Чертков! Славное имечко. В одних документах название города указывается как "Чортков", в других - буква "о" менялась на "е". Только суть от этого не меняется. Чертово место, где мы столкнулись с прорывающейся из окружения под Каменец-Подольским немецкой группировкой.

События на нашем участке развивались следующим образом. Бригада двигалась на юг. Не скажу, что встречные бои были сильные, хотя без столкновений не обходилось. Затем получили приказ остановиться и занять оборону фронтом на восток. Рыли капониры, окопы, вперед ушла разведка. Толком мы пока ничего не знали, но догадывались, что дело связано с окруженной под Каменец-Подольским 1-й немецкой танковой армией.

Рядом с нами окапывался дивизион 76-миллиметровок ЗИС-3, наших лучших противотанковых пушек на тот период. Спешно рыли окопы пехотные части, устанавливали батареи "сорокапяток". Все это происходило в условиях бездорожья. Низины были залиты талой водой. Гусеницы "тридцатьчетверок" тонули в грязи. Подвезли боеприпасы, но грузовики близко подъехать к позициям не смогли. Снаряды и цинки с патронами таскали метров за сто пятьдесят.

Главная сложность поставленной задачи "не пропустить и уничтожить немцев" заключалась в том, что никто не знал, где они будут прорываться. До линии фронта от наших позиций было километров тридцать. Поддерживая прорывающуюся группировку, часто налетала немецкая авиация, наносились контрудары.

Помню, что очень сильная бомбежка шла севернее Черткова. Там ухало, взрывалось не меньше двух часов. Небо застилала сплошная полоса дыма. Горячие головы предлагали повернуть на север, мол, несомненно прорыв шел там. Затем сильная орудийная пальба началась сразу в трех-четырех местах.

Мы сидели в напряжении не меньше двух суток, затем поступила команда выводить машины. С отступающими немцами бригада столкнулась южнее Черткова. На запад двигалась целая колонна вражеской техники: штук тридцать танков, бронетранспортеры, грузовики, зенитные установки.

Сначала ударила наша артиллерия, но колонна, не снижая скорости, прорвала оборону, уничтожила часть артиллерийских батарей, перепахала траншеи с пехотой. Несколько немецких танков дымили, но остальная часть упорно двигалась вперед.

Конечно, это была не основная масса окруженной группировки. Планов немцев мы знать не могли, хотя разведка примерно определила участок прорыва. Но даже на тех двадцати-тридцати километрах моторизованные части имели возможность маневрировать, посылать вперед сильные штурмовые группы. А затем, по ходу боя, в очередной раз менять маршрут.

Думаю, мы столкнулись с одной из таких групп. Фрицам оставалось до линии фронта совсем ничего, навстречу им прорвалась подмога. За два с половиной года я неплохо изучил тактику немцев и был уверен, что остановить моторизованную группу не удастся.

Там, где имелась малейшая возможность, фрицы отчаянно прорывались ценой любых потерь. Слово "плен" для большинства по-прежнему оставалось синонимом смерти. Они предпочитали драться до конца.

Мы ударили с фланга довольно удачно. Не меньше пяти-шести танков остановились, некоторые загорелись. В нашу сторону сразу развернулись самоходки с более мощными орудиями и открыли огонь. Знаменитых "тигров" в колонне не оказалось. В основном там были средние танки Т-3 и Т-4. Не скажу, что эти машины являлись слишком грозным противником для "тридцатьчетверок". Главную опасность представляли их кумулятивные снаряды, высокая точность наводки, ну и, конечно, самоходки "артштурм" с 88-миллиметровыми пушками.

У нас вспыхнули сразу два танка. Мы сближались с немецкими машинами, посылая снаряды и с ходу и с коротких остановок. Т-4, с длинноствольной пушкой, обвешанный звеньями гусениц, с броневыми щитами по бортам, выстрелил в мой танк с расстояния четырехсот метров. Повезло, что кумулятивных снарядов у немцев оставалось мало - они вели бои уже несколько дней. Болванка отрикошетила от лобовой брони, снесла шаровую установку курсового пулемета и с воем унеслась прочь. Васю Легостаева сбросило с сиденья.

- Васька, жив?

Стрелок-радист ворочался внизу, а Кибалка загонял в ствол очередной снаряд. Мы выстрелили в Т-4 одновременно с Февралевым. Кто-то из нас попал в цель, но снаряд вмял звено гусениц и не пробил лобовую броню. Экипаж Т-4 крепко встряхнуло, впрочем, как и нас. Ленька бестолково толкал в казенник снаряд, я пытался помочь ему, но Февралев успел выстрелить еще раз, и Т-4 остановился.

Мы скатились в овражек. Витя Иванов, задрав голову, зажимал нос, из которого сочилась кровь. Леня Кибалка наконец зарядил орудие и показал мне на дыру диаметром сантиметров двадцать на месте шаровой установки.

- Убьют нас, - пожаловался он и, кажется, всхлипнул. Потом добавил: - Со сквознячком пойдем.

- Ленька, у тебя башка в порядке? - спросил я.

- В порядке, а че?

- У меня гудит, - прошамкал Витя Иванов. - Кажется, зуб выбили. Во, сволочи!

Он выплюнул на ладонь кровь и, рассмотрев обломок зуба, стряхнул его с ладони. К нам скатилась с бугра "тридцатьчетверка" Гриши Захарова. Клацнув гусеницами, замерла в нескольких шагах. Я подумал, что свихиваюсь. Внезапно возникший танк с перекосившейся башней, закрытыми люками и неработающим мотором. Никто из "тридцатьчетверки" не появляется, минута-вторая тишины...

- Эй, вы там! - позвал я.

От этой тишины и неподвижной машины веяло жутью. Потом шевельнулся командирский люк. Из него выплыло облачко дыма, а затем дым пошел густо: из пробоины в передней части, из щели между башней и корпусом, из трансмиссии. Я опомнился первым:

- Витька, заводи!

Заревел мотор, Иванов свое дело знал. Из танка младшего лейтенанта Захарова вместе с дымом уже выбивались языки пламени. "Тридцатьчетверка" взорвалась, когда мы отскочили метров на пятнадцать. Рвануло крепко. Нас качнуло, а спустя секунды на броню посыпались звякающие обломки, шлепнулось что-то тяжелое.

Я выглянул из люка. На трансмиссии лежало человеческое туловище без головы и обеих рук. Машину Гриши Захарова разорвало едва не пополам, отбросив в сторону башню. Огонь поднимал в воздух грибовидное облако дыма, огненные завитки и сизые хлопья брезента.

Я хотел вылезти и столкнуть человеческие останки, но машину трясло, а когда вынырнули из овражка, нос к носу столкнулись с комбатом Плотником и Успенским. Неподалеку стояла подбитая "тридцатьчетверка", подальше горел Т-4. Сдетонировал боезапас, хранившийся в кормовой части башни. Башню Т-4 разворотило, листы брони торчали в разные стороны, крышу сорвало и отбросило в сторону.

Пока мы возились, приводя в порядок машины, бой переместился западнее. На скорости подлетела "тридцатьчетверка" командира полка Третьякова. Полковник поздоровался со всеми за руку, глянул на мой танк с дырой на месте шаровой пулеметной установки.

- Подковали?

- Есть немного, товарищ полковник.

- Воевать сможете?

- Сможем. Только люди контужены.

Вмешался комбат, стал говорить о потерях, о том, что большинство машин повреждено.

- Надо гадов добивать, Петр Назарович. Собирай все, что можешь, - перебил его командир полка.

- Было бы что собирать.

Мы сняли с трансмиссии тело погибшего танкиста. Кто он - определить невозможно. Отнесли в братскую могилу. Там возились похоронщики.

- Вы с него сапоги не снимайте, - попросил я.

- Ладно. Закопаем как есть.

Иванов завел двигатель. Оставшиеся танки двигались в квадрат, указанный командиром полка. Следом за мной шла "тридцатьчетверка" комбата Успенского. Подумал со злостью: "Повоюй, хватит командовать!"

Злость не самое лучшее человеческое чувство. В ответ на мое пожелание от немцев прилетела тяжелая болванка. Врезалась во влажную кочку, вывернула куст краснотала и, кувыркаясь, пролетела перед нами. Миновали еще одну подбитую "тридцатьчетверку". Ребята возились с гусеницей. По рации поймал голос Хлынова. Сначала ротный выругался, потом обрадовался, что мы живы, и тоже поторопил нас. Немецкие танки, замедлив ход, вели беглый огонь, давая возможность вырваться своим бронетранспортерам и грузовикам с людьми.

Наших "тридцатьчетверок" оставалось совсем мало. Непрерывно стреляли две батареи дивизионных пушек ЗИС-3. Но стояли они на открытом месте, не успев окопаться. Высотой метра полтора с массивными щитами, орудия представляли хорошо различимую мишень.

Их выбивали одну за другой укрывшиеся среди деревьев самоходки и минометы. Остатки батальонов, сблизившись с немецкими танками, били друг друга почти в упор. Т-3 получил от меня снаряд в борт. Сорвало с клепок броневую плиту, попало в основание башни. Немец продолжал катиться, из боковых дверок выпрыгивали танкисты в черных куртках и, пригибаясь, бежали прочь.

Командир второй роты Артем Зайков удачно врезал длинноствольному Т-4, разбил ходовую часть, затем ударил в лоб. Лейтенант совершил ошибку, не меняя позицию, выстрелил в третий раз с одного и того же места.

Его поймала в прицел самоходка. Удар 88-миллиметрового кумулятивного снаряда прожег броню, как фанеру. Мгновенно сдетонировали боеприпасы, башня, подпрыгнув, плюхнулась в грязь. Второй взрыв (наверное, шарахнули снаряды в напольных чемоданах) вздернул опорную плиту и развернул ее поперек корпуса. Пламя мгновенно охватило машину.

Позиции обеих батарей ЗИС-3 были перепаханы вдоль и поперек. Но две или три уцелевших пушки продолжали вести беглый огонь. Споткнулся еще один Т-4. Остальные, не разворачиваясь, увеличили ход. Артиллеристы, в распоясанных гимнастерках, стреляли непрерывно. Нашему батальону приказали перехватить бронетранспортеры и грузовики.

Какой там батальон! Всего штук шесть машин во главе с майором Плотником. Позади, ковыляя, догонял нас еще один танк с поврежденным двигателем. Его добила самоходка, и он загорелся. Промчались мимо дымившегося Т-4. Кто-то не поленился, влепил снаряд в башню, кувыркаясь, отлетела половинка бокового люка.

Большинство бронетранспортеров и грузовых машин уже исчезли. Спаренная зенитная установка на гусеничном ходу выпустила в нашу сторону десятка два снарядов и с неожиданной прытью исчезла среди деревьев. Вдали мелькали брезентовые тенты грузовиков, выкрашенные в песочный цвет бронетранспортеры. Они бы все ушли - слишком велико было расстояние. Но часть машин попала в низину, где почву, как кисель, размолотили гусеницы и колеса.

Витя Иванов гнал на такой скорости, что запах жженой резины забивал нос.

- Сгорим!

- Ни хрена! Догоним. Стреляйте, чего ждете?

Февралев шел рядом. Огонь открыли одновременно.

Выстрелы второпях цели не достигли. Метров через сто остановились над обрывом. Стреляли хоть и торопливо, но целясь. Разбили два грузовика, в разные стороны разбегались фигуры в шинелях и касках. Бронетранспортер с продырявленной насквозь кабиной загребал гусеницами жидкую грязь и упорно полз под защиту деревьев. Снаряд снес кусок заднего борта, наверное, перебил тех, кто находился в десантном отделении, но восьмитонный "ганомат" скрылся среди деревьев.

Под раздачу попали еще два грузовика и легкий броневик. Сделав крюк, догнали недобитый "ганомат" и расстреляли его в упор вместе с выскочившим экипажем. В наш танк летели трассы спаренной 30-миллиметровой установки "кугель". Калибр небольшой, зато снаряды неслись сплошным пучком.

Прежде чем мы достали ее фугасом, поймали не меньше десятка мелких, но злых, как осы, снарядов. Разорвало гусеницу, повредило что-то еще. Машина застыла на месте, двигатель продолжал работать.

- Командир, сползти пониже? - задрав голову, кричал рыжий механик. - Нас здесь не подобьют? Там еще танки остались.

- Уже некому. Они далеко. Стой на месте. Переползать - означало скрутить и смять гусеничную ленту. Потом полдня по кускам собирать. Из люков подбитой зенитной установки выпрыгивал экипаж. Наш фугасный снаряд вмял броню, вырвал один из стволов. Мы добили долбаный "кугель" (полное название - "кугель-блитц") бронебойным снарядом, и установка вспыхнула. Выскочив наружу, разглядывали гусеницу, лобовую броню, по которой тоже прошлась очередь. Витя Иванов заковыристо матерился. Пнул колесо.

- Гля, Дмитрич. И сюда попал, вон трещина.

- Менять, что ли, надо?

- Надо.

Танки и подоспевшая пехота добивали убегавших немцев, выгребали трофеи. Огромный трехосный грузовик "бюссинг" оказался неповрежденным. Кто-то из умельцев сел за руль, завел двигатель и выгнал машину на сухое место. Под иссеченным осколками брезентом лежали два трупа, ящики с патронами. Консервов и спирта среди трофеев не оказалось. Немцы все прибрали сами, пока находились в окружении. Возле некоторых тел мы находили наши автоматы и винтовки-трехлинейки. Видимо, с боеприпасами стало туго - подбирали советское оружие.

Я не помню, сколько мы подбили и сожгли немецких танков, бронетранспортеров, грузовиков. Обугленные корпуса торчали вдоль дороги, в поле, в перелесках. Очень много лежало трупов. В шинелях, куртках, некоторые в одних френчах, чтобы легче было бежать. Мы не дали 1-й танковой армии так просто выскользнуть из ловушки.

Но и нам досталось крепко. Бой, что называется, шел насмерть. Немцы, несмотря на потери, прорывались отчаянно. Но мы сделали все, чтобы уничтожить немецкие части. Врезались в память наши сгоревшие "тридцатьчетверки". Танк командира второй роты Артема Зайкова, еще дымивший, с торчавшей поперек плитой и аккуратным круглым погоном, к которому крепилась башня. Сквозь выбитый передний люк виднелось то, что осталось от механика-водителя. Обугленная головешка, в которой с трудом угадывалось человеческое тело и сгоревшие до костей руки.

Экипаж Гриши Захарова из моего взвода тоже погиб полностью. Многие танкисты получили тяжелые ранения. Особенно - ожоги. Господи, как они мучились! Я пойму это только спустя полгода, когда сам попаду в подобное пекло.

Морфина не было, помогал только спирт, который разбавляли водой, чтобы не обжигать и без того воспаленную гортань. Сожженная кожа на лице стягивала рты, мы вливали спирт через трубочки. Распухшие железы сдавливали горло, люди задыхались от удушья. Мы воспринимали как облегчение, когда смерть забирала кого-то из обреченных, сходивших с ума от боли друзей.

Командир полка отдал для наиболее обгоревших ребят свой "виллис", их срочно отвозили в санбат. Загрузили тяжелоранеными трофейный "бюссинг" и тоже отправили вслед. Те, кто мог идти, потянулись в санбат пешком.

Артиллеристы из дивизиона ЗИС-3 спасли жизни многим из нас. Из восьми пушек, стоявших на прямой наводке, уцелели лишь две. Да и то с продырявленными щитами, порванными колесами, разбитой оптикой. Горько было смотреть на позиции пехоты, которые расстреляли и пропахали гусеницами фашистские танки. У людей во время боя не выдерживали нервы, некоторые выскакивали из окопов и погибали от пулеметных очередей в спину. Меня вызвал командир танкового полка Третьяков. Возле него стояли комбаты Плотник и Успенский, уцелевшие командиры рот, кто-то из ремонтников. Первый батальон продолжал преследование отступающих немцев. Мне было официально объявлено, что я назначаюсь командиром роты.

- Есть! Спасибо за доверие.

- Что есть? - усмехнулся полковник. - От полка ничего не осталось. Начальников больше, чем машин.

В обоих батальонах из сорока с лишним танков стояли в готовности не больше десятка машин. Их спешно загружали снарядами, заливали горючее.

- В общем, так, - продолжал Третьяков. - Через час мы двигаем вперед. Ты остаешься вместе с зампотехом и ремонтниками. Соберешь машины, которые можно отремонтировать на месте, и дней через пять нас догонишь. Это будет твоя новая рота. Заодно комбату Успенскому поможешь. Выполняй!

Мы разошлись по батальонам. Комбат Плотник забирал с собой Хлынова и еще две оставшиеся "тридцатьчетверки". Хотел взять и Февралева, но, передумав, оставил его со мной. Моей несуществующей роте ставилась задача - прикрывать вместе с пехотой участок севернее Черткова в случае прорыва остатков немецких войск. Танк Февралева был единственной машиной, которая могла двигаться и вести бой.

Вскоре батальоны ушли, а мы остались под накрапывающим дождем. Объехали местность, подсчитали количество танков и автомашин, которые можно восстановить. В том числе мою "тридцатьчетверку" с выбитой шаровой установкой, расколотым колесом и порванной гусеницей. Почесали затылки - с чего начинать?.. Зампотех предложил просто и ясно - сначала отдохнуть. Люди ходят шальные после боя, вялые. Надо прийти в себя. На том и порешили.

Большое начальство любит, когда в сводках мелькает название "танковая бригада". Звучит неплохо. Мощь, броня, натиск и так далее. Не то что какой-то пехотный полк, плетущийся в грязи. Забывают только о том, что танковая бригада - это не сплошная лавина бронированных машин, а механизированное подразделение.

Основной ударной силой бригады являются три танковых батальона, объединенных в танковый полк. Кроме того, в штате бригады имеется разведка, пехота, артиллерия, сотня-две автомашин, тыловые подразделения. Количество личного состава впечатляет, оно может составлять и три, и пять тысяч человек. Но как быстро тают в боях танковые батальоны и пехотные подразделения!

Так получилось и с нашей бригадой, понесшей после боев под Чертковом значительные потери. Но бригада, хоть и с незначительным количеством машин, продолжала числиться во всех списках. А если числится, то обязана двигаться вперед и выполнять приказы. Жаловаться и просить дополнительные машины в условиях наступления - бесполезно.

Кроме новой должности, я получил задачу, важность которой хорошо понимал, собрать поврежденную технику и сколотить хотя бы одну танковую роту, а это значило многое. Трудность заключалась не только в том, что подбитые танки, автомашины с заклинившими двигателями и прочая техника завязли в добротном черноземе на участке окружностью километров десять.

Мы вступили на землю, которая именовалась Западной Украиной. Здесь нас не слишком ждали, и националистические боевые организации уже с первых дней готовились наносить удары в спину. Ладно, черт с ней, с политикой! Но можно было не сомневаться, что оставленную без присмотра технику быстро растащат по хуторам даже простые крестьяне. В хозяйстве все пригодится!

- Здесь минимум восемь-десять танков, которые можно восстановить своими силами, - тряс меня за ворот засаленной телогрейки майор Плотник, когда мы расставались. - Целая рота! Стаскивай все на сухое место, обеспечь охрану, а ремонтники свое дело знают.

Одобрение выразил тогда даже замполит Гаценко. Призвал проявлять бдительность, вести разъяснительную работу среди местного населения и ни разу не напомнил мне о штрафном прошлом. Петр Назарович Плотник обнял на прощание, пообещал, что скоро встретимся и без награды я не останусь.

- Станешь Героем Соцтруда, заодно и отдохнешь, - по-своему подбодрил меня комбат-3 Успенский.

В ответ я бесцеремонно подтолкнул его к моему танку, с дырой на месте курсового пулемета и несколькими вмятинами на броне.

- Твоя машина, видать, тылы защищала. Таких отметин наверняка не получила.

- Не забывайся, Волков! С комбатом разговариваешь.

- Ага! И еще с маньчжурским сидельцем. Ладно, кати вперед, Фатеич.

У меня были основания поддеть берегущего свою жизнь бывшего однополчанина. Он смело пустил на самоходки подчиненных. После попаданий снарядов "восемь-восемь" мало кто из экипажей остается в живых. Выбивая "артштурмы" и дальнобойные "веспе", погибли две трети его батальона.

Зампотех батальона, старший лейтенант Никита Манохин - из бывших инженеров. Парень энергичный и распорядительный. Вместе с ним наши батальонные технари, десятка полтора специалистов из ремонтной роты. У нас имеются два тягача, автокран, генератор, электросварка. В моем распоряжении также экипажи подбитых танков, несколько артиллеристов, шоферов и ездовые с небольшим табунком обессиленных и раненых лошадей.

Кто я теперь? Завхоз, комендант увязшей в грязи кучи разбитой техники и даже бригадир лошадей. Мне повезло на помощников. Никита Манохин, Слава Февралев, Леня Кибалка, опытный механик "тридцатьчетверки" Витя Иванов. Но главная задача ложится на зампотеха Манохина. Нам необходимо обеспечить безопасность и спокойную работу его специалистов.

Короткое совещание. Прежде всего по периметру надо расставить посты и выбрать место, куда будем стаскивать технику. Место определили быстро. Тополевая гряда длиной с километр возвышается словно островок над озерами грязи, мутной талой воды и утонувшими проселочными дорогами. Здесь будет наша ремонтная база и одновременно линия обороны, если придется отбиваться. Деревья, низины, вырытые окопы помогают частично укрыть технику и людей.

Завхоз из меня неважный. Хватаюсь за одно, другое, раздаю приказы, которые позже приходится отменять. Тратим часа два, чтобы вытащить "тридцатьчетверку", утонувшую в грязи. Тросы рвутся один за другим. Обрывок бьет подвернувшегося некстати парнишку. Результат: два перебитых ребра и кровоточащая рана через весь бок. За танк взялись потому, что он находится ближе всех к "острову", исправно оружие, цел и лишь слегка контужен экипаж. Задумка была - быстро вытащить, и вот она, первая огневая точка. Не получилось.

Зато вытянули легкий танк Т-80 и две полуторки. Ездовые докладывают, что большинство лошадей выживут, нужно только организовать овес, а одного жеребца пришлось прирезать. Рана тяжелая, не вылечить. Кроме того, это запас мяса на четыре десятка человек. Насчет продовольствия, как часто случается, начальство забыло. Спешка. А может, решили, что в тылу проживем на подножном корму.

Но Чертков и его окрестности еще не тыл. Среди ночи, километрах в трех от нас, вспыхивает ожесточенная стрельба. Бьют из пушек, вдалеке ревут моторы, проносятся трассирующие очереди. Наверняка прорывается из Каменец-Подольского еще одна группа немцев. Остаток ночи не спим, ждем возможного появления фрицев на нашем участке. На рассвете засыпаем, а вскоре происходит первое неприятное происшествие.

Водитель покинул ЗИС-5 и перебрался к своему приятелю, в другую застрявшую машину. Хорошо выпили, благополучно проспали обстрел, а наутро оказалось, что машину обчистили. Неизвестные забрали из кузова два ящика ботинок, рулон портяночного материала, инструмент и прокололи все шесть шин. Бандеровцы? Они бы сожгли грузовик, да и обстреляли соседний, где дрыхли приятели. В общем, нам дали понять, что теплой встречи ждать не приходится.

Водителя-ефрейтора отчитываю и приказываю привести в порядок колеса. Задание почти невыполнимое, он просто не в состоянии установить в грязи домкрат. Просит помощников, но для других ребят дел хватает, и я приказываю работать в одиночку.

- Заснешь, пеняй на себя, - предупреждаю похмельного ефрейтора. - Выкручивайся как хочешь, но чтобы к вечеру машина была на ходу.

Ездовые с утра напоминают насчет овса для лошадей. Я рассматриваю измученных, отощавших коняг, с потертыми холками и ранами от осколков. Раны уже обработаны какой-то вонючей мазью.

Ездовые, трое пожилых мужиков (лет под сорок каждому) и паренек, признанный негодным к строевой службе, вопросительно смотрят на меня.

- Ладно, что-нибудь решим!

Решаю вопрос довольно просто, хотя, может, и не совсем законно. На "тридцатьчетверке" Февралева подъезжаем к хутору побогаче. Хозяин по-русски не говорит или не хочет говорить. Слово "овес" не понимает. Кто-то из ребят берется перевести с украинской мовы на русский, но я обрываю его:

- Обойдемся без переводчиков. Хутор взять под прицел и обыскать на предмет оружия и похищенного воинского имущества.

Хозяин мгновенно понимает смысл сказанного, обещает овса, самогона, еды для ребят. Но я уже взведен до полного оборота. По пути мы завернули к одному из сгоревших танков и оставили двоих человек похоронить останки. А из останков - одни головешки и обгорелые подошвы сапог.

Оружия при обыске не нашли, зато обнаружили пять пар солдатских ботинок, несколько шинелей, шапок и ворох обмоток. Из мешка вытряхнули солдатские фляги, кружки, котелки. Я глянул на окровавленную шинель и потянул из кобуры "парабеллум".

- Ты же мародер. А ну, к стенке!

Бойцы отталкивали бросившуюся под ноги хозяйку. Не надо! Плакали дети, жалобно причитала старуха. Слава Февралев с трудом оттащил меня в сторону, затолкал пистолет в кобуру.

- Давай покурим, Леха. Не надо горячиться.

Закурили. Зима терпеливо объяснил, что не следует восстанавливать против себя местных мужиков. Иначе не сможем наладить ремонт, да и жрать нечего. Все это я знал и сам, просто не выдержали нервы, когда увидел окровавленную шинель. Хозяин грабил мертвых, и наших и немцев. Чтобы не сорваться, я отошел от дома. За мной по пятам следовала хозяйка, упрашивала не трогать мужа. Я с трудом понимал ее быструю украинскую речь. Выбросил недокуренную самокрутку:

- Иди, подальше... к чертовой матери!

Хозяин выделил нам овса, сена, кое-что из продуктов, и мы двинулись к себе. За неделю сумели восстановить пять танков и самоходку СУ-85. Грузовики в основном были неповрежденные, но пока вытаскивали из грязи, случалось, отрывали колеса. У ЗИС-5 вылетел передний мост.

Как бы то ни было, но, получив команду двигаться в расположение бригады, я с гордостью вел небольшую колонну. Несколько машин тянули на буксире. Грязь уже начала подсыхать, катили весело, пока не натолкнулись на отступающих немцев.

Стычка произошла, когда мы пересекали лесистую возвышенность, обходя стороной залитую водой низину. Случись это на открытой местности, обошлось бы без потерь. Тяжелого вооружения выходящие из окружения фрицы не имели. Но выстрелами из "фаустпатронов" в упор подожгли мой танк и грузовик.

Внезапно возникший бой был суматошным и коротким. Заряд "фаустпатрона" попал в моторное отделение танка, двигатель вспыхнул сразу. Мы успели выскочить все четверо и сразу оказались на пути бежавших немцев. Покидая горящую машину, я успел схватить автомат. Нос к носу столкнулся со светловолосым парнем в кубанке с таким же автоматом ППШ в руках.

В первую секунду я подумал, что это кто-то из моего отряда, но среди нашивок увидел изображение немецкого орла. Не раздумывая, нажал на спуск. Длинная очередь свалила парня на землю. Бегущий следом стрелял на ходу. Вася Легостаев с пистолетом в руке выскочил ему навстречу и тут же упал. Я продолжал стрелять, пока не опустел диск. Потом вдвоем с Леней подхватили Легостаева и потащили прочь от горящего танка. Наш Вася Лаборант умер спустя несколько минут. Ему досталось с полдесятка пуль. Две "тридцатьчетверки" преследовали убегающих окруженцев, большинство из которых успели скрыться в чаще.

Я смотрел на вытянувшееся тело с белым, бескровным лицом...

Это был пятый по счету танк, который я потерял за годы войны. Мне опять повезло, но предчувствие, что везение скоро кончится, не оставляло меня.

Мы похоронили погибших. Я приказал собрать оружие и документы убитых немцев, еще раз подошел к парню в кубанке. Это был русский, судя по кубанке, казак. Мне впервые пришлось столкнуться в бою "со своим", хотя какой, к черту, он был свой! Наша красноармейская форма, но с чужими нашивками, латинскими буквами, кайзеровским орлом. Среди трех десятков уничтоженных окруженцев мы насчитали пять-шесть власовцев. Пленных в том бою не было.

Судьба человека на войне меняется быстро. Бригада стояла на отдыхе, получая пополнение и технику. В один из майских дней меня и еще нескольких офицеров вызвали в штаб корпуса для вручения наград. Помню, что, кроме комбатов, ехали Степан Хлынов, Слава Февралев, зампотех Манохин.

Николай Фатеевич Успенский снова признал меня за равного. Дело в том, что комбат Плотник тепло встретил меня после выхода из Черткова и от души поблагодарил за отремонтированные танки. Хотя в основном заслуга принадлежала зампотеху Манохину и его специалистам. Ну а я получил благодарность как старший в подразделении.

Кроме того, по слухам, командира полка Третьякова переводили с повышением, а на его место прочили майора Плотника. Успенский, послуживший достаточно долго, особенно в тылу, носом чувствовал обстановку. Знал, что Петр Назарович Плотник относился ко мне хорошо. Не исключено, что двинет выше. Поэтому Успенский торопился снова наладить со мной дружеские отношения.

Правильно говорят, что жизнь человека складывается из светлых и черных полос. Конец сорок третьего и первые месяцы сорок четвертого года в новой бригаде обернулись для меня темной полосой. После двух лет войны я проходил, как бывший штрафник, непонятный испытательный срок, был понижен с должности командира роты до взводного. Замполит Гаценко включил меня в список неблагонадежных, а командир роты Степан Хлынов, по существу, еще мальчишка, ревниво встретил мое появление.

После тяжелых боев под Киевом, Фастовом, Чертковом все стало меняться. В штабе корпуса меня наградили орденом Красной Звезды, я получил очередное звание "капитан". И здесь, на банкете в честь награжденных, неожиданно встретил Федора Шевченко, с кем ходил в рейд в немецкий тыл в сентябре сорок второго. За прошедшие более чем полтора года мы ни разу не встречались, передавая иногда друг другу весточки через общих знакомых. Я знал, что Шевченко быстро рос по служебной лестнице и занимал сейчас какую-то должность в штабе нашей 38-й армии.

Мы обнялись, хорошо выпили, долго разговаривали о жизни. Майор Шевченко, видимо, пользовался достаточным влиянием, потому что легко добился разрешения остаться мне в штабе корпуса еще на двое суток. На следующий день последовало неожиданное предложение. Перейти на преподавательскую работу в учебный полк в городе Полтаве.

Предложение было неожиданное. Я догадывался, что Федор оставил меня не для простого разговора. Речь, наверное, пойдет о новом месте службы. Скорее всего, в разведке, которой занимался Шевченко, возглавляя один из оперативных отделов штаба армии. Несмотря на мелкие неурядицы с политотделом, я считался опытным офицером. Хотя роту получил совсем недавно, новичком меня никто не считал. Но предложение насчет преподавательской работы меня удивило.

- Слушай, у тебя сколько ранений? - спросил Федор.

- Четыре. Из них - два тяжелых.

- А руки чего дрожат? Закладываешь?

- Не больше тебя, - разозлился я. - Контузия. Мне в танк за последние месяцы три болванки закатили и очередь в упор из тридцатимиллиметровки. А вскоре "фаустпатроном" добили.

- Леша, может, хватит судьбу испытывать? В линейных частях уже никого из танкистов сорок первого года не осталось. Тебе, по-хорошему, лечиться надо. Ну, я тебе лучший вариант предлагаю. Молодняк гибнет, не успев немца увидеть. Училища дают теорию, а практику на фронте лишь единицы из "шестимесячных" лейтенантов успевают пройти. Горят как свечки, и учить их некому.

- Федор, неожиданно все. А ребята что подумают? По блату в тыл удрал.

- Да хрен с ним, что подумают! Ты же весь дерганый, я еще вчера заметил. Нервы ни в задницу, руки вон трясутся.

Мы разговаривали часа два. Я попросил полдня на раздумье и отправился в общежитие, где ночевал. В столовой повар, подавая обед, подмигнул и налил сто граммов.

- Спасибо.

- На здоровье! С орденом вас и новым званием.

В комнате никого не оказалось, и никто не мешал мне обдумать предложение Шевченко. Волей судьбы я пока отделывался ранениями да контузиями. Разбили или сожгли пять машин, в которых я воевал, начиная с БТ-7 и кончая моей последней "тридцатьчетверкой". Предчувствие, что везение скоро кончится, не оставляло меня. Конечно, выручало не только везение. Я овладел приемами танкового боя и неплохо изучил тактику врага. Но ничто не длится вечно.

Не знаю, чем бы кончились размышления, но пришел мой временный сосед, тоже капитан, ожидавший назначения на должность комбата. Капитан был из старых вояк: несколько нашивок за ранения, пара орденов, как и у меня. Мы разговорились. Путаясь, я рассказал ему о своей жизни на войне и предложении, которое получил и которое, кажется...

- Стоп, - остановил меня капитан. - Ты все в такую кучу смешал, что не расхлебаешь. Тебя направляют учить молодежь, так?

- Так.

- А ты рвешься на фронт, где два с половиной года вшей кормишь?

- Не два с половиной. Поменьше. Я в госпиталях месяцев пять отлежал, да еще учился.

- Один хрен, - отмахнулся сосед. - Только не ври, что тебя после всех твоих сгоревших гробов тянет снова залезть в новый.

- Тянет, - растерянно отозвался я. - Наверное, другой жизни не представляю. А может, башка уже отбита.

- Вот-вот. Второй вариант более точный. Ты, Алексей, в судьбу веришь?

- Верю.

- Тогда не плюй ей в рожу. Она тебе дает возможность выжить и хоть чему-то сопляков научить. У меня ни один взводный в этом году больше месяца не держался. Ты пороху хорошо понюхал, фрицевские хитрости знаешь. Езжай и учи.

Вот так и решилась моя судьба. Я дал согласие. Вскоре пришел приказ о моем откомандировании. С ребятами попрощался хорошо, крепко выпили. Комбат Плотник, обняв на прощание, пожелал удачи. Он же помог мне включить в число будущих курсантов Леню Кибалку. Чтобы не возникало вопросов, приписали ему семь классов образования. Дальневосточный сиделец, майор Успенский, великодушно разрешил:

- Отдохни, Алексей. Ну а мы тут фашисту сами хребет ломать будем.

- Ломай. Ты за четыре года хорошо в сопках отдохнул. Теперь только фрицев бить!

Учебный взвод - сорок курсантов. Для индивидуального обучения - многовато. Такими взводами легче учить пехотных командиров, чем будущих командиров танков. Но фронту они нужны в большом количестве, и моего мнения никто не спрашивает.

Состав взвода - самый разношерстный. Большинство - фронтовики. Не только танкисты, но и ребята из артиллерии, пехоты, связисты. Молодежь, присланная из военкоматов. Мои ордена и нашивки за ранения, конечно, для авторитета роль играют. Но среди фронтовиков тоже немало тех, кто имеет награды и ранения. Так что преподавательский авторитет здесь еще надо заработать.

Коротко рассказываю о себе. Кстати, замполит учебных курсов в беседе со мной порекомендовал не заострять внимания на том, что в боях были уничтожены пять машин, на которых я воевал.

- Понимаете, - похрустывая тонкими пальцами, учил меня интеллигентный майор из бывших институтских преподавателей. - Впечатление получится не совсем правильное. Пять танков потерять - не шутки. Подумают, извините, какого-то неудачника прислали. Его пять раз фашисты подбивали, а он нас учить будет, как надо воевать.

Все это было сказано доброжелательно. И вообще, новый замполит Трегуб очень отличался от своего коллеги Гаценко, который не уставал копаться в моем штрафном прошлом. Владислав Максимович Трегуб вопросами о моих выходах из окружения и пребывании в штрафной роте не задавался. Если человек прислан политуправлением армии, то и вопросов нет. Но вот пять моих сгоревших в боях танков покоя ему не давали. Он даже встрепенулся:

- Что же вы так неосторожно, Алексей Дмитриевич!

Более идиотского вопроса трудно было придумать. Наверное, Трегуб не знал и того, что осторожность слишком часто смыкается на фронте с понятием "трусость". Можно вести себя разумно, находчиво, но если ты не рискуешь, плетешься в хвосте - не видать тебе авторитета у подчиненных. Это сразу напомнило мне Николая Фатеевича Успенского, который воевал очень осторожно, стараясь оставаться за спинами подчиненных.

- Так уж получилось, - виновато пожал я плечами. Не хотелось портить отношения с вежливым майором, в отглаженном кителе, со скромной медалью "За боевые заслуги".

- Ну а фашистских танков вы наверняка больше уничтожили?

- Немного больше, считая самоходки.

- Самоходки те же танки, - просветил меня Трегуб.

- Так точно. Только пушки мощнее.

- Ну, вы все же про пять своих подбитых танков умалчивайте. Давайте остановимся на трех. Так сказать, святая ложь во спасение. И больше оптимизма. Есть у нас отдельные личности. Заклинило их, не иначе. Рассуждают о силе немецкой техники, "тиграх", "фердинандах". Ни к чему это сейчас. Мы наступаем, война к победе движется.

В общем, с замполитом договорились. Хотя, если откровенно сказать, в мае сорок четвертого техническая оснащенность наших танковых войск уступала немцам. В сорок первом и сорок втором "тридцатьчетверки" и КВ-1 по многим параметрам превосходили основные немецкие танки. Но промышленность Германии сделала рывок. Сейчас нам противостояли немецкие Т-3 и Т-4 с усиленной броней и вооружением, большое количество самоходок различной модификации с дальнобойными 88-миллиметровыми орудиями. Опасным противником Т-34 являлась "пантера", многие элементы которой были заимствованы у наших "тридцатьчетверок".

"Тигры" и "фердинанды" слишком большой роли не играли, их было не так и много. Но эти мощные машины (излишне утяжеленные) фрицы умело подавали в нужное время и нужном месте, так же как и "пантеры". Все это, вместе с кумулятивными снарядами и сильной оптикой, делали наши "тридцатьчетверки" весьма уязвимыми. Хотя мы и наступали, но потери в бронетехнике несли огромные. Конечно, все эти выводы сделаны мною с позиции командира танковой роты, познавшего все это на себе. На объемную, аналитическую оценку я не претендую.

Много позже, в "Книге потерь" учеными и специалистами будет скрупулезно подсчитано количество танков и самоходок, которые мы потеряли в войну. Я с горечью буду снова убеждаться, какой дорогой ценой досталась нам победа. Даже по официальным данным, потери советской бронетехники по сравнению с немецкой составляли три к одному. То есть, чтобы уничтожить один панцер, мы теряли три своих танка. Слишком серьезный у нас был враг, а врага недооценивать очень опасно.

Мне предстояло отвечать на множество вопросов курсантов. Далеко не всегда я мог ответить откровенно. Наши знаменитые "тридцатьчетверки" к весне сорок четвертого, к сожалению, утеряли в значительной степени свое преимущество. В какой-то степени помогали самоходки СУ-85, СУ-152, но их было немного.

Наши войска стали получать с апреля сорок четвертого года новые танки Т-34-85 с мощным орудием и усиленной броней. С этим орудием можно было противодействовать и "тиграм" и "пантерам". Но развернуть производство новых машин - не простое дело. Когда в мае я уезжал в Полтаву, в бригаде имелся всего лишь один новый танк, который использовался как учебное пособие.

Такая непростая обстановка складывалась в бронетанковых войсках в тот период. И все же мы наступали. Как поется в песне: "Горло ломали врагу..."

В Полтаве я пробыл четыре месяца. Вернее, не в самом городе, а километрах в десяти, где располагался учебный полк. Рассказывать весь процесс обучения не буду. Дни были похожи один на другой. Занятия, подготовка, строгая уставная дисциплина, от которой, откровенно говоря, я отвык.

В бригаде наверняка многие считали меня счастливчиком. Попасть в тыл, спать в нормальной постели, забыть про смерть, которая постоянно бродит рядом. Я вспомнил, что закончил два курса учительского института, и энергично составлял планы учебных занятий, сидел по вечерам над лекциями.

Около двух лет я вел записную книжку (что строжайше запрещалось), где вместе со стихами и афоризмами, очень коротко, едва не зашифрованно, записывал то, что казалось наиболее интересным. Первые "полтавские" записки касались курсантов моего взвода.

Работая над книгой, я расшифровывал полустертые закорючки. Помогло то, что в семидесятые годы переписал часть материалов в отдельную тетрадь. Тогда я предпринял первую попытку написать книгу о танкистах, но отказался от своей затеи. В тот период воспоминания лейтенантов и капитанов не приветствовались. Вовсю издавали генеральские мемуары, в которых была совсем другая война: без вшей, трагических обреченных плацдармов, горящих "тридцатьчетверок" и полей, усеянных телами наших бойцов.

Я коротко воспроизвожу отдельные истории, которые бесхитростно излагали мне мои ученики.

...Сержант Костя, наводчик 76-миллиметровки Ф-22. Рассказывал, как переправлялись через Днепр. Огромный плот: орудие, лошади и около двадцати человек. Гребли огромными веслами. Спешили, наваливались с такой силой, что два весла сразу переломились. Старшина, командир расчета, предусмотрительно заготовил запасные весла. Пока возились, плот несло течением вниз. Переправа шла широким фронтом, и расчету Кости повезло. Они ткнулись в отмель на правом берегу без потерь.

А потом немцы открыли огонь с обрыва и сразу застрелили пять или шесть человек. Пули попадали в снаряды, но они не детонировали. Бойцы прыгали в воду или ложились за пушку, притворившись мертвыми. Затем отрывали доски от настила и перекатывали полуторатонное орудие на берег. Лошади, умные животные, спрыгнули раньше и ждали под обрывом. Хорошо, что наверх уже прорвалась наша пехота. Артиллерию ждали с нетерпением, помогли вскарабкаться на обрыв. Днем видел, как по Днепру плыли бревна, обломки плотов, трупы людей.

Немцев при штурме побили много. Лежали в траншеях, в кустах, поколотые штыками, порубленные саперными лопатками. За Днепр получил первую награду за год войны, медаль "За отвагу".

...Сержант Лошкарев, стрелок-радист "тридцатьчетверки". Оказывается, воевал где-то рядом со мной на Букринском плацдарме. Танк подбили, но пушка действовала. Машину закатили в капонир, и она неделю служила как неподвижная огневая точка. Когда кончились снаряды, стреляли из пулеметов и автоматов. Патроны собирали по ночам, обшаривая мертвые тела. Настроены были - ни шагу назад. Всю неделю как на острове провели: никакого подвоза боеприпасов и еды. Власовцы кричали по радио: "Сдавайтесь, все равно подохнете!" А мы им в ответ: "Войну просрали, скоро все на столбах висеть будете". Те подобрались поближе и стали кидать в танк противотанковые гранаты. А они тяжелые, не добрасывают, рядом взрываются. Командир танка разозлился, заорал: "Я вам покажу, как машину портить!" Подкрался сбоку и "лимонками" власовцев забросал. Получил ножом в лицо, вернулся весь в крови, с разрезанным ртом и трофейным автоматом.

...Арсентий, рядовой из пехоты. Встретили под Белгородом наших девчат, возвращались пешком домой из эвакуации. Накормили, дали выпить, а те расплакались, рассказали, что их изнасиловали немцы. Бойцы разозлились, многие были выпивши. Арсентий увидел группу немецких военнопленных, которых вели по обочине, схватил винтовку и ударил прикладом одного по голове. Убил наповал. Просидел сутки под арестом, потом выпустили. Ротный сказал: "Чего ж ты с одним фрицем связывался? Брал бы автомат, да всех сразу". Издевался или на самом деле так думал, непонятно. Но ротному - спасибо, мог бы и под трибунал загреметь. Многие видели эту сцену, но промолчали.

Конечно, меня прислали на курсы не для того, чтобы я делился своим боевым опытом. Самодеятельность не приветствовалась. Имелась учебная программа, которой следовало строго придерживаться. Там было много нужного и полезного, что необходимо знать будущему командиру танка или танкового взвода. К сожалению, пособия грешили многословием, обилием прописных истин.

Пусть прозвучит избито, но война - та же наука. А науку нельзя строить на фразах о самопожертвовании, героизме и откровенной недооценке противника. Эту науку я постигал долго. И далеко не все, что я вынужден был говорить, совпадало с моим мнением.

Очень часто вопросы курсантов сводились к приемам борьбы с тяжелыми самоходками, танками "тигр" и "пантера". Я рассказал, как мы выкуривали под Киевом два "артштурма" минометным и артиллерийским огнем, а потом били из засады. Аналогичные случаи происходили во время боев на пути к Днепру.

Учил, как важно наметить направление атаки. Не прямиком в лоб, а там, где можно хотя бы частично укрыться от встречного огня, и ни в коем случае не подставлять борт. Скорость, маневр и решительность. Эти слова имелись в учебных пособиях. Они были верными, и я их повторял.

Что запомнилось еще за время, проведенное в Полтаве?

Одним из главных событий стало открытие 6 июня второго фронта. Англичане и американцы форсировали Ла-Манш и активно наступали. В газетах это отражалось как-то странно. С одной стороны - ура, немцев зажимают с двух сторон, сильные бомбардировки немецких объектов. А с другой: "опомнились наконец, торопятся, боятся, что мы без них справимся". Общий тон газетных статей был таков: немцы наносят сильные контрудары, у американцев техника так себе, солдаты не слишком рвутся в атаки, топчутся на месте.

Кстати, под Полтавой располагались два американских аэродрома. Я видел союзников, раскатывающих по городу на джипах, с опознавательными знаками на капотах, белая звезда внутри такого же белого круга. Нам не то что запрещали с ними общаться, но не рекомендовали. Предписывалось докладывать руководству, если такая встреча состоялась.

Пару раз я встречался с американцами. Простые ребята. Объяснялись на смеси немецких и русских слов. Во второй раз попался американец, неплохо говоривший по-русски, родители эмигрировали в Штаты еще до революции. Как водится, выпили, обменивались сувенирами. Лейтенант вынул из кобуры массивный "кольт" и предложил в подарок. Я отказался, пришлось бы дарить в ответ "ТТ", а он числится в ведомости.

Свое впечатление о союзниках выскажу так. Они нам помогали. И не только тушенкой. Мне не нравилось, когда в литературе 60-70-х годов хаяли все американское: танки, самолеты, стрелковое оружие. Мало об этом говорилось, а ведь у нас целые полки были вооружены американскими винтовками и автоматами "Томпсон". Ничего плохого не скажу про их крупнокалиберные пулеметы и счетверенные установки. Зенитного вооружения у нас постоянно не хватало, и крупнокалиберные пулеметы были очень кстати.

Что сказать про американские танки? Я на них не воевал. Как правило, броня у них была слабее и тоньше, чем у наших "тридцатьчетверок". Но имелись и преимущества. Кстати, батальон, вооруженный танками "шерман", я встречал под Фастовом. Ребята на иностранную технику не жаловались и хвалились, что даже прямое попадание немецкого снаряда не вызывает детонации боезапаса, то есть взрыва. Пушка у "шермана" была примерно такого же калибра, как у "тридцатьчетверки", на многих танках стояли зенитные пулеметы. Большой плюс. Так что рассуждать, что лучше, а что хуже, не буду.

Видел, хоть издалека, знаменитые бомбардировщики "летающая крепость". Длина двадцать с лишним метров, огромные крылья с четырьмя двигателями. Конечно, зрелище впечатляющее, и бомбовая нагрузка до 7-8 тонн.

Не мог не отметить добротную военную форму союзников. И не только летчиков, но и обслуживающего персонала. Кожаные и обычные хорошо сшитые куртки, добротные кожаные ботинки, хорошие часы. В машинах всегда имелся запас пива и крепких спиртных напитков, хотя алкоголем мало кто из них злоупотреблял. Когда, открывая бумажники, показывали фотографии жен или невест, мы видели довольно крупные суммы денег, и доллары и наши рубли. И вообще, вне службы американские солдаты и офицеры вели себя свободно, катались по городу, встречались с местными женщинами.

Скажу, что задело меня в общении с американцами. Они нас, конечно, хвалили: молодцы, герои, Сталинград! Но общее впечатление создалось, что они не до конца понимали, что мы тащим войну практически на себе. Хвалили генерала Эйзенхауэра, Паттона, еще кого-то. Рассказывали, как вышибли немцев из Африки, сколько пленных захватили, как по Италии победно шагают. И ни слова о Курской битве, Ленинграде, Днепре. Крепко они собой любовались, так я скажу. Своими огромными бомбардировщиками, техникой, добротной формой, долларами в бумажниках.

Такие вещи, как Ленинградская блокада, где дети и женщины десятками тысяч от голода вымирали, как я понял, их и на хрен не интересовали. Они на подъеме тогда были, считали, что первую скрипку в войне играют.

Числа 21 июня один из американских аэродромов крепко бомбили. Зарево стояло на полнеба, ухало, гремело. Трассеры полосовали темноту, уходили в багровые облака. Зенитная оборона сбила сколько-то "юнкерсов", но и бомбардировщики Б-17 горели вовсю. До линии фронта было километров 400, налет оказался неожиданным, к тому же ночной. Мы американцам сочувствовали, наши ребята помогали тушить пожары, вывозили раненых.

В сорок четвертом отношения с союзниками были дружеские, теплые. Если бы нас не придерживали политработники, еще бы крепче дружили. Выпить и гульнуть и мы и они были не против.

Третье военное лето проходило под знаком наших военных побед. Мощное наступление в Белоруссии началось 23 июня, а 3 июля уже освободили Минск. Внезапный и хорошо продуманный удар, отбросивший фрицев далеко на запад. Говорили, что в этой операции немецкие потери впервые за войну оказались больше, чем наши. Учимся воевать! Наш 1-й Украинский фронт под командованием маршала Конева И. С. в июле начал Львовско-Сандомирскую операцию. Была очищена от врага большая оккупированная территория, 27 июля освободили Львов, затем форсировали Вислу, и началось освобождение Польши. В августе активно шли бои в Прибалтике, а 9 сентября объявила войну немцам Болгария.

Ну а теперь несколько слов о житье-бытье в Полтаве. В немногие свободные часы вместе с другими офицерами, а чаще с Леней Кибалкой, осматривали достопримечательности, побывали на поле знаменитой Полтавской битвы, где Петр Первый в 1709 году разгромил шведскую армию.

С удовольствием посиживали в харчевнях, пили пиво, общались с местными жителями. Сказать, что они смотрели на наши награды и погоны с восхищением, не могу. Полтава - это не Россия, героями нас не считали. Освободили от немцев - спасибо. Но, как я понял, многие и при немцах жили неплохо. Вежливо поддерживали пустой разговор, льстили с улыбочкой: "Пан офицер такой молодой, а уже капитан. Ах-ох!" Ленька тоже об офицерских звездочках мечтал. Я ему говорил: "Не торопись, Леня. Еще нахлебаемся войны досыта. Пей пиво, гуляй, получай удовольствие".

С девушками у меня не слишком складывалось. Проводил с танцев раз-другой девчонку лет восемнадцати, а мне уже двадцать два в апреле стукнуло. На третий раз мамаша у дома встретила и отшила. Ты, мол, пан офицер, не сегодня завтра на войну уйдешь, а дочку мне испортишь. Не приставай больше к Ганне (или Гале), а то пожалуюсь начальству. Так и окончилась любовь, не начавшись.

Познакомился с медсестрой из нашей санчасти. У нее муж числился без вести пропавшим. Начали встречаться, гляжу, майор, начальник учебного батальона, стал на меня косо поглядывать. Полез ко мне выяснять отношения. Пока мы подругу делили, у нее муж снова объявился. Прислал письмо, что жив, был ранен и скоро приедет. Терять мужа она не хотела и дала нам с майором отворот. Ну и ладно, что ж теперь! Хорошо, что свой брат-фронтовик не сгинул без вести и домой возвращается.

Получил несколько писем. От мамы, сестры, Славы Февралева. У меня появился племянник, назвали в честь отца Митей. Письмо от Февралева было грустным. Погиб под Перемышлем мой бывший командир роты Степан Хлынов, тяжело ранили механика-водителя Витю Иванова. Увезли в госпиталь, жив или нет, неизвестно. Назвал еще несколько имен погибших ребят. Раздобыли вечером водки, помянули однополчан.

Срок учебы на курсах был рассчитан на полгода. Но опытных танкистов выпускали раньше. Прошел обучение, сдавай зачеты, получай звездочку на погоны и отбывай на фронт. Командиров танков и танковых взводов не хватало. В начале сентября закончил учебу мой верный дружок Леня Кибалка. Я пытался притормозить Леньку, но неожиданно был вызван к начальству. Объяснили коротко и ясно. На передовой не хватает командиров рот и батальонов. Предложили возглавить группу выпускников, направляемых на 2-й Украинский фронт. Я ответил, что готов ехать, но нет ли направления на 1-й Украинский? Может, сумею попасть в 38-ю армию и свою родную бригаду. Таких направлений не оказалось, и вместе с группой новоиспеченных младших лейтенантов я выехал в распоряжение штаба 2-го Украинского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский.

Я назначен командиром роты танковой бригады 53-й армии. Новый коллектив, новое начальство. Комбат из молодых, года на три старше меня, Жалейкин Антон Филиппович. Худощавый, небольшого роста, с блестящими железными зубами и шрамом от уголка рта до уха. Принял хорошо, расспросил, познакомил с другими командирами. Спросил меня насчет младшего лейтенанта Кибалки. Кем назначить? Есть вакансии командиров взводов.

- Не надо. Пусть командиром танка повоюет.

В бригаде уже состояли на вооружении новые танки Т-34-85. Выглядели они более массивными, с усиленной лобовой броней, и самое главное - с более мощным орудием калибра 85 миллиметров, о котором мы всегда мечтали. В моей роте была лишь одна такая машина - у командира первого взвода лейтенанта Соболя. Я мог по праву возглавить экипаж нового танка, но делать этого не стал по нескольким причинам.

Не хотел обижать лейтенанта, который фактически являлся моим заместителем. Кроме того, новый Т-34-85 казался мне слишком громоздким, на полтора метра длиннее и немного выше привычной для меня "тридцатьчетверки". Хотя лобовая броня нового танка была толще, но у "старого Т-34" неплохой защитой служила массивная пушечная подушка и кожух.

Ну, и буду откровенным - я понимал, что 10-12 новых "тридцатьчетверок", имевшихся в бригаде, передали самым опытным танкистам и совать их будут во все дырки, рассчитывая на чудо-пушку и прочие преимущества. Плестись в хвосте я не собирался, но и лезть вперед на незнакомой машине не очень-то хотелось.

Я не мог не заметить, что к осени сорок четвертого в танковых бригадах появилось довольно много новой техники. Стало больше грузовиков: "студебеккеров", "шевроле", имелись трофейные немецкие машины. В металлических кузовах "шевроле" стояли счетверенные крупнокалиберные пулеметы. На вооружении появились длинноствольные противотанковые пушки ЗИС-2 калибра 57 миллиметров, превосходящие по бронепробиваемости даже прославленные ЗИС-3. На дальности километра они пробивали сто миллиметров брони.

Бригада стояла в Румынии, недалеко от города Арад. После наступательных боев до границы с Венгрией оставалось километров сорок. Тридцать первого августа был захвачен Бухарест, свергнут фашистский диктатор Антонеску. Новое правительство Румынии заключило 12 сентября перемирие и объявило о вступлении в войну на стороне антифашистской коалиции.

О боеспособности румынских войск я был наслышан достаточно. Крестьянская, довольно бедная страна и слабая промышленность. У румын имелись хорошо обученные конные части, под командованием одетых в разноцветные мундиры дворянских офицеров. Но конница играла в войне уже второстепенную роль. Своей бронетехники в Румынии не было. Устаревшими танками и артиллерией ее снабжала Германия.

Румыны активно проявили себя, когда грабили Бессарабию и Украину, но отпор нашим войскам дать не могли. Румын подгоняли немцы, которых в стране хватало. Однако в боях на территории Румынии погибли около 70 тысяч наших солдат и офицеров. В основном в боестолкновениях с дивизиями вермахта и отчасти с венгерскими, власовскими частями. Сами румыны потеряли в бессмысленном военном походе 300 тысяч убитых солдат и офицеров.

В Румынии мы простояли недели две. За это время я познакомился с личным составом роты и батальона, постоянно проводились занятия. Готовилось мощное наступление с целью изгнания немецких войск из Венгрии. Так и просится на язык слово "освобождение". Какое к чертям освобождение! Венгрия была одним из самых крепких и преданных союзников Гитлера. Если румыны прославились мародерством и грабежами, то венгры воевали упорно, принимали участие в карательных акциях, расстреливали военнопленных и мирных граждан. Кроме того, венгры жили куда лучше, чем русские крестьяне.

Только судьба развела нашу бригаду и венгерскую дивизию под Шепетовкой. Они оставили о себе злую память. Перед отступлением убивали заложников или людей, заподозренных в сопротивлении, прямо в подвалах или во дворах тюрем. Технически венгерские части были оснащены неплохо. Большинство венгров не желали менять сложившиеся в стране порядки, враждебно относились к коммунистам, боялись колхозов, и бои предстояли тяжелые.

Из командиров взводов моей новой роты, кроме лейтенанта Соболя, запомнился белорус Юра Трушкевич, или, как его называли, Юрко. Во взводе Трушкевича командовал танком Леня Кибалка. Мы быстро с Юрко подружились, и я узнал горестную историю его семьи. В партизанских краях Белоруссии немцы проявляли особенную жестокость. У Трушкевича расстреляли отца, двух братьев и почти всю родню. Он узнал об этом недавно, после освобождения республики. Свое горе Юрко пережил еще до моего прибытия в бригаду. Сейчас немного успокоился, даже улыбался:

- Мамка осталась, - загибая пальцы, перечислял Юр ко, - две младшие сестренки... тетка с племянником.

Немцев он ненавидел по-страшному (не подберу другого слова), наступления ожидал с нетерпением. "Я швабам все припомню!" Видя слишком нервозный настрой, я его одернул.

- Только горячку не пори. Под твоим началом три экипажа. Угробишь ребят, если себя в руках держать не сможешь.

- Смогу, - заверил меня Юрко.

Несколько слов о своем новом экипаже. Мне не пришлось долго воевать вместе, я забыл некоторые имена и фамилии. Механик-водитель, шустрый, небольшого роста, дело свое знал. Звали его Георгий, или Жора. Заряжающий Тимофей Митрохин был крупного роста и телосложения. Он еще с "гражданки" страдал болезнью почек. Не сказать, что толстый, но весь какой-то нездорово оплывший, с темными кругами под глазами. Дело свое знал и управлялся со снарядами умело, перекидывая их, как игрушки, своими массивными руками. Стрелок-радист, веселый парень, любил перебрасываться шуточками с механиком Жорой. Окликал его с одесским говорком:

- Жера! Ты послушай сюда, Жера!

Хорошие были ребята. Первой ротой в батальоне командовал старший лейтенант Бакланов, кадровик, рассудительный и очень спокойный мужик. В армии он служил давно, вначале в пехоте, потом в кавалерии, а уже перед самой войной переучивался на танкиста. Его рота считалась лучшей в бригаде.

Бакланов любил выпить. Как-то раз мы с ним и старшиной пошли в деревню. Румынских денег, похожих на наши червонцы, имелось достаточно. В корчме (или харчевне) старшину узнавали. Принесли зеленой водки, кувшин вина, фруктов, сыру. Попозже приготовили горячее: кусочки курицы с кукурузной кашей, залитой вкусным соусом.

Мы не спеша ели, посетители посматривали на нас с улыбками, но особой радости не выражали. Суетился и смеялся только хозяин. Бакланов шепнул мне на ухо:

- Кулак чертов, вон, дом какой отгрохал. Швабам тоже, небось, улыбался. Тряхануть бы его.

На политзанятиях нам постоянно долбили об уважении к местному населению. Это меня раздражало. Я видел убогие домишки румын, мужчин, одетых в тряпье, старавшихся не попадаться на глаза нашим патрулям. У меня и в мыслях не было хамить этим людям или показывать свое превосходство. Влезли в войну из жадности и дури. Хотели разбогатеть на грабеже. Немцы их всегда за третий сорт считали, и плелись они в хвосте отступающих войск. А в горячке боя их не щадили. Кричать, что ты не фашист, а румын - было бесполезно. Но сейчас война с ними закончилась.

У стола появилась девка. Чернявая, худощавая, в нескольких юбках, нарядной накидке. Улыбнулась мне, что-то сказала. Я разобрал лишь собственное звание "пан капитан". Оказалось, это подруга старшины. Мы уже хорошо выпили, и старшина предложил: "Может, останешься? Анька подружку приведет, сходим в гости".

Сказать откровенно, гульнуть я был не против. Но в бригаде я служил совсем недавно, да и порядков толком не знал. Вляпаюсь в историю! К тому же комбат нас на пару часов отпустил. В общем, отказался от предложения. Мы ушли, а старшина остался. Он всегда мог найти предлог, а у меня десять экипажей в подчинении и взвод десантников.

Наступление 2-го Украинского фронта началось 6 октября 1944 года. Оно имело целью разгромить главные силы группы армии "Юг", очистить от врага восточные районы Венгрии и выйти на прямую линию к Будапешту.

Мы выдвинулись заранее и трое суток не вылезали из машин. Боеприпасами и горючим загрузились под завязку. Обычно запасные баки с соляркой перед боем снимали, но на этот раз оставили. Местность, именуемая Средне-Дунайской низменностью, давала возможность в случае удачного прорыва продвинуться на несколько десятков километров.

Артиллерийская и авиационная подготовка оказалась неожиданно короткой. Возможно, немцев усиленно долбили на других участках, чтобы не дать возможности угадать главное направление удара. Наша бригада наступала где-то в центре вместе с конно-механизированной группой генерала Плиева И. А.

Два танковых батальона с десантом в сопровождении роты новых самоходок ИСУ-122 (хорошо бронированных машин с мощными орудиями) ударили на участке шириной километра полтора. Впереди двигалась разведка, а следом грузовики с пехотой. С фланга нанес удар третий батальон.

Я впервые видел, чтобы такая масса бронетехники атаковала на сравнительно узком участке. Здесь располагались два-три бетонных дота, крытые бревнами капониры для орудий, несколько бронеколпаков. Нам противостояли десятка два противотанковых пушек, кроме того, вели огонь гаубичные батареи.

Наверняка этого бы хватило, чтобы отбить атаку полка пехоты и роты танков, как нередко случалось год-пол-тора назад. Однако времена изменились. На немцев и венгров несся на скорости бронированный кулак. Снаряды выбивали то один, то другой танк. Но остальные, стреляя на ходу, не снижали скорости.

Старая знакомая "семидесятипятка" успела подбить двигающуюся впереди "тридцатьчетверку". Мы выстрелили фугасным снарядом, обвалили бревенчатое перекрытие, ствол пушки задрался вверх. По новым правилам действовать в захваченных траншеях без сопровождения пехоты запрещалось.

Немецкие и венгерские части были насыщены "фаустпатронами", довольно простым и эффективным оружием против танков. С расстояния полусотни метров они прожигали кумулятивной струей любую броню. Их недостатком была небольшая прицельная дальность. Я на себе испытал действие "фаустпатрона" и не уставал напоминать подчиненным, чтобы они не подпускали "фаустников" близко.

Поэтому десантники постоянно находились рядом с нами, несли потери, но без них вышибать немцев было бы невозможно. Из бетонного дота вела огонь тяжелая противотанковая пушка и два-три пулемета. Наши снаряды толстый железобетон не брали. Сунувшаяся неосторожно "тридцатьчетверка" получила снаряд в верхнюю часть лобовой брони.

Удар пошел наискось, оторвал правое крыло, кусок гусеницы и ведущее колесо. Все это происходило рядом с нами. Сноп огненных брызг, взлетевший лист крыла, обломки ведущего колеса и гусеничных звеньев. Машину развернуло. Механик-водитель дал задний ход, скручивая гусеницу. Из траншеи выстрелил "фаустпатрон", попал в башню. Успел выскочить лишь механик-водитель.

Мы перескочили траншею, но оставаться возле дота и немецких пехотинцев с "фаустпатронами" было слишком опасно. Немного отъехав, ударили из пушки и обоих пулеметов. Бетонный дот добивала самоходка ИСУ-122. После первого же снаряда на стене пошли трещины. Распахнулась металлическая дверца, откуда вылезал орудийный расчет. Пулеметные очереди пригвоздили к земле одного, второго артиллериста. Остальные пытались оттолкнуть мешавшие выползти тела, но очередной тяжелый снаряд самоходки проломил стену и взорвался внутри, добив все живое.

Немцы убегали по отсечным рвам, торопясь уйти от огня и достичь второй линии траншеи. Мы догоняли их пулеметными очередями. Прорвали и эту линию траншеи. На несколько минут остановились. В моей роте была подбита одна машина. Короткое совещание. Леня Кибалка, командир танка, хлопал меня по плечу и показывал рукой вверх. Там шли тройками штурмовики "Ил-2" в сопровождении истребителей.

- Даем гадам жару!

- Ленька, не увлекайся! - предупредил я.

Согнали кучку пленных, человек тридцать. В основном немцы, но были и венгры. Они держались отдельно. Один из немецких офицеров, светловолосый лейтенант, туго затянутый в портупею, насмешливо крикнул союзникам-венграм:

- В бою за спинами прятались, а сейчас в сторону! Кто утверждал, что мадьяры - не дерьмо?

Я понимал реакцию венгров. Дрались они нормально, но сейчас были уверены, что их расстреляют заодно с немцами. Комбат Жалейкин, которому я перевел слова лейтенанта, засмеялся:

- Хоть и говнюк, а смелый. Спроси у него, есть ли впереди минные поля?

Молодой лейтенант, лет девятнадцати, чувствовал себя как герой, приговоренный к смерти. Достал сигарету, закурил, выставив вперед ногу в длинном обтягивающем сапоге.

- Ты, сопля, - одернул я его. - Перед тобой майор, командир батальона. Встань как положено и отвечай на вопросы.

Немчонок подтянул ногу, выпрямился по стойке и, не выпуская сигарету из рук, сказал, что он не занимался минированием. Комбат Жалейкин по-прежнему рассматривал его с любопытством. Зато лицо командира взвода Юры Трушкевича покрылось красными пятнами, он теребил пальцами кобуру.

У нас не было времени на долгие разговоры. Мы остановились буквально на полчаса, чтобы собрать раненых, проверить машины, а затем сразу же двигаться вперед. Вопрос, где расположены минные поля, был для нас важным. Это могло существенно уменьшить потери и ускорить темп наступления. Саперы уже выдвинулись вперед, но действовали медленно.

- Молчишь? - наконец сказал Жалейкин. - Ну и на хрен ты нужен? Героя из себя корчишь.

Комбат понимал, что остальные пленные боятся офицера и в его присутствии будут молчать. Приказал:

- Отведите его в сторону, чтобы не мешал. Леша, по спрашивай других.

Жалейкин не сказал, кому именно отвести и тем более не давал команды расстреливать лейтенанта. Но все произошло очень быстро. Юрко Трушкевич подтолкнул офицерика и пошел в сторону. Пока я задавал вопросы унтер-офицеру, раздались два глухих хлопка. Юрко, потерявший от рук немцев почти всю родню, стрелял в упор, приставив ствол пистолета к телу лейтенанта. Комбат оглянулся:

- Юрко, ты что творишь? В штрафбат захотел?

Дальше он понес матом. Глянув на часы, махнул рукой:

- Иди к чертовой матери и на глаза не показывайся.

- Он эсэсовец был, - пробормотал Трушкевич.

Эсэсовских эмблем я не разглядел, но фриц по всем повадкам был из молодых фашистов. Свои пули он заслужил. Комбат снова пытался выяснить у остальных пленных насчет минных полей. Что-то они нам сказали, показывая на поле неподалеку, участок дороги и опушку ясеневой рощи. Много ли они могли знать? Ну, по крайней мере, двинемся не вслепую, а дальше видно будет.

Ночевали возле каменной двухэтажной усадьбы. Огромный сад, виноградники, на верхних этажах дома цветные витражи. В подвалах нашли вино. Если танкисты еще держались, то пехота нахлебалась вволю. Снимали напряжение после боя и прорыва. Среди ночи объявили тревогу. Километрах в трех шла ожесточенная стрельба.

Время было часа три. Теплая осенняя ночь, но такая темная, что ничего не видно в десяти шагах. Заводили двигатели, собирали десант. Слава богу, что выступать команды не поступало. Утром офицеры безжалостно вытряхивали из вещмешков пехоты фляги, бутылки с вином. Забрали даже две канистры из машины старшины, припасенные, по его словам, для раненых. Из-под тряпья выволокли бочку литров на двести и сбросили ее с борта на землю.

Худой солдат, с двумя медалями, охал, глядя, как льется пахучий напиток. Обошлось без воспитательных разговоров, просто комбат Жалейкин сказал:

- Спасибо, что ночью нас здесь пьяными не накрыли. В следующий раз фрицы бочку с древесным спиртом приготовят. Подохнете или ослепнете.

Наш батальон, усиленный самоходкой ИСУ-122 и десантниками, закрепили за моторизованным батальоном.

Штук пять грузовиков, бронетранспортер, мотоциклы и вереница повозок. Без лошадок ни мы, ни фрицы не обходились до самого конца войны. На одном из "студебеккеров" везли дополнительный запас снарядов.

То, что танковый полк снова раскидали по батальонам, мне не нравилось. Одним кулаком мы действовали эффективно. Но полоса наступления была слишком растянутой. Прорвав первые линии обороны, мы выходили, как выражаются военные, "на оперативный простор". Только каким он будет, этот простор? Линия немецкой обороны сжималась, а следовательно, увеличивалось число противостоящих нам войск.

Возле кирпичной красной мельницы, стоявшей над мутной илистой речкой, вступили в бой. Место было удобным для обороны и засады. Заросли деревьев по берегам, перекресток дорог, холмы и деревянный мост. Здесь мы столкнулись с венграми.

Засады наш отряд (пехотный полк и танковый батальон) избежал. Майор Жалейкин был достаточно искушенным командиром и вперед не полез. Послал в разведку два мотоцикла и бронетранспортер. Заметив противника, разведчики доложили по рации и стали разворачиваться назад. Венгры поняли, что скрываться бесполезно, и с фланга открыли огонь из гаубиц по танкам и передовым частям пехоты.

Оба мотоцикла венгры разбили мелкими снарядами. Бронетранспортер, огрызаясь огнем двух своих пулеметов, пытался уйти, но получил снаряд в двигатель и загорелся. Уцелевшие разведчики, пригнувшись, тащили на себе раненых. Их всех венгры перебили из пулеметов. Ребята предпочли до последнего уходить вместе, и все вместе остались мертвыми возле дороги.

Мы снесли несколькими выстрелами верхушку мельницы и уходили из-под обстрела. По нам стреляли штук восемь тяжелых гаубиц. Интенсивность огня была не слишком плотная. Наверняка у венгров имелись и другие орудия, но они предпочли их пока не обнаруживать.

Трехпудовые снаряды взрывались с оглушительным грохотом, разбрасывая крупные осколки. Вскоре разворотило гусеницы у одной из "тридцатьчетверок". Загорелся "студебеккер". К шестидюймовым гаубицам прибавились "стопятимиллиметровки" и не меньше десятка минометов. Если вначале тяжелые снаряды лишь смешали колонну, то теперь многочисленные стволы вели плотный огонь на уничтожение.

Загорелись еще два грузовика, пехота несла потери. По нам стреляли издалека, но с холмов хорошо просматривалась и дорога, и речка, в кустах которой пытались укрыться люди. Развернулась полковая артиллерия и минометы, вели огонь танки. Но цели мы практически не видели. Дали приказ отступать. Но пока двухтысячная колонна уйдет из-под обстрела, полк будет выбит наполовину.

Требовалось срочно уничтожить венгерскую артиллерию. Командир пехотного полка и наш комбат Жалейкин решение приняли быстро. Я услышал по рации команду: "Коробочкам, разворот на девяносто. Десанту быть на броне. Атака по красной ракете!" Я понял, что мы полезем на эти чертовы холмы. Оказывается, Дунайская низменность - не ровное поле. Мелькнуло в голове, что, карабкаясь вверх, потеряем одно из главных своих преимуществ - скорость.

Опасаясь мин, Жалейкин приказал мне и Бакланову идти друг за другом. Пока еще ровное место позволяло держать скорость. С полкилометра мы одолели благополучно, но вскоре налетела на противотанковые мины одна, вторая машина. Десант прыгал с брони, спасаясь от усилившегося минометного огня. Атака срывалась.

- Товарищ майор, надо заходить с тыла! - кричал я по рации, уже не заботясь о шифровке переговоров. - Давай приказ хотя бы одной роте!

Фугасный снаряд взорвался с недолетом выше по склону, обрушив на нас гору песка и глины. Толстый пласт почвы пополз вниз, увлекая с собой наш танк.

- Тимофей, проверь ствол, - скомандовал я заряжающему. - Быстрее, не телись.

Сержант Митрохин хотел что-то сказать. Может, пожаловаться, что нас достают уже из пулеметов и вылезать опасно. Молча скатился с брони и, вернувшись, сообщил, что ствол забит песком. Рота, получив приказ, отползала вниз по склону и разворачивалась для броска в тыл. Ствол прочищали, сделав короткую остановку. Я связался с машиной Лени Кибалки, убедился, что он жив. Мы уже потеряли два танка. Один горел, второй получил повреждение. К нам подбежал младший лейтенант - артиллерист в окровавленной гимнастерке.

- Сматываетесь, да? У меня обе пушки накрылись, и ребят вдребезги. А вы...

Две разбитые "полковушки" валялись рядом с огромной воронкой. Шестидюймовым снарядом их накрыло сразу обе. В горячке лейтенант поставил орудия слишком близко, а фугас выбил в мягкой почве воронку метров на семь.

Подлетел танк комбата. Шрапнель рвалась в воздухе безобидными с виду облачками, но укрыться от нее было трудно. Взрыв, еще один! Заложило уши. Лейтенанта оттаскивали прочь здоровенный санитар и сержант с повязкой на голове.

- Лешка, идем на полной скорости всем батальоном! Двигай!

Через несколько секунд мы уже неслись вдоль обочины, объезжая тела солдат, разбитые грузовики, повозки. Артиллерия и минометы полка поддерживали нас, стреляя с открытых мест. Времени закапываться просто не было.

Разворачивались у развилки дороги. Я пытался сосчитать, сколько машин осталось в батальоне. Мешала завеса песка и рыжей глинистой пыли. Позади батальона, заметно отставая, шла громоздкая ИСУ-122. Ничего, догонит!

Танки, захлебываясь от напряжения, ползли по буграм с уклоном, где 30, где 40 градусов. Они превышали предельную крутизну, допустимую для "тридцатьчетверок". Одна из машин, неосторожно разворачиваясь, вдруг наклонилась. Правая гусеница поднялась в воздух. Водитель, нервничая, дал слишком сильный газ.

Танк запрокинулся. Сначала отвалилась башня, потом машина встала на борт и пошла кувыркаться вниз, устилая путь раздавленными снарядами, тряпьем и телами экипажа. "Тридцатьчетверка" не взорвалась. Она просто ударилась верхушкой о землю и застыла с сорванными гусеницами. Несколько колес продолжали крутиться.

Мы все невольно проводили глазами погибшую вместе с экипажем машину. Вскарабкавшись наверх, увеличили скорость и пошли на орудийные позиции. Нам противостояли несколько батарей старых короткоствольных орудий калибра 75 миллиметров. Они прикрывали гаубичные дивизионы от возможных атак советских танков. Хотя стволы длиной 80 сантиметров выглядели как обрубки, кумулятивные снаряды поражали наши машины одну за другой.

И все же мы прорвались. "Тридцатьчетверки", юркие, быстрые на ходу, ныряли в низины, круто уходили по склонам и вели непрерывный огонь. Решительности и храбрости с обеих сторон хватало. Но танкисты сорок четвертого года уже набрались достаточно опыта и уходили из-под прицела малоподвижных, хоть и скорострельных пушек. Когда вышли напрямую, я увидел, как дернулась и встала от удара "тридцатьчетверка" Лени Кибалки.

Ему надо помочь! Это же мой друг. Может быть, я и кричал это, но приказ механику останавливаться не давал. Я погубил бы экипаж, а следом за мной могли замедлить ход остальные танки моей роты. Артиллеристы спешно разворачивали ближайшее орудие. У этих кайзеровских трехдюймовок угол горизонтального обстрела всего шесть градусов. Зато расчет легко разворачивает пушку за считаные секунды.

Не успеете, уроды! Мы выстрелили первыми. Взрыв встряхнул орудие, отбросил кого-то из расчета. Мы налетели, с маху подмяв колесо и край щита, размолачивая гусеницами станину и двоих венгров, не успевших отскочить. Еще один, бегущий по аппарели, попал под пулеметную очередь. Мы догнали его, под гусеницами мягко хрустнуло. Танк вылетел из окопа.

Машина Соболя давила соседнее орудие. Крутнувшись, снова пошла вперед, а радист Жора вызывал танк младшего лейтенанта Кибалки. Молчание. Останавливаться нельзя. Неподалеку горела "тридцатьчетверка". Трое танкистов катались по земле, извивались, срывали с себя горящую одежду. Наверное, они кричали, но рев двигателей, выстрелы и взрывы заглушали крики.

Бросив орудие, кучкой бежал мадьярский расчет. В него стреляли мы и пулеметы Соболя. Шесть или семь человек упали, один за другим, а машина взводного лейтенанта Соболя замедлила ход. Подбили? Из люков полетели дымовые шашки, а их 85-миллиметровая пушка вела огонь в сторону гаубичных позиций. Мы зашли им в тыл, и развернуть свои тяжелые пушки расчеты не успевали. Стреляли с десяток танков, самоходка ИСУ-122, мотоциклисты из ручных пулеметов.

В нашу сторону огрызались отдельные стволы, но это была агония. Тяжелые пушки опрокидывались от попаданий фугасных снарядов. Одна из шестидюймовых гаубиц попала под разрыв тяжелого снаряда самоходки. В столбе известняка и дыма кувыркался массивный ствол, отлетали прочь накатники, клочья кожуха.

Пехота одолела подъем. Цепи солдат с ревом бежали вперед. Из узких нор выскакивали с поднятыми руками минометчики. Поздно! Слишком много наших остались внизу мертвыми, чтобы обороняющиеся могли рассчитывать на пощаду. Некоторые венгерские гонведы ее не просили. Отстреливались из автоматов, "маузеров", пытались бросать гранаты. Это уже ничего не могло изменить, их перебили штыками, прикладами. Полк замыкал кольцо вокруг вражеских позиций. Уцелевшие венгры поднимали руки и сбивались в кучки. Наши офицеры и сержанты отталкивали обозленных солдат, еще не отошедших от горячки боя.

Несколько машин, в том числе легковые, на полном ходу уходили по извилистой дороге. Заряжающий Митрохин стрелял по ним осколочными снарядами, я пытался вызвать по рации машину Кибалки.

- Есть, попал! - кричал флегматичный Тимофей Митрохин, хотя дорогу обстреливали несколько танков, и было непонятно, кто именно уничтожил цель. - Алексей Дмитрич, может, рванем наперерез?

- Поворачивай к Ноль семнадцатому, - приказал я механику. Тот согласно кивнул. Он хорошо знал номер машины младшего лейтенанта Кибалки.

Танк горел, и башня валялась рядом. В огне еще хлопали патроны. Из экипажа выжили двое. Ленька, без шлема, с руками, перемотанными окровавленными бинтами, кинулся ко мне.

- Леша, руки оторвало! Как же я теперь? Пристрели меня. Матери передай...

Девушка-санинструктор бесцеремонно пригнула его к земле, посадила.

- Чего ты мелешь? Очухайся. На месте твои руки.

Санитар-ефрейтор помогал ей закончить перевязку.

- Пальцы на левой руке оторвало и правое предплечье перебило. Выживет ваш дружок.

Я попрощался с Леней Кибалкой. Ему сделали инъекцию морфина, и он с трудом шевелил губами. У меня не было времени на долгое прощание со старым другом. Я погладил его по растрепанным волосам и пошел к своему танку. Вскоре Леню Кибалку отвезли вместе с другими ранеными в санбат.

Мы уничтожили довольно крупную группировку венгерских войск, но пехотный полк и наш батальон были ополовинены. Вечером пили водку, загружали снаряды и хоронили мертвых. Тяжелое ранение друга угнетающе действовало на меня. Ленька уже не вернется на фронт, и дай бог, чтобы выжил.

- Выживет! - наливал мне водку командир роты Бакланов. - Только не кисни.

- Не кисну, - с усилием выдавил я.

Нет, у меня не было плохих предчувствий. На следующий день я шел в бой, как обычно. И удар по танку был не сильнее, чем я получал в прежних боях. Но почему-то отказали ноги, и я не мог дотянуться до люка. Загорелся двигатель. Меня вытащил Тимофей Митрохин и упорно тащил прочь. Мертвый стрелок-радист Жора остался в машине. Впереди полз механик-водитель, волоча перебитую ногу.

Танк взорвался, вокруг нас горела солярка. От страшной боли тело сгибало судорогой, я не мог даже кричать. С меня сорвали горящую гимнастерку, нательную рубаху. Вскоре я потерял сознание. Все это происходило неподалеку от венгерского города Сарваш. Я его так и не увидел. Очередной круг войны оказался для меня совсем коротким, а ранение - самым тяжелым.

Сначала лежал в госпитале в румынском городе Тимишоара. У меня была сожжена левая рука от кисти до плеча и весь левый бок. От боли я скулил, как щенок. Она разрывала тело и мозг словно клещами. Мне сделали несколько инъекций морфина. Я просил еще, ругался с врачами. Мне сказали, что больше нельзя. Слова "наркотическая зависимость" я тогда не знал, а инъекции выпрашивал, считая, что врачи экономят болеутоляющие средства.

Потом боль стала проходить, и меня положили в тесную комнатку на троих. Это была палата для умирающих. У меня началось заражение крови. Американский пенициллин был тогда единственным эффективным лекарством при заражении, а его не хватало. Мне повезло, доставили очередную партию стеклянных пузырьков с белым порошком. Уколы делали раз шесть в сутки, и я начал приходить в себя.

Тяжелое ранение и близость к смерти накладывают свой отпечаток. Мозг работал в каком-то другом режиме, я лежал вялый и безучастный. Кормили через трубочку бульонами, соками, постоянно ставили капельницы. Месяца через два я стал приходить в себя. Левая рука не сгибалась. При каждом движении тело пронзала боль, лопалась запекшаяся коричневая корка и текла кровь.

Но разминать руку заставляли, иначе она могла просто высохнуть. Выползали другие болячки: последствия контузий, сотрясение мозга. Но в январе я уже ковылял по коридору очередного, третьего по счету, госпиталя в Ростове, а в феврале гулял по больничному двору. Комиссия предложила долечиваться на курорте, но я добился, чтобы меня отправили в Сталинград.

- Там солнце теплое, лечебные грязи, - убеждал я врачей.

- Какое солнце? Февраль на дворе, - сказал один из врачей.

- Там родители. Брат, сестра, - настаивал я. - Почти четыре года не виделись.

Мне дали два месяца для восстановления здоровья. Так в феврале сорок пятого года я оказался дома.

Центр города был полностью разрушен. Тогда дома строили в основном из красного кирпича. Уступы разбитых зданий торчали из сугробов темно-красными обломками стен и остатками углов. Снег сметало непрерывно дувшим с Волги ледяным ветром.

Бекетовка с ее деревянными частными домами сохранилась почти полностью. Говорят, немцы, собираясь взять Сталинград, планировали здесь перезимовать, и сильно этот район не бомбили. Когда поезд миновал широкую, засыпанную снегом луговину перед Сарептой, у меня заколотилось сердце, не давая вдохнуть воздух. Неужели я подъезжаю к дому?

Меня встретила бабушка.

- Леша, ты?

Слезы, бестолковая суета, вопросы, которые доходили до меня с трудом.

- Где Санька? - наконец перебил я бабку.

- В армию забрали. Еще два месяца назад. Мы тебе писали.

- Ему же восемнадцать только через неделю исполнится, - растерянно проговорил я.

Хотя чему было удивляться? Забирали в армию и в семнадцать лет и в семнадцать с половиной. Добровольцами. По крайней мере, так значилось в документах. Я знал, какие бешеные бои идут сейчас в Германии. Хотя бы братишка не попал в эту мясорубку! Ему предстоят три-четыре месяца учебы. Пока довезут до фронта, глядишь, и война закончится.

Прибежала из школы мама. Кто-то из соседей сообщил, что видел меня на улице, и она сразу отпросилась с уроков. Первый и самый тревожный вопрос:

- Леша, ты надолго?

- Надолго.

Снова сбивчивые вопросы пополам с местными новостями. Когда обмывал на кухне теплой водой бок и руку, внезапно появилась мать. Глянула на шрамы, не успевшие еще затянуться ожоги и запричитала:

- Ой, Леша! Да кто же тебя так жестоко убивал? Как же ты настрадался!

Она причитала, пока я ее не вытолкнул из кухни:

-Мама, не надо. Живой я. На войне и покруче достается.

Трудно описать первый день пребывания в семье. Мать снова принималась плакать, мы успокаивали ее вдвоем с бабушкой. Меня пытались накормить, но еда в горло не лезла. Пришел отец. Худой, с ввалившимися щеками. С мороза люди приходят раскрасневшиеся, а лицо отца было серо-желтым, как у малокровных или тяжелобольных людей. Мы обнялись, отец с трудом удерживал слезы.

- Батя, ты что? Все нормально.

- Вон у тебя шрамы какие!

- Да ерунда это все. Бегаю, прыгаю. Предоставили после ранения отпуск на два месяца.

- Крепко тебя зацепило, если два месяца дали.

- Ладно, батя. Хватит об этом.

- Ты с матерью поласковее. На тебя ведь две бумажки приходили, что ты без вести пропал. Голосила, как по мертвому. А тут Саньку на фронт забрали. Может, не успеет до фронта доехать - война кончится.

- Наверное. Их полгода учить будут.

- А... много вас учили! - отмахнулся отец. - Похоронки да без вести сгинувшие в каждом доме.

Вскоре пришел сосед по улице Михаил Липягин. Рассказал, что его демобилизовали по инвалидности прошлым летом. Общение с ним оставило неприятное впечатление. Он крепко запивал: опухшее небритое лицо, лопнувшая по шву шинель, латаные валенки. Мы не были с ним близкими друзьями, просто соседи. Мишка был моложе меня года на три. Рассказал свою историю:

- Призвали в сентябре сорок третьего. А в декабре под Пятихаткой шарахнуло так, что все печенки поотбивало. Месяца три в госпиталях отвалялся, ну и выписали по инвалидности.

- Работаешь?

- Какой из меня работник? Сто метров пройду и задыхаюсь. Спиртику хлебнешь - помогает. А ты молодец, капитан уже. Два ордена. Батальоном командовал?

- Нет. Танковой ротой.

- Герой. И партийный к тому же. Начальником назначат.

- При чем тут партийный? Я вступал в конце сорок первого, когда никто не знал, как война повернется.

- Ладно, чего скромничаешь. Обмыть бы надо возвращение.

Бабушка принесла маленький графинчик граммов на триста и чего-то закусить. Графинчик мы опустошили в два приема. Липягин намекнул насчет продолжения, но добродушная и всегда хлебосольная бабуля заявила, что мне надо отдохнуть.

- А ты, Миша, иди с богом. Тебе хватит, ты и так с утра выпил.

- А ну его, - сказала бабушка, когда Липягин ушел. - Прилипнет, не отстанет. Здоровый парень, а целый год нигде не работает, болтается да водку пьет. Носом чует, у кого угоститься можно.

Вечером сели за стол всей семьей. Выпили за меня, за победу, за брата Сашу, потом снова поднимали рюмки за мое здоровье. На вопросы, как воевал, отвечал односложно. Даже ловил себя на мысли, что пользуюсь газетными фразами. О чем было рассказывать? Правда за праздничным столом была совсем не к месту. Говорить о том, что за день в бою терял целиком взвод или половину роты? А где остальные? Да вон, догорают в танках или лежат возле машин обугленные, как головешки.

Все старались не замечать рубцы от ожогов на шее и плохо двигающуюся левую руку. Поняли, что о войне и подвигах говорить не хочу, и переключились на повседневную жизнь моей родной улицы, нашего поселка. Кто где работает, кто на ком женился... Таня, старшая сестра, с годовалой дочкой на руках, подкладывала мне закуску, обнимала. Отец, захмелев, расспрашивал, правда ли, что к весне война закончится.

- Обязательно закончится, - уверенно отвечал я. - Такое наступление идет. Немецкую оборону на куски размалывают.

Испортила настроение крестная Татьяны, тетя Нина. Она вначале расхваливала меня:

- Молодец, парень! Уходил невидненький такой, а вернулся горнадером (гренадером). Офицер, герой! Таких в поселке еще поискать.

Всем было приятно слышать такие слова. Но крестная хватила еще граненый стаканчик за мое здоровье и достала завернутые в платок фотографии двух сыновей и мужа.

- Леша вернулся, а мои кровинушки в чужой земельке лежат, и могилки их без материнского пригляда. Ну, какая мне теперь жизнь!

С крестной творилось неладное. Она нараспев повторяла слова про заброшенные могилки, сыновьи косточки, смотрела на меня бессмысленно, словно не узнавая, потом завыла в голос. Плачут и горюют красиво только в кино, а сорокалетняя женщина у меня на глазах сходила с ума. Ее плач был больше похож на истерический смех, и даже хохот. Она тыкала мне в лицо фотографии сыновей, которые погибли один за другим в сорок втором году. Муж тети Нины где-то затерялся после госпиталей. Кажется, нашел другую женщину, и писем от него давно уже не было.

Крестную мы с отцом отвели домой. Возвращались не спеша. И все же я чувствовал себя счастливым. Может, только сейчас до меня дошло, что я вернулся домой. Живы мои родные, младшего брата хоть и забрали в армию, но война скоро кончится, и все будет нормально.

Хрустел под ногами снежок, дорогу освещала лунная горбушка, перемигивались крупные зимние звезды. Несмотря ни на что, я выжил. Я снова дома. От избытка чувств я схватил в охапку отца и смеялся. Заныла рука и, кажется, лопнула не до конца затянувшаяся кожа. Под рубашкой текла по руке теплая струйка. Ну, это пустяк.

На следующее утро я отправился в военкомат. Встал на учет, поболтал с помощником военкома, капитаном с двумя нашивками за тяжелые ранения и одинокой медалью "За боевые заслуги". Он вернулся с фронта в сорок втором, с завистью поглядывал на мои ордена. Капитан прикрыл кабинет, достал бутылку, и мы с ним часок посидели, поболтали о фронтовых делах. Большая сила - фронтовое братство. Человека совсем не знал, а через час друзьями стали.

Мама объявила, что завтра вечером готовит праздничный ужин. Отцу выписали в орсовском магазине три килограмма мяса, водки, чего-то еще по мелочам. Мне выдали денежное довольствие за четыре месяца и продуктовые талоны в магазин военторга.

Сходили вместе с мамой. У нее разбежались глаза, пока разглядывала полки с разноцветными коробками, пакетами, банками. В общем-то, обычные довоенные продукты, но мало кому доступные сейчас, когда идет война. Взяли тушенки, колбасы, крупы, сахару, пастилы, еще каких-то продуктов, три бутылки "Столичной" и пару бутылок розового портвейна. Узнав, что портвейн отпускается без ограничения, я купил еще несколько бутылок.

- Ой, лучше бы крупы побольше взял, - упрекнула мама.

- Через две недели еще придем, - похвастался я, пряча в карман пачку червонцев. - Денег хватит.

Пригласил соседей, старых приятелей, ребят и девчонок из своего класса. Не забыл позвать и Лену Батурину. Я встретил ее на улице. Моя бывшая сокурсница и "боевая подруга по переписке" похорошела и повзрослела. Мы прощались, когда нам было по девятнадцать, а вскоре обоим стукнет по двадцать три. Одетая в изящную шубку, меховую шапочку, с выглядывающими светлыми локонами волос, Лена обрадованно помахала мне рукой еще издали. Обнялись, я поцеловал ее в холодную от мороза щеку:

- Ленка, ты просто красавица!

Она не стала разуверять меня и тоже сделала комплимент. Я проводил ее, поговорили об учебе. Лена заканчивала последний курс института и работала на практике в школе.

- Нравится? - спросил я.

Она пожала плечами и сказала, что я не представляю, что такое нынешние школы. Помещения забиты учениками, занимаются даже в коридорах, тетрадей и учебников не хватает. Завхоз разыскивает ненужные журналы учетов, а из старых книг вырывают титульные листы.

- Представляешь, считаем за счастье, когда из типографии привозят бракованную бумагу, режем на четвертушки и раздаем ученикам строго под отчет.

- О наших что-нибудь слышно?

- Костя Серов стал Героем Советского Союза. Представляешь? А вроде ничем не выделялся.

Я кивнул, соглашаясь с Леной, и едва не ляпнул, что меня тоже представили к Герою. Вернее, представляли. Но уже прошло столько месяцев. Мало ли кого в горячке представляют. Хорошо, если один из десяти получает Звезду.

- Про Адика Закутного ничего не слышно? Ведь ты с ним в одной части воевал.

Я ответил, что наш однокурсник пропал без вести. Мы действительно выходили с Адиком Закутным, моим товарищем, из окружения. А затем пути разошлись. В одном из сел Брянской области он встретил красивую девушку. Вроде как женился и остался в ее семье. В общем, дезертировал.

Но это была моя личная тайна, которой я ни с кем не делился. Когда вышли к своим, рядового Закутного зачислили в списки как без вести пропавшего. Он не любил свое прежнее имя Адик (Адольф) и сменил его перед войной на Павел. Хотел быть похожим на Павла Корчагина. Только натуру не сменишь. Из окружения вышла десятая часть батальона, а Закутный всегда умел выбрать выгодный вариант.

- Игорь Волошин погиб, - грустно сказала Лена и перечислила еще несколько фамилий. - А помнишь Петю Маленького? Смешного такого мальчишку. Он в шароварах из деревни приехал. Над ним все еще смеялись.

- Над моими кирзовыми ботинками тоже смеялись, - резко отозвался я. - А Петю в сорок первом убили. Пулей с немецкого самолета. Он стрелял по ним из винтовки.

- Не злись, - Лена сжала мои руки своими маленькими ладошками в белых вязаных варежках. - Я никого не хотела обидеть. Господи, мы же были тогда детьми! Мне жаль Петю и всех остальных. Дай бог, чтобы Адик уцелел, хотя вряд ли. Три с половиной года прошло.

- Такие, как Адик, может, и выжили. Они это умеют.

- Ты что-то про него знаешь?

- Ничего я не знаю! Хватит об этом. Завтра мы собираемся отметить мой приезд. Приходи часам к пяти.

- Конечно, приду.

Чего скрывать? Лена сразу произвела на меня впечатление как женщина. К тому же свободная, разведенная с прежним мужем. Сейчас я постоянно думал о ней. Наши отношения строились долго и запутанно. Легкий флирт в институте, затем стал получать на фронте от нее письма.

Потом Лена вышла замуж, развелась. И вот эта встреча. Ладно, как будет, так и будет.

Вечер прошел весело. За меня поднимали тосты, называли героем. Я танцевал с Леной, другими девушками. В компании был мой приятель Женя Харламов. Когда выходили курить, он коротко рассказал свою историю, типичную для многих фронтовиков. Окончил пехотное училище в Горьком. Через три недели после прибытия на фронт был ранен осколком в ступню. Началось осложнение, сначала отрезали ступню, потом еще две операции. Половину голени ампутировали.

- Какие планы были! - закуривая очередную папиросу, возбужденно говорил Харламов. - Училище на "отлично" закончил, присвоили сразу "лейтенанта". Из всего выпуска лишь три человека "лейтенанта" получили. Предлагали преподавателем остаться. Отказался. Как же, героем хотел стать, комбатом! А получился обрубок.

Он хлопнул по военным бриджам, заколотым возле колена на булавку.

- Восемь месяцев по госпиталям мыкался. А поселок, под которым меня ранили, называется Мокрое. Не Орел, не Курск, а какое-то засранное Мокрое.

Харламов слишком возбудился, и я перебил его:

-Ты не истерику собираешься устроить? Подумаешь, полноги он потерял. А такого не успел повидать, когда из роты после атаки два танка из десяти остаются? Если время есть, дождешься, пока танк остынет, и отскребаешь лопатой от брони сгоревшие останки. Разложишь их в четыре шинели, добавишь для веса обгорелые сапоги или золы. Так и зарывали.

- Извини, - оправдывался Женя. - Понимаю, ты всю войну прошел, а меня через неделю стукнули. Я ни одного немца не успел застрелить.

- Считай, что другие за тебя рассчитались.

Получилось так, что на протяжении тех недель, которые я проведу дома, почти каждый день буду общаться с Женей Харламовым. Мы станем близкими друзьями. А в тот вечер я уделял больше внимания Лене Батуриной. В облегающем платье, с красивой прической и белокурыми локонами, она, словно магнит, притягивала к себе. Мы танцевали с ней, и мама в перерывах шептала мне, что другие девушки обижаются.

Я уступил ей и для приличия пригласил потанцевать еще двоих-троих девушек, говорил им комплименты, рассеянно отвечал на вопросы, смеялся и ловил взглядом Лену. Потом пошел провожать. По дороге мы несколько раз останавливались и принимались целоваться. До ее дома добирались не меньше часа, а затем еще столько же обнимались и прощались. Я не заметил, как расстегнул на ней шубку и платье, ощущая под скользким шелком теплую женскую кожу.

- Все! - слегка оттолкнула меня Лена. - Так можно сойти с ума. Я же не засну, а завтра рано вставать.

- Когда встретимся?

- Ну, дня через два...

Она дразнила меня. Это была совсем не та Лена Батурина, которая в сорок втором году писала мне комсомольские письма с пожеланием бить врага и помнить о боевых подругах. Мы встретились с ней на следующий день. Она выбрала время, когда, кроме нас, в квартире никого не было. Я принес с собой портвейна. Мы выпили по несколько рюмок, все валилось у меня из рук. Тогда я обнял Лену. Мы торопливо раздевались, и я пробыл у однокурсницы до вечера. На выходе столкнулся с ее матерью, которая, улыбаясь, пригласила меня пить чай.

Конечно, она догадалась, чем мы занимались. Но сделала вид, что все прилично и нормально. Любовь! Я действительно тогда не сомневался, что между нами настоящая любовь. Я догонял те три с половиной года своей юности, когда парни (еще мальчишки) дарят подругам цветы и клянутся в вечной любви. Оказывается, не все можно догнать.

Через неделю произошел эпизод, который заставил меня взглянуть на наши отношения с Леной с другой стороны. Однажды ее мать пришла раньше обычного. Лена накинула халатик, пошла ее встречать, а я лихорадочно одевался. Потом стал растерянно оправдываться.

- Ну, что тут такого? - пожала плечами мать Лены. - Не считайте меня такой уж старомодной. Я понимаю, вы любите друг друга и уже не дети. Жених и невеста могут позволить себе маленькие шалости еще до свадьбы. Но это, наверное, вопрос времени. Так ведь, Леша?

Будущая мама-теща смотрела на меня внимательно и ждала ответа.

- Так, - выдавил я.

Посмотрели бы на своего командира мои подчиненные! Я сидел и ежился, как нашкодивший мальчишка. Лена опустилась рядом на диван, положив голову мне на плечо. Под ее нарядным голубым халатиком не было ничего.

- Леша, все нормально, - поцеловала она меня в щеку. - Мама нас понимает.

В тот момент мне больше всего хотелось удрать домой. Наверное, такова трусливая сущность многих мужчин, даже прошедших войну. Но мне пришлось высидеть еще час, поговорить с ее матерью о нашем с Леной будущем. Упоминание о свадьбе и тот факт, что мы, оказывается, уже жених и невеста (совсем не из детской дразнилки), подействовали на меня, как ведро холодной воды.

Позже, вспоминая те эпизоды, я понял, что мать Лены, желая этого или нет, внесла в наши отношения трещину. Ее можно было понять. Неудачный первый брак Лены, боязнь, что дочь останется одинокой или бездетной после аборта. До войны она не воспринимала меня всерьез, но, наверное, многое изменилось, и сейчас она была не против, что я стану мужем ее дочери.

Лена мне нравилась. Может, больше того. Но я пока не представлял себя в роли мужа. Мне твердили, что война уже кончается, но я не понимал этого. Я еще жил войной, собирался вернуться в свою бригаду, добивать фрицев. Конечно, я хотел выжить, где-то в душе теснился страх, но я привычно отгонял его. Пробыв долгое время на фронте, я принимал войну как что-то постоянное в моей жизни и мало задумывался о том, что будет, когда она кончится. Кроме того, несколько случайных встреч-связей с женщинами на фронте тоже оставили свой след. Возможно, я слишком легковесно воспринимал тогда эту сторону жизни. Ладно, не буду пускаться в долгие рассуждения. Заканчивалась зима сорок пятого, и я жил, как мне казалось, очень далеко от войны.

Чем я занимался во время своего отпуска-лечения? Раз в неделю появлялся в госпитале, где мне прописывали процедуры, большинство из которых я не выполнял. Разрабатывал лишь левую руку, стараясь, чтобы ожоги не видела мама. Почти каждый вечер проводил вместе с Леной. Днем часто виделся с Женей Харламовым. После госпиталя он женился на девушке, с которой встречался еще до армии. Историю своей недолгой и неудачной женитьбы он рассказал мне, подсмеиваясь над самим собой:

- Людка за меня замуж выходила, словно подвиг совершала. В городской газете даже статью опубликовали. Вот, мол, верная девушка дождалась своего друга с фронта, и неважно, что он покалеченный. Ведь за Родину дрался, в бою пострадал. Комнату нам выделили, аж шестнадцать метров. Пенсия, хоть и слабенькая, но к ней карточки продуктовые, и завод немного помогал. А у меня тогда рана воспалилась. В госпиталях належался досыта, решил лечить ее дома. Сам понимаешь, воду кипятить, повязки, кровь, мазь и так далее. Как ни старался, а запах от раны идет. Ерунда, казалось бы, так?

- Конечно, ерунда.

- Нет, Леха, не такая и ерунда, а паршивое дело. Вечером в постель ложимся: любовь, ласки. Под утро порой засыпали, пока насытимся. Утром что? Ковыляй, разогревай воду, культю промывай. На простыне то кровь, то гной. Ну, это полбеды. Скучно со мной. В кино еще ходили, а как вечеринка или праздник - беда. Тоска зеленая и слезы. Да и заработков у меня тогда не было. Сидели на пшенке да перловом супчике с постным маслом. Я Людку не осуждаю. Праздники быстро кончаются, а моя культя и нищета долбаная - на всю жизнь. Я сам виноват. Надо было шевелиться, жизнь устраивать. У меня ведь техникум незаконченный был, всего один курс до диплома. А я прилепился вахтером на заводе и всем доволен.

Я знал, что Женя живет с беженкой из Брянска. Взял ее с ребенком, и второго ждут - на седьмом месяце жена ходит.

- Ну, сейчас-то ничего? - спросил я.

- А где в стране сейчас это "ничего"? - вопросом на вопрос отозвался Харламов. - Настя с пузом ходит, а работает наравне с другими на "железке". Полегче бы куда перевести, да все блатные места заняты. А с меня толку мало. Вахтером работаю да техникум пытаюсь закончить. С протезом никак не наладится, денек-другой похожу, потом отлеживаюсь. Не думай, что ною, жизнь все равно налаживается. Техникум одолею, в диспетчеры перевести обещают. На Мишу Липягу погляжу - тошно становится. Ему куда поменьше, чем мне, досталось, оклемался давно, а все шляется: я - герой, кровь мешками проливал, а вам стакана водки жалко.

Мне нравилось бывать вместе с Харламовым. Рассудительный и трезвый умом парень взрослел куда быстрее, чем я. Говорил так:

- Для тебя, Леха, война, считай, тоже кончилась. Привыкай к тому, что праздника впереди не будет. Сам видишь, как люди живут. Я это видел. Меня в семье старались подкормить, лучшие куски подкладывали. А отец с матерью по утрам морковный чай пили с кусочком серого хлеба. На ужин бабушка варила большую кастрюлю жидкого пшенного или перлового супа, куда по счету бросала несколько ложек моей пайковой тушенки, или делала зажарку из черпачка постного масла и половинки луковицы.

Вся сытость от того, что варево горячее, и готовилось его много. Чтобы хоть количеством брюхо обмануть. Большинство людей в поселке хуже жили. Лошадиные головы на бойне покупали, из копыт холодец варили. Из разной шелухи пополам с травой лепешки пекли. Много такого было, что и говорить не хочется.

Женя Харламов жадно расспрашивал меня про войну. Ведь он видел лишь отступление, когда немцы верх брали. Качая головой, откровенно признавался:

- В сорок втором не про победу думали, а как живыми ноги унести. Меня, когда в тыл везли, по казачьим станицам бабы в новые юбки наряжались, немцев ждали. А я ведь неплохо начинал, через две недели обязанности командира роты исполнял. Комбат меня к ордену Красной Звезды представил. Я раз пять писал в разные инстанции. Как-то ответ пришел, что наградной лист на меня не поступал. А ты на Елене жениться собрался?

- Собрался, - ответил я. - А что?

- Ничего, - пожал плечами Харламов.

Мне показалось, что он недоговаривает. Возможно, у него имелось свое мнение насчет Лены. Но Женя никогда ничего худого про людей не говорил. Такая у него была привычка.

А моя тыловая жизнь закончилась неожиданно и быстро. В марте пришла похоронка на младшего братишку Саню. Он погиб в трижды проклятой Германии под городом Пенцих, спустя несколько дней после того, как ему исполнилось восемнадцать.

Я пришел в военкомат, где меня пытался отговорить знакомый капитан, заместитель военкома. Но я уже твердо решил. Ухожу на фронт.

Мама ходила сама не своя и не выпускала из рук похоронку. То плакала, то часами сидела, уставившись в одну точку. Отец после смен крепко выпивал и обращался ко мне с одним и тем же вопросом:

- Ну, как же это... Война, считай, кончилась, а Санька погиб. Ведь дите еще.

- Да не кончилась война! - в сердцах выкрикнул я. - Семьи каждый день похоронки получают. Возьми себя в руки.

Не вовремя сунулась Лена. Стала всех утешать, меня это раздражало. Через пару дней я прошел медицинскую комиссию, выкупил и принес домой полагающиеся продукты.

Сложно объяснить все причины, толкнувшие меня спустя месяц снова возвращаться на фронт. Главное, наверное, стало желание мстить за погибшего брата. Сыграла свою роль тягостная атмосфера, которая установилась в доме. Словно в одной из комнат лежал покойник, и его никак не могли похоронить. Утешать, успокаивать мать я уже был не в состоянии.

В какой-то степени сыграла свою роль и Лена. Она считала, что скоро все встанет на свои места (ведь я привык к смертям), мы будем снова встречаться, рано или поздно поженимся. Все это меня злило еще больше. Я уехал, наскоро попрощавшись с родными и оставив короткую записку Лене. На станцию меня провожал Женя Харламов.

- Береги себя, Лешка!

- Постараюсь.

Дней пять добирался до места назначения и был назначен в штаб корпуса 3-й Гвардейской танковой армии. Упрямо просил направить меня в действующие войска, но медики посчитали, что командовать танковым подразделением я не смогу. С месяц толкался в штабе. Помню, что настроение у всех было приподнятое. Много праздновали, получали награды. Смерть младшего братишки сделала меня замкнутым, угрюмым. Чего праздновать? Ведь смерть кругом. Это здесь, в штабе корпуса, уютно и чисто, а на переднем крае бои идут непрерывно и гибнут люди.

В конце концов, моя мрачная физиономия кому-то надоела, и очередной рапорт удовлетворили. Правда, попал я снова в штаб, но уже танковой бригады, то есть совсем рядом с передовой. Назначили офицером по особым поручениям.

Пятого мая 1945 года в Праге началось восстание. Нам объявили, что образован Чешский национальный совет, а немецким войскам, находящимся на территории города, предложена капитуляция. В течение 5 мая восставшим удалось добиться серьезных успехов. Однако немецкий гарнизон Праги составлял 40 тысяч солдат и офицеров. Против восставших были брошены войска группы "Центр". Тот самый недобитый "Центр", лихо маршировавший по России летом сорок первого. В городе завязались уличные бои, в которых перевес вскоре перешел на сторону нацистов. Над Прагой и населением города нависла угроза уничтожения.

Общее наступление ударной группировки 1-го Украинского фронта началось 7 мая 1945 года. Расстояние до Праги составляло около 130 километров горных дорог, окруженных лесом, перевалов, узких мостов над порожистыми речками. Места - удобные для обороны, засад, минирования. С ходу были взяты города Мейсон, Бреславль. Конечно, с боями, жертвами.

В тот же день к вечеру наша бригада, наступая вдоль левого берега Эльбы, достигла западной окраины Дрездена. Сопротивление немцев было слабее, чем можно было ожидать. Мы знали, что войска вермахта срочно отходят на запад, чтобы попасть в зону оккупации западных союзников. Но для этого требовалось остановить наши части.

Ожесточенные бои начались на дорогах после Дрездена. Недалеко от города Зайда (на территории Германии) танковые батальоны бригады были обстреляны артиллерией. Огонь был очень плотный. Немецкий заслон уничтожили и вступили на территорию Чехословакии.

Чехи встречали нас тепло. Навстречу выходили целые толпы людей с вином, цветами. Порой было трудно пробиться сквозь людскую массу. Многие плакали, целовали наших солдат. Может, впервые за последние недели у меня отпустило сердце, я тоже смеялся, пил вино, целовался с какой-то красивой девушкой. "Возвращайся, капитан!" - кажется, говорила она. - "А как же я тебя найду?" - "Захочешь, найдешь!" А через несколько минут городок остался уже позади, и я даже не запомнил его названия.

Улыбки, цветы и снова обстрел у каменного моста через горную речку. Горящая "тридцатьчетверка", свалившийся с откоса мотоцикл. Мы бьем из всех стволов, немцы оставляют трупы и два закопанных в землю танка. У нас даже нет времени похоронить своих погибших. Оставляем для этого легкораненых. Приходят на помощь чехи, обещают с почестями похоронить погибших и позаботиться о раненых. Спасибо! Наздрав! Иного мы и не представляли. Ведь мы, славяне, - братья!

Через несколько часов - снова бой. Я назначен командиром передового отряда: пять танков, грузовики с пехотой, мотоциклы, бронетранспортер. Ожесточенный бой у города Теплице (с которого начинается моя книга), мы теряем три танка, двадцать человек убитыми. Уничтожаем батарею тяжелых противотанковых орудий, минометы. Разбросанные тела немецких солдат и офицеров. Почти у всех эсэсовские "молнии" на петлицах. Легкого пути на Прагу не ждем.

Отряд срочно пополняют техникой, артиллерией, людьми. Наступающие войска идут сплошным потоком.

До Праги остается километров пятьдесят. У нас новое задание. У города Лоуни мы перекрываем одну из дорог и речку Огрже.

Многие офицеры и бойцы разочарованы. Все были настроены двигаться вперед, освобождать Прагу. Те, кто постарше, восприняли приказ спокойно. Что там впереди - неизвестно. Штурм любого крупного города связан с большими жертвами, а здесь вроде место тихое. По крайней мере, дорога почти пустынная. Редкие машины, группы беженцев. Но я хорошо знаю цену этой тишине.

Мой заместитель, командир танковой роты, Юра Чехов, круглолицый, добродушный, с носом-нашлепкой. У него среди наград имеется орден Красного Знамени. За Прагу мечтает получить Героя. Но какой теперь Герой, если город будут освобождать другие? Федор Васьков, тоже старший лейтенант, командует десантно-пехотной ротой.

Желание у него поскромнее, чем у однофамильца великого писателя, - дожить до конца войны. Имя командира противотанковой батареи в памяти не отложилось. Мы с ним общались мало. Помню, что был старше нас и дело свое знал.

В Чехословакии сказочные места. Утесы, горные речки, сосновые леса, луга, покрытые яркой майской травой и цветами. Часа за три передышки мы вырыли окопы. Земля хоть и мягкая, но каменистая. Для танка капонир так просто не выкопаешь. Впрочем, укрытий хватало среди камней, сосен, в подлеске.

Не спеша обедали. Горячий суп со свининой, трофейные консервы, граммов по сто пятьдесят водки. Хорошо! Неподалеку журчала на камнях быстрая чистая речка. Солнышко, и война кончается. Успели поговорить о жизни, у кого какие планы, затем снова взялись укреплять позиции. Дорога по-прежнему оставалась пустынной.

Федя Васьков, беспокойный и энергичный парень, напоминавший старого друга Леню Кибалку, поделился со мной своими соображениями. Дорогу мы перекрыли, но лес вокруг достаточно густой, не исключен удар с флангов.

- Танки не пройдут, - возразил Юра Чехов. - А технику помельче услышим.

- Они пешим ходом могут ударить. Дураки, что ли, на рожон по дороге переться.

Мы согласились, что фрицы далеко не дураки. А у нас действительно три четверти стволов были нацелены на дорогу. Фланги защищали жидкие отделения с пулеметами. Переставили часть танков с расчетом на удар из леса. Имелись там поляны, по которым могла пройти немецкая техника. Конечно, я рисковал. Немцы вполне могли ударить тараном в лоб, и тогда вряд ли мы бы сдержали крупные силы.

Ночь прошла спокойно, не считая дальней стрельбы. Утро девятого мая было солнечным и спокойным. Ночью был подписан акт о капитуляции Германии. Но мы этого еще не знали.

А война продолжалась...

Часов в семь утра с дальнего поста доложили по рации, что в нашем направлении двигаются с десяток танков, в том числе две "пантеры", грузовики с пехотой, еще какая-то техника. Впереди - разведка на трех мотоциклах.

Разведку мы хотели пропустить, но они нас заметили еще издалека, и внезапного удара из засады не получилось. Кроме батареи 76-миллиметровых пушек ЗИС-3, у меня было восемь танков Т-34-85. Новая машина мне нравилась, хотя для пяти человек экипажа была тесновата. Зато имелось сильное орудие, о котором всегда мечтали.

Метров с семисот мы подожгли головную "пантеру". Толстая лобовая броня не спасла ее от снаряда 85-миллиметровки. Беглым огнем подбили еще два-три танка и перегородили дорогу. Но почти сразу загорелись от кумулятивных снарядов две наших "тридцатьчетверки". Остальные танки и орудийная батарея стреляли дружно и довольно метко. Взорвался подбитый Т-4, горели мотоциклы разведки.

Немецкие танки отошли и продолжали вести огонь из-за прикрытий. В нашу сторону, кроме 75-миллиметровых пушечных снарядов и мин, полетели тяжелые шестидюймовые снаряды. Это оказалась самоходка "бруммбер" с короткоствольной гаубицей, видимо, единственное тяжелое орудие в прорывающейся немецкой колонне.

Я уже видел эту штуковину. Хорошо бронированная и подвижная, она била по целям трехпудовыми фугасными и гаубичными снарядами. Огонь велся хоть и редкий, но довольно точный. Видимо, где-то на дереве сидел корректировщик. Как это случилось в Венгрии, тяжелыми снарядами немцы старались нас оглушить, внести сумятицу, а затем нанести удар.

Снаряды взрывались с оглушительным грохотом. Дорогу для прорыва фрицы берегли, зато на обочине, где сосредоточилась наша техника, горела еще одна "тридцатьчетверка". Чертова гаубица перевернула и развалила на куски пушку ЗИС-3, погиб почти весь расчет. Мы хотя и вели непрерывный огонь, но нащупать гаубицу-самоходку не могли. Она стреляла из-за укрытия навесным огнем.

- Сволочь! - отплевываясь землей, матерился Федя Васьков. - Когда же у нее снаряды кончатся? Может, пустишь танки? На скорости, с маху...

- Сожгут по дороге, - отозвался я. - Этот обрубок скоро заткнется, а вот атаку жди каждую минуту. Бери на себя левый фланг, а я с Юркой Чеховым - правый.

- Понял.

- Тогда действуй.

Танки, которые получили отпор, лезть вперед не торопились. Тем более дорогу перегородили три горящих машины. Зато через полчаса, молча, с нескольких сторон вынырнули из леса (как и предсказывал Васьков) немецкие штурмовые группы. С ручными пулеметами, новыми длинноствольными автоматами МП-43 и фаустпатронами. Среди деревьев, в густом подлеске, наши орудия мало чем могли помочь.

Поднялась сумасшедшая стрельба из пулеметов, автоматов, взрывались гранаты. Из "фаустпатрона" подожгли танк. С десяток немцев бежали к бронетранспортеру, где располагался наш штаб. Расчет крупнокалиберного "кольта" успел дать очередь и сразу исчез в клубке взрыва. Я и еще несколько человек стреляли из автоматов. Двое немцев в камуфляжных куртках бросили гранаты. Мы упали на землю, фрицы тоже.

По барабанной перепонке ударила взрывная волна. На минуту я оглох. Глаза забило мелкой хвойной пылью. Но все же я разглядел поднявшиеся фигуры в камуфляже. Их снова было не меньше десятка, и они бежали, стреляя на ходу. Выручил командир танкового взвода Саня Таганов. Развернув башню, открыл огонь из пулемета.

Комсорг роты возился с автоматом, перезаряжая диск. Пуля попала ему в голову, пробив навылет вместе с каской. Он закричал, приподнялся и упал рядом со мной. Сержант-связист бил с колена частыми короткими очередями. Его прошило автоматной очередью. А я, наконец, сквозь резь в глазах поймал цель. Немец в кепи оказался от меня шагах в пяти. Я всадил в него остаток диска и, перехватив автомат за ствол, бросился на следующего.

- Жри, сука... это тебе за Сашку.

Я разбил ППШ о его голову вдребезги. В руках остался лишь ствол с казенником и болтающийся ремень. Этой железякой я продолжал молотить упавшего и, наверное, уже мертвого немца. Десантник стрелял с пояса из ручного пулемета и свалил двоих немцев. Они бежали до последнего и упали от нас всего в нескольких шагах.

Жестокая была драка. Я такой не помнил с осени сорок первого, когда схватились врукопашную, выходя из окружения. Боец стрелял из карабина в уползающего эсэсовца с пробитой ногой. Один, второй выстрел, но фриц продолжал ползти. Затем обернулся и выстрелил в пехотинца из небольшого пистолета. Тот, не обращая внимания на рану, догнал эсэсовца и застрелил его в упор.

В другом месте клубком схватились сразу шесть-семь наших бойцов и фрицев. Ругань, тяжелое дыхание, выстрелы в упор, удары ножами и прикладами. Не выдержав напора, немногие оставшиеся в живых немцы убегали через подлесок. Пехотинцы стреляли им вслед, затем полетели гранаты.

Несколько эсэсовцев пытались спастись, прыгая в речку. Пули настигали их одного за другим, тела несло течением, выбрасывало на отмели.

На нашем участке немецкие танки в атаку идти не решились. Машины развернулись и ушли куда-то по лесной дороге на северо-запад. Мы прочесали местность. Догорали "пантера", два Т-4, гаубица-самоходка и два тяжелых грузовика. Снова трупы. Немцы умерли, когда их генералы уже подписали пакт о капитуляции. Знали они об этом или нет? Впрочем, не все ли равно.

Мы хоронили своих погибших солдат и офицеров. Тяжелораненого Юру Чехова отправили вместе с другими ранеными в санчасть. Оставшиеся в живых пили спирт и трофейный ром. Где-то в полдень узнали, что война на самом деле кончилась. Стреляли из всех стволов в воздух, обнимались, некоторые плакали. Из городка привезли чешской сливовицы, вина, копченого мяса, мы праздновали победу вместе с чехами.

В Прагу я так и не попал. Старинный красивый город видел только в фильмах и на фотографиях. Говорят, там 9 мая очень тепло принимали наших солдат и офицеров, обнимали, накрывали столы, танцевали на площадях. Сейчас в это верится с трудом. Сто сорок тысяч русских солдат погибли, освобождая от нацистов Чехословакию. Много лет простоял на пьедестале в Праге танк ИС-2, один из первых прорвавшихся в город. В девяностых годах его сняли и убрали куда-то подальше. Теперь мы не союзники. В лучшем случае хорошие знакомые. Нам не простили колхозов, партийных ячеек и той политики, которую мы принесли в Чехословакию. Да и такой страны на карте уже нет. Есть Чехия и Словакия. В политике я не участвовал, но за освобождение Чехословакии воевал. Там я принял свой последний бой в той бесконечно далекой войне, которая продолжает сниться мне и поныне.

Воспоминания будут неполными, если я не скажу несколько слов о своей послевоенной судьбе. Осенью 1946 года демобилизовался и вернулся в Сталинград, где меня ждали мама, отец и сестра. Возвращались немногие друзья детства, которые уцелели в войне. Лена Батурина вышла замуж еще в сорок пятом. Я уехал слишком внезапно и, наверное, дал понять, что не стремлюсь продлить наши отношения.

В 1949 году закончил институт. Долго я в нем учился, аж десять лет. Вместе с женой лет семь работали в сельской школе, потом снова приехали в Сталинград, где я живу до сих пор. Два сына, дочь, четверо внуков.

Долго искал своего друга Леню Кибалку. Нашли друг друга в пятидесятых. Писали письма, раза два встречались. Выжил после тяжелого ранения мой бывший командир взвода Слава Февралев. Обмениваемся с ним короткими письмами и поздравлениями. Собирались приехать друг к другу, но все не получалось. Да сейчас уже и годы не те, чтобы по гостям разъезжать.

Мой бывший комбат Петр Назарович Плотник дослужился до должности командира полка. Многие из нас обязаны своими жизнями этому волевому и рассудительному человеку. Я воевал в его батальоне восемь месяцев, большой срок на войне, и многое почерпнул от него.

Вот и вся моя история. История танкиста Отечественной войны, которому повезло довоевать до Победы.

Конец.