Читаем вместе Николай Лесков. Павлин (4/4)

* Читаем вместе. *

______________________________

Здравствуйте, уважаемые подписчики!

Николай Лесков. Павлин (4/4)

XIII      Павлин пришел в себя, когда ни Додички, ни жены его не было. Он  тотчас же отправился в полицейскую часть,  где  получил  объяснение,  за  что  была арестована его жена, и ни с того ни с сего явился поздно вечером  ко  мне  с просьбою дозволить ему переночевать у меня, так как  он  боялся  ночевать  в доме Анны Львовны, ибо, "поняв все дело как следует, опасался, как бы не мог во гневе сделать чего не должно". Я, разумеется, ему в этом  не  отказал,  и вот тут-то наступила довольно странная в моей жизни ночь, когда я в  течение нескольких часов жил в недрах чужой души и сам  ощущал  то  палящий  жар  ее любви и страдания, то смертный леденящий холод ее ужасного отчаяния.  Павлин находился  в  состоянии  сильнейшего  возбуждения,  но  какого  возбуждения? какого-то странного и непонятного. Я хотел бы для более точного  определения наблюдаемого мною тогда состояния этого человека воспользоваться  библейским выражением и сказать, что он был восхищен из  самого  себя  и  поставлен  на какую-то особую  степень  созерцания,  открывающего  ему  взгляд  во  что-то сокровенное. Если помните, в Эрмитаже, недалеко от рубенсовской  залы,  есть небольшая картинка Страшного суда, писанная чрезвычайно  отчетливо  и  мелко каким-то средневековым художником. Там есть эмблематическая фигурка, которая помещена в середине картины, так что ей одновременно виден вверх бог  в  его небесной славе, а  вниз  глубина  преисподней  с  ее  мрачным  господином  и отвратительнейшими чудищами, которые  терзают  там  грешников.  Всякий  раз, когда я становлюсь перед этой картиной и гляжу на описанную мною фигуру, мне непременно невольно припоминается Павлин: так, мне казалось, схоже  было  ею душевное состояние с положением этого эмблематического  лица.  Павлин,  если так можно выразиться, страдал мучительно, но торжественно и благоговейно: он не пал духом, не плакался и не рыдал, но и не замкнулся в суровом  и  гордом молчании, в чем многие полагают силу характера.      Напротив, он созерцал,  откуда  ниспал  и  куда  еще  глубже  того  мог погрузиться и низвесть с собою другое существо, - и он принял  все  над  ним разразившееся, как вполне заслуженный им удар учительной лозы, и заговорил в самом неожиданном для меня тоне самоосуждения. Взойдя ко мне, он сел в  моей зале без всякого моего приглашения и несколько минут  провел  в  глубоком  и тихом молчании, переводя глаза с предмета на предмет и  потирая  на  коленях одну руку другою, а потом вдруг окинул меня тяжелым, как бы усталым взглядом и спросил:      - Слышали-с?      Я догадался, что он спрашивает о драматическом случае с его  женою,  и, чтобы не заставлять его попусту  мучить  себя  повторением  этого  рассказа, отвечал ему утвердительно.      Он покачал в раздумье головою и тихо произнес: "Это ужасно!",  а  вслед за тем, как бы спохватись, добавил живее: "Вы извините меня,  что  я  так... сел..."      - Сделайте милость, Павлин Петрович!      - Колени  гнутся-с...  Все  на  ногах  был...  столько  часов.  Не  мог успокоиться-с... пока ее не увидел... Все хотел утвердиться во всем.      - И что же: видели вы ее?      Он ничего не ответил, но склонил в знак согласия молча голову  и  через минуту начал таинственным шепотом:      - Благородная-с!.. Все душу свою мне открыла... на груди моей плакала-с и прощения просила...      - Вы простили?      - То есть... в чем же-с? Она мне, открыв душу свою, в глубь меня зренье открыла, и я-с ужаснулся-с. Ее вина про  себя,  как  легкий  жаворонок,  все пропела и под небом скрылась; а мой грех, как грач разботелый, понизу крячет и от земли не поднимется... Я сейчас ходил к духовному отцу, он меня утешал, говорит: "Ты закон сохранил, а она  жена  неверная".  Позвольте!..  Это  все смоковничье листье: ими я себя не закрою. Бог видит,  где  был  я,  когда  к годам своим сопрягал ее юность? Я насильник: я вижу, что я пал, как гора,  и рассыпался... Вы полагаете, что я тот,  какой  был  вчера  и  третьего  дня? Нет-с: ныне в день скорби господь мне явил свою милость: я внял, что я прах, что я весь образован из брения и что все вожди страстей могут орать и  сеять на хребте моем: страсть, гордость, нечистота,  и  сластолюбие,  и  ревность, и... и... склонность к убийству... Ах! ах! ах!..      Он вскочил и, заметавшись по комнате, продолжал:      - Простите меня... Я... сам я теперь ничьего прощения не стою,  а  ради Христа... во имя Христово...  простите!..  Я  все  говорю  и...  молчать  не могу... Дух внутри... меня теснит, как вино неоткрытое, и... бьет в  совесть и язык подвигает к гортани... Прошу... если со  мной  что  случится...  чтоб знали, что я ее погубил, а она...  она  только  чувства  любви  укротить  не могла... Обвиню ль ее в том... ее... слабый, скудельный сосуд, когда сам  на нее, на весь ее юный век тем же грехом поползнулся... Прав  господь...  меня наказуя: благословляю душу того и исполню все к счастию их.      - Что вы такое думаете?      - Я... я хочу сделать... чтобы я не мешал.      - То есть как же это?.. Умереть, что ли?      Он посмотрел на меня и вдруг неожиданно улыбнулся чрезвычайно  странной улыбкой, давшей его гордому лицу такое доброе и прелестное выражение, какого я никогда на нем не видал, и проговорил:      - Умру-с и жив буду. Надо спасаться. Жену мою освободили-с:  она  ни  в чем не виновата... Это он у одной... дамы  драгоценности  снес,  а  на  Любу подозрение бросил... Да-с: она его любит, и ей... тяжело... за него-с... Она дома теперь. Позвольте мне у вас немножко уснуть!      "Вино, верно, открылось, и дух его более не теснил". Он казался глубоко спокойным и, оставшись один в комнате, тотчас же  лег  на  диван  и  заснул. Утром я еще спал, когда  Павлин  встал  и,  умывшись  на  кухне,  ушел.  Мой человек, по любопытству своему проследив Павлина,  видел,  что  он  пошел  в церковь. XIV      Тогда время в некоторых отношениях было не похоже на нынешнее: теперь в военном быту, что ни шаг, то суд, а тогда  была  пора  иных  распорядков:  в полках строго  блюлась  репутация  мундира,  и  принимались  особые  меры  к ограждению этой мундирной чести. Судили одних солдат, да и то не  всегда,  а когда видели в том особенную надобность; благородных  же  персон  более  или менее высокого происхождения, обличенных в негодяйничествах вроде плутовства и воровства, большею частию сплавляли на страну далече и  там  навсегда  или надолго прятали их  от  общественного  внимания.  Этого-де  требовала  честь мундира, и этим она будто бы и  удовлетворялась.  Нынче  об  этом,  кажется, думают иначе. Нынче мне доводилось слышать от  современных  воинов  насмешки над этой честью мундира: они говорят, что "мундир может приносить честь  или бесчестье только тому  портному,  который  его  шил".  Оно,  конечно,  такое суждение весьма реально и может быть и основательно, но я об этом судить  не берусь; в то же время, о котором я говорю, "оскорбившего  мундир"  старались поскорее размундирить и сослать с глаз долой.      Такая мера была приложена и к Додичке. Когда я, в то время еще довольно нетерпеливый, утром появился к огорченной ma tante* Анне  Львовне,  она  уже была вставши и довольно грациозно сидела в глубоких креслах -  и,  изображая из себя невинную страдалицу, понемножечку плакала,  обтирая  платком  глаза. Она была говорлива и даже красноречиво распространялась на тему о злонравном товариществе,  которое  будто  бы  подвело   ее   неосторожного   Додю   под незаслуженные им подозрения и погубило его при содействии  отвратительнейшей женщины, молодой, но настолько развращенной, что она, забыв ласки  ее,  Анны Львовны, была в самой непозволительной близости со всеми...      ______________      * Тетушке (фр.).      Тут Анна Львовна, в подкрепление своей  клеветы,  несла  всякий  вздор, рисуя такие фантастические картины мнимой  близости  Любы  "со  всеми",  что всякий поневоле убеждался, что все это вздор и клевета.      Однако Анна Львовна была благодарна богу и одному "священному",  по  ее словам, лицу за то, что если уже Додичке нет средств оправдаться, потому что он так хитро опутан коварством Любы, то по крайней мере его не отдают на суд всяких приказных, где бы он должен был стать наравне с другими, а жалеют его и посылают в небольшой городок N, недалеко за Уралом.      Анна Львовна уверяла, что Додичке там будет прекрасно, потому что о нем туда напишут, а она с своей стороны даст ему крест с мощами и  пошлет  много книг; а там его после непременно скоро и простят, и все это только  послужит ему в жизни полезным уроком.      Исполнение  подобных  кар  следовало  тогда  немедленно  же  вслед   за распоряжением, и Анна Львовна,  говорившая  утром  этого  дня,  что  Додичка уедет, вечером уже  возвращалась  в  карете  с  заплаканными  глазами  из-за рогатки, за которую борзая тройка умчала в телеге До-дичку  в  сопровождении двух жандармов, имевших в суме предписание  отвезти  милого  шалуна  гораздо подальше, чем рассказывала утром Анна Львовна.      Во весь этот день, приходя и уходя от Анны Львовны, я не видал ни Любы, ни Павлина,  должность  которого  в  этот  суматошный  день  оставалась  без отправления, и мне не у кого было о нем даже осведомиться. Не  получил  я  о нем никаких слухов и во весь другой день, а к вечеру пошел без  церемонии  о нем справиться. Я узнал следующее: комната Павлина  еще  со  вчерашнего  дня оказалась пустою: имущество его найдено все  брошенным  зря  и  как  попало, точно после воровского визита: ни Павлина, ни жены  его  нигде  не  было,  и никто о них не мог дать никакого ни слуху, ни духу.      В общей суматохе прошедшего дня никто не видел,  возвращалась  ли  Люба домой  из-под  ареста  и  приходил  ли  ночью  домой  Павлин.  Один  я   мог свидетельствовать, что Павлин говорил мне, будто он отвел жену домой и будто желает освободить ее от греха и соблюсти свою душу; но что могли значить все эти его слова? Теперь им приписывались разные  иносказательные  значения,  в истолковании которых казалось по временам что-то не совсем вероятное. "Отвел домой" - это говорили, будто бы значит, что он ее прикончил и таким  образом проводил в вечный дом; а пошел соблюдать свою душу, это он ушел  куда-нибудь в пустыню, всего вернее куда-нибудь на Афон или на Валаам, где  будто  бы  и насчет паспортов не очень строго, да и за женитьбу тоже не очень бракуют,  а если хороший человек, то его не прогоняют, и  он  там  будет  себе  жить,  и молиться, и действительно, хоть и убил жену, душу свою соблюдет, потому  что там всегда труд, песнопение, после и до смерти  жизнь  без  соблазна,  а  по смерти братский неугасимый канун. Как вы хотите, в  этом  было  нечто  столь вероподобное, что все так на этот  рассказ  и  положились.  Вдобавок  же  ко всему, недели через две или несколько позже  где-то  у  Екатерингофа  или  в Чекушах волною прибило к берегу подвергшееся гнилости тело молодой  женщины, лица которой узнать было невозможно, но на  ней  оказалось  тонкое  белье  и черное шелковое платье, как раз такое, в  котором  видели  в  последний  раз швейцарку Любу. Правда, что большинство черных шелковых платьев  все  похожи одно на другое, но подозрение не рассуждает: к молодой утопленице  никто  не признавался ни из родных, ни из знакомых, и потому домашними Анны Львовны  и ею самою было решено и утверждено, что эта  утопленница  не  кто  иная,  как несчастная Люба, жена  свирепого  и  мстительного  Рауля,  швейцара  Павлина Певунова, пропавшего без вести.      Это  обстоятельство  не  прошло  без  последствии:   погибшую   женщину схоронили, и Анна Львовна была так  добра,  что  отпустила  для  нее  десять рублей на гроб и на помин души Любы. Таким образом,  благодаря  христианской заботливости  Анны  Львовны  были  устроены  заупокойные  молитвы   о   душе безвременно погибшей Любы, а полиция для очищения своей души учинила розыски о губителе. Отзывов о месте  нахождения  Павлина,  однако  же,  ниоткуда  не последовало.  Наконец  даже  говорили,  что  будто  бы  какой-то  переодетый квартальный ездил на Валаам, но и там не отыскал скрывающегося Павлина и  не мог доставить его со святого острова в тюрьму. Больше искать его было негде, и поиски прекратились: времени ушло  день  за  день  много,  и  про  Павлина забыли. И позабыли про него так хорошо, что не вспомнили о нем и до сих пор, кроме одного раза,  когда  в  аукционной  камере  продавали  неразворованные остатки имущества "безвестно пропавшего Певунова".      По где же делись Павлин и Люба?      Для этого мы должны вернуться назад, к тому времени, когда потеряли  их из виду.      Павлин, простясь со мною, прошел к жене,  никем  не  замеченный.  Люба, увидя мужа, затрепетала. Она никогда не видала его таким добрым, и оттого он ей и показался таким страшным.      Он наскоро переоделся, одел жену, взял все, что находил нужным, и вывел Любу из дома Анны Львовны. Люба по сопротивлялась и  понимала  только  одно, что ее куда-то везут. Павлин и Люба встретили ссыльного  Додичку  на  первой станции. Люба не показывалась, но Павлин предстал  моему  милому  кузену  на крыльце, но предстал не в злобе оскорбленного мужа,  а  в  великой  кротости смирившего себя христианина, и сказал ему:      - Будьте милостивы и великодушны, скажите: любили ли вы мою жену?      - Да; что же тебе нужно? -  отвечал  Додичка,  еще  не  отвыкший  тогда чувствовать свое барское превосходство перед стоявшим против него лакеем.      - Я вам сейчас скажу, что мне нужно, - отвечал смиренный Павлин,  -  но вы извольте мне прежде ответить: любите ли вы ее и теперь?      - Да, люблю, ну и что же такое?      - Только-с, только-с всего, и она вас тоже любит, ужасно любит...  и... и сама мне об этом сказала.      - Ты ее об этом спрашивал?      - Да-с; я ее об этом спрашивал, и она мне прямо во  всем  призналась  и плакала... Что делать: я виноват за нее богу!      Додичка ушам своим не верил и не понимал,  что  это  значит?  А  Павлин вышел в это время в соседнюю комнату и вывел оттуда за руку  свою  смущенную жену и сказал:      - Вот она-с; она мне больше не жена!  Господь  Иисус  Христос  разрешил человеку оставить жену ради греха... седьмой заповеди. Она мне в этом  грехе созналась, и к тому же сами  видите  ее  в  том  положении,  что  она  будет матерью, а ребенку тому не я отец...      - Ну! - воскликнул, не понимая, чем это кончится, Додичка.      - По всему этому я ее по божественному закону от себя отпускаю... И как она вас столь преданно любовью любит, то берите ее и женитесь на ней!      - Ты с ума сошел! - оправился Додичка. - Как я могу на ней жениться?      - Почему же нет?.. Разве вам унизительно?.. Напрасно-с. Я бы ей даже не советовал выходить за вас, потому что я знаю, какой вы человек, и ей счастья с вами не будет, но и она сама это знает и все-таки вас в сердце имеет,  так тут делать нечего... Ей бы надо в монастырь идти, а ее еще в пропасть тянет, так пусть же это будет хоть без греха и срама; а потому... женитесь!      - Но ты постой, Павлин, - залепетал, оправдываясь, Додичка,  -  я  ведь совсем не то... не потому... а что ты жив еще...      - Да-с, я жив; я жив еще, и бог знает, сколько еще промаячу, но  я  рук на себя и для нее даже не наложу. Вчера я об этом думал, но...      При этих словах Люба взвизгнула и бросилась в темный угол с  сжатыми  у лица руками.      - Гм, видите! - молвил, болезненно улыбнувшись, Павлин, - она  меня  не любит, и ей за меня тяжко, а вам за нее словно бы нет, а между тем  она  вас все-таки любит... Люби она меня сотую долю так, как она вас любит, я бы даже ссылку с нею за рай почитал... Ну да что толковать!.. Все равно: извольте ее теперь взять, и  поезжайте...  и...  женитесь  на  ней...  я  за  этим  буду наблюдать, и... если вы не сделаете, как я говорю, то... -  он  пригнулся  к уху Доди и добавил: - не понуждайте меня  ко  греху:  я  теперь  говорю  вам смирно, как христианин, а то я вас убью; непременно-с убью,  и  сразу  убью, где бы вы ни были, я вас найду и убью, за нее, за жену... за  беззащитную... Везде... во храме господнем убью.      Павлин, должно быть, говорил это очень решительно или кузен мой был уже слишком  большой  трус,  но  только  у  него  вдруг  отпала   всякая   охота отказываться от женитьбы на Любе, и он изъявил на это свое полное  согласие. Впрочем, возможно, что он дал это согласие, имея  в  уме  твердое  намерение никогда его не исполнить, тем  более  что  имел  основание  рассчитывать  на возможность скрыться от  Павлина.  В  этих  соображениях  он  только  указал старику на то обстоятельство, что немедленное  бракосочетание  его  с  Любой невозможно, потому, что жену живого мужа с другим не перевенчают, но  Павлин отвечал:      - Ну, уж об этом вы не беспокойтесь, это мое дело:  я  к  тому  времени умру, а вас с ней перевенчают.      - Ты умрешь?      - Да; я умру.      "Умрет, а между тем хочет убивать меня, - думал Додя. - Бедный  старик, как  они,  эти  простые  люди,  иногда  любят!..  Мне  его  даже  жалко:  он помешался". XV      С этим они разъехались  -  и  Додя,  конечно,  считал  себя  совершенно освобожденным и от наскучившей ему жены Павлина, которую  он  не  прочь  был показывать как свою любовницу, но никак не хотел  иметь  своею  женою.  Додя ехал хорошо.  Так  как  он  не  был  собственно  осужденным  преступником  и преступление  его,  хранясь  под  сурдинкой,  давало  ему  полное  основание выдавать себя за обыкновенного гвардейского шалуна, то он везде  пользовался по пути снисхождением начальств, и сопровождавшие  его  жандармы,  видя  это снисхождение, мирволили ему еще более. Он  путешествовал  не  спеша,  не  по срочному маршруту; останавливался в подорожных городах, принимал посещения и сам посещал лиц, вниманию  которых  был  рекомендован  доброжелателями  Анны Львовны из Петербурга, и даже заживался кое где под  предлогом  усталости  и болезни. Будучи немножечко практиком, он даже научился  извлекать  некоторые выгоды из своего подневольного положения и, умалчивая  о  настоящей  причине своего изгнания из столицы, давал чувствовать,  что  тут  замешаны  каким-то боком деспотизм, преследующие его любовь к  свободе.  Это  на  Руси  издавно служило в пользу всех обращающихся к этому средству  практических  людей,  и Додя,  интересничая  своим  страдальчеством  за  свободу  мысли,  даже  имел некоторый успех у мужчин и легко входил в фавор у дам... Словом, все шло для нашего изгнанника как нельзя лучше, и он таким образом отбыл половину своего пути, как вдруг на самом  перевале  через  Урал  на  него  -  как  будто  из вековечных снегов и туманов - глянул Павлин!.. Да ведь какой Павлин: грозный и неотразимый, видимый и незримый, действующий и несуществующий.      Знаете: когда читаешь в повести или  романе  какое-нибудь  чрезвычайное событие, всегда невольно думаешь: "Эх, любезный  автор,  не  слишком  ли  вы широко открыли клапан для вашей фантазии?" А в  жизни,  особенно  у  нас  на Руси, происходят иногда вещи гораздо мудренее всякого вымысла - и между  тем такие странности часто остаются совсем незамеченными.  Я  теперь  припоминаю роман "Что делать?". Когда его читали у нас с таким большим удовольствием  и всеконечно еще с большею пользою, я, к  удивлению  моему,  от  очень  многих слышал сомнение не  в  том:  удобно  ли  жить  втроем  и  будут  ли  у  швей алюминиевые  дворцы,  а  лишь  только  в  том  одном:  возможно  ли,   чтобы просвещенный и гуманнейший герой устроил свою жену замуж за другого и  потом сам появлялся перед нею для того, чтобы пить втроем чай? А то ли случается в жизни, если живешь между живых людей, а  не  бесстрастных  и  бесхарактерных кукол?  Первый  мой   Павлин   совершил   поистине   нечто   гораздо   более замечательное, тем паче что этот Павлин был человек  простой  и  любил  свою жену понатуральнее, чем герой упомянутого мною, столь известного в летописях литературы, романа.      Додичка приехал в какой-то городок, которого я вам не назову, да и не в названии дело. Здесь мой милый кузен надеялся найти лиц, к которым  он  имел открывающие благоволение письма. Рассчитывая тут приотдохнуть и  понежиться, он пристал за болезнию в единственной тамошней гостинице рядом  со  станцией и, послав  жандарма  с  посланием  по  адресу,  уже  успел  а  la  Хлестаков перемигнуться с какою-то соседкою из противоположного дома, - соседкою, лица которой он, к слову сказать, надлежащим образом не  рассмотрел,  потому  что чуть она появилась у окна в комнате, снаружи, перед этим окном вдруг встал и начал протирать рукавом стекла высокий, лохматый  седой  старик  с  огромною бородою и в неестественной, по понятиям  Доди,  оленьей  шубе.  И  черт  его знает, откуда он взялся? Додичка его, правда, слегка заметил сидящим у  окна на заметенной снегом завалине, но он ему с первого взгляда  показался  более похожим на старого козла, чем на человека, - и вдруг это чучело вскакивает и ездит по стеклам своими лапами, точно нарочно для того, чтобы лишить доброго юношу возможности наслаждаться красотою соседки... И он таки своего  достиг, этот старик: Додя  не  рассмотрел  заинтересовавшей  его  соседки,  но  это, впрочем, ему было совершенно  все  равно:  она  ему  понравилась  по  одному чутью - и с его стороны не было более никаких препятствий  разыграть  с  ней мимолетную интрижку, тем более что соседка, сколько он мог судить, тоже  им, вероятно, заинтересовалась. По крайней мере Додя имел основание так  думать, потому что занимательная незнакомка, заметив его,  очевидно  не  без  умысла несколько раз мелькнула в окне. Досадно было только то, что она все мелькала немножко слишком быстро, так что Додя никак не мог ее хорошо рассмотреть. Но зато это, конечно, еще более раздражило его любопытство, и он присел к  окну с твердою решимостью не встать с места, прежде  чем  ее  хорошенько  увидит. Дело было под вечер; один жандарм был в откомандировке  с  письмом,  другой, оставшийся для  порядка  на  карауле  после  длинного  переезда  на  тряском облучке, оглушительно храпел в передней на чемодане. Додя все сидел у окна и все дожидался, не покажется  ли  еще  раз  пояснее  в  окне  его  интересное vis-a-vis... Судьбе заблагорассудилось его побаловать: вот  в  окне  блеснул слабый свет, на столе  появилась  зажженная  свеча,  а  между  нею  и  окном выдвинулся и стал силуэт женской фигуры. Опять весьма  эффектное,  но  самое неудобное положение. Какая же женщина, желая показать себя, станет или сядет между темным  окном  и  свечою,  освещающую  ее  сзади?  Очевидно,  это  или совершенная невинность, или уже очень опытная кокетка, желающая  производить свои  коварные  упражнения  над  неопытным   человеком.   Но   Додя   -   не провинциальная простофиля: он прошел хорошую петербургскую школу у женщин и, конечно, хотел считать себя человеком опытным: он не зажжет у себя  огня,  и соседке его нельзя будет видеть, занимается он ею или  нет?  Таким  образом, если она не кокетка, а податливая романическая простушка, то она  непременно попадется на эту удочку. Это ей покажется досадно: она не  поостережется  и, рассердясь, подойдет сама, приняв свою свечку - и тогда он ее увидит, а если она ловка и хитра, как... как, например, была  в  Петербурге  эта  Люба,  ет которой он, слава богу, так далеко теперь откатился, то тем лучше: она будет хорошо наказана за свою хитрость и может просидеть хоть до завтра, или  пока этот ее седой козел закроет ставни... А кстати, где делся этот седой  козел? Его что-то нет... Впрочем, легок оказался и он на помине: не  успел  сидящий во тьме Додя о нем подумать, как ему послышалось, будто скрипнула дверь  его номера, и когда он обернулся, ожидая увидать перед  собою  посланного  им  с письмом жандарма, то, вместо этого  вестника,  перед  ним  стоял  упомянутый козловатый старик. Он взошел тихо и, имея на ногах  мягкие  валеные  сапоги, тихо же подошел к самому креслу Додички и остановился у него за плечами  так близко,  что  когда  мой  кузен  обернулся,  то  они  стали  нос  к  носу  с таинственным пришельцем. Додя, как все наглые люди, был большой трус и,  при подобной встрече невыразимо потерявшись, едва произнес упавшим голосом:      - Что вам здесь нужно?.. Эй ты!.. жандарм!      Но жандарм спал крепко и не слышал зова.      - Не беспокойтесь-с,  -  отвечал  таинственный  посетитель  голосом,  в котором не было ничего страшного, но  от  которого  трусливого  Додю  забила лихорадка. - Не беспокойтесь, я к вам по маленькому делу не от себя...      - Павлин!.. Это ты?      - Тсс! позвольте... Что такое Павлин? никак нет; вы  ошибаетесь,  я  не Павлин: не знаю  никакого  Павлина,  я  совсем  другой  человек,  я  мещанин Спиридон Андросов, простой мещанин... да-с, и со мною  мой  паспорт  есть... хороший паспорт, законный: с печатью, и все проименовано. Спиридон Андросов, мастеровой, хожу для промысла и бумагу свою часто прописываю.  Куда  приеду, сейчас же ее прописываю... для осторожности тоже и здесь неделю  тому  назад прописал...      - Но это ты... ты сам Павлин! Разве я тебя не знаю?      - Никак нет, я Спиридон Андросов.      - Что же вам от меня нужно?      - Мне совершенно  ничего;  а  я  вам  принес  записочку,  вот  извольте получить.      - От кого это?      - От одной вдовы тут... да, молодая вдова...  извольте  прочесть:  сами увидите, что тут такое.      Кузен мой за минуту пред сим был уверен, что перед  ним  стоит  не  кто иной, как окосматевший Павлин, но, услышав соблазнительные слова о  вдове  и ее записке, он как-то все упустил из виду и  торопливо  зажег  свечу,  чтобы скорее прочитать бумажку, и вдруг неожиданно  уронил  ее  снова;  теперь  не могло быть ни малейшего сомнения в том, что стоявший перед ним  человек  был Павлин Певунов. Он только чрезвычайно  оброс  седыми  волосами  вокруг  всей головы и лица да вырядился в какой-то полуазиатский костюм, но тем не  менее всякий, кто его знал, не мог  бы  не  сказать,  что  это  он,  Павлин,  сам, собственнейшею своею особой. И в его глазах ясно читалось, что он видит, что его узнали, и понимает, что не узнать его невозможно. Кузен  мой  ото  всего этого так растерялся, что на сей раз уже громко закричал:      - Павлин... Что ты от меня хочешь, проклятый Павлин?.. -  Но  при  этих его словах пришелец так сильно сдавил Додю в  косточках  руки,  что  молодой франт присел книзу и пролепетал: "Ах ты, дерзкий!" - и в растерянности опять взял оброненную им бумагу: это была церковная выпись из  книги  об  умерших, где значилось, что около  полутора  месяца  тому  назад  в  таком-то  городе скоропостижно умер и погребен царскосельский мещанин Павлин Петров  Певунов, а вдове его, Любови Андреевой Певуновой, выдано в том  сие  свидетельство  с подписью и печатью.      Так вот кто эта вдова! Эта вдова была не кто иная, как сама  влюбленная в Додю Люба. Дело было поставлено круто и узловато  -  и  результатом  всего этого вышло, что Додичка, не доехав до места своего назначения,  женился  на "швейцарке Любе". Посягнул он на это, не оказав  никакого  сопротивления,  а как будто  даже  и  с  удовольствием.  Почему  это  произошел  в  нем  такой куркен-переверкен - рассказать не умею, но думаю, что тут  играли  роль  все большее и большее удаление его от дома и, по  мере  большего  удаления,  все более и более чувствуемое сиротство. Они-то, вероятно, пробудили в нем живые чувства к нежно любившей его женщине, а тут и  ее  красота,  и  романическое положение, а может быть, и угрожающие настояния Павлина, и  суетная  боязнь, как бы этот чудак не разгласил, за что Додичка сослан, и тем не сбил  его  с его политической позиции,  -  одним  словом,  все  это  вместе  или  порознь подвигнули моего кузена к тому, что он даже  с  удовольствием  обвенчался  с женою Павлина, а мещанин Спиридон Андросов был при их свадьбе  и  расписался свидетелем в обыскной книге. Надеюсь, вы меня не станете расспрашивать:  как же это могло статься, что  Павлин  похоронил  самого  себя  и  добыл  в  том свидетельство своей вдове? Эти вещи у нас не сказка, а побывальщина: умер на постоялом дворе  прохожий,  Павлин  стакнулся  с  кем  надо,  сунул  в  суму покойника свой паспорт, а его бумагу взял себе, -  вот  и  дело  сделано.  В Новороссийском  крае  когда-то  при  крепостных  бегах  это   систематически делалось, и оттого там были не в редкость  люди,  которые  по  паспортам  до полутораста лет доживали. Умрет  Иван  семидесяти  лет,  его  паспорт  берет сорокалетний Петр, и пошло продолжение возраста... Однако это более касается до наших статистиков, а я  продолжаю,  или,  лучше  сказать,  оканчиваю  мою повесть. XVI      Молодые, поселясь в  назначенном  им  для  житья  крохотном  городишке, решительно не знали, чем им занять себя и что делать. Привязанность Любы  не могла надолго осчастливить Додю, который в качестве петербургского светского юноши любил жизнь общественную и душа которого жаждала сильных ощущений.  Не имея желания, а может быть, не находя в себе и силы отстать от этого  образа времяпрепровождения, он и теперь в этом  скверном  своем  положении  отыскал каких мог подходящих ему по  вкусам  "политических"  людей  между  насыльным сбродом, пьянствовал с ними простой водкой,  играл  на  мелкие  деньжонки  в карты, дергал и передергивал, был часто бит и наконец, к великому своему, но едва ли сознаваемому им счастию, совсем убит в драке, за неправильно  взятый с кону пятиалтынный. Во все время этой жизни, продолжавшейся около двух лет, Люба пила, что называется, горькую чашу жесточайшего страдания,  но  в  этой унылой горести  своей  постоянно  была  поддерживаема  письмами  и  деньгами Спиридона Андросова, который, как видно, не упускал ее ни на минуту из  вида и был на страже ее спокойствия. Он определился где-то неподалеку на службу к какому-то  золотопромышленнику  и  при  отличной  честности,  умеренности  и аккуратности, не изменившихся в нем с переменою  имени,  он  скоро  приобрел себе уважение и деньги, и из последних почти ничего на себя не тратил, а все берег для Любы. Не знаю, как Люба распоряжалася этими сбережениями,  которые пересылал ей ее отставной муж, но, вернее всего, можно полагать что если  не все эти деньги, то по крайней мере большую их часть пропивал и проигрывал ее настоящий муж, совершенно распившийся и омужичевший Додичка.  Говорили,  что он отнимал у Любы все, иногда самыми грубыми требованиями, а  в  другой  раз даже и побоями... Павлин все это знал, как будто он тут вот и жил с ними, но не  смутил  души  Любы  ни  на  одно  мгновение  и  не   воспользовался   ее разочарованием в Доде для того, чтобы разлучить их  друг  с  другом.  Совсем напротив: Павлин поддерживал Любу большими и прекрасными  письмами,  которые по некоторому случаю сделались моим достоянием, и я храню их  как  редкий  и превосходный  образец   простого,   но   глубокого   философски-мистического умствования необразованного,  но  умного  и  могучего  волею  человека.  Эти письма, писанные "от грешного раба к состраждущей  Любови",  имеют  немножко характер посланий: в в них автор говорит, как бы  уже  он  свое  все  вынес, отстрадал и, был искушен, сам теперь может помогать искушаемым. В  некоторых из них, и даже очень во многих, Павлин ничего не пишет жене об интересе дня, а дает советы, убеждает ее быть терпеливою, благоразумною, доброю, неизменно верною  и  преданною  избранному  ею  мужу.  Если  читать   эти   письма   в хронологическом порядке и читать по времени их следования одного за  другим, то в них невольно обращает на  себя  внимание  постоянно  усиливающийся  дух религиозного мистицизма. Автор сначала как будто  соболезнует  доле  Любы  и говорит о необходимости терпения, потому что от нетерпения бывает еще горше; но потом он мало-помалу видоизменяет этот мотив и начинает ее убеждать,  что она должна радоваться, если несчастна, и сам радуется, да радуется так,  что вначале поневоле чувствуется смущение: не овладело ли  душою  автора  низкое злорадство к очевидным несчастиям  изменившей  ему  Любы;  но  потом,  ближе вникая в дальнейшие письма, вы видите, что пером их  сочинителя  водит  иное чувство,  чувство  какой-то  совершенно  особенной,  прямо  можно   сказать, неземной любви - и  притом  любви  самой  заботливой  и  самоотреченной,  но строгой. Павлин учит Любу терпеть для блага других и  для  искупления  своих заблуждений и, убеждая в этом доводами довольно старыми, издавна  известными из книг духовного  содержания,  излагает  эти  доводы  с  такою  живостью  и непосредственным даром убедительного красноречия,  что  как  бы  придает  им новую  живую  силу.  Он  несомненно  заботится  об  одном:  возродить  духом погибающую  Любу  -  и,  вероятно,  видя  из  ее  ответных  писем,  что  это озабочивающее его возрождение возможно, он принимает совсем отеческий тон  и даже в самом обращении к ней употребляет слова "дочь моя". Последнее  письмо с этим воззванием вначале исполнено своеобразнейшей и трогательной нежности, не поглощаемой покрывающим его общим локальным  суровым  колоритом:  в  этом письме Павлин, подписывающийся "Спиридоном Андросовым", пишет:  "Не  унывай: не нам, слабым, а святому апостолу Павлу ангел сатаны был дан в  плоть  его, но он его победил, и ты победишь его силою, ибо уже и недолго остается".      Это "недолго" было пророчеством провидца, и Люба  его  так  и  приняла, когда, через несколько дней после получения этого письма от первого  своего, умершего миру, мужа, второй ее муж был избит в драке и умер у ее  дверей,  в которые не мог попасть спьяна. Она  тотчас  же  известила  об  этом  событии Павлина, и тот немедленно же явился к ней: они вместе похоронили как  должно Додю и... вслед за тем немедленно же вместе исчезли. Куда?  Никто  этого  не знал; по я вам расскажу то, чего и никто не знает: за Киевом, над Днепром, в темпом  дремучем  бору  есть   бедный   женский   монастырек.   Бедность   и незначительность этой обители  такова,  что  ее  иначе  и  не  называют  как монастырек: там некогда была начальницею моя  тетка  Ольга  и  там  же  была монахиня, потом схимница,  Людмила.  Она  скончалась  очень  недавно,  всего несколько лет тому назад, далеко еще не  в  преклонных  годах,  ослепнув  от слез. Эта милая, чистая сердцем старица с  выплаканными  глазами,  в  орбиты которых у нее для  благообразия  были  вставлены  кругленькие  перламутровые образки, была  настоящий  ангел  кротости  и  милосердия;  о  доброте  ее  и всепрощающей  христианской  любви  и  теперь  еще  с  умилением  и   слезами воспоминают  не  только  сестры  бедной  обители  и  посещающие   монастырек богомольцы, но даже евреи близлежащего торгового местечка. О  ней  известно, что она была вдова человека очень хорошей фамилии и поступила  в  монастырь, потеряв мужа, а привез ее сюда на собственной лошади очень издалека какой-то суровый человек - молчальник, от которого никто не слыхал ни  одного  слова. На могиле ее нет памятника, объясняющего ее происхождение, а  стоит  простой дубовый крест с надписью: "Схимонахиня  Людмила,  в  мире  грешная  Любовь". Крест этот над нею поставил тот же схимник, приходивший в  монастырек  после смерти сестры Людмилы из далекой суровой обители, которой мне  вам  называть незачем. Не знаю также, нужно ли вам пояснять и  то,  что  эта  "схимонахиня Людмила, в мире грешная  Любовь",  была  не  кто  иная,  как  наша  знакомая швейцарка Люба; а схимник, который пришел и поставил на ее могиле крест, был Павлин, иноческого имени которого я, не знаю, а хоть и знаю, так  не  скажу. Вот какие тайны и какие характеры живут иногда в стенах наших монастырей.      - И этот схимник... как его? - заговорила одна из дам.      - Что такое?      - Он жив еще?      - Мне кажется; по крайней мере в прошлом году он был еще жив.      - И вы его видели?      Рассказчик сделал утвердительный знак головою.      - Где же? Неужто здесь, на этом острове, - на этом Валааме?      - Ну, не все ли это равно для вас, - воображайте  его  где  хотите:  он везде возможен. 1874

http://www.mybankir.com/

*** До завтра! Ведущий - Романов Александр, mailto:forex_raa@mail.ru Форум рассылки http://www.forum.mybankir.com Ссылки на архив и формы подписки http://www.romanov.mybankir.com P.S.: Очень хотелось бы получить от Вас обратную связь - что бы хотелось почитать, предложения.