СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ НАШЕЙ ПСИХИКИ.
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА.

7 мая 2005 года
Посвящается великой дате – 60-летию ПОБЕДЫ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

Дорогие читатели! От всей души поздравляю Вас с великим праздником, 60-летием победы в Великой Отечественной Войне!

Из книги МУЗЫ ВЕЛИ В БОЙ

Юрий ЛЕВИТАН
ГОВОРИТ МОСКВА

О предательском нападении гитлеровской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года мы, дикторы, как и другие сотрудники Всесоюзного радиокомитета, узнали в Москве одними из первых. От корреспондентов радио пришли сообщения о том, что фашисты бомбят наши города, что вражеские полчища нарушили наши границы.
В этот день мы прибыли в Радиокомитет необычно рано. Трудно передать все чувства, овладевшие мною тогда. Одно помню: боль и гнев переполняли сердце. И вот я получил документ, который надо прочитать по радио: «Сегодня в двенадцать часов будет передано важное правительственное заявление».
Мне довелось в течение дня несколько раз читать заявление Советского правительства о нападении фашистов на нашу страну. Читать такой документ было необычайно трудно. Душили гнев и ненависть к врагу, волнение за судьбу Родины, горечь сжимала сердце. Включил микрофон. «Говорит Москва...» Чувствую, что не могу продолжать. Пауза... Зажглось световое табло: «Почему молчите?..» Взял себя в руки. Читаю: «Заявление Советского правительства...» И по мере чтения росло чувство уверенности в том, что победа придет, преступления гитлеровцев не останутся безнаказанными—фашисты ответят за все. С таким настроением и было прочитано это заявление.
Несколько позже стали поступать сводки Совинформбюро, сообщения о тяжелых боях, о вынужденных отступлениях наших войск. «После упорных боев наши войска оставили...»
Иной раз лежат перед микрофоном на дикторском столике такие документы, пора уже начинать передачу, но трудно начать: а вдруг дрогнет голос. Этого нельзя было допустить. Ведь миллионы людей ловили каждое слово советского радио, сообщения «Последних известий», «В последний час» и даже по интонации голоса диктора, читающего эти передачи, могли судить о положении на фронтах. Мы произносили слова «Говорит Москва» уверенно, сдержанно.
Мы знали, что голос Москвы помогает нашему народу трудиться, бороться во имя грядущей победы, выстоять и победить. Голос Москвы слушали в окопах и блиндажах, он проникал в землянки партизан и далеко за наши рубежи — к бойцам Сопротивления разных стран. Голос Москвы находил отражение во множестве газет и листо¬вок, распространявшихся во всех уголках земли. Он нес людям планеты правду о нашей героической стране, армии, ее боевых успехах. Правдивым, атакующим словом документы Совинформбюро били по врагу, разоблачали перед всем миром преступление и ложь гитлеровцев…

Мы в своих передачах старались рассказать всему миру о несгибаемой воле советских людей к победе, их верности Родине, партии Ленина.
Наш народ помнит и никогда не забудет самоотверженную работу дикторов советского радио. Дикторы последними покидали оставляемые нашими войсками города, призывая к истреблению фашистского отребья, под бомбами и артобстрелом читали фронтовые сводки.
Да, звучавшая в передачах Московского радио вера в победу была беспредельной. Раз Москва говорит — значит, она стоит, борется, готовит ответные удары по врагу. Как-то мне довелось беседовать с человеком, воевавшим в крупном партизанском соединении. Он рассказал, что для партизан слушать позывные Москвы было особенно важно. Ведь гитлеровцы наполняли эфир своими фальшивками. Как их фабриковали? Записывали на пленку московские сообщения, выбрасывали из них цифры потерь немецких войск и монтировали пленку таким образом, чтобы остава¬лись лишь известия о сдаче тех или иных городов. Эти выхолощенные сведения фашистские радиостанции снабжали собственными комментариями, мол, Красная Армия разбита, Москва окружена и сопротивление бесполезно. Эти фальшивки появлялись потом в издаваемых гитлеровцами газетах и листовках на русском языке. Таким образом враг пытался посеять сомнения, неуверенность, ослабить волю к борьбе.
Вот почему, находясь в глубоком тылу врага, партизаны чутко прислушивались к голосу Москвы. Сообщения, принятые по радио, публиковались в партизанских газетах передавались из уст в уста, разоблачая ложь фашистской пропаганды. Они активизировали действия партизан, звали в борьбу народов новые силы. Тем более что у микрофона часто выступали видные военачальники и государственные деятели. Москва рассказывала по радио о беспримерных подвигах Николая Гастелло, Зои Космодемьянской, Елизаветы Чайкиной, Александра Матросова и других героев.
Наши радиожурналисты шли в бой вместе с солдатами. Невозможно забыть героические радиорепортажи с передовых позиций, из осажденных городов, партизанских отрядов. Все эти передачи звали на беспощадную борьбу с врагом, вдохновляли советских людей на новые подвиги.
Поэтому-то фашисты боялись «Голоса Москвы» не меньше, чем бомб и снарядов. Поэтому-то Гитлер требовал: Московское радио надо заставить замолчать, разбомбить Московский радиоцентр!
За время войны воздушная тревога в Москве объявлялась много раз. Но только однажды налет воздушных пиратов прервал на короткий срок наши передачи. Произошло это вечером, в конце июля 1941 года. Внезапно раздался режущий свист, зазвенели стекла, погас свет. Оказалось, что на Радиокомитет сбросили с самолета авиабомбу весом в полтонны. Но гитлеровцам не повезло: она угодила в канализационный люк в центре двора и не взорвалась. Бомба лишь порвала провода, а воздушная волна от нее высадила стекла. Через короткое время радио передачи возобновились. Правда, дикторский текст освещали сперва лучиком карманного фонарика. Гитлеровцы в тот же вечер объявили, что большевистский радиоцентр якобы разрушен. Это была их очередная ложь!
Радио в те годы работало круглосуточно, с огромным напряжением. Его сотрудники не считались со временем. Буквально сутками не отходили от микрофона дикторы Москвы, забывая об отдыхе и сне, отдавая все силы, все сердце общему великому делу—разгрому фашистских полчищ. Героически трудились наши коллеги в осажденных городах—Севастополе, Одессе... Когда наши войска оставляли города, они последними покидали студию. Разве можно забыть подвиг дикторов блокированного Ленинграда, которые выходили на свой подлинно боевой пост и из ледяной студии несли бойцам, балтийским морякам и всем ленинградцам непоколебимую веру в победу!..

И вот настало наконец время, когда каждый день мы радостью сообщали о наших боевых успехах на всем громадном фронте от Заполярья до Черного моря, разгроме гитлеровцев под Москвой и Сталинградом, о неудержимом наступательном порыве советских войск. Надо ли говорить, с каким душевным подъемом читались эти волнующие строки!
И наконец первый приказ: столица будет салютовать нашим доблестным войскам артиллерийскими залпами. Такое сообщение имело свою предысторию. Традиция салютовать нашим победным войскам орудийными залпами родилась давно — еще при Петре I. Впервые орудийный салют прогремел в Петербурге в честь войск, одержавших блистательную победу под Полтавой. Затем столица салютовала русским войскам, овладевшим Выборгом, а еще через несколько лет — в честь моряков, одержавших победу у Гангута над шведскими эскадрами. Воскрешение этой традиции стало яркой вехой в истории Великой Отечественной войны.
В тот памятный день, 5 августа 1 943 года, я, как обычно, пришел в радиостудию заранее, чтобы заблаговременно ознакомиться с передачами. Но вот подошло время передачи, а сводки Софинформбюро все нет и нет. Мы волнуемся, ждем. Строим разные догадки, предположения. К нам в студию начинают звонить из разных учреждений, приходят журналисты...
Наконец звонок из Кремля: «Сводки сегодня не будет. Готовьтесь к чтению документа». Но какого?
Часовая стрелка уже подходила к 11 часам вечера, когда нам объявили: «Сообщите, что между 11 и 11.30 будет передано важное правительственное сообщение». Каждые пять минут мы повторяли в очень сдержанных тонах эту фразу. Время между тем шло и шло... И во прибегает офицер с большим запечатанным конвертом. Вручает его председателю Радиокомитета. На пакете надпись: «Передать по радио в 23.30». А времени уже, можно сказать, нет. Бегу по коридору, на ходу разрываю пакет. В студии вспыхивает табло: «Все готово!» Включаю микрофон и привычно, почти машинально произношу: « Говорит Москва». А сам торопливо пробегаю текст: «Приказ Верховного главнокомандующего...»
Что такое? Что-то совсем необычное!
Читаю и нарочно растягиваю слова, чтобы забежать глазами в следующие строки, узнать...
И вдруг понимаю — большая победа: Орел и Белгород освобождены! И такая охватила радость! Зарябило в глазах, пересохло горло.
Торопливо глотнул воды. Рывком расстегнул воротник. Все охватившие меня чувства я вложил в заключительные строчки:
«Сегодня, 5 августа, в 24 часа, столица нашей Родины Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, 12 артиллерийскими залпами из 124 орудий...»
Потом на радио стали приходить письма с фронта: «Товарищи дикторы, берегите голос! Работы вам прибавится — мы идем вперед!» И они шли вперед, наши доблестные войска. И поступали все новые и новые приказы о салютах в их честь.
«С каким волненьем в годы огневые
Мы слушали победные слова.
Когда в эфире вслед за позывными
Звучало гордо: «Говорит Москва!»
Первые приказы Верховного Главнокомандующего читались один раз, затем следовал салют. Но один случай резко изменил этот распорядок. А произошло вот что.
Читаю очередной приказ. Вдруг скрипнула дверь и вошел председатель Радиокомитета. «Неужели,— думаю,— я что-то перепутал?» Продолжаю читать. Закончил. Выключил микрофон. Председатель заявляет: «Читайте все сначала. Конева забыли указать. Салют задержим. Читайте второй раз, обо всем договорились».
Начал снова читать приказ: «Командующему 1-м Украинским фронтом... Коневу...»
Только потом мы узнали подробности. Генерал армии С. Штеменко, составлявший тогда эти приказы, вспоминал:
— Однажды позвонил Конев и доложил об освобождении крупного пункта. Дано распоряжение произвести салют. Я доложил, что в 23.00 салют будет. «Послушаем»,— сказал Сталин и включил неказистый круглый Динамик на своем столе. «Командующему 1-м Украинским фронтом. Наши войска...» В этот миг Сталин строго посмотрел на меня: «Почему диктор пропустил фамилию командующего? Дайте мне текст».
В тексте фамилия Конева отсутствовала. Сталин страшно рассердился: «Что за безымянный приказ! Остановить передачу и прочесть все заново...»
После звонка на радио ошибка была исправлена. Правда
на следующий день меня останавливали и спрашивали:
— Неужели вы не заметили, что вчера одно и то же читали дважды?
Я, конечно, отшучивался.
А на следующий день — снова победа, прислан очередной приказ. Рукой Верховного Главнокомандующего на приказе написано: «С этого дня каждый приказ читать не один, а два раза подряд». А через несколько дней — поток писем: «Спасибо, что читаете приказы два раза. Хотелось давно обратиться с этой просьбой, а вы сами догадались. Молодцы!»
Наступление советских войск было настолько стремительным, что иногда Генеральный штаб не поспевал печатать приказы. Бывало так, что нам привозили их по частям.
За пять минут до передачи следовало объявление о важном сообщении. Как всегда в таких случаях, произношу торжественно:
— Говорит Москва! Товарищи, через несколько минут будет передано важное сообщение.— Вдруг зажглась лампочка дикторского телефона, я взял трубку и услышал голос председателя Радиокомитета: «Приказ будет позже». Что делать? Через паузу, в той же тональности произнес: «Слушайте концерт из произведений советских композиторов».
Потом было много нареканий от коллег, от слушателей: неужели концерт не можете объявить помягче, потише! Это же не приказ, а то гаркнул — все к репродукторам!..

ГОЛОС С НЕБА
Михаил МАТУСОВСКИЙ
Командиру роты капитану Владимиру Герцику почти не приходилось вспоминать в первые месяцы войны о том, что он был диктором Всесоюзного радио. Правда, его политрук, присутствовавший по долгу службы на занятиях по боевому уставу пехоты, восхищенно говорил: «Здорово, комроты, ты устав зачитывал, прямо как «Анну Каренину». Как дошел до второго раздела, так, понимаешь, за душу и берет».
И еще был случай в совершенно белом лесу под деревней Шапкино, в двухстах метрах от противника. В низенькой землянке, срубленной на скорую руку,— все равно через несколько дней покидать ее,—офицеры латышской дивизии отмечали какой-то свой праздник. На столе было обычное угощение: розовый дальневосточный лосось в собственном соку—до сих пор недоумеваю, сколько же его ловили в те годы, ведь его получали в пайке все офицеры в тылу и на фронте — и неочищенный спирт-сырец, пить который мог только человек, отличавшийся незаурядной храбростью. Именно об этом напитке майор Балодис сказал: «Ты мне больше не наливай этого горючего, я сегодня работаю на малых оборотах».
Когда собравшиеся выпили как полагается и за победу, и в память о тех, кто остался навсегда под деревней Шапкино, майор обратился к нему: «Слушай, Герцик, у тебя голос всесоюзного значения. Будь добр, не в службу, а в дружбу, сделай так, как будто Рига уже наша». И Владимир Борисович, побледнев от волнения и закрыв глаза, начал читать как по писаному: «Говорит Москва. В последний час. От Советского Информбюро. Сегодня наши части, разгромив крупную группировку противника, штурмом овладели столицей Советской Латвии городом и портом Ригой. Трофеи наших войск...»
Сейчас это может показаться наивной и почти детской затеей, но в те минуты седые латышские стрелки, не получавшие по почте никаких вестей из дому и не знавшие, осталась ли у них хоть одна живая родная душа на свете, отодвинув в сторону жестяные кружки с недопитым спиртом, слушали голос диктора и тайком утирали слезы.
Но все это тоже не в счет. По-настоящему пришлось вспомнить о своей профессии Владимиру Борисовичу, когда его вызвали в Политуправление фронта. Немолодой полковник, давно забывший, когда он в последний раз беспробудно спал всю ночь, не взглянув на вошедшего, кричал в телефонную трубку: «Я послал тебе двести экземпляров Эренбурга, «Советы снайперу» и сто штук «Фомы Смыслова». У других и этого нет. А тебе, Засухин, все мало. Ты мне лучше скажи, почему у тебя политдонесения всегда запаздывают? С меня ежедневно начальник стружку снимает...» И сразу же без пауз и переходов обратился к посетителю: «Немецкий знаете?»—«Немного учил в школе».—«На самолетах летали?»—«Ни разу в жизни».—«Ничего, к этому делу можно привыкнуть. Вы будете воздушным диктором. Знаете, с чем это едят? Будете летать в тыл противника и говорить людям правду о войне. У вас, товарищ Герцик, такой авторитетный голос что, я думаю, немцы пачками начнут сдаваться в плен»-—Тут полковник позволил себе улыбнуться.— Вопросов больше нет? Тогда у меня все».
Через несколько часов Владимир Борисович был уже на небольшом лесном аэродроме, где в укрытии стояли знаменитые бипланы, прозванные на фронте по-всякому—и «кукурузниками и «огородниками». Остряки потешались над ними как могли. Но это и впрямь удивительно, что в век высоких скоростей, когда исход воздушного боя решали маневренность и быстрота, нашли себе применение эти наглядные пособия по истории воздухоплавания, эти маленькие тарахтелки, эти летающие спичечные коробки. Пригодилась их медлительность, их способность волочиться почти над верхушками деревьев, чуть ли не останавливаться на одном месте и незаметно исчезать за кромкой леса.
«Воздушный агитатор» был самым обычным У-2, только оборудованным для прямых радиопередач патефонным устройством, микрофоном и мощным динамиком, при¬строенным в днище самолета. Маленький, как и его аппарат, коренастый пилот, так плотно упакованный во все кожаное, будто он никогда не снимал этого шлема, куртки на меху и перчаток с крагами, пробурчал не слишком вежливо: «Ну, мастер художественного слова, усаживайся на листовках. Пассажирского салона предложить не могу. Да, самое главное: у меня шлемофон барахлит, а радиста ждать некогда. Так давай заранее условимся: если я тебя стукну по кумполу, значит, перелетаем свою передовую. Даешь красную ракету—и порядок. Если я кладу тебе руку на плечо — значит, мы уже над немцами. Кидай листовки и начинай политработу с фрицами. Только смотри не перепутай. Лады?»
Первый полет, ночью, над линией фронта—такое запоминается на всю жизнь, конечно, если посчастливится вернуться из этого полета. Все небо в шаровых молниях, в багровых вспышках, прерывистых огненных линиях, как бы намечающих пунктиром очертания завтрашнего боя; сильно разогретые края облаков тронуты алой окалиной; белые столбы прожекторов, перекрещиваясь, образуют высотные вооружения, но держатся они недолго и тут же рассыпаются прах, чтобы появиться снова в других сочетаниях. Но Владимиру Борисовичу было сейчас не до фронтовой иллюминации, он думал об одном — не забыть бы и не перепутать условные сигналы.
И вдруг почувствовал, как пилот похлопывает его тяжелой кожаной перчаткой по голове. Ни секунды не промедлив, диктор дает красную ракету, оставляющую след, как от пореза бритвой. Но дальше происходит что-то непонятное и непредвиденное: вместо того чтобы, опознав свой самолет, немедленно прекратить обстрел, все зенитки переднего края сосредоточивают огонь на злосчастном У-2. Все огненные трассы скрещиваются теперь в одной точке. Медлительный «кукурузник» показывает чудеса ловкости, нет таких фигур высшего пилотажа, которые он сейчас не проделал бы. Ну и ну! Несмотря на тридцатиградусный мороз и режущий ветер, диктор чувствует, как он взмок под дубленым полушубком. Я думаю, что авиаторы, чтобы не говорить, будто самолет просто падает вниз, договорились называть это «пикированием». При таком пикировании пассажиру остается только закрыть глаза и ждать неминуемой встречи с землей. К счастью, почти у самых снежных сугробов пилоту удается выровнять самолет и уйти из-под обстрела.
Вскоре летчик кладет свою кожаную десницу ему на плечо. Теперь начинается привычная работа, хорошо знакомая еще по Путинковскому переулку в Москве. Воздушный диктор забывает, что все это происходит в морозном зимнем небе, в расположении войск генерала фон Буша. Он включает микрофон и обращается ко всем немцам, сидящим сейчас в траншеях, блиндажах, эскарпах и долговременных огневых точках, ко всем рядовым и офицерам, думающим и не научившимся еще пока думать. Впервые ему выпадает случай побеседовать с ними лично, с глазу на глаз. И Герцик старается говорить как можно спокойнее и увереннее,— это должно заставить немцев прислушаться к нему.
Диктор доволен: сегодня он звучит хорошо. Многократно усиленный динамиком, на несколько километров над ильменской землей раскатывается его внушительный голос. Немцы настолько ошарашены этой передачей, что не решаются даже открыть огонь по «рус-фанер»,—так называется у них наш У-2. Оставшиеся под сиденьем последние пачки листовок диктор отправляет за борт, немцам на закуску, и самолет ложится на обратный курс.
И снова летчик касается его головы. Надо стрелять, немедленно стрелять, но чертова ракетница щелкает и дает осечку. Это уже замечено: самый исправный механизм отказывается действовать в нужную минуту. Еще несколько попыток, и все с тем же результатом. Воздушный диктор спохватывается — ведь он стрелял уже из этой ракетницы и забыл ее перезарядить. Начинается возня с зарядкой. Ракету перекашивает, и она отказывается лезть на место. Пока Герцик, расстегнув шлем, пробует зубами выдрать застрявшую ракету, зенитки почем зря лупят по неизвестному самолету, болтающемуся над линией фронта. Все повторяется в той же последовательности — белые облачка разрывов, огненные трассы, осколки, барабанящие по фанере...
Наконец самолет вырывается из этого пекла и весь в пробоинах идет на посадку. Не успел еще прочихаться мотор, как кожаный человек испуганно оборачивается к пассажиру: «Ну что, жив, дышишь?»—«А что, собственно говоря, произошло?» — спрашивает диктор, получивший воздушное крещение и по своей неопытности не подозревавший, как близко к смерти пролегала его трасса. «Понимаешь, какая петрушка получилась,— объясняет летчик, и сразу выясняется, что за черной кожаной амуницией аса скрывается простой, добродушный парень,— наш передок мы прошли благополучно. Я решил, зачем зря поднимать шум, если нас пропускают и так. А потом, когда мы оказались над немецкой обороной, я хотел обратить твое внимание на это историческое событие. Все-таки, думаю, не каждый день человек через линию фронта перелетает. Мне самому первый раз тоже любопытно было. Я хлопнул тебя по башке. Ты и подумал, что я сигнал подаю, жахнул красную ракету и обозначился немцам. Мы вроде сами на прицел к ним напросились. Честно говоря, не знаю, как мы ноги оттуда унесли. Ну а потом уже, когда мы обратно шли, я тебя стукнул, чтобы ты наших предупредил красной ракетой. А у тебя, как назло, заело. Тут мы опять под огонь попали, только уже не немецкий, а свой. Я этих зенитчиков знаю как облупленных. Им за каждого сбитого «мессера» пообещали по «звездочке», так они теперь особенно стараются. Можно считать, что мы с тобой вторично родились, капитан!»
С тех пор воздушный диктор не один раз летал над валдайскими, новгородскими и демянскими лесами, вклю¬чал свой мощный динамик и откуда-то прямо из-за туч обращался к слушателям, как пророк: «Ахтунг, ахтунг, дойче зольдатен унд официрен», и сообщал о положении дел на фронтах, и разъяснял, что лучше всего им сложить оружие, и затем возвращался на аэродром, где его переставали уже ждать, и получал вместе с боевыми пилотами благодарность перед строем.
Но настоящее удовлетворение от своей работы он испытал тогда, когда в штабе стрелкового полка объявился фриц, ободранный, весь исцарапанный ветками, перевязанный поверх высокой тульи форменной фуражки бабьим платком и беспрестанно дующий на отмороженные, бесчувственные пальцы. На вопрос, что его побудило решиться перейти линию фронта и сдаться в плен, он поглядел куда-то вверх на бревенчатый заиндевевший потолок землянки и ответил: «Голос с неба!»

Борис АЛЕКСАНДРОВ

С первых дней войны советская песня, народные мелодии, патриотическая классическая музыка, русское и советское искусство, отражающее образ Родины, стали особенно дороги и священны для советских людей. Радиопрограммы были наполнены патриотической музыкой, поэзией, сценами из спектаклей, выступлениями известных литераторов, режиссеров, композиторов.
Соответственно был выстроен и репертуар нашего коллектива. Каждый день начинался с концертов, которые проходили на призывных пунктах, площадях и улицах города, в привокзальных помещениях. Особенно часто выступали на Белорусском вокзале. Нас слушали с напряженным вниманием. Песни ансамбля, его оптимистические пляски поднимали боевой дух и вселяли надежду в тех, кто отправлялся на фронт.
Центр жизни ансамбля переместился в здание Дома Красной Армии. Теперь здесь был наш штаб, наш кров. Уже с раннего утра начинались занятия, репетиции, обсуждались различные организационные вопросы. Нередко артисты московской труппы, руководители коллектива проводили в этом здании круглые сутки. Однажды утром, во время завтрака, к А. В. Александрову подошел политработник с газетой «Известия» в руках.
— Александр Васильевич, тут для вас есть замечательное стихотворение Лебедева-Кумача, может, напишете песню?
Отец взял газету, прочитал стихи и, забыв обо всем, уехал домой сочинять песню. К вечеру она была готова. Ночью вызвали артистов ансамбля и тут же, в репетиционной комнате, написав ноты на доске, выучили ее.
Музыка, с ее призывным настроем, с интонациями клича, зова, была настолько созвучна стихам, правде каждой строфы и несла в себе такую могучую силу и искренность переживания, что певцы и музыканты порой от спазм, сжимающих горло, не могли петь и играть...
Утром следующего дня, едва успев родиться, «Священная война» начала выполнять свой солдатский долг. На Белорусском вокзале, в людской тесноте и продымленной духоте, среди суеты и нескладности последних прощаний, ее голос зазвучал подобно набату, клятве, присяге. Все, кто в эту минуту находился там, заслышав первые звуки, поднялись, как один, и, словно в строю, торжественно и сурово прослушали песню до конца, а когда она окончилась, на какое-то мгновение замерли, завороженные звуками, а затем раздались оглушительные аплодисменты, горячая просьба повторить. В замечательный миг своего общественного рождения эта песня сразу стала необходима людям: они требовали и требовали повторения, и только после того, как добрая половина присутствующих уже подпевала ансамблю, запомнив мотив и слова, «Священная война» уступила место другим произведениям.
С этого памятного дня и началась ее большая жизнь...

Леонид УТЕСОВ
...Утром 22 июня мы репетировали новую театральную программу с бодрым названием «Напевая, шутя и играя». Ставил и оформлял программу человек с великолепным чувством юмора, прекрасный режиссер и талантливый художник Николай Павлович Акимов...
Репетиция шла весело, мы смеялись, шутили. Я неизменно впадал в лирический тон, читая «Тройку» из «Мертвых душ» и постепенно переходя от нее к песне о последнем московском извозчике.
Репетировали мы в летнем театре «Эрмитаж». Сквозь шум оркестра я улавливал, что в саду по радио говорят о чем-то очень важном. «Ну мало ли что,— подумал я,— еще успею узнать». Но тут на сцену вбежал администратор. Он был бледен и заикался.
— Товарищи,— произнес он,— остановитесь!
— Что такое,— набросился я на него,— почему вы мешаете репетировать?
А он только руками размахивает, от волнения не может говорить, наконец, запинаясь, произносит:
— В-война!
Внутри у меня все похолодело. Мы выбежали в сад и
услышали из репродуктора последние слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Когда улеглось первое волнение, передо мной встал вопрос: что делать? Нельзя было напевать, шутить и играть, как раньше. Мы пели песни о родине, о счастье, о строительстве новой жизни, мы провозгласили лозунг: «Тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадает!». А что мы должны петь теперь, когда грохочут пушки? Именно мы, веселый эстрадный оркестр?
Бить врага! Эти слова стали рефреном нашей жизни с первых дней войны.

ТРИ ВСТРЕЧИ
Лидия РУСЛАНОВА
Вместе со своими товарищами по концертной бригаде почти весь этот год я провела на передовых линиях. Недавно мы вернулись с Юго-Западного фронта, а в ближайшие дни мне снова предстоит поездка на фронт — седьмая.
Как много было пережито за это время. Как много было различных встреч, впечатлений. Столько друзей теперь у меня на всех фронтах. Столько довелось перевидеть и услышать!
Год тому назад, впервые выезжая на Западный фронт, я невольно ощущала в себе какую-то неуверенность (хотя у меня и был некоторый опыт работы на фронте во время войны с белофиннами). Мы, артисты фронтовой бригады, еще не знали, будет ли уместно наше искусство там, где, может быть, и не до песен.
Взволнованная, взошла я в первый раз на эстраду-грузовик. Мне было даже как-то неловко за мой яркий костюм, выделявшийся среди массы защитных гимнастерок.
Были теплые летние сумерки. С жадным вниманием разглядывала я бойцов, тесным кольцом окруживших грузовик. Издалека доносился безостановочный гул артиллерийской канонады — звуки, рождавшие острое и неизведанное до тех пор ощущение: я нахожусь на фронте, я выступаю на передовых позициях.
И, может быть, именно это вселило в меня бодрость и уверенность. Эхо вместе с мастерским аккомпанементом баянистов и далеким грохотом выстрелов разносило песню по лесу.
Я пела, забыв о том, что где-то близко стреляют из тяжелых орудий, охваченная творческим подъемом, о котором трудно рассказывать, но который хорошо знают все люди искусства.
...Очевидно, прошло уже много времени, и вокруг совсем стемнело. Только откуда-то сбоку сквозь деревья проглядывал месяц, бросавший яркие блики на поляну, где происходил концерт. В неожиданно наступившей тишине послышались шаги. Подошел боец, ловко вскочил на грузовик. От имени своих товарищей он крепко пожал мне руку и сказал:
— Спасибо тебе, русская женщина, за песни, которые зовут нас в бой. Наши песни такие же могучие и сильные, как душа русского человека. Послушали мы их, как будто дома побывали. Так переполнено сердце, что хоть гору сдвигай...
Боец засмеялся, еще раз пожал мне руку и, тряхнув головой, спрыгнул на землю, сразу же смешавшись с толпой красноармейцев, продолжавших стоять вокруг грузовика. Мне запомнилось его лицо. Простое, обыкновенное русское лицо—я сразу узнала бы его и через несколько лет. Однако встретиться с ним мне больше не довелось, и я так и не успела спросить имя человека, который первый сказал нам, что песня нужна на фронте.
...Был студеный зимний вечер. Бушевал буран. Но нам, артистам, вернувшимся после концерта, было тепло и уютно в землянке. Только вчера прибыли мы на Западный фронт, а уже чувствуем себя здесь как дома. Я готовилась к ночлегу. Собираясь хорошо выспаться, когда, постучавшись, вошел молодой боец. Он внес вязанку березовых дров и хотел затопить железную печурку. Я сказала, что здесь и без того тепло. Он смущенно мялся. С любопытством смотрела я на его юное мужественное лицо, стараясь отгадать, что его привело ко мне. Любопытство? Нет, не только любопытство, а что-то еще... Наконец он сказал мне, таинственно понизив голос.
— Очень вы мне сердце разогрели своими песнями. Хотелось бы поговорить по душам. Сегодня иду в разведку. Натворю таких дел,— он засмеялся.— Вы не беспокойтесь, для меня это привычное дело. А утром опять приду к вам, и вы мне за это споете еще раз. Хорошо? Договорились?
Он ушел. Всю ночь я с волнением думала о нем и, несмотря на усталость, почти совсем не спала. Я все думала: что может натворить этот парень? Утром я спросила коман¬дира, вернулась ли разведка. Лицо командира было сумрачно. Однако он очень приветливо ответил, что разведчики еще не возвращались. «За них не тревожьтесь»,—добавил он, увидев мое озабоченное лицо.
Только вечером, во время концерта, мне сообщили, что разведчики наконец вернулись. Увязая в сугробах, я бросилась к ним. Группа занесенных снегом бойцов несла кого-то на развернутой шинели. Я заглянула и сразу увидела, что это он, мой боец. Он был в полузабытьи... Голова и руки у него были забинтованы. Однако он скоро узнал меня.
— Не бойтесь за меня, товарищ Русланова,— услышала я его ровный и спокойный голос,— все в порядке. Задание выполнено. Много раз сегодня вспоминались мне вчерашние песни. Особенно одна — про землянку. И теперь мне ничего не хочется, кроме песен. Вы ведь споете? Мы же договорились.
Я была потрясена: он казался умирающим и в то же время совсем не думал о смерти. Он по-прежнему говорил только о песнях. Я спросила товарищей, опасна ли рана.
Один красноармеец, узбек, с жаром стал рассказывать, как они выдержали неравный бой с гитлеровцами. Мой боец в тылу у немцев взорвал склад с боеприпасами. Тогда же он был ранен.
— Нас окружили, пытались захватить в плен,— громким шепотом рассказывал мой собеседник.— С боем вырвались мы из окружения, уложив более половины немецких авто¬матчиков. И его вынесли с собой. Километров двадцать пять несли на руках, весь день шли...
Раненый был уже в избе. Я присела у изголовья. На моих коленях лежала его забинтованная голова. Юноша не отрываясь смотрел на меня и слушал, как я тихонько пела ему протяжную русскую песню—о степи, о лесе, о девушке, которая ждет милого...
Казалось, он снова впал в забытье. Я продолжала придерживать его голову, ощущая материнское чувство к этому герою, казавшемуся сейчас беспомощным мальчиком.
Так я просидела почти половину ночи, порою тихо, почти беззвучно напевая ему. Вошел военный врач в белом халате и распорядился отправить бойца в операционную. Две санитарки заботливо уложили его на носилки. Раненый очнулся, улыбнулся мне и снова взял с меня обещание, что я спою для него, когда он выздоровеет. Я была поражена его уверенностью — мне казалось, что он не выживет. С трудом, скрывая дурные предчувствия и стараясь вселить бодрость и в него и в себя, я дружески рассталась с ним, не надеясь когда-либо встретиться вновь.
Прошло три месяца. И снова наша бригада приехала на фронт.
Весна была в полном разгаре. Молодой лес, только что одевшийся зеленой листвой, окружал нас. Мы заканчивали выступление, когда объявили воздушную тревогу. Конферансье Гаркави взглядом спросил командира, продолжать ли концерт. Командир улыбнулся и знаком показал, что, мол, вам лучше знать, а мы к этому привыкли. Гаркави объявил мой номер. Я вышла вперед и уже готовилась петь, когда услышала, что кто-то меня зовет. Ко мне пробирался красноармеец с орденом Ленина на груди. Он приветливо махал рукой, но я не узнавала его. Ведь я видела за это время десятки тысяч бойцов на фронте...
Красноармеец с орденом Ленина не отрываясь смотрел на меня; пока я пела, я не могла вспомнить, где мы встречались. Это мешало мне сосредоточиться. Когда я кончила петь, больше всех хлопал красноармеец, которого я не могла узнать. Наконец он не выдержал и подошел ко мне.
— Позвольте пожать вашу руку, товарищ Русланова, мой лучший врач...
И тут я сразу вспомнила все; это был он — раненный при взрыве склада боеприпасов в немецком тылу. Но как он возмужал и изменился! В моем воспоминании он остался беспомощным, умирающим, почти мальчиком, а теперь я видела крепкого, здорового человека — настоящего героя с орденом на груди.
Концерт, неожиданно прерванный нашей встречей, закончился. Стало быстро темнеть, но стрельба из зениток где-то недалеко, у передовой линии фронта, не прекращалась. Решив ужинать тут же на поляне—все равно не переждешь, когда немцы утихомирятся,— мы расстелили палатку и большой компанией расположились на траве.
Появилось угощение. Кто-то назвал наше собрание маевкой, а огненные брызги трассирующих пуль и зениток— фейерверком. Меня попросили спеть. По-прежнему больше всех просил мой старый — и такой молодой! — знакомый.
Я запела русскую народную песню. Я уже знала, мне кто-то успел шепнуть, что за второй подвиг, о котором мне обещали потом рассказать, его представят к самому высокому званию—Героя Советского Союза.
Я пела для Героя Советского Союза (теперь я знаю, что это звание ему уже присвоено: я читала об этом в газетах). Но меня волновало и иное. Ответ на мысли, теснившиеся в моей душе, я получила от другого бойца — хмурого, молчаливого богатыря.
— Как приятно, что вы находитесь здесь, на фронте,— сказал он,—я слушал вас по радио, видел на многих концертах, но лучший концерт у вас был, по-моему, здесь. Спасибо нашему правительству, что оно заботится о нас и посылает к нам артистов.
Он угадал мои мысли и чувства: сознание, что приношу посильную пользу Родине,— это сознание дало мне возможность пережить одну из самых счастливых и сильных минут моей жизни.

Этот выпуск подготовлен по материалам книги МУЗЫ ВЕЛИ В БОЙ вышедшей ровно 20 лет назад. Книга в 19 печ. листов (340 станиц 5 формата). В ней собраны воспоминания о Великой Отечественной Войне нашей художественной интеллигенции. Более 100 авторов- 149 материалов.
Из этого материала я выбрал, тот, который более всего связан с нашей главной тематикой – голосом и его ролью в Великой Отечественной Войне.

Не буду комментировать выше приведенные материалы. Они говорят сами за себя. Однако, может быть не все знают, что главным своим врагом Гитлер считал голос Левитана. Им была назначена сумма в 100 миллионов долларов за голову нашего главного диктора. Была подготовлена эскадрилья бомбардировщиков для бомбежки Всесоюзного радиоцентра. Из этой эскадрильи лишь одному самолету удалось прорваться сквозь заградительный огонь наших зениток. О том, что произошло, вы прочли в воспоминаниях самого Левитана. Хочется дополнить приведенные воспоминания еще одним, о котором рассказывалось по телевидению неоднократно. В начале перестройки один из театров Москвы попросил Левитана озвучить дату премьеры своего спектакля. Пиар акция начиналась с традиционных слов, глубоко засевших в подсознание всего взрослого населения страны того времени: «Говорит Москва! Работают радиостанции всего Советского Союза! Передаем…». Как только народ услышал среди бела дня эти слова, которые у всех ассоциировались с какими-то чрезвычайными событиями, то многие, не слыша дальнейшего текста (сознание в таких случаях у многих отключается), впали в настоящую панику. Многие потом признавались, что первая их реакция на голос Левитана была та, что началась третья мировая война и надо бежать, бежать и бежать. Разумеется, это все стало известно на самом высоком уровне. Директор театра получил большой нагоняй, а с Левитана взяли обещание никогда не выступать в подобных акциях.

Случайно ли то, что бомба не разорвалась и Юрий Левитан остался живой, случайно ли, что диктор Владимир Герцик остался целыми невредимым, при почти нулевых шансах, случайно ли, что молодой герой-разведчик, страстный любитель пения выжил в невероятнейших обстоятельствах? Случайно ли мне довелось преодолеть невероятнейшие, сравнимые с описываемыми обстоятельствами, испытания и выйти на решение проблемы голоса? Случайно ли я 11 мая 2004 года в Египте при нырянии сломал шейку плеча правой руки (тяжелый многооскольчатый перелом со смещением с непредсказуемыми последствиями, вплоть до инвалидности) и своим голосом за 20 часов его вправил ( образовался вколоченный перелом) и избежал неминуемой операции, а через 2 месяца с помощью пения полностью восстановил руку? Думается, что все это не случайно. Высшие силы этими и многими подобными случаями дают понять людям: вам дано главное сокровище, а вы не хотите это видеть, слышать и знать. Я бы даже так сказал, что тот, кто встает на путь овладения своим голосом начинает жить в новом дополнительном измерении. Появляется новая координата, координирующая всю дальнейшую жизнь. Я это ощущаю с 1971 года и считаю себя счастливейшим человеком, потому что у меня день Победы не раз в году, а как минимум каждую неделю. Именно с этой регулярностью происходят изменения в голосе!

Будьте в Голосе!
Владимир Багрунов