2006-05-08
Номер выпуска: 14

Articulus

Новая «Шинель» - Часть 1

Владимир Шкода

О чтении вообще

Пришло на ум. Поленился записать, – ушло. Записал, понравилось, любуешься мыслью, или, как говорит мой знакомый, измышлением ума. Через некоторое время возвращаешься к записанной мысли, и с удивлением обнаруживаешь, что нет прежнего удовольствия. Теперь это – уже не та мысль, или не той густоты. Удивительно, что иные мысли появляются не в развитие нового знания. Неделю назад, месяц, год ты знал по этой теме ровно столько, сколько знаешь сегодня. Но почему эта мысль, та, что пришла сегодня, не явилась раньше? И где она была? Возможно, всякая пришедшая мысль есть отклик на внешнее событие. Возможно, мы прочитываем мир. Нам только кажется, что мысль пришла ниоткуда. Возможно, она, как говорят, содержалась. В том, на что я только что смотрел или глянул. Но мысли приходят и при закрытых глазах. Что же я тогда прочитываю? Образы увиденного ранее? И почему одно и то же порождает разные мысли?

Художественный текст невозможно прочесть, т.е. исчерпать. Физически мои глаза всякий раз проходят один и тот же путь, но на этом пути всегда обнаруживаются новые детали. А иногда вдруг приходит на ум. И резко меняется вся декорация. Тогда тот же текст сообщает мне нечто совершенно иное. Чтение напоминает перемещение в пространстве. Ездишь одним маршрутом, а всякий раз видишь разное. Видеть текст человек научается после того, как он уже научился видеть мир. Обретя эту способность, он обнаруживает в мире то, что увидел в тексте. Это – подлинно человеческая способность, т.е. человек настолько человек, насколько он воспринимает мир как книгу. В этом смысле, и только в этом, рыцарь, когда-то бродивший по Испании более человек, нежели его оруженосец. А вот другой пример. «По прочтении Гоголя глаза могут гоголизироваться, и человеку порой удается видеть обрывки его мира в самых неожиданных местах». Это – Владимир Набоков, из его впечатлений о «Шинели». Далее о ней и пойдет речь. Но перед этим еще одно рассуждение о чтении.

Демократизм интерпретаций

Прочтений может быть много. Против этого обычно не возражают пока не поймут, что имеется в виду самодостаточность и равноистинность всех возможных прочтений. Такой плюрализм, точнее, даже демократизм, мало кого устраивает. Считается, что все усилия понимания направлены на схватывание подлинного смысла, одного единственного. «Что хотел сказать автор?» – вот принцип, которым следует при этом руководствоваться. Понятно, что в основе такого представления лежит наивная модель коммуникации. Наивная потому, что сложный феномен чтения сводится здесь к согласованию поведенческих актов. Чтобы совместные действия были успешны, людям надо понимать намерения друг друга. Примерно так представляется и коммуникация посредством художественного текста. Автор, возжелав что-то сообщить публике, выражает это что-то в тексте. Поскольку суть художественной речи в непрямом говорении (М.М.Бахтин), перед читателем возникает задача выявления, обнаружения, открытия смысла. При таком понимании автор, разумеется, и есть высший судья в дискуссиях об истолковании. Модель эта бедна. Роль читателя здесь подчиненная. В лучшем случае произойдет повторение мысли автора в голове читателя. Не будет, выражаясь в духе М.М.Бахтина, продуктивного события. По другой модели смысл не извлекается откуда бы то ни было, и не повторяется в голове читателя, а впервые рождается при восприятии текста. Просто нечто приходит на ум. Не обязательно то, что пришло на ум автору. Сам автор может стать участником истолкования, но равноправным. Его версия может быть только учтена другими участниками, не более. Эта вторая модель особенно хорошо работает, когда создание текста и его истолкование сильно разнесены во времени. Тогда становится ясно, что понимание задается позицией понимающего в культурно-историческом пространстве. Можно провести аналогию с познанием мира. Бог создал «светила на тверди небесной», сообразуясь с разными целями, в частности, «и для знамений». В этой парадигме научный вопрос «что такое?» не возможен. Созерцая небо, человек вопрошает иначе ‑ что это значит? Но чувства, посетившие его при созерцании заката солнца, не имеют никакого отношения к замыслу Творца.

Вообще, в рамках этой модели не обязателен вопрос «в чем там дело, о чем этот текст?». Язык здесь – не «средство коммуникации» или «орудие познания». Язык – субстанция игры, вызывающей у человека эстетическое наслаждение. Мы ведь не спрашиваем, о чем сервируется стол или наряжается женщина? Кстати, после банкета стол становится безобразным по причине законченного наслаждения материальным. А о наряде умолчу, чтобы не сказать банальность.

Демократизм истолкований или принцип «я так вижу», не исключает нормативности. Игра без правил – вовсе не игра. По крайней мере, одно правило несомненно существует – это полнота использования исходного знакового материала. Читатель, берясь истолковать повествование, обязан предложить как бы параллельное повествование, совершить предельно полный перевод интерпретируемого текста на другой язык или, словами В.Набокова, найти подлинный сюжет, который кроется за очевидным (подлинных сюжетов много). Это умеет делать хороший читатель. И не важно, что он читает роман Толстого или речь президента. Демократия, не как политическая реалия, а как культура, благоволит скорее человеку читающему, нежели человеку пишущему. Просто потому, что читателей больше. В мире словесности важным становится скорее искусство непрямого слушания (чтения).

«Шинель»: в чем там все-таки дело?

Вернемся, однако, к «Шинели». Мне известны четыре варианта прочтений этой повести. В принципе их может быть и больше, я не знаю, что приходит на ум при чтении «Шинели», скажем, японцу или жителю Мозамбика. Далее я кратко опишу три версии и попытаюсь разобрать четвертую – ту, которой отдаю предпочтение.

Версия первая. Обличение строя. Большинство дореволюционных критиков и все советские, ориентированные на «социальную проблематику», отвели Гоголю роль сатирика, обнажавшего пороки царской России. Интерес к социальному ставит этих критиков в позицию, с которой во всем, что писал Гоголь, видится «огромный обобщающий смысл» критического плана. Сам Гоголь удивлялся этому видению, считал себя не понятым, по-видимому, страдал, и сердился на читателей и себя самого. Это как раз тот случай, когда автор оказывается рядовым участником истолкования, с мнением которого публике можно не считаться. О «Шинели» эти критики рассуждали, к примеру, так. В образах Башмачкина и Значительного лица «противопоставлены предельно обобщенные фигуры представителей двух миров – довольства и нищеты, сытости и лишений, богатства и бедности» Башмачкин обкраден обществом, бесконечно унижен обществом, доведен обществом до последней ступени умственного и нравственного «обмеления» (Ап.Григорьев). Эта, доходящая до неприличия эксплуатация «общества» характерна для сторонников социально-критической версии прочтения «Шинели». Далее отмечается ими некая частная позитивность: этот «маленький человек» все-таки не до конца задавлен. В нем теплится творческое, человеческое начало. В отупляющей (?) работе он умудряется найти какой-то смысл. Это сообщает ему силу выносить унижение, не поступаться своим человеческим достоинством. А в процессе пошивки новой шинели разгорается буквально пламень творчества. Но бедный чиновник умирает, и люди не ощущают трагического смысла его одинокой, бесприютной жизни.

Версия вторая. Один день счастья. Эта версия сугубо субъективная в том смысле, что высказана она персоной, далекой от литературоведения и в услугу мне, затеявшему как бы полевое исследование. И все-таки рискну сделать обобщение. Современный молодой человек, – человек общества потребления, - не знакомый с идеологизирующей критикой соцреализма или той же по духу критикой  революционных демократов, такой человек сочувствует Башмачкину, понимает его отношение к шинели. Работа у чиновника скучная, сам он – человек недалекий, окружающие над ним подтрунивают. Но вот новая шинель. Какая радость! Как изменился с этим приобретением окружающий мир. Да, много значит для человека добротно сработанная вещь, о которой он долго мечтал. Всего один день счастья. А поздним вечером темная сила зла, в лице двух грабителей, в миг разрушила это хрупкое счастье маленького чиновника. Как опасно ходить по неосвещенным улицам (и площадям) прилично одетому человеку. По-видимому, автор этого произведения бросает справедливый упрек правоохранительным органам. А если серьезно, то хотя для масс в прошлом и доминировала первая версия, отдельные литературоведы позволяли себе касаться второй. И.П.Зототусский, например, писал: «Гоголь отпускает своему герою всего лишь миг, минуту, в которой он может почувствовать себя на высоте, развернуться и усмехнуться жизни уже не робко, не просительно, не умоляюще, а широко и светло».

Версия третья. Эстетика языка. Третью версию можно вычитать у Владимира Набокова. Сей тонкий эстет считал, что произведения Гоголя, «как и всякая великая литература, ‑ это феномен языка, а не идей» Подлинный сюжет “Шинели” в стиле, во внутренней структуре трасцендентального анекдота. Позволю себе пространную цитату, в которой схвачена эта структура: «Бормотание, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание, бормотание и возвращение в хаос, из которого все возникло. На этом высоком уровне искусства литература, конечно, не занимается оплакиванием судьбы обездоленного человека или проклятием в адрес власть имущих. Она обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей». Понятно, что эта версия не может быть столь же понятной, а потому популярной, как вторая.

Прежде чем перейти к четвертой версии или, выражаясь по-старому, к подлинному смыслу «Шинели», надобно коснуться явления, которое можно назвать «вживанием в контекст». Речь идет о поселении в ирреальный мир, которое осуществляется при длительном восприятии корпуса однородных текстов. Чтобы читатель мыслил конгениально писателю, чтобы, иначе говоря, их понимания были соответственными, им обоим надо поселиться в одном мире. Известно, что Гоголь работал над «Шинелью» в период (июль 1839 - апрель 1841 год), когда он сблизился со славянофилами, и обратился к серьезному изучению святоотеческой литературы. Так вот, кто, спрашивается, из советских читателей, включая и профессиональных критиков, изучал труды Отцов Церкви? А ведь эта литература программирует особый тип сознания. Такое сознание отсутствовало внутри «Шинели», в миру, окружающем Акакия Акакиевича. «Такого сознания, ‑ пишет Ч. де Лотто, ‑ не доставало и целым поколениям читателей и критиков, вырванных из контекста христианской культуры и не сумевших усмотреть в этом образе воплощение духовных исканий его создателя». От того мир и обижает Башмачкина – мир, его окружавший, и мир, читающий «Шинель».

Версия четвертая. Опасность страсти: христианско-антропологический подход. Западные слависты напоминают мне арабов, сохранивших для Европы тексты Аристотеля. Во времена, когда на родине Гоголя господствовал одномерный соцреализм, за ее пределами исследователи могли заниматься литературоведением в широком диапазоне подходов. Они сохранили и традицию христианско-антропологического анализа. Образцом такого анализа является, на мой взглял, замечательная работа итальянки Чинции де Лотто «Лествица «Шинели»». Ч. де Лотто показывает, что в «Шинели» обнаруживается влияние на религиозное сознание Гоголя святоотеческой литературы, а именно – «Лествицы» Иоанна Лествичника и «Устава о жительстве скитском» Нила Сорского.

(конец первой части)