Знаменитая испанская скрипачка Ане Ларрасабаль задушена в Национальном концертном зале Мадрида, где она только что сыграла Каприс № 24 Паганини — одно из самых трудных для исполнителя скрипичных произведений. Принадлежавшая Ларрасабаль бесценная скрипка Страдивари с завитком в виде головы дьявола бесследно исчезла. Расследование поручено одному из лучших инспекторов судебной полиции Раулю Пердомо. Он не склонен верить в паранормальные явления, но, не в силах объяснить собственные странные видения, прибегает к помощи экстрасенса Милагрос Ордоньес. Ее участие сыграет ключевую роль в раскрытии личности убийцы…
Клаудио Агостини, прославленный дирижер миланского оркестра, дважды негромко постучал в дверь артистической уборной Ане Ларрасабаль, первой скрипки страны и одной из самых знаменитых скрипачек мира.
Оставался час до начала концерта, который они оба собирались представить публике в Симфоническом зале Аудиториума — Национального концертного зала в Мадриде.
В программу входила увертюра к «Свадьбе Фигаро», за ней следовал Концерт для скрипки си минор Паганини, затем, во втором отделении, концерт для оркестра Бартока. Агостини участвовал в концерте в качестве приглашенного дирижера Национального оркестра Испании; дирижер и солистка выступали совместно в первый раз.
Агостини, уже облаченный во фрак, отчетливо слышал из-за двери, как Ларрасабаль раз за разом повторяет наиболее трудные пассажи Концерта Паганини, известного как «Кампанелла», поскольку в финальном рондо с каждым новым вступлением скрипки слышится звук колокольчика.
Не дождавшись ответа, дирижер снова постучал в дверь, и на этот раз звуки скрипки оборвались.
После продолжительного молчания послышался раздраженный голос солистки, заставивший Агостини пожалеть, что он ей помешал.
- В чем дело? Я репетирую.
Маститому дирижеру мгновенно захотелось очутиться в своей уборной, так и не отозвавшись, но времени на это у него не было: Ларрасабаль распахнула дверь, не дожидаясь ответа. Когда она увидела дирижера, недовольная гримаска на ее лице сменилась открытой улыбкой.
- Ах, маэстро, это вы. Я думала, опять этот критик, Вела де Артеага. Каждый раз, когда я здесь выступаю, он заходит ко мне в уборную, якобы для того, чтобы подбодрить, хотя на самом деле хочет всего-навсего повесить свое пальто на плечики в моем гардеробе.
Семидесятидвухлетний Агостини обладал красивой седой шевелюрой, почти не поредевшей с годами, отличался статной фигурой и изысканными манерами, за что некоторые музыкальные критики называли его «денди». В неспокойном мире исполнителей классической музыки, где царит скрытое недоброжелательство и всегда надо остерегаться ударов исподтишка и подножек, Агостини был редкой птицей: никто с ним не враждовал и не питал к нему ненависти. Он был известен как человек скромный, отзывчивый и великодушный, никогда не сказавший дурного слова ни о своих коллегах, ни вообще о других музыкантах. Ответив улыбкой на улыбку скрипачки, он сказал на очень приличном испанском:
- Я пришел только сказать вам in bocca al lupo[1 - Букв.: в пасть волку (ит.).], так мы желаем удачи.
- У нас в Испании удачи желают довольно грубо: «Побольше дерьма».
- Дерьма? Артисту? Не понимаю.
- В давние времена ходить на концерты могли себе позволить только состоятельные люди, которые приезжали в экипажах, запряженных лошадьми, и, если у дверей концертного зала оставалось много конского навоза, это значило, что театр был полон. Хотя для того, кто плохо провел ночь, ничего не может быть хуже битком набитого театра, вам не кажется, маэстро?
- Да, конечно. Позвольте мне сказать, что вы обворожительны.
Это не было простой любезностью. Скрипачка уже закончила макияж, и ее синие глаза в сочетании с пышной рыжей гривой казались такими огромными, что Агостини почудилось, что если он подойдет поближе, то может утонуть в них. Но больше всего бросалось в глаза черное бархатное платье, которое она выбрала, чтобы появиться на сцене, платье, оставлявшее открытой спину и с умопомрачительным v-образным декольте, скрепленным воротником.
Ане Ларрасабаль считалась изумительной скрипачкой с тех самых пор, как дебютировала в тринадцать лет в Германии Концертом для скрипки Бетховена, с дирижером Лорином Маазелем; а сейчас, в свои двадцать шесть, она была еще и в высшей степени привлекательной женщиной, не раз украшавшей обложки самых популярных журналов.
- Могу я задать вам вопрос, signorina[2 - Синьорина (ит.).] Ларра-сабаль? Почему вы выбрали концерт Паганини для открытия фестиваля «Испамусика»?
Ларрасабаль, державшая в левой руке скрипку, а в правой смычок, взяла несколько нот пиццикато, прежде чем ответить. Агостини увидел в этом своего рода кокетство.
- Вы не любите Паганини, маэстро?
- Разумеется, люблю. Но мне кажется, не будет ничего обидного, если я скажу, что его нельзя отнести к первому ряду.
- Вам кажется, что это второразрядная музыка? Почему же вы тогда согласились дирижировать этим концертом?
- Потому что меня попросил Альфонсо Архона, директор «Испамусики» и уже тридцать лет как мой друг. А еще потому, что выступать вместе с вами для меня большая честь, signorina.
- Этот комплимент заслуживает моей откровенности, — сказала скрипачка с полуулыбкой, показавшейся Агостини несколько провокационной. — Пожалуйста, закройте дверь, если вам не трудно.
Романы американского писателя Джонатана Троппера «Дальше живите сами» и «Книга Джо» стали бестселлерами и в США, и в России. «Все к лучшему» — история о крутых переменах в жизни молодого жителя Нью-Йорка Зака Кинга, которые начинаются, когда на горизонте возникает его отец, Норм, 20 лет пропадавший неизвестно где. Заку предстоит разобраться в том, кого он любит, как понимать верность памяти погибшего друга, что такое ответственность за своих близких.
В ночь перед тем, как все изменилось, я просыпаюсь от подземного толчка и инстинктивно тянусь к Тамаре, но, разумеется, никакая это не Тамара, а Хоуп. Это и не могла быть Тамара. И все же последнее время спросонья я каждый раз надеюсь, что в постели рядом со мной Тамара. Наверно, в моих снах — не одном-двух, которые помню, но в мириадах тех, что улетучиваются, словно мотыльки, едва успеешь протянуть к ним сложенную ковшиком ладонь, — в тех снах она снова и снова моя. Поэтому каждый раз, просыпаясь, я испытываю тревожное чувство, словно каким-то образом перенесся в параллельную вселенную, где моя жизнь свернула не вправо, а влево из-за, на первый взгляд, ничего не значащего, но на деле судьбоносного решения, которое я принял, — связанного с девушкой, поцелуем, свиданием, работой или в какой «Старбакс» пойти… чего-то в этом роде.
А между тем в реальном мире Верхний Вест-Сайд дрожит, как платформа подземки, дребезжат стекла и мусорные баки на углу, над Бродвеем поднимается пронзительный многоголосый вой автомобильных сигнализаций, разрывая самый тихий, предрассветный час ночи.
- Зак! — верещит Хоуп и хватается за меня. От ее громкого голоса я вздрагиваю, как от подземного толчка, а ее наманикюренные ногти впиваются мне в плечо. Хоуп, не Тамара. Да-да. Красавица Хоуп.
Я открываю глаза и бормочу: «Что стряслось?» — это максимум, на что я сейчас способен. Мы смотрим в потолок; кровать под нами чуть-чуть качается, и мы поскорее встаем. Мои старые добрые трусы с котом Феликсом и ее атласная пижама от «Брукс Бразерс» выглядят так невинно, словно мы перед так неожиданно прервавшимся сном и не занимались сексом. Мы стремительно спускаемся по лестнице в гостиную, но толчки уже прекратились; у окна мы видим голого Джеда, моего соседа по квартире, который с любопытством таращится на улицу.
- Что случилось? — интересуюсь я.
- Понятия не имею, — рассеянно отвечает Джед, почесывая подтянутый живот. — Похоже, землетрясение. — Он отходит от окна и плетется к дивану.
- Ой! — взвизгивает Хоуп, отворачивается и закрывает глаза.
- А, это ты, — произносит Джед, который только сейчас заметил Хоуп. — Привет.
- Ты не мог бы ненадолго одеться? — от имени Хоуп говорю я.
- Я же не знал, что она здесь, — отвечает Джед, даже не пытаясь прикрыть свою восставшую наготу.
- Теперь знаешь, — тянет Хоуп в своей аристократической манере, которая не перестает меня раздражать.
Я люблю Джеда, но что-то он повадился разгуливать в чем мать родила. Не помню, когда последний раз видел его в рубашке. Один из немногих недостатков соседства с безработным миллионером в том, что ему больше нечем заняться, кроме как смотреть телевизор и маяться дурью. Зато я живу в недавно отремонтированном особняке в Верхнем Вест-Сайде и вот уже три года не плачу за квартиру. И это на Манхэттене. А значит, я просто счастливчик. Если разобраться, я с лихвой вознагражден за то, что время от времени приходится видеть чей-то болтающийся член. Я хватаю подушку с огромного кожаного дивана, гигантским полумесяцем опоясывающего нашу просторную гостиную, и бросаю Джеду.
- Прикройся, Джед. Ради всего святого.
Джед протирает слипшиеся глаза, а меня тошнит при мысли о его голой заднице на бежевой итальянской коже. Он скрещивает ноги, с забавным видом прижимает подушку к гениталиям и посылает мне свою фирменную безмятежную ухмылку. Хоуп театрально вздыхает и отходит к окну. Джед разбогател, Хоуп же родилась в богатой семье, а это совсем другое дело. Поскольку я не могу похвастаться ни тем, ни другим, мне остается лишь вздохнуть, словно хочу сказать: «Вот так и живу», — покорно, но не без удовлетворения. Джед — мой лучший друг, хотя и бывает сущим засранцем. Хоуп — моя невеста, я не считаю ее снобкой, но понимаю, почему так может думать Джед. Они полные противоположности, сошедшиеся благодаря мне в одной точке. Правда, внешне они похожи, как близнецы. Оба красивы от природы: высокие, худые, с густыми волосами и тонкими чертами лица. Выпуклый лоб и крупный нос придают Джеду легкое сходство с европейцем, моделью Кельвина Кляйна; стрижется он коротко, чтобы не причесываться. У Хоуп густые послушные волосы, а прическа частенько подозрительно напоминает последнюю укладку Гвинет Пэлтроу, хотя моя невеста ни за что не признается в таких обывательских симпатиях. По сравнению с этими двумя красавцами я выгляжу простецки, как парень, который выставляет свет во время фотосессии, я удивительным образом связан с ними обоими и при этом вопиюще зауряден. Обыкновенный середняк.
