Ворчалки об истории, или Ab hoc et ab hac Вып. 971 от 28.10.2021 г.

Взгляды В.В. Розанова на русских литераторов, и не только... Часть IV

О Гоголе

"“Анунциата была высока ростом и бела, как мрамор” (Гоголь) — такие слова мог сказать только человек, не взглянувший ни на какую женщину, хоть “с каким-нибудь интересом”.
Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в он[анизме], как все предполагают (разговоры). Но в чём?
Он, бесспорно, “не знал женщины”, т. е. у него не было физиологического аппетита к ней. Что же было?
Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. “Красавица (колдунья) в гробу” — как сейчас видишь. “Мертвецы, поднимающиеся из могил”, которых видят Бурульбаш с Катериною, проезжая на лодке мимо кладбища, — поразительны. Тоже — утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник — нигде не “мёртв”, тогда как живые люди удивительно мертвы. Это — куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники — и Ганна, и колдунья — прекрасны и индивидуально интересны. Это “уж не Собакевич-с”.
Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в “прекрасном упокойном мире”, — по слову Евангелия:

“Где будет сокровище ваше — там и душа ваша”.

Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, — и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких.
Бурульбаш сказал бы:

“Вишь, турецкая душа, чего захотел”.

И перекрестился бы.
Кстати, я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь “перекрестился”. Путешествовал в Палестину — да, был ханжою — да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. “Гоголь крестится” — точно медведь в менуэте.
Животных тоже он нигде не описывает, кроме быков, разбодавших поляков (под Дубно). Имя собаки, я не знаю, попадается ли у него.
Замечательно, что нравственный идеал — Уленька — похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит, и только плачет. “Точно её вытащили из воды”, а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги.
Бездонная глубина и загадка".

Об интеллигентах

"...да, я нахожу лучше стоять полицейским на углу двух улиц, — более “гражданским”, более полезным, более благородным и соответствующим человеческому достоинству, — чем сидеть с вами “за интеллигентным завтраком” и обсуждать чванливо, до чего “у нас всё дурно” и до чего “мы сами хороши”, праведны, честны и “готовы пострадать за истину”...
Боже мой: и мог я несколько лет толкаться среди этих людей. Не задохся, и меня не вырвало.
Но, слава Богу, кой-что я за эти годы повидал (у В[ергеж]ской). Главное, как они “счастливы” и как им “жаль бедную Россию”. И икра. И двухрублевый портвейн".

Пустозвонство

"Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это “политика” и “история”...
Именно он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: 1) “я страдаю”, и 2) когда это доказано — мели какой угодно вздор, всё будет “политика”.
Т. к. все гимназисты страдают у нас от лени и строгости учителей, то с Герцена началось, что после него всякий гимназист есть “политик”, и гимназисты делают политику.
Это не вообще “так”, но в 9/10 — так".

Цензоры

"Цензор только тогда начинает “понимать”, когда его Краевский с Некрасовым кормят обедом. Тогда у него начинается пищеварение, и он догадывается, что “Щедрина надо пропустить”".

Толстой и Достоевский

"Толстой удивляет, Достоевский трогает.
Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал или даже ни начинал он писать (“отрывки”, “начала”) — он строит. Везде молот, отвес, мера, план, “задуманное и решённое”. Уже от начала всякое его произведение есть, в сущности, до конца построенное.
Достоевский — всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела.
Достоевский дорог человеку.
Вот “дорогого”-то ничего нет в Толстом. Вечно “убеждает”, ну и пусть за ним следуют “убеждённые”. Из “убеждений” вообще ничего не выходит, кроме стоп бумаги и собирающих эту бумагу, библиотеки, магазины, газетного спора и, в полном случае, металлического памятника.
А Достоевский живет в нас. Его музыка никогда не умрёт".

О гимне

"Однажды ввечеру Государь Николай Павлович проходил по дворцу и услышал, как великие княжны-подростки, собравшись в комнату, поют “Боже Царя храни”. Постояв у отворенной в коридор двери, — он, когда кончилось пение, вошел в комнату и сказал ласково и строго:

“Вы хорошо пели, и я знаю, что это из доброго побуждения. Но удержитесь вперёд: это священный гимн, который нельзя петь при всяком случае и когда захочется, “к примеру” и почти в игре, почти пробуя голоса. Это можно только очень редко и по очень серьезному поводу”".

Рассказ Кускова (Пл. А.)

“Все жалуются, что полиция притесняет бедных обывателей и стесняет гражданскую свободу. “Задыхаемся”. “Держи и не пущай”.
Раз я зашёл в далёкую улицу, панель — деревянная, и бредёт мне навстречу пьяная баба. Только у неё, должно быть, тесёмки ослабели, и подол спереди был до земли. Как она все «клюкала» вперёд, то и наступала на подол. Он её задерживал, и в досаде она поддергивала (его) вверх. Но юбка отделилась от кофты, и она, не замечая, дергала сорочку. Дальше больше: и я увидел, что у неё пузо голое. Юбку совсем она «обступала» книзу, и она сползла на бедра, а рубашку вздёрнула кверху.
От омерзения я воскликнул стоявшему тут же городовому:

"Что же ты, братец, смотришь: отведи её домой или в участок".

Сделав под козырек действ[ительному] стат[скому] советнику (Кус[кову]), городовой отвечал:

"Никак нет-с, ваше высокоблагородие. Нельзя-с. Она сама идёт, и я не могу её взять, потому нам приказано брать, только если пьяный лежит"”.

"Смазали хвастунишку по морде — вот вся “История социализма в России”".

"Неужели Пушкин виноват, что Писарев его “не читал”?"

Чужие вещи

"Зонт у меня Философова, перламутровый ножик (перочинный, прелестный) от Суходрева [Всеволода Михайловича], теперь палка от Тычинкина [Константина Семёновича].
Она грязная (он). — Тем лучше. Это в моём стиле.
У Фил[ософова] зонт был с дырочкой. Но такая прелестная палка, чёрная с рубчиками, не вертлявая (полная в теле) и необыкновенно легкая.
Эти декаденты умели выбирать необыкновенно изящные вещи. Простые и стильные".

Ещё о Гоголе

"План “Мёртвых Душ” — в сущности, анекдот; как и “Ревизора” — анекдот же. Как один барин хотел скупить умершие ревизские души и заложить их; и как другого барина-прощалыгу приняли в городе за ревизора. И все пьесы его, “Женитьба”, “Игроки”, и повести, “Шинель” — просто петербургские анекдоты, которые могли быть и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат.
Поразительная эта простота, элементарность замысла; Гоголь не имел сил — усложнить плана; романа или повести в смысле развития или хода страсти — чувствуется, что он и не мог бы представить, и самых попыток к этому — в черновиках его нет.
Что же это такое? Странная элементарность души. Поразительно, что Гоголь и сам не развивался; в нём не перестраивалась душа, не менялись убеждения. Перейдя от малороссийских повестей к петербургским анекдотам, он только перенёс глаз с юга на север, но глаз этот был тот же".

О семье

"Ни Новосёлов, ни Флор[енский], ни Цвет[ков], ни Булгаков, которые все время думают, чувствуют и говорят о церкви, о христианстве, ничего не сказали и, главное, не скажут и потом ничего о браке, семье, о поле.
Вл[адимир] Соловьев написал “Смысл любви”, но ведь “смысл любви” — это естественная философская тема: но и он ни одной строчки в десяти томах “Сочин[ений]” не посвятил разводу, девственности вступающих в брак, измене, и вообще терниям и муке семьи. Ни одною строчкой ей не помог.
Когда я издал два тома “Семейного вопроса в России”, то на книгу не только не обратили никакого внимания, но во всей печати о ней не было сделано ни одной рецензии и ни одного указания или ссылки.
“Семейного вопроса в России” и не существует. И семья насколько страшно нужна каждому порознь, настолько же вообще все, коллективным национальным умом, коллективным христианским умом, собирательным церковным сердцем — к ней равнодушны и безучастны".

О революциях

"Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит “в облегчение”... В “облегчении” он преобразуется из человека в свинью, и тогда “бьёт посуду”, “гадит хлев”, “зажигает дом”. Это революция.
Умиравшие от голоду крестьяне (где-то в Вятке) просили отслужить молебен. Но студенты на казенной стипендии, естественно, волнуются.
А всего больше “были возмущены” осыпанные золотом приближённые Павла 1-го, совершившие над ним известный акт. Эти — прямо негодовали. Как и гвардейцы-богачи, высыпавшие на Исаакиевскую площадь 14-го декабря. Прямо страдальцы за русскую землю".

Просто клиника

"...да Писарев и “Современник” и есть Нат-Пинкертон. Так же просто, плоско, такая же “новая цивилизация” и приложение “последних данных науки”. И всё — так же решительно и смело. Непонятно, чему Чуковский стал удивляться".

"Кроме воровской (сейчас) и нет никакой печати. Не знаю, что делать с этой “6-ой державой” (Наполеон)".

Мошенники

"Достоевский, который терся плечом о плечо с революционерами (Петрашевский), — имел мужество сказать о них: “мошенничество”. — “Русская революция сделана мошенниками” (Нечаев, “Бесы”).
Около этого приходится поставить великое SIC!"

Террористы

"Революционеры берут тем, что они откровенны. “Хочу стрелять в брюхо”, — и стреляет.
До этого ни у кого духа не хватает. И они побеждают.
Но если бы “черносотенник” (положим, генер[ал] М[акаров], бывший на разбирательстве Гершуни) прострелил на самом суде голову Гершуни, не дожидаясь «вынесения приговора» суда, — если бы публика на разбирательстве первомартовцев, перескочив через барьер, перестреляла хвастунишек от Желябова до Кибальчича (“такой учёный”), то революционеры, конечно, все до одного и давно были бы просто истреблены.
Карпович выстрелил в горло [на самом деле - сзади в шею] Боголепову — “ничтоже сумняся”, не спросив себя, нет ли у него детей, жены.

“В Шлиссельбург он явился такой радостный и нас всех оживил”, —

пишет в воспоминаниях Фигнер.
Но если бы этой Фигнер тамошняя стража “откровенно и физиологически радостно” сказала, что вы теперь, барышня, как человек — уже кончены, но остаетесь ещё как женщина, а наши солдаты в этом нуждаются, ну и т. д., со всеми последствиями, — то, во-первых, что сказала бы об этом вся печать, радовавшаяся выстрелу Карповича? во-вторых, как бы почувствовала себя в революционной роли Фигнер, да и вообще продолжали ли бы революционеры быть так храбры, как теперь, встретя такую “откровенность” в ответ на “откровенность”?
Едва ли".

Ещё о Фонвизине

"Фонвизин пытался быть западником в “Недоросле” и славянофилом в “Бригадире”. Но не вышло ни того, ни другого. Побывав в Париже и “само собою русский дворянин”, — он не был очень образован. Дитя екатерининских времен, ещё очень грубых. Без утончения.
Комедии его, конечно, остроумны и, для своего времени, гениальны. Погодин верно сказал, что “Недоросля” надо целиком перепечатывать в курсы русской истории XVIII века. Без “Недоросля” она непонятна, некрасочна. Безымянна. Но в глубине вещей весь вообще Фонвизин поверхностен, груб, и, в сущности, не понимает ни того, что любит, ни того, что отрицает. Влияние его было разительно, прекрасно для современников, и губительно потом.
Поверхностные умы схватились за его формулы, славянофилы за “Вральмана”, западники и очень скоро нигилисты за “Часослов”, и под сим благовидным предлогом русская лень не хотела западных наук и пересмеяла свою церковь (богослужение, молитвы). От “Ну, почитаем из Часослова, Митрофанушка!” (Кутейкин) и идет дикое “жезаны” и “жеможаху” Щедрина, и всё лакейское оголтение русского духа, который побороть был бессилен образованнейший Рачинский (С. А.), Одоевский, Киреевские".