Однажды,
просматривая свою библиотеку, я взял в руки один из трех томов книги
И. Долгополова "Мастера и шедевры", год издания 1986. Подарил мне ее
кто-то из друзей. За хлопотами повседневной жизни о существовании ее
позабыли и она простояла на полке 15 лет. Чтобы вот так, совершенно
неожиданно, вновь напомнить о себе. Я взял ее в руки, полистал и уже
не смог оторваться, забросив на несколько дней самые неотложные
дела. Книга редкая и думаю, что немногие держали ее в руках.
Наберись терпения, читатель. Рассказы достаточные по объему, а возможности человеческие ограничены. Рассказов немало - более ста. Так что чтение их растянется для нас с тобой на длительное время. Но какое чтение...
Рассказ
26. "Шедевры" (продолжение).
Великие художники подобны цветам.
Они приносят людям радость, постижение красоты.
Немало в жизни этих растений неразгаданных тайн.
Почему рододендрон в тайге цветет осенью, а не весною?
На этот вопрос не ответит ни один ученый.
Что заставляет цветы чуять добро и зло? Они реагируют на отношение к ним людей, раскрываясь навстречу ласке.
Но... не меньше загадок предлагают нам судьбы живописцев. Почему одни из них пишут свои шедевры совсем молодыми, а потом их талант будто угасает?
Иные раскрывают свой гений лишь с годами и в пору старости создают неповторимые жемчужины мирового искусства. Другие художники с юных лет буквально до кончины творят. Посетите зал Рембрандта в ленинградском Эрмитаже, и вы будто перелистаете страницы жизни художника со всеми ее взлетами и падениями. На вас взглянет, улыбаясь, юная его супруга Саския в образе Флоры. Потом вы увидите "Данаю" - легендарную, но живую, ту же любимую им Саскию в пору расцвета славы и богатства мастера... И в том же зале вы познакомитесь с дряхлыми обитателями из амстердамского гетто и "Блудным сыном", написанным в год нищеты и смерти.
...Порою трудно поверить, как удивительно смыкаются судьбы живописцев и композиторов, поэтов и ваятелей.
Еще мальчишкой, более полувека тому назад, мне посчастливилось видеть и слышать Антонину Васильевну Нежданову.
До сих пор слышу ее хрустальный, единственный, будто проникающий в самую душу голос. „Сказка о царе Салтане". Большой театр. Помню дивную музыку, замечательные декорации. И вот наступил миг, когда на сцену вплывала в ладье Царевна-Лебедь. Все меркло вокруг от сияния ее красы. Негромкие, но звонкие, как колокольчики, слова: "Ты, царевич мой прекрасный..."
Мерцание золотых театральных лож и красочная радуга действия, музыка и Она - Нежданова - оставляли неизгладимый след вечной Красоты.
В том же году в Третьяковке (в которой я до того бывал не раз) я пристально рассмотрел ,,Царевну-Лебедь" Врубеля и... остолбенел.
Как смог художник остановить мгновение, как он воспроизвел саму музыку Римского-Корсакова!
Тогда мне все это казалось таким же колдовством, как каменный цветок храма Василия Блаженного, как „Синяя птица" Метерлинка.
Только с годами я узнал, что супруга Михаила Врубеля - Надежда Забела была первой исполнительницей роли Царевны-Лебедь в опере Римского-Корсакова, с которым очень дружила семья Врубелей.
Так иногда приоткрываются секреты, связанные с судьбами рождения картин, опер, поэм.
Классика... Сколько раз это слово подвергалось нападкам. Несметное количество бумаги изведено ретивыми борзописцами, чтобы доказать, что именно классика тормозит развитие искусства, что она консервативна и лишь создает преграды прогрессу и новациям.
Особенно сильным гонениям творения истинных мастеров прошлого подверглись в начале нашего века. Почему? Думается, что этому было несколько причин.
Салонное официальное и академическое искусство, частенько используя каноны классики (лишь внешне), весьма опошляло, особенно для широких кругов зрителей, представление об истинном совершенстве художников античности или Ренессанса.
Ведь маньеризм салонных живописцев и рутинерство академических корифеев совершенно искажали живую плоть созданий Боттичелли и Рафаэля, Тициана и Веронезе.
Салонные „виртуозы" изготовляли лишь бледные, несовершенные реплики, вовсе не похожие на гениальные картины старых мастеров.
Но зло таилось не только во внешнем подражании и некой схожести этих поделок.
Самой неприятной была пошлость, сквозившая в полотнах модных маэстро парижских и иных салонов и академий.
Их полотна были лишены трепета жизни и той недоступной простоты обобщения, той искренности и пристрастия, которые присущи лишь великим.
Холсты Кабанеля и других напоминали муляжи, сфабрикованные с великолепных картин далекого прошлого.
XIX век принес нам победные веяния французских импрессионистов, открывших новое ощущение окружающего мира.
Вместе с понятием пленэр возникла небывалая еще никогда доныне светлая, насыщенная более сочными, холодными цветами живопись.
Но создание пленэрных полотен требовало не только сиюминутного, мгновенного касания с натурой, рождавшего впечатление, но и властно заставляло работать, искать.
Словом, каждый новый холст должен быть подвигом, высотой, с боем завоеванной талантливыми художниками. И Эдуард Мане, Клод Моне, Дега, Ренуар, Сислей, Писсарро были такими людьми.
Известно, что рядом с подвижниками и первооткрывателями в искусство тогда хлынуло несметное количество дилетантов и средних художников, которые, усвоив лишь одно качество - модность, стали изготовлять тысячами пестрые, порою безвкусные картины, наносившие ничуть не меньший вред настоящему искусству, чем иная салонная продукция.
Более того, с годами именно эти имитации холстов импрессионистов создали новый Салон и стали новой рутиной.
С той лишь разницей, что подобные опусы уже вовсе не требовали академической школы, знания рисунка и самых элементарных основ композиции.
Принцип этой волны был: "Чем странней, тем лучше".
У поэта нет карьеры, у поэта есть судьба.
Эта крылатая фраза относится в полной мере ко всем творцам планеты. Ведь банальный смысл житейского слова „карьера" - достигать и брать.
А существо творчества - преодолевать, достигать и отдавать всем. И именно в этом ощущении вселенской принадлежности своего дара и есть то иногда поразительное подвижничество многих - от Микеланджело до Сурикова, до Ван Гога...
И когда „первый художник мира" Буонарроти, в конце жизни владея многими тысячами дукатов, все же не менял своего привычного рациона питания - кусок хлеба и стакан дешевого крестьянского вина, - в этом было не чудачество аскета.
В этом была благородная отрешенность анахорета, привыкшего изначала к судьбе мастера и познавшего смысл в пиршестве духа. Вчитайтесь в его биографию. Вы обнаружите, как далеко его бытие от банального понимания слова „карьера".
Даже такой „удачник", как Рубенс, достигнув вершин придворной славы, все же сумел в конце концов порвать золотые путы и отдался в последние годы лишь творчеству и семье, создав неумирающие полотна.
Ощущение невыполненной сверхзадачи, тяжкий груз таящегося внутри запаса чувств и знаний, еще не высказанных всем людям, не оставляли больших художников никогда.
Прочтите щемящие строки, начертанные Гоголем:
„Жизни! Жизни! Еще бы жизни! Я ничего еще не сделал..." Вчитайтесь. Эти слова сказаны человеком, написавшим уже „Ревизора" и „Тараса Бульбу".
...Вспомните, если вам доводилось бывать на море, то тревожное состояние, которое охватывает невольно душу в пору заката солнца.
Казалось, безбрежное пространство водной глади ликует, озаренное огненным шаром. Бездонное небо словно охвачено мерцающим сиянием. Краски пейзажа должны бы лишь радовать глаз - так красиво и гармонично их соцветье.
Но... Длятся мгновения. Все ниже и ниже опускается дневное светило. Пустынней и пустынней становится необъятное пространство, будто зовущее куда-то...
Подобное ощущение не раз испытываешь, глядя на полотна старых мастеров.
Радость и грусть.
Свет и набегающие тени.
И, наконец, счастье встречи с шедевром и неотвратимая печаль расставания.
Всё рядом.
Покоряющая объемность, необъятность внутреннего мира художника невольно заставляют зрителя видеть себя, окружающее, вовсе не так, как до встречи с творением искусства.
Недаром иные произведения музыки, поэзии, живописи сопровождают человека всю жизнь и заставляют его как бы сверять себя, вслушиваясь в звуки симфонии или песни, вчитываясь в строки любимой поэмы или романа, вглядываясь в черты дорогой твоему сердцу картины.
Французский живописец Жак Луи Давид с гордостью носил красный фригийский колпак. Он был близким другом якобинцев Робеспьера и Марата. То была пора грозного парижского Конвента. Жаркое лето 1793 года.
Но еще задолго предчувствовал грядущую бурю художник Давид. В 1784 году он пишет „Клятву Горациев". В этой картине мастер воспел античных героев. Их мужество, благородство, чистоту. Он как бы предвосхитил в этом холсте пафос гражданственности, столь присущий Великой французской революции. В „Клятве Горациев" Жак Луи утвердил новый стиль в искусстве - классицизм. То была антитеза лощеному академизму и банальной салонной живописи - слащавой и пошловатой.
Смешные и познавательные истории о путешествиях автора по разным странам.
Принимаются для публикации рассказы и информация. Чем раньше пришлешь - тем
быстрее прочтешь. Почитайте, улыбнитесь - и к вам потянутся люди. Время
пошло.
2.Чтоб вы так жили!
Все, о чем я собираюсь рассказать в этой рассылке - правда. Это истории из моей жизни. Когда-то они были просто моей жизнью. Теперь стали историей. Кому-то они покажутся неинтересными. Кому-то наивными. Кое-кого, надеюсь - заинтересуют. Но это не все. Ведь и у вас случалось в жизни что-то интересное. Пишите, я с удовольствием все опубликую. И это еще не все. Одни истории приедаются. Пусть будет юмор, что-то необычное. И, конечно, ваши письма найдут здесь достойное место. И это еще не все...
