У Гоголя была поэма "Ганц Кюхельгартен", написанная, как сказано на заглавном листке, в 1827 году. Не доверяя своим силам и боясь критики, Гоголь скрыл это раннее произведение свое под псевдонимом В. Алова. Он напечатал его на собственный счет, вслед за стихотворением "Италия", и роздал экземпляры книгопродавцам на комиссию. В это время он жил вместе со своим земляком и соучеником по гимназии, Н. Я. Прокоповичем, который поэтому-то и знал, откуда выпорхнул "Ганц Кюхельгартен".
Для всех прочих знакомых Гоголя это оставалось непроницаемою тайною. Некоторые из них,-- и в том числе П. А. Плетнев, которого Гоголь знал тогда еще только по имени, и М. П. Погодин, получили инкогнито по экземпляру его поэмы; но автор никогда ни одним словом не дал им понять", от кого была прислана книжка. (П. А. Кулишсо слов Н. Я. Прокоповича)
***
Гоголь притаился за своим псевдонимом и ждал, что будут говорить о его поэме. Ожидания его оправдались. Знакомые молчали или отзывались о "Ганце" равнодушно, а между тем Н. А. Полевой прихлопнул ее в своем журнале насмешкою.
***
Книжка "Московского Телеграфа" со строгой рецензией Полевого вышла в конце июня. Только в N 87 "Северной Пчелы" 1829 г., вышедшем 20 июля, появился новый отзыв о "Ганце Кюхельгартене", столь же неблагоприятный, как рецензия Полевого. "В сочинителе,-- говорит отзыв,-- заметно воображение и способность писать (со временем) хорошие стихи, ибо издатели говорят, что "это произведение его восемнадцатилетней юности"; но скажем откровенно: сии господа
издатели напрасно "гордятся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданием юного таланта". В "Ганце Кюхельгартене" столь много несообразностей, картины часто так чудовищны и авторская смелость в поэтических украшениях, в слоге и даже в стихосложении так безотчетлива, что свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом. Не лучше ли б было дождаться от сочинителя чего-нибудь более зрелого, обдуманного и обработанного?"
К этой рецензии присоединено известие, что "Ганц Кюхельгартен" продается во всех книжных лавках по 5 рублей. Это дополнительное извещение "Северной Пчелы" позволяет думать, что рецензия "Московского Телеграфа" не произвела на Гоголя такого сильного впечатления, какое приписывалось ей Кулишом ("Прочитав рецензию Полевого, Гоголь тотчас собрал экземпляры и сжег все до одного"). Сожжение "Ганца Кюхельгартена", очевидно, совершилось после рецензии "Северной
Пчелы", т. е. после 20 июля. Оно совпадает по времени с внезапным решением Гоголя ехать за границу,-- решением, о котором он уведомил свою мать 24 июля. Одною из главных причин (если не главною) этой решимости был холодный прием, оказанный "Ганцу Кюхельгартену". (Н. С. Тихонравов. Сочинения Гоголя)
Ноябрь месяц стоял на исходе. У директора Орлая по случаю воскресенья собрались опять гости, старые имолодые, уже к самому обеду. В числе молодежи было инесколько воспитанников, между прочими также Гоголь и Кукольник, для которых, особенно для последнего, дом начальника сделался как бы родственным домом. Но на этот раз непринужденно-веселое настроение обедающих не могло наладиться, и причиноютому был сам хозяин: он был как-то необычно молчалив иугрюм.
— Что это нынче с нашим Громовержцем? — тихонько заметил Гоголь Кукольнику. —Были у него, что ли, опять контры с профессорами?
— Кажется, не было, — отвечал Кукольник, которому, как своему человеку в директорской семье, было все известно ранее других.— Но с казуса Базили-Андрущенко все начальство наше ведь разбилось на два лагеря; а чем дальше в лес, тем больше дров. Ну, а Иван Семенович — человек горячий, сердечный: за всякий пустяк готов распинаться.
— Только не за наши «пустячки», «аллотрии»: их он, точно также как Андрущенко и Билевич, не очень-то долюбливает.
— Потому что до сих пор и стихи наши и проза, по правде сказать, далеки от совершенства. Зато когда он узнал, что мы с Редкиным, Тарновским и Базили принялись за компиляцию всеобщей истории, то предложил нам обращаться к нему за справками во всякое время и так тепло вообще отнесся к нашему делу, что у нас точно крылья выросли.
— Ну, да, потому что он сам до мозга костей ученый, и изящная литература для него звук пустой. Твой «Та с с о» например как хорош! Есть там такие самородные перлы...
— Ну, да, ты намекаешь опять на моего пляшущего Шиллера?
— Да отчего ему не плясать? Пускай пляшет на здоровье: ноги не отвалятся. А журналы наши? Хвалиться не хочу, но в моем журнальчике «З в е з д а» ты читал ведь повесть «Братья Т в е р д и с л а в и ч и?»
Кукольник скосил презрительно губы.
— Читал... Твое же детище?
— Мое. А тебе не нравится?
— Ничего себе; бывает и хуже.
— Но редко? Да, вкусы у нас разные. Но вот, погоди, у меня задуман целый роман из истории Запорожья. Героем будет сам гетман...
— Дайтебе Бог. А что, Шарлотта Ивановна, — обратился Кукольник вполголоса к проходившей мимо них хозяйки, — скажите: здоров у вас Иван Семенович?
— Я сама уже его спрашивала, что с ним, — отозвалась с озабоченным видом Шарлотта Ивановна.—Но он уверяет, что у него только что-то тяжело на душе, будто от тайного предчувствия.
— Ох, уж эти мне предчувствия!.. - прошептал Гоголь, который, унаследовав от матери её мнительность, вспомнил вдруг о последнем предчувствии покойного отца, что его дни сочтены.
После обеда Кукольник затеял общую игру в фанты, а после чая сел за фортепиано и заиграл ритурнель к кадрили.Лед растаял. В общем веселье не принимали участия только Орлай и Гоголь. Наскоро допив стакан чая, Орлай встал и заперся в своем кабинете. Гоголь же, по обыкновению, со стороны молча наблюдал за танцующими и по временам только с тайною нервностью озирался на притворенную дверь хозяйского кабинета, откуда явственно слышались шаги из угла в угол: Иван Семенович
и там, видно, не находил себе покоя.
В самый разгар танцев Орлай внезапно появился на пороге, мрачно оглядел присутствующих, подошел сзади к Кукольнику и положил ему на плечо руку:
— Довольно!
Музыкаоборвалась на полутакте, танцы сами собой прекратились, а хозяин вдобавок объявил гостям:
— До свиданья, господа! Пора и по домам.
Сказал, повернулся и хлопнул дверью. Гости, понятно, были ошеломлены; хозяйка, совсем смущенная бестактностью мужа, не знала, что и сказать им, и те — делать нечего — собрались «по домам».