— Последний концерт «Гражданской обороны» в «Точке» мне дико понравился. Честно говоря, я не ожидал ничего подобного.

— Почему?

— Потому что то энергетика не та, то все какое-то не такое...

— А когда у нас было не «такое»?

— В «Улан-Баторе», например, в прошлом году, вроде все было ничего, но и там...

— По-моему, отличный был концерт.

— Там был один парень из Владивостока, который выпускает журнал «Зима будет долгой». «Я, конечно, порадовался, — пишет он, — но от былого шаманства на сцене ни хера не осталось».

— Так это идиот, что я могу сказать. Я считаю, что все, что мы делаем, идет по нарастающей, все лучше и лучше. Если человек этого не понимает, значит, он дебил.

— ...Заканчивая мысль. Даже в прежние «золотые» времена ни один концерт «ГО» мне столько удовольствия не доставлял. Это, конечно, можно списать на парадигму Андрюшкина-Климкина, поскольку Андрюшкин замечательный барабанщик, но вопрос не в этом. Как тебе кажется: это в тебе что-то меняется, или что-то меняется в воздухе?

— И в воздухе меняется, и во мне меняется, но суть-то остается та же самая. Я не знаю, что скрывается под вопросом. Сейчас на некоторые вопросы сложно отвечать по причине их, как бы сказать, определенного идиотизма. Мне кажется, что есть вещи достаточно очевидные — для меня, во всяком случае — и комментировать, говорить о них абсолютно бессмысленно. А с воздухом много чего происходит. Происходит революция на наших глазах — и она развивается по совершенно дикой траектории, захватывая все больше и больше пространства. Это, по-моему, всем понятно — достаточно телевизор включить, посмотреть пару новостей, и все станет ясно.

— Ну, этот процесс вообще все время идет...

— Нет, не все время — последнее десятилетие.

— Значит, у тебя нет ощущения, что именно этой весной что-то особенно сильно рвануло?

— У меня вообще не бывает ощущения, что что-то сильно рвануло. Каким я был в детстве, таким и остался. Совсем не изменился — кроме того, что поимел чудовищно огромный опыт — именно чудовищный — из-за чего мне стало не то, чтобы трудно писать, а несколько глупо некоторые вещи воплощать в реальность. Многие вещи стали для меня бессмысленными. Я могу каждый год выпускать по десять огромных альбомов, а могу вообще ничего не выпускать — мне совершенно наплевать. Все, что я делаю — это только для себя, и для таких же, как я, а это то же самое, что для себя. А сейчас такая ситуация, что делай, не делай — разница невеликая. Мне сейчас больше нравится наблюдать, чем участвовать в каком-то процессе самому. Я сам себе стал не интересен, потому что я себя знаю до такой степени хорошо — ну, просто насквозь. Мне сейчас гораздо интереснее то, что находится надо мной.

— Что тебя волнует сегодня в первую очередь?

— Многое. Бытие, развитие, эволюция.

— Какие узловые точки истории тебе наиболее интересны?

— Происхождение языка. Влияние языков друг на друга. Именно этим я конкретно и занимаюсь.

— На «Звездопаде» есть песня Веры Матвеевой. Это так называемая «авторская песня», на которую рокеры в свое время наезжали, утверждая, что они делают что-то гораздо более революционное и радикальное...

— Я не считаю, что это авторская песня. Это ее песня, когда она ее исполняет, а когда я ее исполняю, это моя песня. Вот Семеляк правильно в «Афише» написал: все чужие песни, которые мы играем — это переданные неким магическим образом наши песни, иначе бы мы их играть не стали. Если это не моя песня, я ее петь не буду. Я чужие песни не пою — в этом смысле.

— Но ведь получилось, по факту, что у той же Веры Матвеевой «Черная гуашь» — это более твоя песня, чем, скажем, «Ласковый дождь»?

— «Ласковый дождь» я тоже хотел бы спеть. Но я бы ее пел совсем не так — вот в чем дело. И вообще, когда я делаю песни, мне совершенно наплевать, я это пишу или не я. Я могу цитировать кого угодно, могу не цитировать. У меня весь материал такой, как пластилин — море словесного, культурного пластилина. Музыка, религия — то же самое. Из всего этого можно делать хорошо и красиво — и свое.

— Стало быть, понятие «авторская песня» тебе несимпатично?

— Это все стилистика, это жанры какие-то. Я этими вещами не занимаюсь. Вот, что мы такое? Мы — всем, чем угодно, можем быть, — в зависимости от того, насколько это близко к настоящему моменту. Авторская песня, не авторская — это все из области названий. Почему авторская? Песня просто. Какая разница, кто и зачем ее сочинил? Что у нее там было на уме? Это интересно разве? Мне чужое мнение не очень интересно.

— Поэт может сочинять текст и петь его сам — как получается, а может — чужим голосом на чужую музыку...

— Это частное дело каждого. Большинство людей не знают себя, своего нутра, поэтому они там и бродят, что-то пытаются понять. Но мне до них дела нет — так же, как никому нет дела до того, что у меня, на самом деле, происходит в душе, в голове. Никто этого никогда не узнает. Я об этом всю жизнь заботился — и дальше собираюсь.

— «Прыг-скок» ты посвятил выступлению сборной Камеруна на чемпионате 90-го года...

— «Прыг-скок» я посвятил Камеруну потому, что эти ребята показали, как надо действовать в определенной ситуации. Это — как раз то, что мы делаем постоянно. Ситуация меняется — надо действовать поперек ситуации. Есть песня «Я всегда буду против», но я в той же степени могу спеть и «Я всегда буду за». Когда ситуация меняется, каждый раз это ловушка для дурака. Для умного человека это — трамплин, чтобы скакнуть на следующую ступень. Вот о чем вся наша музыка, игры в политику, выходы из политики, действие или демонстративное бездействие. Иногда бывает, что бездействие — это гораздо более круто, чем действие. Вот этим мы и занимаемся всю нашу сознательную жизнь — именно сознательную, потому что были моменты в начале эпохи, когда мы делали это по наитию. А сейчас — сознательно и четко. Так что человек из Владивостока — полный, в этом смысле, дурак. Одно слово, из Владивостока! Он думал, что мы должны плеваться, прыгать до потолка, кровь себе пускать, а мы играли очень мощно, как стальные люди.

— Но в «Точке» все равно было сильнее.

— А мы два раза не повторяемся, у нас и состав сейчас другой. Все принципиально другое, чем то, что мы играли 5 — и уж тем более 10 лет назад. У нас вообще концерты не повторяются. Из «Точки» мы поехали в Петрозаводск, и там был совсем другой концерт. Потому что у нас каждая песня — это пространная импровизация. Поэтому мы и играем «Все идет по плану», и всю жизнь будем ее играть. Ну, и советские песни наверное... Этим летом собираемся новый альбом писать. Очень жестокий, страшный такой, дикий и не совсем мелодичный. А может, и наоборот. Это же не меняет поле импровизации — текстовой, голосовой, энергетической. Мы сейчас движемся к авангарду, к примитивным формам, типа Troggs. Гаражный панк плюс авангард.

— Ты бываешь на каких-нибудь концертах, кроме своих?

— К сожалению, не могу сейчас себе это позволить, стало очень тяжело — в связи с «популярностью», особенно после «Трибьюта». В последний раз ходил на Машнина в О.Г.И., получил страшное удовольствие. У нас даже возникла идея сделать группу «Машнин и опизденевшие», где играть будем мы, а он будет орать свои тексты. Такой «The Best Of». Он согласен. Может, этим летом запишемся.

— Что ты можешь сказать о «Трибьюте»?

— Я не могу никаким образом реагировать на него, мне как-то неловко. Во-первых, в нем участвовали некоторые мои друзья, а во-вторых, пластинка-то ко мне никакого отношения не имеет. Кто-то собрал каких-то музыкантов, которые спели — чужие мои песни. Если я пою чужие песни, то — мы говорили. А на «Трибьюте» мне понравился Ляпис Трубецкой. Остальное трудно понять — так, потыкал, впечатления ни положительного, ни отрицательного не произвело.

— Что, кроме гаражного панка и футбола, сейчас тебя воодушевляет?

— Много чего. Гаражный панк — не сказать, что он меня воодушевляет, но он смешной, это близко. Мне нравятся странные вещи. Я люблю китч во всех его проявлениях, а особенно — в таких, наивно-безобразных. А о том, что я собой в жизни являю — вот этого не говорю. Конечно, можно много мифов и легенд рассказать, но не знаю, имеет ли это смысл. Я уже устал от всего этого. Я всю жизнь создавал какие-то картинки, а как и чем я живу сейчас, никто не знает — и, я думаю, не узнает.

— Но ведь есть и надводная часть айсберга?

— Конечно. Вот она и проявляется через наши концерты и акции. Но в последнее время мне все меньше и меньше нравится участвовать во всех этих делах. Не потому, что я старый стал, а просто начинаешь понимать определенное бессилие формы что ли... Исчерпываются формы: не бесконечно это. Все имеет начало и конец. Если сделал в определенных рамках что-то очень хорошее — «Русское поле экспериментов», например, — то я могу еще таких песен насочинять двадцать-тридцать, и выпускать такие же альбомы, которые будет с удовольствием слушать определенная группка, но зачем это нужно? Мне хочется делать редко, но метко — каждый раз новое, не похожее на то, что было. Поэтому мы даже старые песни по-новому играем — сейчас это что-то вроде театра. То, что будет дальше, тоже будет не похоже — а может, это и вообще даже не музыка будет.

— Если отвлечься от гаражного панка, возможны ли какие-то явления, которые...

— Я слушал много чего. У меня по комнате пройти негде из-за огромной кипы дисков, книг, видео — переступать и перелазить приходится. Я слушаю весь современный авангард, рок-ин-опозишн, этническую музыку, всевозможные раритеты. Все это — пластилин, от которого можно отталкиваться, и из которого можно лепить что-то свое.

— Западную эстраду можно рассматривать как пластилин?

— Я всегда слушал поп-музыку с удовольствием, но в последнее время она стала очень плохой.

— С какого времени?

— Последние лет десять, наверное. Все хуже и хуже. Раньше все это имело художественный характер — маленькие эссе такие яркие — а сейчас поп-музыка в другое качество переходит. Новое качество функциональной музыки. Я замечаю, куда тенденция идет, это интересно.

— Нарастающая функциональность заставляет тебя как-то реагировать?

— Надо в ногу со временем идти — понимать, что происходит. Чтобы глупо не выглядеть и глупостей не делать. А так как все происходит очень быстро, нужно очень быстро соображать. Это — компьютерная эпоха.

— Как тебе кажется, мы в информационном обществе или уже в постинформационном?

— Трудно сказать, я не знаю. Но сущность информации стала несколько иной.

— Считается, что постинформационное общество — это общество, где многие проблемы легче решать интуитивно, невзирая на возросшую технологичность.

— Ты так говоришь, как будто есть определенная грань между интуицией и разумом.

— Ну, можно взять калькулятор, а можно посмотреть на речку.

— Инструменты, костыли для достижения каких-то целей стали более эффективны. Они изменяют ситуацию, реальность, менталитет человека, саму его сущность...

— И как менталитет меняется? У тебя нет ощущения, что изменения к худшему дошли до некоего финала...

— Мне не хотелось бы на эту тему говорить. Иначе я буду выступать как какой-то патриарх, который сидит на горе и рассуждает о том, о сем — а я не то, что не готов, мне бы не хотелось выступать в этой роли. Я не до конца понимаю, что сейчас происходит.

— Но ведь ощущения-то у тебя есть?

— Это мои личные ощущения, и они никого не затрагивают. Вот такие странные ощущения. Цивилизация закончится, будет новая цивилизация... Эволюция не бывает хорошей или плохой — это просто естественный отбор. А какая цивилизация — откуда я знаю, я же не Бог. Вообще, все это — глупости, болтовня на досуге. Можно так рассказать, можно этак — все равно представить невозможно, потому что это выше любого разумения, а тем более — частного мнения.

— Но частное мнение — это проекция.

— Мне это не интересно. Я понимаю, что это чепуха.

— Но ведь твои песни — это тоже проекция.

— Это не проекция, это объекты. Что с ними происходит, как они дальше действуют — кто-то с собой кончает, кто-то просветляется — меня уже не касается. Я должен это делать, и я это делаю. Это — моя дань общему делу. Я — как проводник. Через меня что-то проходит, вот — выдаю.

— Но через тебя ведь проходит ощущение смены цивилизации.

— Через меня проходит определенный поток бытия, а что я собой представляю — этого никто не знает. Это никому не должно быть интересно, это праздный интерес. Мне, например, не интересно, кем был Достоевский, что он думал — мне интересны его книжки, а Достоевскому я бы никогда звонить не стал и в гости бы не пришел.

— А Паскаль — как актуальная бесконечность — тебе интересен?

— Нет, абсолютно. Был да умер — не грустно, не смешно. Об этом у нас очень много песен, кстати говоря. И «Прыг-скок», и все прочее. Нас вообще всегда воспринимают не так: если хвалят, то не за то, если ругают, тоже не за то. И это очень хороший пример — относительно того, что мы делаем. Я уже как-то говорил о том, как Бойс укачивал на руках мертвого зайца — это все из той же области. Сейчас мы делаем это для себя, а так как таких, как мы, все меньше и меньше в этом мире, то это уже не андеграунд даже, а какое-то сектантство, хотя мне это слово и не нравится. Нашего мироощущения в этом мире становится все меньше и меньше. Скоро не будет таких, как мы, все это забудется — и будет совсем непонятно.

— Но ты же не можешь не обращать внимания на то, что в результате того, что ты делаешь, реальность как-то меняется.

— Я могу только со своей колокольни на это смотреть, но это же не значит, что я правильно вижу. Это задача не моя, а если бы была моя, значит, я бы естественным образом таким и родился. А раз это не так, то мне приходится заниматься своей работой.

— То есть, ты не обращаешь на это внимания.

— Не то, что не обращаю, но как я могу знать, что на кого и как повлияло. Как у Бредбери: наступил на бабочку, и через миллионы лет все изменилось. Бросил камешек в пруд, пошли от него круги, что из этого вышло? Может, вообще ничего — одни круги видны. Так что хорошо это или плохо — задача не моя, а той силы, которая заставила меня это сделать.

— Но потом ты живешь и что-то делаешь в уже измененной тобой реальности.

— Если я не чувствую, что должен это сделать, я не делаю.

— То есть тебе все равно, где делать — в реальности как она есть или в реальности, которая уже тобой изменена?

— Для того, чтобы это работало, этот камешек нужно куда-то кинуть, и озеро должно быть определенное, и я должен знать, куда я кидаю, поэтому я, конечно, слежу за всем, что происходит — стараюсь, по крайней мере. Но мне трудно говорить словами, потому что они гораздо шире. Птице свойственно летать, рыбе плавать. Мне нравится мое дело. Мне свойственно это делать, и я делаю. Я очень философски стал относиться ко всей этой мастурбации.

— Хочешь сказать, что тебя устраивает пространство в том виде, каким оно стало после твоих действий?

— Я не знаю, как оно изменилось. Оно меняется не от моих действий, а от огромной совокупности действий — от взрывов, войнушек, от мира.

— Но, чем ближе к тебе, тем в большей степени оно меняется именно от тебя.

— Нет. Я всегда жил вне таких вещей — и стараюсь это делать и теперь. Я прихожу из своей норы — у меня много таких мест, где можно спрятаться и смотреть на все это дело. Так и будет до самого конца.

— В любом случае, чем ближе к тебе, тем больше меняется.

— Нет, что самое интересное. В отдалении — меняется.