«Собственный дом» Миликтрисы Никодимовны в Садовом переулке оказался добротной бревенчатой избой с небольшим палисадничком, расписными ставнями и резным коньком на крыше. Василий позвонил в колокольчик, и вскоре дверь открыла красивая молодая женщина весьма аппетитных форм в небрежно накинутом розовом платье, которое детектив поначалу принял за пеньюар.
— Мне бы повидать Миликтрису Никодимовну, — нарушил Дубов неловкое молчание.
— Это я и есть, — откликнулась дама неожиданно приятным мелодичным голоском и пропустила гостя через полутемную прихожую в некое подобие гостиной, стены которой и вправду были увешаны образами в медных окладах. Кое где перед иконостасом тускло коптили свечки и лампадки. — Вы ко мне по какому то делу? — оторвала хозяйка Василия от созерцания обстановки.
— Да да, разумеется! — невпопад ответил Василий и подумал: «А кстати, по какому делу?».
— В таком случае не угодно ли присесть? — Миликтриса Никодимовна указала на обширный стол посреди гостиной. — С кем имею удовольствие говорить?
— Меня зовут Савватей Пахомыч, — представился Дубов, скромно присаживаясь на краешек стула. — По роду занятий я виршеплет и скоморох. И вот, будучи немало наслышан о ваших высоких достоинствах, явился лично засвидетельствовать почтение и восхищение. — С этими словами Василий торжественно вручил хозяйке букет.
— Очинно вами благодарна, — жеманно пропищала Миликтриса Никодимовна. — Но, если это не тайна, от кого вы обо мне столь лестно наслышаны?
— От кого? — задумался Дубов. — Ах да, от некоего Евлампия из Каменки. — Детектив украдкой глянул на хозяйку. Та при имени Евлампия чуть потемнела лицом, но тут же понимающе закивала. — Но даже все его восторженные речи — ничто перед тем, что я вижу воочию! — горячо продолжал Дубов. — И вот глядя на вас, в моем сознании родились эти скромные строки. — Василий порывисто выскочил из за стола, театрально опустился на одно колено и с выражением, хотя и слегка
путая слова, прочел стихотворение «Я помню чудное мгновенье».
— Очень мило, благодарю вас, — томно отвечала хозяйка, выслушав поэтическое послание. — Не хотите ли чаю? У меня самый лучший, из индийской лавки.
— Одну минуточку! — вскочил Дубов с колена. — Дорогая Миликтриса Никодимовна, в знак вашего признания моего скромного таланта прошу вас принять вот это! — Детектив извлек из кармана коробочку и вынул из нее золотой браслет, отделанный бриллиантами — это ювелирное изделие обошлось ему в десяток монет из «лягушачьей» шкатулки.
— Ах, ну что вы, Савватей Пахомыч, — сладко замурлыкала Миликтриса Никодимовна, — я никак не могу принять от вас столь дорогую вещь! — Дубов, однако, заметил, как сладострастно заблестели при этом ее масляные глазки.
— Умоляю вас! — с непритворным жаром начал уговаривать Василий, и Миликтриса Никодимовна сдалась:
— Ну хорошо хорошо, так и быть, но только чтобы вас не обижать! — И браслет стремительно исчез в складках ее платья. — Прошу! — Хозяйка открыла еще одну дверь и провела гостя к себе в будуар, как окрестил для себя Василий вторую комнату, значительную часть коей занимала обширная кровать. Естественно, здесь никаких икон на стенах не было.
— Прошу! — повторила Миликтриса Никодимовна, недвусмысленно указывая на кровать, и сама первая принялась неспешно разоблачаться.
Василий медлил. «А как же Надя? — проносилось у него в голове. Смогу ли я теперь честно глядеть ей в глаза? И потом, я прибыл в Новую Мангазею, чтобы вести важное расследование, а не крутить шуры муры с местными гулящими девицами. Хотя, с другой стороны, именно эта жрица рыночной любви может меня вывести на отгадку тайны, ради которой я здесь нахожусь…»
— Ну что же вы, Савватей Пахомыч? — оторвал Василия от раздумий голос хозяйки. — Или вам помочь раздеться?
— Нет нет, я сейчас! — С этими словами детектив решительно принялся стягивать сапоги.
x x x
С некоторым трепетом Серапионыч вошел в царские покои. Каким бы прожженным циником он ни слыл, но все таки питал некоторое уважение к царствующим особам. Тем более, что ни одной такой особы живьем не видывал. До нынешнего дня, разумеется.
А посреди роскошного зала в большом кресле восседал пожилой мужчина с грузной фигурой, немного обрюзгшим лицом и печальными глазами. Это и был царь Дормидонт, хотя, честно говоря, кроме золотого посоха, ничто не указывало на его царственность. А на столе перед царем стоял витой графин, две чарки и надкушенное яблоко. Рядом в позе почтенного смирения склонился коренастый лысый вельможа небольшого роста.
— Что ж ты, князь, — ледяным тоном говорил Дормидонт, — против меня заговор, понимаешь, замышляешь?
— Да я, царь батюшка, за тебя в огонь и в воду, — оправдывался князь. — Это все твои недруги, супостаты — они на меня напраслину возводят…
— Да? — с недоверием глянул царь на вельможу. — А с чего это бояре в Думе тебя на царство хотели заместо меня посадить?
— Да это все боярин Илюхин да боярин Андрей воду мутят, а я ни сном, ни духом…
— Ох, Длиннорукий, не верю я тебе, — устало покачал головой Дормидонт Петрович. — Ступай с глаз моих…
Серапионыч посторонился в дверях, и мимо него пронесся весь красный, как рак, князь Длиннорукий.
Убедившись, что грозный монарх ничем не отличается от простого смертного, Серапионыч негромко кашлянул. Дормидонт поднял взор от графина.
— А, эскулап! Проходи, присаживайся, — усмехнулся царь, — Садись, садись, я не кусаюсь. — С этими словами он разлил водку по рюмкам: — Тебя как бишь зовут?
— Владлен, — вежливо отвечал Серапионыч.
— Ну тогда за знакомство! — провозгласил царь и опрокинул рюмку в рот.
Серапионыч, стараясь не ударить лицом в грязь, так же лихо проглотил содержимое. И с удовольствием отметил про себя, что водка пошла, как говорится, мягко. Не то что химия всякая, из ацетона сварганенная.
— Мне ужо говорили, — неспеша начал царь, — что лекарь придет. Зачем мне лекарь, я что, при смерти, что ли? — И он пожал плечами. — Танюшка сильно просила, а я ей отказать не в чем не могу. Хотя и болезни в себе никоей не чую. Может, раньше я и болен был, а теперь, в таком случае, значится, уже помер. А зачем мертвецу, понимаешь, лекарь? — Царь спокойно посмотрел на Серапионыча, а Серапионыч молчал, ожидая продолжения. — Я, когда молод был, вот тогда в хорошем лекаре
и нуждался. Чтобы он мне мозги вправил. — Тут царь захохотал так, что у Серапионыча по спине мурашки поползли. — Я же, дурень, верил, что можно добро делать безнаказанно. И даже более того, я думал, что и люди то зло творят по глупости, по неразумению. Это уж гораздо позже я понял, что это и есть природная сущность человека: зависть да глупость. А зло — уж как урожай с этих семян. А ну ка налей, эскулап, а то в горле чевой то пересохло. Ну, будь! Так о чем это я бишь. Ах да, о заблуждениях
своих. Верил я тогда, боярин Владлен, в то, что ежели править людьми по доброму, так и они добрей станут. Ан нет, и воровать пошли пуще прежнего, а потом и вовсе в глаза мне смеяться стали: мол, дурак ты, царь, и размазня. Осерчал я тогда, да и повесил нескольких говорунов на городских вратах. И что ж ты думаешь? Взбунтовались? Ан нет, возрадовались! Вот, мол, какой наш Государь хороший, и строгий, и мудрый, ну совсем как его грозный пращур, царь Степан. — Дормидонт тяжело вздохнул. — Веришь, не
веришь, эскулап, а я тогда заперся ото всех в своих покоях и напился впервые до чертиков и плакал пьяными слезами и клял свою участь. И противны они мне были с их рабской угодливостью, с их трусостью и мелочной завистью. И больше всего я сам себе противен был — ведь строить власть свою на крови я не хотел. Видит Бог, не хотел. Но выбора мне не оставили. Не оставили. Да. А ну ка налей, эскулап, еще по чарке.
Серапионыч налил, и они с царем молча выпили. Царь долго пристально смотрел в глаза Серапионычу. Потом отвернулся, закашлялся.
— Знаешь, боярин Владлен, сколько я книжек в молодости прочел? глухо продолжил царь. — Умных книжек, добрых. О достоинстве человека. О любви к Богу и ближнему. Об уважении к мудрости. О почитании прекрасного. На минуту царь умолк и внезапно так грохнул об пол своим посохом, что графин на столе подпрыгнул. — Ложь это все! Ложь! Люди в сущности своей подлы и завистливы!
— Нет, — спокойно ответил Серапионыч, и царь с удивлением поднял на него налитые злостью глаза. Серапионыч же поправил пенсне на носу. — Нет, я так не думаю.
Царь поиграл с минуту желваками и грозно повелел:
— Наливай!
Серапионыч снова налил водки. Снова выпили. И царь уставился в доктора своим буравящим взглядом. Но Серапионыч, кажется, даже не обращал на это внимания.
— Люди разные, очень разные, — неспеша заговорил он, — но не злы они от природы своей. Я, по крайней мере, так думаю. А трусость и зависть процветают там, где их насаждают законами писаными и неписаными.
— Так я ж и хотел сии законы исправить, — вскричал Дормидонт, чтобы жить по совести и взаимному уважению! А из этого только свинство одно вышло!
— Так для этого же, батенька, время надо, — терпеливо отвечал Серапионыч.
— Сколько? — грозно выкрикнул царь и снова грохнул в пол посохом. Год? Два? Десять?
— Я думаю, столетия, — спокойно отвечал доктор.
Царь вяло махнул рукой и в одночасье весь как то ссутулился:
— Налей, эскулап, по последней, да пойду я в опочивальню.
Серапионыч налил. Выпили.
— Все это слова, слова, — вздохнул царь. Он медленно поднялся с кресла и, тяжело опираясь на посох, пошел к дверям. Возле дверей он остановился: — А ты, боярин Владлен, понимаешь, еще заходи. — Дормидонт покинул залу, не закрыв за собою дверей. По коридору разносилось шарканье ног, покашливание и бормотание:
— Слова… Слова…
Серапионыч продолжал сидеть в кресле. Он грустно глядел на надкушенное яблоко. Вот и познакомился с царствующей особой, уныло усмехнулся доктор.
x x x
Василий Дубов неспеша прогуливался по улицам Новой Мангазеи и мысленно прокручивал свое первое свидание с Миликтрисой Никодимовной, стараясь отделить бурные любовные впечатления от той реальной информации, что удалось у нее выведать. Чтобы не вызывать подозрений, Василий для первого раза не слишком приставал к своей новой «возлюбленной» с расспросами и потому узнал немногое: что с Евлампием ее познакомил некий влиятельный господин и что вообще среди ее знакомых немало влиятельных и, что немаловажно,
щедрых господ.
Из невразумительной болтовни Миликтрисы Никодимовны Дубов понял, от чего может зависеть степень ее откровенности, и прикидывал, во сколько «лягушек» ему выйдет расколоть «набожную даму» на дачу чистосердечных показаний.
Новая Мангазея была похожа на портовой город — вроде Одессы, где Василию однажды довелось побывать, или Марселя, известного ему по «Клубу путешественников». C той только разницей, что причалами для ее ежедневно прибывающих караванов служили огромные склады, или лабазы, расположенные неподалеку от рынка. Именно эти хмурые массивные здания с огромными воротами и крохотными окнами были сердцем города. Мерно и деловито пульсирующим. Весь остальной город, несмотря на свою яркую и пеструю пышность,
был лишь приложением к ним.
На складах постоянно сгружали тюки с товарами, и после коротких торгов их забирал уже другой купец и грузил либо на телеги, либо на ладьи, или даже на верблюдов. И товар двигался дальше. Меха на запад, пищали на восток. Янтарь на юг, гарпуны на север. Все крутилось, все вертелось, как шестеренки в часовом механизме. Хотя постороннему человеку вся эта круговерть могла показаться хаосом, бедламом. Но на самом деле здесь царил прямо таки идеальный порядок, которому могли бы позавидовать государственные мужи.
Если бы, конечно, могли углядеть в этом муравейнике четкую работу как торговых групп, так и отдельных работников: приказчиков, грузчиков, оценщиков.
Здесь, на этих мрачных складах, можно было изучать весь мир — жаль, у Василия не было для этого времени. Ведь по товарам можно было сказать если не все, то многое о культуре тех стран, из которых они прибыли. Всяческие горючие жидкости для светильников и ароматические вещества, которые можно было иногда и перепутать по незнанию, прибывали с Ближнего Востока. Именно монополией на «земляное масло» Восток и удерживал Европу от военных экспансий. Европа же постоянно бряцала оружием, избытки
которого в большом количестве продавались на мировых рынках. Да еще тяжелые яркие ткани: парча, бархат. В противовес легкому восточному шелку и грубым льняным тканям из восточно славянских земель. Изворотливые умом азиаты уже изобрели электричество и торговали примитивными аккумуляторами: глиняными сосудами, наполненными кислотой, с медными электродами. Применялись они обычно ювелирами для гальваники, то есть хромирования, оцинковки или позолоты. Хотя на склады уже начали поступать и небольшие партии электрических
лампочек стеклянных колб с бамбуковым угольком между электродами. Товар был дорогой и неходкий. Пока, конечно. Теперь оставалось лишь появиться на сцене новому идеологу из грабителей, вроде известного нам Соловья Петровича, и провозгласить электрификацию плюс узаконенный грабеж, и история завертится, как белка в колесе. А может, чаша сия минет сей тихий уютный мир? Или им тоже придется наступить на те же грабли и испытать все прелести правления «идейных вождей»? Одного с челкой, другого с трубкой.
Ну, тогда держитесь, купцы, ваша аполитичность и космополитичность станет вашей же погибелью. Этот молодой, зеленый мир еще не удобрен костями миллионов невинных и не опылен радиоактивным пеплом. И князь Григорий, по сравнению с тиранами нашего мира — просто шалун. На него достаточно Василия Дубова. А остальное — дело времени. Оно всегда работает не на Зло…
x x x
Баба Яга сидела насупившись за столом, подперев голову руками. А на сундуке, по барски развалясь, ее поучал здоровенный черный кот.
— Это же так просто, — говорил он. — Вот смотри, щелкаешь пальцами — и все. — При этом кот щелкнул когтями, и на столе рядом с Бабой Ягой загорелась свеча. — Ну давай, попробуй сама.
Баба Яга старательно сложила пальцы в жменю и приготовилась ими щелкнуть.
— Не в мою сторону! Не в мою сторону! — истошно завопил кот и очень даже резво нырнул с сундука под лавку. И вовремя. Раздался оглушительный грохот, крышку с сундука сорвало взрывной волной, и она отлетела к печи. А в сундуке загорелись какие то тряпки. Кот схватил ушат с водой и опрокинул его в сундук. Оттуда раздалось шипение и повалил вонючий дым. Кот скорчил недовольную мину.
— Мягче надо. Мягче, — сказал он Яге, так и сидевшей с тоскливым выражением лица за столом. — Ты баба горячая, слишком много чуйства в это дело вкладываешь. Надо научиться подавать его поманеньку и в нужном направлении. Давай еще разок попробуем.
— А может, хватит на сегодня? — жалобно спросила Баба Яга.
— Нет, — отрезал кот. — Давай. Направляй руку на подсвечник. Так, хорошо. — при этом кот предусмотрительно спрятался за колченогий стул. Ну давай, щелкай.
На этот раз свеча вместе с массивным подсвечником со скоростью снаряда полетела в сторону двери. Там подсвечник ударился о притолоку и свалился прямо на хвост коту. Кот издал нечеловеческий вопль. Он запрыгал по избе, испуская жуткие проклятия и дуя себе на хвост. В конце концов он опустил хвост в сундук, полный мокрых тряпок, и, похоже, ему полегчало.
— Да, правда твоя. Пожалуй, на сегодня хватит.
x x x
В комнате на постоялом дворе детектив застал обоих скоморохов, однако те его даже не заметили, занятые не то репетицией, не то читкой некоего драматического произведения. Василий невольно прислушался — пьеса оказалась исторической, на тему завоевания Новой Мангазеи царем Степаном. Как Дубов понял из текста, действие очередной сцены происходило на холме, откуда царь наблюдал, как его славное воинство грабит город, поджигает дома и насилует мангазейских женщин. При этом Степан произносил возвышенный пятистопно
ямбовый монолог.
СТЕПАН:
Скажите, чтоб не очень увлекались
В поджогах, грабежах и баболюбстве
Я ведь желаю только проучить
Сей град за непокорство и гордыню,
С лица ж земли сносить не собираюсь.
Ведь я же не злодей и не насильник,
А своего народа благодетель.
А так как нынче Ново Мангазея
Уже в составе царства моего,
Об чем указ вечор подписан мною,
То я не ворог подданным своим,
Пришедшим ныне под мою корону,
А царь — хоть грозный, но и справедливый!..
Что скажешь ты, мой верный воевода?
ВОЕВОДА:
Приказ я отдал прекратить разбой
И так уж все пограбили, что можно
И девок перепортили довольно.
СТЕПАН:
Молчи! Меня касаться это не должно;
Я — царь, а не убийца, не насильник.
А коли наши славные стрельцы
Кой в чем переусердствовали малость,
Пускай господь их судит, а не я.
ВОЕВОДА:
Как скажешь, Государь, все в царской воле.
СТЕПАН:
Что это за людишки там стоят?
ВОЕВОДА:
Градоправитель Новой Мангазеи…
Ну, то есть бывший, я хотел сказать,
А вместе с ним старейшины градские.
СТЕПАН:
Чего им? Впрочем, подойдут пускай.
Да им скажи, чтоб слишком не робели
Ведь я их новый царь, а не какой то
Упырь, иль бес, иль злой поработитель".
— Ну как? — вдруг обернулся к Василию Мисаил, читавший за царя Степана. Правда, в его исполнении грозный монарх больше смахивал на гоголевского городничего.
— Довольно любопытно, — осторожно ответил Дубов. — Что это за пьеса?
— О, это великое произведение великого сочинителя! — важно сообщил Антип. — Считавшаяся безвозвратно утерянной трагедия Джона Уильяма Свампа «Завоевание Мангазеи».
— Там и для тебя есть что сыграть, Савватей Пахомыч, — подхватил Мисаил. — К Степану приходят городские старейшины, они просят пощадить мирных жителей и обещают отдать ему все свои несметные богатства, но царь отвечает, что ему и так все принадлежит, а главного старейшину велит высечь у себя на конюшне. И тогда сей старец выхватывает из за пазухи дамасский кинжал и гордо закалывается. Уверен, что у тебя это прекрасно получится!
— Я подумаю над вашим предложением, — дипломатично уклонился от ответа Дубов. — Но что это за Джон Уильям как там его и почему трагедия неизвестная, если у вас есть ее текст?
— Джон Уильям Свамп был по роду занятий представителем одного крупного торгового дома с Альбиона в Новой Мангазее, — начал терпеливо объяснять Антип, — но основным делом его жизни стало сочинительство для подмостков. Свамп был свидетелем завоевания Мангазеи царем Степаном и поведал об этом в своей трагедии, написанной хотя слогом аглицких драм, но на нашем языке, коим он, долгие годы живя здесь, овладел в совершенстве. Но потом все списки этой трагедии были отобраны, а сам Джон Уильям выслан
обратно в Англию.
— Так что же, значит, все описанное имело место на самом деле? заинтересовался Дубов.
— Да как ты не понимаешь, Савватей Пахомыч, — загорячился Мисаил, художник имеет право на свое видение происходящего. Это ведь не какой нибудь бездарный ремесленник…
— Да нет, это то я понимаю, — поспешно перебил детектив, не желая вдаваться в концептуальные дискуссии о художественном вымысле и пределах его допустимости, — просто я не понимаю, как эта пьеса два века спустя попала к вам.
— Загадочное дело! — с сомнением покачал головой Антип. — Сегодня мы выступали на площади со своими шутками, а когда уже собрались уходить, то к нам подошел какой то невзрачный господин и сказал: «Что вы всякую дрянь играете — это с вашими то способностями!». Протянул нам этот свиток, а сам был таков.
Василий осторожно взял в руки свиток с «Завоеванием Мангазеи»:
— Бумага хоть и не очень новая, но двести лет ей никак не дашь. А вы уверены, что это действительно та самая вещь, а не какая нибудь подделка?
— Да как ты можешь?! — чуть не подпрыгнул Мисаил. — Так написать мог только настоящий великий маэстро!..
— Ну хорошо, — опять не стал спорить Василий, — допустим, что это и есть та самая трагедия. А вы не задумались, почему она всплыла именно сегодня? Не оттого ли, что кому то выгодно разжигать в Мангазее противо царь городские настроения? И вы прекрасно знаете, кто он — этот кто то!
— Князь Григорий?.. — неуверенно пробормотал Антип.
— А вам не кажется странным, — продолжал Дубов, — что пьесу, считающуюся утерянной два века назад, неизвестно кто отдает неизвестно каким скоморохам…
— Как это неизвестно каким?! — сорвался с места Мисаил. — Просто человек увидел, что такие даровитые скоморохи, как мы, исполняют всякую дрянь, и решил нам помочь!
— Вздор! — решительно заявил Василий. — Если хотите, я могу рассказать, как все было, а вы уж сами решайте, как поступать. Двести лет назад все списки крамольной трагедии были изъяты и, скорее всего, вывезены в Царь Город, где их поместили в спецхран. Ну, то есть, в тайное бумагохранилище, — поправился детектив. — Мне доподлинно известно, что сторонники князя Григория имеются в самых высоких Царь Городских кругах, и они то, имея доступ в спецархив, могли вынести оттуда рукопись
трагедии и сделать с нее сколь угодно списков — один из них и попал к вам.
— Но для чего? — удивился Антип.
— Это элементарно! — в сердцах брякнул Василий. — То есть, я хотел сказать, что и дураку понятно. Для того же самого, для чего тут распространяют подметные письма — чтобы возможно больше мангазейцев ожидали князя Григория как освободителя и благодетеля. Он, в отличие от недоброй памяти царя Степана, надеется взять город с наименьшими жертвами и разрушениями. И отнюдь не из каких то человеколюбивых побуждений, а чтобы заполучить в готовом виде всю здешнюю инфраструктуру.
— Чего чего? — не поняли скоморохи.
— Ну, налаженные торговые связи, пристани, судоверфи, всяческие мастерские, кузницы и все такое прочее. Так что думайте сами, вкладывать ли свою лепту в победу князя Григория, или нет. Мне кажется, что мы сюда прибыли, скажем так, с несколько иной миссией.
— Да, пожалуй, — пробормотал притихший Мисаил. А Антип неуверенно добавил:
— Кто его знает? Князья Григории приходят и уходят, а эта, как ее, инфра — остается…
x x x
Едва только Серапионыч возвратился в терем Рыжего, как хозяин кинулся ему навстречу:
— Ну как, доктор, есть надежда?
— Случай, конечно, запущенный, — со знанием дела ответил Серапионыч, проходя в гостиную, — но отнюдь не безнадежный.
— Доктор, а нельзя ли это как нибудь ускорить? Ведь государство в опасности!
— Как любит говаривать один наш общий знакомый, «Не спеши, а то успеешь», — поправил на носу пенсне доктор.
— Знаю, знаю, — подхватил Рыжий, — «Тише едешь — шире лицо».
— Морда, — учтиво поправил Серапионыч. — Наш общий знакомый в данном контексте употребляет именно это словечко.
— Что ж, морда — так морда, — вздохнул хозяин. — Ну ладно, не буду вас торопить. Но только вы очень уж не затягивайте.
— Ну а как там наш боярин Андрей? — поинтересовался Серапионыч, проходя в гостиную. — Уже оклемался?
— Да, вроде бы пришел в себя и даже что то пытается говорить, ответил Рыжий. — Но я сам только перед вами пришел и его еще не видел.
— Ну так пойдемте вместе, — предложил доктор.
Внешний облик боярина Андрея говорил, что дело хоть медленно, но верно идет на поправку. Едва завидев Рыжего, боярин очень обрадовался и даже попытался привстать на кровати.
— Лежите, пациент, вам вредно делать резкие движения, — остановил его Серапионыч.
— А говорить он может? — затревожился Рыжий.
— Вообще то может, но пока лучше не напрягать связки, — заметил доктор.
— Но ведь от этого зависит судьба страны! — взмолился Рыжий.
— Что у вас за страна такая, что ее судьба зависит то от запоя главы государства, то от нескольких слов члена Боярской Думы, — проворчал Серапионыч. На что Рыжий ответил:
— Знаете, доктор, имеется такой анекдот: один червячок спрашивает у другого: «Ну зачем мы живем в этой противной навозной куче?». А второй отвечает: «Понимаешь, есть такое понятие — Родина».
— Ну ладно, — сжалился доктор, — говорите. Только кратко.
Боярин Андрей заговорил еле слышным шепотом, то и дело надолго прерываясь:
— Я был у князя Длиннорукого… Там были все, кто за него… Сначала князь выставил большую бочку зелена вина, а потом…
— Пожалуйста, без лишних слов, — перебил Рыжий, — тебе нельзя много говорить. Как я понимаю, у Длиннорукого произошло нечто такое, что заставило тебя со всех ног броситься ко мне в терем, так ведь?
— Да, — с трудом выдохнул боярин Андрей. — Длиннорукий, как выпил, стал похваляться, что скоро в Царь Город явится князь Григорий и всем, кто был против него, покажет, где раки зимуют… И что он уже готовится преподнести Григорию столицу, как на тарелочке… А потом, выпив еще чарку, сказал: «И знаете, как это будет? В условленный день я приглашу и царя, и бояр, и Рыжего к себе на празднества, а потом все, кого я упрежу, незаметно выйдут наружу… — Боярин Андрей
надолго замолк, но потом, собрав последние силы, с огромным трудом договорил: — А кого не упрежу, тех подожгу вместе с теремом». — Боярин закрыл глаза и без чувств уронил голову на подушку.
x x x
Едва дождавшись захода солнца, Василий извлек из своего немногочисленного багажа армейский компас. Этот прибор был позаимствован из походного снаряжения майора Селезня, но стараниями колдуна Чумички приобрел новые способности, которые, однако, действовали только в определенные часы: от заката до первых петухов.
Благодаря этим новым способностям стрелка компаса теперь указывала не на север, как обычно, а куда то на юго запад. Это значило только то, что немалая часть пущенных за два дня в оборот «лягушачьих» монет (не менее четверти) находится в одном месте, а направление стрелки соответственно указывало в сторону этого места.
— Господа скоморохи, — высокопарно обратился Дубов к Мисаилу и Антипу, — нынче ночью нас с вами ждут великие дела.
— Что за дела? — живо заинтересовались господа скоморохи.
— Нам предстоит идти по горячему следу, пробираться сквозь запутанную паутину улиц и закоулков Новой Мангазеи и в конце концов узнать, где она эта черная бездна, куда проваливаются благородные металлы!
По выражению лиц скоморохов Василий понял, что смысл его вдохновенной речи до них вряд ли дошел — скорее, они воспринимали ее как монолог из какой то возвышенной трагедии. Однако в пространные объяснения детектив вдаваться не стал.
x x x
Майор ловко спустился с крыши баньки на грешную землю.
— Молодец, Васятка, — ласково пробасил он, потрепав мальчонку по непослушным вихрам. — Это ты хорошо придумал сюда перебраться. И мост, как на ладони, и село видать, и дорога между ними. А оставаться на сеновале, конечно, было рискованно.
— А не пора ли перекусить? — деловито осведомился Васятка.
— Да да конечно, — охотно согласился майор, — хватит об искусстве, пора и о животе подумать.
Уже сидя за крохотным столиком и со смаком уплетая деревенское сало с чесночком, майор все же вернулся к теме «военного искусства»:
— Васятка, ты мне так и не рассказал поподробней о том, что ты в селе интересного видел?
— Инте… какого? — нахмурил лоб Васятка. — Странного то точно видел немало.
— Ну и? — нетерпеливо спросил майор.
Васятка отпил чаю из жестяной кружки и задумчиво уставился в окно.
— Эти люди из вашей страны, — наконец произнес он.
— С чего это ты взял? — несколько удивился майор.
— У них говор такой же, как у вас.
— А, понятно, — кивнул майор. — Ну, этому то я не удивлен. Этих наемников Каширский в наших краях набирал.
Майор откусил знатный кус сала с черным хлебом и ухмыльнулся:
— Вот потому то и я здесь. Как говорится — клин клином надо вышибать.
— Оружие у них странное, — озабоченно сказал Васятка.
— Ничего, — радостно осклабился майор, — у меня такого странного оружия — полный рюкзак. И мне уже доводилось эту шелупонь гонять в Придурильщине. Это в наших краях место такое. Ох и неспокойное!
— Но у них в повозках еще и чародейские всякие гадости. Эти повозки они строго охраняют.
— Откуда ты знаешь? — приподнял бровь майор.
— Да двое из ихних, хлебнув самогона, бахвалились, а я подслушал.
— Гм, чародейства, говоришь? — насупился майор. — Ох уж надоела мне вся эта магия. Но задницу то мы им все равно надерем. О, пардон, я хотел сказать — уши.
— Да ладно, — улыбнулся Васятка, — я ж не маленький.
x x x
Едва предночная мгла опустилась на улочки Новой Мангазеи, Дубов со скоморохами снарядились в путь. Перед отправкой детектив еще раз вынул компас, но теперь стрелка, к некоторому его удивлению, показывала уже не на юго запад, а по направлению, близкому к восточному. «Значит, монетки переехали», подумал детектив, а вслух сказал:
— Ну, бог нам в помощь!
Неукоснительно следовать указаниям стрелки в густо застроенном районе города было невозможно, и «юным следопытам» приходилось выдерживать направление лишь очень приблизительно. Вскоре чудо компас вывел их на окраину Мангазеи, а пройдя по почти деревенской улочке, Василий и его спутники оказались на старом кладбище. Глядя на мрачные надгробия, Антип машинально перекрестился, а Мисаил что то забормотал — не то молитву, не то монолог из какой то пьесы.
Василий не очень то разбирался в кладбищах, но если бы рядом с ним оказалась баронесса Хелен фон Ачкасофф, то она сходу определила бы, что в Новой Мангазее — городе, в котором смешались стили и традиции разных народов, верований и эпох — и некрополь представлял собой нечто многостилевое, или, выражаясь научным языком, эклектическое. Тут живописно чередовались и заросшие травой неряшливые холмики с покосившимися деревянными крестами, и монументальные статуи, и солидные каменные гробницы. Однако
Василий обращал внимание на все эти сооружения лишь постольку, поскольку они препятствовали ему продвигаться в направлении, указанном стрелкой.
Однако с огибанием каждого очередного препятствия колебания стрелки становились все заметнее — это говорило о том, что цель близка. И когда Дубов со спутниками подошли к мрачного вида часовне, стрелка резко напряглась, будто охотничий пес, почуявший дичь. Василий обошел вокруг часовни, но стрелка упорно указывала внутрь этого сооружения.
— Здесь, — кратко сказал Дубов. — Нет, туда, конечно, не полезем, но теперь я точно знаю, где это находится.
Скоморохи по прежнему не очень понимали смысл поисков, но кладоискательская лихорадка, похоже, захватила и их.
— Можно и внутрь, — вдруг предложил Антип, пытаясь разглядеть заржавевший замок на дверях, ведущих в усыпальницу.
— Да, почему бы и нет? — С этими словами Мисаил зажег огнивом свечку и поднес ее поближе к замку.
— Ломать дверь? Никогда! — решительно заявил Василий. — Во первых, аморально тревожить покой мертвых, а во вторых, мы можем спугнуть крупную щуку…
— Ерунда, — перебил Антип, доставая из сумы какой то хитрый инструмент. — Откроем и закроем так, что никто не заметит! Черт, да его, кажется, уже сто лет не отпирали…
-----
