Читаем вместе Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом (19/20)
Здравствуйте, Дорогие Друзья! в эфире ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ. ВЫПУСК 670
По адресу www.strokaslov.ru
с настоящего момента и в будущем Вы всегда сможете найти афоризм,
цитату или высказывания, проверенные временем. Концепция ресурса
построена таким образом, что каждый посетитель может поделиться
частичкой мудрости "в прямом эфире". Добро пожаловать www.strokaslov.ru
Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом (19/20)
– Иди открывай, я не знаю, как тут… – сказала бабушка, оставив коробку на столе.
Я нерешительно снял картонную крышку и потянул пенопластовые прокладки. Между ними знакомо заблестел гладкий черный пластик. Я не верил происходящему. Мне казалось, что это какой-то розыгрыш.
– Ну открывай, что ты на него, как баран, уставился? – поторопила меня бабушка и пояснила маме: – Я убрала на пару дней, а то бы он никаких уроков не делал, все крутил бы эту бандуру
свою.
«Свою!» – сверкнуло последнее слово, и, быстро сбросив прокладки, я установил магнитофон на столе. Так, значит, я все-таки смогу думать: «А у меня „Филипс“!»
Мама достала из сумки кассету, и я был счастлив, что смогу показать, как ловко умею обращаться с такой сложной техникой. Послушный магнитофон требовательно, будто протянул руку, открыл кассетную крышку, вздрогнула в прозрачном окошке умная стрелка, зазвучала из динамика гитара, поплыли, сменяя
друг друга, цифры счетчика. Мама была под впечатлением!
Высоцкий мне понравился. У Борьки я слышал скучную песню про коней, и нравился мне только хриплый голос певца, который было бы здорово дать послушать из окна прохожим, но совершенно неинтересно слушать самому. А на маминой кассете были записаны смешные песни про жирафа, про гимнастику, про бегуна, который в конце концов пошел заниматься боксом, и слушать их действительно нравилось. Даже бабушка иногда смеялась.
– Верно! Верно!
Бег на месте общепримиряющий! Гениальный певец был! – сказала она, когда кончилась короткая кассета. – Так глупо, ни за понюх, жизнь свою сгубил. Марина Влади хорошо с ним хлебнула, до конца дней хватит. А талантливая артистка была, не прислуга, вроде некоторых. И знала, ради кого хлебает. Действительно, гений был, а не с манией величия.
– Я не Марина Влади, хлебать ничего не собираюсь, но чем могу человеку помочь, тем помогу, – ответила мама.
– Ты тут причем?!
О тебе вообще речи нет! Хотя тоже артисткой стать могла бы. Как ты в выпускном спектакле играла! Я слезами умывалась, думала, будет толк из дочери. А роль твоя первая! Все говорили: «Пойдет доченька ваша». Пошла… В потаскухи пляжные. Что из тебя теперь? Если только позировать будешь костями своими. Карлик твой пляски смерти не пишет?
– Что за язык у тебя, мам? Что ни слово, то, как жаба, изо рта выпадает. Чем же я тебя обидела так?
– Обидела тем, что всю жизнь
я тебе отдала, надеялась, ты человеком станешь. Нитку последнюю снимала с себя: «Надень, доченька, пусть на тебя люди посмотрят!» Все надежды мои псу под хвост!
– А что ж, когда люди на меня смотрели, ты говорила, что они на тебя, а не на меня смотрят?
– Когда такое было?
– Когда девушкой я была. А потом еще говорила, что у тебя про меня спрашивают: «Кто эта старушка высохшая? Это ваша мама?» Не помнишь такого? Я не знаю, что с Мариной Влади
было бы, если б ей с детства твердили, что она уродка.
– Я тебе не говорила, что ты уродка! Я хотела, чтоб ты ела лучше, и говорила: «Не будешь есть, будешь уродяга».
– Всякое ты мне говорила… Не буду при Саше. Ногу ты мне тоже сломала, чтобы я ела лучше?
– Я тебе не ломала ноги! Я тебя стукнула, потому что ты изводить начала! Идем с ней по улице Горького, – стала рассказывать мне бабушка, смешно показывая, какая капризная была мама, –
проходим мимо витрин, манекены какие-то стоят. Так эта как затянет на всю улицу: «Ку-упи! Ку-упи!» Я ей говорю: «Оленька, у нас сейчас мало денежек. Приедет папочка, мы тебе купим и куклу, и платье, и все что хочешь…» «Ку-упи!» Тогда я и стукнула ее по ноге. И не стукнула, а пихнула только, чтоб она замолчала.
– Так пихнула, что мне гипс накладывали.
– У тебя не перелом был, у тебя была трещина, но ты же не жрала ничего, вот и были кости,
как спички. Я потому и заставляла тебя лучше есть. Сама голодная ходила, в тебя впихивала. А ты хоть раз поинтересовалась: «Мама, а ты сыта?» Не то что любви, благодарности ни в одном взгляде не было. Только и знала последние жилы тянуть. В больницу приходила, деньги требовала!
– Я не требовала. Я на чулки попросила, а ты начала мне спектакль разыгрывать, как скоро умрешь, и тогда мне все достанется.
– А ты и сказала, что не можешь ждать, пока я умру!
–
Нет, я просто сказала, что чулки мне сегодня нужны.
– Могла бы потерпеть, не таскаться, пока мать в больнице. Но у тебя папочка был перед глазами, потаскун известный, конечно, отстать боялась. Превзошла! Превзошла! Он с гениальными не якшался. Хотя не знаю, они с цирком ездили в Омск на гастроли, там вроде были лилипуты какие-то…
– Баба, ну что вы все ругаетесь? Дай я с мамой поговорю немножко. Я ее столько не видел…
– Эх, Господи, сколько сил ушло,
сколько нервов – все впустую. За что, Господи, одного ребенка похоронила, второго проституткой вырастила?
– Что ж ты меня все в проститутки записываешь? У меня за всю жизнь два мужчины было, а в проститутках я у тебя лет с четырнадцати хожу.
– Я хотела, чтоб ты училась, а не таскалась!
– Я не таскалась, но то, что всю жизнь думала про себя, что такая ученая, а не нужна никому, – это так. И то, что не о ролях думала, а не знала, за чьей спиной от
тебя спрятаться, – тоже так. И если вижу сейчас, что есть человек, который меня любит и который ради меня работает с утра до ночи, так, может, в этом и есть мое счастье. Отец тебе всю жизнь отдал, ты этого оценить не умела. Я умею. За это ты меня втаптываешь? А был бы ребенок со мной, которого ты мне пять лет не отдаешь, так, может, я и совсем счастлива была бы.
– Человек твой не ради тебя работает, а ради квартиры, можешь себя не тешить. А ребенка ты сама бросила. Мне держать его не надо,
он сердечком своим сам все чувствует. Понимает, кто за него кровью изошел, а кто на урода променял полутораметрового. Ладно, пойду пожрать тебе дам. Может, поправишься немного, Гойя твой хоть Козетту с тебя напишет, все ж не совсем прислугой будешь… – И, глянув на меня исподлобья, бабушка вышла из комнаты.
Я снова остался наедине с мамой. Снова получил несколько замечательных минут и засуетился, понимая, что сегодня таких минут больше не будет. Я обнял маму изо всех сил и не знал, предложить
ли ей еще раз сыграть в «Блошки», попросить ли что-нибудь рассказать или послушать еще Высоцкого.
– Расскажи мне что-нибудь, – решил я наконец.
– Не знаю даже, что и рассказать. Бабушка мне все мысли смешала, сижу, как курица, глазами хлопаю.
– И чего вы с ней все ругаетесь?
– Такие вот мы у тебя… Ругливые. Дядя Толя книжку принес старинную. Называется «Заветные сказки». Старинные сказки русские, необработанные.
Там такие тексты, ну точно, как бабушка выдает.
– Как? – засмеялся я.
– А вот так! – обрадовалась мама тому, что заинтересовала меня рассказом. – Про попа, например, есть сказка, как к нему мужик нанялся работать и назвался Какофием. Работать – не работал, стащил калачей связку, в шапку попу наложил и сбежал. Поп его искать бросился, надел шапку, выбегает за ворота и кричит: «Не видали ли, люди, Какофья?!» А ему отвечают: «Видим, батюшка,
видим! Что ж ты весь в говнах?»
Я захохотал так, что в груди у меня захрипело. От сильного смеха мне иногда сжимало легкие, как во время болезни, только не так сильно, и проходило это само, без порошков Звягинцевой.
– А еще какие? – нетерпеливо спросил я.
– Про петушка есть еще смешнее. Был петушок один, отправился путешествовать. Вот идет он по лесу, встречается ему лиса…
– Оля, иди есть! – крикнула из кухни бабушка.
– Я поем, дорасскажу тебе.
– Расскажи сейчас! – испуганно уцепился я за ослабевшие объятия. – Потом вы опять с бабушкой будете, а мы так и не поговорим.
– Поговорим обязательно, я же еще не ухожу.
– Ну я же знаю, как будет! Не уходи, подожди!
– Ты же не хочешь, чтоб я с голоду умерла?
– Ты поешь, только про петушка расскажи. Коротко хотя бы…
– Ну он встречает лису, волка, медведя, все
у него спрашивают: «Куда ты, петушок, идешь?» «Путешествовать…»
– Ты есть идешь или нет? Что, я тебе еще и набиваться должна?
– Я пойду, а то она ругаться начнет.
– Мама…
– Сейчас я вернусь.
Объятия разорвались. Чумочка встала и пошла к двери. Тысячи невидимых рук бросились за ней, но понуро вернулись к груди, бессильные заменить две настоящих. Я знал, что мама скоро уйдет и обнять ее я уже не смогу.
Но мама выглянула в коридор, быстро вернулась ко мне, прижала и зашептала в ухо:
– Не грусти, сыночка. Скоро дядя Толя получит хорошую работу, у нас будут деньги, и я смогу тебя забрать. Мы давно хотим, но нам вдвоем сейчас совсем жить не на что, как мы втроем будем? Обязательно заберу тебя! И поговорим тогда, и поиграем, и все, что захочешь. Все время вместе будем, обещаю тебе. Ну, не куксись, кисеныш. Что ты, как маленький совсем? Я же здесь еще. Сейчас приду к тебе опять.
–
Ты идешь или нет? – снова крикнула бабушка.
– Сейчас вернусь, здесь с тобой рядом поем, – пообещала Чумочка и вышла из комнаты.
Я остался один на диване. Во всем, что прошептала мне мама, важны были только слова «я приду к тебе, кисеныш», остальное было продолжением сказки. Этого не могло быть на самом деле. Мама не могла меня забрать, счастье не могло стать жизнью, и жизнь никогда не позволила бы счастью заводить свои правила. Она устанавливала свои, и только
им я мог подчиняться, подстраиваясь, чтобы любить маму, ничего не нарушая.
– Сейчас она вернется, скажи, что тебе неинтересно сказки какие-то слушать про петушка… – зашептала бабушка, появившись в комнате вскоре после того, как из нее вышла мама. – Пусть она сама в говнах ходит, что она за дурачка тебя держит. Скажи, что тебя техника интересует, наука. Имей достоинство, не опускайся до кретинизма. Будешь достойным человеком, все тебе будет – и магнитофон, и все что захочешь.
А будешь, как недоросль, байки дешевые слушать, будет к тебе и отношение такое…
– Что ж ты ребенка против меня настраиваешь? – осуждающе сказала мама, войдя в комнату с тарелкой творога. – Что ж ты покупаешь его? Он слушал, у него глаза загорелись. Как он может сказать, что ему неинтересно было? Зачем ты так? Иезуитка ты!
– Никто его не покупает! Зачем ему мать, которая припрется раз в месяц да еще сожрет то, что ему куплено? Чтоб тебе этот творог комом в горле
встал! Даже волчица у сына своего куска не отнимет!
– Спасибо, мам, я наелась… – сказала мама, поставив тарелку с творогом на стол.
– Ох, какие мы гордые! Жанна Д'Арк пятнистая, держите меня! Что ж ты, такая гордая, прислугой нерасписанной в своей квартире ходишь? Знаю почему, боишься, что распишешься, а он тебя коленом под зад да в разменянную квартиру помоложе приведет, не такую высохшую. А он так и сделает! У него уж и на примете есть одна. Я видела!
– Кого ты видела?
– Увидишь, когда приведет.
– Баба, нос заложило, – сказал я, дергая бабушку за руку. – Закапай что-нибудь.
– Будешь одна, никому не нужная, без мужа, без детей – поймешь, каково мне пришлось всю жизнь в одиночестве задыхаться, – продолжала бабушка, не обращая на меня внимания. – Все отдавала! Внутренности вынимала – нате, ешьте! Хоть бы капля сочувствия мелькнула! Как должное хапали!
–
Про мужа не знаю, а в ребенке ты мне не отказывай! Хоть он и с тобой живет, хоть ты его и настраиваешь, а он все равно мой!
– Нет у тебя ребенка! Променяла! У тебя карлик есть, его бди! Это мой ребенок, я его муками выстрадала!
– Что ж ты муками своими руки себе так развязываешь?
– Что, сволочь?! Что я муками своими делаю?! – крикнула бабушка и схватила с буфета деревянного фокстерьера.
Я бросился к ней и, плача от ужаса, стал загораживать маму.
Один раз подобное уже было, и я не помнил чего-либо страшнее. Страх застилал мне глаза. Я видел только острый угол подставки и хотел одного – чтобы тяжелая деревянная собака осталась на месте.
– Баба, не надо! Не надо!
– Уйди, гнида, не путайся под ногами!
– Ненормальная, что ты делаешь?! – крикнула мама, убегая от бабушки за стол. – Поставь собаку!
– Не бойся, поставлю, – презрительно сказала бабушка, устанавливая фокстерьера
на прежнее место и смахивая с него рукавом пыль. – Отцу подарили, я о такую курву марать не стану. Да ты и не курва даже, ты вообще не женщина. Чтоб твои органы собакам выбросили за то, что ты ребенка родить посмела.
– За что ж ты ненавидишь меня так? – спросила мама, и по щекам ее потекли слезы. – За что ж при сыне меня так топчешь? Все забрала! Вещи забрала, сына забрала, так ты и любовь его забрать хочешь? Сашенька! – схватила вдруг мама с вешалки мое пальто. –
Пойдем со мной! Пойдем, я тебя забираю…
– Оставь пальто, сука, не тобой куплено! —крикнула бабушка и снова взяла фокстерьера. – Только подойди к нему! Мама отшатнулась.
– Ха, – сказал я и посмотрел на бабушку. – Да я бы и не пошел с ней. Я сам хочу с тобой жить. Мне тут лучше.
– Все отняла! Все отняла! – в голос зарыдала мама и, отбросив мое пальто, кинулась к своей куртке.
– Давай, давай, катись отсюда! –
говорила бабушка, пока она одевалась. – И приходить больше не смей. Иди карлику яйца потные вылизывать, пока он тебя терпит! Недолго уже!
Мама открыла дверь и с громким плачем бросилась вниз по лестнице. Бабушка распахнула балкон, схватила стоявшую под столом кастрюлю и с криком: «На, Оленька, ты есть просила!» вылила ее содержимое вниз.
– Хорошо я ее приделала! – сообщила она, закрывая балконную дверь.
– Попала?
– Стоит, вермишель
с плеча стряхивает.
Я засмеялся. Праздник кончился, началась жизнь. Я не мог больше любить свою Чумочку. Я мог любить только свои тайные мелочи, а счастьем должен был пренебрегать.
– А это что за дерьмо она тут оставила? – спросила бабушка, глядя на диван.
– Это… «Блошки», – испуганно ответил я.
– Блошки!!! Ну-ка дай сюда!
Схватив тарелочку и кружочки, бабушка понесла их из комнаты.
– Отдай!
Куда ты их? Отдай!
– Блошки! Я лекарства по пятьдесят рублей покупаю, а она блошки приносит? Чтоб у нее блошки прыгали по телу до самой смерти!
Бабушка принесла «Блошки» на кухню и открыла мусоропровод.
– Не надо! – кричал я, хватая ее за руки. – Не надо, оставь! Это мама подарила!
– Мама! Я тебе жизнь дарю свою, а таких блошек могу купить сто и все переломать на голове! Убери руки!
– Не надо! Не надо, пожалуйста!
Это мама… Зацокали по дну ковша пластмассовые кружочки, звякнула тарелочка. Ковш, рявкнув заржавленными петлями, закрылся.
– Что ты сделала?! – закричал я, заливаясь слезами, и бросился в спальню, на кровать. – Что ты сделала?!
– Что плачешь из-за дерьма копеечного?! Мужчиной будь! У тебя магнитофон есть, он подороже будет! Будешь реветь, заберу, больше не получишь!
– Что ты сделала?! – плакал я.– Как ты могла?! Никогда… Сволочь
ты! Сволочь!..
На следующий день я сидел на кровати и разглядывал пластмассовый кружочек, который случайно нашел около мусоропровода. Дома никого не было, и я мог глядеть на него сколько угодно. Отчего-то мне захотелось плакать, и, чтобы стало грустнее, я решил сделать то, что всегда раньше считал глупым.
– А подарок твой она выбросила, – пожаловался я кружочку. Звук собственного голоса в пустой комнате послышался мне таким жалобным, что слезы не замедлили появиться. –
Где ты теперь? Сколько тебя еще ждать… – говорил я, и с каждым словом из глаз выкатывались новые капли.
Вдруг раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Бабушка предупреждала, что, если я останусь один и будут звонить, я должен затаиться и сидеть тихо, потому что Рудик хочет ограбить квартиру и ждет, когда дома никого, кроме меня, не будет. Так вот он пришел! Я испуганно сжался. Глаза зачесались от высохших мигом слез, но я боялся поднять руку, чтобы протереть их. Тихо. Может, все? Звонок повторился.
Повторился еще раз и залился настойчивым трезвоном, от которого заметалось все внутри. В груди похолодело. Казалось, если я буду сидеть тихо и ничего не делать, Рудик выломает дверь этими требовательными звонками и доберется до меня неподвижного еще скорее. Замирая от страха, я встал и прокрался в коридор. Звонок разрывался у меня над головой. Рудик не верил, что меня нет дома! Он знал, что я один!
– Кто там? – спросил я дрожащим голосом, ожидая, что сейчас буркнет Рудиков бас, и тогда
я с криком брошусь от двери.
