Читаем вместе Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом (16/20)
Здравствуйте, Дорогие Друзья! в эфире ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ. ВЫПУСК 667
Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом (16/20)
Вечером, когда на экране телевизора появились предвещавшие программу «Время» часы, давно уже спокойная бабушка сказала:
– Девять часов. Где, интересно, бздун этот старый ходит? Пора бы уже закругляться с посиделками.
Бабушка взяла стоявший возле дивана на полу телефон и набрала номер.
– Леша? Добрый вечер, – сказала она в трубку. – Моего позовите на минутку. Нету? А давно ушел? Как не заходил? Сегодня не появлялся… И не звонил? Нет, я так.
Если вдруг объявится, скажите, чтоб мне перезвонил…
– Куда же он делся? – встревожилась бабушка, когда «Время» кончилось. – Дай-ка еще позвоню. Там он сидит, где ему быть? Просит, чтоб не подзывал… Леша? Это Нина, Сени жена опять. Его правда нет, или он вас просит не подзывать? Нет и не было. Ну извините еще раз. Когда закончился вечерний фильм, бабушка беспокоилась не на шутку.
– Ночевать ему негде, идти не к кому, что ж с ним такое? –
тихо бормотала она про себя. – Может, на машине уехал куда?
Бабушка выглянула в окно. Сквозь решетчатые двери гаража видна была чуть освещенная светом уличного фонаря машина.
– Машина стоит. И в гараже его нет, свет не горит, – сказала бабушка, отходя от окна. – Если только в машине сидит, дурак старый. Пойду проверю. Бабушка надела шубу, повязала платок и отправилась на улицу.
– Господи, Боже мой! – причитала она, вернувшись. – И в машине
нету! Куда же он делся?! Матерь Божья, заступница, спаси, сохрани и помилуй! Двенадцатый час, нет старика! Садист бессердечный, ни позвонить, ни предупредить!.. Сашенька! – бросилась бабушка ко мне. – Позвони ты еще раз Леше этому. Там он сидит, негде ему быть больше. Позвони, скажи, баба волнуется, просит дедушку вернуться. Он со мной разговаривать не хочет, твой голосок услышит, подойдет. Скажи ему: «Дедонька, вернись, мы тебя ждем». Баба плачет, скажи. Попроси его ласково, он тебя послушает,
вернется. Скажи: «Ради меня вернись, я тебя люблю, не могу без тебя». Скажи: «Спать без тебя не можем». Позвони, Сашенька, я наберу тебе…
Дедушка сидел у Леши.
– Ну, ты сказал, что меня нет и не было? – уточнял дедушка, потягивая неумело смятый «Казбек».
– Сказал, сказал, – успокоил его Леша.
– Ну она поверила?
– Сколько можно, Сень? Я два раза сказал, что тебя нет. Третий раз позвонит,
вообще трубку не возьмем. Полдвенадцатого, я уже мог и спать лечь.
– Извини, Леш, я вообще, наверное… – засуетился дедушка на стуле.
– Сиди, – снова успокоил его Леша. – Останешься ночевать, как договорились. На диване ляжешь, хоть два дня живи. Но, Сень… Больше не могу, извини. Привык я один, тяжело мне, когда кто-то в квартире. Спать не могу.
– Нет, нет, до завтра только, – замахал дедушка руками и обсыпал себе брюки пеплом.
– Пусть думает, что я уйти могу. Вроде мне есть куда, не только к тебе. – Дедушка глубоко вздохнул. – А на самом-то деле, Леш, некуда мне идти… И дома нет у меня. Концерты, фестивали, жюри какие-нибудь нахожу себе – только бы уйти. Сейчас в Ирак полечу на неделю нашего кино. Ну на кой мне это в семьдесят лет надо? Она думает, я престиж какой ищу, а мне голову преклонить негде. Сорок лет одно и то же, и никуда от этого не деться. – В глазах у дедушки появились слезы. –
Самому на себя руки наложить сил нет, так вот курить опять начал – может, само как-нибудь. Не могу больше, задыхаюсь! Тяну эту жизнь, как дождь пережидаю. Не могу! Не хочу… – Дедушка вдруг расплакался, как ребенок, и уткнулся лицом в ладонь.
– Ну, ну… – ободряюще похлопал его по плечу Леша.
– Не хочу! Спать ложусь вечером – слава Богу день кончился. Просыпаюсь утром – опять жить. И давно уже, Леш, давно так. Не могу… А не станет
меня, кто их кормить будет? – сказал дедушка, убирая от лица руку. Залившие на секунду лицо слезы впитались в морщины, и то, что дедушка плакал, видно было только по мокрой ладони и набухшим влажной краснотой векам, которые дедушка на секунду зажмурил, будто хотел отжать. – Она же дня в своей жизни не работала, не знает, откуда деньги берутся. Всю жизнь я работаю, всю жизнь ее содержу. И всю жизнь не такой, плохой… Первое время думал – привыкну, потом понял, что нет, а что делать, не
везти же ее в Киев обратно? Потом Алеша родился, тут уж что раздумывать. Пара мы, не пара – ребенок на руках, жить надо. Я и смирился, что так будет.
Потом война. Алеша умер, Оля родилась. Жил, как живется, даже, показалось, привык. А после больницы, как я ее забрал в пятидесятом году, – все, на том жизнь и кончилась. С утра до ночи упреки-проклятья. Хоть беги. И была мысль. Мне говорил мужик один, его тоже жена заедала: «Будет только хуже. Пока молода, оставь ей все и уноси ноги!»
Я ему сказал: «Как я могу? Она мне двоих детей подарила. Одного ребенка похоронила, второй болеет, работать она не может – как я ее брошу?!» Так и остался, по сей день терплю. А мужик тот свою жену бросил, так его через год инсульт хватил. В сорок восемь лет каюк, вот так. Видно, есть Бог на свете.
– Не знаю… – задумчиво сказал Леша, доставая из вазочки шоколадную конфету и подвигая вазочку дедушке. – Может, и есть, только не по уму он как-то все делает. За
что вот вы оба маетесь? Живут же другие нормально…
– До других мне дела нет, – перебил дедушка, и на лице его мелькнула обида, – а я, маюсь не маюсь, до семидесяти лет дожил. Пусть плохо, но все ж лучше, чем в сорок восемь сдохнуть. И всегда знал, что жена верна. И сам не изменял ни разу. Да что мы, Леш, говорим с тобой! Такая жена, сякая – сорок лет прожито, какую Бог послал, такая есть. Я вот на концерты уезжаю, в тот же день думаю, как она там одна, что с ней. В гостиницу
приеду, позвоню. Узнаю, что с ней все в порядке, и сплю спокойно. Срослись мы, одна жизнь у нас. Тяжелая, мука, а не жизнь, но одна на двоих, и другой нету. А с ней, Леш, очень тяжело. Она меня, к примеру, клянет, что я зубы ей не сделал. Раз двадцать пробовал в поликлинику отвезти, с врачами договаривался, но у нее же все приметы какие-то, черт бы их побрал! То день не тот, то врач не тот, то новолуние, то полнолуние… Такое впечатление, что специально морочит, чтоб потом со свету сживать. Какую-то глупость
выдумает и проклинает, требует, чтоб так было. Даю ей деньги, прячет по всей квартире так, что не найдешь потом. Сам если в одно место положу, вынет, переложит. Сегодня шел в магазин за продуктами: «Эту сумку не бери, возьми ту». «Почему ту, Нина?» «Эта оборвется». «Ну почему же она оборвется, я все время с ней хожу». «Нет, возьми другую, эта плохая». И я знаю, что идиотизм это, а делаю, как она говорит, потому что жалко ее. Может, я правда без характера, поставить
себя не сумел, но что себя ставить, если больной психически человек? Она же не понимает, что глупость требует, думает, так в самом деле надо. И первая же страдает, если что не так. Нормальный человек руку потеряет, не будет так переживать, как она, если Саша не в ту баночку написает. Все время подстраиваться приходится, со всем соглашаться. Как сам еще с ума не сошел, не знаю. Иногда срываюсь, как сегодня, потом сам же виню себя за это, места не нахожу.
– Так ты себя еще и виноватым чувствуешь?!
– Сегодня нет! – спохватился дедушка. – Всему предел есть. Завтра приду, а сейчас пусть думает, что я совсем ушел. Такое она все-таки нечасто устраивает. Вообще, с тех пор как Саша у нас появился, она спокойнее стала. А что было, когда Оля замуж вышла! «Это ты ей квартиру построил! Ты из нее половую психопатку воспитал! Хочешь, чтоб она, как я, всю жизнь ничтожеством оставалась?» А Оле тогда двадцать семь лет было, не школьница какая-нибудь. И целый год, пока Саша не родился,
никакого житья не было. Клял себя за квартиру эту, но назад же не заберешь. Потом Саша появился, она стала к ним ездить, помогать – вроде успокоилась. Но то с Олей поругается, то с мужем ее – каждый раз в слезах возвращалась. А отплачется, примется за меня. Все, что им недоскажет, – все на мою голову. Грех говорить, но я, когда они развелись, с облегчением вздохнул. Отдышался, так года не прошло. Толя этот, карлик, появился. Только я Олю уговорил к нам переехать, как обухом нас по голове. Ох,
что с бабкой было! Неделю лежала, в одну точку смотрела. Есть перестала почти, руки дрожат, осунулась. Меня тогда в кино на роль хорошую приглашали – отказался, не мог ее оставить. Потом вроде пришла в себя, так Оля с Сашей в Сочи уехали. Такие проклятия были, я думал, оба в психушку попадем, и я первый. Вот прости меня, Господи, за такие слова, спасло только, что Саша больной вернулся. Оля его нам оставила, бабка ожила словно. Стала лечить его, даже про карлика этого забыла. «Сашенька, Сенечка…»
– только и было от нее слышно. Потом, со временем, опять разошлась, но уж не так, как раньше. Болел-то Саша постоянно, возиться с ним все время приходилось да и приходится. Она души в нем не чает. Если б не он, не знаю, что бы с ней и было. А Оля им все равно заниматься не может, мы его поэтому и не отдали. Моталась в эти Сочи чуть ли не каждый месяц. Ее после института и в театр приглашали, и в кино сниматься – все забросила. Одну роль сыграла, пару эпизодов и только ездила «гения» этого
от пьянства спасала. И пусть бы ездила, но ребенка бросить как можно было?! Ненавижу карлика этого! А он уж сидел бы тише воды, не высовывался, так нет – мало того, что в квартиру мою въехал, еще и в отношения наши лезет! Письмо мне написал такое, что меня аж трясло, когда читал. Я тебе прочту сейчас. С собой ношу, не дай Бог бабке на глаза попадется…
Дедушка достал из внутреннего кармана пиджака большой потертый бумажник, открыл застегнутый на «молнию» кармашек и вытащил оттуда
сложенный вчетверо и стершийся на сгибах листок.
– Два года назад написал, когда в Москву переехал, – пояснил дедушка и торопливо, словно поскорее хотел избавить свои глаза от неприятных строчек, начал читать: – «Уважаемый Семен Михайлович. Я пишу это письмо, желая помочь Оле и Саше. Может быть, наивно надеяться, что письмо может чем-то помочь, но я все-таки надеюсь.
Нервная обстановка в доме, разъедающая душу ребенка, травля родной матери у него на глазах, кроме
крайнего вреда всей его нравственности, ни к чему другому привести не может. Он попал в положение, когда его волей-неволей заставляют предавать собственную мать, когда он постоянно становится свидетелем чудовищных сцен, подобных той, что произошла три года назад около цирка. Как Вы могли силой оторвать ребенка от плачущей матери? Как Вы могли поднять руку на собственную дочь?»
Дедушка замолчал, поднял глаза от бумаги и столкнулся с вопросительным взглядом Леши.
– Отпихнул я ее,
Леш. Не ударил, но отпихнул. Я решил, что он с нами останется, значит, так и будет. Что это такое – взять тайком со двора, увести? Да еще так, что он от аллергии чуть не задохнулся. Отпихнул и сказал, чтоб думать о нем не смела. У нее карлик есть, пусть о нем думает. А он смотри, что дальше пишет: «Я теперь понимаю, отчего Саша говорит матери: „Мама, я нарочно говорю, будто тебя не люблю, чтобы бабушка не сердилась, а я тебя очень люблю“ Надеюсь, Вы не передадите этого Нине Антоновне,
чтобы не навлечь на Сашу ее гнева. Вы можете как угодно относиться к своей дочери. Как это ни печально – это Ваше дело. Но отнимать ребенка у матери и отнимать мать у сына – немыслимо, преступно. Не знаю, известно ли Вам, что Оля носит в своем медальоне Ваш портрет. Если неизвестно, поймите наконец, что Вы делаете со своей дочерью, с ее горькой любовью к Вам и к сыну.
И еще. Пожалуйста, не бойтесь, что я тут в чем-то заинтересован для себя. Вам трудно поверить в это, а мне почти невозможно
Вас убедить, что наши отношения с Олей построены не на моем желании получить прописку в Москве, а на взаимной привязанности и, если хотите, любви. И я все еще не спешу оформлять наши отношения официально, в чем Вы опять видите только отрицательную сторону, инкриминируя мне безобязательное сожительство и лишая прав вмешиваться в отношения семьи как постороннего и чуть ли не как проходимца.
Поймите, как это ни горько звучит, для Оли важнее всего независимость от Вас. Влияние Нины Антоновны, унижающее
в ней человека, женщину, не могло пройти бесследно. Оля боится каждого самостоятельного шага, поэтому ее поездки в Сочи, возможно, стоили двух-трех несыгранных ролей (которые, я убежден, она еще сыграет), ибо первый раз в жизни дали ей ощущение свободы.
Развить самостоятельность возможно только при полной материальной независимости, которой, насколько я знаю, Оля была лишена всю жизнь, выпрашивая у Вас деньги до двадцати шести лет, а потом и отдавая Вам все заработанное собой и мужем на нужды хозяйства,
которые Нине Антоновне были якобы известны лучше. Даже шуба, купленная Олей на деньги от своей единственной роли, до сих пор висит у Нины Антоновны в шкафу. Начало наших отношений положило конец всякой помощи с Вашей стороны, но говорить о независимости смехотворно. Перебиваться случайными заработками, жить впроголодь, отнимая иногда у себя последний в прямом смысле слова кусок, чтобы купить какую-нибудь игрушку отнятому сыну, оказалось возможным для Оли целых три года. Надолго ли хватит ее еще?
Профессия
художника не слишком надежна, чтобы обеспечивать семью, но я обещал Оле и обещаю Вам, что приложу; все силы, и, только получив возможность содержать ее и содержать ее сына (простите, но, по моему убеждению, Саша рано или поздно должен вернуться к матери), я пойду на официальный брак. Я вынужден предварить устойчивое материальное благополучие законному оформлению нашего с Олей союза, ибо влияние Ваше все еще сильно, и, хотя Оля всячески отрицает это, я не могу не замечать проскакивающие иногда в ее душе сомнения
насчет чистоты моих намерений. Боюсь, доказывать, что мне нужна не прописка, придется не только Вам.
Уйдет ли на это год или два, но я стану законным мужем Вашей дочери и, хотелось бы верить, отцом ее сыну. Сегодняшнее мое неопределенное положение лишает меня права что-либо требовать, но, смею надеяться, статус супруга даст мне такие права, и, не сочтите за дерзость, я буду просить Вас о том, о чем не решается просить Оля, – передать Сашу нам, вернуть его матери. Я уповаю на Ваше благоразумие
и верю, что решить этот вопрос удастся разумно и по-человечески.
Если Саша действительно очень болен и его болезни не есть глубокая неврастения, вызванная бабушкой, или, что тоже вероятно, плод ее фантазии, мы найдем врачей, найдем лекарства и будем заниматься его лечением с не меньшей отдачей, чем Вы и Нина Антоновна. С уважением, Анатолий Брянцев». С уважением, твою мать… – подытожил дедушка. – Ну как тебе это нравится?
– Ну… так… – замялся
Леша, не зная, какой реакции дедушка ждет.
– Я чуть не взбесился, когда прочел! Черт знает какая пьянь в мою квартиру вперлась и еще что-то требовать собирается! Сашу он будет просить… Его и на шаг к нему не подпустит никто! А этот чмур двуличный тоже хорош: «Говорю, что не люблю, чтобы бабушка не ругалась…» Нарочно бабке передам, чтобы знала, какая тварь неблагодарная. Маму он любит! Бабка жизнь ему отдает, кровью за него исходит, а мама на алкаша променяла. Независимость
ей понадобилась! Не то что впроголодь, вообще скоро жрать нечего будет.
– А он так до сих пор и не зарабатывает?
– Что он может заработать? Первое время хоть не пил вроде, а сейчас, бабка говорит, опять хлещет. Я не знаю, я с ними не общаюсь. Клубы какие-то он оформлял, спектакли самодеятельные. Копейки это, на бутылку только. Этой идиотке гнать его в шею надо, пока не поздно. А то второго ребенка сделает ей, вообще будет никому не нужна. Сашу он собрался лечить… Загубит,
потом скажет: «Не вылечили». И специально еще подсыплет чего-нибудь.
– Ну это ты хватил, – покачал головой Леша. – Зачем это ему?
– Как зачем?! Ты посуди сам. Мы сдохнем, наследство Саше с этой идиоткой. А не станет Саши, все ей, а значит, ему. Саша ему как кость в горле, он только и хочет его погибели. Ничего, пока мы живы, он его близко не увидит! Отец выискался… Я ему отец! А бабка мать! И никого, кроме нас, у него нету. Я его усыновить хочу, чтобы
они даже по суду не забрали. Пусть мою фамилию носит…
Резкий в ночной тишине телефонный звонок заставил дедушку вздрогнуть.
– Опять она, – сказал Леша. – Мне сюда звонить некому.
– Ну подойди,..
– Зачем?
– Подойди, мало ли.
– Мы ж договорились.
– Подойди. Может, ей плохо…
– Потерпит, ничего с ней не станет.
– Да ты что, с ума сошел?! Подойди,
кому говорю!
– Вот сам и подходи.
Леша не двигался. Телефон настойчиво дребезжал. Дедушка нервничал.
– Подойди, Леш, что ты, назло, что ли?
– Не буду я подходить! Что за бесхарактерность? Сам же проучить ее хотел. Отключу сейчас, пусть гудки слушает, если делать нечего. Леша встал и потянулся к телефонной розетке.
– Не смей! – крикнул дедушка и, отчаянно махнув рукой, поднял телефонную трубку. – Алло… – выдохнул
он. – Да… Это я. Нет. Сейчас… Скажи, сейчас…
– Сашенька звонил, – объяснил он, положив трубку, и на глазах у него выступили слезы. – Сказал: «Вернись, деда, мы без тебя спать не можем». Что я делаю, дурак старый? Куда я от них уйти могу?
– Так чего, домой?
– Домой, домой, – ответил дедушка и торопливо взялся за пальто. – Спокойной ночи, Леш. Спасибо.
В дверях дедушка остановился, будто что-то
вспомнил, и заговорщицки попросил:
– Там у тебя конфеты на столе были. Дай парочку, бабке возьму.
