Читаем вместе Николай Лесков. Павлин (3/4)

* Читаем вместе. *

______________________________

Здравствуйте, уважаемые подписчики!

Забыл вчера всех поздравить с первым днем зимы... Просто замерз очень сильно :-)  У нас вчера было минус 20 и очень сильный ветер, а в интернете читал, что в Египте сейчас +24...

Николай Лесков. Павлин (3/4)

IX      Как  иногда  люди  женятся  и  выходят   замуж?   Хорошие   наблюдатели утверждают, что едва ли в чем-нибудь другом  человеческое  легкомыслие  чаще проглядывает в такой ужасающей мере, как в  устройстве  супружеских  союзов. Говорят, что самые  умные  люди  покупают  себе  сапоги  с  гораздо  большим вниманием, чем выбирают подругу жизни. И вправду: не в  редкость,  что  этим выбором как будто не  руководствует  ничто,  кроме  слепого  и  насмешливого случая. Так было и у Павлина с Любой.      Люба хотела только не идти в магазин, где какая-то девочка  сказала  ей грубость, и в этих  -  целях  "пижонилась"  и,  ластясь  под  крылышко  Анны Львовны, жаловалась и горевала, что ей опять надо идти туда,  где  люди  так необразованны и грубы, что не умеют ценить преимуществ ее  происхождения,  а напротив, как бы мстят ей за него.      - Да и наверное они  мстят  тебе,  -  отвечала,  глядя  на  Любу,  Анна Львовна.      Они обе в это время сидели и  работали  у  матового  карселя  в  уютном кабинете.      - И чему этот Павлин хочет тебя  еще  учить?  Не  понимаю  я  этого!  - продолжала Анна Львовна, взглянув на Любину работу, - по-моему, ты и  теперь уже превосходная мастерица.      - Он хочет мне открыть магазин...      - Он... Позволь мне тебе сказать, что этот твой он - ужасный,  пестрый, гороховый шут. Зачем он будет тебе открывать магазин?      - А что же ему со мной делать?      - Что делать?.. Очень просто;  я  не  понимаю:  зачем  он  на  тебе  не женится?      Девушка потупилась и  промолчала.  Она  тогда  еще  едва  ли  думала  о замужестве, но во всяком случае оно представлялось ей желанным  вовсе  не  с Павлином. Генеральша видела, что высказанная ею мысль не приходила в  голову Любы, но видела и то, что она ее, однако, не пугает и, по-видимому, довольно хорошо укладывается в ее голове.      - Конечно, так, - продолжала генеральша. - Ты думаешь, это  легко  быть модисткой, лгать всякой роже: "Это хорошо! Это вам идет!" да  потрафлять  на всякий каприз и становиться перед каждою на колени  да  мерку  снимать?..  А между тем, выйди ты замуж... это гораздо лучше. Особенно если  за  него,  за Павлина; тогда бы мы с тобой никогда не расставались: ты бы у нас при гостях разливала чай и кофе, я бы  тебе  что-нибудь  платила,  на  гардероб,  а  по вечерам мы бы с тобою сидели и вместе  работали,  ожидали  бы,  пока  Володя приедет и расскажет нам, где  что  делается.  Володя  очень  любит  с  тобою говорить, и ты всегда будешь как своя в пашем доме.      Люба, краснея, молчала, и на ресницах у нее стали поблескивать  слезки, а генеральша продолжала:      - А то ты подумай, что же, если ты, открывши  магазин,  когда-нибудь  и выйдешь хоть и за молодого человека, да  за  необразованного  какого-нибудь, положим, хоть ремесленника или даже чиновника - ничего ведь из  этого  лучше не будет. Так в том кружке и погрязнешь. А за  кого-нибудь  другого  повыше, тебе выйти мудрено, потому что ты не так поставлена.      - Я это знаю, - произнесла, глотая слезы, Люба.      - Вот и прекрасно, что ты такая умница! А Павлин,  как  ты  хочешь,  он хоть и немолод, но человек редких правил, он тебя ни в чем не стеснит: я его более двадцати лет знаю, и всегда он честен, всегда умен, всегда в порядке и при том всем, хотя я не верю, что люди болтают, будто бы  он  нажил  себе  у меня порядочные деньги, но  он  человек  очень  бережливый,  и  какие-нибудь деньжонки у него непременно есть  в  запасе.  Вот  пусть  он  на  тебя  этот запасец-то и порастрясет. Да, мой друг,  да!  И  ты  этого  стоишь.  И  оно, конечно, так все и будет, потому что же ему  может  быть  приятнее,  как  не наряжать молоденькую и такую хорошенькую жену? Поверь-ка мне, что  люди  его лет гораздо надежнее, чем всякие вертопрахи вроде этого  художника,  который ходит снимать с меня портрет и все на тебя заглядывается.      Люба спламенела: она еще в первый раз слышала, что на нее заглядываются мужчины - и притом слышала это от такой солидной женщины, как генеральша,  к которой молодая девочка стремилась, как травка к солнцу.  Ей  было  приятно, что Анна Львовна ее так бережет, и Люба разнервничалась, и, сбросив с  колен работу, кинулась к ней на грудь, и заплакала, лепеча:      - Заступитесь за меня, я вас во всем буду слушаться.      Анна Львовна отвечала ласками на ее ласки и продолжала ее наставлять  и уговаривать и, наконец, заключала:      - Я только одного боюсь: может быть, Павлин в самом деле  тебе  кажется немножко стар?      Люба молчала.      - Может быть, тебе непременно хочется молоденького мужа?      - Ах, я ничего об этом не говорю, - перебила Люба.      - Ну и прекрасно, если ты этого не говоришь, так и дай бог добрый час.      Девочка испугалась,  что  все  было  так  скоро  кончено,  и,  краснея, поспешила сказать, что она ни за кого  не  пойдет  замуж;  но  Анна  Львовна пропела ей стишок из "Красного сарафана", что "не век-де  пташечкой  в  поле распевать и златокрылой бабочкой порхать", и, рассмеявшись, приподняла рукою ее личико и спросила:      - Не хочешь ли ты в монастырь?      - Мне все равно, - отвечала шепотом Люба.      - О-о-о, лжешь; не те у тебя глазенки, чтобы идти в монастырь. Нет,  ты там всех будешь смущать: мужчины, вместо того чтобы богу молиться, будут  на тебя смотреть.      Девушка рассмеялась.      - А ты вот что... шутки в сторону, ты подумай, на что тебе решиться:  я тебе об этом давно хотела сказать и теперь так серьезно говорю,  потому  что вижу, что ты нас очень полюбила...      - Я вас очень, очень люблю!  -  подтвердила  Люба,  покрывая  поцелуями генеральшины руки.      - Да, и я понимаю, что, побыв с нами, ты  в  мастерскую  к  этим  своим швеям решительно не можешь идти...      - Решительно не могу! Я скорее утоплюсь.      - Я все  это  понимаю;  решительно  все  понимаю,  но  не  знаю,  зачем топиться: это грех. Павлину не делает чести, что он такой умный  человек,  а посылает тебя туда, где ты наслушиваешься всех этих нехристианских мыслей: я уже ему про это говорила...      - Вы ему говорили про это?      - Да; я ему говорила, и он тоже это понимает и согласен со мною, но  ты посуди: куда же ему тебя деть? В самом  деле,  ведь  с  тобою  очень  трудно что-нибудь придумать: ты так воспитана, что гувернанткою ты не можешь  быть, потому что мало знаешь: бонною при детях ты тоже еще не годишься, потому что очень молода; а ведь в швеи или в горничные тебя определить - это ему  будет очень тяжело... Он о тебе все-таки заботился... Не правда ли?      Девушка уронила тихое: "Да".      - Ну, вот видишь, - продолжала генеральша, - я бы, положим, сама  взяла тебя к себе жить...      Люба кинулась перед нею на колени и воскликнула:      - Ах, возьмите! возьмите! Бога ради возьмите!      - Но какая же будет у меня твоя роль?      - Это все равно; только бы у вас...      - Да и Павлин этого не захочет; он непременно найдет, что это нехорошо, и не захочет; к тому же у меня взрослый сын, мужчина. Положим, что он у меня добрый молодой человек и  очень  тебя  любит,  но  все-таки  ты  теперь  уже совершеннолетняя девушка, и это не идет. А раз что  ты  выйдешь  за  Павлина замуж... тогда все это прекрасно улаживается.      Девушка молчала, а Анна Львовна продолжала:      - Мой совет вот: послушайся меня и выходи за Павлина замуж, и ты будешь жить преспокойно; а время свое ты будешь проводить у нас: я стара, и мне все простят эту слабость, что я тебя к себе приблизила.      Люба опять молчала.      - Ну, что же, надо говорить, а не молчать: быть так или нет?      Девушка опять припала к мягкой  пухлой  руке  своей  покровительницы  и прошептала:      - Вы лучше знаете, что мне нужно: я на все согласна.      Так экспромтом подготовилось это  несчастье  для  Павлина  с  Любою,  в которую Павлин действительно был жестоко влюблен, но только не  смел  о  ней думать. Когда же генеральша все это за него обдумала и прямо  открыла  перед ним двери рая, у него закружилась голова, он позабыл  все  доводы  рассудка, заставлявшего его не мечтать о Любе.      Я как сейчас помню визит, которым он  почтил  меня,  приглашая  к  Любе шафером. Павлин был неузнаваем: он просидел у меня с час и все делал  в  это время себе разные комплименты, чего с ним прежде никогда не  бывало.  Мысль, что его любит молодая девушка, очевидно, до  того  вскружила  ему  голову  и развязала язык, что он  сделался  несносно  болтлив  и  даже  хвастлив,  но, конечно, совершенно по-своему. Он и в этом порыве говорливости все стоял  на почве долга.      - Я человек простой, - говорил он, - но я человек довольно  начитанный, и я, изволите, видеть, раньше времени себя не погубил. Я давно разве не  мог бы жениться-с? Очень бы мог-с, и многие женщины мне к этому  виды  подавали, но я имел такой долг, чтобы этого не сделать. Проще сказать:  я  для  родных этого  не  сделал.  Глупые  люди  говорили,  что  родные   мои   будут   мне неблагодарными родственниками, а я останусь на старость лет один. Что же,  я никогда на это не уважал: я ведь родным помогал не из благодарности, а  долг свой исполнял; я и Любовь Андревну воспитал совсем не из благодарности и  не из каких-нибудь видов, а вышла  вот,  что  счастье  себе  и  подругу  в  них получил. Надо всегда делать все как должно, а уже оно  само  непременно  все выйдет как следует, на настоящую пользу.      Этот обобщающий вывод меня чрезвычайно заинтересовал, и я с  величайшим вниманием слушал, как Павлин все подводил под это правило: выходило, что  он и окна у жильцов выставлял для блага человечества, в тех видах, что она,  то есть Анна Львовна, жалости  не  знает  и  надо,  чтобы  на  свете  никто  на жалостливых не рассчитывал,  потому  что  их  немного,  да  и  в  тех  можно ошибиться, и "тогда хуже выйдет. А строгость лучше:  при  ней  всяк  о  себе больше заботится и, злых людей опасаясь, лучшее себе во всем получает".      И за сим, менее чем через недели после этого разговора, Павлин сделался мужем своей питомки Любы, а вскоре и очень большим страдальцем по ее милости и по милости других, не пощадивших ни его заслуг, ни его седин и  достоинств его замечательного, твердого и честного характера. X      Я  не  знаю,  достаточно  ли  я  обрисовал  в  начале  своего  рассказа генеральшу Анну Львовну? Вероятно, нет, и потому теперь еще раз  обращусь  к этому и вкратце скажу, что это была женщина не только сухая, своекорыстная и жесткая, но и едва ли не  жесточайшая  и  расчетливейшая  эгоистка  в  мире, способная не остановиться ни перед чем, ради самых  ничтожных  своих  выгод. Она всегда была готова с невозмутимейшим спокойствием приносить в жертву для самомельчайших своих расчетов и счастие и самую жизнь  своего  ближнего.  То самое делала она и теперь, соединив пожилого  Павлина  узами  брака  с  юною Любой. Анна Львовна знала, что Люба не может любить Павлина, и не ошибалась: ни лежавшая между супругами огромная разница  лет,  ни  строгость  Павлинова характера, ни его внешняя суровость - ничто не позволяло надеяться, что Люба рано или поздно привыкнет к своему мужу и станет питать к  нему  что-нибудь, кроме страха и отвращения - не столько как к старику, сколько как к лакею... Генеральша Анна Львовна сама хотя давно  умерла  для  всяких  увлечений,  но все-таки она была женщина и  знала,  что  в  таком  супружестве,  какое  она устроила для Павлина и Любы, у  последней  непременно  будет  много  горьких минут если не бешеной, то тихой, но ядовитой тоски; а  от  тоски  разовьется мечтательность,  мечтательность  воспитывает  беспокойное   воображение,   а беспокойное воображение чего не нарисует и чего не подстроит?  Анна  Львовна знала, что в молодой голове  с  беспокойным  воображением  непременно  скоро пойдут сравнения, - и как вообще никакая жизнь не сможет выдержать сравнений с пылкой мечтою, то мечта одолеет и... Люба увлечется  и  очутится  в  руках Анны Львовны. Вы не подумайте, пожалуйста, что  я  обмолвился,  сказав  вам, будто генеральше  понадобилось,  чтобы  Люба  попала  в  ее  руки.  Нет,  ей действительно так было нужно. Чтобы скорее вести мою историю к концу,  скажу вам прямо, что Анна Львовна, соединив Павлина с Любой, затеяла  на  их  счет прежестокую игру, мысль и тон которой внушили ей самые возвышенные  чувства, именно материнские.      Володичка, служа в щегольском полку, стоил Анне Львовне  дорого  и  вел себя рискованно. Анне Львовне хотелось его немножечко присадить дома, а  как его присодишь, когда его тянет надесно  и  налево.  Женить  его  было  рано; вниманием светских женщин он хотя и хвастался, но на самом  деле  ни  в  чем подобном никогда никакого успеха не имел; иностранные дамы из "морских" и  в те времена обходились так дорого их адораторам*,  что  генеральша  трепетала всякого слуха о сближении Володички с этими  кровопийцами,  -  а  между  тем Володичка доказывал, что он, как русский барчук известного тона,  непременно должен жиль как все "порядочные люди"; а для  того  чтобы  жить  так  -  он, конечно, хотел обнаружить покровительственные права на какую-нибудь женщину, которая была бы не хуже других за  веселым  столом  у  любого  из  "морских" рестораторов. Генеральша и  сама  понимала,  что  это  настоящему  светскому кавалеристу необходимо, и против этого не спорила; но это  и  тогда,  как  и теперь, стоило чертовски дорого, и вот... добрая мать, после  долгих  ночных дум и соображений, набрела на мысль, что у нее против всего этого  есть  под рукою универсальнейшее средство, и это  средство  есть  Люба.  Люба  молода, хороша и пикантна, - и если ее немножечко поразвить, то она  очень  и  очень может отслужить Доде службу за выездную даму: а что Додя влюбит ее в себя  - в том может ли быть сомнение?      ______________      * Обожателям (фр.).      Он, на взгляд матери, был хорош собою - и хотя она считала его "дураком на службе", но у  него  такой  красивый  мундир,  он  умеет  подбирать  себе аккомпанемент  и  поет  романсы  вроде  кружившего  тогда   женские   головы песнопения об "удалом постояльце":                       - Как хорош, не правда ль, мама,                       Постоялец наш удалый!                       Мундир золотом весь шитый,                       И как жар горят ланиты.                       Боже мой! боже мой!                       Ах, когда бы он был мой!      Анна Львовна знала, что того скудного обаяния, каким владел  ее  "дурак на службе", было много, слишком много для  легкомысленной  женщины,  имеющей семнадцать лет от  роду  и  мужа  старика,  которого  она  стыдится...  Игра казалась беспроигрышною, и началась подтасовка и сдача на руки карт.      Прежде всего, чтобы повысить социальное положение  Любы,  обратились  к шутке: ее все в доме звали "швейцаркой Любой". Это очень  хорошо  звучало  и удачно маскировало ее лакейский марьяж*. Все  молодые  люди,  вертевшиеся  в доме Анны Львовны, видели в  Любе  не  молоденькую  жену  надутого  швейцара Павлина, а что-то совсем особенное, стоящее совсем  ни  от  кого  независимо и... и привлекательно.      ______________      * Брак (фр.).      За Любой началось волокитство, умеренное и сначала  благоприличное,  но постоянное, упорное и неотвязчивое. Ухаживали  за  нею  без  исключения  все товарищи Доди. Любе не нравился из них никто; она довольна была всеми,  кого видела в доме Анны Львовны, но, как говорили встарь  поэты,  сердце  ее  еще никого не избрало, и Павлин был  счастлив.  Счастлив  чем?  Разве  Люба  так любила и счастливила его? Нет; Люба была все  та  же:  она  от  него  только тщательно сторонилась и проводила все свое время у Анны Львовны  за  работою или разливанием кофе и чая, но Павлин безмерно любил ее и не  желал  ничего, кроме ее счастья. Для ее счастья было нужно  не  быть  с  ним  -  он  и  это принимал с удовольствием. Уязвленный страстью, Павлин совсем, что называется ослеп, и осуетился: его прирожденный демократизм стаял, как снег, и  он  сам хотя и не стыдился своей пестрой  ливреи,  но,  видимо,  желал,  чтобы  Люба забирала крылом повыше. Люба, знакомая о  французским  языком  с  детства  и подучившаяся ему еще более в школе, а потом окончательно  напрактиковавшаяся у Анны Львовны, радовала своего мужа тем, что она могла держать себя  совсем как барышня, совсем как иностранка, - словом, швейцарка по всем  статьям.  В Павлине, который всего этого как бы сам желал, в  то  же  время  развивалась особенная, весьма странная робость, которую он  чувствовал  перед  капризами Любы. Бедный старик, кажется, беспрестанно стеснялся тем,  что  она  родовая барышня, а он лакей. Ему, вероятно, никогда и в голову не приходило, что  он будет ее так любить и так ее стесняться, как  это  вышло.  Он  против  этого нимало не восставал и не возмущался: напротив, ему  даже  нравилось  служить Любе и во всем поблажать ей. Он рядил ее  как  куколку,  рядил  именно  так, чтобы она походила не на швейцаршу, а на настоящую швейцарку.  Это  порядком опустошало  мешок   его   заветных,   но   относительно,   конечно,   весьма незначительных сбережений; но он  все  это  терпел  безропотно  и  усугублял экономию на себя и на все те статьи, где мог заменить расходы личным трудом. Так, с женитьбою своею он хотя  не  ослабел  в  исполнении  своих  служебных обязанностей, но у него уже не  оставалось  так  много  времени  для  чтения романов, потому что чуть Люба,  вставши  и  раздевшись  утром,  отправлялась наверх к Анне Львовне,  Павлин  убирал  свою  комнату,  пересматривал  женин гардероб и, наконец, брался приводить его в порядок. Люба наверху  шила  для Анны Львовны разные broderie anglaise,* а Павлин, запершись на ключ в  своей чистенькой каморочке, чистил женины сапожки, пришивал подпоровшуюся прюнель, закреплял пуговки и крючочки и грел  в  маленькой  круглой  печке  плоильные щипцы и утюги, а когда они раскалялись - вытаскивал из-за  шкафа  гладильную доску,  покрывал  ее  чистым  закатником  и  начинал  гладить  и  плоить  ее рукавчики, юбки и манишки. Взявшись за эти занятия в видах экономии,  Павлин скоро достиг в глаженье и плойке надлежащего совершенства, но сбережения  от всего этого были ничтожны в сравнении с огромными расходами, каких требовало франтовство Любы и страсть Павлина утешать ее хорошими нарядами,  о  которых Люба его никогда не просила, но которыми  влюбленный  старик  сам  хотел  ее забавлять и тешить.      ______________      * Английское шитье (фр.).      При таком баловстве и холе Любе нетрудно было для всех посетителей дома Анны Львовны  оставаться  на  счету  интересной  "швейцарки"  -  иностранки, которою заниматься в качестве  хорошенькой,  пикантной  женщинки  отнюдь  не предосудительно: с нею говорили, смеялись, шутили и вообще обращались как  с ровнею.  Некто  из  приятелей  сына  генеральши,  имевший  небольшой  талант грациозно рисовать карандашом женские головки,  беспрестанно  набрасывал  во всех альбомах легкую белокурую  головку  швейцарки  Любы.  Головка  эта  ему особенно удавалась, и молодежь  наперебой  выпрашивала  себе  у  автора  эти приятные абрисы. Эскизы эти, расходясь по рукам jeunes dores*, сообщали Любе довольно широкую популярность. Люба, сама того не зная  и  вовсе  о  том  не заботясь, сделалась в некотором  роде  магнитом  для  очень  многих  молодых людей, желавших видеть оригинал художественного  списка.  Таким  образом,  у Любы являлось все больше и больше поклонников: за нею волочились,  насколько это было удобно, и генеральша это видела и допускала.  Что  же  касается  до Павлина, то он обнаруживал в  отношениях  к  своей  молоденькой  жене  такую толерантность, какой не встретите у очень многих  крикунов  о  независимости чувств  и  равноправии  полов  в  рассуждении  свободы.   Павлин,   впрочем, предавался в это время некоторой суетности: он  молодился  и  с  этой  целью достал  где-то  редкую,  по  его  словам,  книгу,   из   которой   вычитывал замечательные вещи. Так, например, он однажды рассказывал мне,  что  "совсем утвердился в своих правилах насчет обязанности человека, который, если будет жить по нравоучению долга, то проживет на свете по меньшей  мере  сто  лет". Свой век в пятьдесят лет Павлин рассматривал на основании той  книги  только как совершеннолетие и по той же книге уверял, что  "умирают  ранее  ста  лет одни глупцы, а болеют негодяи, которые практики жизни не понимают".  Что  же касается до него, то  он,  всеконечно,  был  глубоко  убежден,  что  им  эта "практика" вполне усвоена.      ______________      * Золотой молодежи (фр.).      - Я, - говорил он, - никогда болен не был и не знаю, зачем болеть: живи как следует: не пей вина, ни кофею, не копти грудь табаком -  не  заболеешь: спи без подушки в правильную линию - и не будешь гнуться; а  ешь  солонее  и пей кислее, так и умрешь - не сгниешь.      Из  этих  сказов  Павлина  я  познал  тайны  его  обыденной  гигиены  и подумывал: вряд ли все это может нравиться молоденькой и свеженькой Любе?      Он нимало не претендовал, что Люба почти  не  жила  в  его  швейцарском затворе, в котором с женитьбою Павлина появились  новые  занавесы,  цветы  и канарейки. Он даже не ревновал, когда  выходящие  от  Анны  Львовны  молодые люди, принимая из его рук  свои  шинели,  расточали  неосторожно  не  совсем скромные похвалы красоте  "швейцарки".  Павлин  при  этих  хвалениях  только молчал и улыбался в свои густые светло-русые усы.      Благоразумный и рассудительный, но всегда  строгий  к  себе  и  честный Павлин, не будучи  способен  ни  к  какому  коварству  и  предательству,  не подозревал его в других и потому, имея ум свой  чистым  и  светлым,  являлся совершенно слепым. Глядя на него, можно было проверить всю  истинность  слов Бэкона Веруламского о людях, которые, вследствие  преобладания  философского настроения, делаются совами, видящими только во мраке своих умозаключений  и слепотствующими при свете действия, а особенно лишенными способности  видеть то, что всего яснее и очевиднее. Как "сынове мира сего мудрее сынов света  в роде своем" и как Павлин в своем роде был сын света и слуга долга, то сынове мира его перемудрили и обокрали...      Люба была окончательно отвращена от мужа  и  затем,  конечно,  сбита  с толку и обманута сама. Как это произошло -  я  не  стану  вам  рассказывать, потому что сам при том не был и ни от кого этих подробностей не  слыхал,  да и, наконец, не все ли это равно нам, как это сделалось. Довольно  того,  что имеющий стадо овец таки взял и отнял последнюю у имевшего одну овцу. XI      Вам, я думаю, едва ли нужно  говорить,  кто  был  виновником  увлечения Любы? Нетрудно отгадать, что она, при всеобщем за  нею  волокитстве,  должна была сделаться львиною долею Доди, которому особенно  благоприятствовали  на этот счет все домашние обстоятельства. Люба проводила с ним дни и  ночи  под одним кровом и... не столько увлеклась им, как спасовала и сдалась перед его настойчивостью. Она видела, что он  готов  мстить  ей,  нарушая  дорогое  ей расположение Анны Львовны; видела, что когда он супится и дуется на нее, это огорчает ее благодетельницу, и та плачет и страдает... Люба не  нашлась  как поступить иначе и отерла ее слезы. - Додя был малый пустой, он мотал деньги, когда они были, а когда их не было, добывал их под тройные  векселя,  и  при всем том не имел дамы, которая бы слыла его фавориткою за ужинами. Люба  ему представилась удобною для этой роли, и он ее к тому предназначил и довел. На этот выход ее снарядил и одел сам Павлин своими собственными руками (он  мне впоследствии рассказывал об этом в одну прискорбнейшую минуту своей жизни).      Это был такой случай: на  дворе  стояла  зима;  в  городе  шли  балы  и маскарады,  и  Анна  Львовна,  желая   доставить   бедной   Любе   маленькое удовольствие, снарядила ее на один из  костюмированных  балов  в  дворянском зале. Об этом выезде Павлину было сказано чуть ли не за месяц, а  в  течение этого месяца в доме шли хлопоты о Любином костюме. В этих хлопотах принимали участие все, начиная от  самой  Анны  Львовны  до  Павлина,  который,  сверх обыкновения, был постоянно отрываем от должности и бегал с  записками  то  в один, то в другой магазин за мелочами, требовавшимися к  волшебному  костюму Любы.  Самим  же  выполнением  костюма,  требовавшим  особых  художественных соображений, заведовал в качестве главного художника друг  и  товарищ  Доди, рисовавший такие удачные карандашовые портреты Любы.  Все  это,  разумеется, сближало  молодых  людей  до  самой  дружественной   короткости   и   совсем затушевывало в головке Любы старого мужа-лакея. Наконец костюм был  готов  и вышел как нельзя более удачен. Павлин увидал  жену,  сходившую  по  лестнице сверху  в  сопровождении  родственницы  Анны  Львовны  и  оберегавших   Любу кавалеров, в числе коих были главный художник и Додя.      Люба была одета Зарею: на ней был легкий эфирный хитон из  расцвеченной красками в тень дымки. Низ этого  широкого,  густыми  складками  платья  был темен как ночь, но чем выше, тем темнота редела,  облегчалась  и  переходила мягкими полутонами в другие, более легкие и яркие цвета,  и  с  пояса  вверх становилась уже такою воздушной и легкой, что фигура Любы словно утомилась и таяла, как облако, и посреди-то этого таяния  светлая  головка  Любы  сияла, венчанная лилией и красною розой; а за плечами  у  нее  сквозили  переливами света испещренные тысячью цветов восковые крылышки, в руках  же  у  нее  был золотой светоч,  обвитый  голубыми  незабудками  и  махровым  маком.  Сон  и пробуждения, темная дрема страстей и яркий разгар их - все  знаменовалось  в Любе приличными приспособлениями, и Павлин такою усадил ее в карету, а через четыре часа вынул ее из этой же кареты совсем  другою:  восковые  крылья  ее растаяли и изорвались, платье было изорвано, светоч растрепан и опален...      Люба, встретив мужа, не сказала ему ни слова; не хотела прикоснуться  к приготовленной им для нее жареной курице и пастиле, а, сорвав с себя платье, бросилась в постель, обернулась к стене и, не двигаясь,  пролежала  в  таком положении остаток ночи и весь следующий день. Павлин берег ее долгий сон, но берег его напрасно: Люба не спала, а  она  сначала  долго  плакала  и  потом лежала  с  красным,  воспаленным   лицом   и   сухими   открытыми   глазами, устремленными в одну точку.      Всякий мало-мальски наблюдательный человек, взглянув на эту женщину, не усомнился бы сказать, что у нее через руки прошла большая игра, и  это  было верно. Люба сама хотела открыть что-то на этот счет Павлину,  но  передумала и, дождавшись вечера, оделась и  пошла  жаловаться  на  Додю  Анне  Львовне. Однако жалоба так дурно сочинялась в ее голове, что она  и  это  отменила  и ограничилась тем, что пожаловалась на Додю ему  самому  и...  заключила  мир поцелуем. Но любовь и обладание Любою было не все,  чего  требовалось  Доде: мужчине таких свойств, как Додичка, в соотношениях с женщиною главнее  всего щеголять любовницею, показывать ее и хвастать ею перед другими, чем Додичка, разумеется, и не преминул  воспользоваться.  Санки,  на  которых  спускалась добродетель Любы, раскатились быстро книзу. Раз начатые выезды  и  веселости под маскою стали повторяться. Когда Павлин, дремля поздно  вечером  в  своих креслах, поджидал запаздывающих жильцов парадной  лестницы  или  укладывался без подушки на жесткий коник за колоннами, он и не  подозревал,  что  в  это время его жена отнюдь не скучает с Анной Львовной, а носится в черном домино по ярко освещенным маскарадным залам под руки с золотою молодежью,  а  в  те часы, когда он пробуждается и посылает жене вверх на  генеральшину  половину мысленный привет, нежная Люба, с головкою, отуманенною  нарами  шампанского, спускается неверными шагами с лестниц французского ресторана, а потом мчится на погромыхивающей бубенчиками  тройке,  жадно  глотая  распаленными  устами свежий воздух и весело напевая шансонетки своему сопутнику, прижимающему  ее к своей груди под теплою шинелью.      Долгонько-с все это шло шито да крыто. Петербург  не  провинция,  здесь попадается только тот, кому самому придет  охота  попасться.  Одни  сквозные ворота,  которые  пользовались  таким  благоуважением  гоголевского   Осипа, составляют, как известно, такой эффект в петербургской жизни, что с ними  не пропадешь, и Люба дознала это опытом. Скоро оставив всякую  застенчивость  и позабыв внутренно мучиться тем, что  она  бесчестит  седины  мужа,  она  еще скорее перестала беспокоиться о том, как скрывать от  него  свое  поведение. Обстоятельства так хорошо сложились, что, казалось, обманщице никогда нечего было опасаться. Старая генеральша так рано уходила  в  свою  комнату  и  так плотно запирала за собою двери из маленькой моленной, где  спала  на  обитом мягким ковром оттомане Люба, что последней не стоило никакого труда  встать, одеться в свои лучшие платья, которые по милости той же генеральши хранились в шкафах ее гардеробной. Анна Львовна или крепко спала, или была так  занята своими счетами, что никогда не слыхала этих  сборов.  Более:  она  была  так простодушна, что даже никогда  невзначай  им  не  помешала  ни  уходить,  ни приходить. Люба с Додичкой спускались черною лестницею, проходили  на  улицу задними воротами, у которых их за углом ожидал отчаянный лихач или  ухарская тройка - и след их стыл или заметался прахом.  Дальше  ночь-матка  покрывала все гладко, а потом утром они возвращались тою  же  дорогою,  один  в  своей кабинет, другая в образную, где могла, если хотела,  поплакать  перед  слабо освещенными строгими, темными ликами фамильных икон.  Но  плакала  ли  перед ними Люба о своем низком падении? Верно, немножко  поплакалось  вначале,  но зато очень много поплакала в конце  своего  яркого  блистания  в  полусвете. Полусвет!..  этот  мало  пристойный,  но  крепко   затягивающий   круг   был затрагиваем очень многими писателями и литературах всех  образованных  стран света, не обходящихся без своей стороны  полусвета,  но  едва  ли  он  имеет где-нибудь полное,  комплектное  описание,  которое  могло  бы  знакомить  с физиологиею его роковой и чудовищно затягивающей жизни. У нас он вовсе никем не изображен ни в одной мало-мальски живой и яркой картине. XII      В полусвете страсти кишат и пылают часто гораздо сильнее, чем в  свете, и наша швейцарка увлеклась своей новой жизнью и играла видную роль  в  своей среде. Сначала Додичка ее насилу вывез в круг "морского плавания", - она так дичилась и конфузилась, что едва решилась на это только  после  клятв  Доди, что это нужно для его  бесценной  карьеры.  Она  любила  этого  мальчишку  и понимала, что ему недостает для его renommee* женщины,  которою  он  мог  бы щеголять, как щеголяют подобными женщинами другие, и Люба выступила на  путь состязаний в полусвете.  А  потом  тут  вскоре  замешалось  самолюбие:  Люба увидала, что Додя трусит и сомневается, может ли  он  предстать  с  нею,  не опасаясь, что она будет хуже других, то  есть  покажется  робче  и  неловче, заговорит не складнее, не остроумнее и преснее, чем  известны  в  этом  роде Irene,  Jacqueline,  Fadette  u  Lisette?**  Отнюдь  не   лишенная   ума   и проницательности, Люба заметила эту обидную неуверенность, в ней  заговорила гордость суетной красавицы, и она во что бы то ни стало положила  себе  быть первою между теми последками, куда спускалась, и все, что она себе  тогда  в уязвлении своей гордости положила - то все так в совершенстве  и  исполнила. Додичке не приходилось краснеть за Любу: она сразу же вошла в  свою  роль  и исполняла ее с таким апломбом, что самые кровные морские львицы  французской породы должны были признать полный успех за madame Paulin. И была своя пора, свое время,  что  этим  славным  именем  дышала  вся  атмосфера,  окружающая известные кружки золотой молодежи. О madame Paulin  говорили  на  "солнечной стороне", в театральных партерах, у буфетов ресторанов и на  подъездах,  где встречались знакомые амикошоны. Это сладостное имя, может быть, даже не  раз долетало до ушей самого Павлина; но что ему было за дело  до  этого?  он  не знал, что оно значит.      ______________      * Репутации, славы (фр.).      ** Ирена, Жаклина, Фадетта и Лизетта (фр.).      Между тем успех Любы усиливался, темная слава  ее  росла;  она  уже  не только заняла весьма  видное  место,  но  даже  господствовала  и  царила  в полусвете: проводить вечер с madame Paulin - это было высочайшее comme il ne faut pas*, прокатить ее на своей тройке - это было счастье, ужинать с нею en deux** - это такое блаженство, за которое многие не постояли бы  за  крупные суммы, но Люба была клад не купленный; она любила Додю  и  тем  окончательно сбила его с толку. Он возмечтал о себе так высоко, что не умел сочинить себе цены, и возмнил, что для любой женщины нет человека  его  драгоценнее.  Этим воспользовалась дышавшая на Любу зависть  и  злоба  соперниц  по  полусвету: зазнавшегося Додичку коварно приласкали и усыпили  в  коварных  объятиях,  и потом все это вывели наружу. Люба была  уязвлена  в  самое  сердце  и  стала мстить равнодушием. А между тем, пока она вела эту игру, Додичку  трясли  за карман, и трясли так немилосердно и ловко, что он не успел  оглянуться,  как погряз  в  самых  запутанных  долгах.  Тут  началась  история  обыкновенная, кончившаяся, однако же, не совсем обыкновенно. По  мере  того  как  средства Додички истощались, соперницы Любы охладевали к  ее  изменнику  и,  наконец, насытясь местию и не видя в Доде более  ничего  лестного,  покинули  его  на жертву скорби и унижения. Между тем  в  это  время  с  глаз  Павлина  начала опускаться завеса: Люба, обнаруживавшая так много способностей скрывать свою любовь, решительно оказалась  бессильною  так  же  скрытно  переносить  свое страдание: она, во-первых, сбежала из апартаментов своей  благодетельницы  и плотно поселилась у мужа. Этим шагом Люба, разумеется,  не  хотела  начинать шагов бесповоротных к доброму житью, а желала  только  не  видать  некоторое время  своего  изменника:   бедняжка   надеялась   дать   ему   этою   порою почувствовать, что она к нему равнодушна и легко может обойтись без  него... Потом, вероятно, ею опять ожидалось возвращение  прошлых  чувств  и  прошлых забав и наслаждений, а между тем по неискусности и неопытности Любы  в  этом деле музыка заиграла совсем не то, что бедная  женщина  написала  на  нотах. Павлин напряг ум и зрение, чтобы проникнуть, что  за  сокровенная,  но  злая скорбь мутит его жену? Доискиваясь этой разгадки, он сначала  было  подумал: не обидела ли Любу Анна Львовна, но  Люба  успела  уверить  мужа,  что  Анна Львовна ничего ей не сделала обидного. Тогда  подозрения  Павлина  пошли  по другому пути и все прямее и ближе к цели. - Он мекнул: не обидел ли его жену monsieur Woldemar? и сердце его упало в груди и заныло. В этом  расстройстве он вдруг лицом к лицу столкнулся с бледным и расстроенным Додичкой,  который возвращался  откуда-то  домой,  что  называется,  не  имея  на  себе   зрака человеческого.      ______________      * Здесь: пренебрежение правилами хорошего тона (фр.).      ** Вдвоем (фр.).      Павлин, встретив  молодого  человека  и  приняв  брошенную  им  шинель, покачал  вслед  ему  укоризненно  головою  и  только  что  обернулся,  чтобы продолжать уборку антре, как почувствовал бесцеремонный и тяжеловесный  удар по плечу: он оглянулся  и  увидел  двух  полицейских  и  одного  плацмайора, которые, немножко стесняясь, немножко храбрясь, спросили  Павлина:  дома  ли Анны Львовнин первенец. Получа утвердительный ответ, неожиданные гости пошли втроем по  лестнице,  а  у  дверей  оставили  двух  солдат,  квартального  и бледного, встревоженного старичка с жидовским обличьем.  Павлин  понял,  что тут что-то дело неладно, и хотел как-нибудь предупредить  Анну  Львовну,  но полицейский пристав тотчас же заметил это и арестовал его.      Павлин несколько удивился, но удивление это еще более усилилось,  когда он услыхал, что пристав вместе с тем  распорядился,  чтобы  была  арестована Люба, и тотчас же неожиданно начал делать обыск в его каморке.      Павлин было попытался сказать что-то в защиту своего жилища, но едва он вымолвил одно слово, как пристав ударил его по шляпе и крикнул:      - Что, у тебя шляпа к башке приросла, или ты боишься рога показать?      - Рога! - молвил растерянный Павлин.      - Да, рога, рога, - отвечал ему  развязный  офицер.  -  А  ты,  пестрый дурак, еще не знал до сих пор, что у тебя есть рога?  Поклонись  же  за  них своей миленькой желе и поцелуй у нее ручку, которая так ловко в чужие комоды ходит...      Павлин более ничего не слушал и не понимал: с него было много  и  того, что звучало в его ушах: "рога и комоды".      "Что сделала  Люба?  Что  она  могла  сделать  такого,  за  что  бы  ее обыскивали и, наконец... арестовали?"      Да, ее арестовали, и притом не одну, а вместе с Додичкой только  с  тою разницею, что Додю повезли куда-то в карете, а ее квартальный увел  в  часть пешком с солдатом.

http://www.mybankir.com/

*** До завтра! Ведущий - Романов Александр, mailto:forex_raa@mail.ru Форум рассылки http://www.forum.mybankir.com Ссылки на архив и формы подписки http://www.romanov.mybankir.com P.S.: Очень хотелось бы получить от Вас обратную связь - что бы хотелось почитать, предложения.