Сняли мы с Вениамином квартиру.
Вениамин - человек неправильный, но он мне нравится, хотя я и понимаю, что он не должен мне нравиться именно в силу его неправильности. Неправильность же Вениамина
заключается в том, что он неправилен во всём. Возьмите хотя бы то, что он лжет. Он лжет, и
я вижу, что он лжет, и не то, чтобы делаю вид, что не замечаю, что он лжет,
я на его ложь не реагирую и его ложь не воспринимаю, а просто отмечаю, где он лжет. И часто
оказывается, что то, что он говорит, есть ложь от начала и до конца. Но ведь ложь потому и
является ложью, что похожа на правду, иначе это была бы уже не ложь, а бред
ненормального.
А если раздуматься, то я понимаю, почему Вениамин мне нравится. Он мне нравится потому, что он живет. Вот я не лгу, но я и не живу. И, наверное, мне
потому и легче с ним, что я, хотя и не живу, но, во всяком случае, хотя бы вижу рядом с собой жизнь, и от этого моё безликое
обязанное существование облекается какими-то красками как отражением чужой жизни. И вот вы только подумайте: выходит, что для того, чтобы жить, нужно уметь лгать, нужно уметь создавать видимость из того, что есть. А это - неправильно, так не должно быть. Не должно быть видимости, должна быть реальность. Потому что что такое видимость? - это всё равно, что сон, это наше искаженное представление о реальности. Так что, для того, чтобы жить, нужно искажать
реальность?! И на самом деле жизнь - это не жизнь, а на самом деле всего лишь её
видимость, её ощущение. И что же тогда получается, что жизнь мы воспринимаем как
не жизнь, как существование, а существование в фантазии воспринимаем как жизнь?!
Не успели мы поселиться, как Вениамин перезнакомился, кажется, не только с соседями на этаже, не только в подъезде, но и во всём доме. Всегда он при деле: то играет в шахматы или в домино с мужиками во дворе, то в компании потягивает пиво, то заваливается в квартиру с девочками. Словом, Вениамин - душа любой компании, и люди к нему тянутся, хотя, разумеется, и не без того, что время от времени женщины прореживают его золотые кудри, а мужчины делают из него боксерскую грушу. Но всё это как бы в порядке вещей,
так что
после все встречаются друг с другом, как будто ничего и не было. Таково обаяние
Вениамина.
Самое сложное время наступает к концу месяца, когда зарплата только через неделю, а в карманах сто рублей, да и те мелочью.
В такие дни Вениамин теряет жизнерадостность, в его поведении появляется что-то потерянное, и из него поднимается ропот на несправедливость жизни.
И вот в одно такое утро звонок в дверь,
входит какой-то очередной приятель Вениамина и сует ему в руки пачку денег на сохранение
"на пару часов": де получил зарплату, и эти деньги он от жены скрывает, а так как она у него ведьма и устраивает полный и тщательный обыск в поисках скрытых от неё денег, то пусть-ка она попляшет, хоть догола раздевает. Сосед уходит, и я вижу, как Вениамин из пачки выдергивает купюру и
суёт себе в карман. Через какое-то время заявляется новая персона с подобной же просьбой сохранения денег, хотя и приводит уже другие основания. И Вениамин снова,
как только посетитель скрывается, выдергивает из пачки купюру и кладет себе в карман. И, может быть, потому, что бог любит троицу, в третий раз
за это утро открывается дверь и заходит человек уже в летах, со следами, оставленными жизнью на его лице. Я смотрю на него и думаю: "Неужто и этот?!"- и чем, какими такими словами
Вениамин мог вызвать у этих людей мнение, что их деньги в его руках сохранятся так же надежно, как в банке?
С этим посетителем дело, кажется, было посерьёзнее, что-то в том духе, что к нему должны явиться "кредиторы" и он должен их убедить в том, что он гол как сокол и платить не может. И с этими деньгами Вениамин сделал то же, что с предыдущими. Я смотрю на Вениамина и поражаюсь его поступку.
Я говорю Вениамину: "Зачем ты это делаешь? Если ты думаешь, что они не заметят вытащенной купюры, то один, может быть, и не заметит, но из троих-то кто-то да заметит". Про себя я при этом замечаю, что я не говорю, что воровать - грех, я говорю о том, что попадаться на воровстве грех,
поскольку этим ты ставишь себя в неудобное положение, ты как бы теряешь при этом
свою собственную ценность. То есть украсть так, что никто не узнает, что именно
ты это сделал, это, может быть, и не слишком хорошо, но это грех простительный,
но глупо открыто лезть в карман. Это уже грех непростительный, и именно из-за
глупости поступка, за которым следуют неотвратимые неприятные последствия. И
хотя я про себя думаю, что я думаю, что воровать вообще грех, и это грех
непростительный, но вместе с тем своей натурой я понимаю, что если бог этого
моего поступка не видит со своего высока, то это как бы и ничего. Другое
дело, если он заметит, то тут уже, конечно, ой-ёй-ёй, тут уже и раскаяние
приходит, и "я больше не буду". А так, что же, ведь это и не я вовсе делал, а
дьявол мне это совершить это безобразие нашептывал. А так я, сам по себе, чист, аки ангел.
И вот переживаю я т.о. происходящее на моих глазах, и с огорчением вижу, что переживаю я только с самим собой; Вениамин меня не то, что не слушает, но даже и не слышит вовсе. И это обстоятельство повергло меня в возмущение. А когда я повергаюсь в возмущение, я забываю обо всём, ибо справедливость и правда превыше всего.
И тут открывается дверь и входит последний посетитель, и не успел он еще и слова сказать, как заговорил я и направил мои слова непосредственно ему. Я сказал: "Это надо же быть таким дураком, чтобы отдавать деньги на сохранение. Ведь деньги - это соблазн." Я бы, конечно, на этих словах не остановился и продолжил, однако увидел, что и эти мои слова произвели на посетителя впечатление необыкновенное. Посетитель изменился в лице, его выцветающие голубые глаза начали терять остатки своей голубизны, посетитель начал
хватать ртом воздух и вдруг начал оседать. Мы с Вениамином
бросились к нему.
Обмякшее тело было тяжелым. Кое-как доволокли его до дивана, и
в меня уперся укоризненный взгляд Вениамина: "Соображать надо, что говоришь"-
процедил он. Вызвали скорую. Пока суть да дело со скорой, Вениамин побежал
по соседям в поисках нитроглицерина, которым и пичкал посетителя до приезда
скорой. Наконец, приехала скорая, что-то вколола, и мужчина начал приходить в
себя, но, видимо, то, что он начал приходить в себя, его немедленно расстроило,
потому что он начал стонать, в глазах его выразилось мученичество, а руки
поднимались вверх и пытались хватать что-то невидимое. "Экий ты нежный"-
проворчал Вениамин и сунул в руки мужчине его пачку денег. Как только руки
мужчины почувствовали нечто, они торопливо это нечто поднесли к глазам. Мужчина
глубоко и ровно задышал, зажал деньги в руках, лицо его
разгладилось, и он заснул с полуулыбкой на лице. Увидев, что приступ прошел, медики уехали.
Мы сидели рядом с больным и смотрели друг на друга. Вениамин долго молчал, и вдруг начал смеяться, сначала тихо, потом громче, до хохота. Я недоуменно
смотрел на него. Наконец, он вытер выступившие на глазах слезы и сказал "Да, с тобой не соскучишься."
Вечером он сидел с мужчинами во дворе. Играли в нарды, и рядом стояли бутылки с пивом, купленным на вытянутые Вениамином купюры. И, как говорится, и он ничего, и они ничего. Я смотрел на них из окна, и почему-то чувствовал себя отбросом. Чувство было неприятное. Я отошел от окна, бессмысленно включил телевизор и безразлично смотрел на экран.
Мне было скучно. Меня окружала пустота.
