Читаем вместе Александр Дюма. Воды Экса(3/3)

* Читаем вместе. *

______________________________

Здравствуйте, уважаемые подписчики!

Вот и заработал мой собственный сайт! :) Сейчас его усилено пытаюсь изваять и наполнить информацией. Адрес не говорю, но если кому ОЧЕНЬ интересно, то вы его можете найти на форуме в разделе "Фантазии"..... Остальным скажу позже...

Александр Дюма. Воды Экса(3/3)

Прочтя все, что рассказано мною выше, читатель должен был убедиться, что я не из тех путешественников, которые выказывают притворный восторг, любуются тем, чем проводник рекомендует им любоваться, и делают вид, будто испытали при виде людей и зданий, которыми принято восхищаться, чувства, отсутствующие в их сердце. Нет, я перебрал, продумал свои впечатления и описал их для тех, кто прочтет эти строки; быть может, я сделал это плохо, но я не описывал ничего такого, чего бы не пережил. И читатель поверит мне, если я скажу, что никогда еще не изведал чувства, подобного тому, которое овладело мной, когда я увидел, как в конце огромного готического коридора, длиною в восемьсот футов, открылась дверь кельи и из нее вышел белобородый монах, одетый в рясу, какую носил еще святой Бруно и ни единая складка которой не изменилась за восемь веков, прошедших с тех пор. Святой муж шествовал под сводами, потемневшими от времени, величественный и спокойный среди светлого круга, отбрасываемого дрожащим огоньком лампы, которую он держал в руке, а впереди и позади него все было погружено во мрак. Когда он направился ко мне, ноги у меня подкосились, и я упал на колени; он увидел меня в этой позе, подошел - на лице его лежала печать доброты - и, воздев руки над моей склоненной головой, проговорил: "Благословляю вас, сын мой, если вы верите, благословляю вас и в том случае, если вы не верите". Смейтесь, если хотите, но в эту минуту я не променял бы его благословения на королевский трон.  Монах двинулся дальше; он шел в церковь. Я встал на ноги и последовал за ним. В церкви меня ждала незабываемая картина.  Вся жалкая община, состоявшая только из шестнадцати отцов и одиннадцати братьев, собралась в церковке, которая освещалась лампой под черным покровом. Один монах служил, все остальные молились и молились, не сидя, не на коленях, - они простерлись ниц и прижались лбом и ладонями к мраморному полу; откинутые назад капюшоны позволяли видеть их бритые головы. Здесь были и юноши, и старцы. Они пришли в монастырь, движимые разными побуждениями: одних привела сюда вера, других горе, третьих снедающая их страсть, четвертых, возможно, преступление. У некоторых в артериях на висках так бурно пульсировала кровь, словно по жилам у них струился огонь, - эти люди плакали; другие, видимо, едва ощущали в себе биение жизни - эти люди читали молитвы. О, какая интересная книга получилась бы, если бы описать историю всех этих монахов!  Когда служба кончилась, я попросил разрешения осмотреть монастырь ночью: я опасался, что наступивший день нарушит ход моих мыслей, а мне хотелось видеть святую обитель в своем теперешнем настроении. Брат Жан-Мари взял лампу, дал мне другую, и мы начали наш обход с коридоров. Как я уже говорил, коридоры эти огромны; они такой же длины, как собор Святого Петра в Риме, и ведут во все четыреста келий; в прежнее время все кельи были заселены, а теперь триста семьдесят три из них пустуют. Каждый монах написал на двери своей кельи изречение, либо придуманное им самим, либо взятое из какой-нибудь священной книги. Вот те из них, которые показались мне наиболее примечательными:  "Amor, qui semper ardes et nunquam extingueris,  accende me inge tuo"*.  "В одиночестве Бог обращается к сердцу человека,  в тишине человек обращается к сердцу Бога".  "Fuge, late, tace"**.  "Не следуй разуму. Мысль Господа благая  Велит: люби меня, отнюдь не постигая".  "Час пробил, он уже прошел".  ______________  * "Ты, любовь, что всегда пылаешь и никогда не гаснешь, зажги меня своим огнем" (лат.).  ** "Беги, скрывайся, молчи" (лат.).  Мы вошли в одну из пустых келий: живший в ней монах умер пять дней тому назад. Кельи ничем не отличаются друг от друга, во всех имеются две лестницы - одна ведет наверх, другая вниз. Верх - это небольшое чердачное помещение, средний этаж - спальня с камином, к которой примыкает кабинет. В кабинете, на письменном столе, еще лежала книга, открытая на той странице, на которой остановились в последний раз глаза умирающего, это была "Исповедь святого Августина". Мебель спальни состоит лишь из аналоя и кровати с соломенным тюфяком и шерстяными простынями; кровать снабжена двумя створками, которые можно закрыть, когда человек ложится спать. Тут я понял слова немца, уверявшего, что картезианские монахи спят в шкафу.  В нижнем этаже помещается столярная или слесарная мастерская; монахам разрешается посвящать два часа в день какому-нибудь ремеслу и один час - возделыванию небольшого сада, расположенного рядом с мастерской; это единственное дозволенное им развлечение.  Мы осмотрели также залу главного капитула с портретами генералов ордена от святого Бруно, его основателя*, скончавшегося в 1101 году, до Иннокентия Каменщика, скончавшегося в 1703-м. От этого последнего до Жана-Батиста Морте, нынешнего генерала ордена, все портреты налицо. В 1792 году, когда монастыри подверглись разорению, картезианские монахи покинули Францию, увозя с собой по портрету. После их возвращения портреты были водворены на место: ни один не пропал, так как монахи заранее позаботились, чтобы реликвии, которые они обязались хранить, не затерялись в случае их смерти. Ныне коллекция снова полна.  ______________  * Основание ордена относится к 1084 году. (Прим. автора.)  Затем мы прошли в трапезную, которая делится на две части: первый зал отведен братьям, второй - отцам. Монахи пьют из глиняных чаш и едят на деревянных тарелках; у чаш две ручки, чтобы можно было брать их обеими руками, ибо так делали первые христиане; тарелки напоминают по форме чернильницу: в середине их находится соусник, а вокруг него кладут овощи или рыбу - единственную пищу, которую вкушают монахи. Я снова вспомнил немца и понял при виде этих тарелок, почему он говорил, что картезианские монахи едят из чернильниц.  Брат Жан-Мари спросил, не угодно ли мне посетить кладбище, несмотря на ночное время. Но то, что он считал помехой, было как раз для меня побудительной причиной, и я охотно принял его предложение. Открыв кладбищенскую калитку, он вдруг схватил меня за руку и указал на монаха, который рыл для себя могилу. При этом зрелище я на мгновение застыл на месте, потом спросил моего проводника, могу ли я поговорить с этим человеком. Он ответил, что это вполне допустимо; я попросил его уйти, если только это разрешается. Моя просьба отнюдь не показалась ему бестактной, напротив, очень обрадовала его: бедняга валился с ног от усталости. Я остался наедине с незнакомым могильщиком.  Я не знал, как заговорить с ним. Я сделал несколько шагов; он заметил меня и, повернувшись ко мне лицом, оперся на заступ, ожидая, что я скажу. Мое замешательство удвоилось, однако молчать дольше было немыслимо.  - Уже глубокая ночь, а вы между тем заняты прискорбным делом, отец мой, - проговорил я. - Мне кажется, что после умерщвления плоти и дневных трудов вам следовало бы посвятить отдыху те немногие часы, которые оставляет вам молитва, тем более, отец мой, - прибавил я, улыбаясь, ибо монах был еще молод, - что работу, которой вы заняты, вполне можно отложить.  - В этой обители, сын мой, - проговорил монах грустным, отеческим тоном, - умирают первыми вовсе не самые пожилые, и в могилу мы сходим не по старшинству. Впрочем, когда моя могила будет готова, Господь Бог, надеюсь, смилуется надо мной и пошлет мне смерть.  - Извините, отец мой, - продолжал я, - хоть я и верую в глубине души, но плохо знаю католические правила и обряды. Возможно потому, что отречение от мирских благ, предписываемое вашим орденом, не доходит до стремления покинуть нашу земную юдоль.  - Человек властен над своими поступками, - ответил монах, - но не над своими желаниями.  - Какое же мрачное у вас желание, отец мой!  - Оно под стать моему сердцу.  - Вы много страдали?  - Я и теперь страдаю.  - Мне казалось, что этот монастырь - обитель покоя.  - Угрызения совести мучают человека повсюду.  Я вгляделся в монаха и узнал в нем того самого человека, которого только что видел в церкви - это он рыдал, распростершись на полу. Он тоже узнал меня.  - Вы были этой ночью у заутрени? - спросил он.  - Да и, помнится, стоял рядом с вами.  - Вы слышали, как я стонал?  - Я видел также ваши слезы.  - Что же вы подумали обо мне?  - Я подумал, что Бог сжалился над вами, раз он даровал вам слезы.  - Да, да, надеюсь, что гнев Божий утомился, коли мне возвращена способность плакать.  - И вы не пытались смягчить свое горе, поверив его кому-нибудь из братьев?  - Здесь каждый несет бремя, соразмерное с его силами. Ему не выдержать тяжести чужого несчастья.  - И все же признание облегчило бы вашу душу.  - Да, вы правы.  - Не так уж плохо, - продолжал я, - когда есть сердце, готовое сострадать вам, и рука, готовая пожать вашу руку!  Я взял его руку и пожал. Он высвободил ее и, скрестив руки на груди, взглянул мне прямо в глаза, словно хотел прочитать, что таится в глубине моего сердца.  - Что вами движет - участие или любопытство? - спросил он. - Добры вы или вам попросту недостает скромности?  Я отошел от него. Грудь мне стеснило.  - Дайте напоследок вашу руку, отец мой... и прощайте... - сказал я и хотел было уйти.  - Послушайте! - крикнул он.  Я остановился. Он подошел ко мне.  - Нехорошо отстранить предложенное утешение и оттолкнуть человека, посланного Богом. Вы сделали для несчастного то, что никто не сделал для него в продолжение шести лет: вы подали ему руку. Благодарю вас. Вы сказали ему, что поверить свое горе - значит смягчить его, и обязались этим выслушать его. Теперь не вздумайте прерывать мой рассказ, не просите меня замолчать. Выслушайте до конца мое повествование, ибо нужен исход тому, что уже давно лежит у меня на сердце. А когда я умолкну, тут же уходите, не спросив моего имени и не сказав мне, кто вы такой, - это единственное, о чем я прошу вас.  Я дал требуемое обещание. Мы сели на разбитую могильную плиту одного из генералов ордена. Мой собеседник опустил голову на руки, от этого движения упал его капюшон, и я смог рассмотреть монаха, когда он выпрямился. Я увидел перед собой бородатого, черноглазого молодого человека, ставшего бледным и худым из-за своей аскетической жизни; но, отняв у его лица юношескую прелесть, жизнь эта придала ему особую значительность. Это была голова Гяура, каким я представил его себе, читая поэму Байрона.  - Вам нет нужды знать, - начал он свой рассказ, - где я родился и где жил. Прошло семь лет после тех событий, о которых я собираюсь поведать вам. Мне было тогда двадцать четыре года.  Я был богат, происходил из хорошей семьи. Окончив коллеж, я окунулся в водоворот света; я вступил в него с решимостью молодости, с горячей головой, с сердцем, обуреваемым страстями, и с уверенностью, что ни одна женщина не устоит перед тем, кто обладает настойчивостью и золотом. Мои первые похождения лишь подтвердили эту уверенность.  Ранней весной тысяча восемьсот двадцать пятого года поступило в продажу имение по соседству с имением моей матушки. Купил его некий генерал М. Я встречался с генералом в обществе, когда он еще был холост. Он слыл серьезным, суровым человеком, которого сражения приучили считать мужчин единицами, а женщин - нулями. Я подумал, что он женился на какой-нибудь маршальше, с которой будет вести беседы о битвах при Маренго и при Аустерлице, и мысль о таком соседстве заранее забавляла меня.  Переехав в свой загородный дом, генерал нанес визит моей матери и представил ей свою жену: это было самое дивное создание, когда-либо жившее на свете.  Вы знаете общество, сударь, знаете его странную мораль, его правила чести, которые предписывают уважать имущество ближнего, доставляющее ему лишь радость, и разрешают похитить у него жену, составляющую его счастье. Едва я увидел г-жу М., как позабыл о достоинствах ее мужа, о его пятидесяти годах, о воинской славе, увенчавшей его чело, когда мы еще были в пеленках, о двадцати ранах, которые он получил в те времена, когда мы еще сосали грудь своих кормилиц; я не подумал об отчаянии, ожидавшем его на старости лет, о позоре, которым я покрою его угасающую жизнь, некогда такую прекрасную; я обо всем позабыл, поглощенный одной-единственной мыслью - овладеть Каролиной.  Как я уже говорил, поместье моей матушки и поместье генерала находилось по соседству, что послужило предлогом для моих частых визитов; генерал выказывал мне дружеское расположение, а я, вместо того чтобы чувствовать к нему благодарность, видел в приязни этого старца лишь средство похитить у него сердце жены.  Каролина была беременна, и генерал, казалось, больше гордился своим будущим наследником, чем всеми выигранными им сражениями. Недаром его любовь к жене приобрела нечто отеческое, задушевное. А Каролина держалась с мужем так, как держится женщина, которую не в чем упрекнуть, хотя она и не дает счастья своему супругу. Я подметил это душевное состояние г-жи М. с зоркостью человека, заинтересованного в том, чтобы уловить малейшие его оттенки, и преисполнился уверенностью, что она не любит своего супруга. Между тем она принимала мои ухаживания учтиво, но холодно, что немало меня удивляло. Она не искала моего общества, следовательно, оно не доставляло ей удовольствия, но и не избегала его, следовательно, я не внушал ей опасения. Мои глаза, постоянно устремленные на нее, встречались с ее глазами лишь случайно, когда она отрывала взгляд от вышивания или от клавиатуры пианино; казалось, мой взор потерял ту чарующую силу, которую признавали за ним иные дамы, встреченные мною до знакомства с Каролиной.  Прошло лето. Моя страсть превратилась в подлинную любовь. Холодность Каролины казалась мне вызовом, и я принял его со всей необузданностью своей натуры; не отваживаясь признаться ей в любви из-за недоверчивой улыбки, с какой она встречала все мои попытки заговорить о чувствах, я решил написать ей. Как-то вечером, свертывая ее вышивание, я вложил в него свое письмо, а на следующее утро, когда Каролина принялась за прерванную работу, я стал наблюдать за ней, одновременно беседуя с генералом. Она прочитала адрес на конверте, не краснея, и положила записку к себе в карман без видимого волнения. Лишь едва заметная улыбка промелькнула на ее устах.  Весь этот день она явно хотела поговорить со мной, но я избегал оставаться с ней наедине. Вечером она вышивала в обществе нескольких дам, сидевших, как и она, за рабочим столиком. Генерал читал газету, а я примостился в самом темном углу гостиной, откуда мог незаметно смотреть на нее. Она обвела гостиную взглядом и, найдя меня, спросила:  "Не будете ли вы любезны, сударь, начертить для моего носового платка две готические буквы К. и М.?"  "С удовольствием, сударыня".  "Но я хочу, чтобы вы сделали это сегодня же, не откладывая. Сядьте вот тут, рядом".  Она попросила отойти одну из своих приятельниц и указала мне на свободное место. Я взял стул и сел подле нее. Она протянула мне перо.  "Но у меня нет бумаги, сударыня".  "Вот, возьмите".  И она подала мне письмо в конверте. Я подумал, что это ответ на мое признание, вскрыл конверт так спокойно, как только мог, и увидел свою записку. Каролина между тем встала и хотела выйти. Я окликнул ее.  "Сударыня, - сказал я, на виду у всех протягивая ей записку, - вы по ошибке дали мне письмо, адресованное вам. Мне не надобно другой бумаги, кроме этого конверта, чтобы начертить вашу монограмму".  Госпожа М. увидела, что ее супруг оторвал взгляд от газеты; она поспешно подошла ко мне, взяла из моих рук записку, взглянула на нее и сказала равнодушно:  "Ах да, это письмо матушки".  Генерал снова углубился в газету "Французский курьер". Я принялся чертить требуемую монограмму. Г-жа М. вышла.  - Быть может, все эти подробности вам наскучили, сударь? - обратился ко мне монах, прерывая свое повествование. - Вы, верно, удивлены, слыша их из уст человека в монашеском одеянии, который сам роет себе могилу. Но видите ли, сердце позже всего отрешается от земной жизни, а память позже всего покидает сердце.  - Ваш рассказ правдив, - ответил я, - а потому интересен. Продолжайте.  - Назавтра в шесть часов утра меня разбудил генерал: он пришел ко мне в охотничьем костюме и предложил побродить вместе по окрестности.  Сперва его неожиданное появление смутило меня, но он казался таким спокойным, голос его звучал так добродушно и сердечно, что я вскоре успокоился. Я принял его предложение, и мы вышли из дому.  Мы беседовали о том о сем до той минуты, когда, готовясь начать охоту, мы остановились, чтобы зарядить ружья.  Пока мы занимались этим делом, он внимательно посматривал на меня. Его взгляд привел меня в смущение.  "О чем вы думаете, генерал?" - спросил я.  "Клянусь честью, - ответил он, - я думаю о том, что вы не в своем уме, если вздумали влюбиться в мою жену".  Нетрудно себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова.  "Я, генерал?!" - воскликнул я, окончательно сбитый с толку.  "Да, вы. Не станете же вы отрицать это?"  "Генерал, клянусь вам..."  "Не лгите, сударь, ложь недостойна порядочного человека, а вы, надеюсь, порядочный человек".  "Но кто вам сказал это?"  "Кто, кто... Клянусь честью... моя жена".  "Госпожа М.?"  "Уж не станете ли вы утверждать, будто она ошибается? Взгляните, вот письмо, которое вы ей написали и не далее как вчера".  Он протянул мне записку, которую я без труда узнал. Лоб мой покрылся испариной. Видя, что я не решаюсь взять письмо, он скатал его и забил в ружье вместо пыжа.  Покончив с этим делом, он положил руку мне на плечо.  "Скажите, правда ли все то, что вы здесь пишете? - спросил он. - Неужели ваши страдания так велики, как вы это изображаете? Неужели ваши дни и ночи стали настоящим адом? Скажите мне правду, на этот раз..."  "Я не имел бы ни малейшего оправдания, будь это иначе".  "В таком случае, мой мальчик, - продолжал он своим обычным тоном, - надо уехать, покинуть нас, отправиться в Италию или в Германию и вернуться обратно, когда вы совсем излечитесь".  Я протянул ему руку, он дружески пожал ее.  "Итак, условились?" - спросил он.  "Да, генерал, завтра же я уеду".  "Мне нет нужды говорить... если вам требуются деньги, рекомендательные письма..."  "Нет, благодарю".  "Послушайте, я предлагаю вам это по-отечески, не обижайтесь. Решительно не хотите? Ну, что ж, тогда давайте охотиться и больше ни слова об этом".  Не успели мы сделать и десяти шагов, как перед нами взлетела куропатка; генерал выстрелил, и я увидел мое дымящееся письмо в люцерне.  Мы вернулись в замок к пяти часам; я хотел было расстаться с генералом, но он настоял на том, чтобы я вошел в дом вместе с ним.  "Милые дамы, - сказал он, переступив порог гостиной, - этот красивый молодой человек пришел проститься с вами: он уезжает завтра в Италию".  "Вы в самом деле покидаете нас?" - спросила Каролина, откладывая вышиванье.  Мы встретились с ней глазами, она две-три секунды спокойно выдержала мой взгляд, затем снова принялась за работу.  Гости поговорили об этом столь неожиданном путешествии, о котором я до этого ничего не сказал, но никто не отгадал истинной причины моего внезапного отъезда. За ужином г-жа М. потчевала меня с отменной любезностью.  Вечером я простился со всеми; генерал проводил меня до калитки парка. Не знаю, чего больше было в моем чувстве к этой женщине - ненависти или любви, когда я расстался с генералом.  Я пропутешествовал целый год, побывал в Неаполе, в Риме, Венеции и с удивлением начал замечать, что страсть, которую я считал вечной, понемногу выветривается из моего сердца. В конце концов я стал смотреть на нее как на одну из интрижек, которыми изобилует жизнь молодого человека: сначала о ней время от времени вспоминаешь, а затем она изглаживается из памяти.  Я возвратился во Францию через перевал Мон-Сени. В Гренобле мы надумали с одним молодым человеком - я познакомился с ним во Флоренции - осмотреть этот картезианский монастырь. Посетив впервые обитель, где я живу уже шесть лет, я сказал шутки ради Эммануэлю (так звали моего нового приятеля), что непременно постригся бы, если бы знал об этом монастыре, когда был безнадежно влюблен.  Приехав в Париж, я возобновил свои старые знакомства. Моя жизнь как бы вернулась вспять, к тем дням, когда я еще не знал г-жи М. Мне даже стало казаться, что страсть, о которой я рассказал вам, была лишь сном. Произошла лишь одна перемена: моя мать, скучавшая без меня в деревне, продала наше поместье и купила особняк в Париже.  Я увиделся как-то с генералом. Он сказал, что доволен мною, и предложил засвидетельствовать мне почтение г-же М.; я охотно согласился, уверенный в своем равнодушии к ней. Однако, войдя к ним в гостиную, я почувствовал легкое стеснение в груди, хотя г-жи М. и не было дома. Волнение, испытанное мною, показалось мне таким пустяком, что я ничуть не встревожился.  Несколько дней спустя я отправился верхом в Булонский лес и за поворотом аллеи встретил генерала с женой. Притвориться, будто я не заметил их, было бы нехорошо; супруги могли подумать, что это сделано преднамеренно; да и, кроме того, чего мне было опасаться?  Я подъехал к ним. Я нашел, что Каролина еще похорошела с тех пор, как мы расстались. Когда мы познакомились, беременность изнуряла ее, зато теперь к ней вернулись здоровье и свежесть.  Она заговорила со мной ласковее, чем прежде, и я почувствовал, когда она протянула мне руку, что ее пальчики дрогнули в моей руке; я затрепетал. Под моим взглядом она опустила глаза. Я придержал лошадь и поехал рядом с г-жой М.  Генерал пригласил меня в свое поместье, куда они с женой должны были уехать через несколько дней; он особенно настаивал на этом приглашении, потому что у нас с матушкой теперь не было загородного дома. Я отказался. Каролина обернулась ко мне:  "Прошу вас, приезжайте!" - проговорила она.  Я никогда не слышал таких ноток у нее в голосе. Ничего не ответив ей, я погрузился в глубокую задумчивость: передо мной была другая женщина, не та, которую я знал год тому назад.  Она обратилась к мужу:  "Наш друг боится соскучиться в деревне, - сказала она, - предложите ему взять с собой одного или двух приятелей, быть может, это побудит его приехать".  "Клянусь честью! - вскричал генерал. - Он волен позвать с собой кого захочет. Вы слышали?" - спросил он меня.  "Благодарствую, генерал, - ответил я, сам хорошенько не понимая, что говорю, - но я обещался побывать у знакомых..."  "Которых он предпочитает нам, - заметила Каролина, - нельзя сказать, чтобы это было любезно".  Она сопровождала эти слова одним из тех взглядов, ради которого год тому назад я отдал бы свою жизнь. Я согласился.  В Париже я продолжая видеться с тем молодым человеком, с которым познакомился во Флоренции. Он как раз зашел ко мне накануне моего отъезда и спросил, к кому я собрался. У меня не было причины скрывать это от него.  "Как странно! - воскликнул он, - мы чуть было не встретились там с вами!"  "Так вы знакомы с генералом?"  "Нет, но один из моих друзей обещал представить меня супругам М. К сожалению, он уехал в Нормандию, чтобы получить наследство какого-то дядюшки. Это тем досаднее, что для меня было бы большим удовольствием провести там время вместе с вами".  Тут я вспомнил, что генерал предложил мне пригласить с собой кого-нибудь из друзей.  "Хотите, я введу вас в этот дом?" - спросил я Эммануэля.  "Вы достаточно коротки с ними для этого?"  "О да".  "В таком случае я согласен".  "Хорошо, ждите меня завтра в восемь утра. Я заеду за вами".  Мы приехали к генералу в час дня. Дамы были в парке. Нам показали, в какую сторону они пошли, и мы вскоре присоединились к ним.  Мне показалось, что, заметив нас, г-жа М. побледнела. Она обратилась ко мне с волнением, в природе которого трудно было усомниться. Генерал встретил Эммануэля весьма радушно, но его супруга отнеслась к новоприбывшему с явной холодностью.  "Вот видите, - сказала она мужу и, чуть заметно подняв брови, указала на Эммануэля, стоявшего к нам спиной, - наш друг воспользовался вашим разрешением: без своего приятеля он так бы и не собрался к нам. Впрочем, я благодарна ему вдвойне".  И прежде, нежели я нашел подходящий ответ, она повернулась ко мне спиной и заговорила с какой-то дамой.  Однако дурное настроение Каролины продлилось ровно столько, чтобы порадовать меня, не успев опечалить; за столом я сидел рядом с хозяйкой дома и не заметил у нее ни малейших признаков недовольства. Она была обворожительна! После кофе генерал пригласил все общество погулять по парку; я подал руку Каролине, она оперлась на нее. Во всем ее существе чувствовалась та томность, та нега, которую итальянцы называют morbidezza, но на нашем языке нет слова, чтобы выразить это понятие.  У меня между тем голова шла кругом от счастья. Мне потребовался год, чтобы излечиться от этой страсти, и вот за один день она овладела всей моей душой, никогда еще я так сильна не любил Каролину.  Последующие дни не внесли никаких перемен в отношение ко мне г-жи М.; я заметил только, что она избегает оставаться со мной наедине, и увидел в этой осмотрительности доказательство ее слабости, моя любовь еще более усилилась, если только это было возможно.  Дела призывали генерала в Париж. Мне показалось, что при этой вести в глазах его жены блеснула радость, и я мысленно обратился к ней:  "О, благодарю, благодарю тебя, Каролина! Отъезд мужа, верно, радует тебя потому, что дает тебе свободу! Да, нам с тобой будут принадлежать все часы, все минуты, все мгновения во время этого, пусть даже недолгого отсутствия".  Генерал уехал после ужина. Мы проводили его до конца аллеи. На обратном пути Каролина по обыкновению опиралась на мою руку; она едва держалась на ногах, дышала с трудом, грудь ее вздымалась. Я заговорил с ней о моей любви, и она не оскорбилась; когда же ее губы запретили мне продолжать эти речи, глаза выражали истому, которая отнюдь не вязалась с только что произнесенными словами.  Вечер прошел для меня как во сне. Не знаю, в какую игру мы играли, знаю только, что я сидел рядом с ней, что ее волосы то и дело касались моего лица, что моя рука раз двадцать встречала ее руку. Я горел словно в лихорадке: по жилам моим, казалось, струился огонь.  Пора было расходиться; счастью моему недоставало лишь одного: услышать из уст Каролины слова, которые я много раз говорил ей про себя: "Люблю, люблю тебя!" Я вошел в свою спальню такой радостный, такой гордый, словно я король вселенной, ибо завтра, да, конечно, завтра прекраснейший цветок творения, лучший алмаз человеческих россыпей будет принадлежать мне, мне!.. Все небесное блаженство, все земные радости заключались в этих словах.  Я как безумный повторял их, меряя шагами комнату. Мне недоставало воздуха.  Я лег, но заснуть не мог. Я вскочил, подошел к окну и отворил его. Погода была чудесная, небо искрилось звездами, воздух был напоен ароматами, все было прекрасно и радостно, ибо человек прекрасен лишь тогда, когда он счастлив.  Я подумал, что мирная природа, ночь, безмолвие успокоят меня; парк, в котором мы провели весь день, был тут, рядом... Мне захотелось отыскать в аллеях следы ее маленьких ножек, ступавших рядом со мной; мне захотелось поцеловать место на скамейке, где она сидела; я выбежал из дому.  Только два окна светились на широком фасаде замка - это были окна ее спальни. Я прислонился к дереву и устремил взгляд на освещенные изнутри занавески.  Я увидел ее тень: она еще не ложилась, она бодрствовала, снедаемая, вероятно, как и я, пламенными мечтами, жаждой любви! Каролина! Каролина!..  Она стояла неподвижно и, казалось, прислушивалась. Вдруг она метнулась к двери рядом с окном. Возле ее тени возникла другая тень, их головы сблизились, и свет погас; я вскрикнул и застыл на месте, с трудом переводя дух.  Мне почудилось, что я ничего не видел, что это был сон... Я не сводил глаз с темных занавесок, но мой взор не мог пробуравить их.  Монах схватил меня за руку и до боли сжал ее.  - Ах, сударь, сударь, - проговорил он, - случалось ли вам ревновать?  - Вы убили их? - спросил я. Он судорожно расхохотался, но смех этот прерывался рыданиями; вдруг он вскочил на ноги, заломил над головой руки и откинулся назад, испуская нечленораздельные вопли.  Я поднялся с места и, обхватив его руками, воскликнул:  - Полно, полно, мужайтесь!..  - Я так любил эту женщину! Я готов был отдать ей мою жизнь до последнего вздоха, мою кровь до последней капли, мою душу до последней мысли! Она погубила меня и на этом свете, и на том, ведь, умирая, я буду думать о ней, вместо того чтобы думать о Боге.  - Отец мой!  - Да разве вы не понимаете, что я ничуть не изменился? Прошло шесть лет с тех пор, как я заживо погребен в этом склепе. Я надеялся, что витающая здесь смерть убьет мою любовь, но не проходит дня, чтобы я не катался по полу моей кельи, не проходит ночи, чтобы эта обитель не оглашалась моими воплями, и сколько бы я ни умерщвлял плоть, телесные страдания не утишили неистовства моей души!  Он распахнул рясу и показал мне свою грудь, израненную власяницей, которую он носил на голом теле.  - Взгляните сами, - добавил он.  - Так, значит, вы их убили? - повторил я свой вопрос.  - Я поступил много хуже, - ответил он. - Имелось лишь одно средство рассеять мои сомнения: простоять хотя бы до зари в коридоре, куда выходила дверь ее спальни, и посмотреть, кто выйдет оттуда.  Не помню, сколько времени я провел там: отчаяние и радость не знают счета времени. Небо на горизонте уже просветлело, когда дверь приотворилась, и я услышал голос Каролины. Как бы тихо она ни говорила, я прекрасно разобрал следующие слова:  "Прощай, Эммануэль, прощай, любимый! До завтра!"  Дверь тут же захлопнулась, и Эммануэль прошел мимо меня; не знаю, как он не услышал биения моего сердца... Эммануэль!..  Я вошел в свою спальню и рухнул на пол, мысленно перебирая всевозможные средства мести и призывая на помощь сатану; уверен, он внял моему молению. Я составил план действия и немного успокоился. Наутро я спустился к первому завтраку. Каролина стояла в коридоре перед зеркалом и прикрепляла к прическе веточку жимолости; я подошел к ней сзади, и она внезапно увидела мое отражение над своей головой; очевидно, я был очень бледен, ибо она вздрогнула и обернулась.  "Что с вами?" - спросила она.  "Ничего, сударыня, попросту я плохо спал".  "И какова же причина вашей бессонницы?" - с улыбкой осведомилась она.  "Письмо, которое я получил вчера вечером, после того, как покинул вас. Мне придется срочно ехать в Париж".  "Надолго?"  "На один день".  "Один день быстро пройдет".  "Бывает, что день тянется как год, а иной раз пролетает, как час".  "К которой же из двух категорий следует, по-вашему, отнести вчерашний день?"  "К категории самых счастливых дней. Такие дни встречаются лишь раз в жизни, сударыня, ибо счастье, достигнув своего предела, не увеличивается, а идет на убыль. Когда в древности люди доходили до этого состояния, они бросали в море какую-нибудь драгоценность, чтобы обезвредить злых духов. Пожалуй, вчера вечером мне следовало поступить точно так же".  "Какой вы еще ребенок", - проговорила она и оперлась на мою руку, чтобы войти в столовую.  Я поискал глазами Эммануэля - его нигде не было. Оказывается, он уехал с раннего утра на охоту. О, они приняли все меры, чтобы никто ничего не заметил, даже нежного взгляда.  После завтрака я попросил у Каролины адрес ее нотного магазина, сказав, что мне надобно купить несколько романсов. Она написала его на клочке бумаги и передала мне. Ничего другого мне не требовалось.  Я велел оседлать себе лошадь: ехать в тильбюри мне не хотелось - надо было торопиться. Каролина вышла на крыльцо, чтобы проводить меня; пока она могла меня видеть, я ехал шагом; потом за первым же поворотом пустил моего коня во весь опор и отмахал десять лье за два часа.  В Париже я побывал у банкира моей матери и взял у него тридцать тысяч франков, после чего отправился к Эммануэлю. Я вызвал его камердинера и, затворив дверь комнаты, где мы были одни, сказал ему:  "Том, хочешь получить двадцать тысяч франков?"  Том выпучил глаза.  "Двадцать тысяч?" - переспросил он.  "Да, двадцать тысяч франков".  "Хочу ли я получить их... Понятно, хочу!"  "Быть может, я обманываюсь, - продолжал я, - но сдается мне, что даже за половину этой суммы ты согласишься на поступок много хуже того, о котором я хочу тебя попросить".  Том улыбнулся.  "Вы не слишком лестного мнения обо мне, сударь", - сказал он.  "Нет, ибо я знаю тебя".  "Коли так, говорите".  "Слушай".  Я вынул из кармана клочок бумаги с адресом, данным Каролиной, и показал ему.  "Скажи, твой барин получает письма, написанные этим почерком?" - спросил я.  "Да, сударь".  "Где он их хранит?"  "В своем секретере".  "Мне нужны все эти письма. Вот тебе аванс - пять тысяч франков. Я дам тебе остальные пятнадцать тысяч, когда ты принесешь мне все письма до единого".  "Где вы будете ждать меня, сударь?"  "У себя дома".  Час спустя Том явился ко мне.  "Вот, возьмите, сударь", - сказал он, протягивая мне объемистую пачку.  Я взглянул на почерк - все письма были написаны одной и той же рукой... Я вручил ему пятнадцать тысяч франков. Он ушел. Я заперся у себя в комнате. За эти письма я только что отдал золото, теперь я готов был отдать свою кровь, чтобы они были адресованы мне.  Эммануэль уже два года был любовником Каролины. Он знал ее еще в девушках; когда она вышла замуж, он уехал, а ребенка, которым так гордился г-н М., он называл своим. С тех пор он не виделся с ней, так как некому было представить его генералу. Но однажды - я уже говорил об этом - я встретил генерала с женой в Булонском лесу, и выбор г-жи М. и ее любовника пал на меня: я должен был служить им ширмой. Мне вменялось в обязанности ввести Эммануэля в дом генерала, а внимание, любезность и даже нежность ко мне Каролины служили для того, чтобы отвести глаза ее мужа: после признания, некогда сделанного ему женой, генерал не мог да и не должен был меня опасаться. Как видите, они ловко повели свою игру, а я попался на удочку и оказался круглым дураком!.. Но теперь настал мой черед!  Я написала следующие строки Каролине:  "Сударыня, я был вчера, в одиннадцать часов вечера, в саду, когда Эммануэль вошел к вам в спальню, и я видел его. Сегодня утром, в четыре часа, я был в коридоре, когда он вышел от вас, и я видел его. Час назад я купил у Тома за двадцать тысяч франков всю вашу переписку с его господином".  Генерал должен был вернуться в замок лишь дня через два-три, следовательно, я мог быть спокоен, что эта записка не попадет в его руки.  На следующий день, в одиннадцать часов, ко мне в спальню вошел Эммануэль; он был бледен, одежда его запылилась; он застал меня в постели; накануне я лег, не раздеваясь, и за всю ночь ни минуты не сомкнул глаз. Он подошел ко мне.  "Вы, без сомнения, знаете, что привело меня к вам?" - спросил он.  "Догадываюсь, сударь".  "У вас находятся принадлежащие мне письма?"  "Да, сударь".  "Вы мне их вернете!"  "Нет, сударь".  "Что вы намерены делать с ними?"  "Это моя тайна".  "Вы отказываетесь их отдать?"  "Отказываюсь".  "Не заставляйте меня сказать вам, кто вы такой!"  "Вчера я был шпионом, сегодня стал вором. Я уже говорил себе это".  "А что, если я повторю ваши слова?"  "Вы слишком хорошо воспитаны, чтобы сделать это".  "Значит, вы и так дадите мне удовлетворение?"  "Разумеется".  "Сию минуту?"  "Да, сию минуту".  "Но предупреждаю, это будет беспощадная дуэль, дуэль не на жизнь, а на смерть".  "В таком случае разрешите мне сделать последние распоряжения. Это не займет много времени".  Я позвонил. Вошел мой камердинер; он был человек испытанный, на которого я мог положиться.  "Жозеф, - сказал я ему, - я буду драться на дуэли вот с этим господином. Возможно, он меня убьет".  Я подошел к секретеру и открыл его.  "Коль скоро вы узнаете, что я убит, - продолжал я, - вы возьмете эти письма и отнесете их генералу М. А десять тысяч франков, которые лежат в этом же ящике, возьмете себе. Вот ключ".  Я запер секретер и передал ключ Жозефу. Он поклонился и вышел. Я обратился к Эммануэлю.  "Теперь я в вашем распоряжении", - проговорил я.  Эммануэль побледнел как мертвец, волосы его были мокры от пота.  "Вы поступаете бесчестно!" - воскликнул он.  "Знаю".  Он подошел ко мне.  "Ну, а если я буду убит, вы отдадите эти письма Каролине?"  "Это будет зависеть от нее".  "Что же она должна сделать, чтобы получить их? Говорите..."  "Она должна прийти за ними".  "К вам, сюда?"  "Да, сюда".  "Со мной?"  "Нет, одна".  "Этого никогда не будет".  "Не ручайтесь за нее".  "Она не согласится".  "Вполне возможно. Возвращайтесь в замок и посоветуйтесь с ней. Я даю вам три дня сроку".  Он на мгновение задумался и бросился вон из комнаты.  На третий день Жозеф доложил мне, что женщина под вуалью хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Я велел впустить ее: это была Каролина. Я указал ей на кресло, она села. Я остался стоять перед ней.  "Вот видите, сударь, - проговорила она, - я пришла".  "С вашей стороны было бы весьма неблагоразумно поступить иначе".  "Я пришла, полагаясь на вашу деликатность".  "Вы были неправы, сударыня".  "Так вы не вернете мне эти злосчастные письма?"  "Верну, но при одном условии".  "Каком?"  "О, вы прекрасно это понимаете".  Заломив руки в порыве отчаяния, она спрятала голову в складках занавески на моем окне: она поняла по моему тону, что я буду неумолим.  "Послушайте, сударыня, - продолжал я, - мы с вами вели странную игру: кто кого перехитрит, кто кого проведет: я эту партию выиграл, сумейте же примириться с проигрышем".  Она зарыдала, ломая руки.  "Ваше отчаяние и ваши слезы ни к чему, сударыня. Вы взялись иссушить мое сердце и преуспели в этом".  "А если я поклянусь перед алтарем, - проговорила она, - что никогда больше не увижу Эммануэля?"  "Разве вы не клялись перед алтарем хранить верность генералу?"  "Неужели вы не хотите ничего, ничего другого за эти письма?.. И вас ничего не удовлетворит... ни золото, ни кровь!.. Скажите..."  "Ничто!"  Она отбросила занавеску, скрывавшую ее лицо, и взглянула на меня. Это бледное лицо с блестящими от гнева глазами под короной растрепанных волос было прекрасно на фоне красной драпировки.  "О, - процедила она сквозь стиснутые зубы. - О сударь, ваше поведение ужасно!"  "А что вы скажете о своем поведении, сударыня?.. Я потратил год на то, чтобы побороть свою любовь, и добился этого. Я вернулся во Францию лишь с чувством глубокого уважения к вам. Я больше не вспоминал о своих прошлых муках и ничего иного не хотел, как обрести другую любовь. Но тут я встречаю вас: теперь уже не я, а вы идете мне навстречу! Вы ворошите пепел моего сердца, вы раздуваете погасший было костер. А когда он снова разгорается, когда вы убеждаетесь в этом по звуку моего голоса, по моим глазам, по всему... вы решаете воспользоваться моей любовью, заставить ее служить вам... Как? Очень просто - я должен привести в ваши объятия человека, которого вы любите, и спрятать за моей спиной ваши преступные поцелуи. Я сделал все это, слепец эдакий! Но и вы были слепы, вы не подумали, что стоит мне сорвать с вас маску, и весь свет увидит вас! А теперь решайте, сударыня, сжалюсь ли я над вами".  "Но, сударь, я не люблю вас!"  "Я прошу вас не о любви..."  "Но, подумайте, это же насилие".  "Называйте это как хотите!.."  "О, вы не такой жестокий, каким притворяетесь. Вы сжалитесь над женщиной, которая умоляет вас на коленях!"  Она бросилась к моим ногам.  "А вы пожалели меня, когда я на коленях молил вас?"  "Но ведь я женщина, а вы мужчина".  "Разве я меньше страдал из-за этого?"  "Умоляю вас, сударь, верните мне эти письма ради Бога..."  "Я уже не верю в Бога..."  "Во имя вашей прошлой любви ко мне".  "Она угасла".  "Во имя того, что вам всего дороже на свете".  "Я никого и ничего больше не люблю".  "Хорошо, делайте все, что хотите, с этими письмами, - сказала она, вскакивая, - но тому, что вы требуете, не бывать".  И она выбежала из комнаты.  "У вас еще есть время до завтрашнего дня, сударыня! - крикнул я с порога. Я жду ровно до десяти часов, пять минут одиннадцатого будет слишком поздно".  На следующий день, в половине десятого, Каролина вошла в мою спальню и приблизилась к кровати.  "Я здесь", - сказала она.  "И что же?"  "Делайте со мной все, что пожелаете, сударь".  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  Четверть часа спустя я встал, подошел к секретеру и, взяв одно письмо из ящика, где хранилась вся ее переписка, отдал его Каролине.  "Как? - спросила она, бледнея, - только одно письмо?.."  "Остальные будут вам вручены таким же образом, сударыня. Когда вы захотите взять еще одно письмо, вы придете за ним..."  - И она пришла? - вскричал я, прерывая монаха.  - Да, она приходила два дня подряд...  - А на третий?  - Отравилась газом вместе с Эммануэлем.

http://www.mybankir.com/

*** До завтра! Ведущий - Романов Александр, mailto:forex_raa@mail.ru Форум рассылки http://www.forum.mybankir.com Ссылки на архив и формы подписки http://www.romanov.mybankir.com P.S.: Очень хотелось бы получить от Вас обратную связь - что бы хотелось почитать, предложения.