В Петропавловске-на-Камчатке не помню, сколько, а у нас полночь. Бьют часы двенадцать раз – это важно. Устало скрипя дверями расползаются грузные, словно сытые змеи, вагоны метро – запоздалые пассажиры прикрывают зевки газетами, потихоньку целуются, доедают дешевые детективы, прячут пышные розы от нескромных и жадных взглядов. Дежурные в синей форме обходят составы, трясут за плечи бесстыдных пьяниц, подбирают забытые вещи, следят – не остался ли кто, не прокрался ли подглядеть за святая
святых – темным миром депо и туннелей.
В переходах уже закрыты киоски. Ворча и взрыкивая устраиваются на ночлег стаи сытых бродячих псов – все как на подбор ушастые, с теплыми шкурами, мощными лапами и разумными не по-собачьи глазами. Там где живут собаки – нет крыс. А если барбосы обходят туннель стороной – по ночам серые тени скользят вдоль решеток, обшаривают урны, не брезгуют и отбросами. Завлекательно и страшновато следить за ними – как подскакивают, перенюхиваются, зло пищат или трутся боками суетливые грызуны. В хорошей
стае с полсотни взрослых бойцов – проходя по скупо освещенному переходу чувствуешь себя то ли путником то ли добычей. И не хочется ставить эксперимент… А тем паче играть на дудочке – это не гаммельнские простушки, а ну как выйдет на звук Крысиная Королева о семи мерзких голых хвостах?
По арбатским дворам нарезают круги машины – нет-нет да почудится между ними сучий профиль черного «воронка» - а внутри люди в сером. Стылой озимью ноября разъезжают они по городу, поднимаются вверх по лестницам – вот откуда в подъездах трупы бомжей с искаженными ужасом лицами – и попарно заходят в квартиры, проверяют по истлевшим листам ордеров…
не дай бог, совпадет имя.
Ближе к трем – но безлунной и ветреной ночью, на самой середине моста – если резко поднимешь голову - разглядишь белесую тушу аэростата. Пухлобокие и медлительные, беззащитные вроде бы – сколько лет они ходят кругами, сторожат московское небо. Враг не пройдет, чужой самолет – даже тенью – не проберется ночью, не сбросит на город ядовитую бомбу. Спите спокойно, добрые жители…
Где карета? А нету – много лет уже не отыщешь среди теней ни извозчичьей суетливой пролетки ни цыганской залетной тройки ни экипажа с гербами на позолоченных дверцах. Так что, если услышите стук копыт – не пугайтесь. По столице гуляет пять-шесть настоящих карет – караулят у ресторанов и клубов, предлагают подвезти, прокатиться. Развлекайтесь спокойно – тени денег не берут.
А вот подле вокзалов ближе к часу Быка немудрено ошибиться. Сесть в машину с нездешними номерами, натолкнуться на испитой профиль давно умершего знакомого, взять билет в Петербург, а приехать домой в Ленинград – и очнуться ребенком на холодной плацкартной полке. На перекрестье рельсов, путей и времен немудрено ошибиться. Недаром после часу запирают вокзальные залы – чтобы шустрые тени не просочились, не тронули стрелки Больших Вокзальных Часов, не пустили время по кругу.
Самый центр, там где древность лезет из-под земли, где выпячиваются грубокирпичные, красные корни Москвы-матушки, слишком сильно замешан на крови и страхе, слишком много раз перестраивался и ломался под новую власть, чтобы увидеть в упор _то_ прошлое. Разве что уголком глаза, украдкой – и тоже в метель, чтобы обмануть взгляд. Но лучше – в Петровскую слободу, в парки старых усадеб, за ограду монастырей – или к утру найдут бездыханным, седым или сумасшедшим или до конца дней будете перебирать
в памяти медные пятачки – юродивых обижают.
Это вглубь – а вовне сонно ходит ночная жизнь. Электрическая и бледная – будто соки сосут из кожи. Вот приемный покой – желтоватый, мутный – пахнет хлоркой, угрюмо дремлет толстая санитарка, ходит кругом мужчина, мнет шапку, вслушивается – туда за клеенчатую, бурую дверь. Тяжкий стон, топоток шагов, скрип каталки, глухая возня – и вдруг торжествующий, звонкий
ор – новый человек пришел в мир. А до родблока не дотянули… да-с.
Тряско вздрагивая катит себе машина, в ней бригада ночных электриков. Они гномы – люди не станут так истово и беззаветно пахать за смешные деньги, вцепляться в работу мудрыми пальцами, ладить проволоки и кнопочки, щелкать звонкими пассатижами. Потому и катаются в сумерках – чтобы не разглядели чересчур острых носов и кошачьих вытянутых зрачков. И не вздумайте совать им соточки за работу, когда вспыхнет и загорится свет в обесточенной вдруг квартире. Так пошлют, что до скончания дней придется
бродить по самым унылым и топким подземным лазам московских канализаций – им ли не знать маршрута? Угостите их лучше – водочкой, чаем, в крайнем случае молоком. Выставите под дверь блюдце – вот увидите, утром будет пустое.
Одинокий гаишник обшаривает трассу хищным, голодным взглядом. Крадучись бродит он вдоль обочины, втягивает воздух замерзшим носом, притопывает ногами и изредка – если никто не слышит – задирает глупую голову и воет с присвистом на луну. Ему бы добычи – нежной и пьяненькой, с пискливыми курами на сиденьях и полной душой удовольствия – отстегнет и уважит и слова не скажет – ешь, не хочу. А вокруг только снег и ветер и сплошные уборочные машины – не помойку же потрошить, против закона Стаи
питаться падалью. Холод лезет под серую куртку, забивается за воротник, шарит пальцами по карманам. И только сирены вторят добытчику-одиночке…
А мусоровозы влекутся себе по своим делам – перебрать и сгрузить в контейнеры прожитый день Москвы. Всех покойников, все разбитые жизни и колотую посуду, все объедки, огрызки, ошметки мыслей, упаковки от неслучившихся деток, клочья памяти стариков, побелевшие черновики. Прочь из города – и в огонь. И приветственно машут им вслед рогами запоздалые маленькие троллейбусы.
…Если хочешь раньше всех в мегаполисе встретить утро – карауль его на остановке. И отмытый до желтизны самый ранний автобус с замерзшими стеклами и нетоптаным полом подвезет ровно к цели – триста метров вперед – и ночь кончится. Серый лучик рассвета коснется окна и погладит тебя по щеке – с добрым утром, приятель. Если окажешься первым – весь день тебе будет везти – за что бы ни взялся, все получится, как захочешь. Если нет – просто так увидишь, как тихонько, на мягких лапах уходит из
города ночь, как тают и прячутся тени. Как последняя – бесноватый горбун-фонарщик – пробегает по проводам и один за одним ловко гасит огни Москвы.