Я мужеподобная, старая, несексуальная женщина.

Гадость в том, что так время от времени думает любая девушка.

Вот ты идешь по улице в замечательном настроении, у тебя все прекрасно, тебя сильно любят, у тебя только что было много лучшего за всю историю человечества секса. Ты с первой попытки, против света, чудесно вышла на селфи. Люди тебе улыбаются.

А потом ты вдруг начинаешь думать, что у тебя слишком широкие плечи, которые не идут к твоей почти налысо остриженной голове, что с такой прической сексуальны все, кроме тебя, и что кожа у тебя уже никогда не будет как в шестнадцать (то есть в жуткой сыпи, но это не важно, тут «шестнадцать» как общее настроение).

Все это ужасно.

В свое время психоаналитик заставляла меня коллекционировать «автоматические мысли», то есть, простым языком, трансляцию эмоций, диапазон от внезапного «жизнь прекрасна!» до «если упаду прямо на асфальт в обмороке — никто не подойдет». Вот эта чушь про старость и мужеподобие — она из той же области. Эмоциональное эхо патриархата.

Человечество так хорошо поработало над образом ундины как единственным достойным воплощением женской красоты, что теперь мы все им отравлены.

Как бы ни раздражала Ким Кардашьян, какой бы жуткой она ни казалось, мы, женщины, знаем, что это идеал. Губы, ресницы, локоны, грудь, талия, задница, аура беззащитности (высоченные каблуки в любое мгновение могут сломаться под весом огромных искусственных ягодиц) — все это женственно, женственно, женственно, сексуально-сексуально-сексуально.

В определенном смысле мы завидуем ей и подобным, потому что они взяли и нарисовали все женские фобии прямо на себе, и теперь им уже нечего бояться. Они же просто передвижной диагноз всем жертвам сексизма.

А мы скрываем. Боремся. Вовсе не с мировым злом, не с шовинизмом, несправедливость и неравенством, а сами с собой.

Мне было лет 12, когда у меня начались истерики на тему «застежки на мужскую сторону». Папа купил мне тогда много классных вещей, а я их не носила. У него, кажется, был настоящий шок — он даже не ругался, а только тихо умолял.

Нахваталась я этого в школе — там вдруг пошла тема с застежками. На мужскую сторону — плохо. Здорово, да? Кто вообще в наши дни думает о том, мужские джинсы он носит или нет?

Я все время носила джинсы, футболки, кроссовки. Однажды старшая сестра попыталась втиснуть меня в платье с рюшами — я рыдала, орала и упиралась, как будто меня в детский дом отправляли. Не сдалась. А потом вдруг социум взял и надломил. Видимо, в самое противное время полового созревания, когда с гормонами все сложно.

Еще я помню, как детьми мы разговаривали на такие темы: хочет ли кто-нибудь стать мальчиком? Некоторые хотели. У меня, притом что воспитывал меня папа в гордом одиночестве, никогда не было такого рода сомнений — я всегда радовалась, что родилась девочкой.

Родственники рассказывали мне, что, когда мама ходила беременная, она все волновалась, что отец, как все мужчины, хочет мальчика. А он, мол, ей только и повторял, что, наоборот, очень хочет девочку, потому что девочки милые, а мальчики не очень.

Но в школе выяснилось, что девочки — они с бантиками. С бантиками! У папы предохранители слетали, когда он видел эти бантики. Сколько моя бедная бабушка выслушала криков на тему бантов, рюшей, еще каких-то девочковых аксессуаров, которые она пыталась на меня приделать. Я привыкла их ненавидеть. К тому же оказалось, что девочки со своими финтифлюшками в волосах вовсе не умеют делать хук слева.

Конечно, были еще толстые девочки, девочки в колготках гармошкой, слишком высокие девочки (тоже уродливо-неженственно), тощие (доска — два соска). Но у тех, кто задавал тон, были кудри и фартуки с кружевами, от них всегда пахло приятно, а не бензином или псиной. И мальчики их третировали.

Уже в старшей школе, классе в девятом, я очень сочувствовала одной девушке, над которой издевались молодые люди. Помню, я даже отбрила одного нахала, а другая одноклассница мне говорит: «Ты что! Они же все в нее безумно влюблены!»

Я над этим думала, наверное, неделю. Мальчики издевались над девушкой, шутили над ее глуповатостью, изводили. Мне казалось, что это не жизнь, а кошмар. А выяснилось — любовь.

Я присмотрелась и поняла, что и правда по нашей однокласснице мужчины сходят с ума.

Мне пришло в голову, что это очень тяжело — быть не только красивой, но и женственной девушкой: может, все эти идиоты и влюблены, но это не мешает им тебя мучить. Это вот как раз на этом этапе женщина заставляет себя поверить, что любовь жестока и что мужчина женщину унижает, потому что любит?

Я тогда даже обрадовалась, что у меня всегда были какие-то ссадины и драные штаны — видимо, это мешало мужчинам причинять мне неприятности от романтических чувств.

Но вот ты живешь себе отлично, у тебя свои вкусы и ценности, а потом оказывается, что чем больше мужчины причиняют тебе вреда, тем ты более сексуальная, и это все как-то связано с пушистыми ангоровыми свитерами, заколками-клубничками в волосах, туфлями-лодочками и завивкой волос.

И ты догадываешься, что всю жизнь жила неправильно. И что вообще интерес мужчины — главный приоритет. Пусть они говорят, что ты тупая, пусть размазывают жвачку по волосам — это все страсть. А страсть надо прощать, потому что это лестно.

Если страсть не возникает сама, ее надо вызывать. Грудью, губами, ногами, кружевами, помадами, блестками, чулками, каблуками.

Я страсть решилась высечь ужасными фиолетовыми тенями, красной помадой и воротником из койота, который спорола с куртки и пришила зачем-то на водолазку. Самая бурная страсть пришла к папе — у него, кажется, от моего вида случился гипертонический криз. Но я человек упрямый. Он меня сам учил держаться своего мнения.

Тени и койот привлекли ко мне внимание молодых людей, что было и отрадно, и странно. Потому что, по правде говоря, эти молодые люди моего внимания не стоили.

Но я честно радовалась и наслаждалась обретенной женственностью тире привлекательностью. Целовалась и ходила в кино, отложив в сторону всякие интересные мне занятия. Сексуальная женщина, понимаете ли, себе не принадлежит.

У меня даже завелись настоящие нарядные платья — и тут уже со мной стали знакомиться на улице и звать в казино. Я научилась делать всякие «хихи» и «хаха», которые делают настоящие женщины, и попала в круг серьезных мужчин, которые разговаривают о своей работе, а для веселья шутят про блондинок.

Но в конце концов мне все это надоело, платья были сожжены, им взамен куплены джинсы и мартинсы, а волосы я состригла под ноль.

Но женственность — она как гепатит С. Сидит внутри тебя бомбой замедленного действия. Нет-нет да и взглянешь на себя в зеркало и подумаешь, что тебе не идут майки без рукавов, потому что с твоими плечами ты похожа на бутча. Стоишь и разглядываешь себя в ужасе, а потом и морщину найдешь. Такую, знаете, как шрам, прямо посреди лба. А у тебя еще и штаны мешковатые. И все твои ноги в них путаются, не давая мужчинам возможности подумать «ябейвдул». А как без этого жить?

Что будет, если всякий при виде меня не вспомнит заветные отцовские «Плейбои», ханжески завернутые в обложку от «Огонька»? Как я вообще включу в мужчинах основной инстинкт? Неужели только своим лицом, вкусом, интеллектом, остроумием и, если повезет раздеться, формами?

Этого мало, да. Того, что я в принципе женщина, мало. Надо быть утрированной, романтической, бестолковой, трогательной, в лучах заходящего солнца, и пахнуть полями и лугами, и стоять на своих каблуках очень неуверенно, а еще лучше — наступать себе на платье.

Тогда посетит меня гармония — мои внутренние демоны женственности будут временно сыты, пока им, бесконечно прожорливым, не понадобятся от меня губы с филерами и лоб с ботоксом. И укороченный нос. И грудь побольше. И какие-нибудь антицеллюлитные пытки.

Вечная мука, бесконечная жертва дьяволам привлекательности, которые ничего не предлагают взамен, кроме пустого тщеславия и внимания людей, которые тебе не интересны.

Арина Холина