Читаем вместе Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом (14/20)
Здравствуйте, Дорогие Друзья! в эфире ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ. ВЫПУСК 665
На работе компьютер приказал долго жить, поэтому я немного выпал из интернет жизни.
Все просчитав и взвесив :) я решил увеличить размер выпуска, чтобы скорее дочитать
Санаева.
Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом
(14/20)
Дедушка не заставил себя долго ждать и
прямо с порога был посвящен в курс событий.
– Сенечка, этот сволочной идиот снова
заболел. Я его оставила одного, а он выперся на балкон за какими-то тапочками. Говорит, что не
выходил и тапочки унесли вороны, а я думаю – выкручивается. Сам скорее всего вышел и кинул ими в
кого-нибудь.
– Где тапочки? – спросил дедушка.
– Чем ты слушаешь,
бревно?! Только что объясняла. Он говорит, что их унесли вороны…
– Чего ты орешь
сразу? Я спрашиваю, где мои тапочки?
– Наверное, эта сволочь и их выкинул! Зачем ты,
гад, дедины тапочки выкинул, а?! – крикнула бабушка из коридора.
– А вот
они. – Дедушка нашел свои тапочки, сел и попросил бабушку рассказать все
сначала.
– Глухим, Сенечка, два раза не повторяют. В общем, упали на балкон сверху
тапочки. Этот кретин за ними вышел, а сам врет, что не выходил и что их вороны
унесли.
– Врет, конечно, – согласился дедушка. – А тапочки
хорошие?
– Господи, за что я живу с идиотами?! Тебе же объясняют, что он их
выкинул!
– Ну и черт с ними, Нина. У тебя что, тапочек нет?
– Вот ведь
тугодум, наказание господнее! Да не в том дело, что он их выкинул, а в том, что вышел на балкон
раздетый и заболел.
– Заболел? У-уу…
Дедушка вошел в комнату, где лежал
я.
– Как же ты так? – спросил он.
– Как всегда, – ответила за
меня вошедшая следом бабушка. – Это же ненормальный ребенок. То набегается и вспотеет, то
ноги промочит. Теперь вот на балкон вылез. А эта сволочь сверху тоже хороша. Кто же кидает с
балкона тапочки, если внизу больной на голову ребенок живет? А если бы он за ними вниз
прыгнул?
– Да, эгоисты. Только о себе и думают, только о себе, – сказал дедушка и
сел на край моей кровати. – Анекдот хочешь?
– Давай.
– Муж домой из
командировки вернулся, а у жены любовник…
– Никого не интересуют твои похабные
анекдоты, – сказала бабушка и решив, видимо, что рассмешить меня должна она, весело
заговорила, указывая пальцем в окно: – Смотри, Сашенька, воробышек полетел! Покакал, а попку не
вытер. – И бабушка залилась смехом.
– Острячка, – одобрил дедушка. –
Какой воробышек в одиннадцать ночи?
– Ну и что ж… Может, ему приспичило, –
сказала бабушка и, немного сконфуженная, вышла из комнаты, бормоча, что с нами потерять счет
времени ничего не стоит.
Пользуясь уходом бабушки, я попросил дедушку досказать прерванный
анекдот.
– Я тебе другой расскажу, – встрепенулся дедушка. – Зажми зубы и
скажи: «Я не ем мяса».
Я зажал и, к своему удивлению, довольно членораздельно поведал, что
мяса не ем.
И дедушка, очень довольный собой, пошел на
кухню. По раздавшемуся через минуту крику: «Земли бы ты сырой наелся!» я понял, что свою хохму он
опробовал и на бабушке.
С удовольствием внял бы я дедушкиному совету поспать. Под одеялом
было нестерпимо жарко, а без него холодно до озноба. Ко всему стало тяжело дышать, словно кто-то
невидимый и тяжелый сел ко мне на грудь и, просунув между ребер руки, сжал холодными, липкими
пальцами легкие. Тонкие посвистывания неслись теперь из моей груди. На их звук пришла
бабушка.
– Что, заинька, дышать трудно? – спросила она и потрогала мои
ступни. – Ноженьки холодные. Дам тебе грелочку.
Грелка, обернутая полотенцем, легла
мне к ногам. Знобить стало меньше.
– Свистишь как, детонька. Чем бы тебе снять
астматический компонент? Порошок Звягинцевой Галина Сергевна только завтра принесет. Может,
«неотложку» вызвать? Приедут, снимут приступ. Очень трудно дышится?
– Ничего, баб. Ты
погаси свет, может, я усну, а завтра видно будет.
– Раздражает свет, да, лапочка?
Сейчас погашу.
– Как он? – спросил дедушка, заглянув в
комнату.
– Иди, Сенечка, иди ложись. Ты все равно не поможешь ничем, только раздражать
будешь и меня, и его.
Дедушка вышел. Бабушка выключила лампу и легла рядом со
мной.
– Спи, родненький, – шептала она, гладя меня по голове. – Завтра
Галина Сергевна придет, снимет тебе приступ, поставит баночки. А пока спи. Во сне болезнь уходит.
Я, когда болела, всегда старалась уснуть. Может, дать тебе валерьяночки? Или водички горячей в
грелочку подлить…
Бабушкин голос отдалился. Сон медленно, но верно приходил ко
мне.
«Проснуться бы завтра», – думал я, засыпая.
Проснулся я от громкого
деловитого голоса Галины Сергеевны. Сон, хотя длился, казалось, несколько минут, уходил медленно,
словно по одному отрываясь многочисленными корешками.
– Здравствуй, Саша, –
сказала Галина Сергеевна, быстро входя в комнату. Стук каблуков ее сапог неприятно отдавался в
голове. – Что ж ты опять заболел?
– Ах, Галина Сергевна, – сказала
бабушка, – несчастный страдалец этот ребенок. Есть мудрая поговорка: «За грехи родителей
расплачиваются дети». Он расплачивается за грехи своей матери-потаскухи…
Бабушка принялась
рассказывать про грехи моей матери, выбирая те, о которых Галина Сергеевна не слышала в предыдущие
визиты и дополняя известные ей новыми подробностями. Галина Сергеевна прервала ее и стала меня
слушать.
– Ну что с ним? – спросила бабушка. – Опять
бронхит?
– Да, Нина Антоновна. Вы уж его знаете не хуже любого
врача.
– Если не лучше, – горько усмехнулась бабушка. – Я-то его каждый день
наблюдаю.
Галина Сергеевна начала объяснять, как меня лечить. Смысл слов до меня не
доходил. От головной боли я не улавливал между ними связи, но знал, что ничего нового Галина
Сергеевна не говорит, и бабушке, которой давно известны все способы лечения, не терпится
продолжить перечень грехов моей мамы. Перечень был продолжен, едва Галина Сергеевна
замолчала.
– …А ребенка бросила на мою больную шею, – уловил я связь между
несколькими словами.
– Нина Антоновна, вот порошки Звягинцевой, дайте ему прямо
сейчас. Бактрим дадите после еды, – сказала Галина Сергеевна и стала готовить
банки.
Банки оставили на моей спине набухшие темно-лиловой кровью синяки. В комнате пахло
эфиром, горелой ватой и кремом. Ледяные пальцы, сжимавшие легкие, потеплели и слегка разжались.
Бабушка растерла мне спину и накрыла одеялом. Потом она достала из тумбочки блестящий
продолговатый предмет и, взяв Галину Сергевну за локоть, зашептала ей в ухо:
– Галина
Сергевна, милая, возьмите. Вы наше солнышко, никогда в беде не оставляете. Берите, вы мне только
приятно сделаете.
Бабушка настойчиво протягивала смущенной Галине Сергеевне блестящую
баночку, которая показалась мне странно знакомой. Я еще вчера видел ее в руках у бабушки. Что это?
В голове блеснула мысль…
– Баб, ты ж этим вчера наконечник клизмы смазывала, –
удивленно сказал я.
Галина Сергевна, взявшая было баночку, замахала руками и стала быстро
прощаться:
– До свидания, Нина Антоновна. Саша, до свидания. Вслед за этим хлопнула
дверь.
– А ты полный кретин, – сказала бабушка, пряча баночку на место. –
Неужели ты мог подумать, что я буду смазывать губной помадой наконечник клизмы, а потом дарить ее
врачу?
– Кого, клизму?
– Идиот, помаду! Ну ладно, подарю Елене Михайловне.
Надо будет показать ей твои анализы, вот и подарю… Как тебе, полегче?
– Дышать лучше,
но голова болит.
– Налью еще грелочку, а через какое-то время тебе надо будет поесть,
чтобы бактрим выпить. Его нельзя на пустой желудок.
– Не хочу
есть.
– Надо. Когда человек болен, он есть не хочет, но немножко надо. Я тебе кашки
пшенной сделаю.
Легкие понемногу отпускало, хрипы стали тише, кто-то с холодными пальцами
слез с груди. Я снова заснул.
– Сашуня, кашки поешь, – сказала бабушка, поставив
на тумбочку рядом со мной тарелку пшенной каши. – Давай сначала ручки и мордашку вытрем
влажным полотенчиком. Ну, привстань.
Я вытер руки и лицо влажным полотенцем, потом
сухим.
– Давай, лапонька, ложку за бабушку… За дедушку… За маму пусть черти
половниками смолу глотают. За Галину Сергевну. Из-за тебя, идиотика, обиделась бедная. Еще ложечку
съешь за нее, чтоб не обижалась.
Я доел кашу и, обессилев, откинулся на подушку. На лбу
выступила прохладная испарина, но это было приятно. Бабушка дала мне таблетки, поправила подушку,
спросила:
– Что тебе еще сделать?
– Почитай, – придумал
я.
Спустя несколько минут бабушка с книгой в руках сидела у меня на кровати. Она вытерла
мне лоб и стала читать. Мне неважно было, какую она взяла книгу. Смысла слов я не улавливал, но
было приятно слушать голос тихо читавшей бабушки. Я и не думал, что, когда она не кричит, голос у
нее такой приятный. Он успокаивал, отгонял головную боль. Хотелось слушать как можно дольше, и я
слушал, слушал и слушал…
Через месяц приехавшая в четвертый раз Галина Сергеевна посмотрела
меня и сказала:
– Через, пару дней может идти в школу. Справку я выпишу. На сколько
его от физкультуры освободить? На две недели пишу, хватит?
– Ему еще две недели уроки
догонять, а на физкультуру он все равно не ходит. Но пишите две, для формы, – улыбнулась
бабушка.
Галина Сергеевна оставила на столе белый прямоугольник справки и поспешила к
двери.
– До свидания, Нина Антоновна. Саша, всего хорошего. Надеюсь, больше болеть не
будешь.
– Вашими устами, да мед пить, – сказала бабушка и, выйдя с Галиной
Сергеевной на лестничную клетку, прикрыла за собой дверь.
– От чистого сердца, Галина
Сергеевна… Мне только приятно будет… – услышал я обрывки фраз.
Остается добавить, что
отведать меда уста Галины Сергеевны скорее всего не успели. Через две недели, догнав уроки, я
набрал во дворе полные валенки снега и с насморком и кашлем снова ожидал ее
прихода.
ССОРА
Наверное, название это покажется странным – бабушка
ругалась с нами каждый день, крики ее не раз уже звучали со страниц этой повести, и посвящать еще
целую главу тому, что вроде бы уже описано, на первый взгляд излишне. Дело в том, что ссора в моем
понимании – это нечто большее, чем просто крик. Крик был правилом. Ссора все-таки
исключением.
Обычно бабушка с дедушкой ругали вдвоем меня. Бабушка кричала, обзывала меня
разными словами, а дедушка соглашался с ней и вставлял что-нибудь вроде:
– Да,
конечно. О чем ты говоришь? Не то слово…
Высказав мне все, бабушка с дедушкой заявляли, что
не хотят со мной разговаривать, я уходил в другую комнату и, слушая их спокойные голоса, со
злостью думал: «Они-то дружат!».
Но через некоторое время спокойные голоса повышались,
доносились слова «гицель» и «предатель», и я понимал, что быть в опале настала очередь дедушки. Я
смело выходил из комнаты и шел прямо на крик, зная, что бабушке необходимо мое одобрение и ради
него она простит мне любую вину. Отделывая дедушку, бабушка подбирала все новые выражения, очень
смешно показывавшие, какой он дурак, и поглядывала на меня, словно спрашивая: «Ну, как я
его?»
И хотя дедушку мне было жалко, сдержать восхищенные смешки я не мог. Чем-то это
напоминало санаторий, когда Лордкипанидзе бил пендели, а мы смеялись над его
комментариями.
Опальный дедушка брал шапку и уходил. Тут я всегда ему завидовал. Он мог
уйти от криков в любую минуту, я нет. И если после его ухода бабушка опять принималась за меня,
мне приходилось терпеть до конца, и я никуда не мог от этого деться. Подобные сцены происходили
часто, были привычны, и я ни в коем случае не отношу их к ссорам, которые выглядели куда
серьезней, назревали несколько дней и надолго оставались в памяти.
Ссора, о которой я
расскажу, собиралась три дня. Началось все с того, что в доме завелась мышь. Мышей бабушка очень
боялась и, увидев, как серый комок деловито поспешил из угла под холодильник, забросила ноги на
стол и издала такой вопль, что с подоконника взвилась в небо пара приготовившихся к ночлегу
голубей.
– Сенечка! Мышь! Мышь! Мышь, твою мать!
– Что такое? –
прибежал, шаркая тапочками, дедушка.
– Там! Под холодильником! Мышь!
Мышь!
– Ну и что?
Такое безразличие поразило бабушку в самое сердце. Она,
наверное, думала, что дедушка станет прыгать по кухне, кричать: «Мышь! Мышь, твою мать!», бросится
поднимать холодильник, а он даже не удивился. Бабушка стала плакать, сказала, что всю жизнь
бьется, как рыба об лед, что никогда не видела помощи и участия, и закончила громогласными
проклятиями.
Дедушка пошел к соседям и вернулся с распухшим пальцем, который прибило
соседской мышеловкой, при демонстрации ее действия. От боли дедушка разволновался, мышеловку забыл
и, упрекнутый в тугодумии и эгоизме, отправился за ней еще раз. Второй палец он прибил, когда
заряжал мышеловку эдамским сыром.
Мышь, по словам бабушки, оказалась умнее дедушки, стащила
эдамский сыр еще до ночи и спряталась с ним где-то за шкафом в спальне, нарушая тишину
сосредоточенным шуршанием. Бабушка сказала, что не сможет спать от страха, и потребовала выжить ее
сегодня же. Мышеловку сочли бесполезной, дедушка обзвонил соседей в поисках иных рецептов, и
кто-то посоветовал ему забить в плинтусы стекловату с уксусом. Стекловату дедушка принес из
бойлерной, уксус нашел у бабушки и, отодвинув шкаф с кроватями, забивал плинтусы до часа ночи.
Руки у него покрылись коричневыми пятнами и чесались, но шорох прекратился.
Только мы легли
спать, в углу зашуршало снова. Бабушка запустила тапочком. Мышь насмешливо
завозилась.
– Сенечка! Опять она скребется! Сделай что-нибудь! – закричала
бабушка.
Дедушка уже лег и выложил в стакан вставные челюсти, но встал и снова отодвинул
шкаф. Наглая мышь успела, однако, перебраться за трюмо и шуршала оттуда. Почесывая руки, дедушка
предложил поставить опять мышеловку. Чудом не прибив палец еще раз, он зацепил курок на волосок от
спуска и поставил ее поближе к шороху. Мышь затаилась. На всякий случай я зарядил маленький
стрелявший наточенными спичками лук и взял его в кровать. Я думал, что мышеловка все равно не
сработает, но мышь выйдет за сыром, и тогда я застрелю ее. Уставившись в темноту, я проверял
пальцем острие спички, натягивал резиновую тетиву и чувствовал себя настоящим охотником. Мышь не
вышла. Я заснул.
Проснулся я утром от торжествующего «ага!» дедушки. Под мощной пружиной
мышеловки выгибался надвое перебитый мышонок.
– Ну что я говорил?! Вот и все! –
радостно сказал дедушка и показал мышонка бабушке.
– Садист… – ахнула она, и из глаз
ее ручьем полились слезы. – Что ж ты сделал, садист?..
– Что? – растерялся
дедушка.
– Зачем ты убил его?!
– Ты ж просила!
– Что я
просила? Разве я могла такое просить?! Я думала, его чуть-чуть только прижмет, а его пополам
перешибло! И маленький мышонок совсем… – плакала бабушка. – Ладно бы хоть большая мышь, а то
крошка. Садист! Всегда знала, что садист! И смотри, радуешься! Радуешься, что живое существо
уничтожил! Тебе бы так хребет переломали! Куда ты его?
– В унитаз.
– Не
надо его туда!
– Что ж мне, похоронить его? – не сдержался дедушка. Я хотел
предложить похоронить мышонка за плинтусом, но вспомнил, что дедушка забил туда стекловату, и
промолчал. Гибель несчастной крошки бабушка оплакивала все утро, а потом ее отвлекло другое
происшествие.
– Сеня, ты, когда шкаф двигал, триста рублей не находил? – спросила
она встревоженно.
– Ну откуда? Наверное, если б нашел, сказал
бы.
– Украли, значит.
Все деньги, которые приносил дедушка, бабушка распихивала
по одной ей ведомым тайникам и часто потом забывала, сколько и куда положила. Она прятала деньги
под холодильник, под шкаф, засовывала в бочонок деревянному медведю с дедушкиного буфета, клала в
банки с крупой. В книгах были какие-то облигации, поэтому бабушка запрещала их трогать, а если я
просил почитать, то сперва перетряхивала книжку, проверяя, не завалялось ли что. Как-то она
спрятала в мешок с моей сменной обувью кошелек с восемьюстами рублями и искала его потом,
утверждая, что в пропаже повинна приходившая накануне мама. Кошелек мирно провисел неделю в
школьном гардеробе, а гардеробщицы не знали, что под носом у них куда более ценная пожива, чем
украденная однажды с моего пальто меховая подстежка.
Забывая свои тайники, бабушка находила
сто рублей там, где ожидала найти пятьсот, и доставала тысячу оттуда, куда по собственному мнению
клала только двести. Иногда тайники пропадали. Тогда бабушка говорила, что в доме были воры. Кроме
мамы, она подозревала в воровстве всех врачей, включая Галину Сергеевну, всех изредка бывавших
знакомых, а больше всего – слесаря из бойлерной Рудика. Бабушка уверяла, что у него есть ключи от
всех квартир и, когда никого нет, он приходит и всюду шарит. Дедушка пытался объяснить, что такого
не может быть, но бабушка отвечала, что знает жизнь лучше и видит то, чего не видят
другие.
– Я видела, он в паре с лифтершей работает. Мы вышли, он с ней перемигнулся –
и в подъезд. А потом у меня три топаза пропало. Было десять, стало семь, вот так-то!
На
вопрос дедушки, почему же Рудик не взял все десять, бабушка ответила, что он хитер и тащит
понемногу, чтобы она не заметила. Оставшиеся топазы бабушка решила перепрятать, достала их из
старого чайника, зашила в марлю и приколола ко внутренней стороне своего матраца, приговаривая,
что туда Рудик заглянуть не додумается. Потом она забыла про это, вытряхнула матрац на балконе, а
когда хватилась, мешочка с привезенными дедушкой из Индии топазами простыл под нашими окнами и
след.
