Это было второе окружение, из которого мне приходилось выходить. Хотя настроение людей было подавленное, но все мы отчетливо понимали, что это не массовое отступление осени сорок первого года, а последствия умело проведенной немцами тактической операции. Сталинград крепко изменил настроение в войсках. Иногда слышалось в разговорах такое: "Слишком резко рванули вперед наши командиры. А нам расплачиваться..."

Любое крупное окружение - большие жертвы. Мы покинули станцию Люботин, имея в составе бригады десяток танков, десант, несколько полуторок и повозок. Остальную часть отряда составляли бойцы и командиры из других подразделений, примерно человек четыреста-пятьсот. С обозом, несколькими пушками. При отходе погибло много раненых, мы оставили почти всю артиллерию. Часть орудий прикрывала отход, а часть - мы взорвали, чтобы пушки не достались врагу. Места под Харьковом в основном степные, с небольшими участками леса, и это усложняло наше движение. Уже на следующий день несколько раз налетали немецкие самолеты, и мы снова несли потери.

Нам пришлось полдня простоять в лесистой балке, а ночью снова возобновить путь. Колеса и гусеницы машин продавливали тонкую подмерзшую корку, и двигались мы медленно. Немцы не любители воевать по ночам, но дважды мы попадали под сильный пулеметный огонь, сыпались мины. Разворачиваясь, били в ответ по вспышкам. Убитых хоронить не успевали, забирали документы и патроны.

С утра опустился густой туман. Колобов вызвал Антона Таранца, Женю Рогозина и меня. Я второй раз видел вблизи нашего комбата. Молодой, лет тридцати, с орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Кажется, он воевал на Финской, еще где-то. Разговаривал с нами доброжелательно, но за его непривычной мягкостью угадывалось, что судьба нам уготовлена не простая.

- Ребята, колонну рано или поздно догонят. Мелкие заслоны мы собьем, а от погони не оторвемся. Движемся десять верст в час. Одних раненых больше полусотни. Будете прикрывать.

Не только окружение, но и слово "прикрывать" было знакомо мне на собственной шкуре. В сорок первом осенью прикрывал на БТ-7 остатки батальона. Вырвались вдвоем со старшиной Шуваевым. И вот теперь опять такая же судьба. Колобов оглядел нас, понимая настроение каждого. Одно дело, когда все вместе, а когда оставляют четыре танка и два десятка десантников, то много ли шансов выбраться живыми?

- Останутся добровольцы. Те, кто способен прикрыть бригаду и раненых, дать бой, продержаться, отступить и снова ударить.

- Сколько держаться-то надо? - спросил я.

- Часа два-три.

- Боеприпасов подкиньте, - сказал командир роты Антон Таранец.

- Подкинем.

Спешно перегружали снаряды. Понемногу. Досталось штук по двадцать на танк. Бронебойных совсем мало. Кое-что оставалось из своих запасов. Сколько-то продержимся. Колонна исчезла в тумане, оставляя на проселке многочисленные колеи, заполненные ледяной крошкой. Выбрали позицию. Бугор с грядой редких вязов и кустов акации. Танки стояли на расстоянии метров семидесяти друг от друга. Перекусили салом с сухарями, запили водой из речушки.

- Если что, стрелять по моему сигналу, - напомнил Таранец.

Странное у нас было прикрытие. Командир роты, Рогозин и я - командиры несуществующих взводов, и старший сержант, видно, из опытных танкистов. Четыре отдельные боевые единицы и между ними редкая цепь пехотинцев с ручными пулеметами. Вместо погибшего Бори Гаврина мне дали Степана Пичугина, младшего сержанта с подбитого танка. Был башнером на Т-70, теперь попал к нам. Осмотрел сиденье покойного Бориса со следами кое-как смытой крови и принялся набивать запасные диски. Пока имелось время, познакомились. Родом из Пензенской области, уже потерял на войне несколько родственников, в том числе старшую сестру. Была санитаркой, попала под бомбежку.

- Писарь-дурак письмо прислал, - рассказывал Степан. - Мол, бойцы любили Валюшу. Собрали аккуратно останки и в чистой плащ-палатке похоронили. С холмиком и звездой. Мать как прочитала про эти останки, куски значит, с ней дурно сделалось. И так горе, а оказывается, ее дочку восемнадцатилетнюю на куски разорвало. Я думал, свихнется маманя. Самогоном отпаивали, а она ночами по селу бегала, дочь звала.

Бесхитростный рассказ парня задел весь экипаж. Иван Федотович сказал, что всех писарей надо посылать хоть раз в месяц в атаку. Те, кто выживет, сразу поумнеют. Невесело посмеялись, покурили. В тумане заметили кучку людей и подводы. Выбирались из окружения остатки артиллерийской батареи. Две измученные лошади везли в повозке человек шесть раненых, в том числе лейтенанта с перебитой рукой.

- Немцы далеко? - спросил ротный Таранец.

- Везде, - устало отозвался лейтенант. - Закурить есть?

Поделились махоркой. Бойцы, которые не раненые, смотрели на ротного настороженно. Боялись, что он оставит их в заслоне. Правильно в приказах пишут: "Ни шагу назад!" А я смотрел на этих бедолаг, прикидывал - в трехдюймовой батарее человек шестьдесят личного состава. А выбираются меньше двадцати. Значит, сорок погибли. Оставшиеся почти все ранены или контужены. Едва плетутся. Прошли мимо нас, а через час мы приняли бой.

Туман еще был густой. Два мотоцикла с немецкими разведчиками влетели на нашу позицию. Увидели танки и, развернувшись, без выстрела, рванули назад. Одного достали огнем из пулеметов и винтовок, а второй выскочил, крутясь, как юла, на льду. Пехота кинулась за трофеями. Что-то принесли, а из тумана ударили минометы. Выпустили десятка три мин. Мы огня не открывали. Ждали.

На мне были гимнастерка, комбинезон, меховая безрукавка. Подмораживало. Броня была холодной и от дыхания покрылась испариной. По телу от долгого ожидания текли струйки пота. Немецкие танки двигались тихо. Гусеницы на резине, да и двигатели не так шумели, как наши, которые в полтора раза мощнее, чем у Т-3 и Т-4. Часы отмеривали минуты. Сколько мы уже здесь сидим? Часа полтора-два? Немцы напролом редко ломились. Знали, сколько бы нас ни было, а первые выстрелы за нами. Значит, будут потери, и головные танки накроются. Я догадывался: не так много у фрицев машин. Чего ради им пускать под огонь свои танки, чтобы добить остатки русских? Развиднеется, появятся "юнкерсы" и закончат все без риска. А мы молились, чтобы подольше продержался туман. Но я приметы знал неплохо. Когда утро с тумана начинается, день будет солнечным.

Появилось солнце. Сначала тусклое пятно, туман рассеивался. Снова ударили минометы. Броню они не пробьют, но если мин в достатке, да еще пристреляются, бед натворят. Гусеницу могут близким взрывом перебить, не говоря уже о пехотинцах. Потом начали стрелять из орудий. Мы - в ответ. Протянули еще минут сорок времени. Таранец дал приказ отходить. Снарядов для дуэли с немецкими танками у нас не хватало. Пехота влезла на броню, погрузили несколько раненых, и мы двинулись догонять колонну.

Но догнать нам не дали. Три "юнкерса-87" завертели колесо, с воем сирен пикируя на танки. Таранец взял курс на крошечную тополевую рощу, единственное место, где можно было укрыться. Это не сосновые леса Брянщины! Мы летели к деревьям, описывая немыслимые зигзаги. Сотка! Или иначе - сто килограммов. Такими бомбами любили глушить фрицы наши "тридцатьчетверки". Прямое попадание - конец, но и близкое - довольно опасно. От прямых попаданий мы увернулись, хотя десантников сразу словно ветром сдуло. Мы ворвались в рощу, которая служила защитой чисто символической, деревья стояли по-зимнему голые. Здесь нас прострочили из пулеметов, так как бомбы кончились. Вся троица "юнкерсов" облетела рощу на низкой высоте и исчезла. Можно было не сомневаться, что через часок, а может, и раньше прилетят эти или другие самолеты добивать нас.

Не повезло лейтенанту Рогозину, с которым я лежал в госпитале в воронежском поселке Анна. Осколок бомбы величиной с две ладони как топором разрубил кормовую часть башни и застрял в броне. Бомба взорвалась, едва не догнав танк. Продырявило моторное отделение, под гусеницами натекла лужа масла. Заряжающий погиб, Женю Рогозина сильно контузило, ударив головой и плечом о казенник пушки. Были сломаны нос и челюсть, а тело, когда мы его раздели, представляло сплошной синяк.

- Все поотбивало, - сказал наш механик Иван Федотович. - Не жилец парень...

Лейтенант Рогозин умер спустя четверть часа. Я вспомнил, как мы знакомились с ним в госпитале. Женя воевал с лета сорок второго года, имел две медали, считался бывалым танкистом. Когда я задыхался от воспаления и высокой температуры, он будил меня, так как ночью мне нельзя было долго спать. Я тогда выкарабкался, и мы попали в одну бригаду. Только кто мог знать, что Жене отпущено жизни меньше месяца? Погибли пять ребят из пехотного взвода. Старший сержант, заменивший убитого лейтенанта, наотрез отказался ехать с нами. Сказал, что они быстрее доберутся пешком. Слишком опасно ехать на броне.

- Ваши гробы как медом для "юнкерсов" намазаны, - заявил он. - Гоняются за танками, а достается нам. Пять человек наповал. Мы уж лучше сами по кустикам да оврагам полегоньку к своим выберемся. И раненых доведем.

- А если на немцев нарветесь? - спросил Таранец. - Тогда в плен? Сомневаюсь, что вы героически отбиваться будете.

Сержант помолчал, посопел.

- Что мы, дураки? Осторожно пойдем.

- Далеко не уйдете, - гнул свое командир роты. - Или в плен попадете, или постреляют вас немцы. Подумайте.

- Подумали уже. Пять человек, пока с вами ехали, в момент на тот свет отправились.

Таранец не стал настаивать. Времени на споры не оставалось. Без десанта придется труднее, но старший сержант прав. Здесь, в степи, с редкими островками перелесков, мелкими хуторами, оврагами, легче пройти на своих двоих, чем на громыхающих бронированных машинах. Перегрузили с танка погибшего лейтенанта Рогозина боеприпасы, слили горючее, сняли оба пулемета. Кстати, у десантников, которые уже ушли, ни одного пулемета не было. Отдали бы им пулеметы, если б попросили. Но они не просили, и я подумал, что драться с немцами они вряд ли будут. Листовок-пропусков для сдачи в плен фрицы набросали в достатке. Поднимай бумажку, и вот он - твой шанс выжить. Антон Таранец выругался. Может, он думал о том же, что и я. А для Жени Рогозина и заряжающего наспех вырыли неглубокую, с полметра, могилу и похоронили ребят. Двоих оставшихся в живых танкистов из экипажа Рогозина распихали по другим танкам.

Гнали по слабо укатанному проселку. Разминулись с колонной немецких автомашин. Они шли по параллельной дороге, в километре от нас. Ротный приказал установить на люках каждого танка пулеметы. Подбить "юнкерс" вряд ли мы сумеем, а сбить прицел, может, удастся. Вскоре впереди показались строения. Это была довольно крупная станция Золочев, а буквально в десятке километров от нее райцентр Казачья Лопань.

И здесь мы столкнулись с проблемой куда опаснее, чем возможный налет "юнкерсов" Нам надо было обходить станцию и городок справа - это была кратчайшая дорога к линии фронта и к Белгороду. Но мы не знали, что, овладев Харьковом, танковый корпус СС 17 марта начал наступление на Белгород и восемнадцатого числа овладел городом. Мы просто издалека увидели танковую колонну, множество машин и повозок. Догадались, что на этом участке немцы тоже наступают. Успели вовремя свернуть на северо-запад, разминуться с фрицами. Теперь мы удалялись от линии фронта, делая большой крюк. О судьбе Белгорода мы ничего не знали. Не догадывались и о том, что три наших танка идут наперерез наступающему на Белгород с запада армейскому корпусу "Раус".

Как мы проскочили или разминулись с "Раусом", остается для меня загадкой до сих пор. Может, потому, что не делали остановок. Двигались со средней скоростью, подстраиваясь под немецкие танки, не привлекая к себе внимания вражеских колонн и отрядов. Под городом Грайворон натолкнулись на колонну автомашин с пушками на прицепе. Их сопровождали два бронетранспортера. Один двинулся в нашу сторону. Разглядел, что танки русские, и артиллеристы с завидной быстротой стали отцеплять орудия. Это был дивизион 75-миллиметровок, и связываться с ним мы не рискнули. Нас бы сожгли за пять минут.

Мы сделали по паре выстрелов, подбили бронетранспортер, который присел, как охромевшая курица, а сами рванули прочь. Вслед понеслись снаряды. Один уже на излете ударил в моторное отделение моего танка, но мы сумели уйти. Потом, едва не завязнув в болоте, уткнулись в реку Ворсклу, вернее, в один из ее притоков. Любая река не лучшее место для укрытия. Села по берегам, лодки, пойменный, жидкий лес. Разглядели темное пятно сосняка и загнали наши танки в сосновую рощу. Забросали машины лапником, сразу не разглядишь. Хоть какая-то маскировка.

Решили здесь переночевать. Сходили на разведку. Низины вокруг были покрыты льдом и проталинами. Если шагать осторожно, то человека ледяной покров свободно выдерживал. Танки с риском могли пройти, если ночь будет морозная. Разглядели остатки сгоревшей деревни. Это была уже Белгородская область - значит, свои, русские. Хотя тогда и в Восточной Украине нас нормально принимали. Очень хотелось есть. Немцев не разглядели, но идти за харчами в деревню не рискнули. Нам здесь ночевать. Если шум поднимется, то в темноте, по мокрой низине, далеко не уйдем, тем более мест не знаем.

Выставили посты, перевязали раны, ссадины. Сгребли остатки махорки пополам с мусором, свернули самокрутки. Старшего сержанта, командира третьего танка, звали Василий. Фамилии я не запомнил. Или Черных, или Чернышев. Все его называли Черныш. Смуглый, с черными волосами. Служил в танковом полку с сорокового года, потом назначили инструктором в учебный полк. До осени сорок второго года учил курсантов вождению и стрельбе.

- Ну а потом с очередным выпуском на фронт, - рассказывал он.

- Чего ж лейтенанта не присвоили? - спросил кто-то из нас.

- Я с начхимом из-за бабы цапнулся, - объяснил Василий. - Тот капитан химией в полку командовал, учения проводил. Как дураки, в противогазах бегали да прыгали. Вольнонаемная медичка у нас была. Мы с ней любовь закрутили, а капитана она отшила. Старый и лысый хрен, уже под сорок лет. Ну, он, когда дежурил по полку, раз и другой меня подловил. Я ночевать к медичке бегал. Рапорт накатал, как на дезертира. Мол, в период героических боев за Сталинград такой-сякой инструктор вместо воспитания курсантов убегает из части и неизвестно где пропадает. Комиссар посмеялся. Но когда химик еще два рапорта подал, дело всерьез раскрутили. Вот так и попал на передовую.

Поговорили еще о жизни. Ночь выдалась звездная, с морозом. Разводить костер не рискнули. Где-то гудели машины, изредка взлетали ракеты, раздавались пулеметные очереди, ухали орудийные выстрелы. Спали в танках, закутавшись в разное тряпье. Выручал брезент, которого хватило на всех. Утром проснулись голодные. Шарили во всех закутках, но еда уже сутки как кончилась. Я вспомнил свои хождения по селам, когда в сорок первом выбирались из окружения.

- Антон, может, схожу с кем-нибудь в село? - предложил я.

- Еду просить?

- Лучше обменять. На полотенца, байку для портянок. Часы можно пожертвовать.

Лишних часов не нашлось. Зато собрали рублей семьсот денег, чистое полотенце, мыло, еще кое-что по мелочи. Таранец пожертвовал запасную гимнастерку. Отправились вместе с новым стрелком-радистом Степой Пичугиным. С собой взяли автоматы, по две "лимонки".

- Осторожнее там, Алексей, - напутствовал ротный.

- Что, боишься, в плен попадем?

Прозвучало излишне резко. Сказались холодная ночь, голодуха, неопределенность.

- Идите, - махнул рукой Антон. - Это тебе надо опасаться. За себя и Степана.

До небольшого села, полностью сгоревшего, добрались через час. Идти было легко. Мороз хорошо схватил вчерашнюю грязь и протаявшие лужи. Обнаружили на окраине среди сосен три землянки. В них жили несколько старух и дед лет под сто. Долго рассматривали нас.

- Свои, свои, что, не видите? - засмеялся Степан.

Признать в нас бойцов Красной Армии было трудновато. В синих комбинезонах, телогрейках. Хорошо, что на свой танкошлем я прицепил звездочку. Появилась женщина помоложе и, оглядев, спросила:

- Танкисты?

- Они самые, - ответил я.

- За харчами небось пришли. А танки побросали.

- Танки не бросали, стоят, где положено. Насчет харчей вы правы. Хотим обменять или купить.

- Шумели вчера машины, - подтвердила одна из старух. - Где-то рядом остановились. Не врут.

- Ну, бабка, ты даешь! - удивился Степан. - Все слышишь.

- Мне теперь только слушать и остается. Дед помер, зятя убили.

Обстановка разрядилась. Нам рассказали невеселую судьбу русской деревни. Одной из тысяч, оставленных в оккупации. В феврале немцы отступали от Сталинграда злые как собаки. Переночевали. Сначала никого не трогали, а утром всех выгнали из домов и сожгли все строения.

Часть мужиков и парней успели разбежаться, остальных похватали и повезли с собой. Далеко не увезли. Постреляли в леске километрах в трех от села.

- Многих убили? - спросил я.

Бабки стали загибать пальцы, считать, перечисляя по фамилиям. Сказали, что восемнадцать человек. А одному повезло, притворился мертвым и ночью приполз с простреленным плечом. Долго хворал, но оклемался. Как он рассказал, сельчан расстреляли, когда забарахлила и остановилась одна из машин. Немцы покопались в моторе, поломка была серьезная. Машину сожгли, а людей расстреляли.

Услышал я здесь жуткую историю о судьбе группы наших военнопленных. Когда советские войска наступали фрицам на пятки, немцы отобрали из колонны военнопленных человек тридцать ослабевших, больных и повели к речке. Там были полыньи, пробитые тяжелыми снарядами. Они затолкали штыками под лед всех этих людей. Тем, кто сильно сопротивлялся, выстрелами перебивали ноги. Фашисты думали, что тела унесет течением, но глубина в том месте была небольшая, и течение вынесло трупы наших военнопленных на галечную косу, прямо под лед. Лица погибших отчетливо виднелись сквозь лед, с которого сдуло снег. Местные жители ходили смотреть, начали было долбить лед, чтобы достать и похоронить красноармейцев. Но немцы вскоре пригнали специальную команду, взорвали лед и столкнули тела погибших на глубину.

- Страшно было, - рассказывали мне. - Молодые ребята, как живые, подо льдом лежали. Некоторые лицом вверх. Ты на них смотришь, а они - на тебя.

Рассказ жителей деревни остался в моей памяти навсегда. Это была наука ненависти, которой нас учили сами немцы. О какой пощаде к ним после этого могла идти речь! Мы продолжили разговор, и я спросил, где сейчас мужики и остальная часть жителей. Неужели в лесу живут?

- А где же еще! В сорок первом германцы за евреями охотились и скотину угоняли. Сталина костерили. Сейчас не до Сталина сделалось. За мужиков взялись. А вы когда нас насовсем освободите?

- Скоро. Потерпите.

- Когда скоро-то? Харьков и Белгород, говорят, опять у германцев.

- Отобьем. Недолго им там сидеть.

- А вы, значит, разведка? - допытывались старухи.

- Считайте, что так. Только голодная разведка. Еды у вас никакой нет? Мы заплатим.

Помочь нам старики ничем не могли. Рассказали, что сами едят только рыбу, но сети плохие, рыбешка попадается мелкая. Еще имеется коза и несколько кур. Полкружки молока и яйцо перепадает каждому через день. Женщина о чем-то пошепталась со стариками, и нас накормили. Принесли миску вареной картошки, глечик молока и по куску серого домашнего хлеба. Видя, как мы едим, добавили по паре сырых яиц, которые мы выпили вместе с молоком. В благодарность вытащили из вещмешков мыло, полотенце, кусок байки. Отдали женщине, которая была здесь старшей. Гимнастерку Антона я приберег, а от денег женщина отказалась:

- Материя и мыло пригодятся. А деньги брать со своих вроде как неудобно.

Дали с собой полковриги хлеба, картошки и налили во фляжки козьего молока. Дед отсыпал полный кисет домашнего табака, чему мы были рады больше всего.

- Другого ничего нет, - развела руками женщина. - Сами голодаем.

- Еще деревни поблизости есть? - спросил я. - Есть. Километрах в четырех выше по течению. - А немцы?

- Пока не появляются. Днем тает, проехать трудно. Вот и не суются. А как в других местах - не знаю.

Я решил дойти до следующей деревни. По крайней мере, будем знать обстановку. Да и харчей на три экипажа - только перекусить хватит. Может, еще чем разживемся. Шли вдоль замерзшей речки. Снега в лесу оставалось еще много, по берегам громоздились глыбы ноздреватого грязного льда. Здесь шли бои. Лед разбивало бомбами и снарядами. Кое-где валялись стреляные гильзы. В прибрежный откос вмерз труп с торчавшими босыми ногами. Ботинки или сапоги сняли. Перешли Ворсклу туда и обратно. Прикинули, что для танков весенний лед уже слабоват.

Вскоре дошли до следующей деревни. То же самое, что и в первой. Разве что деревня покрупнее, жителей осталось побольше, и землянок было штук шесть. Здесь нас накормили щербой. Так назывался суп с кусочками разварившейся рыбы и заправленный яйцом. С жадностью выхлебали по миске. Хлеба не было. Поели, закурили самосад. Смотрели на нас два десятка жителей деревни. Что они думали? Наверное, жалели. А мне до боли было жалко видеть оборванных детей, одетых в обноски. Подозвал девчонку лет тринадцати, сунул ей гимнастерку старшего лейтенанта.

- Спасибо, дяденька.

Остальные стали щупать, мять крепкое сукно.

- Ты ее только под куфайку надевай, - посоветовал Степа Пичугин. - Не дай бог, фрицы увидят. Вопросы пойдут.

Дети есть дети. Особенно девки. Сбросила драную фуфайку, надела гимнастерку, которая ей как раз до колен пришлась, стала прихорашиваться. Нам дали в дорогу немного хлеба, картошки и квашеной капусты. Уходя, я отозвал в сторону одного из мужиков. Он работал на ферме, которую спалили вместе с деревней. Поговорили, нет ли поблизости немцев.

- Стреляют, моторы гудят. Но не слишком близко. По дорогам идут. Опять немец жмет? Все хвалились: "Сталин град да Сталинград"! А германец, оказывается, сильнее, чем мы.

Я ответил несколькими дежурными фразами, что немцев мы бьем. Но мужик лишь отмахнулся и рассказал, что почти все окрестные жители прячутся в лесу.

- У нас председателя колхоза застрелили и двоих красноармейцев-окруженцев. Пока землянки на морозе рыли, четверо детишек от скарлатины умерли. Простыли и заразились друг от друга.

Смотрели мы на наших людей, и душа сжималась. От жалости к своим и ненависти к фрицам. Какие, к черту, после этого пленные! Мы были настроены драться до конца.

Сейчас уже та война историей кажется. Через десять-пятнадцать лет никого из фронтовиков не останется. Пока мы были живы, не давали властям на полях под Сталинградом памятники убитым немцам ставить. А ведь как рвались наши чиновники. И не из-за большой любви к немцам, а все из-за денег, которые можно легко сорвать. Командировки в Германию, выгодные совместные предприятия, где валютой платят за поиски пропавших без вести солдат 6-й армии Паулюса. Я к этому сейчас спокойно отношусь. Вражды не осталось. Только дружбы между мной и немцами не будет. Сколько людей они погубили. Даже не в боях, а так, походя, как скотину.

В той деревеньке военнопленных живьем утопили, восемнадцать мужиков постреляли только из-за того, что грузовик сломался, а отпустить домой не захотели. Это же будущие солдаты Красной Армии. Целый взвод, который так просто не одолеешь. А безоружных из пулемета в минуту положили. В другой деревне троих застрелили, да еще четверо детей от холода и болезней померли. Морозы в феврале за двадцать стояли, землянки три дня копать и долбить надо. У догорающих домов на морозе люди ночевали. Кто-нибудь из немцев в своих мемуарах про такие "пустяки" вспомнил?

- Вы скажите своим, чтобы молчали, - попросил я. - Мы из окружения выбираемся. Каким путем лучше, посоветуйте?

- Много вас?

- С нами техника, пушки... и танки тоже, - добавил я после недолгого колебания.

По левому берегу не пройдете. Если только вдоль леса, мелкими группами. Вам переправляться надо, пока лед держится. Скоро все таять начнет, особенно когда дни солнечные.

- А если не по лесу, а напрямик по левому берегу? Нам переправляться сложно. Лед технику не выдержит.

- Немцев много на дорогах. Танки, пушки. Побьют вас.

- Ну а мосты? - спросил я. - Все, наверное, сожжены? - Да их и было в округе пара штук. Километрах в семи от нас остатки одного сохранились. Там речка мельче и поуже.

Вернулись к своим. Выложили харчи. Пока их делили, я рассказал ситуацию Антону Таранцу.

- Давайте есть, - нетерпеливо звали нас. - Кишки уже склеились.

Мы со Степаном от своей доли отказались, а остальным досталось по куску хлеба, пригоршне кислой, осклизлой от недостатка соли капусты и по нескольку картофелин. Запивали все горячим отваром иван-чая. Молоко и немного картошки оставили в запас. Вроде повеселели. Хотя ничего веселого в нашей ситуации не было. Как на известной картине Васнецова. Налево пойдешь - немцев полно, прямо по курсу - речка, а через речку не переправиться. Единственный выход - утопить танки и к своим пешим ходом пробираться. Только спросят с нас за утопленные танки. Бросили боевую технику, даже не попытавшись прорваться. Офицерам точно - трибунал, а остальным... Никого в стороне не оставят.

- Ладно, - решил Таранец. - Идем к этому мосту, а там видно будет.

Добрались до второго села тихим ходом. Приходилось идти осторожно, чтобы не увидели с дороги немцы. Уже знакомый мне мужичок довел танки до моста. Загнали машины сразу под деревья, замаскировали, а потом оглядели переправу повнимательнее. С нашей стороны от моста осталась часть "быков", взрывчатку закладывали на противоположном правом берегу. Темнела перед нами двадцатиметровая полоса темного мартовского льда. Ненадежного, весеннего. Таранец, механик Федотыч и мы с местным мужичком несколько раз перешли речку. Топали ногами, вслушиваясь в слабый треск.

Осмотрели остатки моста. Танки лед проломят - это было ясно. Прикинули, какой был мороз прошлой ночью. Градусов десять или чуть больше. Зато днем солнце вовсю грело. Лужи на дорогах. Решили, что единственный выход - настилать бревна, обливать их водой и делать ледяную переправу.

Я хорошо помнил, как вляпался со своей "тридцатьчетверкой", форсируя речку вдвое мельче. Да и сомневался, что сумеем соорудить переправу, которая выдержит машины весом тридцать тонн. Мнения разделились. Мой механик-водитель Федотыч, еще двое механиков и часть танкистов стали убеждать старшего лейтенанта, что с переправой ничего не получится. Теплеет с каждым днем - не выдержит лед.

- Другой выход есть? - усмехнулся Таранец. - Южнее все немецкими войсками забито. Надо прорываться на север. Или танки топить?

Танкисты отмалчивались. Вслух такое предложение никто не высказывал. Таранец отозвал меня в сторону, мы совещались с ним вдвоем, не взяв с собой даже старшего сержанта Федотыча, нашего постоянного советника и самого опытного механика. Свернули по самокрутке, закурили.

Нас четырнадцать человек, - отрывисто заговорил командир роты. - Вооружены мы хорошо. Шесть пулеметов с танков поснимать, автоматы, гранаты имеются. Пешком, где через лес, где по оврагам, мы до линии фронта доберемся. Может, не все, но большинство. Только встреча будет хреновой. Не простят три утопленных танка. Нас с тобой наверняка за уничтожение исправных машин к стенке поставят. В лучшем случае - штрафная рота. Та же смерть, только другим концом. Да и ребята зря думают, что в стороне останутся. В такой обстановке с каждого спросят. Скорее всего, тоже в штрафную роту отправят. Как ни крути, а прорываться будем на танках. Извини за громкие слова, но лучше в бою умереть, чем пулю в затылок получить или штрафником стать.

- Они долго не живут, - сказал я. - Одна, две атаки, и привет с того света. На себе испытал.

- Значит, поддерживаешь меня, Леша?

- Конечно.

- Тогда нам обоим надо объяснить ребятам, что всех ждет. Я их понимаю. Надоело людям "смертью храбрых" умирать. Хотят выжить, семьи увидеть. Но другого выхода, как на танках пробиваться, - не вижу.

На этом закончили наше совещание. Выстроили личный состав, и Таранец рассказал ситуацию.

- Все. Обсуждения закончились. Теперь действуют только приказы. У кого голова на плечах есть, тот меня поймет. Сейчас - отдыхать, а в сумерках начинаем делать переправу.

Танкисты молча расходились по машинам. Видимо, до большинства дошло, что другого выхода действительно нет. Разговоры между собой, конечно, вели. Бурчали, что рискованно на танках прорываться. Таранца, наверное, ругали. Но вскоре все уладилось. Мой экипаж устраивался на отдых. Мне, как командиру, достался старый полушубок, вместе покурили. Часа три поспав, вышли на лед. Работали всю ночь. Бревен от моста и стволов деревьев хватило, чтобы выложить настил. Но вода, которую мы набирали из проруби, замерзала плохо. К рассвету мы были мокрые, валились с ног от усталости, а переправа получилась слабая. Требовалась как минимум еще одна морозная ночь, а может, и две. Сушить одежду сил не хватило. Переоделись во что смогли, а нашего помощника из деревни попросили отыскать харчей. Дали на обмен старые сапоги и телогрейку.

- Принеси хоть чего-нибудь. Ребята ноги протянут с голодухи.

До полудня спали, а потом Таранец отправил меня на правый берег. Сумеет мужичок достать еды или нет - неизвестно. Вдруг вообще не вернется.

- Давай, Алексей. Бери с собой Леньку Кибалку. У него глаза острые. Может, лошадь убитую найдете, отрубите, сколько сможете. И гляньте, что на правом берегу творится.

Пошли. Ледяные бугры, островки кустов с тающим снегом. Людей поблизости не было. Но шли осторожно, высматривая в бинокль, что впереди. На проселке обнаружили трупы наших бойцов. Десятка полтора, расстрелянных, судя по всему, немецкими самолетами. Овраги, заполненные снегом, взорванная дамба, покрытая, как панцирем, серым льдом. Снова тела убитых бойцов, сгоревшая полуторка, обглоданная туша лошади. Крошечный хуторок, рядом с прудом, разбит и сожжен дотла. Людей не видно и не слышно. Запустение, как в романе Уэллса "Война миров".

- Читал "Войну миров"? - спросил я Леню Кибалку.

- Не-е... О чем книжка?

- Как марсиане Землю пытались завоевать. Вот такие развалины да сгоревшие поселки оставались. А людей они для еды захватывали.

- Человечину, значит, жрали? Я про них ничего не слышал. Эта война давно, наверное, была? - оглядываясь по сторонам, спросил мой товарищ.

- Не было никаких марсиан. Писатель Герберт Уэллс написал фантастический роман.

- Фантазия, значит...

- А чем немцы лучше? Мертвая земля. Птиц и то не видно.

Мы прошли к северу от Ворсклы километров восемь. Вдалеке разглядели машины, двигающиеся по дороге, окраины какого-то поселка. Судя по карте, Дорогош. На окраине стояла зенитная батарея. Мы повернули назад, и возле еще одной сгоревшей деревни едва не нарвались на два противотанковых орудия, перекрывающих дорогу. Метров четыреста отползали, боясь поднять голову, а потом, пригнувшись, побежали по низине. На развилке изрытых гусеницами проселочных дорог нашли наконец павшую лошадь. Ее уже поклевали вороны, и туша лежала не меньше недели. Ночью замерзала, а днем немного оттаивала.

Нижняя половина туши, примерзшая к земле, сохранилась лучше, но сдвинуть лошадку мы не смогли. Отрубили топором несколько кусков, набили вещмешки и зашагали назад. Когда вернулись, оголодавшие ребята едва не накинулись на сырое мясо. Командир роты приказал развести из сухих веток несколько костерков, чтобы было поменьше дыма, и варить мясо небольшими порциями. Ох, и противное было варево! Из ведра и котелков выплескивалась бурая вонючая пена. Мясо было черным, жестким, как резина, а у нас выступала голодная слюна. Если бы не Таранец, мы бы грызли сырую конину.

- Терпите, а то отравитесь к чертовой матери! Лошадь твоя с тухлецой.

- Посвежее не нашлось.

Наконец Антон посчитал, что мясо сварилось. Кто не ел вонючей, начинающей пропадать конины, тому трудно объяснить эту сторону войны. Кроме обстрелов, холода, снарядов в лоб постоянно присутствует голод. Мы, обжигая губы, глотали горячие куски, почти не жуя. Да и разжевать конину было невозможно. Когда заканчивали трапезу и запивали мясо кипятком, пришел наш знакомый мужик с двумя помощниками. Принесли вареной картошки, прокисшей капусты, самогона и молока. Выпили и съели все. Как у нас желудки выдержали эту смесь, удивляюсь!

До темноты спали, а ночью закончили строить переправу. Курили принесенный табак, варили в дорогу остатки конины. Когда обошли настил, убедились, что лед замерз. По одному, осторожно, перегнали все три танка. Под тяжестью последней третьей машины лед крошился, а бревна расползались. Выдержала наша ледовая переправа на речке Ворскла. Трещал, ломался лед у берегов, но танки мы вывели. Попрощались со своими помощниками и двинулись вперед.

Мы находились в верховьях Ворсклы, пятисоткилометрового притока Днепра, где судоходная река сужалась до размеров деревенской речки, а до устья оставалось километров семьдесят. До линии фронта - и того меньше. Ночью мы слышали на севере и востоке отдаленный гул стрельбы. Но двигались почти наугад, благо местность мы немного разведали.

Думаю, по прямой до линии фронта, было километров пятьдесят. Но по прямой на войне не ходят, а значит, предстояло пройти вдвое больше. Сначала шли вдоль речки. Потом Таранец дал команду сворачивать в степь. Впереди виднелись машины. Свернули, и здесь, почти на ровном месте, в низине, завяз мой танк. Поляна выглядела безобидной, но подземные ключи промыли лед. Хорошо, что Федотыч вел машину осторожно, а то бы вообще утонули. Но врюхались крепко. Погрузились передком до люка механика. Начали цеплять тросы. Старший сержант Черныш, опытный механик-водитель, сел за рычаги второй "тридцатьчетверки". Машина буксовала, трос дважды лопался. Скрутили все имевшиеся обрывки.

На помощь пришел Таранец, который наблюдал с пригорка за местностью. Начали тащить двумя машинами. В этом месте нам всем едва не настал конец. Шестерка "юнкерсов" шла на высоте полутора километров. Один даже поднырнул, чтобы лучше разглядеть, что за танки копошатся внизу. Если бы кинулись убегать, сработал бы у "лаптежников" охотничий инстинкт. Вшестером раздолбали бы все три танка. Но Таранец крикнул, чтобы мы не суетились и продолжали работу. Это и спасло. Летчик посчитал нас за своих.

Когда выбрались, из нашей машины валил дым и пахло горелой резиной. От перегрузки все раскалилось, горячее масло выбивало из соединений. Пришли немного в себя и дунули подальше от речки. На перекрестке дорог стоял немецкий мотоцикл. Мы сделали вид, что идем своей дорогой, и попытались его объехать. Мощный "зюндапп" вскоре стал нас нагонять. Близко не приближался, а потом и вовсе отстал. Наверное, передал по рации, что видел русские танки, и вернулся на свой пост. Направление мы, конечно, изменили, но радиосвязь - большое дело. Минут через сорок наткнулись на засаду. Механик-водитель Иван Федотович заматерился, вздохнул: "Так я и знал!"

Перегораживая путь, немцы установили метрах в ста друг от друга четыре противотанковые пушки. Таранец повернул вправо, стремясь обойти опасные для нас на расстоянии полутора километров 75-миллиметровые пушки. Лобовую броню они на таком расстоянии не пробьют, но идти напролом было бессмысленно. Подпустят поближе и перещелкают по одному. Мы неслись мимо акациевой рощи, избитой проселочной дороги. Бронебойные болванки поднимали фонтаны оттаявшей земли, с визгом рикошетили от мерзлой поверхности под влагой и кувыркались рядом с машинами.

Огонь был плотный. Один из снарядов угодил в кормовую часть башни танка нашего ротного. Брызнул сноп искр, но машина шла, не замедляя хода. Еще одна болванка врезалась в покрытую льдом лужу, пропахала лед и зарылась в землю. Увесистый кусок дерна ударил по крышке приоткрытого люка. Федотыч выругался, а Таранец дал сигнал: "Делай, как я!" - и сменил направление. Вот здесь, на холме, мы и нарвались на две стоявшие особняком пушки. У фрицев батареи были нередко шестиорудийные. А может, целый дивизион выдвинули, чтобы покончить с тремя русскими "тридцатьчетверками".

Фрицы, в общем, рассчитали точно. В этом месте уходить вправо было рискованно. Начиналась пашня. Глыбы подтаявшего чернозема, под ней мерзлая почва. Эта мешанина мгновенно снизила бы нашу скорость. Начнут машины по грязи елозить - мишень лучше не придумаешь. Бей на выбор! Поэтому Таранец повернул все три машины прямо на орудия. Шансы вырваться снизились до минимума. Расстояние метров семьсот, пушки приготовлены к стрельбе. Не с первого, так со второго-третьего выстрела нас все равно бы накрыли.

Таранец крепко рискнул, на что вряд ли рассчитывали немецкие артиллеристы. Он разглядел по ходу узкую промоину, и мы немного сменили направление. Когда все три пушки открыли огонь, нырнули в промоину. Помню, наша машина поползла по осыпи, накренилась, едва не перевернулась, а позади, где шел танк старшего сержанта Черныша, оглушительно треснуло. Я понял, что снаряд попал в его машину. Мы очутились в овражке, который укрывал танки на три четверти. Это были гонки со смертью, иначе не назовешь. Все три танка неслись на полной скорости, выбрасывая из-под гусениц комья земли. Выбрав момент, оглянулся. Увидел, что, хотя танк Черныша и не отстает, командирская башенка смята, а из-под нее идет дым. Что бы ни говорили про наши потери под Харьковом, но здесь дралось уже новое поколение танкистов, взять которое немцам было сложнее. Таранец шкурой чувствовал тактику танкового боя. Мы как приклеенные шли за ним.

Овражек кончился, и мы вылетели снова на открытое место. Стреляли на ходу, не жалея снарядов. Танк ротного задымил. Нам болванка ударила вскользь по борту, но мы все же успели разбить одну пушку. Расчет другого орудия занервничал. Я вырвался вперед. Видел, что фрицы загоняют в казенник очередной снаряд. Понял, что из пушки выстрелить не успею да и не попаду на скорости. Ударил длинными очередями из пулемета. Стрелял из курсового "ДТ" Степа Пичугин. Не знаю, много ли толку было от нашей стрельбы, но главную роль сыграл Иван Федотович Иванов.

По техническим данным, у "тридцатьчетверки" максимальная скорость 54 километра в час. Думаю, что по просохшей вершине холма, вдавив педали до упора, Федотыч разогнал машину до шестидесяти. Оставшиеся метров сто мы пролетели за шесть-семь секунд. Редкий артиллерист выдержит подобное напряжение, когда остаются считаные секунды, а на тебя несутся три бронированные машины с озлобленными, не щадящими себя азиатами.

- Бляди, мать вашу в гробину! - орал Федотыч, и орал весь экипаж, гася страх перед снарядом, который на таком расстоянии проломит броню насквозь и превратит нас в трупы.

С этим воем и уже замолкшими пулеметами мы смяли, сплющили пушку с ее трехметровым смертоносным стволом, двойным щитом и снарядами новой конструкции. Окоп вырыть фрицы не успели, расчет разбегался по ровному полю. Федотыч догнал одного, второго немца. Знакомые тяжелые удары, как по мешку с требухой. Еще двоих расстреляли из танка ротного. В стороне разворачивались два грузовика. В один попал то ли мой снаряд, то ли чей-то другой. Автомашина развалилась.

Таранец, высунувшись из люка, кричал, показывая знаками прекратить огонь. Второй грузовик он прострочил по шинам. Я с запозданием понял, что ротный рассчитывает на горючее, если грузовик, конечно, дизельный. Леня Кибалка сменил диск и стрелял по убегающим артиллеристам. Сумел достать только одного, а остальные, человек пять, ныряя среди кустов, исчезли за холмом. Остановились. Оказалось, что нам не слишком везло. Снаряд ударил в танк Черныша, видимо, когда он спускался в промоину. Удар получился мощный. Пробило насквозь основание командирской башенки и наискось продырявило заднюю стенку башни.

Убило командира танка и заряжающего. Хотя машина из строя не вышла. Заклинило лишь левый люк, но мы его поддели ломом, когда вытаскивали тела. В машину Таранца попало не менее трех снарядов, повредило двигатель, пробило колесо и маслопровод. Я поглядел на тела погибших. Все же есть на свете предчувствие смерти! Ребята ее предчувствовали и не хотели прорываться на танках. Смотреть на них было жутко. Немецкая болванка исковеркала тела, особенно головы и руки. Старший лейтенант пересел в танк Черныша. Спешно перекидывали снаряды, сливали горючее, собирали оружие, патроны. Из грузовика успели выкачать ведер семь солярки. Рядом уже взрывались снаряды, и мы спешно подожгли подбитый танк ротного, немецкий грузовик и погнали по степи.

Плутали до вечера. Куда ни свернем, натыкались на немцев. Успевали повернуть, прежде чем нас замечали. Выручало то, что погода испортилась, повисла мокрая пелена, пошел мелкий дождь. Вскоре машина покойного старшего сержанта Черныша стала барахлить. Видно, сильный удар по башне и рикошет по крышке трансмиссии даром не прошел. Перевалили через узкоколейку и груды щебня, въехали в разрушенный вдрызг кирпичный завод. При въезде лежали несколько трупов наших бойцов, смятая в лепешку полуторка, еще какие-то железяки.

Танки мы загнали в приземистое здание, вернее, его остатки. Крыша сползла и закрывала вход. Наши "тридцатьчетверки" едва протиснулись. Несмотря на усталость, Таранец приказал завалить вход разным хламом. Перетащили кусок крыши, набросали кучу битого кирпича. Таранец выставил двойной пост. Одного человека и ему, и мне показалось мало. Кругом немцы. Хотя бы с двух сторон охрана будет. Если не заснут.

- Мужики, вздумаете спать, без зубов проснетесь! - предупредил ротный, обходя вместе со мной посты.

- Что мы, не понимаем!

- Понимаете или нет, а смотреть в оба. Иначе всех погубите.

Вернулись в цех. Остальные танкисты, мокрые, испачканные глиной, пока маскировали наше убежище, сидели вокруг крошечного костерка. Жадно следили, как Федотыч и Леня Кибалка варят суп из консервов, найденных в машине, делят картошку, оставшуюся от моего похода в село, и немецкие галеты. Последнюю неделю мы сидели на голодном пайке. Все бы сразу смолотили. Когда на еду смотрели, в желудках пекло, как от изжоги.

Но часть консервов и холодную вонючую конину Таранец приказал оставить еще на три раза. Не помню, что мне досталось. Проглотил, не жуя. Отнесли харчи постовым. Они так же жадно проглотили свои порции. Мы с Антоном взобрались на крышу и долго всматривались в темноту. Шуршал мелкий дождь со снегом. Где-то далеко мерцали огоньки. Пустынно, темно и неизвестно, что вокруг...

Утро считается лучшим временем дня. Это мартовское утро совсем не показалось нам хорошим. Меняясь и отстаивая парами на посту по два часа, мы как следует не выспались. Трое контуженых не в счет. Мы их не тревожили. Всем, считая Таранца, который также исполнял обязанности разводящего, досталось по две двухчасовые смены. Хватило, чтобы вымокнуть, а ночью разводить костер не рискнули.

Умер один из "безлошадных" танкистов, механик-водитель из экипажа покойного командира взвода Жени Рогозина. Он и раньше жаловался на боль в голове и груди. Небольшой, худощавый, лет тридцати пяти, механик старался не доставлять лишних хлопот. Больше молчал, баюкал зашибленную опухшую руку. И вдруг умер. На войне так бывает. Распространено мнение, что мы не болели и холод переносили без осложнений. Это не совсем так. Конечно, начальству, обходя строй, хотелось видеть всех орлами. На построениях недовольно косили взглядом в сторону кашляющих, кое-как державшихся на ногах больных и контуженых.

- Веселее, ребята, - говорили нам. - Надо выдюжить.

- Выдюжим, - отвечали мы.

- Вот это нормально. Так держать!

А что может быть нормального, если человек при минусовой температуре ночует неделями в ледяном коробе танка? Прижмемся друг к другу, набросаем вечно сырого тряпья, а ночью без конца просыпаемся. Застуженные почки и мочевые пузыри гонят срочно помочиться. С чего мочиться? Мы в последние дни почти ничего не ели и воды мало пили. Но с застуженным мочевым пузырем жить и воевать можно. У механика, видать, не выдержало сердце. А может, лопнули какие-то сосуды в голове, которую не раз и не два прикладывало ударами о броню.

Похоронили товарища, перекусили, попили кипятку и принялись осматривать машины. И здесь радоваться было нечему. На нашей "тридцатьчетверке" правая гусеница уже два раза ремонтировалась. Федотыч доложил, что в этих местах она держится кое-как и несколько траков сработались окончательно. Нужно не просто штопать, а менять целый кусок гусеницы, не меньше полметра.

- Есть чем заменить? - спросил я.

- А ты сам не видишь? - огрызнулся Федотыч.

Он был злой на ротного и на меня. Вместо того чтобы идти пешком, полезли на танках. Трех человек и одну машину за день потеряли. И два оставшихся танка, после гонки и попаданий немецких снарядов, далеко не уйдут. Двигатель на второй машине после рикошета фрицевской болванки требовал ремонта. Лопнул маслопровод, ночью натекла лужа масла.

Посовещались, оглядели окрестности. Дождь перестал. Низко над землей тащило тяжелые облака. По крайней мере, авиации не будет! Земля была покрыта кашей из сырого снега, талой воды и грязи. Разглядели в километре от завода подбитую "тридцатьчетверку". Таранец приказал мне, Лене Кибалке и еще одному танкисту поздоровее сходить и отсоединить кусок гусеницы. Мы стали молча собираться, взяли автоматы, запасные диски, по две гранаты. Старлею это не понравилось.

- Вы чего, воевать собрались? Не хватало еще стрельбы. Нас, как в мышеловке, здесь прихлопнут. Отставить гранаты!

- Мы в мышеловку сами себя загнали, - ответил я. - А в плен попадать не собираемся, поэтому и оружие берем.

Таранец покраснел от злости, с полминуты раздумывал, потом брякнул, видимо, тоже от злости:

- Если на фрицев наткнетесь и будет стрельба, уходите от завода в сторону. Не вздумайте на нас немцев навести.

- Сидите спокойно, товарищ старший лейтенант. Никто на вас фрицев не наведет.

Антон Таранец. Хороший командир и неплохой парень. Цапнулись мы с ним от нервов и паршивого положения, в которое попали. Ротный посопел, буркнул что-то вроде: "Будьте осторожнее. На рожон не лезьте". Но я, уже не слушая, вел свою группу к воротам. С собой тащили кувалду, кое-какой мелкий инструмент, кусок трубы, на которой собирались нести траки. Чтобы добраться до танка, пришлось сделать изрядный крюк. Вдоль узкоколейки тянулась глубокая лужа длиной с полкилометра. Потом вляпались в пашню, размокшую от ночного дождя, и поняли, что здесь не пройти. Шли едва не по колено в грязи. Наконец добрались до "тридцатьчетверки", вернее, того, что от нее осталось.

Сгорела она давно, наверное, во время нашего февральского наступления. Снарядов и горючего тогда хватало. Все это взорвалось с такой силой, что башню отбросило метров на пять, а от корпуса остался поржавевший остов, фиолетовый от окалины. Кое-где металл даже расплавился. И гусеницы сильно пожгло огнем. В некоторых местах окалина была едва не с палец толщиной.

- Ребята, а вдруг металл не годится? - выразил я сомнение. - Здесь вон какой жар был.

Двое моих помощников пожимали плечами. Могло такое случиться, что перегрелись гусеницы и расползутся на ходу. Тут специалистом по металлу надо быть. Леня Кибалка взобрался на обломки и своими кошачьими глазами разглядел в километре еще один подбитый танк. Не хотелось тащиться к нему, но пришлось. Шли целый час. Эта "тридцатьчетверка" оказалась более-менее целой. Взялись было за гусеницу. Она с одного конца была порвана, нам оставалось только выколотить штыри и отсоединить метровый кусок. И здесь мы едва не вляпались.

По проселку шел легкий автомобиль-вездеход. Мы сунулись было в люк, но оттуда так несло мертвечиной, что мы, не сговариваясь, полезли под днище. Там воняло немногим меньше и образовалась неглубокая яма. Видимо, в последний момент танк, крутнувшись, нагреб спереди земляной гребень. Мы легли с таким расчетом, чтобы можно было вести огонь и вперед, и назад, и даже вбок, между колесами. Не знаю, как у других, а сердце у меня стучало вовсю, рот наполнился вязкой слюной.

- Только не стрелять, - прошептал я.

Я думаю, что аккуратные фрицы собирали по полям подбитую технику. Нас спасло то, что к танку идти было вязко, и подошел лишь один немец. Двое других остались у вездехода, метрах в пятидесяти от нас. Втроем бы они нас разглядели. Немец обошел танк, заглянул в люк. Оттуда пахнуло мертвечиной, и он, выругавшись, спрыгнул вниз. Потрогал пушку, помочился, а у меня сердце уже не стучало, а барабанило. Даже если мы постреляем немцев, далеко ли уйдем по непролазной грязи? Сколько все это тянулось, не могу сказать. Может, пять минут, может, полчаса. От напряжения я потерял всякое представление о времени. Наконец фрицы уехали, а мы выбрались, испачканные вонючей грязью. Сверху, из разложившихся тел танкистов, в оттепель сочилась вниз кровь и все прочее.

Молча отсоединили кусок гусеницы весом килограммов сто и потащили на трубе. Еще два часа добирались до своих, а когда наконец дотащились и ребята перехватили груз, мы едва не свалились. Снял телогрейку и увидел, что под гимнастеркой и бельем плечо стало синим. Брякнулись и сразу завалились спать.

В развалинах завода просидели двое суток. Обе машины, как могли, привели в порядок, денек выждали, пока холодный ветер и ударивший ночью мороз подсушат слякоть. Неуютно чувствовали мы себя здесь. Мышеловка - она и есть мышеловка. От голодухи Леня Кибалка и еще один паренек вызвались сходить на кукурузное поле, которое заметили, когда ехали сюда. Прошатались часов шесть и к полуночи притащили два вещмешка с кукурузными початками. Все проснулись, развели костерок и часть кукурузы сварили. Грызли и глотали почти сырьем. Выпили даже отвар от початков, слегка подсолив. Пока возились с кукурузой, я высказал ротному свою обиду:

- Ты меня в трусости обвинял, когда стрелять запрещал. Неужели думал, что при первом выстреле кинемся под вашу защиту и немцев за собой потащим? - горячо выговаривал я ротному. - Если я такой трус, какого хрена меня взводным поставил?

Ладно, все это были мелочи! Помирились. А вот утром к заводу подъехали два грузовика-самосвала и небольшой экскаватор на колесном ходу. Стали грузить щебень. Значит, где-то строили укрепления, а может, мостили дороги. Повторялась история с вездеходом у разбитого танка, только погрузка шла долго. Грузовики емкие, а ковш мелкий. Один из немцев пошел бродить, на свою голову, среди развалин завода. У нас уже было обговорено, как действовать в такой ситуации.

Фриц, в длинной шинели, с винтовкой за плечом, полез в наш ангар. Что он искал в разграбленных цехах, где даже провода срезали, - ума не приложу. Чертыхался, пока перебирался через кирпичи, но в ангар все же влез. Я, как имевший опыт в диверсионных делах, не давая немцу опомниться, ударил его ломиком по голове. Удар получился от души, не спасло и утепленное кепи. Это тебе, сволочь, за сгоревшие деревни! Никто ничего не слышал, так как работал экскаватор. Мы вшестером выбрались наружу. Грузовики стояли на открытом месте, и подойти незамеченными было невозможно. Открыли огонь метров с восьмидесяти. Было важно не выпустить никого. Двоих фрицев свалили сразу. Экскаваторщик выпрыгнул из своей металлической будки и тоже попал под пули.

Мы побежали к машинам. Старший группы, сидевший во втором грузовике, прямо с подножки ударил из автомата длинными очередями, а водитель разворачивал машину. Рядом со мной закричал и свалился на битые кирпичи механик, с которым мы ходили за гусеничными траками. Огромный самосвал с ревом уходил от нас, хлюпая пробитыми шинами. Я сменил диск "ППШ" и стрелял, целясь в бак. Рядом бил с колена из "дегтярева" Леня Кибалка. Бак вспыхнул, машина упорно тянула вперед. Кто-то, быстрый на ноги, забежав, швырнул "лимонку". Она взорвалась с недолетом, но самосвал уже остановился. Унтер-офицер упал с подножки, хотел приподняться. В него выстрелили сразу двое, забрали винтовку с патронами, гранаты.

Грузовик горел, и это было плохо. Дым был нам совсем ни к чему. Но хуже всех было раненому в живот механику-водителю. Две разрывные пули разворотили кишки. Он умирал, согнувшись, лежа на боку, зажимая страшную рану ладонями. Это решило судьбу раненого шофера, которого добили его же штыком. Потом лихорадочно раскидывали кирпичи и освобождали дорогу для танков. Выбравшись, переливали из уцелевшего грузовика и экскаватора солярку в баки танков. Пошарив в немецких машинах, нашли несколько банок консервов, хлеб, сигареты. После стрельбы и гибели товарища есть никому не хотелось - торопились выбраться. Грузовик и экскаватор смяли и понеслись прочь. Уцелели восемь человек - два полных экипажа, имелось горючее, немного снарядов. Дело оставалось за удачей.

Никто не выходит из окружения без потерь. Нас дважды обстреляли. Один раз издалека, только пугнув, а второй раз - на линии фронта из 37-миллиметровых зениток и минометов. Досталось обоим танкам. В экипаже Таранца убили заряжающего. Снаряд пробил боковую броню башни. Но больше всего боялись своих. И не зря. По нам открыли сумасшедший огонь, мы получили еще по паре вмятин, Таранец, махая над люком красной тряпкой, остановил стрельбу, мы ввалились через траншею в пустой орудийный окоп. Ура, свои! Я этого не кричал, потому что знал - мурыжить будут от души. Неделю по немецким тылам болтались. Надо оправдываться и доказывать, что ты не верблюд. Впрочем, мне было все равно. Единственное, что я жалел, - надо было съесть трофейные консервы. Кормить окруженцев никогда не торопились.

Неправда, мне не двадцать лет, а, наверное, сорок. И двадцать шестого апреля стукнет не двадцать один, а все пятьдесят. За спиной полтора года войны. Конечно, не совсем полтора. Училище, госпитали, переформировка. Но три ранения и бесконечная игра со смертью сделали из меня совсем другого человека. Когда конвоир, открыв дверь подвала, толкнул в спину прикладом автомата, я мгновенно обернулся и пошел на него:

- Ты, тыловое дерьмо! Дотронься еще раз, и я тебя задушу на месте. Я это умею, не веришь?

Не знаю, что было бы дальше. Крепкий молодой сержант с автоматом соображал, что делать. Врезать задержанному прикладом в лоб или молча уйти. Меня согнул пополам приступ кашля. Выкрик сорвал что-то в гортани и легких. Изо рта текла слюна, кровь, а кашель не давал дышать. Я лег на кучу соломы и приходил в себя целый час. Заглянул фельдшер, я оттолкнул его. Голосовые связки не работали, я мог только хрипеть.

- У вас контузия? - спросил фельдшер.

- Пошел на х...!

Потом я почувствовал холод. Подвал был, конечно, нетопленый. Сидели, вернее, лежали в нем человек пять. Я зарылся в солому и затих. Нервное напряжение нашло выход. Я ненавидел весь мир, конвоира, свое начальство и даже товарищей по несчастью, которые накрыли меня старой шинелью и напоили водой. С расспросами никто не лез.

В подвале я провел трое суток. Особисты по очереди, допрашивая каждого человека из двух уцелевших экипажей, проверяли по дням, где мы находились и что делали последние полторы недели. Лейтенант-особист дал мне бумагу, карандаш и посоветовал писать только правду. Если события я изложил более-менее связно, то в их последовательности и в днях запутался окончательно. Полученная контузия, простуда и нервы мешали вспомнить все по порядку. Свое объяснение я переписывал трижды. Лейтенант сравнивал его с другими показаниями, качал головой, а однажды спросил:

- Ну, чего вы виляете?

- А что вы хотите от меня?

- Более четкого изложения событий. Вас никто не подозревает в предательстве, но то, что три танка неделю находились в немецком тылу, наводит на разные вопросы.

- Например? - сипел я простуженным голосом.

- Как вы отсиживались, не торопились прорываться. Фактически уклонялись от выполнения своего воинского долга.

Нас всех выручило то, что, имея опыт выхода из окружения, я приказывал экипажу собирать документы убитых немцев. Таранец на это обращал меньше внимания, он не попадал раньше в такие ситуации. Я же хорошо знал, что документы будут хорошим доказательством, что мы не отсиживались, а воевали. Может, поэтому лейтенант вел себя довольно вежливо и даже приказал принести мне кружку горячего сладкого чая. Потом приехал командир батальона Колобов и прямо в кабинете особиста обнял меня:

- Жив, Волчок?

- Живой, товарищ майор!

- Тухлятиной от тебя сильно воняет.

Я рассказал про танк с мертвым разложившимся экипажем, под которым мы прятались. Потом - как смяли две пушки, два грузовика, а на кирпичном заводе проутюжили еще два самосвала и экскаватор. Все стало на свои места. Экипажи освободили и отвезли в бригаду, которая размещалась на переформировании километрах в семидесяти восточнее Белгорода. Перегнали два наших танка, которые добрались до места на последнем издыхании. Остаток пути их тащили на буксире, а затем сразу отправили в капитальный ремонт.

Три дня пролежал в санбате, но там было холодно, неуютно. Я сбежал в батальон. Бригада размещалась в лесу, в землянках и палатках. Мой экипаж уже вырыл и оборудовал землянку. Смастерили из бочки самодельную печку. Нары, пол, застеленный сосновыми ветками, дощатый стол на двух столбах. Чего еще надо? Я сразу написал письма матери, сестре и однокурснице Лене Батуриной, которая считалась как бы моей девушкой. Хотя за это время я ее основательно подзабыл, но что-то заставило написать. У других есть девушки, а я чем хуже?

Кормежка из-за весенней распутицы, а может, из-за каких-то других причин была скудной. Фронтовые сто граммов на переформировке не полагались. Душили ячневой кашей ("ячкой") и квашеной капустой с запахом тушенки или рыбных консервов. До меня снизошел помощник командира бригады по разведке капитан Бутов. Предложил возглавить танковый разведвзвод в составе бригадной разведроты.

- Ты парень грамотный, бои прошел. В разведке такие нужны.

Обращение "парень" мне не очень понравилось. Главному разведчику бригады было года двадцать четыре, он носил блестящие, ручной работы звездочки на погонах, имел два ордена Красной Звезды и две медали. Насколько я знал, он околачивался в штабе, и его награды меня трогали мало. В штабах их раздавали более щедро, чем в ротах и взводах. Скажу откровенно, командовать разведывательным взводом я не хотел. Парадная сторона разведки выглядела красиво: отважные ребята с орденами, добывающие в тылу врага ценных "языков", секретные документы... Но два выхода из окружения, рейд прошлой осенью в немецкий тыл, три сгоревших танка, которые я чудом пережил, заставляли более трезво смотреть на вещи. Достаточно с меня обычного танкового взвода. Да и личность Бутова не внушала доверия.

- Рискованное, конечно, дело, - с ехидцей поддел меня капитан. - Не каждый решится. Берем добровольцев. Кстати, долго ты "младшим" ходишь, да и орден не помешает.

- Не помешает, - согласился я. - Значит, не заслужил. Всего три танка подбил и три своих потерял. Давать вроде не за что. Правда, еще пушек штук шесть раздавил и взвод фрицев на тот свет отправил.

Я хвалился с ноткой ответной насмешки. Хвастун или придурок! Пусть лучше так про меня думает. Я для него пустое место.

- Все бы столько фашистов наколотили, - продолжал тот же тон капитан, - к Берлину бы подходили. Ну, что, идешь? Вторую звездочку через неделю получишь.

- Какой из меня разведчик? Правая рука до сих пор не отошла, легкие больные. Поищите среди других. В штабе столько боевых ребят ходит. Чем не разведка!

Со штабом я перехватил. Капитан покраснел и очень серьезно проговорил:

- Вас, младший лейтенант Волков, храбрым танкистом считали. Выходит, слухи преувеличены. Не уверен, потянете ли обычный взвод. Вы свободны.

Я, кряхтя, поднялся с табуретки и пошел к двери.

- Подумай, - сказал вслед капитан. - Не надо дураком прикидываться.

Проходя через помещение штаба, глянул на затянутых в узкие юбки телефонисток, сытых писарей с медалями, капитанов и майоров с новенькими погонами и орденами. Сплюнул с крыльца, посмотрел на здоровяка-часового в хорошей шинели, с автоматом "ППШ". Его вид меня еще больше разозлил. Дело в том, что на мне была старая солдатская шинель "БУ", латаная, прожженная. Трофейные автоматы и личное оружие у нас забрали еще в особом отделе. Вместо "ТТ" мне выдали такой же вытертый, как шинель, "наган" двадцать пятого года выпуска.

- В немца хоть раз из своего автомата стрельнул? - спросил я у постового.

- Проходите, товарищ младший лейтенант, - строго ответил сержант. - С постовым не положено разговаривать.

- Конечно. Только мне поручили отобрать десант из лишних тыловиков. Комплекция у тебя подходящая. Думаю, подойдешь. Тем более автомат. Готовый десантник.

Наверное, у постового шевельнулась тревога. Что такое танковый десант, он понимал. Пехота очень неохотно шла к нам в десантники.

Потери в боях они несли, как правило, большие. Растерявшись, сержант повторил, что разговаривать с часовым не положено и вообще он недавно перенес воспаление легких.

- А выглядишь молодцом, - продолжал я вымещать свою неприязнь к штабникам. - Через пару дней загляну. Люди мне нужны. Командиром отделения поставлю.

- Не надо, товарищ лейтенант, - попросил сержант. - Я ведь воевал, ранен под Харьковом был. Еще не оклемался.

- А чего тебя здесь в штабе тормознули? На передовой сержантов не хватает.

- Я на баяне хорошо играю. Товарищ замполит меня за это ценят. Вроде как в политмассовой работе участие принимаю.

Неподдельный страх сержанта снова оказаться под пулями заставил меня невесело усмехнуться.

- Ладно, лечись и крепче штаб карауль.

Я шагал к себе, вспоминая встречу с начальником разведки. Кто из нас больше дурак: капитан или я? Конечно, я. Капитан отхватил неплохую должность, в чистоте, без вшей. И телефонистку какую-нибудь в ППЖ наверняка прибрал. А у меня танк, землянка да ячневая каша на ужин. По дороге встретил Антона Таранца. Он поинтересовался, почему я такой кислый. Все же в штабе побывал, с начальством пообщался.

- От капусты с ячкой, - закуривая его "беломорину", ответил я. - Да еще в разведку один умный капитан сватал.

- Ну а ты?

- Отказался. Их командир Бутов мне не слишком понравился. Хотя бойкий, орденами обвешанный. Лучше уж с тобой вместе будем воевать. Правда, он обещал подумать, достоин ли я высокой должности командира взвода.

- Во черт, - почесал затылок Антон. - Ты ведь приказом еще не проведен. Сегодня же рапорт отнесу на подпись. Надо побыстрее. От штабных героев любой гадости можно ждать.

- Утвердят?

- Не дури. Кого еще ставить? Этих, что ли?

Он кивнул в сторону нескольких "шестимесячных" младших лейтенантов, присланных на пополнение роты после окончания ускоренных курсов танковых училищ.

- Тебе два командира танков полагаются. Поговорю, пришлю. И вечером приходи на ужин. Жареная картошка с салом, грибочки. Эх, повеселимся.

Остаток дня занимался знакомством с экипажами. Младший лейтенант прибыл на новеньком танке прямиком из Нижнего Тагила.

- Михаил Худяков, - представился он. - Окончил Челябинское танковое.

Худяков в боях еще не участвовал, но держался уверенно и, судя по шуткам, был парнем веселым и неглупым. Второй командир танка - полная противоположность тщедушному улыбчивому Худякову. Старшина Фогель, крепко сбитый мужик, лет тридцати, смотрел на меня сосредоточенно и хмуро. Радости по поводу прибытия в мой боевой взвод, судя по выражению лица, он не испытывал. Да и вообще семейные мужчины в возрасте относились к войне совсем по-другому, чем молодежь.

Фогель - вроде немецкая фамилия. В переводе означает птица. Но поволжских немцев с детьми еще в сорок первом вывезли за Урал.

Даже тех, кто воевал, независимо от должности, увольняли из армии и тоже везли на север или в Казахстан на "трудовой фронт". Обстоятельный старшина Павел Никифорович Фогель объяснил, что родом из-под Саратова, а фамилию их семья получила лет сто назад.

Помещик у них был немец и фамилии своим крестьянам давал немецкие. Старшина успел повоевать в пехоте, был ранен, окончил курсы механиков-водителей, но, учитывая боевой опыт, был направлен на должность командира танка.

- В пехоте долго воевал?

- Долго. Четыре с половиной месяца.

Миша Худяков сделал удивленное лицо. Восемнадцатилетний младший лейтенант не понимал, что многие пехотинцы, прибыв в роту, не доживают даже до следующего вечера. Одна атака - и половина роты лежит мертвая на нейтралке, остальные ползут, кто раненый, кто контуженый. Значит, умел воевать Павел Никифорович Фогель, если целых четыре с половиной месяца продержался в пехотной роте. Затем ранение, госпиталь, учился на курсах механика-водителя, которые окончил на "отлично" и получил звание старшина. Старшины обычно командовали легкими танками, но у меня во взводе были "тридцатьчетверки". Ладно, глянем в бою, что ты за птица - Фогель.

В газетах, которые нам аккуратно доставляли в батальон, не упоминали о взятии немцами Харькова. Больше говорили о победе под Сталинградом. Много было репортажей из освобожденных городов, где рассказывалось о зверствах фашистов.

Писали и о том, что перед Сталинградским областным советом, в связи с приближающейся весной, остро встала проблема захоронения огромного количества уничтоженных немецких солдат. Позже, вспоминая события марта сорок третьего года, я с трудом находил в справочниках и документальных сборниках эту трагическую страницу - взятие немцами Харькова. Не знаю, как там в верхах, но нам, рядовым участникам сражения, стыдиться было нечего. Под Харьковом немцы понесли серьезные потери. И самое главное, дальнейшее запланированное наступление на восток захлебнулось. Хотя фрицы снова продвинулись, где на 80, где на 120 километров, но дальше их не пустили. С апреля по июнь почти на всех фронтах установилось относительное затишье. Немцы выдохлись.

Обидно, что во многих исторических справочниках март сорок третьего как бы выпадает. После главы о победе под Сталинградом сразу идет описание Курской битвы и наступления в сторону Днепра. А ведь двадцать с лишним тысяч наших солдат и офицеров, погибших под Харьковом, внесли свою долю в срыв немецких планов летом сорок третьего и в целом в нашу победу.

Уже вовсю шла весна. После недельного отдыха возобновились занятия по боевой подготовке. Сильно нас не гоняли. Апрель и май запомнились спокойными месяцами, когда я с удивлением убеждался, что на войне тоже можно отдыхать. Когда просохли дороги, лучше стало снабжение и питание. По вечерам нас тянуло прогуляться. Хотелось пообщаться с девушками. Возле бригадного клуба устраивали танцы. Мы с Антоном Таранцом и Мишей Худяковым сходили на них пару раз, но нам не понравилось.

Мы знали, что многие девушки - связистки, медсестры - имеют покровителей, как правило, среди офицеров, куда выше нас званием. Да и какое удовольствие мелькать на глазах у начальства! Миша Худяков однажды приударил за молоденькой связисткой. Та с ним кокетничала, смеялась над его шутками, а потом Мишу отчитал штабной майор. Войну еще не нюхал, вместо боевой учебы волочится за женщинами! Сказано было грубо, даже оскорбительно. Меня или Антона Таранца этот майор не рискнул бы так отчитывать. А остроумный и подтянутый младший лейтенант не мог прийти в себя от обиды. Он сразу ушел. Антон Таранец был выпивши (впрочем, как и большинство офицеров) и громко сказал мне, чтобы слышали другие, особенно майор:

- Пошли, Леша. Сюда штабным героям добро пожаловать. А нам, фронтовикам, видно, в землянках лучше сидеть.

Мы тоже ушли из солидарности с нашим командиром танка. Пусть он еще не воевал, но Миша наш товарищ, с которым вместе идти в бой. Конечно, веселье продолжалось и без нас. Через несколько дней мы купили в складчину баян. Оказалось, что в батальоне есть хороший баянист, а Миша Худяков отлично поет. По вечерам собиралась компания, а потом стали появляться девчата, и у нас получились свои танцы. На небольшой поляне, в стороне от танков. Там соорудили навес от дождя, вкопали скамейки, и вечера проходили весело. Правда, девушек было мало, и у меня перехватывали их более расторопные ребята. Здесь никто не отделял рядовых от офицеров. Кому положено, те стояли на постах или дежурили по кухне, а отдых есть отдых.

Бригаду оснащали новыми машинами. Правда, половина танков пришла из ремонта. Сквозь свежую краску просматривались заваренные пробоины от противотанковых снарядов. Я почти безошибочно угадывал, кто уцелел в этой машине, а кто погиб. Много пробоин было в борту, особенно в боковых частях башен. Я подводил танкистов своего взвода и объяснял, что ни в коем случае нельзя подставлять борт. Лобовая броня пробивалась гораздо реже. На заводах штамповали башни и корпуса с душой, по принципу "кашу маслом не испортишь". Броня на новых танках была на сантиметр-два потолще. Машины оснащались рациями, и мы подолгу тренировались работать на них.

Почти полностью сняли с вооружения немногие уцелевшие легкие танки БТ-7. Хотя несколько штук Т-70 в батальоне еще имелись. Трофейное оружие пришлось сдать, но кое-кто сохранил "парабеллумы" и "вальтеры". Зато на каждый экипаж выдали по одному автомату "ППШ", а командиры рот и взводов вместо "наганов" получили новенькие вороненые пистолеты "ТТ". В бригаде появилось много грузовых машин, в том числе "студебеккеров". Часть "сорокапяток" заменили на 76-миллиметровые пушки "ЗИС-3", о которых отзывались неплохо.

Но если говорить объективно, не хватало много необходимого снаряжения. Например, я по-прежнему не видел зениток, а крупнокалиберные пулеметы стояли на нескольких американских бронетранспортерах, которые поделили между штабом, разведчиками и саперами. Нельзя забывать, что мы только полгода как оправились от крупного отступления, отбросившего нашу армию к Волге. Солдаты моторизованного батальона, входящего в состав бригады, были вооружены в основном винтовками. Автоматы составляли процентов 15-20. Но и двадцать автоматов на роту было совсем неплохо! Плюс станковые и ручные пулеметы.

Запомнились стрельбы новыми бронебойными и подкалиберными снарядами, а также демонстрация захваченного у немцев "тигра". Стрелял я, не буду хвалиться, нормально. Мишенями служили броневые листы, трофейные танки Т-3 и Т-4, хорошо знакомые мне штурмовые орудия "артштурм". К сожалению, и здесь не избежали показухи. Старались ставить к прицелам опытных наводчиков и командиров. Бронебойной болванкой я пробил насквозь лоб тяжелого Т-4 с семисот метров. Подкалиберные снаряды, которыми немцы пользовались давно, мне, конечно, понравились. С шестисот метров я просадил лоб Т-4 вместе со звеньями гусениц, подвешенными для дополнительной защиты. Хотя танк был полусгоревший, от попадания он вспыхнул снова. Его спешно принялись тушить, чтобы не оставить без мишени остальных стрелков. Мы специально сходили глянуть на действие подкалиберных снарядов. Это было сильное оружие. Прямое попадание, как правило, вызывало пожар внутри танка. Я осмотрел броню вокруг пробоины, ставшей от высокой температуры фиолетовой. С горечью вспомнил, как вспыхивали от подобных немецких снарядов наши "тридцатьчетверки". За удачу считалось, если успевали выскочить хотя бы два человека из экипажа.

Выделили горючее - и несколько раз проходили занятия по тактике. Обычно в составе взвода и роты, а однажды действовали все три батальона. К сожалению, стрельб боевыми снарядами проводилось мало. Фогель выполнял упражнения на "удовлетворительно" и "хорошо", а Миша Худяков едва дотягивал до "троечки". Значит, и весь взвод имел по общему зачету "тройку". Меня это задевало. Особенно когда часами занимались изучением уставов, слушали политбеседы, даже строевой подготовкой в лесу занимались.

Изменения произошли в мае. К нам приехала какая-то комиссия во главе с подполковником. Помню, собрали командиров рот и взводов нашего первого батальона и повели на огороженный колючей проволокой участок. Здесь стояли немецкие танки, орудия, многоствольные минометы, а также висели плакаты с изображением немецкой техники. С самого крупного экспоната сдернули брезент. Перед нами был новый тяжелый танк "тигр".

Подполковник подробно рассказал его технические данные. Лобовая броня 100-110 миллиметров производила впечатление, если учесть, что пушки наших "тридцатьчетверок" на дальности полкилометра пробивали 80 миллиметров брони, то есть могли взять "тигр" лишь в борт. Подполковник, видимо, занимал высокий пост и позволял себе высказываться свободно. Он отметил сильную оптику "тигров" и высокую пробиваемость 88-миллиметровой полуавтоматической пушки.

- Скоро вам придется столкнуться с этим зверем, - сказал подполковник. - Как вы сами понимаете, в лоб лучше не соваться. "Тигр" - машина тяжелая, и наши Т-34 вполне способны делать маневр, заходить на скоростях с фланга и бить эту сволочь в боковину. Может, кому приходилось сталкиваться с ними? Говорите смело, без чинов, все, что думаете.

Таранец вытолкнул меня и козырнул:

- Товарищ подполковник, младший лейтенант Волков уже успел повоевать с "тиграми".

- Интересно... расскажите.

Я рассказал, как на окраине Харькова столкнулись с "тигром". Командир взвода Удалов врезал из засады бронебойным снарядом в борт, повредил машину, а мы добили ее.

- Правда, стреляли метров со ста пятидесяти, - добавил я.

- А ты сам куда попал?

- Два колеса пробил. Может, еще куда-то угодил. Стреляли и другие.

- Значит, можно "тигры" уничтожать! - подполковник хлопнул кулаком по броне. - Ну а ваши потери?

- Четыре машины, не меньше, этот гад расшлепал. Из экипажей мало кто уцелел.

Замполит не удержался и сделал замечание: - Младший лейтенант Волков, не надо сеять панику. Четыре, пять расшлепал! Танкисты гибли геройски, и уж наверняка не четыре танка немец подбил. У страха глаза велики.

Подполковник никак не среагировал на выпад политработника, а Таранец высказал то, о чем думал я:

- "Тигр" - машина сильная, но чтобы в нее попасть, надо тренироваться. Мало снарядов отпускают. Волков, например, точно бьет, а ребята в его взводе в боях не участвовали. Даже на стрельбах кое-как "трояки" вышибают. В бою нервы играют, там автоматизм, набитая рука нужна.

Комбат Колобов недовольно пробурчал про лимит боевых снарядов. Но визит подполковника имел положительные последствия. Когда занятия подходили к концу, он снова обратился ко мне:

- Давно воюешь, Волков?

- С октября сорок первого. Нас, добровольцев, из Саратовского училища через три месяца учебы на фронт отправили, когда под Москвой туго стало. Повоевал, в госпитале отлежал, а затем доучивался. Потом снова воевал.

- И до сих пор младший лейтенант? Пьет, дисциплину нарушает? - спросил он у начальства.

- Да так... - замялся замполит.

Хорошо, что помощника комбрига по разведке не было, который меня в разведку сватал. Тот бы четко доложил, что отказался от чести стать разведчиком, а значит, танкист из меня хреновый.

- Какой у Волкова боевой счет? - спросил подполковник.

Разве замполит помнил, какой у кого из взводных командиров боевой счет? Как и в каждом подразделении, в бригаде имелись два-три "штатных" героя, которых не обходили наградами и званиями. А основная масса часто менялась, люди гибли, попадали в госпитали, да и по другим причинам не годились в число лучших бойцов. У меня за спиной имелись два выхода из окружения и штрафная рота, которая, правда, в личном деле не числилась. Но кому положено, об этом знали из других документов.

- Так какой у этого очень младшего лейтенанта боевой счет? - повторил подполковник.

Ответил Таранец:

- Три подбитых немецких танка, шесть орудий, штук восемь грузовиков и с полсотни фрицев. Три раза сам горел...

Первый раз за все время моей личности уделили столько внимания, и я подумал: "Ну, вот. Может, и орден дадут". Хоть мы и говорили, что не за награды воюем, но все мечтали об орденах и очень гордились, когда их получали.

Орденом меня не наградили. Но недели через полторы командир роты Таранец выстроил роту, зачитал приказ и вручил мне новенькие погоны с двумя звездочками. О медалях и орденах речи не шло. Не та была ситуация. Только что под Харьковом нам ряшку набили - какие тут награды!

А инспекторская поездка неизвестного мне подполковника (наверное, из штаба фронта) немного всколыхнула наше начальство. Нашлись снаряды, а может, прислали дополнительные лимиты, и раза два в неделю регулярно проводились учебные стрельбы. Не пожалели списанных танков, автомашин, просто кусков брони. Мы стреляли бронебойными и осколочно-фугасными снарядами. Выдавали порой не три, как обычно, а пять-шесть штук. Выделили даже подкалиберные снаряды. Эффективная штука, но на меньшем расстоянии, чем обычные бронебойные болванки весом шесть килограммов. Да и повреждения наши бронебойные болванки наносили более сильные, чем стреловидные легкие подкалиберные снаряды. Если грамотно влепишь, то немецкий танк уже не жилец. В общем, каждый тип снаряда хорош на своем расстоянии.

Так проходили недели, закончился май, шел июнь с дождями, грозами и жарой. Мы уже не сомневались, что три месяца относительной тишины скоро обернутся большой заварухой. Битвой, которую позже назовут Курской. С которой начнется уже необратимый путь нашей армии на Запад.

Пока же мы ничего не знали о будущем сражении, и жизнь на переформировании шла своим чередом. Довольно однообразная, но лучше так, чем со смертельными приключениями на войне. Усилили караульную службу. Из нарядов и патрулей мы не вылезали. Потом в связи с боевыми стрельбами и учениями количество нарядов уменьшили. Проходили ночное вождение. Не обходилось без ЧП.

На полигоне ночная езда шла обычно по кругу. Были оборудованы препятствия, мы проезжали бревенчатые настилы - мостики, канавы с водой, крутились между столбами, обозначающими бетонные надолбы. Вдоль трассы сидели в окопчиках несколько наблюдателей, отмечали правильность и время прохождения точек. Работа у наблюдателей была нудная. Проедет взвод или рота - жди следующего подразделения. Люди не выдерживали, засыпали. Кое-кто вылезал из сырых окопов. Во втором батальоне танк ушел в сторону и раздавил наблюдателя. Пошумели, кого-то посадили на гауптвахту.

Вместе с нужными, толковыми наставлениями мы порой получали брошюры, вызывающие смех. Залихватскими фразами нас учили, как действовать в бою: "Подбил фашиста, не спи - ищи другого", "Хорошему командиру никакой фашистский зверь не страшен. Ударил раз, ударил два - только шерсть полетела!" И так далее. Определенный смысл в этих прибаутках имелся, но молодым командирам они могли сильно навредить.

- Ребята, - учил я Худякова и Фогеля, - бить только с коротких остановок и одним выстрелом. Остановка дольше трех-четырех секунд - верная смерть. Тренируйтесь, чтобы уложиться в две секунды. Этого достаточно, чтобы прицелиться и выстрелить. Промахнулись - двигайтесь дальше и стреляйте с другой позиции. Если попали в цель, не задерживайтесь, чтобы ее добить. Пока добиваете, второй танк или орудие вас накроют.

Я сам знал за собой такой грех. Врезал в цель, радуешься и посылаешь еще один-другой снаряд. Хреновая привычка. Привык, и отучаться было сложно. Раза два из-за этого чуть башкой не расплатился.

С конца апреля я регулярно получал письма из дома. От мамы, отца, старшей сестры и брата, которому исполнилось шестнадцать лет. Отец, кроме ранения во время бомбежки, перенес воспаление легких и лишь недавно вышел на работу. Мама не писала о погибших товарищах и знакомых, видимо, не желая расстраивать. И мама, и сестра дружно убеждали меня не лезть на рожон. Брат Саша мечтал поступить в военно-морское училище и, как я понял, собирался приписать себе год-другой. Я тут же отправил письмо, чтобы не дурил и учился. Сейчас в армии и флоте такая мощная техника, что недоучкам с ней не справиться.

Лена Батурина тоже прислала письмо, как обычно, заполненное умными фразами, словно не двадцатилетняя девушка писала, а какой-нибудь политработник. Промелькнула фраза о том, что она не понимает девушек, которые забывают про своих боевых друзей, увлекаются танцульками и пустым флиртом. Фраза насчет боевых друзей меня озадачила. С Леной мы вместе учились, немного встречались, но боевыми друзьями никак быть не могли. Да и не нужно мне от нее боевой дружбы! Вот от ласки (да хоть "легкого флирта") я бы не отказался. С грустью подумал: Лена, пожалуй, морально выше меня. Я написал ей ответ в таком же духе. Перечитывая свое письмо, прежде чем заклеить, заметил, что в нем проглядывают тоска и какая-то неизбежность беды, чего я никогда не позволял в письмах родне. Переписывать не захотелось, и я добавил в конце дурацкую фразу: "Жду ответа, как соловей лета". А через час ко мне подошел Антон Таранец и заговорщически сообщил, что ездил в село и там договорился с двумя девушками. Свидание назначено на восемь вечера.

Простит меня бог, но природа настолько требовала своего, что я мгновенно забыл про Лену. Мы обсудили с Антоном детали предстоящего свидания. Отлучаться за пределы части разрешалось только по согласованию с высоким начальством. Насчет меня было проще. Антон, как командир роты, мог отпустить меня своими правами. Насчет себя... он почесал затылок и сказал, что комбат Колобов его тоже отпустит. На всякий случай надо будет взять кого-то из ребят, показать дом, чтобы сбегали за нами, если объявят тревогу. Самое сложное заключалось в подарках.

- У моей подружки двое детей, неудобно пустыми идти, - сказал Таранец.

- Им что, по тридцать лет, что ли? - забеспокоился я. - Нормальные женщины. Не хочешь, я Фогеля возьму.

- Хочу, хочу, - заверил я боевого друга. - Давай на счет подарков думать.

Кое-что придумали. Сходили на склад, в столовую. Конечно, наши подарки выглядели довольно своеобразно, но для голодной весны сорок третьего года вполне годились. Кроме фляжки спирта, мы раздобыли две банки рыбных консервов, пачку сахара и две большие каспийские селедки, уже тронутые ржавчиной от долгого хранения. Из уважения к командирам, вещмешок нес мой заряжающий Леня Кибалка. Он же деликатно намекнул, что перед свиданием не худо и выпить. Мы с ним согласились и здесь же в кустах приняли граммов по семьдесят спирта (я - поменьше), запивая его прозрачной ключевой водой. Мы показали ему дом, где намечалось свидание. Леня вздохнул, сказал, что завидует нам, и отправился в часть.

К моему удивлению, в деревенской избе нас ждали сразу три женщины. Хозяйка, лет тридцати, полноватая, но довольно приятная на лицо. Вторая женщина немного моложе, худощавая, со светлыми косами, уложенными венцом на голове. Мне она не слишком глянулась, потому что рядом сидела броская девка, лет двадцати трех, которая отличалась от своих подруг не только красотой, но и модным дорогим платьем, ухоженным, умело подкрашенным лицом. Мелькнуло, что надо было взять с собой командира взвода Мишу Худякова.

Познакомились, оглядели друг друга. Женщины засуетились, стали накрывать на стол. Достали и мы свои припасы. Глянув еще раз на местную красавицу, я чуть было не оставил в вещмешке обе ржавые селедки. Неудобно стало. Но хозяйка (имени не запомнил) обрадовалась и сказала, что рыбы сто лет не видели. Молодую звали Ирина, а светловолосую женщину с косами - Аня. Я сразу почувствовал какую-то напряженность в компании. Красивая и самая молодая из всех Ира казалась здесь лишней. Но ее почему-то терпели.

Я невольно поглядывал на нее. Таких красивых подруг у меня никогда не было. Но в ее уверенном поведении знающей себе цену женщины многое настораживало. Я уже не был тем сопляком, обмиравшим от прикосновения коленок медсестры Симы, и чувствовал, что общение с Ириной ничего хорошего не принесет. Выпили за героев (то бишь за нас), за победу, за женщин. Я слегка осоловел. Когда завели патефон, оказалось, что я танцую с Ириной. От нее пахло хорошими духами, а сочные полные губы едва не касались моей щеки.

- Духи у вас приятно пахнут, - сказал я, потому что не знал, что говорить еще. - Подарок?

- Подарок, - загадочно усмехнулась Ирина. - От женщин должно ведь не только селедкой пахнуть, но и духами. Можно, конечно, свежим огурцом натереться, но они еще не созрели.

Намек насчет селедки мне не понравился. Ирина засмеялась и так прижалась ко мне грудью, что меня бросило в пот от нахлынувшего желания. Она наверняка имела немалый опыт в отношениях с мужчинами и читала меня, как открытую книжку. Это мне тоже не нравилось. Хотелось простого общения, а не заумных игр с красавицей, которая делает тебе одолжение. Я тоже показал характер и, отодвинувшись, молчал до конца танца.

Допили спирт. Появился самогон. Аня, явно расстроенная, уже раза два уходила с хозяйкой в закуток рядом с печкой и о чем-то шептались. Не знаю, чем бы все кончилась, но посреди явно неудавшегося веселья заявился парень, немного постарше нас. Был он рослый, такой же видный, как Ирина, но без правой кисти руки. Как мы поняли, жених или ухажер нашей красотки. Компанию он оглядел не слишком дружелюбно, но от самогона не отказался. После двухсот граммов оживился, сообщил, что он свое отвоевал, а нам желает победы. Ира явно не хотела уходить, даже пыталась выпроводить парня, но тот как приклеился к столу. Пил за двоих, нес что-то бессвязное, а выгонять инвалида войны, нашего боевого товарища, мы постеснялись. Наконец жених Ирины добрал свою меру, замолк и сунулся щекой в тарелку. Я сразу же скомандовал:

- Ирина, бери жениха. Спекся! Мы тут сами как-нибудь обойдемся. Селедку доедим, ну и все прочее.

Она глянула на меня с нескрываемой злостью, но я плевать хотел на ее взгляды и красивые глазки. На прощание, вытаскивая парня из-за стола, Ирина все же не удержалась от ядовитой подковырки:

- Повезло тебе, Нюра. Мальчонка теперь твой. Не теряйся.

Мы промолчали. Антон вместе с хозяйкой помогли Ирине довести парня до калитки и вернулись с еще одной бутылкой самогона.

- Гулять так гулять! - выкрикнул Антон и так обнял хозяйку за бедра, что та едва не уронила бутылку.

- Ты молодец, Алексей, наладил обоих, - сказала она. - Петро, с войны покалеченный, выпивает крепко, но человек хороший. Ирка его держит, потому как других мужиков нет. А че ты насчет селедки говорил?

- Да ваша красотка духами селедочный запах отбивала. Зачем вы ее пригласили?

- Сама пришла, - сказала хозяйка, - все же племянницей мне приходится.

Аня, которая оживилась после ухода красивой соперницы, заявила, что никакая она не Нюра и работает учительницей в начальной школе. Посидели, выпили, потанцевали. Антон уже "созрел", и хозяйка намекнула, что время позднее. Я охотно пошел провожать Аню, уверенный, что останусь у нее ночевать, но ошибся. Возле калитки поцеловались, и Аня стала объяснять, как быстрее добраться до части. Я подумал, она шутит, и сказал, что в темноте переломаю ноги.

- У вас в доме места, что ли, нет? - напрямую спросил я. - Мне ведь больших трудов отпроситься стоило.

- Давай я тебя к соседке, бабе Фросе, отведу, - предложила женщина. - У нее, правда, трое постояльцев живут. Ничего, потеснятся. А утречком вместе с другом в часть вернетесь.

- Аня, я что, на клоуна похож? - разозлился я. - Мне с тобой хочется побыть, а ты меня к какой-то бабке отправляешь.

- А меня за кого принимаешь? Завтра вся деревня будет знать, что я едва мужика увидела, тут же в постель потащила. Сплетни пойдут. Ну, нельзя же так, - почти жалобно закончила она. - Надо хоть немного узнать друг друга. Как я своим ученикам в глаза смотреть буду?

Все это напоминало письма однокурсницы Лены Батуриной о "боевой дружбе". От нахлынувшей злости я едва не наговорил учительнице Ане всяких резких слов. Какого черта звали вечером в гости за четыре километра? Но, сдержавшись, сказал почти спокойно:

- Ты, Анна, еще не поняла, что война два года идет. Люди не знают, доживут ли до завтра. Нет времени прогу ливаться да стишки читать. Ладно, учи детишек. Только не морочь мне больше голову.

Добрался до своих лишь под утро, изрядно поплутав, вывозив сапоги в грязи и ободрав ветками лицо. Экипаж, от которого трудно что-нибудь скрыть, посмеивался надо мной. Правда, за спиной. А Таранец, узнав мою историю, возмутился:

- Во дура! Выгнать человека ночью. Надо ж додуматься!

Через пару дней я получил от Ани записку с предложением встретиться. Я согласился. К этому времени злость поостыла. Я понимал, что Аня, как и большинство одиноких женщин, ждала от знакомства нечто более серьезного. Может, и про замужество думала. Только какой из меня муж в двадцать один год? Да и про любовь речи не было, хотя я ей нравился. Словом, стали мы встречаться. Я оставался ночевать у Ани, но все быстро оборвалось.

В один из дней мы узнали, что нашу бригаду и еще некоторые части перебрасывают в распоряжение Брянского фронта. У меня даже времени не оставалось попрощаться. Сворачивались быстро, и уже в ночь начали движение на юго-восток. Двигались своим ходом и за двое суток преодолели расстояние километров 250. Шли, в основном, ночами, с заката и до рассвета. Регулировка на дорогах была организована четко. Мы не плутали, ремонтники быстро устраняли неполадки, да и пригодились ночные тренировки.

Это была середина июня. Стояли мы в лесу, недалеко от города Новосиль. Едва отоспались после марша, дали команду срочно "закапываться". Недели две мы рыли капониры для техники, щели для укрытий, землянки. Все это тщательно маскировалось, потому что до линии фронта было километров тридцать. Я хорошо помню, что в тот период нас едва не каждый день инструктировали и предупреждали об ответственности за личный состав. Комбат Колобов прямо заявил, что если фрицы захватят "языка", то командир танка и командир взвода пойдут прямиком под трибунал. Про командиров рот промолчал, но я понял, что им придется тоже не сладко.

За это время я близко познакомился со многими ребятами из батальона, поближе узнал начальство, от которого во многом зависели в бою наши жизни. Командир бригады, полковник, был для меня величиной недосягаемой. Ноль-десятый или Товарищ десятый - так звучали его позывные. Он был где-то наверху, над всей массой людей и техники и призван был отдавать безоговорочные приказы.

Когда однажды случайно раздался в наушниках его голос, я был удивлен. Быстро представился и, услышав вопрос об обстановке, стал докладывать. Как я считал, четко и быстро. Оказалось, комбриг перепутал меня с командиром роты. Ниже он не опускался, да и с ротными общался не слишком часто. Не дослушав, перебил:

- Как там тебя... передай Таранцу, чтобы связался с Десятым.

Командиром второй роты нашего первого батальона был капитан Марченко. В боях он участвовал немного, но ему везло. После ранения он с полгода околачивался в штабе. Получил медаль за предыдущие бои, а когда в феврале сорок третьего нашими войсками были взяты Азов, Новочеркасск, Ростов, получил орден Красной Звезды и звание капитан. Потом у Марченко что-то не сладилось с начальством, и его назначили ротным в батальон Колобова. Наверное, он рассчитывал на большее и какое-то время держался отчужденно. Со временем стал вести себя проще, и мы с ним иногда беседовали, встречаясь у Таранца. Капитан Марченко хорошо знал технику, ладил с подчиненными, но его портили два существенных недостатка. Он крепко выпивал, порой не зная меры, и был излишне самоуверен. Решительность - вещь хорошая, но с высоты своей бывшей штабной должности Марченко действовал иногда непродуманно. А на войне даже "иногда" оборачивается большими жертвами.

Кроме комбата Колобова, двух других командиров танковых батальонов я видел редко. Занятия и различные совещания проводились, как правило, раздельно. Но мы хорошо знали и слабые, и сильные стороны наших старших командиров. Если майор Колобов держался на своем месте крепко, считался кандидатом на выдвижение, то комбат-2, майор Дядин, ходил на поводу у начальства. С одной стороны, рассудительный и осторожный, он неплохо действовал, когда им не помыкали. Но окрики и угрозы: "Вперед, чего застрял? Труса празднуешь, под трибунал захотел!" - заставляли его бездумно направлять танки напролом, не думая о жизни подчиненных. Лет двенадцать Дядин командовал взводом и недолгое время ротой. Лишь в сорок втором его поставили на батальон. Дядин получил наконец майора и возможность не участвовать самому в боях и атаках. За эти штуки он мгновенно потерял авторитет среди танкистов, но с начальством ладил и крепко держался за выстраданную должность.

Командир третьего батальона, капитан Малышев, часто общался с нашим комбатом, пользовался уважением в бригаде. Считался энергичным и решительным командиром, правда, по опыту сильно уступал Колобову. Как и многих на войне, его слишком быстро двигали вверх. Малышеву было лет двадцать пять - двадцать шесть. Должности командира взвода и роты он "проскакивал" за полтора-два года, имел несколько наград.

Остальное начальство я толком не знал. Не тот масштаб. Подчинялся я Антону Таранцу, с которым мы давно стали друзьями. Комбат Колобов относился ко мне хорошо и нередко, при встрече, уделял пяток минут обменяться мнениями по тому или иному вопросу.

Мы гордились своей бригадой, считая ее одной из лучших. На это были основания. В отличие от ряда подразделений мы имели боевой опыт, за который дорого заплатили, участвовали в жестоких боях и прорывах немецкой обороны под Харьковом. До самого моего последнего дня я всегда буду относиться с глубоким уважением к своим товарищам по бригаде. Сколько их похоронено на пути к победе, а сейчас оставшихся в живых можно пересчитать по пальцам.

Продолжение следует...