Дорога туда — весна, холодный и чистый май. Соседка по купе — немолодая циркачка. Пятнадцать лет со спины, сорок пять на лице и съеденная гримом кожа. Макияж с вечера, макияж утром. Безупречная осанка, улыбка, прибитая к лицу намертво, привычка подчеркивать слова небольшими, меткими жестами красивых, будто золотой пудрой присыпанных рук — пальцы то касаются губ, то обводят овал лица, то штрихом указывают на собеседника. Кочевой опыт — пудреница, тапочки, прелестная белая шелковая пижама.
Умение расположить к себе, вызвать на разговор, очаровать на месте. И удивительная красота во сне — женщина спала, как цветок складывал лепестки. Изгиб сильной спины, руки между коленей, светлые волосы на подушке, белый шелк еще ярче на фоне казенной простыни — и готовность вскочить за минуту. На вокзальной площади — стаи голодных грачей, толпа машин, суета. Трамвай грохочет, из киоска звучит арабская музыка, пахнет бензином и талым снегом. Полет через город, сквозь солнечный свет и ветер, никому
ничего не должна, ничего не держит, можешь все, что захочешь и любая дорога — твоя... Центр города, развалины, битый кирпич, непролазная грязь, запах нежилья, мертвечины — и россыпь мать-и-мачехи на куче мусора. Колесо обозрения — шла к нему через полгорода, пока не обратила внимания, что спицы не движутся. Набережная, мерный плеск воды — как шаги, запах водорослей, сильный упругий ветер на мгновение будто подбросил ввысь, вровень с серебряной чайкой в ослепительной голубизне — пардон за пафос, но слова
именно те. Птицы летят по-разному — чайка скользит, утка режет воздух тяжело и упорно, ворон движется, словно нож, а трясогузка играет с ветром, ее носит, как перышко. Снова город. Горбатый проезд, черные от старости деревянные дома, веревки с жалким бельем, ветхие наличники, высокие заборы и ворота с ржавыми щеколдами, корявые яблони, смуглолицая старуха татарка, шавка в будке, марлевые занавески и герань в горшочках на подоконнике… Будто время не движется, и на улице Ульяновых до сих по отмечают в календаре
новый 1900 год. В двух шагах — колоннада университета. Ярколицая молодежь на скамейках перед суровым зданием, пятна афиш на заборе, забытый кем-то учебник. И спуск назад, к центру. Могучий Кремль — мельком, мимо — слишком приглажен. Крохотная деревянная мечеть — зеленая, старенькая, будто щурится с хитрецой. И другая, древняя, белая, гордая, с вознесенным к солнцу лунным серпом — багатур-монгол перед боем с русским богатырем. Рынок — шумный, тесный, дешевый. Женщины шумно торгуются за пучок
лука или вялую курицу, продавцы азартно выхваливают товар. Стучат нарды, пахнет шаурмой, зеленью и гашишом. И собаки дерутся за кость. Вообще удивило, как быстро Казань стала восточным городом — с четками и Коранами, амулетами Фатимы и женщинами в хиджабах, особенной жадностью, щедростью и золотой мишурой нищеты, с запахом пряностей из подворотен, со знакомыми узорами мостовых и холмистыми гривами улиц. В каждом городе кроме Питера ищу и вижу Иерусалим. А в Ершалаиме нахожу мой несбывшийся Ленинград.
Но к делу это не относится — раньше я видела Казань в ноябре, укутанной и нахохленной, весенняя порадовала меня, пожалуй, больше. Из забавных встреч — зацепились языками с немолодой интеллигентной дамой — беженкой из Баку. Заговорили об архитектуре, о книгах, оказалось, что пригляделись в городе к одним и тем же домам, мне показали здание, где останавливался Пушкин, и долго зазывали в гости на книжку про исторические памятники. Но времени уже не оставалось…