Это не была штрафная рота в полном смысле этого слова. Насколько я знаю, танковых
штрафных рот и батальонов в составе Красной Армии не существовало вообще. Но десятка
два проштрафившихся танкистов в нашей роте было. Опытных танкистов всегда не хватало.
Отобрали людей, которым доверяли и которые попали в штрафники в основном за
совершение не слишком тяжких воинских преступлений. Хотя мелких преступлений в
войну не бывает. Ставили к стенке и за обычное воровство. Но дезертиров, самострелов и
людей, подозреваемых в предательстве, среди нас не было.
В роте имелось четыре танка Т-34, два БТ-7 и новые для меня машины - два легких
танка Т-60 с 20-миллиметровой пушкой. О них отзывались с некоторым пренебрежением
из-за слабого вооружения. Зато лобовая броня была толщиной 35 миллиметров, а сами
танки, весившие всего 6 тонн, отличались маневренностью и хорошей проходимостью.
Кстати, машин Т-60 в сорок втором году было довольно много в танковых полках и
бригадах. Я был назначен в первый взвод командиром "тридцатьчетверки". А всего во
взводе было три машины: два Т-34 и новый Т-60, больше напоминающий танкетку. Кроме
танков, в роте имелись два мотоцикла и полуторка.
Вся подготовка длилась пять-шесть дней. Прежде всего нас ознакомили с картой
местности, где нам предстояло действовать. Это была лесостепная зона, где имелись леса,
множество перелесков, холмов, мелких речек. В общем, неплохое место для действий в тылу
врага. А то, что придется воевать именно в тылу, стало ясно уже через пару дней. В таких
местах удобно устраивать засады, прятаться и уходить от преследования.
Командовал нами тот самый капитан со шрамом, Крылов Василий Лукич, воевавший
под Москвой, награжденный орденом Красной Звезды. Было два командира танковых
взводов и командир взвода разведки Шевченко Федор. Имелись также трое саперов во главе
со старшиной и несколько пехотинцев, наскоро обученных взрывному делу. В детали
предстоящих боевых действий нас не посвящали. Сказали коротко - бить немцев, помогать
Сталинграду. Кто-то спросил, надолго ли нас отправляют? Крылов, с искривленной шрамом
губой, блеснул железными зубами. Один из осколков брони, когда под Москвой подбили
его танк, попал ему в лицо.
- Пока два десятка немецких панцеров и полтысячи фрицев не угробим, про
обратную дорогу забудьте. В Сталинграде до последнего бойца в роте бьются, а нам сам Бог,
то бишь трибунал, велел. Всем ясно?
- Ясно, - ответили несколько голосов.
Цифры, конечно, нереальные, но не в них дело. Я понял, что предстоит воевать до
последнего танка. Хорошо, если десяток бойцов живыми вернутся.
Кстати, в "особой роте" (так нас именовали) из 70 бойцов и командиров
насчитывалось человек 25 штрафников, в основном экипажи танков. Командовали танками
обычные, не проштрафившиеся лейтенанты и сержанты. Исключение составляли два
человека. Командир одного из БТ и я. Нам присвоили звание "сержант". Цепляя на петлицы
медные треугольники, я размышлял, какая странная складывается у человека судьба.
Сержантом я пробыл более чем полгода, потом пару месяцев младшим лейтенантом, и вот
снова, после разжалования в рядовые, становлюсь сержантом, даже командиром. Надолго
ли?
Сплошной линии фронта в тех местах, где нам предстояло действовать, в то время не
существовало. Немцы наступали, вклиниваясь в нашу оборону, где-то их отбивали. В
некоторых районах проводили контратаки наши войска. А в семистах километрах южнее,
под Сталинградом, развернулось гигантское сражение. В него, как в паровозную топку,
бросали с обеих сторон все новые дивизии и бригады. С нашей стороны "на Сталинград
работали" очень многие подразделения. Наносились непрерывные удары, велись обстрелы,
операции силами полков, батальонов и даже рот. Все это, собранное вместе, в том числе
наша особая рота, должно было помешать переброске дополнительных немецких войск на
помощь 6-й армии Паулюса.
Мы проскочили линию фронта в заранее выбранном месте на рассвете десятого или
одиннадцатого сентября. Возможно, на день-два я ошибаюсь. Стоял туман, но нас заметили
пулеметчики. Успели дать несколько очередей. Головной разведывательный Т-60 раздавил
гусеницами гнездо. А с брони упали двое бойцов десанта. Один убитый, второй - раненый
в шею и плечо. Остановились на пять минут, похватали из окопа два автомата, их у нас не
хватало, запасные магазины. Пулемет был раздавлен. Наскоро перевязали раненого. Ротный
ему сказал:
- Ты свою вину искупил. Лезь в полуторку. В кабину.
- А может, я потихоньку, пока туман, через нейтралку вернусь?
- Заплутаешься. Попадешь к немцам, вся наша секретность - коту под хвост.
Раненого посадили в полуторку. Адъютант Крылова уступил ему свое место, а сам
полез в кузов. Значит, мы будем таскать раненого с собой, пока он не истечет кровью от
тряски? Можно было выделить мотоцикл и отвезти его к нашим. Обошлись бы одним
мотоциклом. Но меня никто не спрашивал, и рота двинулась дальше. Проскочили не
останавливаясь километров двадцать, по кружным глухим дорогам. Немцев встретили лишь
один раз. По параллельной дороге шли три больших грузовика. На нас в тумане они
внимания не обратили. Передний край остался довольно далеко позади.
Потом нырнули в лес. Не такой густой, как под Брянском, но место выбрали глухое.
Укрыться можно. Прежде всего осмотрели технику. "Тридцатьчетверка", которой
командовал командир второго взвода, дымила. Где-то лопнул маслопровод, потекло масло,
сильно нагрелся и едва не заклинил двигатель. Крылов обошел танк и сказал взводному
лейтенанту Подгайцу:
- Семен, ты хоть мне друг-приятель, но делай что хочешь. Танк должен бегать. Мы
всего двадцать верст про шли, а он издыхает. Хреново ты технику подготовил. Не
исправишь, кровью будешь искупать. На дороге встанешь, и в одиночку до конца драться
будешь.
В общем, дал нам понять, что спрос со всех одинаковый. Хотя отмечу сразу, что
технику нам выдали далеко не новую, может, за исключением танка Крылова. Моя
"тридцатьчетверка" была латаная-перелатаная, обгоревшая изнутри. Виднелись следы
замытой, небрежно закрашенной зеленой краской крови. Командир нашего первого взвода,
Глазков Михаил, после марша вместе со мной проверил двигатель и ходовую часть.
Небольшого роста, широкоплечий, из спортсменов-борцов, он показался мне мужиком
надежным. Воевал с февраля, был два раза ранен, с людьми обращался спокойно, без криков.
Мою историю он знал хорошо. Когда я ему рассказывал, Михаил головой покачал:
- Хоть и контуженный, но гранаты надо было отыскать. Взорвал бы танк, и никаких
вопросов. Ладно, чего теперь. Всякое бывает.
С экипажем мы сошлись тоже. Механик-водитель, как всегда, чуть старше, но простой,
без премудростей, как у Грошева и последнего моего механика. Звали его Николай
(фамилию не запомнил). Угодил в штрафники за то, что укатил с позиции на поврежденном
танке с погибшим командиром и заряжающим. Ему тоже вменили в вину, что пушка была
исправна, имелись снаряды, и он вместе со стрелком-радистом мог продолжать бой.
- Может, и струсил, - не скрывал Николай. - Одним снарядом и командира танка,
и башнера разорвало. Под ногами - лужа крови, человеческие ошметки разбросаны. Как
тут не испугаешься?
Заряжающим был Мотыль Степан. Долговязый для танкиста, хоть и костлявый, но с
мощными плечами. Он с легкостью ворочал тяжелые снаряды, мог легко выбрасывать через
люк стреляные гильзы. С широким ртом, конопатый, он выглядел простым деревенским
парнем. В штрафники попал по дури. Возвращался ночью от подруги, его пытался задержать
патруль. Если бы в патруле были сержант и рядовые, может, все обошлось. Но старшим
оказался лейтенант, которому в горячке влепил в глаз пытавшийся убежать перепуганный
танкист. Мотыль в боях не участвовал, но вел себя спокойно, без нервов. Не обижая
товарища, скажу, что он мало чем интересовался, заметно привык к водке, а с женщинами
жил лет с семнадцати. Хотя половыми подвигами не хвалился. Немцев он ненавидел. При
бомбежке станции Жиздра у Степана погибли мать, сестренка и деды. Об остальной семье,
находящейся в оккупации, ничего не знал и переживал за них. Особенно за старшую сестру,
красивую семнадцатилетнюю девушку.
- Снасилуют гады, - мрачно говорил он. - Бить всех фашистов надо, как бешеных
собак.
И, наконец, стрелок-радист Урезов Юрий. Он был из Челябинска, закончил девять
классов и работал на машиностроительном заводе. Сбежал на фронт, не выдержав
бесконечных рабочих смен по двенадцать-четырнадцать часов. Учился на курсах радистов,
но попал в историю с кражей и загремел рядовым, прямиком в мой экипаж. Урезов неплохо
разбирался в часах, рации, а прозвище получил Юрик. Был он маленький, щуплый и
покладистый по характеру. Как я понял, вор из него получился случайно, но теперь это
значения не имело.
Кроме того, за танком было закреплено отделение десантников в количестве пяти
человек. Штрафник был там только один. Остальные - молодые ребята, во главе с младшим
сержантом. Почти все были вооружены винтовками и надеялись разжиться автоматами у
немцев.
Остаток дня мы проспали в лесу. Умер раненый, которого мы провезли по ухабам
двадцать километров. Его тихо, без лишних разговоров, похоронили. Крылов разослал
разведку на мотоциклах и пешком. Ночью нас подняли, и рота двинулась при свете луны
неизвестно куда. Крылов, подстегнутый начальством, торопился начать боевые действия.
Было решено ударить по машинам, следовавшим по проселочной дороге. Глядя, как
распоряжается наш капитан, я понял, что в засадах и диверсионной войне, несмотря на свой
опыт и учебу, совершенно не разбираюсь.
Ожидал, что ударим из всех стволов с заранее выбранной позиции. Крепкий удар, и
сразу отход. Но Крылов отослал оба танка БТ и мотоциклы в разные стороны, прикрывать
подходы. Одну "тридцатьчетверку" оставил вместе с полуторкой в лесу. При
необходимости она должна была сразу прийти на помощь. К рассвету, лихорадочно
маскируясь, в двухстах метрах от дороги стояли три "тридцатьчетверки", два Т-60 и редкая
цепочка десантников. Половину стрелков Крылов отправил вместе с БТ и мотоциклистами.
- Лишних людей здесь не надо, - объяснял он. - Суеты много будет, можем
вспугнуть немцев.
Уже слышался гул моторов, когда от дороги, пригибаясь, побежали саперы. Они
установили несколько противотанковых мин на обочинах. Я бы не догадался и приказал
прикопать эти мощные тарелки прямо на дороге. Но Крылов рассчитал верно. Прошли лишь
два грузовика. Ну, взорвался бы один, а второй мы разбили бы пушками. А потом придется
убегать. Если шуметь, то по-крупному.
Время тянулось медленно. Пригревало по-летнему теплое солнце. Прошел обоз,
видимо, с продовольствием и фуражом. Промчался мотоцикл. Небольшой вездеход
остановился прямо напротив нас. Двое немцев вышли помочиться, один пошел в кусты. Все
это они делали не спеша, даже сполоснули руки. Чистоплюи хреновы! С каким
удовольствием влепил бы я в них снаряд, потому что двое из четырех человек были
офицеры. С серебристыми погонами, в высоких фуражках. Гады, даже полевую форму не
надели.
И тут показалась колонна, которая была нам нужна. И двигалась она на юго-восток, то
есть в сторону передовой. Вездеход тоже шел в этом направлении и поторопился обогнать
колонну. Танков мы не увидели. Впереди шли два мотоцикла, за ними два
бронетранспортера и штук восемь грузовиков с пехотой, с четырьмя пушками на прицеле.
Колонну замыкал еще один бронетранспортер.
Они больше опасались наших немногочисленных самолетов. Крупнокалиберные
пулеметы были задраны вверх. Расчеты следили за небом.
- Щас дадим! - шептал заряжающий Мотыль, которому не терпелось открыть огонь.
Он уже загнал в казенник осколочный снаряд, а второй держал наготове. Это был или
неполный батальон, или усиленная рота. Двести метров для наших пушек - расстояние в
упор. Первым звонко ударило орудие Крылова, за ним открыли огонь остальные пушки. Три
76-миллиметровки, два 20-миллиметровых автомата Т-60, плюс десяток пулеметов.
Бронетранспортер, в который я целился, взорвался столбом огненных кусков, разнесших
заднюю часть корпуса. Наверное, из экипажа мало кто уцелел, но водитель тянул машину
вперед. Бронированная кабина защитила его от осколков.
Загорелся замыкающий бронетранспортер. Разлетались на части грузовики, из которых
выпрыгивали солдаты. Несколько машин, увеличив ход, свернули на обочину. Одна
взорвалась на противотанковой мине, но два грузовика неслись по траве и мелкому
кустарнику вперед. На дороге творилось что-то невообразимое. Горели грузовики,
взрывались артиллерийские передки с боеприпасами и противотанковые пушки. Я
выпустил штук двадцать снарядов и пулеметный диск. Стрелок-радист Юра Урезов строчил
непрерывно из курсового пулемета. Потом его пулемет замолк. Я наклонился, хотел узнать в
чем дело, но услышал сигнал "Вперед!", и все пять танков понеслись к дороге добивать
остатки колонны.
Успех был полный. Сумели уйти лишь два мотоцикла и один грузовик. Остальное
горело, трещало и взрывалось. Десантники добивали уцелевших немцев. Потом вдруг
раздался сильный взрыв. Наш Т-60 подбросило вверх, разлетелась левая гусеница вместе с
передними колесами. Мгновенно вспыхнул бензин. Мы поняли, что танк в горячке налетел
на нашу собственную мину. Механик-водитель погиб. Командир танка скатился с
невысокого корпуса, его оттащили от горящей машины, потушили одежду.
По приказу Крылова собирали документы убитых, автоматы, запасные магазины,
ручные гранаты. Капитан нас торопил, поглядывая на небо. Я подбежал к
бронетранспортеру, в который стрелял. Заглянуть внутрь не удалось, он полыхал вовсю,
разбрасывая брызги бензина. Фельдфебель или унтер, старший машины, лежал рядом.
Закрываясь от огня, мы со стрелком-радистом Урезовым оттащили его в сторону. Достали
массивный "Вальтер" с запасной обоймой, бумажник с документами, кое-какие мелочи из
карманов. Юрик тут же стал выпрашивать отдать "Вальтер" ему, но я пожадничал. Пистолет
с никелированным стволом казался таким прикладистым и красивым.
- У тебя пулемет есть. Кстати, почему стрелять перестал?
Одна из новых немецких противотанковых пушек осталась почти целой, разбило лишь
прицел и помяло станины. Коротко посовещались, забирать с собой или нет. Решили, что
без прицела она мало чего стоит. Саперы взорвали ее, а мы торопливо строились в
походную колонну. Первую нашу операцию в немецком тылу можно было назвать удачной.
Уничтожено три бронетранспортера, семь грузовиков, четыре 75-миллиметровых
противотанковых пушки. Адъютант комбата доложил, что собрано штук шестьдесят
солдатских книжек, всяких аусвайсов и алюминиевых "смертных" жетонов. Еще десятка
четыре немцев горят в бронетранспортерах и грузовиках.
- Сотню фрицев угробили, - сказал он, вешая на плечо противогазную сумку с
документами.
- Две сотни, - передразнил его Крылов. - Считать будут по документам. Что там с
нашими потерями?
- Механик-водитель Т-60 и один боец из десанта погибли. Командир танка тяжело
ранен.
- Перевязку закончили?
- Так точно.
- Тогда уходим.
Адъютант комбата, молоденький младший лейтенант, розовощекий, похожий на
мальчишку-старшеклассника, лихо откозырял. На плече вместе с сумкой висел трофейный
автомат. Придерживая планшет, полез на броню танка. Часть пути мы прошли по дороге.
Ребята с БТ-7 и десантники перехватили вырвавшийся грузовик и разбили его снарядами.
Немецкие мотоциклисты сумели ускользнуть. Круто свернули с дороги и, отстреливаясь из
пулеметов, скрылись. Ранили одного десантника.
Мы спешно уходили, свернув на еле заметную колею, ведущую в глубь леса.
Собрались все уже ближе к вечеру. Поужинали консервами и хлебом с соленым маслом.
Крылов разрешил вскипятить на малом огне чай. С командирами взводов и танков
разбирали операцию. Т-60 взорвался на собственной мине из-за суетливости командира.
Капитан выражений не выбирал:
- Ладно, механик погиб смертью храбрых. Жаль, что похоронить не сможем. А вот
что с командиром делать?
Командиру танка, старшему сержанту, досталось крепко. От сильного удара у него
были повреждены внутренности, сотрясение мозга не позволяло двигаться. Успел в горячке,
как я в свое время, выскочить из танка, а на большее сил не осталось. Старшина-фельдшер
долго ощупывал неподвижное тело танкиста. Покачал головой:
- Его возить нельзя. Мочевой пузырь отбит, вон, под штанники все в крови. И глаза в
разные стороны смотрят. В общем, тяжелый.
- Выживет? - спросил кто-то. Фельдшер пожал плечами.
- Я внутрь заглянуть не могу. Вряд ли. Ему операция немедленная нужна.
Десантника с БТ-7 тоже зацепило крепко. Пуля перебила кисть, тоже требовалась
операция. Старшина обработал, перевязал рану и, глядя, как мучается, стонет парень, после
короткого раздумья достал ампулу морфина.
- У меня их всего ничего. Придется потратить. Война в тылу врага оборачивалась
другой стороной.
Даже ранение, не смертельное в обычных условиях, оборачивалось тяжелыми
последствиями. Мы с экипажем доливали топливо из запасного бака. Пустые баки,
консервные банки и прочий мусор Крылов приказал закопать.
Потом он вызвал меня. Вместе с командиром взвода разведки они сидели у
"тридцатьчетверки", пили чай, вскипяченный в окопчике под танком. Для разрядки перед
ужином выдали по сто граммов водки. Усадив меня, Крылов скомандовал адъютанту:
- Санек, налей-ка всем еще по сто граммов.
Всем, это Крылову, Шевченко, командиру танка и мне. Закусили сухарями с чаем.
Потом капитан похвалил меня, сказав, что стреляю я неплохо. И без перехода - сообщил,
что я поступаю в распоряжение командира разведки.
- Федор тебе все объяснит. А ситуация такая, что у нас форы всего дня два-три.
Потом за нами охотиться начнут. Таких эффективных ударов может не получиться. Завтра
снова воевать, понял?
- Понял.
- Если понял, топай с Федором, он тебе все объяснит.
Начальник разведки, худощавый, спортивно сложенный, привел меня к своему взводу.
Объявил, что завтра на рассвете моя "тридцатьчетверка", его Т-60 и мотоцикл пойдем в
сторону моста через речку, названия которой у меня не осталось в памяти.
- Там удобное место для засады, - объяснил он. - Наверное, и мост взорвем, если
все нормально сложится. Как сегодня.
И вопросительно глянул на меня.
- Пойдем, - пожал я плечами. - Не в лесу же отсиживаться.
Не услышав моей реакции на вторую часть своей фразы, спросил:
- Или считаешь, Алексей, что сегодняшнюю операцию не слишком удачно провели?
Я не собирался лезть в откровенность. Сто граммов, выпитых вместе, еще не повод
обсуждать дела с командиром разведки. Крылову и ему виднее, удачно или нет все
получается.
- Давай на "ты", - хлопнул он меня по колену. - И без званий. Завтра вместе в бой.
Сколько мы сегодня фрицев угробили? Сотню или возле того. Плюс три бронетранспортера,
восемь грузовиков и батарею противотанковых пушек. У нас по дури танк взорвался, двое
погибших, а третий, видно, к утру кончится. Можно такую цену платить? Ах, да еще двое
вчерашних. Итого - четверо погибших и один смертельно раненный.
- Ну, вчера мы одного сами угробили, - сказал я.
- Ты имеешь в виду раненого на нейтралке? Спасибо за откровенность. А куда его
девать надо было? Отпустить? Так с языками не церемонятся. Его живьем фрицы на куски
порезали, если б поймали. И уже вчера бы знали, сколько танков, боеприпасов, людей. И что
от нас ждать можно. А пока мы еще мираж. Роту фрицев уделали и завтра, уверен, сработаем
не хуже. Может, и послезавтра.
- Мотоцикл можно было выделить?
- Мотоциклы мне слишком нужны, - Шевченко раз вел руки. - Не дал я, не
обессудь. Мотоциклы - мои глаза и уши. Я пять штук просил, а мне один выделили.
Второй - украл. Если вернемся, разборки предстоят. Война в тылу штука жестокая. Вот
представь, если бы немец таки ми силами деревеньку держал или высотку, сколько бы мы
людей в атаках "на ура" положили? Две, три сотни? Может, и больше.
- Может, и больше, - подтвердил я. - Роту немцев, да еще с орудиями и
минометами, с позиций трудно сковырнуть. По пять раз батальоны в атаку бросают.
Молча курили. Я обдумывал слова Федора Шевченко. В той обстановке, в которую я
попал, действовали свои правила. "Мы своих не оставляем!" - красивая фраза. Но здесь
она приобретает другой, зловещий смысл. Тяжелораненые обречены, и ничего с этим не
сделаешь. Слишком страшная и безжалостная идет война. Их даже не оставишь в глухих
деревнях у надежных людей, как мы поступали осенью сорок первого, выходя из
окружения.
- Все переварил? - спросил старший лейтенант. - И еще добавлю. Если тебе ногу
перебьют, не мучай себя и людей. Застрелись. Нет здесь другого выхода. Ладно, иди,
готовься.
Вечером похоронили двоих погибших, а утром - третьего. Без холмиков, без
пирамидок со звездой. Просто закопали, тщательно заровняв место. Постояли, сняв
шлемы, - вот и все воинские почести.
Мы выехали в четыре часа утра, еще затемно. Впереди шел мотоцикл с разведчиками,
следом Т-60, где за командира находился Шевченко. Замыкала небольшую группу моя
"тридцатьчетверка". На броне обеих машин - десант, девять человек. Федор хорошо знал
местные дороги. Остановились на несколько минут, вышли размять ноги. Десантники,
которых хорошо покидало на броне, толкались, смеясь, и торопливо курили. На ходу им
курить запрещалось. У некоторых уже висели за спиной трофейные автоматы. Кое-кто
заменил ботинки на немецкие сапоги. Федор показал мне направление. Мотоциклисты
ушли вперед, а мы ждали их сигнала.
- Километра три осталось. Все в порядке?
- В порядке.
- Сегодня играем двумя группами. Одну группу Крылов возглавил, вторую - я.
Чтобы фрицев немного с толку сбить. Хотя перехитрить их трудно. Следи за небом.
Авиация - самая поганая для нас штука. Даже если промажут, то операцию сорвут.
На этот раз мой танк стоял метрах в трехстах от дороги. Федор на Т-60 немного ближе.
Мост не охранялся. Речка была немногим шире той, где застряла моя "тридцатьчетверка" и
откуда начался путь в штрафники. Десантники лежали возле танка Шевченко, а мотоцикл
стоял позади, в глубине деревьев. Двое мотоциклистов охраняли нас с тыла. Снова
ожидание. Рации на обоих танках работали, но мы хранили радиомолчание. Особой
стратегии пока не требовалось. Когда появится подходящая цель, Шевченко даст сигнал.
Через мосток шли крестьяне, повозки, проехал немецкий мотоциклист. И самое
неожиданное - появились четверо полицаев. Я никогда их не видел, разве что на плакатах
в карикатурном виде. Небритых, опухших от пьянства и страха перед возмездием. Этих
четверых я хорошо разглядел в оптику. Одеты в темно-синие или черные френчи, с белыми
повязками на рукаве, в кепи с козырьками. Эмблему на кепи я не различил, зато разглядел
ручной пулемет у одного из них. Остальные были вооружены винтовками. Ремни
оттягивали подсумки с патронами, ручные гранаты.
Вряд ли они появились из-за нас. Тогда полицаев собрали бы больше, да и мост
охранялся бы ночью. Так или иначе, их появление могло быть связано со вчерашним
нападением на колонну. И что хуже всего, у одного из полицаев висел на груди бинокль.
Если бы Шевченко предполагал такой поворот событий, вряд ли он остановился бы в
двухстах метрах от дороги. Мост был подальше, но когда полицаи возьмутся за наблюдение,
они нас обязательно высмотрят. Если не "тридцатьчетверку", то Т-60 - обязательно!
Началось томительное ожидание. Полицаи установили в окопе пулемет, а двое встали
на пост. Вернее, прохаживались через мост, изредка проверяя подводы. Проехал легкий
немецкий вездеход с пулеметом и экипажем из трех человек. Постояли минут десять на
мосту, видимо, дали какое-то распоряжение полицаям и уехали. Потом появились два
бронетранспортера "ганомат", знакомые мне по осени сорок первого. Я понял, что дороги
патрулируются, и, если эти колесно-гусеничные гробы остановятся, немцы нас обнаружат.
Полицаи в свой бинокль не слишком внимательно изучали окрестности. Немцы наверняка
сделают это сразу же. Шевченко решил ударить первым. Рация коротко передала сигнал, и я
навел ствол пушки на головной бронетранспортер.
Немцы нас опередили на несколько секунд. Видимо, все же разглядели засаду.
Головной бронетранспортер внезапно рванул с места, стреляя на ходу из крупнокалиберного
пулемета, и сразу оказался вне прицела. Мешала кучка деревьев. Я выстрелил во вторую
машину. Снаряд попал в гусеницы. Шевченко бил из своей 20-миллиметровки по
уходящему "ганомату". Из второго бронетранспортера выскакивал экипаж. Я выстрелил
еще два раза. Бронированная машина загорелась. Потом послал снаряд в окоп, где сидели
два полицая с пулеметом, и приказал механику:
- Давай, вперед!
Выскочил ближе к дороге. Головной бронетранспортер, виляя, уходил по дороге.
20-миллиметровые снаряды, выпущенные из пушки Т-60, разбили ему задний борт, на
дороге лежали два тела. Пока я целился, Шевченко все же всадил снаряд в бензобак.
Горящий бензин взвился языком, охватил корпус. Я выстрелил - не пропадать же снаряду.
Взрыв разорвал десантный кузов, в котором вряд ли кто остался живым. Крупнокалиберный
пулемет выбило из креплений и отбросило на обочину. К лесу убегали трое немцев.
Сматывались довольно грамотно, падая, делая перебежки. Несмотря на сильный огонь, двое
сумели скрыться.
Возле моста стучали автоматные очереди и одиночные выстрелы. Десантники
добивали экипаж транспортера и полицаев. Когда мы с Шевченко подъехали, все было
кончено. Бойцы собирали оружие, гранаты. Один из моих десантников был убит, у второго
окровавлена гимнастерка. Господи, опять потери! Но, в общем-то, второму парню повезло.
Когда его раздели, увидели, что пуля прошла вскользь, пониже подмышки. Его торопливо
перевязывали. Мускулистый, хорошо сложенный мальчишка, совсем незагорелый, покрылся
каплями пота и мелко дрожал.
- Что с тобой, крепко ударило? - спросил я.
- Нет, товарищ сержант, - запротестовал тот. - От непривычки. Вначале крепко
шибануло, я аж свалился. А сейчас просто холодно.
- Зовут тебя как?
- Никон.
- Интересное имя.
- А чего интересного? - по-прежнему улыбался парень. - У нас под Архангельском
многих так зовут.
Это был короткий разговор, буквально на бегу. Я пожалел, что за эти дни у меня не
дошли руки познакомиться со своими десантниками. Не хватало времени. А ведь они,
считай, мой экипаж. Только на броне. И вот один уже убит, а я не знаю даже его имени и
откуда он. Собирали оружие, патроны, документы убитых немцев. Всего обнаружили
восемь немецких трупов, в том числе одного офицера. Два полицая с пулеметом были
засыпаны взрывом в окопе. Рядом валялся ручной пулемет с оторванным прикладом. Еще
двоих полицаев, которые застрелили десантника, догнали за мостом и изрешетили. Трупы
бросили в воду.
- Языка! Хотя бы одного пленного, - с досадой проговорил Шевченко. - Не
случайно же здесь два бронетранспортера патрулировали.
Но братья-славяне ни одного фрица или полицая в живых не оставили. Били, не жалея
патронов. В качестве трофеев нам достались пара автоматов, винтовки и запас ручных
гранат. Бойцы завернули в шинель и привязали к броне тело погибшего десантника. Под
мост заложили взрывчатку и взорвали. Хотя вряд ли это была большая потеря для немцев.
Сгонят крестьян с топорами да пилами и за два дня новый построят.
- Леша, - встань на опушке вместе с Т-60, - сказал Шевченко. - Я в деревню на
десять минут смотаюсь. Может, что узнаю. Следи за небом. Фрицы могли передать о
нападении.
Усевшись сам за руль мотоцикла, Шевченко лихо развернулся и помчался к деревне,
которая была на нашем берегу речки. Его сопровождали два разведчика. Мы остановились
недалеко от разбитого моста, укрывшись за огромными ветлами. Я наблюдал за дорогой,
высунувшись из люка. Десантники разговаривали о своем.
Один поинтересовался:
- Горючего много осталось, товарищ сержант?
- Домой торопишься. Рано еще. И горючее, и снаряды есть.
- Слабенькая сегодня засада. Со вчерашней не сравнить, - сказал кто-то. - Всего
два броневика сожгли.
Я тоже считал, что сработали так себе. Но сказал другое:
- Ты попробуй этот "ганомат" так просто взять. Броня, крупнокалиберные пулеметы
и скорость 60 километров. Почти танк. И фрицев вместе с полицаями двенадцать человек
ухлопали. На передовой сколько надо потрудиться, чтобы два бронетранспортера сжечь?
- Оно так, - сказал младший сержант, командир отделения. - Многие ребята
гибнут, не успев толком в немца прицелиться. А тут восемь фашистов и четверых бобиков
срезали.
- Одного полицая я подстрелил, - сказал уже знакомый мне Никон. - Я хорошо
стреляю.
Прозвучало просто, без хвальбы. Остальные подтвердили, что Никон охотник и бьет
метко. Поэтому винтовку на автомат менять не хочет. Подошли десантники с танка Т-60.
Посовещавшись, предложили перекусить:
- У полицаев в будочке харчами разжились, и у немцев, кто ранцы не успел скинуть.
Самогон, сало, консервы. Две фляжки рома.
Судя по запаху, фляжек было больше. Успели приложиться.
- Ребята, кончайте базар. Перекусим, когда старший лейтенант вернется. Занять
позиции и приготовить оружие.
Последние слова прозвучали как команда. Наверное, вовремя. В деревне вразнобой
застучали выстрелы и автоматные очереди. Я крикнул командиру Т-60.
- Слетай в село. Может, нашим помощь требуется. Если что, дай красную ракету. Мы
тоже примчимся. Но дорогу без присмотра оставлять нельзя.
Мы застыли наготове. Я предупредил Юрика:
- Ты слишком длинными очередями не бей. Пулемет опять заклинит.
- Понял, - откликнулся радист.
Наша помощь не понадобилась. Через полчаса Шевченко вернулся. Из коляски
мотоцикла выгрузили тело погибшего разведчика. Над деревней в нескольких местах
поднимался дым. Оказалось, старший лейтенант нарвался на засаду. Полицаи обстреляли
мотоцикл, убили разведчика. Федор вступил с ними в перестрелку, благо имелся ручной
пулемет. Застрелили одного полицая, остальные убежали, когда увидели приближающийся
танк.
- Метко сволочи бьют, - рассматривая окровавленную ладонь, сказал Шевченко. -
Гриша Мальков лучший разведчик был. Наповал срезали, сволочи.
- Дай рану гляну, - перехватил я руку жестикулирующего старшего лейтенанта.
Пуля вырвала клок мяса из ладони, рядом с мизинцем. Пока перевязывали, Шевченко,
матерясь, крыл на чем свет стоит полицаев.
- Бобики вонючие. Ведь это они обоих наших бойцов убили. Я приказал три дома
поджечь, где полицаи живут. И вон трофей привезли.
Он показал на подсвинка, лежащего на запасном колесе мотоцикла.
- Местные
что-нибудь рассказали?
- Вначале выскочили, обрадовались, - усмехнулся старший лейтенант. - Красная
Армия пришла, ура! А по том, когда узнали, что всего один танк, поутихли, разошлись. Я
одного мужика за шиворот поймал - куда разбегаетесь? Он мне в ответ: "Немцы вернутся,
постреляют всех и дома сожгут". В общем, боятся люди. Кое-что по мелочи рассказали.
Полицаи мост охраняют с сегодняшнего утра. Видимо, все же из-за вчерашнего разгрома колонны. Ищут нас фрицы, факт.
Погрузив еще одно тело погибшего, спешно двинулись прочь. Километрах в пяти от
деревни нас догнал легкий самолет-разведчик "шторьх". Существенного вреда он принести
не мог, так как имел всего один пулемет в задней части кабины, но стало очевидно, что нас
активно разыскивают. Сделал один круг, второй, снизился, чтобы разглядеть получше.
- Не стрелять, - дал команду Шевченко. - Может, не разберется толком. Увеличьте
скорость.
Федор высунулся из люка и помахал рукой, приветствуя летчиков. Но немец, никак не
реагируя, продолжал нас преследовать на высоте метров пятьсот.
- Врежьте ему! - изменил приказ начальник разведки.
Ударили сразу из нескольких пулеметов, а Т-60 - из автоматической пушки.
Несколько пуль попали в цель, самолет встряхнуло, и он резко стал набирать высоту. Отстал
лишь после того, как Шевченко, поставив танк на пригорок, до предела задрал ствол и на
километровой высоте достал одним из снарядов надоедливый самолет. Повреждение
оказалось серьезным, и "шторьх", виляя, ушел прочь.
- Эх, мы ведь его сбить могли, - сокрушался Мотыль.
- Из чего? - спросил я.
- Из ручных пулеметов и пушки.
- Из ручного пулемета не собьешь, - возразил я. - Разве только в газете. А у пушки
Т-60 слишком низкий вертикальный угол наводки.
- Чего ж тогда брешут, что каждую неделю где-нибудь самолет из пулемета или
противотанкового ружья сбивают?
- Я таких случаев не помню.
- Недоверчивый ты, товарищ сержант. Я про такие случаи не раз слышал. И сегодня
вот тоже. Считай, сбили.
- Если так считать, то мы половину немецкой авиации расколошматили. Самолет-то
улетел.
- Далеко с продырявленным фюзеляжем не улетит. Правда, Юрик?
Меня начинал раздражать пустой, никчемный спор, а когда радист Юрик поддержал
приятеля, я накричал на него, что курсовой пулемет у него вечно нечищеный, а половина
дисков не набита патронами.
- Чем языком трепать, лучше бы диски набил. А пулемет на первой же стоянке
проверю.
Башнер и заряжающий на меня надулись и принялись демонстративно разговаривать
друг с другом, хотя из-за шума мотора приходилось кричать, чтобы услышать слова.
Механик-водитель, дипломатично занявший нейтральную позицию, молчал. Потом крики
ему надоели, и он посоветовал собеседникам заткнуться. Ехали долго. Оголодавший экипаж
решил со мной мириться. Мотыль предложил съесть банку тушенки.
Разрешение было получено, и мы съели по два сухаря, размазав на них волокнистую
говяжью тушенку. Вкусно. Поздно вечером, в условленном месте, дождались основную
часть роты. Их засада оказалась более удачной. Они разгромили колонну, но на обратном
пути попали под налет "юнкерсов". Взрывом бомбы разворотило моторную часть
"тридцатьчетверки", погиб командир взвода Подгаец и заряжающий. Два других члена
экипажа были тяжело ранены. Пулеметные очереди прошили полуторку. Машину кое-как
дотащили и всю ночь ее чинили. В темноте похоронили еще четырех человек, не считая
лейтенанта Подгайца и заряжающего, сгоревших в танке.
На небольшом огне все решили сварить суп из свинины с пшенным концентратом. Мы
жадно глотали жирное горячее мясо, запивая бульоном. Свалились спать, но отдохнуть нам
Шевченко не дал. Поднял всех еще до рассвета. Пользуясь темнотой и утренним туманом,
переместились еще километров на двадцать пять севернее. В лесу остановились на дневку, и
здесь обнаружилось, что сцепление одного из БТ-7 практически не действует.
Механики возились с машиной, сняв крышку трансмиссии. Но танк - это еще
полбеды. Было тяжело смотреть на мучения тяжело раненных. Двоим безнадежным
фельдшер Иван Герасимович вколол последние инъекции морфина. У десантника с
перебитой кистью почернели, опухли пальцы и ладонь. Старшина долго кряхтел,
осматривая руку:
- Гоша, надо резать. Иначе - помрешь.
- Режь, дядя Иван, - поднял на него глаза измучившийся от боли парень. - Жжет,
сил нет. Может, болеть перестанет.
Накалили на огне нож. Гоше влили в рот стакан разбавленного спирта. Четверо крепко
держали раненого за руки и ноги.
- Можно и не держать, - проговорил десантник. - Я терпеливый. Выдюжу.
Но когда фельдшер осторожно надрезал кожу, парень дернулся и с трудом сдержал
крик. Операция длилась недолго. Иван Герасимович, отработавший двадцать лет
фельдшером, один на шесть деревень, дело свое знал. Умело обработал и зашил культю.
Приказал молодому:
- Иди, закопай кисть. Не поленись, поглубже.
Потом налил сам себе за работу спирта, слегка разбавил водой и выпил. Гоша, весь
потный, лежал, баюкая забинтованную культю.
- Сейчас легче?
- Легче, - слабо улыбнулся Гоша. - Слабость, на сон тянет.
- Крови много потерял, - разъяснил Иван Герасимович и налил себе еще спирта. -
За твою руку. Чтобы быстрее зажила. А тем двоим бедолагам я уже ничем не помогу.
Танки замаскировали ветками, кроме того, Крылов выставил часовых и запретил всем
шататься по лесу. Снова, собрав командиров взводов и машин, капитан распланировал наши
действия.
- Дороги уже патрулируются. Впрочем, у немцев это всегда неплохо поставлено. Но
активных поисков группы, кроме как с воздуха, пока еще не велось. Думаю, уже завтра на
дорогах засады появятся.
- Фрицы с зажженными фарами ночью ездят, - сказал Глазков. - Если ночью
шарахнуть, хороший фейерверк получится.
- Это на прощание можно устроить. А сейчас нельзя. Местные дороги, кроме меня и
Федора, мало кто знает. Заплутаемся, растеряем друг друга.
Из противогазной сумки и вещмешка адъютант Крылова вытряхнул груду немецких
документов, бумажников, жетонов, крестов.
- Леха, - дал задание Крылов, - сядь с Олегом. Ты по-немецки немного рубишь.
Перепишите в двух экземплярах фамилии, звания убитых фрицев. Ну, и должности,
подразделения, если разберетесь. Вдруг мешок в танке сгорит или в горячке потеряем.
Списки будут нашим боевым отчетом. Один экземпляр у меня, второй - у Шевченко.
Считайте, это реабилитация всех штрафников.
Остаток дня мы с Олегом, адъютантом комбата, разбирали документы, переписывали
фамилии, данные уничтоженных немцев. Дело оказалось непростым. Часть бумаг была
отпечатана готическим шрифтом. В институте мы проходили краткий курс, но предмет был
настолько занудным, что мы хитрили, как могли, лишь бы сдать зачет. Учить готический
шрифт никто не хотел.
- Макс Шрайбер, 1921 года, рядовой взвода связи... Пауль Гофман, 1924 года,
унтер-офицер артиллерийской роты... гренадерская дивизия, - старательно переводил я, а
Олег аккуратно записывал крупным школьным почерком через копирку.
Впрочем, он и был школьником. Когда я спросил, сколько ему лет, Олег, помявшись,
ответил, что семнадцать.
- Ну, это между нами. По документам - девятнадцать. Я себе два года прибавил.
Училище окончил, там все нормально прошло. А в полку меня особисты раскололи. Кубики
сняли, под арестом три дня держали, проверяли, кто я такой и что со мной дальше делать.
Сказали, что танк с экипажем мне доверять нельзя. Крутился при штабе, вроде как в резерве,
а потом напросился к Крылову. Если орденом наградят, на должность обязательно поставят.
- А когда восемнадцать стукнет?
- Скоро. Шестого ноября. Как раз перед праздником.
Я сочувственно глянул на Олега. Эх, парень, до ноября еще дожить надо. Каждый день
людей теряем. На войне полтора месяца - огромный срок.
Некоторые документы были разорваны осколками, залиты кровью. Получались куцые
записи, вроде: "Вернер Х. (фамилию не разобрать, рядовой пехот..."). Крылов сказал, что
пойдут и такие сведения. Обнаружилось несколько явных французских фамилий.
- Эльзасцы. Немцы эту французскую провинцию к себе присоединили, - пояснил я.
Олег отозвался, что французов мы уже раз хорошо поколотили. Видимо, мало
показалось. Я ответил, что генерал Де Голль создал свою армию и борется с фашистами.
Олег про Де Голля ничего не слышал, и я посоветовал ему больше читать. И вообще ни к
чему в шестнадцать лет из дома удирать. Мать, наверное, с ума сходит.
- Волнуется, конечно, - согласился Олег. - Кстати, это она в дивизию письмо
написала. Меня особисты и хлопнули.
Я смотрел на Олега с жалостью. Наивный парень. Конечно, патриот. Но нельзя так
легкомысленно относиться к своей жизни. Я был всего на два с половиной года старше его,
но то, что успел пережить, заставляло забыть, что мне нет и двадцати. Казалось, что на войне
я уже много лет. Удивительно, что еще живой. А насчет отношения к собственной жизни?
Кто мешал мне в военно-политическое училище пойти? Крутился бы сейчас где-нибудь при
штабе. Это не танковые войска! Сколько уже друзей на моих глазах погибло. Хотел
фашистов бить, а загремел в штрафники.
В тот день я стал свидетелем поразившей меня сцены. Устав от писанины, я решил
прогуляться и заодно справить нужду. Присаживаться возле танков мне не хотелось. Я
забрел в густые заросли орешника и уже стал расстегивать ремень, когда услышал странные
звуки. Словно кто-то кашлял или перхал с зажатым ртом. Я прошел еще несколько шагов и
увидел лежащего на земле связанного человека, в деревенском пиджаке и резиновых
сапогах. Шевченко и разведчик что-то с ним делали. Человек дергался, но кричать не мог.
Рот был туго замотан тряпкой. Разведчик держал в руке финку, испачканную красным.
Старший лейтенант, наклонившись, задавал связанному какие-то вопросы. Разведчик сделал
знак, чтобы я быстрее уходил. Но я застыл на месте. Понял, что человека допрашивают, а
если прямо сказать - пытают. Шевченко обернулся, сверкнул глазами:
- Ты чего шляешься! Пошел вон. И никому ни слова. Понял?
Меня поразила злость во взгляде и словах старшего лейтенанта, с которым мы только
вчера были в бою, и я посылал на его выручку танк с десантниками. Я попятился, а
Шевченко, выругавшись, пригрозил:
- Вякнешь хоть слово... смотри!
Я вернулся к пеньку, где меня дожидался розовощекий Олег. Он понял, что-то
взволновало меня, полез с расспросами.
- Живот схватило, - ответил я. - Давай продолжать.
Мы переписали данные на сто шестьдесят убитых немцев (среди них было пять
офицеров), а внизу указали единственную известную нам фамилию полицая, который был
убит в деревне. Шевченко забрал его аусвайс, удостоверение с двумя печатями и орлом на
обложке. Список получился на четырех тетрадных листах. Потом пришел Федор Шевченко
и как ни в чем не бывало подал мне бумажку:
- Ну-ка, переведи, Алексей.
Я перевел. Это было обычное гражданское удостоверение, которое выдавали немцы
жителям оккупированных деревень. Я не запомнил ни фамилии, ни имени человека,
которому принадлежал аусвайс. Только возраст. Двадцать пять лет. Круглая цифра, поэтому
и врезалась в память. Шевченко снова ушел, а через час отозвал меня в сторону.
- Обиделся, что ли? Не надо было шляться, где не просят.
- Ты меня вместе с этим парнем готов был убить, - вырвалось у меня.
Федор удивился:
- Больно ты нежный. Помешал ты нам. Парень зарегистрирован в деревне за шесть
верст отсюда. Грибы собирал. А в корзинке всего десяток грибов, чуешь?
- Чую.
- В лесу грибов полно. Мешками таскать можно. Да и кто сейчас по лесам шатается?
Грибов у любой околицы в деревнях хватает. А он прогулку за шесть верст устроил.
- Предатель? - слово казалось мне киношным, ненастоящим.
- Считай, что так. Обычный немецкий полицай, решил подзаработать.
- Признался, да?
- А куда он денется.
Я вспомнил окровавленную финку в руках разведчика. Наверняка этот полицай уже
мертв и закопан. Значит, нас крепко ищут. С Федором мы опять разговаривали нормально,
но почти звериный блеск в глазах я запомнил надолго.
Вскоре нас собрал Крылов, приказал готовить машины к маршу и, возможно, к бою.
Пролетела пара "хеншелей-123". Эти легкие бомбардировщики-бипланы я не видел с сорок
первого года. Судя по небольшой скорости, они вели наблюдение. В километре от нас
сбросили бомбу, через десяток минут еще одну. Снова копали могилу. Умер один из
тяжелораненых. Сколько мы уже потеряли людей? Начал считать. Пожалуй, около двух
десятков плюс раненые, которых мы мучаем, перевозя с места на место. Война в тылу не
знает милосердия ни к чужим, ни к своим.
Готовность вскоре отменили. Поужинали, выставили дополнительные посты, и
Крылов объявил отдых до четырех утра. Я уже знал, что завтра мы совершим очередной
налет на немецкую колонну. Не знал я только одного. Этот день станет тяжким для нашей
роты. Все же хорошо, когда человек не знает своего будущего.
Мы прошли в темноте какое-то расстояние, когда полетело сцепление у БТ-7, которое
разбирали и чинили почти сутки. Его взяли на буксир, а на рассвете остановились у дороги,
где нас ждал мотоцикл с разведчиками. Хорошему обзору мешал лес. Вперед выдвинулись
десантники с пулеметами, спешно копали капонир для вышедшего из строя БТ-7. Ему
предстояло провести свой последний бой в качестве неподвижной огневой точки. Долго ли
он продержится с тонкой броней, если в колонне окажутся танки?
А они оказались. Впереди шли три танка Т-3, самоходка "артштурм",
бронетранспортер, за ними 10-11 грузовиков, и замыкали боевую колонну еще один танк и
бронетранспортер. Это уже были не те короткоствольные Т-3, с кем мы дрались нашими
"сорокапятками" осенью сорок первого. С усиленной броней, удлиненными пушками. Нас
заметила разведка с легкого бронетранспортера, и танки сразу открыли огонь. Грузовики
стали спешно разворачиваться и уходить. Крылов приказал Шевченко на Т-60 и
"тридцатьчетверке" Глазкова догнать колонну.
- Размолоти их всех, - кричал он по рации. - Больше такой возможности не будет.
А мы сами справимся с танками.
Я попал со второго выстрела в лоб Т-3. Брызнул фонтан искр и куски гусениц, которые
служили дополнительной защитой. Это был первый танк на моем счету. Он стоял,
выплескивая языки пламени. Из боковых люков выскакивали уцелевшие танкисты. По ним
вели огонь десантники, вряд ли кто из экипажа уцелел. Два оставшихся Т-3 вели огонь.
Один был подбит Крыловым, но сразу же вспыхнула наша огневая точка, вкопанный в
землю БТ.
Это была дуэль на дистанции 200-300 метров. И мы, и немцы лихорадочно посылали
снаряды друг в друга. Болванка ударила рикошетом в левый край башни. Ощущение такое,
что я сидел в бочке, а по ней шарахнули кувалдой. Броня выдержала. Один из Т-3 поймал
снаряд в огромное ведущее колесо, дернулся. Я выстрелил в него, но снаряд прошел
рикошетом по верхушке башни. Потом задымили Т-34 нашего командира роты и Т-3 с
разбитым колесом. Первой мыслью было кинуться к танку Крылова, но третий танк во главе
колонны стрелял, пытаясь добить "тридцатьчетверку" ротного.
Вместе с оставшимся БТ мы всадили в него по снаряду. Башня дернулась, и танк
попятился прочь. В хвосте колонны Глазков добивал крайний танк. Приземистая установка
"артштурм" всадила снаряд в БТ. Башню сорвало ударом. Легкий танк горел, как поленница
сухих дров. В прицел попал один из разворачивающихся грузовиков, и я сгоряча ударил ему
в борт бронебойной болванкой. Оторвало вместе с брезентом кусок кузова. Юрик стрелял,
как обычно, длинными очередями. Я разнес грузовик осколочным снарядом и толкнул
механика:
- Коля, быстрее к Крылову.
Мы приблизились к дымящемуся танку. Я приказал Юрику взять десантников и
вытаскивать из "тридцатьчетверки" Крылова всех, кто остался жив. Сам продолжал вести
бой. В такой быстротечной на близких расстояниях схватке я еще не участвовал. Мне трудно
даже вспомнить, как все происходило. Отдельные моменты и вспышки выстрелов.
Поврежденный Т-3 с выбитым колесом оказался в прицеле так близко, что я видел ряды
заклепок на развороченном боковом щите. Пушка смотрела прямо на меня, но внутри
полуразбитой машины экипаж не мог двигаться достаточно быстро, и я опередил
противника. Болванка проломила основание башни. Торопясь, я выстрелил еще раз.
- Николай, жми на дорогу!
Осколочным снарядом догнал грузовик, еще один снаряд выпустил по разбегающимся
фрицам. "Тридцатьчетверка" Михаила Глазкова горела. Сам он, маленький, круглый,
шатаясь, бежал вместе с заряжающим к моему танку. Я подхватил их на броню. На дороге и
обочине горели несколько грузовиков. Пехоты в этой колонне хватало, шла перестрелка с
десантниками. Я столкнул мешавший проехать грузовик. Фигуры в серых френчах
отступали в лес, стреляя из винтовок и автоматов. Расстояние было небольшое, и я
опустошил диск пулемета. Упал один, второй немец, остальные исчезли среди деревьев.
Десантники бежали, обгоняя "тридцатьчетверку". Приземистое, похожее на паука
штурмовое орудие "Артштурм" промахнулось совсем немного. Снаряд сорвал и подбросил
вверх исковерканный запасной бак из-под горючего на борту моего танка. Мы выстрелили в
ответ раз и второй. Двадцатичетырехтонная махина с короткой пушкой выдержала удар и
уходила на полном газу задним ходом. Калибр пушек и броня были у нас равными. Оба
промахнулись. Попасть в исчезающую среди кустов самоходку мне не удалось, хотя я
выпустил еще три снаряда, а занятый отходом командир "артштурма" целился в спешке и
тоже посылал снаряды мимо.
Десантники, слишком рано выскочившие на дорогу, попали под пулеметный огонь из
леса. Я выпустил несколько осколочных снарядов подряд. Вряд ли попал, но пулеметчики
исчезли. Я постоял несколько минут за деревом, ожидая, вернется ли танк или самоходка.
Все было тихо. Я подъехал к "тридцатьчетверке" нашего командира роты. Экипаж уже
вытащили из машины. Уцелел лишь стрелок-радист. Снаряд пробил передний люк, убил
наповал механика и почти напрочь оторвал ногу выше колена Василию Лукичу Крылову,
командиру нашей особой роты. Он был без сознания. Кто-то пытался его перебинтовать, но
фельдшер Иван Герасимович, уже оказавшийся рядом, сказал:
- Не надо. Не мучайте человека. У него все внутри отбито. Пойду других раненых
гляну. Эх, Василий, не вовремя ты вперед сунулся.
Крылов был известным и уважаемым в дивизии человеком. Говорят, на него посылали
представление на Героя. Но Героя не присваивали в то время почти никому. Героизм таких
людей не мог пока остановить немецкое наступление. Из танка выкидывали горящие
тряпки, что-то окровавленное. Кажется, одежду. Второй снаряд, убивший заряжающего,
попал в маску пушки. Застрял в броне и осколками изрешетил башнера.
- Танк не на ходу, - сказал Юрик, - снаряд и меха ника, и капитана убил, а потом в
моторное отделение влетел. Стреляли-то в упор.
Пушка тоже не действовала. Я приказал срочно перегрузить оставшиеся снаряды и
перелить горючее в мою единственную уцелевшую "тридцатьчетверку". Ко мне подошел
заплаканный адъютант Крылова. Я протянул ему заляпанный кровью вещмешок с
документами.
- Олег, иди, собирай у убитых все документы. Кресты, жетоны...
- Я... я сейчас. Василий Лукич умирает?
- Умирает, - жестко подтвердил я. - Иди,
занимайся делом. И быстрее. Возьми вон десантника.
Я указал на Никона. Тот кивнул и сказал, что убили их командира отделения,
младшего сержанта. Торопливо перевязывали раненых и грузили их на полуторку.
Взводный Глазков с обожженным лицом сидел, привалившись к бугорку.
- Леха, меня тоже крепко уделало. В голове все плывет. Иван Герасимович,
наклонившись над ним, быстро ощупывал тело, повертел голову, заглянул в зрачки.
- Контузия. Мозг слегка тряхнуло. Через часок очухаешься, лейтенант.
На полном ходу подлетел на Т-60 Шевченко. Выскочил из люка, кинулся к капитану. С
минуту постоял над ним, потом вернулся ко мне.
- Умирает Василий... оружие и документы собирают?
Так точно. Раненых перевязывают и погибших на полуторку грузят. Ребята быстро
работают. Самолеты, того и гляди, могут появиться.
Надо быстрее, - Федор закурил смятую папиросу. - И патронов больше набирайте. У
меня к пушке и пулемету боеприпасов всего ничего осталось. А у тебя?
- Перегружаем с танка Крылова.
- Мотоцикл с разведчиками разбило. Прямым попаданием. Сразу обоих. Тела на
танке лежат. Поторопи людей. Ты теперь у меня заместитель.
- Есть!
Я пошел к дороге посмотреть, как идут дела. Двое бойцов пытались открутить с
разбитого бронетранспортера крупнокалиберный пулемет.
- Бросьте его. Он стационарный.
Десантники не поняли меня, и я разъяснил, что к нему потребуется станок, а станка
нет.
- Собирайте лучше патроны и ручные гранаты. А эту дубину устанавливать некуда.
- Поняли.
Я заглянул в кабину, обошел дымившуюся машину с разбитым мотором. Немец в
черном комбинезоне лежал лицом вниз. Он был жив, лишь притворялся мертвым.
- Штеен зи, - скомандовал я. - Вставай, фашист долбанный.
Немец с трудом поднялся. С испугом смотрел на меня. Оба бойца загомонили,
подошли еще несколько человек.
- Куда направлялись? - спросил я по-немецки.
- На фронт... может, еще куда. Я - водитель. Делаю, что прикажут.
Я послал за Шевченко, тот спросил через меня, знает ли немец о нашем десанте. Тот
ответил, что знает, но мы все равно сумели напасть врасплох. Это было не так. Немцы
увидели нас прежде, чем мы открыли огонь. Двигались настороже, готовые в любую минуту
стрелять. Поэтому мы понесли такие потери.
- Василий умер, - сказал Шевченко. - Закругляемся, уходим, пока самолеты не
налетели.
- А что с фрицем делать?
- Я не Фриц, меня зовут Хеберт, - проговорил немец, умоляюще глядя на Шевченко.
- Хоть хрен моржовый! Какая разница! Тебя сюда никто не звал. Решай сам, сержант.
Грузить его некуда. И быстрее... быстрее, я сказал.
- Расстреляйте фашиста, - не по-военному, а как-то по-граждански сказал я после
короткой паузы.
Немец понял, и за полминуты его лицо сделалось пепельно-серым. Он молчал,
понимая, что просить пощады в этой ситуации бесполезно. Один из десантников отвел его
на несколько шагов в сторону и застрелил из трофейного пистолета. Выстрелов было три, и
после каждого меня словно кто-то толкал в спину. А потом мы подожгли танк командира
роты, недогоревший бронетранспортер и спешно двинулись прочь. Впереди - мотоцикл, за
ним Т-60, полуторка, и замыкала короткую колонну моя "тридцатьчетверка".
По дороге некстати попался легкий разведывательный бронеавтомобиль. Разбил
очередью из автоматической пушки мотоцикл, убил бойца. Броневичок смял на ходу
Шевченко на своем Т-60, а я прошелся правой гусеницей, плюща остатки металла и
экипажа. Мы свернули с дороги и шли по заросшим дорогам, иногда прямо через поляны.
Долго двигались через лес, а затем забрались в густой ельник.
Сразу взялись за раненых. Двоим уже помощь не требовалась, умерли от потери крови.
Один из танкистов, раненный в живот, доходил. Просил пить. Ему налили водки, разбавив
ее водой, и влили полстакана. Человек семь были ранены более-менее легко. Если считать
легкой раной пробитую насквозь ногу или руку, осколки, застрявшие в спине.
Кое-кто успел хлебнуть трофейного рома. Шевченко приказал собрать в кучу все
ранцы, фляжки и поставил часового. В каждом ранце у аккуратных арийцев имелась
аптечка. Иван Герасимович сгреб их в свою сумку и возился с ранеными. Ему помогал один
из санитаров. Десантник Гоша с ампутированной кистью кипятил на крошечном костерке
воду сразу в трех котелках. Раздев до пояса одного из танкистов, Иван Герасимович
вытаскивал из-под кожи мелкие осколки брони. Раненый вскрикивал, потом попросил
спирта.
Я впервые присмотрелся к лицу нашего целителя. Лет сорока, морщинистый, с
рыжими усами. Он перехватил мой взгляд.
- Ухо у тебя как, Леха? Не мучает?
Контузия, полученная на речке, отразилась на слухе. Хотя один из особистов поправил
кулаком это дело, от выстрелов и сотрясения снова начинала выступать кровь.
- Дай-ка, гляну, - не вынимая цигарки изо рта, при тянул меня фельдшер и заглянул
в ухо. - Сейчас спиртиком промоем и до наших дотерпим. А там врачи прочистят. Внутрь
не предлагаю, ты теперь заместитель у Федора. Трезвым командовать должен.
Шевченко что-то быстро писал на листке бумаги. Подозвал меня. Уловив запах спирта,
наморщил нос.
- Хлебнул, что ли?
- Нет. Герасимыч в ухо залил. Еще давнишняя контузия.
- Ну-ну. Пить не вздумай, я одному уже ухо тоже подлечил. Кулаком. Выхлебал
полфляжки рома. Приказал от сыпаться, ночью дежурить будет. Вот тебе справка, читай и
спрячь подальше.
Я прочитал. В ней было указано, что сержант Волков Алексей Дмитриевич, выполняя
специальное задание, проявил мужество, уничтожил два танка, два бронетранспортера,
сколько-то немецко-фашистских захватчиков. В конце было дважды подчеркнуто
химическим карандашом слово "вывод". А вывод командира особой роты был такой, что
вину свою я искупил, достоин восстановления в звании и награды.
- Спасибо, Федор. - Я спрятал бумажку в карман. - Что дальше делать будем?
- У тебя машина в каком состоянии?
- В среднем. Ребята копаются. Шестеренки на ладан дышат. Всякие трубки и
соединения закрепляют, а с трансмиссией, сам знаешь, какие дела. Шестеренки могут
посыпаться в любой момент. Сколько по кочкам прыгали, то вверх, то вниз. Мотор-то не
новый достался.
- А снаряды?
- Четырнадцать бронебойных и двадцать семь осколочно-фугасных. Патронов к
пулеметам штук семьсот.
- У меня к моей малокалиберке три десятка всего. Несколько очередей, и пушку хоть
выкидывай. Один пулемет останется. Полуторка с десяток пуль поймала. Мотор
ремонтируют.
Людей в роте оставалось двадцать с чем-то человек. Чувствовалось по всему, что
операцию пора заканчивать. Сегодня все держалось на единственной "тридцатьчетверке" и
сорока снарядах к орудию. Подобьют танк, немцы из пулеметов остатки роты в пять минут
положат. У костра вскрикнул очередной раненый, которого оперировал наш рыжий
фельдшер.
- Золотой мужик, - сказал Федор. - Не хотел с нами ехать. Покойник Крылов
уговорил. К ордену представлю, если выберемся. А со снарядами нам возвращаться нельзя.
Мины еще остались. Я так думаю, если нас никто не вы смотрит, завтра с тобой и саперами
сгоняем, заминируем дорогу, расшибем пару-тройку грузовиков. По документам мы уже за
двести двадцать уничтоженных фрицев можем отчитаться. Доведем до ровного счета, и все
нормально. Плюс разбитые танки, бронетранспортеры, машины бортовые с фрицами и с
пушками на прицепе. - Шевченко подсчитывал, загибая покрытые засохшей кровью
пальцы. Сам грузил своих погибших разведчиков на танк.
- Каких ребят потеряли, - вдруг сменил тон старший лейтенант. - Вася Крылов
комбатом бы через неделю стал. А разведчики? У меня лучшие в дивизии разведчики были.
Из пятерых один остался да я, как невеста без места. Давай выпьем, что ли, по сто граммов
за упокой души. А то ребята обидятся. А ты, Олег, проследи, чтобы ровно по сто граммов
всем налили, не больше.
Я выпил свои сто граммов с прицепом. Накатила усталость. Я пожевал чего-то, не
ощущая вкуса. Наверное, слишком много смертей было сегодня. Заметив мое состояние,
Шевченко сказал:
- Поспи, Леха, два танка твой экипаж уделал. Это не хухры-мухры.
- Полтора, - пробормотал я. - Второй вместе с погибшим БТ сожгли.
Потом, когда я считал дни, проведенные в немецком тылу, у меня все время
получались разные цифры. Засады на дорогах наслаивались на ночные марши, сон
урывками. И одна и та же картина преследовала меня. На любой ночевке или дневке мимо
проходили бойцы с лопатами рыть могилу погибшим, умершим от ран. Шевченко собрал
вечером Глазкова, меня, Ивана Герасимовича и уцелевшего командира БТ, тоже сержанта.
Мы с ним не очень-то общались, но я знал, что он носил раньше звание капитана и по
пьянке загнал на минное поле свою роту. Разъяренный командир полка едва не расстрелял
его за бессмысленную потерю так нужных на фронте танков. Передали дело в трибунал,
капитана разжаловали, и он уговорил покойного Крылова взять его с собой в рейд. До этого
бывшего капитана на совещания не приглашали. Сегодня Шевченко сделал исключение -
опытных командиров не хватало. У меня не осталось в памяти ни имени, ни фамилии
капитана. Позже он сыграет свою роль в судьбе остатков роты, поэтому я упомянул его. Еще
добавлю, что это вместе с ним мы подбили немецкий Т-3.
Посовещавшись, решили утром никуда не двигаться. Не внушала доверия система
сцепления моего танка. Механики-водители, оставшиеся в живых, проверили ее и выразили
сомнение, что завтрашний рейд окажется машине под силу. Приняли решение, что утром
займутся ремонтом. Ночью это делать бесполезно.
Нас ищут. Дважды пролетали легкие самолеты, а "рама" надоедливо кружила на
высоте, изучая по своей схеме квадрат за квадратом. Будь нас побольше, она вполне могла
засечь роту, но от роты остались всего два танка и полуторка, хорошо замаскированные в
ельнике. Никто не сомневался, если мы начнем активные действия, то авиация нас из виду
не потеряет. Были выставлены дополнительные посты, запрещалось открыто курить и
передвигаться.
На ночь ребята из экипажа и трое оставшихся в живых десантников соорудили шалаш,
застелили его ветками и втащили внутрь наш огромный танковый брезент. Хоть и
продырявленный в нескольких местах осколками и бронебойным снарядом, сорвавшим
запасной бак, он неплохо грел, свернутый вдвое. Человек на пять хватало, как подстилки и
одеяла. Механик-водитель Николай и я ночевали в танке. Вечером поужинали. Банка
консервов на двоих. Вместо хлеба - по одному сухарю и пачка трофейных галет. Пресное
печенье, по полтора квадратика на человека.
Меня растрогал Никон. Подарил медный крестик на крученой суровой нитке с
привязанной крошечной ладанкой из темного дерева.
Оказывается, сегодня он похоронил своего крестного, младшего сержанта, командира
отделения. Они жили в одной деревне, крестному было под сорок, и Никон ходил с ним лет
с тринадцати на охоту. Их обоих призвали весной сорок второго. Никону только
исполнилось восемнадцать, а крестный работал на лесоповале и имел отсрочку. Я плохо
помнил лицо младшего сержанта, командовавшего десантным отделением. Зато хорошо
запомнил рассказ Никона о том, что его крестный отец убил несколько медведей, был очень
сильным и выносливым. Мать Никона взяла с крестного обещание, что тот будет следить за
сыном и убережет его. В ладанке были микроскопические кусочки мощей какого-то святого.
- Алексей Дмитрич, - обратился он ко мне по имени-отчеству, - вы наш командир
и сегодня хорошо нас защищали. Мощи имеют большую силу. Маманя к батюшке в старую
церковь по осени за тридцать верст ходила. Ведро меду отнесла, а он сподобил ее кусочком
мощей на две ладанки...
- Ну и поп, - засмеялся кто-то. - Мощи на мед меняет!
Никон никак не отреагировал и сказал, что мощи спасали их с крестным уже полгода.
Но вот крестного сегодня убили, и теперь святые мощи будут спасать меня. Я был атеистом,
комсомольцем и в Бога не верил. Носить крестик, да еще с какими-то мощами, казалось мне
ненужным, глупым пережитком. Но не хотелось обижать Никона.
- Слушай, Никон. Но ведь не сберегли эти мощи нашего сержанта. Почему они меня
должны сберечь?
- Сберегут, - упрямо повторял парень. - С нашего района никого уже в живых не
осталось, а меня пули облетают. Наденьте крестик, сделайте милость.
Разговор принимал какой-то ненужный оборот. Попы, мощи, крестик... Федор
Шевченко - член партии, а я у него заместитель, хоть и штрафник.
- Нельзя мне кресты носить, - решительно ответил я, - как комсомольцу и
командиру.
- А ты его в карман положи, - посоветовал механик-водитель Николай. - Эй,
Никон... ладанку в кармане можно носить, силу не потеряет?
- Не потеряет, - заверил Никон. - Лишь бы в душе Бог жил. А он в каждом
человеке живет.
- Все, хватит про Бога. А за крест и ладанку - спасибо.
Я положил ее в нагрудный карман гимнастерки под комбинезон и отправился спать в
танк. Ребята помалу засыпали, затихли разговоры. Заснул и я. С двух до четырех отдежурил
на посту, потом лег досыпать уже в шалаш. Распихивая в темноте бойцов, подумал, что
сегодня никуда спешить не надо. Место мне нагрели, и я мгновенно погрузился в сон.
Одной из причин нашей вынужденной дневки было состояние раненых. Мой
командир взвода Миша Глазков по-прежнему едва поднимался. Контузия оказалась сильной.
Иван Герасимович сказал, что ему надо полежать еще минимум сутки. Тяжело и долго
умирал раненный в живот танкист. Он был без сознания. Для умирающего соорудили
крохотный шалашик и уже вырыли могилу. У Гоши опухла культя. Иван Герасимович
возился с ним у костра, выдавливая из-под кожи всякую гадость, обрабатывал культю
какими-то мазями. Гоша сучил ногами, по лбу ручьем стекал пот. Спина у танкиста,
получившего мелкие осколки в лопатки, распухла, словно подушка. Ему тоже меняли
повязку, наливая, как и Гоше, трофейный ром. Другого обезболивающего, кроме спирта и
рома, у нас не было. Спасибо Шевченко и Ивану Герасимовичу, что сумели сохранить.
С моей "тридцатьчетверкой" возились сразу три механика-водителя и Мотыль с
Юриком. Юрик больше балагурил, и я приказал ему разобрать и почистить пулеметы. Мимо
меня прошел разжалованный капитан, бывший командир сгоревшего БТ. Мне было
неудобно, что своим заместителем Шевченко назначил меня, а не капитана. Я поздоровался
с ним.
- Лихо вы в Т-3 врезали! Если бы не вы, досталась бы нам болванка.
Капитан, а теперь сержант странно посмотрел на меня и козырнул.
- Спасибо за благодарность, товарищ сержант. Большая честь.
И пошел дальше. Я догнал его и дернул за руку:
- Чего выделываешься? Мы оба на равных - штрафники. По-человечески умеешь
разговаривать?
- В армии не разговаривают, а отдают команды и выполняют их.
Мне показалось, что бывший капитан выпивши. Я отпустил руку и пошел к Шевченко.
Тот сидел с адъютантом Олегом и своим единственным уцелевшим разведчиком. Я присел
рядом и прямо спросил:
- Почему вы капитана в заместители не назначили. Все же командир роты и опыт
больше?
- Что, столкнулись с ним? - усмехнулся Федор. - Я тебе отвечу. Этот сопляк
единственный бой когда-то удачно провел и пошел на повышение. Лучше бы он на х...
пошел! Гонор, самоуверенность, водка не в меру. Четыре "тридцатьчетверки" за пять минут
из-за его пьянки и дурости накрылись. Вместе с экипажами. Да еще ребята погибли, которые
спасать их пытались. Там противотанковые мины вперемешку с противопехотными
натыкали. Экипажи заживо горели у остальных на глазах. Он свою вину не искупил.
Слишком много на нем крови.
Покормили людей остатками продуктов. Собрали все, что имелось. Получше -
раненым, а остальное - кому что. Нашему экипажу и трем десантникам досталась баночка
трофейного искусственного меда, стограммовый кусочек шпика (тоже трофейный) и кучка
давленных сухарей, которые Юрик принес в пилотке. Проглотили в момент, а в желудке
пусто, как и не ели ничего. Можно было сварить грибов или вскипятить чаю, но крошечный
костер Шевченко разрешил разжечь только для нужд Ивана Герасимовича, промывать раны.
Никон, привязавшийся ко мне, рассказал, за что попал в штрафники. В кругу солдат
затеяли разговор о Боге. Парень, не думая, ляпнул, чему учили родители. Что насилие -
грех, убивать - еще больший грех, и люди должны жить в мире.
- Ты к чему бойцов призывал? - допрашивали Никона в особом отделе. - С
фашистами, что ли, мириться? У тебя башка работает? В Сталинграде люди до последней
капли крови дерутся, а ты агитацию развел. Штык в землю, и немца обнимать? Ты разницу
между Отечественной войной и Мировой капиталистической чуешь? Там за мешки с
деньгами людей гробили, а мы Родину защищаем. Значит, для тебя Родину защищать -
грех?
Простодушный парень наговорил столько лишнего, что трибунал без колебаний вынес
приговор: пять лет лагерей с заменой на месяц штрафной роты. Кстати, крестный отец
Никона не бросил мальчишку и вызвался вместе с ним в особую роту Крылова. Я не верил в
предчувствия, но Никон, разбирая свой мешок, надел чистую рубаху и деликатно
посоветовал мне побриться, протянув бритву покойного крестного. Я спохватился, что
действительно дня три не скреб свою реденькую щетину, и побрился. Насчет белья сказал
ему:
- Ты брось поповские настроения разводить. Предчувствия, чистая рубашка...
- Я ничего, - оправдывался парень и глядел на меня своими светло-голубыми
глазами северянина. - Но душа что-то неспокойная.
- Почисть лучше винтовку и патроны протри.
- Есть, товарищ сержант!
Я тоже почистил два своих пистолета и трофейный автомат. Перебрал гранаты.
Сходил к Шевченко и напросился проверить посты.
- Сходи, - пожал плечами тот. - Олег полчаса назад проверял. Ремонт танка
заканчивают?
- Заканчивают. Что-то подкрутили, укрепили. Новых шестеренок все равно нет.
Сцепление работает. А надолго ли хватит, неизвестно.
Я проверил посты. Они были на месте. А часа через полтора с восточной стороны
холма застучали автоматные очереди.
Стрельба разгоралась. К автоматам присоединились несколько пулеметов, торопливо
хлопали винтовочные выстрелы. Прибежал один из десантников, зажимая простреленную
руку.
- Немцы!
Мы все уже были наготове. Стрельба приближалась широким полукольцом. На западе
было тихо, но все это напоминало огромный охотничий загон. И неважно, что мы
догадывались о засаде в том месте, где тихо. Хоть влево, хоть вправо - все равно нарвемся
на пушки или танки. Немцы решили с нами покончить, чтобы не создавать проблем у себя в
тылу. Нашли по следам танковых гусениц.
- Мудрить не будем, - быстро командовал Шевченко. - Эй, капитан, шагай сюда.
Разжалованный капитан, козырнув, встал по стойке "смирно".
- Садись в Т-60. Машина знакомая, так?
- Так точно!
- Берешь еще одного человека в помощь. Автоматы, гранат побольше. Прорывайся на
восток, и как можно больше шума. Снаряды береги на крайняк, их всего три десятка. Бей из
пулемета и автоматов, бросай гранаты. Нас не ищи. Уцелеешь, прорывайся к передовой. На
танке или пешком, как повезет.
Т-60 спешно загружали гранатами и запасными дисками. В башню полез еще один
танкист из "безлошадных". На лице у него была написана такая отрешенность, что
Шевченко прикрикнул:
- Не помирай раньше времени! Мы тоже не в тыл бежим.
Т-60 рванул навстречу стрельбе, а командир роты давал последние наставления
шоферу полуторки, рядом с которым сидел адъютант Олег.
- Гони, не отставая от нас. Расстояние - полста метров. Главное, не врежься в пень.
Мы деревья сшибать будем. Всем, кто в кузове, не стрелять, пока фрицы близко не появятся.
Все, ребята, гоним.
Шевченко, потеснив, влез на мое место. Мы двинулись по склону холма в северном
направлении. Метров через сто выскочили на едва заметную, давно заросшую колею.
Дорогу преградила сухая ель, упавшая поперек.
- Оттащить в сторону!
Выпрыгнули человек семь и оттащили верхушку на обочину. Пока возились, я
вслушивался в стрельбу и взрывы гранат, там, откуда начинался немецкий загон. Потом
погнали дальше. Колея то появлялась, то исчезала. Еще одна сухая ель, повисшая между
зелеными деревьями, сорвала толстым сучком одного из десантников. Остановились на
полминуты. Покалеченного бойца погрузили в полуторку.
- Николай, газу!
Я не имел возможности высунуться. Единственный башенный люк занимал Шевченко,
указывая направление механику. Я спросил у Федора:
- Никон цел?
- Который баптист? Целый.
Мы пролетели с километр без приключений. Я подумал, что Шевченко выбрал верную
тактику, прорваться в узкую щель между загоном и засадой. Накаркал! Слева ударил
пулемет. Звук доносился слабо сквозь рев мотора и клацанье гусениц. По броне ощутимо
щелкнуло раз, второй, кто-то вскрикнул. Я развернул башню, рискуя свернуть ствол орудия
о деревья, и выстрелил наугад. Степан Мотыль не знал, куда выбросить стреляную гильзу
(мешал Шевченко), и я дал несколько очередей из пулемета.
- Огонь! - кричал Шевченко, принимая и выкидывая через люк гильзу. - Три
осколочных, бегло!
Я видел пулеметную и несколько автоматных вспышек, метрах в ста на прогалине.
Выпуская один за другим осколочные снаряды, представил, что творится в простреливаемой
насквозь полуторке. Мы продолжали идти на скорости.
- Еще пять осколочных! Шевелись!
Я шевелился. В башне плавал клубами сизый дым, не давая нормально дышать.
Вентилятор работал на всю мощность, но люк закрывал Шевченко.
- Левее! Левее, мать твою!
Мы едва не свалились в промоину на краю дороги. Николай с такой силой рванул
рычаги, выворачивая машину, что я упал на боеукладку. Степа Мотыль матерился так
заковыристо, что можно было заслушаться. Судя по ругани, он сломал пальцы.
- Снаряды подавать можешь?
- Могу.
Я выстрелил перед собой, видя впереди какое-то мелькание. Вспышка пушечного
выстрела. Удар по броне свалил с ног и Мотыля, и Шевченко. Мы раздавили
противотанковую "семидесятипятку", подмяли не успевшего шарахнуться прочь
артиллериста:
- Юрик! Юрик, что с тобой? Гони вперед!
Это кричали одновременно механик-водитель и Шевченко. По броне снова застучали
пули. Я стрелял из пушки. Снаряды толкал в ствол Шевченко. Потом неслись вперед молча,
уже без выстрелов. Запах сгоревшего артиллерийского пороха сменился кислым духом
крови. Когда ее очень много. Так пахнут только что убитые, истекшие кровью люди. Но
остановились лишь километра через два.
Пол был сплошь залит кровью. Снаряд пробил броню рядом с курсовым пулеметом,
разорвал почти надвое радиста Юрика и смял, размолотил в кашу ногу Степану Мотылю.
Обоих вытащили на траву. Степан еще дышал, но вместе с кровью уходила жизнь. Он мелко
засучил второй ногой - начиналась агония. Я обошел танк. Из шести человек десанта
осталось трое. Никон перезаряжал винтовку.
- Живой?
- Живой, товарищ сержант.
На полуторку было жутко смотреть. Кабина и особенно кузов были сплошь
изрешечены пулями. Адъютант Олег лежал на траве, с накрытой замасленной тряпкой
головой. Пули разбили ему лицо и череп. Водитель с добровольным помощником
откручивали пробитый баллон.
- Машина на ходу?
- На ходу. Только трупы в кузове. Убрать бы надо.
- Пусть лежат.
Два задних колеса пробиты. На четырех покатим. Нагрузка большая, могут и эти
полопаться.
Тела убитых торопливо перегружали на трансмиссию танка. Привязывали, чтобы не
свалились, кусками телефонного провода. Семь погибших ребят. Пятеро раненых в
полуторке. Пуля достала нашего фельдшера Ивана Герасимовича. Он лежал с открытыми
глазами, рыжие усы топорщились в разные стороны. Уцелевшие десантники накрыли тела
плащ-палатками и шинелями.
- Похороним позже, - вглядываясь в небо, проговорил Федор Шевченко. - Надо
спешить. Вместо стрелка- радиста возьми, что ли, Никона.
Механик вытирал шинелью кровь на полу. А Федор, отойдя в сторону, задрал рубашку
и спустил штаны.
- Подранило меня, Леха. Глянь, яйца целые?
Штук пять мелких осколков брони попали в бедро, разбили пистолет в кармане
(может, он и спас), один прочертил кровоточащую полосу в паху.
- Все целое, Федор. Осколки позже вытащим.
Снаряд, пробивший броню, не миновал и меня. Один осколок чиркнул по щеке,
второй застрял в мякоти правого плеча. Но все это были мелочи. Мы проехали еще
километра три и нырнули под огромные дубы, росшие у озера.
Место было наезженным, но нам требовался час-другой, чтобы перевязать раненых,
разбортировать колеса и вставить новые камеры. Водитель полуторки, хозяйственный
мужик, отшвыривал в сторону пробитые пулями запасные камеры.
- Сволочи, все издырявили.
Одну целую камеру все же нашел. Спешно заклеивали еще пару штук, менее
пострадавших. Поручив шины помощникам, откинул капот. Из радиатора била тонкая
струйка пара.
- Мылом. Мылом замазывай, - советовали ему.
- Без вас знаю. Ну-ка, помоги...
Танку тоже досталось. Механик вместе с Никоном вытирали остатки крови на полу. В
двигателе что-то шипело и пахло жженым. Вниз стекала кровь из тел погибших, лежавших
на броне моторного отделения. Сколько нас осталось? Взводный Глазков был ранен в ногу и
руку, Гоша получил пулю в здоровую руку и как боец был бесполезен. В строю остались
старший лейтенант, водитель полуторки, Никон, трое десантников и я. Еще трое тяжело
раненных, кроме Глазкова и Гоши, лежали в кузове машины.
- Сегодня в ночь будем прорываться к своим, - заклеивая цигарку, рассуждал
Шевченко. - Лишь бы "тридцатьчетверка" не подвела.
На оставшихся в живых и раненых было тяжело смотреть. Даже не получившие
ранений люди выглядели настолько подавленными, почти все с ушибами и синяками от
сумасшедшей гонки. Наверное, никто уже не надеялся, что выберется живым. Федор сам
наливал остатки рома и спирта, отмеряя по сто пятьдесят граммов раненым и по сто -
остальным. Набивали патронами магазины автоматов, вытряхивали боеприпасы из
вещмешков погибших, делили гранаты. Я отдал Федору "Вальтер", который просил у меня
покойный стрелок-радист Юра Урезов. Наш Юрик! С другой стороны озера подъехали две
подводы. Немцы поили лошадей. Начали присматриваться к нам, потом дружно
шарахнулись прочь. Шевченко приказал огонь не открывать.
Через час мы двинулись дальше. Кружа по лесным дорогам, добрались до линии
фронта. Было тихо и солнечно. Бабье лето. Оставался последний бросок. Лишь бы не
постреляли свои. У нас имелись заранее предусмотренные места для выхода из тыла. Кто-то
должен был нас встречать. Но наворачивать новые круги уже не оставалось горючего.
Решили спокойно, на малом ходу, миновать лесистую низину, а потом, сигналя ракетами,
прорываться. Трое добровольцев обследовали место прорыва. Уже в сумерках мы пошли
вперед, что называется, наудачу.
Удача на войне - штука капризная. От нас последние дни она отвернулась. Но через
линию фронта мы пробились. Стрелять пришлось на нейтралке, пропустив вперед
полуторку, сигналящую красными ракетами. Танк попал под огонь зенитных автоматов, я
стрелял по вспышкам. 37-миллиметровые снаряды, в основном осколочные, долбили по
башне, но не пробили. Я получил еще несколько осколков отколовшейся брони, потом
немцы ударили из орудий покрупнее. Близким взрывом меня бросило головой о броню, и я
плохо запомнил, как мы ввалились в наши траншеи.
Братья-славяне, как водится, встретили нас огнем, убили водителя полуторки.
Лейтенант Миша Глазков в придачу к прежним ранам получил еще две пули, ранили
Никона. Но все это было неважно. Мы пробились к своим.
Глава 11
Встречали нас далеко не с музыкой. Отобрали оружие, выставили охрану. Правда,
прислали медсестру и санитаров, перевязать раненых. Выглядели мы как бродяги. В
изорванных, прожженных комбинезонах, телогрейках (шинели не носили даже десантники
- неудобно спрыгивать с танка), с трофейными автоматами, половина людей в немецких
сапогах. "Тридцатьчетверка" была сплошь во вмятинах, а полуторка издырявлена, как сито.
Ребят в кузове спасла груда шинелей и то, что они лежали, уперших руками, ногами в борта.
Какой-то капитан затеял допрос, но Шевченко послал его подальше. Тот надулся и не
разрешил позвонить в штаб дивизии.
- У меня раненые подохнут, пока ты выделываешься. Давай телефон! - заорал
Шевченко.
В окровавленном комбинезоне, перебинтованный через живот, со свезенной до мяса
щекой, Шевченко выглядел жутковато. Вскоре приехали представители дивизии, и нас
отправили в медсанбат. Кого лечили в медсанбате, кого отправили в госпиталь. Мы с
Шевченко и Никоном остались в санбате. Обнялись с Мишей Глазковым, Гошей, которых с
другими тяжело раненными увозили в госпиталь.
В санбате я пролежал дней двенадцать. Потом нас, как штрафников, оставшихся в
живых, полторы недели продержали в отдельной землянке на краю военного городка.
Оформляли документы, ждали решения военного совета Армии. Как я понял, дело
осложнялось тем, что несколько штрафников считались без вести пропавшими. Я давал
показания в отношении капитана, которого Шевченко послал на Т-60 отвлечь от нас немцев.
Скорее всего, он погиб вместе с экипажем. Я добросовестно изложил на бумаге, что слышал
взрывы гранат, очереди автоматической пушки Т-60. То есть люди сражались. Писали
объяснения и другие бойцы.
Приехал Шевченко, привез мне комплект офицерской формы и новые сапоги.
Николаю и Никону - теплое белье. Вечером посидели в стороне, среди облетающих осин,
выпили фляжку водки, с жадностью ели хлеб с салом и тушенкой. Часть еды оставили
ребятам. Федор сказал, что решение в отношении нас придет со дня на день. Все штрафники
реабилитированы. А сколько нас осталось: штрафников и просто бойцов и командиров?
Двенадцать-тринадцать человек из семидесяти. Вот чего стоили эти "дерзкие" рейды по
тылам! Правда, и немцам от нас досталось. Потери от наших внезапных налетов и засад они
понесли куда больше, чем мы.
Уезжая, Шевченко обещал ускорить оформление документов. Мы попрощались, я
подшил новую форму, нацепил сержантские треугольники и пошел прогуляться. Младший
лейтенант на КПП знал, кто мы такие, и разрешил мне выйти.
Я долго бродил по окраине городка. Меня тянуло к людям... и к женщинам. Сидеть в
землянке осточертело. Вечером пошел на танцы и познакомился с женщиной, года на три
постарше. Она мне понравилась, звали ее Таня. Ни тушенки, ни ворованного белья, как это
было в Новониколаевском, никто с меня не требовал. Просто Таня привела вечером после
танцев к себе, выставила бутылку самогона и сковороду жареной картошки. Ее
четырехлетний сын поужинал вместе с нами и лез меня расспрашивать "про войну". Мне
было не до него. Когда я касался руки женщины, тело словно пробивало электрическим
током. Она поняла мое состояние и уложила сынишку спать. Раздеваясь, я запутался в
одежде и свалился на пол, хотя был не пьяный.
Таня тихо смеялась. Мы легли, но у меня плохо получалось. Таня гладила шрамы и
утешала, что завтра все будет нормально. На следующий день я продал трофейные часы,
купил спирта, продуктов, а для Таниного сына - кусок повидла. Часы ценились высоко.
Хотя продукты были дорогими, мне хватило на бутылку и еду. К Тане я ходил почти
каждую ночь. Однажды меня попытался задержать лейтенант, дежурный по КПП. Я
отодвинул его в сторону, он достал пистолет. Я шел на него и видел, как у молодого
дисциплинированного лейтенанта дрожали руки.
- Ты в немца хоть раз стрелял? - спросил я.
- Вернитесь назад!
- А я стрелял. И убивал. Я их взвод угробил и два танка сжег, а ты стволом машешь,
руки трясутся.
Вмешался сержант, который сказал, что я один из тех, кто выполнял специальное
задание в тылу и хожу вечерами к родственникам.
- Пусть идет, товарищ лейтенант, - убеждал его сержант. - Он под утро всегда
возвращается. Да ему не сегодня завтра звание вернут, и снова на фронт.
Лейтенант от меня отстал. А я через несколько дней действительно получил свои
"кубики". Нас готовили к отправке в прежние подразделения, где мы проходили службу.
Мне было жаль Никона. Я знал, какая короткая жизнь у рядового пехотного взвода. До
первой-второй атаки. В его семье уже погиб отец и старший брат. Кроме него, у матери
остались три младшие дочери. Никон оставался единственным мужиком в семье. Брать с
собой в танк я его не хотел. В танкистах не слаще, чем в пехоте.
Федор Шевченко получил повышение и "шпалу" на петлицы, стал капитаном. Я
попросил пристроить парня в ремонтную часть. Федор забрал его с собой. Когда прощались,
Никон заплакал и сказал, что мать будет молиться за меня, и я обязательно выживу, но
должен беречь ладанку со святыми мощами и крестиком. Мы обменялись адресами. Ни
ладанки, ни крестика у меня уже не было. В санбате мою порванную окровавленную
гимнастерку порезали на тряпки. Я об этом не знал, потому что дня три провалялся с
высокой температурой. А когда кинулся искать, было поздно.
Попрощался с остальными штрафниками, сходил напоследок к Тане. Она тоже плакала
и звала после войны к себе.
- У меня дом, хозяйство. Хорошо жить будем. Ты мне и сыну по сердцу пришелся.
Обещаешь прислать письмо?
- Обещаю, - искренне ответил я.
Юность беззаботна, как мотылек. Я забыл Таню после первого же боя. Наверное, Бог
меня простит.
Никаких наград никто из нашей особой роты не получил. Я сам не читал, но кто-то из
приятелей сказал, что видел статью о танковой роте, наносившей немцам сильные удары в
тылу. Перечислялись десятки подбитых немецких танков, бронемашин, грузовиков,
разгромленные автоколонны. Все как обычно. В сорок втором году нас крепко прижимали,
и такие брехливые статьи, наверное, были нужны.
Я попал в свой полк, в тот же батальон, на свою должность - командиром танка.
Старший лейтенант Зайковский взял меня опять в свою роту, мы крепко выпили за встречу.
Я принял свой прежний танк и сразу выгнал механика-водителя, который был тогда со мной
на речке. Наверное, что-то во мне изменилось после того рейда по немецким тылам. Я не
хотел видеть рядом с собой ненадежных людей. Зайковский сказал, что механиков не
хватает. Я ответил, что поведу танк сам. Но вскоре мне прислали нового механика-водителя.
Старшего сержанта Жукова Петра Илларионовича, как водится, старше всех по возрасту в
экипаже. Я спросил, не приходится ли он родственником знаменитому маршалу:
- Я бы тогда вами всеми командовал. Включая тебя и ротного с заячьей фамилией.
И заржал, показывая крупные, как у лошади, зубы. Мужик он оказался неплохой,
любитель пошутить и выпить, машину знал хорошо и обещал нас всех в бою сберечь. Мы
называли его Ларионыч.
Заряжающим был крепкий парень Гриша Погодка, из Удмуртии. У него был
интересный говорок, под который иногда подделываются нынешние творческие работники
и писатели "от сохи". Он говорил: "пыграть" вместо "поиграть", "чаво" вместо "что", и
глотал гласные в глаголах. Я слушал его с удовольствием.
- Мы когда разгулямся на Рожество, в санки девок затащим, катамся из сяла в сяло.
Визг, хохот, самогон рекой!
Гриша Погодка неплохо знал машину, имел опыт, орудие, пулемет и боеприпасы
содержал в полном порядке. Гриша отличался спокойствием, рассудительностью, а
любимым словом было "успеем". Он его произносил так:
- Ничего, лейтенант! Успем!
Стрелка-радиста звали Иванов Саша. До войны вырос и жил в Куйбышеве. Закончил
семь классов, года три работал на заводе, учился на курсах стрелков-радистов, уже
участвовал в одном бою и расстрелял диск по немцам, хвалился, что в кого-то попал. С этим
экипажем мне суждено было воевать по фронтовым меркам долго, и я запомнил всех ребят с
их привычками, слабостями, семейными делами.
Танк я принял в середине октября. В Сталинграде шли упорные бои. Наш полк был
изрядно потрепан. В ротах насчитывалось по пять, а то по четыре танка. По три взвода в
роте, а некоторые взводы состояли из одного танка. Но все равно воевали. Крупных
наступлений и боев я в октябре-ноябре не запомнил. Так, мелкие стычки, поддержка пехоты.
Но танки мы все равно теряли. Помню, один подбили из противотанковой пушки.
Ребята в экипаже молодые, поперли без оглядки. Считай, по прямой шли. А немцы уже
вовсю применяли новые 75-миллиметровые пушки. Если "полусотку" мы гадюкой
называли, то это была сущая кобра. Низенькая, с трехметровым стволом и массивным
набалдашником, она прошибала броню "тридцатьчетверки" за километр. Вот фрицы и
влепили в их танк болванку метров с восьмисот. Пока ребята вылезали, добавили еще один
снаряд. Всего двое из горящего танка выскочили.
Я опасался этих пушек на близком расстоянии. Немцы уже широко применяли
подкалиберные снаряды и реже кумулятивные. Танки от их попаданий получали очень
тяжелые повреждения. Загорались не всегда, а экипаж часто весь погибал. Приходилось тела
погибших ребят вытаскивать. Небольшая дырка и воронка на внутренней части брони. Сам
снаряд из твердого сплава, остроносый, небольшого диаметра и пушку и мотор мог
расшибить, да еще броню крошил. Осколки брони все подряд дырявили. Снарядные гильзы,
как из дробовика. Про людей и говорить нечего. От высокой температуры снаряды часто
детонировали. Тогда вытаскивать уже нечего было.
Но и мы не зевали. Однажды перед ноябрьским праздником по грязи зашли во фланг
батарее, сразу четыре пушки разбили и раздавили. Две - мой танк. Потом на пехотные
позиции двинули, а наступать-то некому. Немцы стреляли метко. Два танка подожгли,
одному гусеницу порвали. Успел откатиться в низину, а то бы и он сгорел. Мы с
командиром роты Зайковским все же решили, согласно приказу, дальше двигаться, но
пехотный батальон залег, а по нам другая батарея огонь открыла. Пришлось отступать.
Ночью подмога пришла, снова наступали.
В одном из боев чуть случайно по-глупому не погиб. Я привык ждать опасности от
вражеских пушек, танков. За воздухом не забывал наблюдать. А немецкая пехота для меня
как опасность вроде и не существовала. Вот за это едва не поплатился. Бежал к нашему
подбитому танку, посмотреть, остался ли кто живой. Почти добежал и вдруг спиной
почувствовал опасность. Не спиной, конечно, а скорее всего, уловил подозрительный звук.
Обернулся, а из полузасыпанной траншеи поднимается немец с винтовкой в руках. Я замер.
Потом с запозданием полез в карман. Там лежал трофейный "парабеллум". Мне наган в
полку выдали, но я его не носил. "Парабеллум" солиднее казался. Начал затвор взводить, а
он не взводится. Пистолет капризный, не то что наган или наш ТТ. Секунды мне до смерти
оставались. Вот когда вся жизнь перед глазами промелькнула!
Заряжающий Гриша Погодка меня спас. Увидел из башни опасность и открыл огонь из
пулемета. В немца, наверное, с десяток пуль угодило. А я, как дурак, застыл, все затвор
дергаю. Наконец взвел, подошел к убитому. Молодой, светловолосый парень. Наверное,
чистым арийцем считался. Медаль на груди, нашивки за какие-то заслуги. Еще дышал.
Представил я, как он мне бы в упор из винтовки в голову или грудь закатил. Я бы и не
дернулся, особенно если пуля разрывная. Видел, какие они раны оставляют. Даже рана на
руке после разрывной пули с волейбольный мяч раздувается, а если в живот или грудь -
месиво осколков в кишках или легких. Все это в мозгу отпечаталось. Поднял винтовку и
добил немца. Передернул затвор и послал еще одну пулю во второго фрица, валявшегося в
траншее. На всякий случай.
Запомнилось, как на окраине деревни столкнулись лоб в лоб с тяжелым
бронетранспортером. У него масса - девять тонн и пушка 20 миллиметров. Убегать ему
поздно было. Мы в горячке промахнулись. Снаряд вдоль броневого корпуса вмятину
пропахал, а по нам с расстояния полста шагов автоматическая пушка и пулемет ударили. Мы
орудие секунд пять перезаряжали, не больше. Надолго эти секунды растянулись, потому что
снаряды градом нам в лоб сыпались. Некоторые взрывались (не страшно!), а некоторые по
броне так били, что от ударов целиться невозможно было. Врезал осколочным снарядом
почти навскидку. Разнесло взрывом длинную, как свиное рыло, моторную часть и вышибло
автоматическую пушку над кабиной. Водителя вместе с командиром машины тоже накрыло.
Экипаж, человек десять, из кормовой двери посыпался. Кого-то постреляли, кого-то
подавили. Остальные через плетень перемахнули, бежали между яблонями и грудами ботвы.
Я, не жалея деревьев, выпустил два снаряда вдогонку. Кого-то в воздух подкинуло вместе с
ветками. Так и остался лежать на грядках.
Даже когда фрицы исчезли, долго им еще стреляли вслед. Обозленные мы были,
голодные. Большие потери несли и танкисты и пехота. Улица была сплошь завалена телами
красноармейцев. Их из пулеметов расстреливали во время лобовой атаки. Я смотрел на
погибших: "Неужели так всю войну будет? В России мужиков скоро не останется".
А мой голодный экипаж огляделся, принюхался. Десантный короб шестиметрового
"Ганомата" почти не пострадал. Значит, трофеи имеются: консервы, шпик, ром. Из оружия
автоматы и пистолеты собирали, часы снимали. Вот какая штука, у каждого немца часы
имелись, а у нас - одни большие, танковые на весь экипаж.
Пока они собирали трофеи, я обошел танк. Ахнул. Расписали нас крепко. Про фары и
говорить нечего. Стекла до этого были разбиты. Сейчас фары начисто снесло с
кронштейнов, перебило даже буксировочный трос, обмотанный вокруг корпуса, а в лобовой
броне я увидел штук пять щербин глубиной сантиметра полтора от 20-миллиметровых
снарядов. Знакомая залатанная пробоина, полученная на той злополучной речке, блестела
свежей вмятиной, а ствол курсового пулемета сплющило и погнуло. Больше всех повезло
механику Ларионычу. Он успел чудом захлопнуть всегда приоткрытый люк и тоже считал
вмятины.
- Пару снарядов и полдесятка пуль запросто мог получить, - хвалился он. -
Повезло, что люк захлопнул!
Вернулись заряжающий и радист. Принесли два автомата, вещмешок трофеев и
несколько ранцев, которые не успели распотрошить. Немцы свои штурмовые части хорошо
снабжали. Нам, танкистам, на харчи тоже жаловаться не приходилось, кормили хорошо, но в
ноябре все в грязи пополам со льдом тонуло. Подвоз плохой был. После боя наелись от пуза.
Колбаса копченая, очень вкусная (я такой не пробовал - венгерская "салями"), сардины,
сыр, ром, красное кисленькое вино в длинных бутылках.
Зайковский хотел меня взводным назначить, но кандидатура не прошла. Бывший
штрафник - недостоин! Про награды тогда вообще молчали. Судьба Сталинграда решалась.
Немцы пока верх держали.
А Гришу Погодку я отблагодарил. Он по должности значился громко - командир
башни, или, как мы его называли, башнер, а выполнял, как все башнеры, обязанности
заряжающего. Заряжающий в бою - большое дело. Главное, четко выполнять команды,
заряжать бронебойный или осколочно-фугасный снаряд. Если перепутает снаряды -
ошибка могла стоить очень дорого. По орудийным расчетам мы осколочными били.
Бронебойной болванкой легко промазать. Ты промазал, а немец - нет. Вот и каюк танку, а
может, и всему экипажу. Гриша никогда не путался. И выносливый был. Попробуй,
покидай снаряды в ствол да выбрось стреляные гильзы через люк! При беглой стрельбе руки
отвалятся. Сходил к Зайковскому, и присвоили Грише "сержанта". Довольный был. Даже
пыхтел от удовольствия. На что-то выменял бутылку спирта, тушенку, пару луковиц.
Обмыли его сержантские треугольники. Пожелали до лейтенанта дослужиться. А главное -
выжить.
Через неделю после начала наступления под Сталинградом нас отправили на
переформировку под знаменитый город Мичуринск. Танков оставалось всего ничего, да и те
изношенные дальше некуда.
Прежде всего помылись, прожарили одежду. Вшей хватало, и привыкнуть к ним было
просто невозможно. Землянки уже кто-то до нас выкопал. Кое-где и печки сохранились. А
где не было, наши умельцы за день смастерили новые. Командир полка приказал убрать
территорию. До нас, мягко говоря, не очень чистоплотная часть стояла. Кучи всякие кругом,
мусор. Два дня работали, землянки до ума доводили, сортиры сооружали, граблями и
лопатами чистоту наводили. А тут хороший снег пошел. Легкий мороз, снежинки падают,
по радио передают очередную сводку. Возле города Калач в 80 километрах западнее
Сталинграда сомкнулось кольцо окружения. Соединились войска Юго-Западного и
Сталинградского фронтов.
Суживалось внутреннее кольцо, зажимая немцев в Сталинграде, а внешнее -
развивало наступление, проходя в сутки по 30-40 километров. Такая обстановка была в
конце ноября. Эти дни мы ходили под впечатлением нашего мощного удара. Помню,
вечерами праздновали, собирались экипажами, взводами. В тех местах было много
яблоневых садов. Водку и спирт я не очень уважал, а яблочное вино, выдержанное,
кисло-сладкое, мне пришлось по вкусу. Покупали у местных жителей яблоки. Таких
крупных и вкусных яблок у нас в Сталинграде не было. Я ими объедался.
Однажды до нашей роты снизошел сам комбат, который едва не расстрелял меня возле
завязшего танка. Он уже получил майора и орден Красной Звезды. Ввалился в землянку к
Зайковскому вместе со свитой. Хорошо выпивши. У нас, кроме вина, предложить нечего
было, да и закуска слабоватая, в основном хлеб и яблоки. Майор скривился, хотел даже
уйти, но старшина роты, молодец, взял ситуацию в свои руки.
- Попейте с дороги винца, я сейчас распоряжусь.
Через десяток минут притащил несколько банок американского колбасного фарша,
тушенки, две фляжки спирта. Разлили по кружкам. Я банки трофейным ножом вскрывал.
Мы сидели в землянке все подряд: и командиры взводов, и танков. Особенно никто не
чинился. Рядом с нами сидели трое-четверо молодых младших лейтенантов, прибывшее
пополнение. Стукнулись кружками, выпили за победу, за Сталина. Комбат меня узнал.
- Это тот младшой, который танк утопил и под трибунал попал?
Чего мне оставалось делать? Встал с набитым ртом, кое-как проглотил закуску,
доложился:
- Младший лейтенант Волков. Командир танка.
- У тебя в дивизии земляки появились? Шевченко хвалил, подвиги твои расписывал.
- Капитан Шевченко не из таких, - вырвалось у меня. - Он подвигами не хвалится.
- И правильно делает. Ты свою вину перед Родиной искупал, а мог и под расстрел
попасть. Боевую машину бросил, а сам в кусты.
Замполит батальона потянул майора за рукав, решил сгладить ситуацию, предложил
еще выпить, а комбата понесло. Спросил у Зайковского:
- Рано. Пусть пока танком командует. Мне наплевать, что у него связи в штабе
дивизии. Главное, как человек воюет.
- Хорошо он воюет, - повторил Зайковский.
Повисла неловкая тишина. Недолюбливал меня комбат. Может, не мог простить того
случая на речке. Может, подозревал, что я Федору Шевченко на него капаю, должность
выпрашиваю. Понял я, что лучше уйти от греха подальше. Наш комбат дурковатый делался,
когда лишка выпивал. Если привяжется - не отстанет.
- Разрешите пойти к машине, товарищ майор, - надев шапку, козырнул я.
- Шагай. Здесь у нас не дом отдыха, а переформировка. Машину и людей как следует
к бою готовь.
Выскочил словно оплеванный. Пошел в землянку к экипажу. Там тепло. Ребята,
хорошо выпившие, о женщинах рассуждают, байки травят. Хотел лечь спать, а механик
Жуков запротестовал:
- Если у тебя, лейтенант, настроения нет, то нам его не надо портить. Садись и вина
выпей.
Пришлось выпить, чтобы экипаж не обижать. Спрашиваю Жукова, что, мол, ожили, на
баб потянуло? Он важно отвечает, что познакомился сегодня с молодухой и собирается на
свидание.
- Какое свидание?
Для меня Жуков в его сорок лет уже дедом казался. Оказывается, он познакомился с
женщиной из деревни, когда вино покупал, и напросился вместе с Гришей Погодкой в
гости. Меня это удивило, потому что Гриша был лет на пятнадцать его моложе.
- К матери с дочкой, что ли, собрались? - спросил я. - К подругам.
- Сколько ж им годков?
- А сколько бы ни было. Хрен ровесников не ищет.
Я был не против отпустить ребят, но существовал приказ, запрещавший покидать
механикам свои машины. До деревни версты четыре, когда они вернутся?
- Отпусти нас, лейтенант, - попросил Петр Жуков. - Мы тебя не подведем. А танк
все равно не на ходу. Ремонтники раньше десяти утра не подъедут.
Отпустил я обоих женихов. Назло комбату. Пусть ребята отдохнут. Долго нам греться
не дадут. Остались вдвоем с Саней Ивановым. Заварили чаю. Поесть толком не дали, и я с
удовольствием грыз поджаренный хлеб, запивая его горячим крепким чаем без сахара.
Разговорились с Саней Ивановым. У каждого своя жизнь. Саня рассказал, что у него
хорошие отец и мать. Отца забрали в армию год назад. Он занимал инженерную должность
на военном заводе. Присвоили сразу капитана и направили в ремонтный батальон на
Калининский фронт.
- Потом мама узнала, что он связался с женщиной, намного моложе его. Плакала, от
меня скрывала. Обойдемся, говорит, без него. А у меня сестренка и братишка в школе
учатся. Обидно!
- Никуда твой отец не денется, - заверил я Саню.
- Он до войны скромный был. Водки больше трех рюмок не выпивал. Старый
полушубок лет десять носил. Едва уговорили новое пальто купить. А в начальники попал,
заелся. Еще по весне прислал нам с каким-то командировочным целый вещмешок подарков:
тушенку, гречку, сахар, фланель на рубашки, маме - духи. А сам с другой живет.
Саша, которому не исполнилось и девятнадцати, рассуждал по-взрослому, возможно,
повторяя слова матери. Утешать было бесполезно. Вот так можно отца потерять, даже если
он жив-здоров.
- А если руку или ногу оторвет, - не мог успокоиться Саша, - небось, к нам
вернется. Кому калека нужен?
Я перевел разговор на другую тему. Утром благополучно вернулись Жуков и Погодка.
Принесли кроме яблок квашеной капусты, свежих яиц и самогона. Обменивали на харчи
трофейные часы, ножи, полотенца, лишнее белье.
Тем временем полк активно пополнялся техникой. Нашей роте достались три старых,
вышедших из ремонта Т-34, мой старый знакомый Т-26 (как он сохранился за полтора года
войны!) и два новых танка Т-70. Я уже привык к своей "тридцатьчетверке" и менять ее на
другую машину не хотел. Механик Жуков ходил каждый день в рембат и помогал
ремонтникам. Обещал, что машина будет в полном порядке.
Новенькие Т-70, блестящие и свежеокрашенные, гляделись неплохо. Усилили лобовую
часть брони до 40 миллиметров, весил танк всего десять тонн. Я испытал на полигоне один
из них. Танк был верткий, маневренный. Но боковая броня в 15 миллиметров делала
машину очень уязвимой. Плюс карбюраторный двигатель, работающий на бензине. Не
устраивала меня и 45-миллиметровая пушка, слабоватая против немецких танков. Про
недостатки я умолчал, зато похвалил толстую лобовую броню, скорость и посоветовал
молодым танкистам ни в коем случае не подставлять немцам борт и кормовую часть. Наш
замполит батальона, добродушный и безвредный мужик, мало что смыслил в танках. Он
заявил, что задницей к врагу мы уже не повернемся.
- Красная Армия наступает! Ее уже не повернуть.
Но бывалые фронтовики чувствовали по сводкам и названиям городов, что в декабре
наступление наших войск несколько застопорилось. 12 декабря группа немецких армий
"Дон" под командованием Манштейна начала наступление южнее Сталинграда. Что там
творилось в заснеженной степи, мы не знали. Но "солдатское радио" доносило слухи, что
немцы прорвались близко к Сталинграду. В те дни наш полк находился в повышенной
готовности, а ремонт танков шел по ночам.
Вспомогательные части никогда не баловали наградами. Но посмотрев, как люди
работают по ночам, при двадцатиградусном морозе, я, пожалуй, не согласился бы перейти к
ним. Хотя ремонтники в атаки не ходили. В эту ночь вспышки электросварки, свет
генераторных ламп привлек внимание ночных бомбардировщиков. Грохотало и горело так,
что у нас, за пару километров, вздрагивала земля. Тяжелые авиабомбы убили и ранили около
двадцати человек, повредили часть оборудования, сгорели два или три танка. Наша
"тридцатьчетверка", к счастью, не пострадала.
Со дня на день мы ждали отправки на Сталинград. После тяжелых боев Манштейн был
отброшен от Сталинграда. И хотя бои, как и на всем фронте, продолжались, 6-я армия
Паулюса была в крепком кольце. Назывались разные цифры, но судьба не менее чем 250
тысяч немецких солдат и офицеров была предрешена. Им оставалось либо замерзнуть среди
развалин города и в степи, либо сдаться. Наши войска наносили все новые удары, и сводки
из Сталинграда занимали первые полосы газет.
31 декабря мы встретили Новый 1943 год. Вначале в землянке командира роты, потом
все ротные командиры отправились к комбату, а мы разошлись по экипажам. Конечно,
хорошо выпили. Стол был праздничный. Нажарили целый противень картошки с салом.
Выдали водку, тушенку. В автолавке военторга я купил на все деньги что имелось на
прилавке: две бутылки розового портвейна, папирос, конфет, десять книжечек курительной
бумаги, которой всегда не хватало, и как подарок ребятам красивые самозаклеивающиеся
листы-конверты с изображением мчавшихся танков и краснозвездных самолетов.
Несмотря на запрет, в 12 часов ночи стреляли из пистолетов, кидались снежками,
дурачились как могли. Чего только по пьянке не наговорили. Зайковский, обходивший
наши землянки и поздравлявший экипажи, пообещал мне "лейтенанта" и поставить на
следующей неделе командиром взвода.
- Ты глянь, что под Сталинградом творится! - обнимал он меня. - Гонят немца.
- Целая армия вымерзает, - поддерживали его. Кто-то предполагал, что от
Сталинграда мы круто по вернем на запад и к осени разобьем немцев. Механик Жуков был
крепок на выпивку, только посмеивался и вскоре улизнул к своей подруге. Я тоже не
разделял восторженных настроений. Каялся перед ротным за тот случай на речке, где завяз
перед боем на своем танке. Старлей великодушно брал всю вину на себя и в придачу к
"лейтенанту" и новой должности обещал представить меня к медали "За отвагу". Мы
обнялись и выпили по полкружки водки. Потом я свалился и проспал до обеда. Первый раз
в жизни жестоко мучился от похмелья. Пил воду, чай. Петр Илларионович Жуков, видя мои
страдания, налил кружку вина. Заставил выпить и поесть горячего супа. Меня потянуло на
сон, и я снова завалился на нары. Благо начальство похмелялось, им было не до нас.
Половину января мы оставались на формировке. Из дома пришли несколько писем.
Мама писала, что все нормально. Я с запозданием узнал, что во время одной из бомбежек
города ранили отца, он почти месяц пролежал в госпитале, но сейчас выздоравливает. Во
всех письмах мама просила и умоляла меня беречь себя. Не верила, что я нахожусь в тылу,
считала, что я ее обманываю. Некоторые строчки врезались в память: "Леша, родной,
столько похоронок приходят, что я тетю Зину - почтальона просто боюсь. Прячусь от нее,
ненавижу. А принесет письмо от тебя, за стол сажаю, угощаю, чем могу".
У Петра Илларионовича Жукова убили под Вязьмой сына. Смотреть на него было
жутко. Ходил, как не свой, без конца прикладывался к фляжке. Однажды ушел в лес. Я
пошел его разыскивать, боялся - вдруг застрелится. Обнаружил его всего в слезах. Мужик
крепкий, но горе его сломало. Я знал, что у Ларионыча с женой были какие-то сложности.
Вроде гуляла на сторону, а "добрые люди" поспешили известить. Какое-то время на письма
жены он не отвечал, потом вроде помирились. И вот гибель сына. Я понимал, что утешения
только ухудшат дело.
- Ларионыч, кончай пить, - потребовал я. - Ты видел, в каком состоянии у нас
гусеницы? И сцепление до ума не доведете. Я твоему горю сочувствую, но возьми себя в
руки, занимайся танком.
- Завтра с утра, - пробормотал Жуков.
- Никаких завтра. Пей чай, и беремся всем экипажем за перетяжку левой гусеницы.
- Левая нормальная, - сморкаясь, приходил в себя механик. - Правую надо...
- Нас через три дня на передовую отправляют, - не догадываясь, что так и будет,
сочинял я. - Зампотех ругался, тебя искал.
- Пошел он подальше! А в бой я хоть сегодня. За сына Витьку буду сволочей давить
без пощады. Они меня запомнят!
В общем, сумел я как-то вывести из этого состояния нашего механика. Но характер у
него изменился. Он рвался воевать, и мне не нравилась его горячечная торопливость. Зная,
как многое зависит в бою от хладнокровия механика-водителя, я хотел заменить его и
отправить в ремонтники. Ротный Зайковский сказал, что это невозможно. Пришлют
зеленого новичка, будет еще хуже. Ларионыч хотя и пытался взять себя в руки, но каждый
вечер тайком пил и без конца спрашивал меня, когда нас отправят на передовую. Глядя на
него, я начал подыскивать механика-водителя из новичков. Надеялся, что за пару недель он
научится у других опытных механиков. Но времени уже не оставалось. 13 января сорок
третьего года Воронежский фронт перешел в наступление, а вскоре вступил в бой наш
танковый полк.
Наверное, мне везло. Хотя с какой стороны посмотреть. Я выжил после октябрьских
боев сорок первого года и был ранен в первом же бою в январе сорок второго. Госпиталь,
училище, запасной полк уберегли меня от страшной мясорубки под Харьковом и на Дону. Я
выжил в августовских боях и прошел путь штрафника. Мелочовкой казались стычки и бои в
октябре-ноябре сорок второго. Почти два месяца мы простояли на переформировке, хотя нас
дважды были готовы бросить под Сталинград. Оттуда мало кто возвращался.
Стоял ветреный январский день. Полк вел наступление по направлению к поселку
Волово, о котором я никогда не слышал. Глубокий снег тормозил движение. Мы обогнали
лыжный батальон. Лыжники, в бушлатах, с автоматами, видимо, порядком устали. Шли
тяжело. Некоторые несли лыжи и палки на плечах. Мы помахали им и промчались дальше.
Один из танков батальона вышел из строя, что-то случилось с двигателем. Командиру танка
дали два часа на устранение неисправности - иначе трибунал. Выход машины из строя в
первый день наступления после капитального ремонта считался уклонением от боя.
Потом полк разделился, и наш второй батальон получил задание прорвать оборону у
полусожженной деревеньки на холме. На этом участке фронта вместе с немцами держали
оборону венгерские дивизии. В разведку двинулся танковый взвод. Его обстреляли. Один
танк загорелся, два быстро пятились назад. У одного из экипажей не хватило выдержки, и
"тридцатьчетверка" стала делать разворот. Надеялись, что спасет низина. Поворачиваться
боком к орудиям - последнее дело. Было далеко, но я различил две вспышки. Два
попадания снарядов. Успел выскочить лишь один танкист, "тридцатьчетверка", подымив,
стала разгораться. Потом взорвался неиспользованный боезапас, внутренние и запасные
баки с соляркой. Танк горел, как огромная скирда сухой соломы. Через десяток минут снег
вокруг него растаял, и образовалось круглое черное пятно. Башня валялась поодаль. От
людей, наверное, и головешек не осталось.
Комбат подлетел к танку Зайковского. Танк у него был новый, с граненой башней и
двумя люками. Высунулся по грудь в гимнастерке, овчинной безрукавке и кубанке. На
груди блестел орден. Ничего не скажешь, комбат трусом не был и, наверное, рвался
получить второй орден. Дал команду Зайковскому:
- Вперед, на полном газу. Хватит отдыхать!
- Побьют, если напрямую, - возразил старлей. - Надо с флангов обходить.
Он был прав, и комбат задумался.
- Ладно, иди вдоль леска, ударишь справа.
И помчался к двум другим ротам, которые стояли линией в готовности к атаке. Я, пока
сидел в танке, подсчитал, что мы пятьдесят дней находились на формировке. Неуютно себя
чувствовал. Отвык от летящих снарядов. Остальные ребята после гибели двух танков тоже
приуныли. Один Ларионыч в бой рвался. Я нагнулся и спросил:
- Где твоя фляжка с водкой?
- Ты чего, командир? - вскинулся механик.
А я почувствовал, что он хлебнул. Немного, но выпил. А выпивши, мы в бой никогда
не ходили. В бою башка ясной должна быть. В общем, хоть и обиделся Ларионыч, а фляжку
я у него отобрал. Рацию у нас к тому времени худо-бедно наладили. Хотя я знал, при первом
сильном ударе волна обязательно собьется или лампы полетят. Но сигнал ротного услышал
отчетливо:
- Вперед!
Подтвердил команду:
- Есть, вперед.
Двинулись вдоль леска. Стреляли где-то левее. Хлопали немецкие противотанковые
пушки, а в ответ раздавались выстрелы наших 76-миллиметровок. Наткнулись на кучку
красноармейцев. Несколько человек раненых, кое-как перевязанных. Оказалось, остатки
пехотной роты под командованием младшего лейтенанта. Их крепко накрыло минометами и
пулеметным огнем.
- Ребята, - стал объяснять Зайковский. - Назад пути нет. Вы же знаете, что за
самовольный уход бывает?
А ты, старлей, знаешь, - перебил Зайковского сержант с ручным пулеметом, - что в
роте из восьмидесяти человек всего тридцать осталось?
Идите за нами, - скомандовал старший лейтенант. - Наверное, и раненых своих на
снегу побросали.
Кто-то пытался жаловаться, что в атаку гонят без артподготовки, но у нас не
оставалось времени выслушивать жалобы. Мы двинулись дальше. Остатки роты
последовали за нами. Миновали застрявший в снегу немецкий грузовик, потом увидели
впереди артиллерийскую позицию.
На поляне, среди редких деревьев, лежали тела погибших красноармейцев. Видимо,
здесь они наткнулись на сильный огонь.
Удар с фланга у нас не получился. Если возьмем еще правее, то можем потеряться,
уйти слишком далеко от остального батальона. Зайковский все же пустил в обход два легких
танка, а мы, стреляя на ходу, рванули вперед. Две самоходки "Артштурм", плоские, с
короткими 75-миллиметровыми пушками, ударили одновременно. Одна "тридцатьчетверка"
вильнула, теряя управление.
Я выстрелил с остановки. Попал, нет? Непонятно. Но в любом случае надо было
прорываться вперед. Пролетающие мимо снаряды были не слышны из-за рева двигателя и
собственных выстрелов. Но я научился их чувствовать шкурой. Один прошел совсем рядом.
Ларионыч, стой! Я давил ногой на его голову. Я видел цель и мог стрелять. Но механик,
матерясь, гнал танк вперед, а на ходу точной стрельбы не получается.
- Ларионыч! Стой, б...!
Предназначенный нам снаряд попал в машину третьего взвода. Танк застыл, и мы едва
не врезались в него. Зайковский, уже не тот зеленый командир роты, ударил в левую
самоходку. По той, что стреляла в нас, били с фланга оба Т-70 и я на ходу. Мы попали в нее.
Паук с запасными колесами на бортах и поручнями для десанта, разбрасывая снег, уходил
задним ходом, и рев трехсотсильного двигателя звучал как вой подраненного животного.
Мы добили самоходку из нескольких орудий сразу.
Пулеметный расчет снимал свой МГ со станка. За брошенное оружие немецких солдат
так же, как и наших, отправляли в штрафные роты или расстреливали. Они сняли
"машингевер" и даже вытащили его вместе с коробками лент из окопа. Взрыв смешал обоих
пулеметчиков со снежным обвалом, взлетающими комьями земли, мелкими деревцами.
Через лес убегали фигуры в белых маскировочных куртках. Жуков наконец остановил танк
вплотную к деревьям. Мы стреляли из пушки и обоих пулеметов. Гриша Погодка, кашляя от
дыма, выбрасывал, не глядя, вонючие отстрелянные гильзы и загонял в ствол новые
снаряды.
- Все! Стоп.
Вдруг заглох мотор, и я услышал, как шипит на раскаленном стволе упавший сверху
комок снега.
- Что с мотором?
- Масло гонит. Щас гляну, - ответил Жуков.
- Бегом. Возьми в помощь Сашу.
Наша рота стягивалась к неглубоким окопам. Обе самоходки "артштурм" были
раздолбаны и горели. Мы заплатили за победу горевшей "тридцатьчетверкой" и легким
Т-70. Еще одна "тридцатьчетверка" дымила, получив снаряд в ходовую часть. Экипаж Т-70,
два человека, успел выскочить. Оба молодые, возбужденные сержанты. Они еще не
понимали, что родились сегодня во второй раз.
В "тридцатьчетверках" погибли четверо. Перевязывали двоих раненых. Их вместе с
безлошадными танкистами отправим в тыл. Возбужденный не меньше сержантов,
Зайковский рассматривал самоходки. Наши снаряды и взорвавшиеся боезапасы вскрыли
обоих пауков, как консервные банки. Торчал вверх хобот орудия с толстым стволом.
- Короткие пушки, - разочарованно сказал старлей.
- Метр восемьдесят. Зато снаряды сильные, - ответил я.
Обычная картина поисков трофеев. Но немецких трупов было немного. Избитые,
разорванные осколочными снарядами. Блиндажей, где можно хорошо поживиться, здесь нет.
Это был всего лишь заслон с фланга, брошенный сюда совсем недавно. Две самоходки, два
пулемета, один миномет. Наступающую стрелковую роту они выбили на две трети из
пулеметов и минами, не обнаруживая самоходок.
Часть пехотинцев подбирала в снегу брошенных при отступлении раненых. Впрочем,
их почти всех добили из пулеметов. Серые шинели хорошо видны на снегу. Подтягивалась
еще одна рота. Она была в полном составе, под огонь не попала. Бойцы втягивали носами
запах паленого мяса, доносившийся из горевших самоходок.
- Горят фрицы!
- Суки!
- Ох, и воняют.
- Все одинаково пахнут, - мрачно отозвался кто-то из танкистов. - Что наши, что
ихние. Можете сходить, возле нашего танка понюхать.
Он кивнул в сторону горевшей "тридцатьчетверки". Слева, в километрах полутора,
шел бой. Там тоже горел танк. Мы сбили фланговое прикрытие, и теперь надо было
торопиться к остальному батальону. Пехотные роты двинулись вперед. Уже веселее. Все же
за спиной семь танков. И нам без пехоты тяжело.
- Ну, Алексей, ударим по гадам! - глядя на небо, весело проговорил Зайковский. -
Ваш взвод впереди.
Я предупредил Ларионыча, чтобы он не фокусничал и выполнял команды. Гриша
Погодка загнал в ствол бронебойный снаряд, и мы двинулись вперед. Предчувствует
человек свою судьбу или нет, я так и не понял. Я шел в бой с легким сердцем, пусть не
звучит это банально. Мы наконец-то гнали немцев, и я на скорости шел их бить.
- Саша, как рация?
- Нор...
Я не услышал конец фразы. В танк ударило с такой силой, что я полетел с сиденья
вниз. Двигатель заглох и снова завелся. Я открыл глаза, рядом ворочался Гриша Погодка,
весь в крови. У него, кажется, оторвало по плечо левую руку. Я выстрелил из пушки наугад.
Казенник не открывался. Впрочем, мне уже было не до пушки. Едкий дым заполнял башню.
Я попытался поднять тело заряжающего, не хватило сил. Плотный невысокий сержант,
лежавший без сознания, был неподъемным.
- Ларионыч, помогай.
Жуков успел загнать танк между стоявшими кучкой мелкими тополями. Еще один
снаряд ударил куда-то в корму, сразу заглох вентилятор, а следом и двигатель. Из моторного
отделения валил дым. Ларионыч потащил тело Погодки через свой люк. Я выскочил через
верхний. Следом - Саша Иванов. Жуков, нагнувшись, тянул за шиворот и за единственную
руку нашего заряжающего. Я тоже ухватился за плечо.
Сильно ударило в бок, вскрикнул Петр Илларионович, и лишь после этого я
расслышал очередь немецкого МГ-42. Жуков ворочался весь в крови. Я зачем-то поднялся, и
меня снова ударило. На этот раз в грудь. Я видел снизу лежавшее на броне тело Погодки.
Пули стучали по броне, рвали клочья из комбинезона Гриши. Потом прицел сместился, и
накрыло Ларионыча. Я заполз за корпус танка. Из люков вырывались языки пламени. С
трудом встал. Еще один танк нашего взвода стоял с размочаленной гусеницей и вырванным
колесом. Он и легкий Т-70 посылали снаряд за снарядом. Наверное, куда-то попали.
Пулемет больше не стрелял. Зайковский, остановив свой танк, соскочил вниз. Меня
перевязывали.
- Слушай, Леха, времени нет. Там впереди заваруха. Комбата убили. Я теперь за него.
Оставлю людей, они тебя вытащат.
Экипаж подбитого танка остался возле машины, выделив мне в помощь
стрелка-радиста, такого же молодого парнишку, как и Саша Иванов. Я прошел с
полкилометра, поддерживаемый с двух сторон, потом из-за деревьев застучали автоматные
очереди. Убили выделенного нам стрелка-радиста. Мы кое-как отползли в сторону. На
двоих имелся всего один наган, и я четыре раза выстрелил в сторону вспышек. Немцы,
наверное, торопились и не добили нас. Сашу тоже ранили, и тащить меня он не мог.
Я встал, уронил наган. Страх, что могу попасть в плен, заставил меня нашарить
оружие и снова встать. В стороне слышалась орудийная стрельба, взрывы. Здесь на
пустынной колее, пробитой гусеницами наших танков, было тихо. Я чувствовал, как по
телу стекает струйками кровь. Я не хотел умирать и попросил Сашу:
- Перевяжи покрепче.
Он стащил с меня гимнастерку и нательную рубашку.
- Пуля попала под правую ключицу. Но ведь это не смертельно? Сердце находится
слева.
Я просто переставлял ноги, а тело удерживал Саша. Уже в сумерках мы разглядели
впереди машины нашей ремонтной роты. Бойцы возились возле подбитого танка. Мы,
торопясь, пошли навстречу, через поле. Так было ближе. Может, пятьсот, может, триста
шагов. Но мы их одолеем.
Продолжение следует...
Читайте в рассылке
по понедельникам с 9 мая
Владимир Першанин
"Танкист-штрафник"
Лучшая фронтовая проза нового тысячелетия, достойная войти в золотой фонд
литературы о Великой Отечественной войне. "Окопная правда" высшей пробы.
Он на фронте с 1941 года. У него за плечами оборона Москвы и Сталинградская
страда, Курская дуга и битва за Днепр. Он потерял в боях сотни друзей, сам
шесть раз был подбит, ранен, горел в танке — но всегда возвращался в строй.
Страшной осенью 42-го, когда решалась судьба страны, он попал под жернова
беспощадного приказа №227 ("О мерах по укреплению дисциплины и порядка в
Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций" или в
просторечии "Ни шагу назад!"). В танковых войсках не было штрафных рот, но
были свои штрафники — те, кому давали самые погибельные, невыполнимые,
смертельно опасные задания. И он стал таким смертником: ходил в безнадежные
танковые рейды по вражеским тылам, чудом возвращался из самоубийственных
разведок боем, один выжил из целого танкового батальона — и прозвище
штрафник, полученное от слишком бдительного
политработника, прилипло к нему до конца войны, которая не закончилась даже
с падением Берлина. Над Рейхстагом уже развевается красный флаг, гремят
победные салюты, но ему предстоит последний, самый трудный бой…
по четвергам со 2 июня
Джоди Пиколт "Ангел для сестры"
Анна не больна, но в свои тринадцать лет перенесла бесчисленное множество
операций, переливаний, инъекций. И все для того, чтобы помочь сестре, больной
лейкемией. Как сказали родители, для этого Анна и появилась на свет.
Но какой могла бы стать ее жизнь, не будь она привязана к сестре?… Анна
решилась на шаг, который для многих людей был бы слишком сложен, и подала в суд
на родителей, присвоивших право распоряжаться ее телом.
Новости культуры
Дэвид Боуи, Олег Каравайчук и другие герои Beat Film Festival
2016-05-26 09:10 Максим Журавлев
В Москве открывается очередной Beat Film Festival, который в этом году из фестиваля фильмов о музыке превратился в фестиваль картин о современной культуре вообще. "Газета.Ru" изучила программу киносмотра и выбрала десяток картин, которые лучше не пропускать.
Звезда по имени Орк
2016-05-26 14:23 Ярослав Забалуев
В прокате "Варкрафт" Дункана Джонса -- самая ожидаемая премьера года, фэнтези-блокбастер о войне людей и орков, похожий на "Игру престолов".
Варкрафт и другие премьеры этой недели
2016-05-27 10:05 Дарья Слюсаренко
Варкрафт на большом экране, Алиса в Зазеркалье, семейные проблемы в Тоскане, парикмахер и его крутая мама и Жерар Депардье в путешествии по винодельням -- что посмотреть в кино в эти выходные.
"Наемся с обеих сторон - и от "ватников", и от "вышиватников"
2016-05-27 12:39 Азамат Ульбашев
Писатель Борис Акунин рассказал "Газете.Ru" о своем новом электронном проекте "Осьминог", о своем отношении к Дональду Трампу, об исторической серии и исторических параллелях и о том, как справиться с ордынским игом.
"Москвич" до "Оттепели" довезет
2016-05-27 16:05 Игорь Карев
Советские дипломаты против всего мира, пиар сбитого Пауэрса и свободная Куба, которую нельзя отдавать США, -- режиссер Алексей Попогребский и продюсер Валерий Тодоровский снимают сериал "Оптимисты", который расскажет о событиях 1960 года глазами молодых работников МИД СССР.
"Варкрафт" и другие фильмы по играм
2016-05-28 10:32 Егор Москвитин
Фильм "Варкрафт" оказался самой адекватной экранизацией игр, но далеко не первой -- кино давно и внимательно следит за игровой индустрией. На экране появились братья Марио, Лара Крофт, Элис из "Обители зла", Принц Персии и другие герои, которые обычно управляются клавиатурой и мышкой. К выходу картины про нашествие орков на Азерот "Газета.Ru" вспоминает, как развивались отношения Голливуда и популярных компьютерных игр.
Развод помешал Алисе
2016-05-29 21:12 Макс Степанов
Бокс-офис США: новые приключения Алисы потерялись на фоне развода Джони Деппа и Эмбер Херд, новый выпуск кинокомикса про Людей Икс победил Кэрролла, а Angry Birds пытаются заработать на сиквел.