Ворчалки об истории, или Ab hoc et ab hac Вып. 970 от 24.10.2021 г.

Взгляды В.В. Розанова на русских литераторов, и не только... Часть III

Холодность Толстого

"“Религия Толстого” не есть ли “туда и сюда” тульского барина, которому хорошо жилось, которого много славили и который ни о чём истинно не болел. Истинно, и страстно, и лично. В холодности Толстого - его смертная часть".

Самодовольство

"Чему я, собственно, враждебен в литературе? Тому же, чему враждебен в человеке, - самодовольству. Самодовольный Герцен мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб.
Счастливый успехами - в литературе, в женитьбе, в службе - Грибоедов, в моём вкусе, опять тот же полковник Скалозуб.
Скалозуб нам неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев), а тем, что “счастлив в себе”. Но этим главным в себе он сливается с Грибоедовым и Герценом".

Пушкин, Лермонтов, Толстой...

"Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию от Петра и до себя.
По великому мастерству слова Толстой только немного уступает Пушкину, Лермонтову и Гоголю; у него нет созданий такой чеканки, как “Песнь о купце Калашникове”, такого разнообразия “эха”, как весь Пушкин, такого дьявольского могущества, как “Мёртвые души”... У Пушкина даже в отрывках, мелочах и, наконец, в зачеркнутых строках - ничего плоского или глупого... У Толстого плоских мест - множество...
Но вот в чём он их всех превосходит: в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не в “что он сделал”, но в “что он хотел”.
Пушкин и Лермонтов “ничего особенного не хотели”. Как ни странно при таком гении, но “не хотели”. Именно - всё кончали. Именно - закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще “не хочется”, хочется “поутру”.

"Толстой из этой мглы поднял голову: “К идеалу!”
Как писатель, он ниже Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Но как человек, и благородный человек, он выше их всех... Он даже не очень, пожалуй, умный человек, но никто не напряжён у нас был так в сторону благородных, великих идеалов.
В этом его первенство над всей литературой. При этом как натура он не был так благороден, как Пушкин. Натура - одно, а намерения, “о чём грезится ночью”,- другое. О “чём грезилось ночью” - у Толстого выше, чем у кого-нибудь".

Мережковский

"У Мережковского есть замечательный афоризм:

“Пошло́ то, что по́шло”.

Нельзя было никогда предполагать, чтобы он оделся в этот афоризм. Но судьба сломила его. Что же такое писатель без читателей? Что такое десятки лет гумления таких господ, как Михайловский, Скабичевский, как Горнфельд (Кранифельд?), Иванов-Разумников, и вообще литературных лаптей, сапогов и туфель? И он добровольно и сознательно стал “пошл”, чтобы “пойти”...
И “пошо́л”... Смотрите, он уже сюсюкает и инсинуирует, что Александр I имел “вторую семью”... Такой ужас для декадента, ницшеанца и певца “белой дьяволицы”.
Да, “нам позволено” иметь любовниц, актрис; но, по Мережковскому, народу “с высот власти” должен быть подаваем пример семейных добродетелей. Мережковский, я думаю, и сам не понимает, выражает ли он в своих инсинуациях злость парижских эмигрантов, или он только жалуется, что вообще Александр I допускал в своей жизни отступления от “Устава духовных консисторий”.
И это “по́шлое” его “пошло́”. Теперь он видный либеральный писатель Щедринской Руси, “обличающий” даже недобродетель императоров.
Но Мережковский, при кротких и милых его чертах, никогда не был умён; не был практически, “под ногами”, умён".

"Всё же почему-то, издали и в разделении, я жму ему руку. Мало от кого я видел долгие годы непонятную (для меня) дружбу, которая, казалось, даже имела характер любви. Да простит Бог ему грехи; да простит Он мне мои (против него) грехи. А они есть.
Он - из немногих людей, которых я необъяснимо почему не мог любить. В нём есть много грусти; но поразительно, что самая грусть его холодная. Грусть вообще тепла по природе своей, но у Мережковского она изменила своей природе.
Я думаю, из писателей, писавших в России (нельзя сказать “из русских писателей”), было мало принявших в душу столько печали".

Что это такое?

"Раз пришел в Р[елигиозно]-Ф[илософское] собр[ание] и сел (спиной к публике) за стол (по должности члена). Все уже собрались. “Вчера” была статья против него, и, конечно, её все прочли. Вдруг входит М[ережковский] с своей “Зиной”. Я низко наклонился над бумагой: крайне неловко. Думал:

“Сделаем вид, что не замечаем друг друга”.

Вдруг он садится по левую от меня руку и спокойно, скромно, но и громко здоровается со мной, протягивая руку. И тут же, в каких-то перипетиях словопрений, говорит не афишированные, а простые — и в высшей степени положительные — слова обо мне. Я ушам не верил.
То же было с Блоком: после оскорбительной статьи о нём, — он издали поклонился, потом подошёл и протянул руку. Что это такое — совершенно для меня непостижимо.
М[ережковский] всегда Варю любил, — уважал, и был внутренне, духовно к ней внимателен (я чувствовал это). Я же всем им ужасные “свинства” устраивал (минутные раздражения, которым я всегда подчиняюсь). Потому хотя потом М[ережковский] и Ф[илософов] пошли в «Рус[ское] Сл[ово]» и потребовали: «Мы или он (Варварин) участвуем в газете», т.е. потребовали моего исключения — к счастью, это мне не повредило, потому что финансово я уже укрепился (35 000), — нужно понять это как “выдержанность стиля” (с.-д. и “общественность”), к которой не было присоединено души.
Редко в жизни встретишь любовь и действительную связанность: и имя его, и дух, и судьба — да будут благословенны; и дай Б[ог] здоровья (всего больше этого ему нужно) его “З”".

Ода правительству

"Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла “правительство”, разорвали бы на клоки Россию, и роздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за “рюмочку” похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону “бездарного правительства”, которое всё-таки одно только всё охраняет и оберегает. Которое ещё одно только не подло и не пропито в России".

О Достоевском

"Достоевский как пьяная нервная баба вцепился в “сволочь” на Руси и стал пророком её.
Пророком “завтрашнего” и певцом “давнопрошедшего”.
“Сегодня” — не было вовсе у Достоевского".

О Герцене

"Чего я совершенно не умею представить себе — это чтобы он запел песню или сочинил хоть в две строчки стихотворение.
В нём совершенно не было певческого, музыкального начала. Душа его была совершенно без музыки.
И в то же время он был весь шум, гам. Но без нот, без темпов и мелодии.
Целый базар в одном человеке. Вот — Герцен. Оттого так много написал: но ни над одной страницей не впадёт в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнёт. Как это бедно. Герцен и богач, и бедняк".

Не читал Щедрина!

"Измайлов (критик) не верит, будто я “не читал Щедрина”. Между тем как в круге людей нашего созерцания считалось бы невежливостью в отношении ума своего читать Щедрина.
За 6 лет личного знакомства со Страховым я ни разу не слышал произнесённым это имя. И не по вражде. Но — “не приходит на ум”.
Тоже Рцы, Флоренский, Рачинский (С. А.): никогда не слыхал.
Хотя, конечно, все знали суть его. Но:

“Мы всё-таки учились в университете”".

О Пушкине

"Пушкин... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтёшь вновь; но это — еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его

“Когда для смертного умолкнет шумный день”

одинаково с 50-м псалмом (“Помилуй мя, Боже”). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда".

О Венгерове

"Что я всё нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно...
Не говоря о том, что тут никакой нет “добродетели”.
Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот — уже пишу (мысленно) огненную статью.
Ужасно много гнева прошло в моей литерат[урной] деятельности. И всё это напрасно.
Почему я не люблю Венгерова?
Странно сказать: оттого, что толст и чёрен (как брюхатый таракан)".

Гоголь

"Перестаёшь верить действительности, читая Гоголя.
Свет искусства, льющийся из него, заливает всё. Теряешь осязание, зрение и веришь только ему.
Щедрин около Гоголя как конюх около Александра Македонского.
Да Гоголь и есть Алекс[андр] Мак[едонский]. Так же велики и обширны завоевания. И “вновь открытые страны”. Даже — “Индия” есть.
Ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвёл в “политике” так много, как Гоголь".

Декабристы...

"Александр Македонский с 30-ти тысячным войском решил покорить монархии персов. Это что нам, русским: Пестель и Волконский решили с двумя тысячами гвардейцев покорить Россию...
И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с “русскими женщинами”".

Михайловский

"Есть люди до того робкие, что не смеют сойти со стула, на котором сел. Таков Михайловский.
(размышляя об удивительном заглавии статьи его — полемика со Слонимским — “Страшен сон (!!!), да милостив Бог”).
Михайловский был робкий человек. Это никому не приходило на ум. Таково и личное впечатление (читал лекцию о Щедрине, — торопливо, и всё оглядывался, точно его кто хватает)".

Аполлон Майков

"Поэт Майков (Aп. H.) смиренно ездил в конке.
Я спросил Страхова.

— О, да! Конечно — в конке. Он же беден.

Был “тайный советник” (кажется), и большая должность в цензуре.
Это бедные студенты воображают (или, вернее, их науськал Некрасов), что тайные советники и вообще, “чёрт их дери, все генералы” едят всё “Вальтассаровы пиры” (читал в каком-то левом стихотворении: “Они едят Вальтассаровы пиры, когда народ пухнет с голода”)".

Профессор в России

"Н.П. Ге говорил о Евг. П. Иванове:

“Вот кто естественный профессор университета: сколько новых мыслей, какие неожиданные, поразительные замечания, наблюдения, размышления”.

Делянов сказал, когда у него спросили, отчего Соловьев (Влад[имир]) не профессор:

“У него мысли”.

Старик, сам полный мыслей и остроумия, не находил, чтобы они были нужны на кафедре. Но ещё удивительнее, что самопополняющаяся коллегия профессоров тоже делает все усилия, чтобы к ним в среду не попал человек с мыслью, с творчеством, с воображением, с догадкой.
Ни Иванов, ни Шперк не могли даже кончить русского университета.
Профессор должен быть балаболка. Это его стиль. И дождутся, когда в обществе начнут говорить:

“Быть умным — это “не идёт” профессору. Он будет чёрным вороном среди распустивших хвост павлинов”".

Фонвизин

"Не надо забывать, что Фонвизин бывал “при дворе”, — видал лично императрицу, — и “просветителей” около неё, — может быть, лично с нею разговаривал. Это чрезвычайная высокопоставленность. Он был тем, что теперь Арс. Арк. Кутузов или гр. А. К. Толстой.
Изобразительный талант (гений?) его несомненен: но высокое положение не толкнуло ли его посмотреть слишком свысока на окружающую его поместье дворянскую мелкоту, дворянскую обывательщину, и даже губернскую вообще жизнь, быт и нравы. Поэтому яркость его “Недоросля” и “Бригадира”, говоря о живописи автора, не является ли пристрастною и неверною в тоне, в освещении, в понимании?
“Недоросли” глубокой провинциальной России несли ранец в итальянском походе Суворова, с ним усмиряли Польшу; а “бригадиры” командовали в этих войсках. Каковы они были?
Верить ли Суворову или Фонвизину?"

Умирающий Рцы

"Мы прощались с Рцы. В прихожей стояла его семья. Тесно. Он и говорит:

— Все по чину.
— Что? — спрашиваю я.
— Когда Муравьёв (“Путешествие по св[ятым] местам”) умирал, то его соборовали. Он лежал, закрыв глаза. Когда сказали “аминь” (последнее), он открыл глаза и проговорил священнику и сослужителям его:

“Благодарю. Все по чину”.

Т.е. всё было прочитано и спето без пропусков и малейшего отступления от формы.
Закрыл глаза и помер.

У Рцы была та ирония, что каким образом этот столь верующий человек имел столь слабое и, до известной степени, легкомысленное отношение к смерти, что перед лицом её, перед Сею Великою Минутою, ни о чём не подумал и не вспомнил, кроме как о “наряде церковном” на главу свою. Сия смерть подобна была смерти Вольтера".

Розанов о себе

"Я самый обыкновенный человек; позвольте полный титул: “коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения”.
Теперь, эти “сочинения”... Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву.
По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым. Мне иногда кажется, что я понял всю историю так, как бы “держу её в руке”, как бы историю я сам сотворил, — с таким же чувством уроднения и полного постижения".

Почему?

"Но вот объяснение, почему славянофильские журналы один за другим запрещались; запрещались журналы Достоевского. И только какая-то “невидимая могущественная рука” охраняла целый ряд антиправительственных социал-демократических журналов.
Почему Благосветлов с “Делом” не был гоним, а Аксаков с “Парусом” и “Днём” — гоним был.
Пожалуй, и я попал: Куприн, описывая “вовсю” публ[ичный] д[ом], - “прошёл”, а Розанов, заплакавший от страха могилы (“Уед[инённое]”), — был обвинён в порнографии".