За что?!
Аннотация
В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя,
любимца одесских улиц, любимца местных <<портосов>>: портовых рабочих,
бродяг, забияк. <<Кармена прекрасно знала одесская улица>>, - пишет в
воспоминаниях об <<Одесских новостях>> В. Львов-Рогачевский, - <<некоторые
номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни
портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались
нарасхват... Его все знали в Одессе, знали и любили>>. И... забыли?..
Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался
частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом
времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена
персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым
и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается
перезнакомить читателей со всем остальным человечеством.
Лазарь Кармен
За что?!
- Ваше превосходительство, за что?! - вопрошал, заметно рисуясь, как
актер, несмотря на адскую боль в полости живота, возводя глаза к небу и
простирая руки, Емельян Спиридонович Лапшев - пристав Вознесенского участка.
Он лежал в постели, в белой сорочке, под шелковым голубым одеялом, с
большими перламутровыми пуговицами, небритый, распухший, некрасивый.
Вчера, когда он мчался на своем рысаке по Иннокентьевской улице, ему
вдруг пересек дорогу какой-то юноша, с виду рабочий, и многократно
благословил его браунингом.
Две индифферентные пули пролетели мимо - одна ударилась о крыло пролетки
и, сплющенная, упала на землю, другая зарылась в шину, зато остальные
три, пышущие злобой и местью, шлепнулись с каким-то злорадством в его
округлый, любовно взращенный им живот и произвели там страшное опустошение.
Лапшев умирал.
- За что, за что, ваше превосходительство?!
Вопрошаемый градоначальник, упитанный мужчина в генеральском мундире,
стоял у его изголовья. Он чувствовал какую-то неловкость вблизи этого
умирающего человека и старался не глядеть на него.
В ответ на причитания Лапшева он бормотал что-то вроде:
- Ну, успокойтесь, я доложу о вас, и вас обязательно представят. -
Бормоча, он в то же время думал: <<А что, если и меня также... того?...>>
Из-за широкой спины его выглядывал, вытянув длинную шею, словно желая
выскочить из узкого мундира, глистоподобный Аполлон Иванович Шесть -
чиновник особых поручений. Пьяные глаза его с любопытством оглядывали
пристава.
В ногах умирающего стояла жена его - Иллиодора Трофимовна, смазливая,
осчастливленная мещаночка с бойкими, но в данный момент скромно
потупленными грустными глазами. На длинных ресницах ее трепетали две
слезинки и, несмотря на все усилия ее, не могли скатиться. А в широко
раскрытых дверях толпились несколько околоточных, хмурые и озлобленные,
агенты, вестовой и прислуга.
Околоточные вдруг расступились и пропустили брандмайора. Стройный, точно
в корсет затянутый, красномордый, напомаженный, он вошел мягко,
поблескивая своими лакированными ботфортами и каской, которую держал в
правой руке на отлете.
На середине комнаты он остановился, крепко прижал каску к груди и
почтительно поклонился градоначальнику, после чего ловко поймал поданную
ему пухлую руку и так же почтительно пожал ее. Он затем пожал руку вдове
и чиновнику и, едва касаясь ковра ботфортами, подошел к постели. Лапшев
улыбнулся ему печальной улыбкой. Он продолжал играть.
- Поглядите, что они со мной сделали! Ловко обработали!.. А?! -
простонал Лапшев.
Жирные губы его при этом и подбородок запрыгали. Лапшев знал, что он
должен умереть, но он не хотел умирать.
И как умирать, когда лишь теперь начиналась его настоящая жизнь?! Его
ожидало столько радостей, удовольствий!
Жизнь же его до сих пор разве можно было назвать жизнью?!
В далеком прошлом он тянул лямку мелкого писаря при участке и агента, а
потом околоточного надзирателя. Сколько неприятностей перенес он!
Порядочные люди сторонились его, как зачумленного, старшие третировали
его. Когда приезжал член какого-нибудь посольства или абиссинская
миссия, он простаивал на дежурстве, как дурак, у ворот гостиницы до
поздней ночи.
И вот наконец, после долгих страданий, ему повезло. Он выскочил в
пристава. Зто случилось прошлым летом.
Он теперь в почете и всем доволен. У него орловский рысак - Ахилл, на
котором он каждый день, по утрам, с треском лупит на рапорты к его
превосходительству, пятьдесят тысяч в банке, дань, собранная за
последние три года с обывателя, рецидивистов и проституток, и маленькая
дачка на морском берегу.
Понятно, что он мог бы обзавестись дачей в пять раз больше этой, но
сейчас было неудобно. Вот если он надумает когда-нибудь бросить службу,
тогда дело другое...
Умереть!.. Это была бы такая несправедливость, тем более что на дворе
сейчас весна. Солнце горячее так и хлещет в окна и заливает всю комнату,
за окном цветет акация, щебечут ласточки.
Конечно, акация, ласточки - все это вздор, но все же он чувствовал весну...
- Сахарное мороженое! - заливался где-то далеко, в глухом переулке,
чей-то тенорок.
А в соседнем доме уличные музыканты наигрывали на скрипке и арфе <<Ласточку>>:
Ветерок чуть колышет листочки,
Знойным паром объята земля.
Аромат распускают цветочки,
Где-то ласточки песня слышна!..
Лапшев заметался на постели, как подстреленный.
- Что с вами? - спросил брандмайор.
- Папочка! - бросилась к нему жена.
- Ничего, - ответил Лапшев глухо.
Он потом повернул голову вбок, как птица, зарылся носом в подушку и тихо
заплакал.
Этим обстоятельством воспользовались градоначальник и чиновник и
потихоньку улизнули из комнаты. На смену им вошли Иван Иванович
Серпухов, пристав смежного участка, и помощник его - Бубенчиков.
Лапшев плакал.
Вчера он был у себя на даче и осматривал ее. Какой восторг там! Все
цветет, ликует!
Только что отремонтированный особнячок весь заткан зеленью, с веранды
рукой подать к морю.
В прошлом году у него на этой веранде собиралось до двадцати человек,
пили чай, обедали, ужинали и играли в <<стуколку>> и <<шмендефер>>.
Узенькая дорожка, ведущая вниз, к купальне, наново прочищена и присыпана
желтым песочком. Эх! Хорошо ранним утром освежиться в холодной морской
воде, выпить потом горячего чаю с сливками.
Когда он осматривал дачку, к нему подошел рыбак и предложил свежую
скумбрию, отливающую серебром, жирную, толстую. Нанизанная на бечевке,
она жила еще и бросалась.
Лапшев страсть как любил скумбрию, особенно поджаренную, с лимоном и
уксусом, и он договорился с рыбаком, чтобы тот доставлял ему каждодневно
к столу два десятка. И как раз на сегодня был назначен переезд на дачу.
Мебель со вчерашнего дня стояла совершенно упакованной, в ящиках. Утром
за нею пришли ломовики, но жена отпустила их. Он слышал, как она сказала им:
- Мы сегодня переезжать не будем.
Слова эти полоснули его, как ножом.
Лапшев перестал плакать, повернул голову и сквозь красноту припухших
глаз увидал, как брандмайор переминается с ноги на ногу и собирается
бежать по примеру градоначальника и других.
Он горько усмехнулся. Все бежали прочь, отдав дань формальности, бежали
из этой обители смерти на сияющую улицу, где пахло весной.
- Уже?!. Удираете?!. - спросил его ехидно Лапшев.
Тот вспыхнул и забормотал:
- Нет! Нет!.. Что вы?!. Хотя мне и надо на освящение, но еще рано!..
Поспею!..
- Ах, освящение!.. - И Лаптеву снова захотелось плакать.
Сегодня, в четыре часа дня, в его околотке освящали Дом трудолюбия, и по
сему случаю предстояло торжество и грандиозная выпивка.
Лапшев по долгу службы должен был присутствовать на этом торжестве.
А любил он эти освящения! Там можно было встретить избраннейших и
почетнейших людей - городского голову, командующего войсками, архиерея.
Ему доставляло громадное удовольствие козырять всем, открывать дверцы
экипажа и подсадить мощи ее превосходительства, послушать истинно
русские речи командира полка, а главное - хорошенько подзакусить и
подвыпить на краю общего стола, у дверей, в тесной компании дьякона,
старших певчих и кучки жертвователей-лабазников...
Брандмайору так-таки и удалось улизнуть. В комнате теперь оставались
одни Серпухов и Бубенчиков.
Поймав взгляд Лаптева, оба изобразили на своих лицах глубочайшую скорбь.
Но он знал, что они притворяются, в особенности Бубенчиков.
Лапшев знал сокровенные думы помощника, ибо думы всех полицейских
одинаковы. Бубенчиков думал о том, что сейчас, после десятилетнего
томительного ожидания, освободится наконец еще одно место пристава, и, -
кто знает? - быть может, он сподобится...
Лапшев читал, как в раскрытой книге, также и в душе долговязого
Серпухова. Тот думал о нем: <<Удостоился, собачий сын! Сам его
превосходительство потрудился, портрет его в ,,Ведомостях`` напечатан,
точно он Скобелев какой; пожалуй, высочайшую телеграмму с
соболезнованием получит, а встанет - полицмейстером назначат! Везет!>>
- Арестант! - хотел ему бросить Лапшев, да воздержался.
Он с ненавистью посмотрел на его сытое, розовое лицо, и слезы обиды чуть
снова не выступили у него на глазах.
- И отчего они меня, а не его, например?!. Чем он лучше меня?! У него
семнадцатого октября в участке демонстрантам руки выкручивали, легкие
отбивали, насиловали, голодом по три дня политических морили. У меня,
положим, тоже ребята охулки на руки не клали, - Лапшев зло улыбнулся, -
но все же по-божески...
<<А погром помнишь?>> - шепнул ему чей-то злорадный голос.
Погром?! Ах, да! Он вспомнил!.. Быть может, за это?!
Вышел приказ по всей российской полиции - подавить революцию. Но как?!
Бить жидов, и как можно чувствительнее. И он постарался. Он переодел
своих городовых в штатское платье, собрал хулиганов, роздал всем оружие
и направил их на еврейский квартал. Вот была потеха! На его глазах
грабили, резали женщин, стариков, детей, насиловали девушек, вбивали
гвозди в черепа, отрезали груди, а он хоть бы пальцем шевельнул.
Какой-то жидок молил его о защите, но Лапшев толкнул его в толпу, та
подхватила его, и не успел он моргнуть глазом, как от жидка осталось
одно воспоминание.
<<А выстрел помнишь?>> - шепнул тот же голос.
Лапшев встряхнул мозгами и вспомнил. Он забрался в густо населенный дом
и выстрелил с балкона. Погромщики после этого, как стая бешеных собак,
ринулись на дом и перерезали всех жильцов.
- А того студента помнишь?
Лапшев припомнил и того студента. Он припомнил потом еще десять лиц, и
теперь ему сделалось понятным - за что. Но он все еще не хотел признать
себя виновником и по-прежнему спрашивал каждого входящего:
- За что?!.
В комнату не переставали входить на цыпочках и выходить разные лица.
Товарищи по службе, родственники и обыватели - купцы, домовладельцы.
Он с трудом узнавал их, но ее, эту толстую даму, пестро одетую, с лицом,
как у мопса, в золотых серьгах колесом, он узнал сразу. Это была
Катя-одиночка. Пять лет изо дня в день она гуляла по Нарышкинской улице
- самой фешенебельной в городе, навязываясь мужчинам, и пять лет подряд
каждый месяц аккуратно, 1-го, она являлась к нему на дом и вносила ему
следуемый <<оброк>> - десять рублей. Это за право в подведомственных ему
владениях распоряжаться своим телом, как ей угодно.
Таких, как она, у него была дюжина. Катя была аккуратна до
щепетильности. Ни дождь, ни вьюга не мешали ей являться к нему 1-го.
Но однажды она явилась 7-го, и он влепил ей две звонкие пощечины.
- Ты где пропадала? - спросил он.
- В больнице лежала.
- С...! Я тебе дам - в больнице!..
Она пришла теперь проведать своего патрона - на всякий случай. Он мог
выздороветь, и надо было задобрить его своим вниманием.
Катя вошла к нему с трепетом, но, когда она увидела его таким
беспомощным, жалким и узнала, что часы его сочтены, в темно-карих глазах
ее засверкали веселые огоньки. Он заметил эти огоньки...
А солнце по-прежнему золотило комнату, щебетали воробьи, ласточки... Перед
Лапшевым замелькала его дачка с верандой, спрятавшаяся в зелени. Она
дразнила его...
<<Хорошо бы, - подумал он, - скумбрии покушать теперь или выкупаться...>>
Но вот лицо его почернело, и он замахал руками. Перед ним стоял отец
Иван - настоятель ближайшей церкви, высокий мужчина с бородой по пояс.
- /Не хочу! Не хочу!/- крикнул дико Лапшев.
Он забыл, что сам давеча пожелал причащаться.
Но отец Иван не отходил от него. Он заговорил с ним кротко, ласково и
убедительно, желая во что бы то ни стало напутствовать его.
Лапшев поддался его сладким, тихим речам и причастился.
Когда он причащался, слезы текли по его щекам, и он теперь не спрашивал
больше:
- За что?...
* * *
На следующий день его хоронили.
В тройной цепи из казаков, драгун и городовых шествовал за гробом
градоначальник, и на гробу красовались два венка: <<Глубокоуважаемому
Емельяну Спиридоновичу от признательных домовладельцев>> и <<Верному слуге
престола>> от временноисполняющего должность губернатора.
А впереди тощий околоточный с висячими серыми усами бережно нес
бархатную подушку, на которой покоились регалии покойного - орден Эмира
Бухарского и медаль <<За однодневную перепись>>.
+++++++++++++++++
Остальное тут:
http://fictionbook.ru/author/karmen_lazar/
