как спички у детей. Требую сатисфакции. В конце концов,
Чекушка просит у него прощение. Со второй попытки все получается замечательно.
В общем, прижился я у Чекушки, несмотря даже на толпу и Великий И Могучий, Как
Наша Советская Родина Срач. Пришлось проводить семинар "Соблюдайте чистоту".
Галки оказались способными ученицами. Когда они успевали, но каждый вечер нас
ждал идеально убранный флигель и свежевыстиранное постельное белье. Чекушка вдобавок
научилась читать мои мысли. Стоило мне не так вздохнуть или повернуться, как
у меня в руке оказывался бутерброд, стакан чая или, верх роскоши, прикуренная
сигарета. С сигаретами у нас было, как в войну с хлебом. После шести вечера купить
их было просто невозможно. Часам к восьми мы провожали в последний путь последнюю
сигарету, есть в этом что-то мистическое, после чего, уподобившись царской охранке
из очередного блок бастера о Ленине, начинали простукивать стены и заглядывать
во все укромные уголки. Иногда нам везло, и мы находили клад. Чаще же, обстучав
все, что можно, отправлялись на раскопки мусорного ведра, ища бычки пожирнее.
А тут сигарета, целая, для меня одного. До сих пор не знаю, где она их брала.

Прибился к нам Василий, извратив своим больным либидо чистоту сложившихся отношений.
Каждая неизведанная территория была для него занозой в сердце, а точнее, в паху.
Каждая новая высота влекла его до тех пор, пока не появлялись на ее вершине грязные
каракули: ЗДЕСЬ БЫЛ ВАСЯ. Сексуальный альпинист, да и только. В первый раз его
принесло, когда дома была одна Чекушка. Не успел он толком на нее спустить Амура,
она за топор. Пошел, кричит, на …, пока не зарубила. Обиделся на нее Василий
кровно. Никто его еще до этого так душевно не посылал.
Галка оказалась сговорчивей, в результате чего Птер начал делить свою любовь
с Василием. Птер через день ночевал дома, и Васек легко приноровился к его графику,
о чем Птер, бедняга, даже и не догадывался. Закладывать друг друга у нас не было
принято. Узнал же он обо всем только после того, как громогласно заявил, что
хочет на Галке жениться. Тут мы ему глаза открыли. Подулся он на Василия немного,
да и угомонился. Не Василий, так другой. Могло бы и хуже быть. 
Продал я, в конце концов, Чекушку за бутылку водки и две палки колбасы. Приехал
к ней в гости лучший друг ее суженого.
-Ты ж, - предупредила меня Галка, - не вздумай сказать, что у вас с Чекушкой.
Понял?
-Да понял. 
Чего тут непонятного? 
Выделили мне самую удобную кровать. Галка мирно спит одна, Птера по случаю дисквалифицировали.
Чекушка со своим добрым молодцем куеблются на полу. Взыграла видать в нем кровь
молодецкая, а она ни в какую. У нее приступ порядочности. Утром так и не насытившийся
добрый молодец зовет Чекушку поехать с ним в дальние края. Она на меня косится.
Оказался смышленым тот молодец. Купил мне две бутылки водки и палку колбасы,
самой дорогой, чтобы я тут не скучал. Как я мог отказать после этого?
А осенью, получив диплом, Чекушка уехала домой. 


Я никогда не был охотником в любви. Игра, флирт, завоевание и победа… Всему этому
я предпочитал стабильные длительные отношения двух взрослых людей без каких-либо
обязательств. 
С Солнцем все было иначе. Подобно ныряльщику за жемчугом, я кинулся в омут страсти
с огромным камнем в руках, отличало от данного образа меня то, что бездна была
бездонной, а мой билет в один конец. Конечно, такую любовь можно сравнить с болезнью,
вот только выздоровление в данном случае является самым печальным исходом. Выздоравливать
я не хотел.
При всем своем желании я не смог бы передать суть или, лучше сказать, атмосферу
наших с ней встреч. Любовь подобно дао, становится ложно при любой попытке выразить
ее в словах. Это хорошо понимают поэты и влюбленные, причем влюбленные предпочитают
молчать, а поэты… Поэты даже не пытаются отразить реальную, из крови и плоти,
любовь в своих творениях. Скажу лишь только, что Солнце стала моей единственной
женщиной. Прошлое перед ней померкло, а будущее… Будущее, я имею ввиду ТО САМОЕ
БУДУЩЕЕ, превратилось в подобие, отражение, тень.
Но прошлое все-таки существовало, причем иногда оно делало попытки стать настоящим
или даже будущим. Мое прошлое напомнило о себе телефонным звонком. 
Яна. Мы познакомились в старые добрые времена у Жорика. Рядом с ним жила ее бабушка,
к которой Яна приезжала погостить на каникулы. Жила она в Москве. Родители ее
были уважаемыми и вполне состоятельными людьми. Внешность… Милая, маленький рост,
чем-то похожа на Анне Ленокс. Умная. У нас получился длительный, затяжной курортный
полуроман, продлившийся несколько лет. Мы гуляли, смотрели кино, целовались…
Она рассказывала о своих друзьях и бойфрендах, особенно много она говорила о
друге с большим, можно сказать огромным  агрегатом. У них буквально был культ
этой штуки. Другой ее приятель взялся сделать архитектурный макет чего-то там.
Пару недель трудился, непокладая рук, затем спустил за вечер все деньги в Макдональдсе
– тогда они только входили в моду. Для нее это было вполне естественно, для меня
верхом идиотизма. Будучи отравленным марксизмом, я относился и отношусь к деньгам
как к эквиваленту рабочего времени или, если разобраться, к эквиваленту собственной
жизни. Поэтому я никогда не любил бросаться деньгами. Бросаться деньгами все
равно, что убивать свое время, а времени нам отпущено не так много. 
Яна напоминала мне ученого антрополога, занимающегося изучением самца одомашненного
провинциального примата в естественной среде обитания. Она наблюдала за мной,
сравнивала, анализировала, делала выводы. Была бы, думаю, ее воля, она забралась
бы ко мне под черепную коробку с датчиками и микроскопом. 
Ее не было около пяти лет, и тут на тебе, как снег на голову, звонок.
-Привет, не узнал?
-Думаю, нет.
-Это Яна из Москвы.
-Ты где?
-Знаешь, я только что приехала. Устала и все такое. Сегодня не получится, а завтра…
Давай, ты мне позвонишь.
-Хорошо.
-Номер помнишь?
-Конечно.
С одной стороны, сюрприз был приятный, с другой…
-Конечно, тебе надо с ней встретиться. Пригласи куда-нибудь, - Солнце изо всех
сил старалась казаться спокойной, но я видел, как не легко ей это давалось.
-Нахрена ты это делаешь? – спросил я, глядя ей в глаза.
-Ну, ты же хочешь ее увидеть.
-Хочу.
-Вот видишь.
-Но если ты этого не хочешь.
-А я здесь причем?
-Ты действительно такая дура?  
-Но ведь ты хочешь…
-Я дохрена чего хочу, так что теперь?
Она не ответила.
-Почему ты ведешь себя, будто тебе все равно, если на самом деле…
-Какое это имеет значение, - оборвала меня Солнце.
-Имеет.
-Хочешь сказать, что из-за моих глупостей (она так и сказала: глупостей) ты откажешься
с ней встретиться.
-А почему бы и нет?
-И как ты будешь после этого выглядеть?
-Меня это волнует меньше всего.
Звонить я не стал. Яна позвонила сама, через несколько дней перед отъездом.
-Ты же обещал.
-Понимаешь… - промямлил я, даже не зная, что сказать после этого в высшей степени
идиотского слова.
-Думал, от меня легко отделаться.
В общем, я повел себя полным идиотом и ничтожеством. Это был наш последний с
ней разговор. 


Помню, как Солнце принесла ключ. Это было в средине или даже к конце мая. Солнце
пришла в коротком светлом сарафане пастельных тонов и в светлых босоножках. Меня
разбудил стук ее каблучков.
-Дрыхнешь?
-Привет, ты уже завтракала?
-Я ухожу.
-Постой, нельзя приходить и уходить одновременно.
-Я серьезно.
-Я тоже.
-Ты не понимаешь… Я принесла ключ.
-Хорошо. Давай выпьем кофе, поговорим.
Ее уход не был для меня внезапным. У нас не ладилось уже около года. Солнце давно
уже хотела от меня уйти, но любовь, проклятая любовь притягивала ее ко мне как
магнит. Солнце ничего не могла с собой поделать, и от этого злилась на меня еще
сильней. 
-Зачем? – спросила она, нервно теребя ремешок от сумочки.
-Зачем кофе? Хорошо, давай чай.
-Только не пытайся меня останавливать. Я уже все решила.
-Хорошо. Я просто хочу выпить с тобой по чашке кофе или чая.
-Зачем?
-Ты мне подарила несколько замечательных лет… и потом… ты же не собираешься отворачиваться
от меня на улице?
-Нет, но…
-Либо нет, либо но.
-Ладно, вари кофе. 
Я действительно не вынашивал каких-либо коварных планов по возвращению в стойло
заблудшей овцы. Солнце не была овцой, к тому же я любил ее как взрослого самостоятельного
человека, который вправе сам принимать решения. Все вышло само, иначе бы ничего
не случилось. Мы выпили кофе, выпили в честь расставания коньяка. Поговорили
о прошлом, о жизни, о будущем. Вспомнили Уайльда, которого Солнце читала на английском,
а я в переводе. От Уайльда мы перешли к любовной лирике, которая привела нас
прямехонько к любви. 
К счастью, нам не надо было спешить. Муж, главной обязанностью которого было
обеспечивать семью, трудился в командировке. Я же был совершенно свободен и мог
полностью, игнорировать как телефон, так и звонки в дверь. 
Мы занимались любовью медленно, не торопясь, наслаждаясь, подобно гурманам каждым
оттенком удовольствия. Солнце не была высокотехничной искушенной профессионалкой,
но ласковая от природы, она интуитивно могла создавать настоящие шедевры. Между
нами с первыми же прикосновениями возникло то понимание, когда тела сами знают,
что делать, а души сливаются в единое целое.
Лето наступило сразу. Как у Зенона Элейского. Еще мгновение назад было что-то
среднее между зимой и поздней осенью, и вдруг абрикосы оказались в цвету, солнце,
шлявшееся где-то все это время, решило, наконец, вернуться домой, и вмиг высушило
разбухшую от холодных дождей землю. Пальто сменили футболки и шведки. 
Я переселился на дачу, назад к природе, начал возиться в земле, получая от этого
удовольствие. После шести месяцев в эпицентре урбанизированного кошмара простая
сельская жизнь была для меня, как капли дождя для иссушенной земли пустыни. Правда,
оставались некоторые напоминания о ХХ веке в виде водопровода, канализации, природного
газа и автомобиля с полным баком. Но это не мешало мне чувствовать себя Робинзоном.
Вдохновленный своим отшельничеством и единением с природой, я вдруг понял, что
растения тоже умеют ходить. Только они это делают по-своему. Если мы передвигаемся
при помощи ног, то они используют корни, ветви, побеги. Так вся моя клубника
убежала в тень буквально за пару лет, а виноградная лоза забралась на вершину
куста шиповника, вымахавшего метра на три над уровнем горизонта. 
Раз в три дня меня навещала Солнце. Попытка классифицировать ее как Пятницу разбилась
о ее неземную привлекательность, и я тут же определил ее в разряд фей, спускающихся
с небес к особо... Я так и не придумал к особо кому. Второй медовый месяц был
в самом разгаре. Мы жарили шашлыки, дышали воздухом, гуляли, занимались любовью,
ходили на пляж, не оскверненный туристами. 


На этот раз богом, изгнавшим нас из рая, стал ее муж, заработавший в поте лица
право на отдых в виде двух путевок на море. Три недели. Целых три недели! Разумные
отношения между двумя взрослыми людьми, которым просто хорошо вместе, оказались
фикцией, дерьмом священных коров, песком, куда мы прятали отягощенные тягой ко
всему рациональному и необременительному головы. День ее отъезда стал днем крушения
заблуждений. Я превратился в наркомана, лишенного привычной дозы. Потеря настроения,
нежелание, чего-либо делать и даже боль. Я старался впасть в анабиоз, чтобы хоть
как-то убить эти долгие 504 часа с копейками. 
  Я читал про рыб, которые, когда пересыхает их водоем, зарываются в ил и ждут
дождей, чтобы вновь вернуться к жизни. Я поступил точно так же. Свил кокон и
замедлил все жизненные функции до предела, свел себя до минимума, сохранив одни
лишь рефлексы. 
Я посвятил себя созерцанию местных, весьма колоритных персонажей.
Взять, например, Вальку-дурочку. В свое время работала она в богатейшем по тем
временам сельском магазине, имела дело с дефицитом, и жила бы припеваючи, если
бы не дети, которые вытащили у нее все, что можно, и не Бог, в которого она с
дури поверила на старости лет. В результате она осталась одна, нищая и никому
не нужная, разве кроме своры бродячих собак. Местные собак не жаловали. Своих
не кормили, отпускали на ночь искать пропитание, чужих или ничейных вообще старались
убить. 
Дурочкой ее прозвали еще в молодые годы. Она никогда не умела отказывать мужикам,
а после вещала на всю станицу о своем сексуальном подвиге. 
Как-то раз, когда отец еще был жив…
Идет она с работы домой и кричит: 
-Коля, я тебе не дам! У тебя жена врач, я тебе не дам! 
Он тогда крышу красил, и прямо с крыши на всю станицу: 
-Валя, да я лучше себе х… отрублю, чем в твою … его суну! 
-Коля, я тебе все равно не дам. У тебя жена врач и красавица, я тебе не дам!

-Да ты на себя посмотри! Рядом с тобой верблюд за пуд колючек срать не сядет!

Мужики его потом спрашивают: 
-Коля, ты что, у нее просил? 
-Да зачем она мне нужна? 
-Может по пьяни? 
-Даже намека не было. 
У бабы Гали муж внес свою лепту в развитие самолечения: вылечил радикулит себе
телевизором. Без всяких Кашпировских-Чумаков. Заходит она в хату, а он телевизор
включил и задницей прямо в экран. 
-Кому ты свою жопу показываешь? 
-Говорят, Ельцина должны показывать. 
-А ты его разглядеть получше хочешь? 
-Пусть он сам себя разглядывает, а это ему вместо зеркала. 
-А я уж было, решила, что у тебя глаза туда повылазили. 
-Спина болит – сил нет, а телевизором погрею и легче. 
Про Женечку и ее котел я написал рассказ:


ТВОРИ МОЛИТВУ


-Алло! Алло! Колечка! Это я, баба Женя. Узнал? Вот и хорошо, что узнал. Мама
дома? Нету? Ну, я после перезвоню. Как вы? Ничего? Ну, храни вас господь, Колечка.
Ты извини, что я позвонила. Как за что? Ты что-то делал, чем-то занимался, а
я звоню, отрываю тебя… Не отрываю? Вот и хорошо. Как я? Да ничего. Газ провели,
отопление паровое. Думала, дом развалят, но ничего, с божьей помощью обошлось,
а я уже думала, не доживу. Теперь котел мне житья не дает. Пыхает, твори молитву.
Ничего-ничего. А потом как пыхнет! Жутко делается. Днем еще не так, а вот ночем
(говорят они так: ночем, в церкву, для себе.) пыхнет, и проснуться не успею,
твори молитву. Что я только с ним не делала. И молилась ему, и уговаривала, и
святой водой брызгала. После святой воды вроде тише стал, а потом опять. Пошла
я в церкву, чтобы значит, свечку ему поставить, да чтоб батюшка за него помолился,
а он говорит, что котлам свечи не ставят и за здравие им не служат. Нет у них
души, твори молитву. А как нет, чего он пыхает, чего ему надо? Я уже с ним и
по хорошему пыталась, говорила с ним, просила, свет ему оставляла, а он хоть
бы что. Приходил газовщик, а что ему, котел –то не его. Ничего, говорит, он не
пыхает, а работает как надо. Где же, как надо, когда горит-горит, потом затухает
совсем, а потом как пыхнет! Ярко-ярко и шумит. Я в первый раз, когда увидела,
что он затух, думаю, посмотрю, что он там, так он дождался, когда я голову в
поддувало засунула, и прямо в лицо мне как пыхнет! Назло ведь. Сын приезжал.
Это, говорит, автоматика. Я понимаю, автоматика, когда работает и работает, а
он пыхает. Может порча у него или сглаз? Сказали мне, что есть бабка хорошая,
чудеса творит. Может сходить, пусть почитает? Что? Не надо бабку? У него не порча?
Ага, пусть пыхает. Говоришь, если бы не пыхал, то хату бы спалил. Тогда конечно
пусть пыхает, так ему и скажу, твори молитву. Спасибо тебе Колечка пребольшое.
Успокоил ты меня, храни тебя господи. А то я уже не знала, что и делать.
Шухорная она. Смотрит, как птица. Наклонит по птичьи голову и смотрит одним глазом,
а глаза хитрые. Раньше была она бойкой, гоняла мужа для порядка и материлась,
как сапожник. Грамоты она не знала. Читать-писать не умела, а вот деньги считать
умела, и очень даже хорошо умела. Смерть мужа стала для нее настоящей трагедией.
Жила она за ним, как за каменной стеной. Работал он начальником сельпо, что в
те времена было очень даже не плохо, но был он труслив страшно, поэтому жили
они не богато.
-Я жила и жила себе, ничего не зная, где платить, где что, всегда Федечка, царство
ему небесное. А тут пошла за хату платить. Надо какие-то книжки заполнять, а
я ни сном, ни духом, я и букв-то не знаю. Стою с этой книжкой и плачу. Хорошо,
соседская девочка подошла. Написала там все, храни ее господи. Если бы не она,
что бы я делала? И зачем он оставил меня одну? Наложила бы на себя руки, да батюшка
говорит, что грех большой на душу.
После смерти мужа она переменилась. Стала в церковь ходить, перестала материться.
Вместо мата у нее теперь твори молитву. Тяжело ей одной поднимать культ котла,
плясать вокруг него ритуальные танцы, поднося дары. Он одобрительно или гневно,
в зависимости от настроения, ей попыхивает: 
-Ты пыхай, пыхай, твори молитву, а то, правда, хату спалишь, что я тогда делать
буду? 


-Не забыл еще меня? 
-Прекраснейшую из королев? 
Солнце! Красивая, загорелая, в любимом сарафанчике... Как я тебя обожаю, милая!
Нежная и податливая, ты припадаешь к моим губам, как только я беру тебя на руки
и несу в нору, подчиняясь вспыхнувшим во мне инстинктам хищника. Ты захвачена
врасплох, взята в плен, заточена в моей постели, как есть в босоножках и сарафане,
который в тот же момент летит на пол, сопровождаемый бюстгальтером и трусиками...

-Будешь гладить, животное... 
Но я заклеиваю твой рот поцелуем. Ни слова, милая. И когда ты, довольная, по-детски
прижимаешься ко мне, я изливаю на тебя всю свою любовь, и ты тонешь в моей любви,
и как за соломинку хватаешься за… 
-Мне босоножки мешают, - капризничаешь ты, и вот я у твоих ног, босоножки падают
на пол, и мои губы ласкают твои горячие ступни...