Сопка «Любви и дружбы»

Был июль. Уже давно пожелтела сгоревшая под солнцем низкорослая майская травка. Прошел скоротечный и, как правило в этих местах, единственный в году весенний дождь. Воду жадно впитали не избалованные влагой песчаные склоны холмов, заблестели на несколько дней яркой зеленью растущие на территории части деревья и кустарники. Потом, как из сауны, пахнуло сухим жаром пустыни, и на восемнадцать часов в сутки повис в безоблачном небе раскаленный солнечный блин.
В такую погоду нашим сержантам не особенно-то хотелось бегать вместе с нами кроссы или хлопать сапогами по размякшему как пластилин плацу на строевой. Они уговорили ротного, которому всё уже в принципе было до фонаря. Через неделю капитан Григорьев заменялся и уезжал в другую часть. Он поговорил с комбатом, и расписание занятий изменили. Теперь мы целыми днями сидели в душных учебных классах. Радисты занимались своим делом, планшетисты - своим. Шофера безвылазно пропадали в автопарке. Уехал Григорьев, оставив нам на память две чудесные заповеди: никогда не терять чувство юмора и на любые разносы начальства отвечать одинаково: «Так точно. Виноват. Исправлюсь». Рота проводила его с большим сожалением, ибо Григорьев был намного лучше нашего предыдущего командира, старшего лейтенанта Попкова, - не называл нас сквозь зубы «солдатиками», как тот, не баловал свою бессонницу ночными подъемами для того чтобы выяснить, нет ли у кого просьб и жалоб или узнать, на всех ли спящих надеты майки. Короче говоря, капитан Григорьев солдафоном не был, и служилось нам с ним неплохо. Рота осталась без командира и стала ждать «новую метлу». Безвластие длилось два дня. На третий командование ротой принял старший лейтенант Лапиков. Новый ротный имел сухое, бесстрастное лицо, чуть длинноватый, нервный нос, отличную выправку и готовый ответ на все наши вопросы: «Не мудрствуй лукаво, боец, займись делом». Он пробыл в роте всего две недели, но, тем не менее, хорошо всем запомнился. В основном своим сильным желанием научить нас искусству матушки-пехоты, сделать из армейской интеллигенции - радистов и планшетистов - настоящих «бойцов».
После первого же тактического занятия Лапиков построил измочаленную, еле держащуюся на ногах роту. Презрительно посмотрел на наши страдальческие лица и сказал, что если такую «банду», как наша, отправить сейчас в бой, то через двадцать, нет, через пятнадцать минут, от нас осталось бы одно воспоминание. Пообещал напоследок сделать из нас людей и ушел, а мы остались думать над тем, чем же для нас обернется наша никчемность. Обернулась она укреплением нашей морально-физической закалки. На полторы недели были забыты тренировочные занятия по приему-передаче радиограмм, изучение тактико-технических данных самолетов вероятного противника и вверенной нам боевой техники. Мы перестали зубрить коды и сигналы, обучаться хитрому искусству ведения воздушных целей на планшете. Все это осталось в прошлом. Вместо шести-восьми часов в день, как было раньше, рота находилась в помещении от силы два-три. Остальное время и радисты и планшетеры штурмовали полосу препятствий. « Отделение, справа по два, вперед марш! Живей, сачок, шевели ногами! Отдыхать дома у мамы будешь!» Обучались рукопашному бою: «Короткими - коли! Раз-два!» Пробовали спасаться от газов и ядерных взрывов. «Вспышка слева!» - носом в землю вправо. «Вспышка справа!» - носом в землю влево. «Взвод, внимание, газовая атака! Надеть противогазы!» С вымученными криками: «Ура-а-а!» бегали в атаки и контратаки. «Вперед, ребята! Пуля дура, штык молодец!»
Тактические занятия шли полным ходом. Злые, как черти, сержанты гоняли нас до седьмого пота. Ротный был здесь же. Поправлял, указывал, одергивал, наказывал, наставлял. Командовал. Дни пролетали быстро и незаметно. Ночи были молниеносными. Казалось, не успевала щека коснуться подушки, как уже врывалось в тишину казармы ненавистное слово: «Подъем!»
В середине второй недели наступило время главного сражения. Утром, после развода, Лапиков построил роту и сказал, что пришел час посмотреть, чему мы научились за эти десять дней. После того «старлей» изложил диспозицию. Взвод планшетистов при помощи всех доступных им средств обороняет высоту 322,2. Задача первого и второго радиовзводов - захватить её любой ценой. При этом, развеяв последние сомнения о местонахождении названной высоты, ротный ткнул пальцем в самую большую из горбатившихся около части сопок. Шофера к тому времени уже успели смыться в автопарк: «Неотложные дела, работы по горло», - и Лапиков решил обойтись без них. Дал нам полчаса на подготовку и ушел в штаб батальона что-то уточнить. Здесь следует заметить, что сопка, на которую он так небрежно показал пальцем, пользовалась в нашей части очень большой популярностью. «Дедушки» в обязательном порядке показывали её каждому новобранцу и, похлопывая его отечески по свежевыбритому затылку, говорили: «Смотри, бесенок. Этот бугорок ты надолго запомнишь». Кто-то из наших предшественников, очевидно, в приступе черного юмора назвал эту высоту сопкой «Любви и Дружбы». Название прижилось? и теперь все в батальоне называли её только так. Начальство, как правило, с многозначительной улыбочкой. Мы без всяких улыбок, так как особой радости даже от одного её вида никогда не испытывали. Упоминание о сопке «Любви и Дружбы» кем-нибудь из отцов-командиров всегда означало только одно: сбитые до кровавых мозолей ноги, рвущаяся на части от нехватки кислорода грудь, стук невидимых молоточков по вискам: «Тук-тук-тук-тук», ветер и песок в мокрое от пота лицо. Хозяйственники нашей и близлежащих частей, избрав сопку местом свалки, вывозили на неё всякий хлам. Обширные склоны холма живописно украшали богатейшие россыпи разбитого бело-зелено-коричневого стекла, искореженные до неузнаваемости кузова автомобилей, изношенные солдатские сап оги, пустые ящики и коробки, драные противогазы и противогазные сумки, и ещё многое-многое другое. Стоял здесь даже насквозь проржавевший, чуть ли не в довоенные годы сделанный бронированный автомобиль. Его наши соседи - мотострелки использовали как мишень для метания деревянных болванок-гранат. Всё вместе это очень напоминало место разгрома каких-нибудь иноземных захватчиков, с которого уже успели утащить трупы и прибрать куда следует пулеметы и пушки. Создавая почти полную иллюзию недавно отгрохотавшего сражения, в разных местах склонов курился гниловатый, грязно-серый дымок полузатушенных костров. Эту сопку согласно приказу комроты нам и предстояло захватить.
Планшетеры под командой прапорщика Головко окапывались наверху сопки, готовились отражать нашу сокрушительную атаку. Мы, изнывая от жары и жажды, рылись внизу, закапываясь в землю на случай контратаки противника. Уже полтора часа ковыряли мы треклятую высоту 322,2, а толку с того было шиш да ещё маленько. Если на штык закопались? и то хорошо. Трушин, впрочем, уверял, что дальше грунт должен быть помягче. Да откуда бы ему это знать, что он её рыл что ли? «Раз-з!» - со всего маху штыком в землю. «В-з-з!» - отлетает назад, пружиня как от резинового баллона, лопата. «Раз-з!» - отваливается на дно ямки два комочка спрессованного до железобетонной твердости грунта. «Раз-з! Раз-з! Раз-з!» Что и говорить? земля на сопке «Любви и Дружбы» была отвратительная. Песок и камень. Камень и песок. Что ж, «а ля гер ком, а ля гер», - на войне, как на войне. Поле боя не выбирают, какое попалось? на том и рой. Подготовка к предсто ящему взаимоистреблению развивалась по всем правилам военной науки.
По приказу сержанта Трушина, который на время боя стал главным командиром атакующих, в обход сопки была выслана группа из десяти человек. Женя назвал её группой захвата и сказал, что в решающий момент она должна неожиданно ударить в спину противнику и тем самым обеспечить нам победу. Классический вариант военных действий, предложенный Евгением Трушиным, вызвал всеобщее одобрение. Назначенный командиром этой группы высокий и скуластый омич Сергей Волков высказался в том духе, что они, мол, ого как врежут планшетерам, и, перекурив на последок, группа ушла на встречу неизвестности.
Примерно через полчаса на невидимой для нас тыльной стороне сопки послышался слабо различимый шум, приглушенные расстоянием невнятные крики и вопли. А ещё через пять минут всё стихло. А ещё через десять с вершины сопки, прыгая, как заводная игрушка на туго скрученных ногах, спустился перемотанный почерневшей, очевидно, извлеченной из свалочных отходов, алюминиевой проволокой, командир группы захвата. Его спуск сопровождался непрерывным хохотом, свистом и издевательским улюлюканьем планшетерской позиции. Когда с Волкова смотали метров двадцать проволоки и вынули изо рта пропахшую бензином грязную тряпку, он для начала как следует отплевался. Затем длинно и матерно выругался, пообещав все это кое-кому припомнить. И только потом сообщил нам то, что мы уже поняли без всяких объяснений. Группу засекли ещё на подходе. «Убитые» ребята лежат на той стороне сопки, курят и, похоже, не очень огорчены своей «трагической гибелью». Его отпустили передать нам, что так будет со всеми, и что они, планшетисты, нас уже заждались. Теперь оставалось только одно - удар в лоб.
Лапиков поднял руку. Лопнул в белом, безоблачном небе красный шар сигнальной ракеты. Начался штурм. Шли мы осторожно, не сводя глаз с вершины сопки. Там, наверху, в свежевырытом планшетерами окопе сидел прапорщик Головко, а от него можно было ожидать чего угодно. Когда прошли примерно половину пути, посдвигали бляхи ремней за спину, чтобы не поцарапать их о камни и песок. За исцарапанную пряжку можно было и по шапке от отцов-командиров получить. Поползли.
Дул с холма еще не успевший как следует разгуляться ветерок пустыни, набивал пылью и песком хрипящие, свистящие, плюющиеся, заходившиеся в тихом, бессильном мате, рты. Осатанело жарило полуденное солнце, по перекошенным нашим лицам солеными струйками катился пот. «Вперед! Впере-е-д! Впере-е-е-д!». Не навечно же это мучение? до вечера дотерпеть и всё.
До вершины сопки оставалось метров двести, не больше. Встрепенулся в воздухе потерявший всякий цвет и оттенок флажок. Нагло поправший все международные конвенции и договоры противник пустил в ход слезоточивые газы. Ротный, он все время шел в нескольких шагах позади нас, принялся тыкать пальцем вдоль цепи: «Ты, ты, ты... Убит, убит, убит...» Не успевшие во время надеть противогазы и потому моментально «задохнувшиеся в ядовитых парах», донельзя довольные ребята начали спускаться вниз. (Как потом выяснилось, радость их была о-о-чень преждевременна. Первые из «погибших» на сопке «Любви и Дружбы» чуть ли не весь следующий день упражнялись в надевании-снятии противогазов и ОЗК.) Оставшиеся в живых упорно ползли вперед.
Уже росли из земли как молоденькие подберезовики аккуратные шляпки-каски, туго насаженные на планшетерские головы. Уже были смутно видны разрисованные наглыми ухмылками физиономии. «Ещё десять шагов, ещё пять, ещё, ещё... Ну сейчас, друзья, сейчас вы у нас полыбитесь!» Упал на высоте 322,2 бесцветный флажок. Полетели с черных, перекрещенных мокрыми полосами лиц ненавистные маски противогазов. Вот тут-то и началось самое главное.
На вершине сопки возник квадратной глыбой Урядник. Поднял руку и с кручи, грохоча и разбрасывая во все стороны рваные лоскутья пламени, покатились на наши стальные ряды набитые камнями старые бензиновые бочки. Оставляя за собой густые шлейфы черного дыма, запрыгали по камням рваные зиловские и камазовские баллоны. Глядя на летящий сверху огненный шар и постепенно белея коричневым как шоколад лицом, нервно завозился лежавший слева от меня Мехман Мамедов. Я же чувствовал себя гораздо спокойнее, так как успел пристроиться за весьма приличным камнем. Мехман суетливо, как ящерка пополз влево, бочка, которая была уже шагах в десяти от него, подпрыгнув на камне, покатилась туда же. Боец метнулся вправо, и бочка, словно ей управляли с сопки, подскочив на выбоине, тоже поехала вправо. «А-а-а!» - дико завизжал рядовой Мамедов, добавил что-то на родном языке и, поднимая тучи пыли, шумно покатился вниз. Наступление застопорилось. Такая война нам не понравилась. Зато Уряд ник и его войско торжествовали. События между тем продолжали нарастать.
Горячие гостинцы прапорщика Головко ещё не успели докатиться до подножья сопки, а чуть ли не под самым моим носом уже затоптались пыльные сапоги Евгения Трушина. «Подъем, - заорал своим глуховатым баском наш командир. - Короткими перебежками, вперед! Давай, давай, шевелись!» Малость очухавшийся народ нехотя начал выползать из-за камней и мусорных куч. Тут откуда ни возьмись появился неугомонный Лапиков. Ткнул в Женю длинным пальцем: «Сержант Трушин, вы тяжело ранены. Передайте командование». Женя долго не думал. Ближе всех к нему был я. В меня, следуя примеру ротного, он и уставил свой указующий перст: «Вот ты. Командуй!». Повернулся и, несмотря на «тяжелую рану», быстро пошел вниз. Наверное, в санбат.
Я немного полежал, осваиваясь в неожиданном командирском положении. Выплюнул набившуюся в горло пыль, прокашлялся и стал думать, что делать. Думать приходилось быстро. Ещё до армии, будучи вольной птицей, не особенно старательно расклевывавшей гранит науки, я почти целый год посещал военную кафедру и теперь лихорадочно вспоминал, чему же нас там учили. «Из нас хотели сделать офицеров, - прыгало в голове, - значит, наверное, учили, как надо командовать. Сейчас мне тоже надо скомандовать. Вот только что? А, наплевать, - решил внезапно родившийся во мне командир, - сделаем просто».
«Ребята, слушай меня, - так бодро и деловито прозвучал мой голос, что я сам удивился, - броском вперед - и высота наша. В атаку, вперед! Ура-а!» До вершины не добежал никто. Когда до вражьих окопов оставалось всего ничего, ударили с флангов не замеченные нами от страшной усталости пулеметы (над замаскированными окопчиками появились каски на палках), и остатки нашей роты перестали существовать. Что ж, на настоящей войне, наверное, бывает и так. Не всем же везет.
У подножья высоты, куда спустились и понурые, измочаленные радисты, и довольные планшетеры, нас ждала первая радость этого бесконечного дня. Попыхивая в небо дымком, сверкая на солнце не успевшей ещё облупиться краской, у дороги желанная, как родная мама, стояла полевая кухня. Возле кухни, хлопая по ладони увесистым половником, скалил в улыбке щербатый рот один из самых больших наглецов нашего батальона, ефрейтор Ваняев. Но даже его присутствие, которое, разумеется, не сулило нам ничего хорошего, не могло по-настоящему испортить нашей маленькой радости. Головко со словами: «А ну, дай сюда, барбос», - отобрал у Ваняева половник. Взял из стопки алюминиевую чашку и полез на кухню снимать пробу. Он это любил. После первой же ложки прапорщик несколько скривился и, спрыгнув с приступка, сунул варево прямо под нос ефрейтору: «Что это ты наварил, родной?» - хорошо нам знакомым загробно-ласковым голосом спросил Головко. Нисколько не смутившись, Ваняев ответи л просто и коротко: «Я называю это кашей, товарищ прапорщик». И наверняка съел бы ефрейтор литров пять этой самой каши, но вывернулся откуда-то сбоку вездесущий Лапиков. Ротного не интересовали ни недостатки, ни достоинства местного поварского искусства. Он отодвинул в сторону Ваняева и, сунув палец в грудь Уряднику, отстучал как на машинке: «Прапорщик Головко, организуйте. Пятнадцать минут - прием пищи. Десять - перекурить и оправиться. Пять на подготовку к атаке. Всё. Выполняйте». Мы похлебали щедро разбавленную кипяченой водой перловку («шрапнель», «дробь-шестнадцать», «кирза», - как её только не называли), попили пахнущего изрядно потрепанным мочалом жидкого чаю. Прапорщик и Трушин с Ваняевым заправились бутербродами с копченой колбасой и горячим кофе. У ефрейтора в запасе разве что птичьего молока не было. Все покурили. Кто «бычки», кто «охотничьи», а кто и «цивильные» сигаретки с фильтром.< br /> Полчаса прошло, и все завертелось по новой. Опять, рыча и задыхаясь, лезли мы на сопку «Любви и Дружбы». В этот раз долезли. Долезли, и мокрыми, хрипящими мешками повисли на плечах планшетеров. Началась рукопашная. Долго таскал меня на своей шее представитель красноярского пролетариата, а ныне защитник высоты 322,2 Володя Александров. Таскал, пока не стал такой же выжатой тряпкой, как и я. Сил у меня уже не было никаких, но вот роста и веса (хотя и заметно поубавившегося за три месяца службы) было побольше, чем у него. Упали мы вместе и, лежа на спине, долго глядели в высокое, безоблачное небо. Глядели, пока не отдышались как следует. Вообще-то небо в Монголии особенное. Чистое, ни тучки, ни облачка. Голубизна необыкновенная, прозрачная какая-то голубизна. Смотришь ввверх и будто в бездну проваливаешься. Летит куда-то земля и ты вместе с ней. Даже веса своего не ощущаешь. Хорошо! Хотя и немножко страшно всё-таки. Однако это всё мы позже почувствовали и разгля дели, а сначала на все красоты было наплевать. Только бы дышать, дышать, дышать.... Вокруг нас валялись «павшие». Планшетеры и радисты вперемешку. И тоже никак не могли надышаться. На этом война и кончилась. Нам дали время перекурить, построили, и рота, сипло и невнятно выкрикивая песню, потопала в часть. Буквально через два-три дня после этого у нас опять сменился командир роты. Лапикова услали куда-то на точку. Чему все очень обрадовались. Тактические занятия, войны и штурмы приказали долго жить. Новому ротному они были «до фонаря». Впрочем, ему почти все было «до фонаря». Этим-то он нам и понравился. Служба потихоньку пошла дальше. День за днём, день за днём...
Проходит время. Всё забывается. Один из наших ротных сержантов, Игорь Собакин, не раз говорил нам: «Пацаны, пройдет всего один год, вы станете «дедушками» и о том, как сейчас плачете, будете вспоминать со смехом». Так оно и вышло. Сейчас все свои страдания я вспоминаю с улыбкой. Вот только каждый раз, когда мысленно вижу перед собой расплывшееся в ухмылке лицо прапорщика Головко или ефрейтора Ваняева, не улыбаюсь им в ответ. Не хочется почему-то. До сих пор не хочется.

Историю рассказал. тов. Монгол Шуудан.

Уламывал разместить истории и переводил в электронный формат тов. 22 Регион