Мужской и женский взгляд за чашечкой кофе. Кофе, пригоняемый ветром
Кофе, как музыка. Каждый его сорт каждым из нас будет услышан и принят по-своему. Кем-то вообще может быть не принят и это тоже нормально. Кто-то вообще предпочитает только чай, что ж. Есть интроверт, есть экстраверт, а есть амбидекстр, способный примирить кофе и
чай между собой и в себе. Каждый из нас живет, мыслит, творит эту реальность в своем жанре, своей музыкальной частоте и вибрирует и варится в своём кофейно-чайно-музыкальном ритме. На основании этих пристрастий, мы так же можем быть сгруппированы, расставлены по лесенкам, собраны в клубах по интересам. Если наши вкусы совпадут в кофе, они точно так же могут совпасть и в музыке, и в духовной песне нашего внутреннего голоса. Ноты моих рецептов, как и зерна кофе вовсе не уникальны. Всё дело в гамме, в
послевкусии, в стиле и манере композитора, играющего с кофейником, и в том слушателе, который приходит и располагается у барной стойки. В каждой чашке моя рука варителя, моя вкусовая ассоциация, мой ритм, биение моего сердца. Читая, вы можете поймать мою частоту и окунуться в кусочек моей реальности. Мы можем совпасть лишь на время вашего глотка. Это миг, мгновение, но это всё, что у нас есть. Кофе, как и музыка, создается, звучит и умолкает. Истинные ценители эспрессо вообще предпочитают выпивать
свой шот прямо у кофейного аппарата. Чтобы время не вмешивалось в ощущения. Кофе, как и музыку надо учиться слушать. Музыку, как и кофе надо ощущать на основании языка.
Если кофе хоть немного остыл, я к нему даже не притронусь. Хуже может быть только кофе,
выпитый в спешке, на бегу, как будто это стакан воды в пустыне. Подобием остывшего кофе может быть разве что горячий шоколад - вот она кокофония.
Эту волшебную музыку на своих крыльях принесли нам чернокожие, как кофе, ангелы-серафимы с божественными голосами,
которые пробуждают в душе белый и чистый свет. А, может быть, сам Борей пригнал к нам по холодному пенному морю их горячую, мускулистую Бригантину, чтобы мы еще и еще раз убедились, что цвета вовсе нет снаружи нас, он внутри человеков, как суть.
Всё словно
растёт из Петербурга и сюда же возвращается. Правда, то же самое можно сказать и об Одессе. В далекой Америке в первой трети двадцатого века, в Нью-Йорке, жил и вдохновенно творил один композитор, звали которого при рождении Яков Гершовиц. Был он родом из семьи еврейских эмигрантов-одесситов. Его отец, Мойше переехал в Бруклин из Санкт-Петербурга в начале 1890-х; а мать, Роза Брускина, несколькими годами раньше. Мальчик вырос и стал знаменитым Джорджем Гершвиным. И сочинял он такую музыку, скажу я
вам, в которую сложно не влюбиться. Что и продемонстрировал мой муж. Покажите зрелому мужу, во что влюбиться и он сделает это. После чего мы стали путешествовать в нашем автомобиле втроем. Гершвин часто составлял нам компанию, и, признаюсь, мне это даже нравилось. От мужа я узнала, что он эмигрировал с родителями в США из России, но это не прибавило, ни убавило ему очарования.
Хорошая белая жена всегда знает, почему именно её муж непременно будет вдохновлён чернокожими оперными солистами из Нью-Йорка. Потому что он любит Гершвина, да, да. А Гершвин завещал исполнять «Порги и Бесс» только темнокожим. Что угодно могло привлечь моё лично внимание в афише, но внимание моего мужа можно было привлечь одним единственным бриллиантом в короне, и он
там был обозначен.
В многообразии вариантов реальности мы могли стать кем угодно, от зрителей миланской Ла Скала до зрителей Метрополитен-опера, но нам суждено было воплотиться в тела двух, любящих оперу петербуржцев, согласных послушать её в стенах убогого
ДК. Поэтому нью-йоркским солистам ничего не оставалось, как отправиться в путешествие, чтобы, наконец-то, увидеться с нами.
Их великолепные голоса, звучащие в безумной и навязчивой игре кислотных лучей прожекторов, их безупречный вокал и гипнотизирующая
свободой манера исполнения, их колоратурная гибкость и виртуозность вокальных жанров, удивляли и заставляли нас переглядываться. Обаяние Opera Noire of New York подарило нам другой совершенно взгляд и на «белую» классическую оперу. Как солисты балета Эйфмана, танцующие всё, что можно станцевать, они, казалось могли петь, всё что можно спеть на этой земле.
Арии из Моцарта, Доницетти, Верди, Пуччини, и тут же спиричуэлсы, джазовые стандарты Дюка Эллингтона, песни из знаменитых бродвейских мюзиклов. Но когда они исполнили знаменитую цветочную арию из «Лакме» Лео Делиба на французском, я поняла главную причину зачем я здесь. В России эта опера впервые была представлена итальянской труппой именно в Петербурге в 1884 году, сто тридцать лет
назад. Как сердце моего мужа радуется музыке Гершвина, так моё - красоте этой оперы, что совершенно точно сближает нас с ним в любви к кофе, и музыке, которая пригоняется в наш северный климат холодными ветрами из горячего далека.
автор: Жанна Веселова, международный каталог fotoprofit.ru
