СМОТР
За окнами казармы было темно. В свете холодных голубоватых уличных фонарей тускло блестели голые мокрые ветви деревьев. Дождь начался еще вчера, шел всю ночь, и, казалось, будет идти всегда. За всю зиму снег выпадал несколько раз, но ближайший дождь безжалостно смывал его с лица земли. Группа советских войск в Германии. Город Альтенграбов. Учебка. Двадцать второе февраля 1977 года. Четырнадцатая учебно-танковая рота досыпала последние минуты перед подъемом. Дежурный по роте сержант Хамидулин смотрел на свои наручные часы. Секундная стрелка уже пошла на последний круг...
-РОТА, ПОДЪЕМ!!!
Сто пятьдесят худых курсантских тел одновременно подтянули колени к груди, резким движением выпрямленных ног отбросили одеяла на спинки коек. Первыми попрыгали тела со второго яруса. В тесных проходах между койками начались судорожные попытки более-менее правильно одеться за эти проклятые сорок пять секунд...
- РОТА, СТРОИТЬСЯ НА ПРОХОДЕ!
Полуодетые, в сапогах на босу ногу, с ремнями в зубах курсанты выскакивали на центральный проход, именуемый в народе «взлеткой».
- ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ СЕКУНД! СОРОК СЕКУНД! СОРОК ПЯТЬ СЕКУНД! СМИРНА-А! Та-а-к, рота, плоховато поднимаемся... Будем тренироваться... Рота, ОТБОЙ!
Сто пятьдесят привидений в военной форме рванули, на ходу снимая сапоги, к своим койкам. Самые хитрые прятались под одеяла, не снимая брюк...
- РОТА, ПОДЪЕМ!!!
Натужно скрипнули металлом серые двухъярусные койки, выплевывая из своего теплого нутра белые фигуры. Возня в проходах стала еще ожесточеннее, с грохотом двигались табуретки...
- РОТА, СТРОИТЬСЯ НА ПРОХОДЕ!
Ответственный по роте лейтенант Ульянов, выглянув из канцелярии, протер глаза, небрежно махнул рукой сержанту: «Выводи на зарядку, там температура, кажется плюсовая, значит форма номер три...» Пока последние мудрецы тянулись, вежливо пропуская в дверях друг друга, первые у же успели порядком промокнуть, стоя в строю перед казармой. Без шапок и ремней. Под дождем. А что, что-то не так? Лейтенант сказал - на зарядку. Какие вопросы? Распорядок дня не уважаешь? Вот если б он перед этим еще в окно выглянул...

- РОТА, БЕГОМ! МАРШ!
Скомандовал сержант Бартусов, замкомвзвод второго взвода. Он бежал рядом со своим взводом и мысленно проклинал службу, зарядку и дождь. Он представлял, чем сейчас занимается его Маринка, которая обещала ждать... Она еще, наверно, спит, а мы вот уже бежим... Вот и плац. Огромный, как два футбольных поля. Черно-серые дождевые тучи лежали прямо на крышах двухэтажных казарм. В свете фонарей на столбах вокруг плаца ясно виднелись вертикальные дождевые потоки. Железные динамики на столбах хрипло командовали непонятно кому:
- Становись! Равняйсь! Смирно! К выполнению вольных упражнений на шестнадцать счетов приступить! И-РАЗ - ДВА - ТРИ - ЧЕТЫРЕ...
На плацу не было никого... Сонный киномеханик, включая магнитофон в 6-10, тоже не выглянул в окно. Из всей огромной учебки одна четырнадцатая рота с уже промокшими спинами уныло бежала вокруг плаца. Зачем? Кому это было надо?
Курсант Пушкин бежал в первой шеренге. Он еще не разучился думать, хотя снижение собственного интеллекта уже за собой замечал. Как может магнитофон командовать людьми? - с тоской думал он - неужели ОНИ не понимают, что ставят себя в неловкое положение. Всех начальников можно ведь заменить одним большим магнитофоном... Каждый день команды одни и те же. Чтобы кричать «Рота, становись!», никакого человеческого ума, а тем более, души не надо. ОНИ сами уподобляются магнитофонам, теряя последние человеческие качества... Но это были всего лишь никому не нужные мысли молодого солдата, из последних сил не желавшего становиться роботом...
Со своим ростом он был обречен на роль вечного правофлангового. И вечного «крайнего», если надо было что-то сделать. «Эй, длиннота, ану беги в казарму, передай сержанту Нуриеву, что его тут в курилке ждет сержант Казаров... Пять секунд времени тебе... Бегом. Марш!».
Бегать в строю для Пушкина было еще терпимо, а вот бегать на время... Дыхалки не хватало, до темных кругов в глазах. Может сердце барахлит, может еще что, а кто будет разбираться. «Годен к строевой» - какие вопросы. До армии он спорт не любил, а вот в армии... стал его ненавидеть. Всеми фибрами души... Все эти перекладины, брусья, козлы и прочие орудия пыток. Надевая свою знаменитую, единственную в роте шапку шестьдесят первого размера, Пушкин становился удивительно похожим на кривой ржавый гвоздь, завернутый в шинель и безобразно туго перетянутый ремнем. Он успел поработать до призыва, уяснил порядки в мужских коллективах, но того, что ждало его в армии, он никак не ожидал. Обладая пытливым умом, он сразу понял, что нужно делать, чтобы пережить этот кошмар наяву - учебку. Главное - не выделяться. Боже упаси, если твой сержант поймет, что ты умнее его в пять раз... Он тебя просто сгноит на тумбочке... Поэтому наш Тарасик, чтобы не выделяться, старался п омалкивать, сутулился, и пытался быть всегда непременно чем-то занятым. Если не чистил сапоги, то драил бляху ремня. Он подсознательно чувствовал, что в любой момент сержант выдернет курсанта, который ничем не занят... А вот техническая подготовка ему нравилась. Прекрасно зная устройство дизелей, он, не удержавшись, часто своими вопросами ставил командира взвода, проводящего занятия, в неловкое положение, на радость остальным курсантам.
Насквозь мокрые, курсанты сходили с песней на завтрак. Пришел ротный, обозвал лейтенанта мудаком за «заботу о здоровье личного состава». В предпраздничный день особых занятий вне казармы, к счастью, не планировалось, и курсанты, обсыхая и согреваясь после этой идиотской зарядки, приводили в порядок свой внешний вид. Ведь завтра - 23 февраля - наш праздник. Даже самые злые сержанты, орали как-то поспокойнее, что ли. Курсант Пушкин, сняв мокрое ПШ, старательно, не торопясь, пришивал еще раз и так нормально пришитую пуговицу...

- РОТА! СТРОИТЬСЯ НА ПРОХОДЕ!!!
Замполит роты капитан Сейрянян нервно прохаживался перед строем. Вчерашние посиделки в холостяцком «клубе знаменитых капитанов» выходили боком. Руки предательски тряслись крупной дрожью. Пришлось сцепить их за спиной. Как он корил себя и проклинал всех капитанов вместе взятых! Вчера, вместо того, чтобы готовить ротные таланты к смотру художественной самодеятельности, они с обеда засели в общаге за водочкой и картишками... Гусары, блин... А сегодня в пятнадцать ноль-ноль общебригадный концерт-смотр... Что будем показывать, капитан? Ох, голова моя-головушка...
- Внима.. кхе-кхе.. Внимание, товарищи курсанты! Сегодня в 15-00 после обеда состоится смотр художественной самодеятельности. От каждого взвода выделить по три гитариста, одного чтеца и одного фокусника, можно жонглера. Через пять минут сбор всем указанным в ленкомнате. Товарищи сержанты, выполняйте...
Даже деды-сержанты, много повидавшие на своем веку, испытали легкий шок. Еще никто до похмельного замполита не приказывал за пять минут сделать из забитого курсанта яркого чтеца-декламатора...
- Так, урроды, если через минуту из строя не выскочат таланты, сейчас мы займемся усиленной физической подготовкой - поэтому поройтесь в своей памяти, спасите своих друзей - такой краткой речью сержант Бартусов попытался воодушевить свой второй взвод. Бесполезно. Через пять минут взвод уже мотал круги вокруг плаца. Каждый круг - 900 метров. На восьмом круге появился первый гитарист - и сразу был освобожден от бега. На двенадцатом - второй гитарист и карточный фокусник. Фокусник был забракован, и продолжал мотать круги с остальными бесталанными хлопцами. Пушкин держался изо всех сил, но на пятнадцатом круге сдался в качестве гитариста. Он знал три блатных аккорда, кучу матерных частушек, но никогда, даже в страшном сне не видел себя, выступающим на сцене, перед публикой...
Довольный сержант повел свой на ватных ногах взвод в казарму. Там замполит уже вел прослушивание. Из всех стонущих, плачущих, страдающих певцов-гитаристов были выбраны двое - курсанты Ахмедзянов и почему-то Пушкин. До концерта оставалось два часа.
- Так, песняры, идите в каптерку к старшине, скажите, что я приказал выдать вам гитару, закрывайтесь в сушилке, и репетируйте. Я приду, проверю...

Увидев на пороге каптерки двух непонятных курсантов, старшина очень обрадовался:
- Так, сынки, хватайте шарошки, и вперед - драить центральный проход!
- Товарищ прапорщик, нас это, замполит прислал за...
- Сынок, не замполит, а заместитель командира роты по политической части! И не «это», а «разрешите обратится». А если ему что-то от меня нужно, он мне сам скажет, а не пришлет двух идиотов... Если залетчики - так и скажите. Я вас, уродов, насквозь вижу... Так, взяли по шарошке, и - вперед на центральный проход! Вопросы потом!
На дощатом, пропитанном ярко-алой мастикой полу уже копошилась группа «больных-хромых-раненых в задницу и голову» курсантов, исполняя танец маленьких лебедей на кусках старых шинелей, именуемых в народе «шарошками». Через полтора часа явился посвежевший, со свежим пивным запахом, замполит. Обнаружив своих Чайковских за натиранием пола, обложил как следует старшину, но это мало помогло. На репетицию были выделены оставшиеся до построения пять минут - вполне достаточно для создания сводного военного хора или симфонического оркестра.

За кулисами большого бригадного клуба царил полумрак. Занавес был закрыт. Тридцать туго затянутых в ремни артистов-виртуозов от пятнадцати учебных рот нервно копошились, подстраивали гитары, не находя себе места. Подавляющее большинство из них, как и наш Пушкин, никогда в жизни не были ни на сцене, ни за кулисами. Они с любопытством вдыхали пыльно-тряпочный запах кулис, нервно подрагивали, представляя себя на сцене, перед глазами тысячи зрителей... Никакой программы никто составить не удосужился. Кто что будет петь и плясать каждый решал сам. Видимо, подготовка концерта в других ротах не сильно отличалась от того, что мы видели в четырнадцатой...
Наконец, занавес под неуверенные аплодисменты, раскрылся. Черная пустота за рампой наводила ужас на наших артистов. Какой-то культпросветный старлей забегал с бумажкой, записывая хотя бы фамилии курсантов, чтобы хоть как-то их объявлять
- А вы, товарищ курсант, от какой роты? От четырнадцатой? А как ваша фамилия? Пушкин? Тарас Григорьевич? Ты что, салабон, издеваешься? Засунь в армии свое имя-отчество, знаешь куда?

- ТОВАРИЩИ! Сводный концерт артистов художественной самодеятельности нашей части позвольте считать открытым! - привычным голосом покричал клубный работник со сцены.
- ВЫСТУПАЕТ! От первой учебно-танковой роты курсант Давыденко!
Вздох облегчения пронесся среди наших «артистов». Первый пошел!. Выйдя к краю сцены, ослепленный прожекторами курсант заблеял в микрофон о жестоких и нечеловеческих страданиях на почве любви и ревности... Второй пел о разлуке, третий - о колоколах, звонящих в его голове от избытка вполне определенных гормонов. Процесс пошел. Из зала доносились аплодисменты, подбадривавшие еще не выступавших. Больше всех хлопали, конечно, бойцы того взвода, из которого был сам выступавший. Не освистали еще пока никого... Оказалось, человек пять собирались петь «Город золотой», но после первого спевшего про него, остальным пришлось менять планы, переходя на «Там, где клен шумит» или «Дуба и рябину» Наш курсант Пушкин чувствовал себя весьма и весьма неуверенно. Он еще не выбрал песню. Залихватские частушки и похождения семерых козлят были явно не в тему. Когда-то он пару раз пел «Балладу о красках», но перепутать аккорды и забы ть слова были все шансы... Да еще ничья гитара с треснутой декой и двумя четвертыми струнами могла просто развалиться в любой момент. Концерт явно затягивался. Добрая половина зрителей крепко спала, убаюканная заунывными мелодиями про розы, березы, клены и прочие атрибуты амурных похождений. И вот, часа через полтора, когда нашему герою уже было все равно, что и как петь, лишь бы все это быстрее закончилось...

- ВЫСТУПАЕТ! От четырнадцатой учебно-танковой роты курсант Пушкин!
На негнущихся ногах, но с улыбкой на лице, Тарас вышел на сцену. Подошел к микрофону. Зал терялся в темноте. В первом ряду блестело полковничьими звездами сонное жюри.
- Баллада о красках - объявил сам себя.

«Был он рыжий, как из рыжиков рагу.
Рыжий, словно апельсины на снегу...»
Начал он не очень уверенно. Его хрипловатый, низкий голос резко контрастировал со всеми предыдущими песнярами. Зал оживился. Жюри заерзало в креслах, поправляя очки.

«В сорок первом, сорок памятном году
Прокричали репродукторы беду...
Голос крепчал, набирал силу... Тарасу это начинало нравиться. Страх перед сценой таял с каждой минутой. Он видел заинтересованные глаза, направленные на него, одного, стоящего на сцене. Он чувствовал неподдельный интерес к нему, исходящий из зала, тысячи глаз, направленные на него... Он должен оправдать их доверие... Он им споет, не собъется...

«Стали волосы смертельной белизны
Видно много белой краски у войны...»

Затих последний аккорд... Секунда тишины... Зал взрывается аплодисментами. Песня спета, можно уходить со сцены. Но как уйти, если еще звучат твои заслуженные аплодисменты, которые действуют подобно наркотику. Любой артист вам это подтвердит. Курсант Пушкин не мог уйти со сцены. Аплодисменты еще звучали. Внезапно он поднял руку. Наркотик начал действовать. Он слабо отдавал себе отчет в том, что он делает, и что будет делать дальше... Зал стих. Он обошел микрофон, вышел к самому краю сцены...
Короткий проигрыш...

«Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а так...
Воцарилась жуткая тишина. Хриплый голос, почти приближавшийся к голосу Высоцкого, был слышен и в последнем ряду большого зала. Жюри непонимающе переглядывалось: как полуподпольные песни полузапрещенного поэта могут звучать на армейской сцене? Кто разрешил?
А песня звучала, простая мужская песня. Она не плакала, не просила, она делилась опытом, она раскрывала характеры, она учила жизни...

«Пусть он в связке с тобой в одной -
Там поймешь, кто такой...»
В зале никто уже не спал, все внимательно вслушивались, приподнимая головы... Жюри уже возмущено прикидывало, кто какое взыскание огребет из командования третьего батальона и конкретно четырнадцатой роты...

«Если шел за тобой - как в бой
На вершине стоял - хмельной
Значит, как на себя самого
Положись на него...»
Зал просто взорвался. Свист, выкрики «Еще», топанье ногами... Из жюри самый молодой - майор был срочно командирован за кулисы для наведения порядка... А наш Пушкин и не собирался уходить со сцены. Сценический наркотик еще усилил свое действие. Снова зазвучали отрывистые аккорды:

«Здесь вам не равнина, здесь климат иной
Бегут лавины одна за одной...»
Майор из-за кулис в полный голос кричал: «Эй, курсант, ко мне! Я кому сказал!»
Но Тарас уже вышел из-под контроля. Его душа была далеко, высоко в горах... Его голос звучал в полную силу. Его плечи расправились, он был там, среди смелых и мужественных людей, он перестал быть забитым курсантом, он снова стал таким, каким был до учебки...

«Весь мир на ладони, ты счастлив и нем
И только немного завидуешь тем,
Другим, у которых вершины еще впереди...»
Закончилась песня. Зал бурлил, как штормовое море. Майор выбежал на сцену, прокричал в микрофон: «Концерт окончен!», и, ухватив Тарасика сзади за ремень, уволок за кулисы. Зал кричал, свистел, топал ногами... Куда подевалась дисциплина... Только сейчас Пушкин понял, что он наделал... Странно, его даже не побили. Он внезапно стал всенародным солдатским любимцем. Самые злые сержанты считали за честь похлопать его по плечу. Его больше никто не трогал, не ставил в наряды, по вечерам он в свое удовольствие пел для узкого круга избранных песни своего любимого поэта - Высоцкого. Как-то сама по себе нашлась отличная гитара...
А вот у отцов-командиров были, конечно, неприятности. Замполит получил вполне заслуженный строгий выговор «за неготовность роты к смотру самодеятельности», ведь по результатам смотра жюри дало нашей роте вполне закономерное последнее место...